Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Машина подскакивала на выбоинах проселочной дороги, оставляя за собой пыльную взвесь, которая замирала в воздухе и если и оседала, то только на зеркалах и стеклах. Хорошо, что Сережа предусмотрительно закрыл окно, иначе им пришлось бы плохо.

Трубецкой твердо вознамерился страдать две недели и начал это делать незамедлительно, молча думая о том, что только вчера отвез машину на мойку, а теперь все пошло прахом. И чистота, и отпуск, который они планировали провести в Италии, а может, и все уютное спокойствие их с Сережей отношений, которым было чуть больше года, но Трубецкому они все еще казались хрупкими и слишком уязвимыми для всего внешнего мира. А здешний мир был полон неизвестных опасностей, например, опасности разозлиться и выйти из себя, живя дикарем у черта на рогах. Трубецкому почему-то казалось, что, если так случится, Сережа неминуемо разочаруется и поймет, что они слишком, катастрофически разные. Все вокруг ведь это понимали. А Сереже было наплевать, но это пока. Оставалась только призрачная надежда на то, что выйдет страдать молча, хоть как притворяясь довольным жизнью.

Но довольным жизнью Трубецкой в последний раз был месяц назад, до того, как услышал разговор с Пашей. А после… После он совершил ряд благородных и роковых ошибок влюбленного человека.

Трубецкой был не то чтобы любитель подслушивать, но вышло так, что он зашел за ноутбуком в гостиную, превращенную в поле боя, потому что все выходные Сережа с пришедшим на помощь Пашей красили лоджию, и услышал то, что не должен был.

Привлекать к себе внимание Трубецкой не хотел — хоть Сережа и освободил его от участия в мероприятии, он то и дело ловил на себе подозрительный Пашин взгляд, в котором, если постараться, легко можно было прочесть осуждение. За то, что не помогает, или за то, что существует рядом с Сережей, такой другой. Неправильный.

Ноутбук удалось взять незамеченным, но долетевшие обрывки разговора заставили замереть на месте.

— Хочу в деревню, — Сережа отчетливо вздохнул и загремел банками с краской.

— Поехали к нам на дачу, чем тебе не деревня.

Паша с Мишей переезжали на свою дачу еще в мае и храбро мотались оттуда в город почти до октября. Дача досталась Паше от бабки и находилась в состоянии перманентной переделки. Трубецкой был всерьез уверен, что это основная часть удовольствия, которое эта парочка находила в загородной жизни. Они вечно что-то доделывали, достраивали, шпаклевали и явно не хотели, чтобы дела заканчивались. А если бы они все же закончились, Паша с Мишей, может, и вовсе продали бы дачу и купили себе новую развалюху, которую можно доводить до ума еще целую вечность. Сейчас Трубецкому было смешно, что он ревновал к Мише, и немного стыдно. Поэтому на дачу он ездить не любил.

— Это не то, к тому же ты заставишь помогать строить баню, и не пытайся меня обдурить. Я же про другое — чтобы тишина и никого. Ну, кроме Сержа, — Трубецкой ухватил в Сережином голосе мечтательные интонации, и внутри потеплело от того, что его готовы взять в это вымышленное затворничество.

— Вот тут и кроется твой роковой просчет. Но ты сам виноват, знал, что выбираешь. Вернее, кого, — Паша скептически хмыкнул.

— Ты о чем? — переспросил Сережа. Будто он не понимал. Все понимали, даже сам Трубецкой понимал, и сквозь злость на Пашу, и сквозь свои собственные чувства, которым ничто не мешало. Все как сговорились в своей уверенности, что мешать должно, и еще как.

— О том, что ты, Серег, отпуск проведешь в пятизвездочном отеле среди кучи людей. Но зато кровать самому заправлять не придется, подумай об этом, везде свои плюсы.

— Да я не жалуюсь, — Сережин голос и в самом деле был спокоен и безмятежен. — Так, абстрактно мечтаю.

— Только абстрактно тебе и остается, Трубецкой лучше повесится, чем уедет куда-то, где нет горничной, водопровода и подстриженных газонов.

— Паш, перестань. Ты его не знаешь, — как Сереже удавалось быть таким спокойным, Трубецкой не понимал, как и не понимал, каким образом стальным ноткам удается вплестись в это кажущееся спокойствие и стать его частью. Сережа не разозлился, просто сверкнул недовольством, предупреждающим, и Паша отступил. Пробормотал что-то невнятное и сменил тему. Дальнейшее слушать не было нужды.

Трубецкой тихо вышел, забыв чертов ноутбук. Но в тот момент его голову занимали совсем другие мысли, и вовсе не злость на Пашу — нравиться Сережиным друзьям он был не обязан, хоть и хотел, наверное, той своей частью, существования которой никогда не признавал. Но сейчас дело было в Сереже.

Сам Сережа, напротив, друзьям Трубецкого очень нравился, и Трубецкой, не стесняясь, заливал в инстаграм сторис, в которых Сережа вешает купленные в икее полки, чинит кран и вообще выглядит сосредоточением всех на свете умений, вгоняя того в жуткое смущение. Смущение и было лучшей частью всего. И то, что Сережа умел лавировать между людьми, находя точки соприкосновения. Он был необычайно легким, тогда как Трубецкой временами казался себе слишком неповоротливым и резким. Он не завидовал Сереже, но хотел, чтобы завидовали ему, все и как можно дольше. Может быть, всегда, но об этом думать было пока страшно. «Всегда» требовало каких-то существенных жертв.

Трубецкой забрался на кровать, уже позабыв о том, что его на время работ выселили в спальню, и это вроде как принудительное заточение, и задумался. Сережа не раздражался, позволял Трубецкому настаивать на своем, умудряясь не выглядеть при этом слабым. Трубецкой знал, что это не слабость, это тот вид привязанности, когда чужое удовольствие почти что собственное, и Сереже наверняка нравилось, что Трубецкой доволен. Как нравилось и то, что Трубецкого можно было спасать: от бытовых сложностей, от попыток заблудиться в себе, от мрачных раздумий, из которых тот состоял как минимум наполовину. Быть необходимым. И Трубецкой этим пользовался. Знал, что всегда так быть не может, и все равно пользовался, каждую секунду ожидая, что Сережа устанет. Сережа не уставал, он был удивительный и очень терпеливый. И это подзуживало, свербело внутри — проверь, проверь. Потребуй отпуск в Италии, ресторан с накрахмаленными скатертями, выставку с картинами, от которых сводит глазные нервы. Убедись, что он настоящий и не притворяется. Сережа соглашался, даже выглядел заинтересованным и смотрел на Трубецкого очень внимательно — впитывая отблески его удовольствия.

Для Сережи хотелось сделать все на свете, но Трубецкой никак не мог придумать правильно, не мог заставить воображение вылепить что-то достаточно значительное. Так что Паше он был скорее благодарен, чем зол на него. А еще Трубецкой уже знал, что ни в какую Италию они этим летом не поедут.

***

— Помнишь, ты говорил, что раньше снимал дом в деревне и уезжал на весь отпуск? — осторожно спросил Трубецкой, когда вечером они лежали в постели. Он уткнулся лбом в Сережино плечо и безропотно позволял гладить себя голове, превращая волосы в воронье гнездо. Одно из удовольствий, которое он разрешал Сереже всегда, и только ему одному.

— Ты это к чему вдруг? — Сережа немного напрягся, и его рука в волосах замерла. Шпион из Трубецкого был откровенно хреновый, но сейчас это его не особенно волновало: после того, как их попытки с помощью ацетона оттереть краску с Сережиного предплечья перекочевали сначала в совместный душ, а потом в спальню, Трубецкому было не жаль признаться в любых грехах. Он вспомнил едкий запах химии. Как морщился и чихал, а Сережа улыбался так, словно ничего красивее в жизни не видел, разве после такого взгляда отказываются от рискованных затей?

— Давай вместе поедем? В этот отпуск, тебе же нравится — дичь, комары, ужасы сельской жизни.

— Подслушивал? — без тени возмущения спросил Сережа.

— Подслушивал, — без тени раскаяния ответил Трубецкой и боднул затылком Сережину ладонь, чтобы он не останавливался. Тот снова зарылся пальцами в непослушные кудри, разворошив их окончательно.

— Тебе там не понравится, — в голосе Сережи не было издевки, зато была забота, от которой совесть заворочалась в груди, задевая ребра. Было нечто глубоко неправильное и одновременно завораживающее в том, как легко Сережа отмахивался от того, чего сам же хотел, просто чтобы не портить Трубецкому лето.

— Откуда ты знаешь? Я вот не знаю, никогда не был в деревне, — он не глядя погладил Сережу по щеке, скользнув пальцами вниз, по горлу, и уронил ладонь на подушку.

— Я очень ценю то, что ты предлагаешь, но там правда довольно специфическое все. Не хочу смотреть, как ты страдаешь за свое самопожертвование.

— Но тебе же нравится?

— Нравится, — ответил Сережа так, как будто в этом была какая-то его вина.

— Значит, и мне понравится. Давай поедем, я не пожалею. Я, может, всегда мечтал о сексе на сеновале.

— А может, ты это только что придумал? — Сережин тихий смешок и вместе с тем ощущение, что он видит и принимает Трубецкого полностью, всколыхнули в нем нежность такой силы, которую выразить можно было исключительно сексом на сеновале. Да что там, чем угодно кошмарным, даже деревней, если Сережа этого хочет.

— Может. Но теперь хочу попробовать. Поехали, я обещаю, что не буду ныть.

— Если не понравится — мы вернемся. И забудем об этой затее, — Трубецкой уже решил ни в чем не признаваться, даже если ему не понравится каждая секунда из этих двух недель, но возможность спастись немного успокаивала.

— Можешь придумать мне стоп-слово.

— Это деревня, а не БДСМ.

— По мне так одно и то же, — Трубецкой окончательно расслабился, найдя баланс между желанием порадовать Сережу и отсутствием необходимости притворяться слишком уж откровенно.

— Ладно, стоп слово — «высокоскоростной интернет». Выйти в сеть ты оттуда сможешь, разве что если залезешь на березу.

— Какой кошмар, тебе придется все время чем-то меня занимать, — Трубецкой прижался бедрами к Сережиному боку, чтобы он мог сразу осознать, как именно придется отвлекаться от ужасов сельской жизни.

И теперь эти ужасы маячили за березовой рощицей, вдоль которой шла грунтовка. Трубецкой боялся двух вещей — того, что все будет кошмарно, беспросветно и грязно, и гораздо сильнее того, что Сережа наконец поймет, какие они разные, и сам он тоже это поймет наконец по-настоящему, так же, как Сережины друзья, и все разом закончится. Причем закончится именно потому, что он, Сергей Трубецкой, находясь в здравом уме и твердой памяти, настоял на этой поездке. И разрушил волшебство.

Он бросил осторожный взгляд на Сережу, но его лицо было совершенно безмятежным. Откуда в нем была уверенность, что никакой пропасти между ними нет? И терпение, чтобы раз за разом осаживать тех, для кого эта пропасть была более чем реальной. Может, и не существовало никакой пропасти? По крайней мере, настолько огромной, как Трубецкой себе вообразил.

Сережа почувствовал его взгляд и повернул голову:

— Можешь сказать стоп-слово прямо сейчас, и поедем домой.

— Нет уж, я хочу посмотреть, как ты сычуешь в деревне. И выйти из машины тоже хочу, ехать по этим ямам еще столько же обратно я не выдержу, — Трубецкой решительно выдохнул, запретив себе в ближайшие три дня все крамольные мысли, и с невозмутимым видом положил руку Сереже на коленку. Тот только улыбнулся.

— Я не сычую, между прочим, тут уйма занятий.

— Каких, например? Считать лягушек? — Трубецкой планировал убивать время чтением, даже представлял, как лежит на скрипучей раскладушке под деревом и наконец читает все, что накачал за последний год. Но читалка была случайно забыта на кухне во время сборов. Сереже он об этом не сказал, чтобы не возвращаться — купит себе детектив в мягкой обложке или все журналы в местном магазине.

— Разных, — таинственно ответил Сережа, — увидишь.

Легче от этого совсем не стало, и Трубецкой мстительно передвинул ладонь на Сережино бедро, изобразив при этом самое невозмутимое выражение, точно ладонь, заставившая Сережу отвлечься от дороги, а машину подпрыгнуть на какой-то коряге, принадлежит не ему.

— Чудовище, — в Сережином голосе слышалось откровенное восхищение. Страдать рядом с ним получалось скверно.

— Знаешь, я даже мечтал, что мы останемся вдвоем, в какой-нибудь глуши. Правда, это были отдаленные планы, для времен, когда мы разбогатеем и сможем снять тропический остров на пару недель.

— К тому моменту мы станем старыми, и ты уже не захочешь оставаться со мной наедине, даже если тебе заплатят. Не говоря уже о том, чтобы заплатить за это самому, — Сережа накрыл его ладонь своей и слегка сжал пальцы.

— Я даже не знаю, на что мне злиться: на то, что ты считаешь, будто мы не будем безумно влюбленными до старости, или что мы не разбогатеем в обозримом будущем, — по правде, Трубецкой вообще не злился, он рассматривал деревню, в которую они наконец въехали. Деревня состояла из двух улиц и домишек разной степени запущенности, скрытых буйной растительностью и заборами, кое-где изрядно покосившимися. Трубецкой гадал, в каком из них им предстоит провести следующие две недели, но машина миновала улицы, и они поехали дальше, оставив позади последнее подобие цивилизации.

— Пустовато как-то, — скептически пробормотал Трубецкой.

— Часть домов нежилые, а в остальных — не по улице же людям шляться, тут полно работы — полоть, поливать, да мало ли. Или ты думал, что все выйдут посмотреть на нас, как на пришельцев из другого мира?

— Ну да, как в фильме «Деревня проклятых», — Трубецкой попытался мрачно ухмыльнуться, но снова отвлекся — дальнейшее устройство деревни не поддавалось логике: тут и там стояли дома, окруженные деревьями, больше похожие на небольшие хутора. Располагались они без всякого порядка, а заборы их хозяева явно презирали. К одному из таких домов и свернул Сережа.

— Напомни мне рассказать тебе парочку страшных историй перед сном, а то ты слишком веселишься, — машина медленно въехала во двор и остановилась под огромной липой.

— Я думал, ты хочешь, чтобы я веселился. И не думал, что ты знаешь страшные истории.

— Кучу, про залежных покойников и про упырей с местного кладбища, оно, кстати, тут, неподалеку, — Сережа неопределенно махнул рукой куда-то вправо, когда они наконец выбрались из машины и Трубецкой вдохнул пахнущий травой и чем-то неуловимо сладким воздух.

— Каких покойников? — переспросил Трубецкой, жмурясь от солнца.

— Темнота, — сокрушенно вздохнул Сережа, — вещи доставай, проведу тебе экскурсию.

Поднявшись на крыльцо, Сережа подвинул ногой резиновый коврик, под которым обнаружился ключ. От внушительного амбарного замка, на который запиралась дверь.

— И все? Местные что, совсем ничего не боятся? Или только нам так повезло? — Трубецкой тут же решил, что ни в коем случае ключ без присмотра не оставит — мало ли кто позарится на их ценности.

— Тут знаешь какая история преступлений? — Сережа ловко открыл жалобно скрипнувший замок и распахнул перед Трубецким дверь, — Михалыч по пьяни дал в нос Степанычу, было это шесть лет назад, и будет обсуждаться еще лет десять до нового инцидента.

— А упыри? — Трубецкой шагнул в сени, оглядел скопление ведер и бидонов, но ничего потенциально опасного не обнаружил.

— Вот только упыри и тянут статистику, — Сережа легкомысленно бросил замок вместе с торчащим из него ключом прямо в сенях. — Это дверь в дом, а вот эта — он кивнул на шаткую конструкцию из неплотно пригнанных досок, — в чулан и на чердак.

— Ясно, туда я не пойду, — Трубецкой мысленно перекрестился, что было крайне уместно в общей обстановке, и вошел в дом, ожидая увидеть все что угодно.

— Лучше вообще никуда не ходи без присмотра, мало ли какие ужасы притаились в этом милом с виду домишке, — Сережа вошел следом и забрал у Трубецкого сумку с вещами.

— Тут не так уж плохо, — резюмировал Трубецкой, оглядевшись. Привычка ожидать худшего никогда его не подводила, увеличивая шансы хоть иногда приятно удивиться. — Ковер с оленем тут, надеюсь, есть?

— Конечно есть, без ковра с оленем тут вообще нечего было бы делать.

Дом был небольшим и состоял из трех комнат, расходящихся по кругу от просторной кухни с печкой, куда они и попали из сеней. Первая — некое подобие гостиной, с ламповым телевизором, заботливо укрытым салфеткой, дальше шла спальня, где висел искомый ковер с оленем, третьей была странная коморка, в которой не было ничего, кроме двух стоящих друг напротив друга кроватей.

— А эта зачем? — спросил Трубецкой, гипнотизируя сумрачную комнату, вернее, висевшие над кроватями войлочные ковры, уже без оленей, но с такими узорами, которым позавидовал бы любой любитель закинуться кислотой.

— Понятия не имею, может, у хозяев были дети, или гости, или пленники, — в конце Сережа понизил голос до шепота — демонстративные попытки напугать веселили Трубецкого, и, кажется, Сережа об этом догадался.

— Их заставляли смотреть на ковры, и они сходили с ума.

Трубецкой чувствовал себя странно, но по-хорошему. Беззаботным. Пробовал новое ощущение, которое никак не вязалось со всеми его тревогами: он совершенно не ориентировался в этом месте, поэтому легко переложил принятие всех решений на Сережу, равно как и право быть главным и единственным источником информации об окружающем мире, и теперь казался себе абсолютно свободным, от всего. Он мог разве что оглядываться, удивляясь, как вокруг сочетаются несочетаемые вещи — эти жуткие ковры, кровати с металлическими спинками, многочисленные вышитые салфетки, половики из лоскутов, ходики на стене, советский диван, укрытый еще одним ковром вместо покрывала, старая массивная мебель и шкаф из восьмидесятых с облупившимся лаком. Пахло деревом и немного сыростью, запустением, но то был запах не заброшенности, а скорее безвременья, в котором заблудились все эти вещи, а теперь и они с Сережей.

— А чей это дом?

— Сестры моей, покойницы, — раздался голос за спиной, и Трубецкой едва не подпрыгнул от неожиданности. Он обернулся и обнаружил за спиной сухонькую старушку в цветастой ситцевой косынке и в застиранном до белизны платье.

— Теть Зина, вы зачем так подкрадываетесь, мы чуть не поседели, — Сережа строго взглянул на старушку, но уже через секунду обнял ее так, словно приехал к любимой бабушке. Старушка делано отбивалась и не слишком убедительно требовала прекратить.

— Хлипкие вы у себя в городах, чуть что — сразу помирать. Я пирогов принесла и молока. В холодильнике яйца. С огорода берите что хотите, да там и брать нечего, кроме лука и огурцов. За своим бы смотреть, а тут еще второе хозяйство на голову свалилось. Дед мой говорит — не трогай, нехай совсем развалится, но не по-людски это как-то, — затараторила старушка, явно смущенная и польщенная одновременно. — Да и этот оглоед совсем обленился, вчера заставила скосить здесь все, а то даже дорога заросла. Все чистое, мой внук недавно приезжал — так даже телевизор починил.

Трубецкой покосился на телевизор — поверить, что он может показать что-то, кроме их отражений, было сложнее, чем в упырей.

— Сестра моя померла четыре года назад, царствие ей небесное, вот с тех пор и маемся — я бы продала, да кто ж купит. Отсюда все бегут. Да что там, вы отдыхать приехали, а я жалуюсь. Я уж думала, Сережка себе жену нашел и не приедет больше, так, может, и лучше — а то все один да один, — Сережа, стоявший у старушки за спиной, страдальчески закатил глаза.

— Ну хоть друга привез, — пронзительные и тоже как будто выцветшие от солнца голубые глаза уставились на Трубецкого, словно сканируя.

— Меня Сергей зовут, — Трубецкой помимо воли улыбнулся и даже немного призавидовал Сереже — считаться здесь своим и, более того, человеком, о чьем семейном и прочем благополучии беспокоятся, было даже лестно.

— Надо же, тоже Сергей, — всплеснула руками старушка, и, сообразив, что находится аккурат между Трубецким и Сережей, совершенно не смущаясь, замолчала и на мгновение зажмурилась. «Желание загадывает», — догадался Трубецкой и на всякий случай замер на месте, почему-то надеясь, что сбудется.

— Вы отдыхайте, дрова в сарае, в умывальник я воды налила и в бидон в сенях тоже. Если что надо — заходите. А и просто так заходите. Я завтра супа наварю, принесу вам, вы такого у себя в городе даже близко не пробовали.

Старушка даже уходя умудрилась дать миллион напутствий, в которые Трубецкой уже не вслушивался. Информация о бане, сарае и дровах не вызывала в нем никакого интеллектуального или душевного отклика, в отличие от оставленной на кухне трехлитровой запотевшей банки с молоком и эмалированной чашки, накрытой марлей. Из-под марли пахло пирогами, и Трубецкой, махнув рукой на все, достал из шкафчика над столом легкомысленную кружку в цветочек и налил туда молока.

Chapter Text

Так его Сережа и застал — с кружкой в одной руке и половиной пирожка с творогом в другой.

— Мне тут нравится. Пока что, — резюмировал Трубецкой. От ледяного молока ломило в затылке. — Смешная старушка. Заметил, она желание загадала? С детства такого не видел.

— А знаешь, что ты не заметил? — Сережа перешел на таинственный шепот. — Ты не заметил, как она на тебя смотрела.

— Как? — тоже почти шепотом спросил Трубецкой.

— Как на бледненького, худенького, городского мальчика, — Сережа не выдержал и рассмеялся. — Теперь будет откармливать, жди таз блинов.

— А может, мне нужен таз блинов! Не завидуй, — Трубецкой закинул в рот остатки пирожка и потянулся за следующим

— Стану толстым и ленивым, — мечтательно проговорил он. — А тебе придется любить меня любым, это ведь будет из-за тебя. Сам по себе я бы никогда не оказался в ситуации, где пью молоко с миллионом процентов жирности. Скоро и во мне будет миллион процентов.

— Вещи идем разбирать. Пока ты еще в состоянии свободно перемещаться, — Сережа забрал у Трубецкого кружку и допил оставшееся молоко.

— То есть ты не скажешь, что согласен на мои условия и будешь любить меня любым?

— Буду, но только если ты поможешь разобрать вещи, — Сережа был непреклонен в своей решимости сделать все немедленно, и Трубецкой, нарочито громко вздохнув, поплелся следом за ним в спальню.

— Мы могли бы разобрать все потом, не понимаю, откуда в тебе эти диктаторские замашки. Когда мы познакомились, я думал, что ты милый и понимающий, — Трубецкой, естественно, врал: Сережа был милым и понимающим всегда, но его привычка ничего не откладывать, как будто его кто-то подгоняет, вызывала ответное желание ныть и сопротивляться. Как будто снова и снова проверяя, насколько хватит его терпения.

— Потом! — Сережа смерил Трубецкого осуждающим взглядом. — Это твое «потом» может помешать мне показать тебе лес или сводить на речку. И вообще, Серж, ты серьезно хочешь, чтобы завтрашнее утро началось с разбора этого всего?

— Ты такой зануда, — Трубецкой с неприязнью посмотрел на сумки. — Мне снова перестает нравиться.

— Нужно что-то с этим делать, — Сережа нахмурился. — Я же забыл о самом главном! Сядь! — он указал на кровать.

— Ладно, — Трубецкой был рад отсрочить неминуемое, поэтому легкомысленно плюхнулся на кровать и тут же буквально провалился в мягкое, потеряв равновесие и неловко заваливаясь на бок. — Это что за пуховое болото?

— Перина, — гордо сказал Сережа и неосмотрительно склонился над Трубецким, чем тот немедленно воспользовался, дернув его за руку. Не ожидавший подобной подлости Сережа свалился рядом. Трубецкой намеревался саботировать Сережин порядок всеми возможными способами, и хотя мягкие бока скрытой покрывалами перины обступали их со всех сторон и мешали Трубецкому нормально двигаться, он ухитрился одной рукой обнять Сережу за шею, притягивая ближе, а второй забраться под его футболку.

— Ты представляешь, что станет с твоим позвоночником, если спать на таком? — прошептал Трубецкой Сереже в губы, нарочно дразня и не целуя.

— Ничего? — предположил Сережа и поцеловал сам, не дожидаясь окончания устроенной Трубецким пытки. Трубецкой подался навстречу, провалился в этот поцелуй, как в перину, и его рука, рассеянно гладившая Сережину спину, стала требовательнее, почти царапала — на новом месте хотелось сразу вести себя безрассудно и заставить быть безрассудными Сережу. Утащить за собой, подальше от сумок с вещами.

— Ну да, тешь себя надеждой, — Трубецкой завозился и, выпутавшись из переплетения рук, уселся Сереже на бедра, для равновесия упершись ладонями ему в грудь. — А ты думал, каково будет трахаться на перине?

— Всю дорогу сюда, — Сережа не отрываясь смотрел на Трубецкого, как завороженный. Если бы не этот взгляд, который Трубецкой чувствовал на себе сотни раз на дню, он беспокоился бы больше, но Сережа умел смотреть так, словно вокруг больше никого и ничего, заслуживающего внимания, не существует. К сожалению, на этот раз Сережин взгляд из расфокусированного и плавящего быстро стал внимательным и ехидным.

— Все необходимое для разврата лежит на самом дне.

— Что? — Трубецкой застонал и упал прямо на Сережу, упершись подбородком ему в щеку. — Ты самый ужасный человек во всем мире! И это я еще преуменьшаю. Признайся, что сделал это специально.

— Что, идея любить меня до старости уже не кажется тебе такой отличной? — Сережины руки сомкнулись на его талии, на полоске обнаженной кожи между джинсами и задравшейся футболкой.

— Кажется, но ты этого не заслуживаешь, — вставать не хотелось даже ради разврата, Трубецкой чуть сдвинул голову и прикусил мочку Сережиного уха, прекрасно зная, как ему это нравится. — Тебе вообще незаслуженно повезло наслаждаться моими страданиями.

— Обещаю сделать все, чтобы тебе снова понравилось. Когда мы закончим, — Сережа не делал попыток встать, его рука скользнула вверх, вдоль позвоночника, безжалостно сминая мягкую ткань.

— Как думаешь, это твоя тетя Зина, что она загадала, когда стояла между нами? — спросил Трубецкой первое, что пришло в голову, чтобы отвлечься от ощущения тяжелой теплой ладони на спине и сконцентрироваться на необходимости запихать свои вещи в шкаф.

— Понятия не имею, — Сережа старательно не замечал его мучений, продолжая гладить спину, и к одной его руке скоро присоединилась вторая. Трубецкой зажмурился, позволяя мыслям утекать из головы и тоже тонуть в перине.

Сережа умел ласкать его нетребовательно, наслаждаясь ощущением их близости. Для собственного удовольствия, а не для продолжения. Умел быть здесь и сейчас, стабильный и спокойный, не рвущийся вперед, чтобы опередить время и забыть заполнить себя настоящим. С ним Трубецкой тоже останавливался, пробовал это настоящее, выгибаясь навстречу ласкающим рукам и не спрашивая себя «а что же дальше?».

— Как ты вообще здесь оказался? Ты никогда не рассказывал, — их разговор протекал отдельно от движений. Задав вопрос, Трубецкой уткнулся Сереже в шею, нарочно выдохнул, прижавшись носом к коже, чтобы у Сережи по затылку пробежали колючие мурашки, дотянулся до его лица, прикоснулся пальцами к губам, а потом сдвинулся к щеке, чтобы не мешать говорить.

— Ты же помнишь мою прошлую работу? Я рассказывал, — Сережа прижался щекой к его ладони. Замер на секунду, а потом обеими руками потянул края футболки вверх, вынуждая Трубецкого приподняться, чтобы позволить стащить ее с себя.

— Она меня бесила до ужаса — должность вроде бы приличная, и во всем ты уважаемый человек, а на деле тебя по прихоти начальника отправляют во все самые унылые захолустья и называют это деловыми поездками. Думаю, я его чем-то бесил, начальника тогдашнего.

— Наверное, у него не было души, — выдохнул Трубецкой, выпутываясь из рукавов и подцепляя края уже Сережиной футболки. Ему мучительно хотелось прижаться кожей к коже, почувствовать, насколько он рядом.

— Совести не было у него. Иначе нельзя объяснить, зачем меня отправили в эту глушь оценивать перспективность объекта. Вернее, сгнившего до основания хлебозавода, перспективного разве что для разведения мокриц. Спорю, он знал, что там одни гнилые развалины. В общем, я был злой как сто чертей, ехал обратно, жара, кондиционер сломался. Увидел колодец во дворе дома и остановился попросить воды. Это был как раз дом нашей хозяйки. Она на меня так смотрела, знаешь, с сочувствием, не понимая, зачем люди так живут. И я тоже не понимал, зачем так живу. Хотелось взять свой костюм, галстук, портфель и мобильник и выкинуть все в колодец. А потом лежать в траве, пока лето не закончится.

Пока Сережа это говорил, они совместными усилиями избавили его от футболки, и Трубецкой снова замер, впитывая в себя близость и недолгие скользящие прикосновения, медленные и тягучие, обещающие и призывающие не спешить, спешить ведь было совершенно некуда.

— Я зачем-то вслух сказал, что пожил бы вот так, в деревне. И выяснилось, что у нее есть пустующий дом. Я вернулся в город, только чтобы собрать вещи и написать заявление, и просидел тут все лето до последнего дня. Пашка, кажется, подумал, что я спятил совсем. Это и правда было самое странное и опрометчивое решение в моей жизни.

— Я думал, самое странное и опрометчивое решение в твоей жизни — жить со мной.

Трубецкой поцеловал Сережу в подбородок и зажмурился, почувствовав себя вдруг беззащитным от собственной глупой шутки.

— Это было самое лучшее и правильное решение в моей жизни, — Сережа зарылся пальцами в волосы на затылке Трубецкого, погладил ласково, от чего у него внутри взвилась ответная нежность и встала душным комком в горле, благодарностью.

— И ты совсем не боишься пожалеть? — упрямо спросил он, почти себе назло. Собственные страхи всегда вылезали не вовремя и не к месту, но Сережа только улыбнулся.

— Еще чего, я никогда не пожалею. Вот ты можешь пожалеть, что связался с таким скучным занудой, а я всегда буду только удивляться, что из всех нормальных вариантов ты выбрал меня.

— Ты не скучный. Но зануда, — все же добавил Трубецкой, вспомнив о сумках и о Сережиной педантичности. И тут же испугался себя, потянулся, поцеловал Сережу, прикусывая губы, чтобы отвлечь.

— Ах так, — беззлобно возмутился Сережа и, пользуясь тем, что Трубецкой потерял бдительность, рывком скинул его, опрокидывая на спину и заставляя снова увязнуть в перине. — Я тебе докажу, что я не зануда.

— Ты же сам себя так назвал, — недовольно протянул Трубецкой, когда Сережа решительно встал с кровати.

— Чтобы ты сказал, что это не так. Ты же сам так постоянно делаешь, — Сережа расстегнул сумку, вздохнул и вывалил все содержимое на пол, выискивая то, что лежало на дне. Трубецкой завороженно наблюдал, как в угоду ему Сережа создает беспорядок, и улыбался. Потом, когда они закончат, он сам точно так же будет создавать из хаоса своих вещей порядок для Сережи. Обычные маленькие уступки двух взрослых людей.

— А я люблю зануд, и тебя люблю, — Трубецкой потянулся, зная, что Сережа на него смотрит. Любуется. В такие моменты он перестал чувствовать себя уязвимым перед своими чувствами, и в душе воцарялась тишина. Даже решение приехать сюда уже не пугало, по крайней мере, они с Сережей были одни, совсем, а значит, никто не мог снова напомнить ему о том, какие они разные или несочетаемые.

Когда они стаскивали друг с друга одежду, неловко и совсем не стараясь при этом выгодно смотреться, никакой несочетаемости не существовало вовсе, только желание найти друг друга — руками, губами, бедрами, всей кожей, и двигаться вместе в тягучем медленном ритме, рвано дыша друг другу в губы. Всегда с открытыми глазами.

— Я думал, кровать не выдержит, — лениво протянул Трубецкой, когда они лежали, выдохшиеся, но все равно не желающие отпускать друг друга.

— Она же старая, такие вещи еще нас с тобой переживут, — отозвался Сережа и ласково укусил Трубецкого за плечо, намекая, что они могли бы продолжить.

— Посмотрим, что ты скажешь через неделю.

— Тут еще много кроватей, которые можно попытаться сломать, — Сережа хитро прищурился, и Трубецкой невольно залюбовался искорками, вспыхнувшими в глубине радужки.

— Я хочу попробовать на всех. И на столе тоже, прокляну этот дом собой, чтобы ты никогда не приехал сюда с кем-то другим, — сейчас, когда они с Сережей были так близко, эта шутка была безопасной, она и самому Трубецкому казалась не живущим на подкорке затаенным страхом, а частью флирта.

— Смотрите-ка, кто уже ставит себе цели на отпуск, — Сережа потерся носом о его щеку, и это было даже лучше заверений в том, что ни с кем и никогда.

— И еще я собираюсь съесть как минимум половину пирогов и ни о чем не жалеть. Мне нужно много энергии для моих амбициозных целей, — Трубецкой рассмеялся, подставляя лицо и шею под новые поцелуи. Оказалось, ему и правда здесь нравилось. Или дело было в Сереже, рядом с которым все было другим, спокойным и безопасным. Даже неведомая деревня без водопровода и горничных.

***

— Странно тут, слишком тихо, — задумавшись, сказал Трубецкой, когда они с Сережей шли через поле к небольшому лесочку, маячившему впереди.

— Это только кажется сначала, что тихо, а на самом деле нет. Послушай, — Сережа поймал его ладонь, и дальше они шли, взявшись за руки. Трубецкой отвлекся от тишины на Сережины пальцы, рассеянно поглаживающие тыльную сторону его запястья, и по иронии в этот самый момент услышал — кузнечиков, ветер в траве, птиц, огромное количество звуков, искусно маскирующихся под безмолвие.

— Здесь только людей не слышно, но на людях жизнь не заканчивается, — Сережа выглядел спокойным и каким-то безмятежным, из него словно выдернули гвозди, которыми были прибиты обязанности, ежедневные заботы, никому не нужные хлопоты. Их вещи были наконец разложены по местам, даже зубные щетки стояли рядом в граненом стакане на умывальнике.

Трубецкой каждый раз вздрагивал дома в ванной, когда видел эти щетки, никак не мог поверить, что они уже настолько близки. Сережа вечно покупал себе не глядя и обязательно легкомысленного цвета, в этот раз была фиолетовая. Трубецкой пытался его останавливать, покупал приличные, с деревянной ручкой из нетоксичных материалов, а потом махнул рукой. Пусть фиолетовые по акции, если ему так хочется. Зато Сережа с ходу запоминал, куда Трубецкой не глядя бросал свои вещи, чтобы потом долго и муторно искать, какой он любит кофе и как выглядит, когда притворяется злым, а как — когда действительно злится. Было странно и непривычно не думать обо всем самому, но Сереже нравилось думать вместе. По крайней мере, пока.

— Издали этот лес казался более жутким, — сказал Трубецкой, просто чтобы не молчать, когда они вышли на опушку и двинулись вглубь по еле заметной тропинке.

— Чтобы он показался тебе действительно жутким, нужно пойти пить чай к нашей хозяйке. Ее муж круче любого Рен ТВ, особенно если выпьет, — Сережа уверенно шел вперед, и Трубецкой расслабился, хотя обычно в таких местах чувствовал себя тревожно — сказывались привычки исключительно городского жителя.

— Он тебе расскажет и как лешего в лесу встретил, и как русалку сетью выловил, и как здесь летающая тарелка разбилась. И про упырей с кладбища.

— Я думал, про упырей расскажешь мне ты, — Трубецкой изобразил недовольство, но, на свой вкус, неубедительно — после всего, что произошло в спальне, он чувствовал себя слишком расслабленным и почти счастливым, даже несмотря на то, что безропотно раскладывал свои вещи по пахнущим нафталином полкам шкафа целую вечность.

— Могу и я, вот ляжем спать — расскажу. Тут ночью темно, хоть глаз выколи, будет очень страшно, — Сережа обещающе сжал его запястье.

— Я в детстве любил страшные истории, кстати, — вспомнил вдруг Трубецкой. — Но деревни у нас не было, был только полуразрушенный барак за домом, так вот говорили, что там есть одна квартира, в ней вроде ведьма жила или цыганка. Или цыганка-ведьма, в общем, если эту квартиру найти и просунуть под дверь записку с именем человека, он обязательно умрет. Естественно, у каждого был друг или старший брат друга, который так сделал.

— А ты сам пробовал? — Сережа посмотрел на Трубецкого с интересом, в котором не было даже тени насмешки.

— Нет, ты что. Ты бы видел этот барак, я бы туда даже взрослый не полез, — фыркнул в ответ Трубецкой. — Но зато я придумал себе троюродного брата, который залез, а потом у них в школе умерла химичка.

— Хитро, — уважительно покачал головой Сережа. — А мне в детстве рассказывали, что, если найти на кладбище гвоздь и вбить в дверной косяк врага, все, смерть неизбежна. Почему дети вечно хотят кого-то убить?

— Нет человека — нет проблемы, а все остальное слишком сложно, — отозвался Трубецкой, рассматривая растущие вдоль тропинки кусты вереска. — Так что, здесь и леший есть?

— Из достоверных источников у нас только пьющий муж тети Зины, но вот если ты заметишь, что мимо этого пня мы проходим в третий раз — значит, точно есть.

— И нам придется выворачивать всю одежду наизнанку, чтобы спастись? — Трубецкой остановился, подобрал с земли шишку и бросил в еловые заросли.

— Скорее всего, мне придется вступить в неравный и опасный бой, чтобы выворачивать не понадобилось, и ты не рассказывал потом, что весь отпуск ходил как чучело, — Трубецкой попытался ткнуть Сережу в бок, но тот ловко увернулся.

— Не такой уж я мерзкий. Я бы сказал, что мне тут нравится, даже если бы это было не так.

— А тебе нравится? — Сережа вдруг пристально взглянул Трубецкому в глаза. — Только честно.

— Нравится, пока даже врать не нужно, — ему и правда нравилось, и вот так гулять с Сережей вдвоем по пустому лесу, и сумрачный прохладный дом, и то, что у них совсем не было планов и не нужно было никуда успевать. Трубецкой даже телефон забыл на старом холодильнике, и сам этого не заметил, пока не захотел сфотографировать причудливо изогнувшуюся березу.

— Хорошо, но если вдруг разонравится — сразу скажи, — Трубецкой только кивнул, зная, что не скажет, но Сережа его лжи не заметил, зато заметил что-то другое и сошел с тропинки.

— Жди здесь, я сейчас, — коротко бросил он, не оборачиваясь, и добавил, едва сдерживая смех. — Если что — кричи.

Когда Сережа исчез в ельнике, Трубецкой огляделся по сторонам, думая, чем бы себя занять. Несколько раз пнул валяющиеся повсюду шишки, чувствуя себя почти подростком. Только незнание местности не дало ему немедленно скрыться в противоположном направлении и, сидя за какой-нибудь кочкой, наблюдать, как Сережа его ищет.

Было странно — за весь день они ни разу не заговорили ни об их ипотеке, ни о работе, ни о делах. Здесь этого всего словно не существовало. Незнакомый и спокойный мир проглотил их и отрезал от всех забот. Трубецкому казалось, что вместе с заботами с него сняли лишние лет двадцать, и даже дышалось теперь легче. А еще здесь не было никого, кто мог бы сказать, что они слишком разные, чтобы быть вместе. Или что это все ненадолго.

Сережа вернулся, вырвав Трубецкого из раздумий, и с торжествующим видом протянул ему раскрытую ладонь.

— Земляника!

— Это даже романтичнее, чем нарвать цветов, — Трубецкой по привычке хотел казаться циничным, но не выдержал.

Поглядел на россыпь спелых ягод, осторожно взял Сережу за запястье и, склонившись, начал собирать их губами прямо с ладони, то и дело задевая кожу. Сережа стоял неподвижно, от терпкой сладости, земляничного запаха и собственного поступка кружилась голова, и это определённо была самая вкусная земляника на свете. Трубецкой не прекратил, пока ладонь не опустела, и даже после, не утерпел, и прошелся губами вдоль измазанной соком линии жизни. Сережа зажмурился от удовольствия и судорожно вздохнул.

Дальше все было просто и естественно — поцеловать, обнимая за шею, дать почувствовать земляничный сок на губах и замереть, прижавшись к Сережиной груди. Тишина вокруг звенела кузнечиками и пчелами, а все тревожное и пугающее осталось далеко, в четырех часах езды по душному шоссе. В другом мире. А в этом Трубецкому хотелось целоваться и чтобы Сережа и цветов ему нарвал, и все время так смотрел, ласково и внимательно — нравится ли, не нужно ли спасать от дикой сельской жизни, и еще влюбленно, как будто не было никакого года вместе и они встретились только вчера.

Chapter Text

— И где твои истории? — шепотом спросил Трубецкой, после того, как они погасили свет и забрались в свое гнездо из перин и тяжелых ватных одеял. Жарко не было — дом странным образом аккумулировал в себе прохладу, умудряясь не нагреваться за день.

— Точно хочешь? — уточнил Сережа, позволяя обнять себя и притянуть ближе.

— Ты не знаешь никаких историй, — констатировал Трубецкой разочарованно. — Наврал мне днем и ничего не придумал.

— Ты сам напросился, — Сережа понизил голос до шепота.

Трубецкой почувствовал предвкушение — страшные истории для маленьких детей, взрослые рассказывают друг другу ужасы про проценты за кредиты и уведенные со счета деньги, но здесь, в сумрачной прохладе незнакомого дома, не было никаких запретов. Трубецкой становился легким, почти как Сережа. И не думал ни о чем.

— Если не расскажешь, будет секс, — угроза вышла недостаточно угрожающей, но Трубецкому нравилась мысль, что он в любом случае в накладе не останется.

— А если расскажу — не будет? Не уверен, что мне подходит эта сделка, — Трубецкой поразился, как ясно он может представить Сережино лицо. В кромешной темноте, по одним оттенкам в голосе. Сережа совершенно точно улыбался, и вокруг его глаз паутинками расползались морщинки. Не от возраста, от веселья.

— Будет, рассказывай уже, — Трубецкой завозился, устраиваясь поудобнее, и положил голову Сереже на плечо, игнорируя подушки.

— Ты знал о том, что люди за жизнь настолько привязываются к вещам, что часть их души навсегда остается в них? Поэтому когда кто-то умирает, его вещи раздают, продают или выбрасывают. Чтобы остатки души не концентрировались в одном месте, — Сережа по привычке зарылся пальцами в волосы Трубецкого, рассеянно перебирая пряди.

— То есть мы все немного Волдеморт? — Трубецкой зажмурился, страшно пока не было.

— Вроде того, — Сережа заговорил еще тише, как будто в доме был кто-то, кто мог подслушать. — Так вот в этом доме было очень много вещей, здесь все было забито вещами еще в мой первый приезд. Я два дня потратил, чтобы помочь хозяйке перетащить их все на чердак — одежду, книги, журналы, какие-то записные книжки, бусы из стекляруса, медицинские справки. Старики никогда ничего не выбрасывают, и у нас над головой сейчас — очень большая часть души прежней хозяйки. Она бродит там, в темноте, злится на нас, потому что мебель тоже ее и дом ее, а мы все отняли, пусть и на две недели. Устанавливаем свои порядки, ты кровать сломать хотел и пил, может, из ее любимой чашки. Дверь на чердак закрыта снаружи, она всегда должна быть заперта, но однажды кто-нибудь из нас пойдет за вареньем и забудет задвинуть щеколду. И тогда она придет, скрюченная, пахнущая тленом и очень злая. Мёртвые же не умеют прощать. Сам послушай.

Трубецкой машинально прислушался и различил над головой отчетливые шаги. Топ-топ-топ. Топот то замедлялся, то ускорялся и явно принадлежал кому-то тяжелому. Шаги проследовали из дальнего угла комнаты и затихли прямо над кроватью.

Трубецкой замер и тут же уловил и другие звуки, некоторым с ходу не удалось найти объяснения — что-то легонько било снаружи по стеклу. Ему хотелось верить, что это всего лишь буйно разросшиеся под окнами кусты смородины. В соседней комнате скрипнула половица. На кухне из умывальника сорвалась капля и глухо ударила о жестяное дно. Наверху снова сделали несколько шагов. Разбуженное воображение рисовало согнутую в три погибели, неестественно худую старуху, двигающуюся рывками, точно паучиха, плетущая свои сети для любопытных гостей.

— Что это? — прошептал Трубецкой. Ребяческий страх, щекотный и неудержимый, скребся в горле, комната наполнялась живой, чернильной мглой.

— Мыши, — Сережа не выдержал и засмеялся ему в макушку.

— То есть ты знал, что так будет? — Трубецкой тоже смеялся — от облегчения и от того, что ему на короткий миг стало так страшно, как бывает только в детстве, когда лежишь под одеялом с фонариком, сделанным из лампочки и батарейки, и представляешь себя единственным островком света в огромном враждебном мире.

— Я надеялся, что так будет, — Сережа, судя по голосу, был чрезвычайно собой доволен, и Трубецкой мстительно укусил его за шею — существенный бонус изоляции — можно не прятать следы засосов и укусов, кто их тут увидит, а хозяйка наверняка подслеповата.

Сережа ойкнул и прижался теснее.

— Она не про упырей, кстати, — недовольно протянул Трубецкой, только чтобы поддеть.

— Откуда ты знаешь, что мертвая бабка не упырь? Как, по-твоему, ей пришлось бы поддерживать существование? Только питаясь заезжими идиотами вроде нас, которые никому не сказали, куда именно поехали.

— Я никогда не пойду на чердак, пусть и не верю ни одному твоему слову. А почему эти мыши топают как слоны? — Трубецкой на всякий случай подозрительно покосился вверх. Смысла в этом не было, темноту вокруг можно было резать ножом, куда до нее черным шторам, которыми они с Сережей обычно пытались отгородиться от света фонарей и проезжающих автомобилей.

— Акустика, здесь все звуки ночью очень громкие. Если честно, я даже уснуть не мог в первую ночь, напредставлял себе всякого. Как в детстве. Теперь перескажу тебе все свои фантазии, раз уж ты хочешь бояться.

— Потом будешь меня охранять, раз уж тебя здесь не съели до сих пор, — отозвался Трубецкой, все еще продолжая вглядываться в темноту.

— А с чего ты взял?

— Что именно?

— Что не съели? — Сережа провел пальцами по бокам Трубецкого, а потом надавил сильнее.

Сережа знал его главную тайну — Трубецкой жутко боялся щекотки, и пользовался этим знанием без зазрения совести. Все дальнейшее потонуло в хохоте и безуспешных попытках вырваться. Стыдно не было — темнота с готовностью сожрала и растрёпанные волосы, и совсем не взрослое переплетение ступней, локтей и коленок. А вот судорожное, тоже совсем не взрослое веселье тьме не сдавалось и еще долго свербело в затылке, ища выхода.

А потом они занимались любовью. Именно любовью, не сексом. Замолчали в один момент, прекратив смеяться, нащупали друг друга и встретились губами.

Трубецкой позволил Сереже перевернуть себя на спину, удивляясь, что ему не нужно света, чтобы безошибочно находить Сережину шею, плечи и, притянув ближе, гладить кончиками пальцев по лицу. Целовать в губы, пытаться подставиться так, чтобы они на секунду соприкасались носами или лбами.

Удивление быстро закончилось, Сережу пришлось отпустить, позволить ему другие поцелуи — сначала почти укусы в подставленную шею, выступающие ключицы, а потом влажные дорожки вдоль ребер. От теплых прикосновений Трубецкой плыл и плавился — Сережа умел сделать с ним что-то такое, от чего не оставалось сил возражать или пытаться перехватить инициативу. Трубецкой хотел бы однажды ответить ему тем же — Сережа был слишком деятельным, не мог просто лежать, позволяя целовать себя бесконечно долго. Ему все время хотелось прикоснуться, поцеловать в ответ, показать, что он тоже здесь и хочет приносить пользу. И как ему было объяснить, что с ним просто хорошо, очень. Так, как ни с кем не было. Даже лежать рядом, а уж целовать — тут Сережа мог позволить себе лежать и плыть, как плыл Трубецкой под его руками и губами. Звякнуло у кровати. Сережа взял смазку, и Трубецкой с готовностью развел ноги, сам нетерпеливо толкнулся вперед, едва почувствовал давление между бедер.

— Меня не нужно долго готовить после того, что было днем, — пробормотал Трубецкой и резко насадился на Сережины пальцы, застонав сквозь зубы.

— Нужно, — Сережа нарочно двигал рукой медленно, как всегда делал, когда хотел довести Трубецкого до полной потери рассудка одними ласками. — Я так хочу.

Сережа хотел, и Трубецкой сдался, повис в пустоте, послушный тягучему ритму. Не торопил, кромешная тьма представлялась рекой, которая несла их куда-то, сначала осторожно и ласково, а потом быстрее, когда Сережа все же не выдержал, вошел в него одним бесконечно долгим движением.

Темнота была живой и все еще прозрачной, в ней так отчетливо чувствовалось и ощущалось, что Трубецкому не составило труда понять, сколько ему нужно сдерживаться, балансируя на грани удовольствия, чтобы они рухнули туда вместе, одновременно.

Трубецкой любил, когда у них получалось, а не видя ничего вокруг, он безошибочно знал тот самый момент, обострившимся ли без света чутьем, или своей неутолимой тягой к Сереже. Просто знал. И себя, и Сережу и ни в чем не сомневался. Разве может быть случайностью или ошибкой такая взаимная потребность, такое тепло, вспыхивающее между ними незримыми искрами, такое чувство своего, необходимого. Трубецкому хотелось застыть так навсегда — лежать, придавленным Сережиным разгоряченным телом, сдерживаемым в реальности, в том самом счастливом сейчас, и одновременно свободным, даже от самого себя.

— Какой же ты, — восхищенно прошептал Сережа, кусая его за мочку уха. — Идеальный. Я тебя однажды до смерти зацелую.

— А потом что будешь делать? — Трубецкой обвил Сережину спину руками. — Ты без меня не сможешь.

— Не смогу, — согласился Сережа, — поэтому я тебя оживлю. И снова зацелую.

— Только оживляй быстро, пока я не успел превратиться в упыря.

Они так и уснули, сплетясь друг с другом и уже растворяясь в глубоком, усталом сне, Трубецкой думал о своем плане — отплатить Сереже той же монетой, заставить так же плавиться и совсем ничего не делать. Просто быть и чувствовать. Для этого нужно было встать пораньше, застать Сережу врасплох, когда он, не успев окунуться в новый утренний мир, будет еще мягким и податливым. Завести будильник…

На середине этой мысли Трубецкой и уснул, а проснулся, как по заказу, в несусветную рань. В уши ввинчивался далекий петушиный крик. Сережа спал.

Трубецкой пододвинулся поближе и запустил руку под одеяло, нащупывая Сережины бедра. Скользнул пальцами по головке члена, спустился ниже, сжал у основания. Сережино тело отреагировало быстрее, чем он успел проснуться. Сердце Трубецкого глухо билось о грудную клетку, кровь шумела в ушах, он весь был одно сплошное предвкушение. Сережа застонал и попытался обнять его, не открывая глаз. Трубецкой не позволил.

— Лежи и не двигайся. Я сам все сделаю, а если попробуешь мешать — перестану.

Сережа замер. Трубецкой очень любил утренний секс и прекрасно знал, что его угроза кажется сейчас Сереже чудовищной. Тело, сонное и податливое, еще не успевшее вернуться в реальность, реагировало на любое прикосновение слишком долго и пронзительно ярко, словно внутри задевали струну, и она вибрировала, звук разносился по кровотоку и все длился и длился, отзвуками блуждая в нервах. Сережа слишком хотел всего этого сейчас, еще не успев окончательно выбраться из дремотного плена. И позволил наконец просто целовать себя. Выгибал шею, когда Трубецкой прижимался к ней губами и глубоко вдыхал его запах, знакомый с первой встречи, самый лучший. Сережа пах водой, солнцем и всегда счастьем.

Рука Трубецкого двигалась плавно, не для того, чтобы дать Сереже разрядку, а чтобы насладиться движениями бедер, судорожным дыханием, стонами, ощущением близости. Всем, что обычно принадлежало Сереже, и теперь Трубецкой и сам понимал, до чего это приятно — заставить захлебываться в ласке и самому чувствовать чужое удовольствие слишком ярко. Они наслаивались друг на друга, становясь одним даже без окончательной близости.

Трубецкой зачерпнул пальцами вязкой смазки и стащил с Сережи одеяло — в обычной жизни они не спали голыми, а здесь Трубецкой даже не подумал натянуть обратно пижаму, и она вместе с Сережиной растянутой и застиранной, но бесконечно для него ценной футболкой для сна валялась где-то на полу. Ничего не мешало. Сережа только приглашающе развел коленки, и Трубецкой не выдержал этой открытости, окончательного доверия — поцеловал сомкнутые веки и невесомо коснулся губами губ, прежде чем, слегка надавив, пропихнуть внутрь два, а потом и три пальца.

Он растягивал Сережу медленно и с чувством, наслаждаясь каждой секундой. Сережа только глухо постанывал в такт его движениям, и от каждого звука сердце заходилось предвкушением. Сережа не мешал, принял правила игры, и возбуждение, которое ощущал Трубецкой во всем теле, стало нестерпимым, потребовало выхода. Никто из них никогда не мог терпеть слишком долго.

От того, как Сережа обнимал ногами его бедра, судорожно подаваясь навстречу, будто никак не мог насытиться, как комкал пальцами простыню, лишенный возможности действовать, Трубецкой все время балансировал на грани. И только мысль, что он может все испортить, не давала кончить слишком быстро. Они снова должны были вместе, чтобы картинка сложилась, чтобы ночь и утро слились в одно. В бесконечную любовь и огромную нежность.

— Доброе утро, — прошептал Сережа, наконец открывая глаза и притягивая Трубецкого к себе, ближе, чтобы поцеловать.

Сердце Трубецкого все еще колотилось, как свихнувшееся. Он не помнил, чтобы был таким счастливым раньше. Вся магия их оторванности, чужого места, тишины, темноты и прозрачного света сложилась одновременно в это счастье, которое он чувствовал ясно и отчетливо.

— Если я не привыкну к петушиным воплям, каждое твое утро будет добрым, — пробормотал Трубецкой, прижимаясь губами к Сережиному виску.

Это было правильно — непроглядная, черная ночь принадлежала Сереже, в ней Трубецкой легко терял себя, и все его страхи тоже терялись. Оставались в темноте, невидимые и забытые. Чтобы утром он мог вот так, чисто и ясно, ощущать их с Сережей близость и заставлять его растворяться в удовольствии между сном и явью.

— Не привыкай, — Сережа тоже чувствовал счастье, разлитое по комнате, в этом не было никаких сомнений. И если бы не скрип входной двери и не шаги на кухне, Трубецкой еще долго смотрел бы в его лицо, не в силах отвести взгляд.

— Кто это? — одними губами спросил Трубецкой. Хлопнула дверца холодильника, что-то загремело, тяжелая миска опустилась на стол.

— Твой таз блинов, — Сережа прижался к его уху, чтобы говорить почти беззвучно, по позвоночнику тут же пробежали мурашки, и застонать захотелось невыносимо. Трубецкой сдержался, хоть и с трудом.

— Поздороваемся?

Сережа только помотал головой и крепче прижал Трубецкого к себе. Тот послушно уткнулся носом ему в шею под подбородком — самое уютное место из всех существующих. Они лежали молча, пока дверь снова не скрипнула, оставляя их наедине друг с другом.

— А почему мы не вышли поздороваться? — спросил Трубецкой, не поднимая головы.

— Человек хотел сделать сюрприз худенькому городскому мальчику, зачем мешать?

— Я так скоро отъемся, и ты перестанешь считать меня самым красивым.

— Я никогда не перестану считать тебя самым красивым, — серьезно ответил Сережа, и Трубецкой не нашел ни единого аргумента для возражений.

***

— С ума сойти, — Трубецкой с восхищением рассматривал стоящую на столе миску с блинами, действительно больше похожую на таз, банку со сметаной и небольшую плошку с клубникой.

— Тут еще суп, — Сережа захлопнул дверцу холодильника.

— Зачем мы вообще брали с собой еду?

— Вдруг ты захотел бы мюсли. Или йогурт, — Сережа подлил воды в умывальник и потянулся за зубной щеткой.

— Нет, не захотел бы, — Трубецкой закинул в рот целый блин и тут же пожалел об этом — говорить дальше не получалось, пришлось жевать и рассматривать умывающегося Сережу. И умывальник тоже — водопровода в доме не было, как и канализации, и эти два факта пугали Трубецкого еще до приезда сюда. На деле все оказалось не таким уж страшным, по крайней мере, пока. Даже туалет на улице не слишком его напугал, в воображении он был куда ужаснее. Привычка всегда ожидать самого худшего и тут не подвела, к тому же Сережа поклялся выходить с ним ночью, если понадобится. Трубецкой злорадно представил, как заставил Сережу плестись среди ночи во двор. Охранять. «От упырей», — насмешливо добавил внутренний голос.

— После вчерашнего и сегодняшнего нам нужно в душ, а не умываться. Как мы будем решать эту проблему? Обольемся водой из ведра?

— На речку пойдем, — тут же нашелся Сережа. — Сейчас и пойдем, это близко.

— Не рановато? — Трубецкой глянул на часы, была половина восьмого.

— Зато нет никого, так что не наедайся слишком. Будешь кофе? — Трубецкой только кивнул и присел на стул у окна. Сережа завораживающе легко управлялся с допотопной плитой, к которой на честном слове крепился увесистый баллон с газом. Сам он к жуткой конструкции даже приближаться боялся, казалось, что все это может рвануть просто от одного неверного движения. Но Сережа был другого мнения и храбро открутил вентиль. Загудел чайник, запахло привезенным из дома кофе.

— А если мне понадобится нормально помыться? — не унимался Трубецкой. Нужно было выяснить свои потенциальные возможности.

— Тут есть баня и веники, — Сережа достал кружки и молоко.

— Ты же говорил, что БДСМа не будет.

— Я могу тебя не бить, — Сережа потянулся за блином и тут же получил по рукам.

— А кто тебе сказал, что я против, — Трубецкой представил, как Сережа бьет его веником, и решил, что баню все-таки хочет. К тому же без нее погружение в сельскую жизнь было бы неполным. — Оставь блины в покое, Муравьев, мы цивилизованные люди.

Сидеть и сверлить Сережу взглядом бесконечно было нельзя, точнее, можно, но так рано или поздно Трубецкой показался бы самому себе бесполезным, поэтому он решительно полез изучать содержимое немногочисленных шкафчиков, чтобы накрыть на стол.

— Давай после позавтракаем, — предложил Сережа, оглядывая натюрморт из разномастных тарелок, вилок и кружек. — А то ты утонешь, блины потянут на дно, и все, привет.

— Я, кстати, плохо плаваю, так что тебе в любом случае придется меня караулить, не зря же ты торчишь в бассейне три раза в неделю, — Трубецкой с удовлетворением осмотрел дело рук своих и попытался подступиться к умывальнику. В мутноватом зеркале над ним отражался бессовестно довольный жизнью человек — пришлось соответствовать и не жаловаться на неудобство.

— В тренажерном зале мне скучно, — привычно поморщился Сережа — от идеи таскать его с собой Трубецкой отказался почти сразу. Сережа отвлекался, и в итоге все превращалось в ленивую прогулку по беговой дорожке. А вот плавать он любил, так что на тренировки они приходили вместе, но расходились каждый в свою сторону — Трубецкой бегать и поддерживать в форме идеальный пресс, а Сережа — в бассейн. Обоих это вполне устраивало, главное, что уходили они тоже вместе.

Пока Трубецкой брился, Сережа умудрился стащить несколько блинов, допить кофе и где-то раздобыть линялое полотенце, теперь висевшее у него на плече.

— Пошли, а то я уже с голоду умираю.

— Ну ты и нахал, — хмыкнул Трубецкой беззлобно и тоже стащил блин из миски. — А я? А кофе? Хоть полотенцем поделишься?

— Поделюсь, а кофе с собой бери, как раз выпьешь, — Сережа был неумолим, по правде, Трубецкому тоже хотелось все с себя смыть как можно скорее.

— С собой? Вроде как навынос? — он с недоумением покосился на кружку.

— Ага, только стаканчик придется вымыть в речке и вернуть на место. Не выкини случайно. Помнишь, как Пашка электронную сигарету выкинул в окно машины, когда докурил.

— Сам кружку обратно понесешь, раз уж ты не дал мне нормально… — Трубецкой не успел договорить, потому что Сережа взял и чашку и его под локоть и потащил на улицу. Трубецкой едва успел вспомнить о своей важной клятве о сохранности вещей и нацепить на дверь замок, сунув ключ в карман шорт.

На улице было солнечно и тихо, день обещал быть жарким, и Трубецкой на минуту зажмурился, вдыхая запах травы и теплого дерева. Стрекотали кузнечики, пели невидимые птицы в ветвях огромной липы, а в ладонь требовательно ткнулся горячий бок кружки в цветочек.

Идти по тропинке, петляющей в траве, и одновременно пить кофе из домашней кружки было даже вкуснее. Молоко и никакого сахара, Трубецкой сделал большой глоток и в который раз поразился, как Сережа ухитряется столько всего о нем помнить, столько незначительных мелочей, от которых в груди каждый раз сладко вздрагивало — смотрит, изучает, значит, считает важным.

— Может быть, нам нужно этой твоей тете Зине что-нибудь купить?

— Она теперь наша, а может, и вообще твоя, — поправил Сережа. — Мне столько еды не носили.

— Хоть где-то я смог отобрать у тебя всеобщую любовь, — самодовольно ухмыльнулся Трубецкой. Сережа и правда нравился всем и сходу, и, вопреки своим словам, Трубецкой ужасно этим гордился.

— Тогда сам и покупай, — беззлобно фыркнул Сережа и взял его за руку.

— Нет, серьезно. Может, ей нужно что-то? Мясорубка там или микроволновка.

— Нужно купить ей торт «Прага», она их просто обожает, и вся еда этого мира посыплется к твоим ногам.

— Правда, что ли? — Трубецкой с сомнением посмотрел на Сережу. — Зачем человеку, который печет такие пироги, какой-то магазинный торт?

— Понятия не имею, загадочный культ городской еды, — Сережа пожал плечами. — В соседнем поселке есть магазин, я тебе покажу этих чудовищ с химозными розочками. Хочешь, не хочешь, а придется ей купить. Где, кстати, твоя читалка? Я ее не видел. Дома осталась?

Трубецкой только кивнул, он уже успел забыть об этом своем несчастье. Сейчас, когда неприятность снова всплыла в памяти, он не чувствовал себя расстроенным. Зато в груди снова защекотало от удовольствия — Сережа даже это умудрился заметить.

— Ты страшный человек, Сереж, если я решу подарить тебе кольцо, ты тоже заметишь, как я прячу его в вещах?

— Зато ты не заметишь, как я прячу свое. Интересно, кто из нас сделает это первым. Если ты — обещаю не замечать. А вот с читалкой плохо получилось, но на чердаке есть миллион подшивок газеты «Труд» — сможешь окунуться в советское прошлое, и все детективы в мягких обложках из местного магазина ждут не дождутся, пока я их тебе куплю.

— Думаешь, это нормально? — Трубецкой не думал о чтении, после Сережиных слов его занимал совсем другой вопрос.

— Что именно? Читать старые газеты? — Сережа непонимающе приподнял брови.

— Вот так буднично говорить о том, что мы подарим друг другу кольца.

— Мы же оба знаем, что это случится. Или ты сомневаешься? — Сережины пальцы скользнули по запястью вверх, и отзвуки утреннего удовольствия, все еще жившие в теле, заставили Трубецкого с силой втянуть воздух.

— Нет, я не сомневаюсь, — Трубецкой не хотел признаваться, что до этого момента сомневался, хочет ли Сережа. Прошло меньше суток, а собственные страхи уже начали казаться ему пустыми и надуманными. Разумеется, они обменяются кольцами и будут жить долго и счастливо. Под шум высокой луговой травы, больше похожей на море, и трескотню вездесущих кузнечиков в это верилось безоговорочно. Разве у них могло быть иначе?

Chapter Text

— Знаешь, на кого ты похож? — Сережа вынырнул из воды и махнул стоящему на берегу Трубецкому, привлекая к себе внимание.

— На кого? — Трубецкой рассматривал деревья на другом берегу и пытался привыкнуть к мысли, что в холодную речку входить все же придется, хотя бы потому, что душа у них нет.

— На кота, который бродит по краю ванны и трогает лапой воду. Давай, иди сюда, не так уж и холодно. И не так уж глубоко, — Сережа встал на ноги — вода в самой середине едва доходила ему до подбородка.

— Если я заболею, тебе придется меня лечить, надеюсь, ты это понимаешь, — Трубецкой сделал несколько шагов в сторону Сережи и поморщился — вода, конечно, была не обжигающе ледяная, но после кофе и прогулки по теплому лугу слишком контрастировала с внутренним теплом.

— Я тебя вылечу, можешь не сомневаться, — Сережа рассмеялся и брызнул водой в сторону Трубецкого. Речка была совсем небольшая — метров двенадцать в ширину, и это еще авансом, так что прохладные капли попали точно в цель, осев на груди и шее. Трубецкой поежился и решительно пошел вперед — такое поведение требовало немедленной сатисфакции.

На речке действительно никого не было, да и сама речка так удачно скрывалась за резко уходящим вниз полем, что, если бы не Сережина осведомленность, Трубецкой был бы уверен, что луг заканчивается небольшой рощицей, и ничего интересного там нет. На поверку рощица оказалась деревьями, растущими на противоположной стороне, за ними то и дело мычали невидимые коровы, и Трубецкой пожалел, что они не рискуют подбираться к самой воде — живых коров вблизи ему видеть не доводилось. За это было даже немного неловко перед Сережей, хотя никакого повода не было, Сережа, кажется, был только рад показать Трубецкому что-то новое, убедиться, что ему нравится.

Вот и сейчас, резко проведя ладонью по поверхности и отправив в сторону Трубецкого новые холодные брызги, он смотрел цепко и внимательно. Фиксировал малейшие изменения в лице, чтобы остановиться ровно в тот момент, когда это начнет бесить. Трубецкой знал, что не начнет, но мстительно промолчал, пусть поволнуется, раз уж решил заманить его в воду таким варварским способом.

У берега ноги вязли в песке, смешанном с глиной, а дальше начиналась галька, мелкие камешки приятно кололи ступни. Еще одно ожидание не оправдалось — никакого ила и опутывающих лодыжки скользких водорослей.

В тени растущего на их берегу дуба вода была еще холоднее, и Трубецкой медленно выдохнул через нос — давать новые поводы для шуток не хотелось. И к тому же он и так не удержался и оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что на их вещи, оставленные прямо у воды, никто не покушается. Кружка стояла там же, уже вымытая — Трубецкой не мог не улыбнуться, когда Сережа первым делом окунул ее в воду, избавляясь от кофейной гущи.

Все-таки Сережина привычка не откладывать ничего на потом ему нравилась. В действительности Трубецкой не мог припомнить, какая Сережина привычка ему не нравилась, и это немного пугало. Хуже того, в Сереже ему нравилось даже то, что в других людях раздражало, например, его откровенная неприязнь к фитнесу или любовь к магазинным пельменям, десятки раз становившаяся поводом для беззлобных споров. Или равнодушие к одежде, но тут компромисс был найден, и Сережа великодушно позволял водить себя по магазинам, как подозревал Трубецкой, исключительно ради того, чтобы под видом помощи оказаться вдвоем в примерочной.

Новая порция брызг вернула его с небес на землю. Трубецкой глубоко вздохнул и окунулся в воду, тело тут же напряглось от холода и его не слишком уверенные попытки поплыть обернулись бы неминуемым погружением на дно, если бы Сережа не среагировал и не придержал его за локоть. Благоразумно обойдясь без комментариев. Трубецкой попытался расслабиться, привыкая к речной прохладе, близость Сережи успокаивала, и он сам не заметил, как Сережина ладонь исчезла, позволяя ему самостоятельно проплыть несколько метров — обнаружил это Трубецкой только на середине реки. Слишком уж хорошо было, наконец, оказаться в воде и смыть с себя следы их бурной ночи и утра.

Трубецкой помнил о небольшой глубине, но все же внутренне сжался, перед тем как встать — его иррациональная часть опасалась обнаружить под собой омут, в который он тут же рухнет с головой. Под ногами был абсолютно гладкий камень. Трубецкой нахмурился, ощупывая ступнями дно.

— Это что, плиты какие-то? — плита не была однородной, ее покрывали трещины и мелкая галька. Вплотную к ней примыкала другая такая же.

— Здорово, да? — Сережа просиял, словно дно реки было его личной гордостью. — Может быть, когда-то давно здесь проходил ледник. Все дно такое — можно ходить как по дороге.

— Не знал, что ты разбираешься в геологии, — Трубецкой не мог с ходу понять, шутит Сережа про ледник или нет.

— А я не разбираюсь, придумал себе это объяснение и живу с ним, — Сережа вдруг нырнул и, пока Трубецкой считал секунды, отмеряя время, через которое можно будет начать паниковать и звать на помощь, вероломно схватил его за ноги. Трубецкой оступился от неожиданности и вместе с Сережей ушел под воду. Естественно, все закончилось свалкой, попытками отомстить, водой, заливающей глаза, и неприлично громким в окружающей тишине хохотом.

— Взрослые люди так себя не ведут, — Трубецкой попытался убрать с лица мокрые волосы. Река больше не казалась опасной, и, подавив новые рвущиеся наружу смешки, он совсем расслабился и вполне сносно проплыл вокруг Сережи.

— Откуда ты знаешь, как ведут себя взрослые люди, когда на них не смотрят другие взрослые люди? Это же я зануда из нас двоих, не забывай, — Сережа стоял на месте и пристально наблюдал за Трубецким, готовый в любой момент начать его спасать. Под его взглядом Трубецкой перевернулся на спину, грациозно, как ему хотелось верить, и позволил слабому течению медленно тащить себя вперед.

— Ладно, ты победил, если мы вели себя как дураки, пока нас не видели, это не считается.

Вода очень быстро из ледяной показалась приятно прохладной, и Трубецкой уже не понимал, зачем так долго мялся на берегу. Теперь выбираться туда решительно не хотелось, благо Сережа не торопил, хотя больше присматривал за Трубецким, чем плавал сам.

— Я не утону, хватит быть моей нянькой, — Трубецкой бессовестно лукавил, ему нравилось Сережино внимание, рядом с ним было не страшно совершать сомнительные попытки нырнуть или глупо засунуть лицо в воду, чтобы открыть глаза и попробовать рассмотреть снующих у дна мальков.

— Смотри, не жалуйся потом, что я за тобой не следил. Ты, между прочим, стал лучше держаться на воде. Скоро можно будет наперегонки, — Сережа все-таки послушался и быстро поплыл вниз по течению к зарослям кувшинок. Трубецкой же просто стоял по грудь в воде и наблюдал за его четкими, уверенным движениями. В воде Сережа совсем не казался слегка неловким.

Вернулся он, сжимая в кулаке несколько желтых цветов на длинных мясистых стеблях, которые тут же вручил Трубецкому.

— Дела принимают романтический оборот, — Трубецкой взял цветы и повертел их в руке, не зная, куда деть.

— Иди-ка сюда, — Сережа отошел и стоял чуть поодаль, и, когда Трубецкой приблизился, преодолевая сопротивление воды и пытаясь не потерять кувшинки, оказалось, что он опирается на огромный валун, всего на несколько сантиметров скрытый под водой.

— Лезь, — велел Сережа не терпящим возражения тоном. Трубецкой хмыкнул, но послушался, и скоро они оба сидели на камне, спиной к спине, соприкасаясь не только мокрой кожей, но и затылками, одновременно облокачиваясь и удерживая друг друга.

Трубецкой предусмотрительно уселся лицом к брошенной на берегу одежде и пристально изучал берег: все-таки полного доверия окружающая пастораль не вызывала — похитители кружек и ключей могли появиться в любой момент.

— Так все же, почему ты здесь? — Трубецкой не ожидал вопроса и не сразу понял, к чему клонит Сережа. Вода неспешно струилась вокруг, а поверхность камня покрывали короткие жесткие водоросли, больше похожие на мох. Создавалось впечатление, что сидишь на махровом полотенце. Обилие ощущений сбивало с толку и отвлекало.

— В каком смысле?

— Это ведь не только желание меня порадовать, есть что-то еще. Ты какой-то загруженный в последнее время, я за тобой наблюдал, — Сережа, разумеется, не был бы Сережей, если бы не попытался докопаться до правды. Трубецкой нахмурился, выдумывая достоверную отговорку, но в голову ничего толкового не приходило, и решил сказать как есть — собственные сомнения начинали раздражать.

— Я тогда не только про деревню подслушал, но и остальное, все, что Паша про меня сказал. Что мы разные и что ты сделал странный выбор и теперь должен терпеть. Я и раньше замечал, как на нас смотрят и что при этом думают. Что мы слишком непохожи, чтобы быть вместе.

— Паша просто злится, что я больше не мотаюсь с ними чинить дом, — Сережа казался слишком спокойным, но Трубецкой не собирался так просто сдаваться.

— Тебе однажды надоест, и ты захочешь быть с кем-то, кто больше похож на тебя.

— Вот еще, — Сережа вздрогнул от возмущения, и они стукнулись затылками. — Кто-то похожий на меня не будет удивляться и восхищаться, и с чего ты вообще решил, что мы должны быть одинаковыми, чтобы быть вместе? Или что ты должен нравиться кому-то, кроме меня. А мне очень нравится, вообще все. И то, что к тебе нельзя подойти вот так запросто, ты как будто не подпускаешь никого слишком близко, а меня подпустил, и я никак не могу перестать этому радоваться.

— И тебе совсем не кажется, что мы, — Трубецкой помедлил, подбирая слова, — плохо накладываемся друг на друга?

— Вот это совсем уж глупости, — Сережа толкнул его плечом. — Мы накладываемся друг на друга слишком хорошо, и я тебя люблю. Очень. И если в этом мы совпадаем, то все остальное не слишком важно.

— Совпадаем, — Трубецкой не глядя нашарил Сережину руку, упирающуюся в камень, и сжал запястье. Они давно уже признались друг другу в любви, кажется, через месяц свиданий, плавно перетекших в совместную жизнь, но сейчас их разговор был словно бы глубже, откровеннее, и каждое слово, дававшееся Трубецкому так тяжело, падало в реку и уносилось по течению, безвозвратно исчезая за поворотом.

— И в Италию я с тобой поеду, там хотя бы не нужно будет заправлять постель самому или готовить, — продолжал Сережа. — Ты не должен беспокоиться по пустякам. Знаешь, единственное, что я хорошо заметил за прошедший год — мне не хочется с тобой расставаться, никогда. Если я тебе, конечно, еще не надоел, и это не элегантный намек.

— Вот как ты можешь, а? — Трубецкой попытался развернуться к Сереже, и кувшинки, которые он все еще сжимал в руке, выскользнули и были тот час подхвачены водой. Он потянулся, чтобы попытаться поймать, но Сережа удержал.

— Пусть уплывают, я тебе еще нарву, если захочешь.

— Выпендрежник!

— Видишь, не такие уж мы и разные, — Сережа засмеялся и притянул Трубецкого к себе. Поцеловал в сжатые в притворном негодовании губы, и тревоги окончательно рассеялись — не было никаких разных их, существовавших в параллельных вселенных, они все время были рядом, очень близко, и всегда будут — Трубецкой поверил в это легко и безоговорочно. Он соскользнул с камня и потянул за собой Сережу — целоваться по горло в воде оказалось не так удобно, зато можно было беспрепятственно распускать руки.

Они еще долго стояли, прижавшись друг к другу, и целовались, пока хватало воздуха. Под ногами был след от ледника, за деревьями все так же мычали невидимые коровы, а внутри у Трубецкого наконец было тихо и спокойно. Не только из-за того, что сказал Сережа, он и сам сказал то, в чем боялся признаться, и теперь чувствовал огромное облегчение. Доверие, существовавшее между ними, окрепло и уже не казалось таким хрупким и неустойчивым.

***

— Как ты это делаешь? — спросил Трубецкой, дожевывая, кажется, сотый по счету блин. Привычки наедаться по утрам за ним не водилось, но после купания его желудок превратился в бездонную дыру.

— Делаю что? — Сережа так и не донес до рта ложку со сметаной.

— Ты совсем не беспокоишься, я на твоем фоне чувствую себя параноиком, волнующимся по любому поводу и от любого слова. Мне все еще неловко за наш разговор на речке, чувствую себя дураком.

Возвращаясь, они с Сережей больше не касались темы напрасных тревог, и сейчас Трубецкому вдруг захотелось напомнить о своей откровенности, Сережа ведь сам вызвал его на тот разговор, и теперь затаенные страхи снова требовали от него подтверждений своей беспочвенности. У Сережи был несомненный талант разрушать злые наваждения, Трубецкой же, к своему удивлению, почувствовал острую необходимость вывалить их все, чтобы совсем ничего не осталось, чтобы Сережа забрал их туда, где они не смогут никому причинить вред.

— Я беспокоюсь, и еще как, — Сережа звякнул ложкой, возвращая ее со всем содержимым в тарелку, и положил ладонь на коленку Трубецкого. — Просто стараюсь делать это незаметно, но раз уж мы об этом заговорили… Иногда я думаю, что слишком обыкновенный. Мне не нравятся все эти чудовищные выставки, я даже находить их сам не умею, и рестораны, где скатерти, и посуда стоит на столе заранее, и вилок больше, чем я могу запомнить, и вся эта приличная одежда. Так что наш разговор, он меня успокоил больше, чем тебя, наверное. Я все думал, когда тебе надоест, что я делаю над собой усилие, чтобы проводить с тобой время.

— Мне только это и нравится. То, что ты делаешь над собой усилие, выставки ужасны, но мне слишком приятно, что ты все равно со мной туда ходишь, и, — Трубецкой чуть помедлил, говорить такие вещи было сложно, почти мучительно, и еще стыдно, — мне слишком нравится, как ты на меня смотришь. Проверяешь, доволен я или нет. Я знаю, что это плохо, и каждый раз спрашиваю себя — как долго это продлится и как скоро тебе надоест.

— Может, однажды я стану большим ценителем искусства, — Сережа улыбался, пристально смотрел на Трубецкого и как будто чего-то ждал, еще слов. Еще секретов и доказательств установившегося между ними доверия. Трубецкой тоже хотел доказательств, но других — доказательств Сережиного терпения, только уже не к внешним обстоятельствам, а к выложенным невпопад тайнам, неловким и очень болезненным.

— Нет уж, — Трубецкой решительно покачал головой. — Никаких ценителей, это все глупо, и мне вообще не нравилось. И было стыдно, а остановиться не получалось, мне все казалось, что мы слишком разные и все убеждены, что скоро мы разойдемся со скандалом, и мне хотелось себе и всем доказать, что меня ты любишь больше, чем свои привычки. Я и поэтому тоже захотел поехать сюда и сделать, наконец, так, как тебе нравится. Потому что ты этого засуживаешь и потому что я слишком увлекся, доказывая себе, что у нас все получится. А мог бы просто спросить. Прости меня, ладно? Я обещаю больше не таскать тебя в странные места, по крайней мере, в те, которые меня на самом деле не интересуют.

— Ладно, считай, что ты прощен, — Сережа совсем не производил впечатление человека, который обижался, и сказал это, как тут же догадался Трубецкой, исключительно для проформы. — Ты все-таки удивительный, я сразу это понял. У тебя внутри слишком много противоречий и мыслей, и я всегда хотел влезть тебе в голову и посмотреть на них. И избавить от некоторых, чтобы ты стал счастливее, но только и исключительно со мной, так что нам придется провести вместе остаток жизни в качестве компенсации за все мои мучения и попытки есть устрицы. Никогда их не полюблю, я недостаточно эстет.

— Если я подсяду на блины, то тоже не смогу их есть, — Трубецкой чувствовал себя слишком уязвимым, и все в нем умоляло превратить этот разговор в шутку, но он одернул себя и все-таки добавил. — По-моему, ты единственный человек, которому весь этот параноидальный бред может показаться чем-то удивительным. Серьезно, я бы себя послал за такие испытания на ровном месте.

— Ты же не специально, — Сережа пожал плечами, его рука все еще лежала на коленке Трубецкого, делая связь между ними более осязаемой. — Но я надеюсь, что и правда единственный ценитель и у тебя не появятся варианты получше. И ты никуда от меня не денешься.

— Это уже похоже на абьюз, — Трубецкой сжал губы в притворном возмущении.

— На абьюз похожи попытки таскать меня в приличные места, а это так, мелочи жизни. Тебе же нравилась перспектива умереть в один день. И немного уютного собственничества.

— Ты же сказал, что не злишься, это сейчас было игрой против правил. Ты должен был великодушно забыть мои прегрешения и любить меня дальше без подколок, — Трубецкой накрыл Сережину ладонь своей и на секунду зажмурился — выглядеть возмущенным получалось все хуже и хуже.

— Каких еще правил? Мне не выдали какие-то инструкции?

— Ладно, нет никаких правил, я их тоже выдумал. И мне нравится уютное собственничество, теперь ты доволен? — Трубецкой не выдержал, подался вперед, чтобы невесомо поцеловать Сережу в уголок губ и обнять за плечи.

— Да, теперь я очень доволен, — Сережа обнял его в ответ, прошелся пальцами по затылку, взъерошив полосы, и замер. Сидеть вот так, на табуретках, склонившись друг к другу, было неудобно, но они все равно сидели, до тех пор, пока где-то снаружи не залаяла собака, возвращая их в реальность.

— Итак, что мы будем делать? — Трубецкой чувствовал себя странно — уязвимым и защищенным одновременно, и больше всего ему хотелось вцепиться в Сережу и провести так остаток жизни.

— Ничего и все, что захочешь, у нас вообще нет планов, в этом вся суть, — Сережа пододвинул к себе чашку с клубникой и начал не спеша нарезать ягоды в пустое блюдце.

— Чтобы что-то захотеть, я должен знать, из чего выбирать, — Трубецкой наблюдал за Сережиными манипуляциями и раздумывал, не стоит ли ответить, что он согласен делать все, что хочет делать Сережа, ведь одних извинений за устриц могло быть недостаточно.

— Я подумал, что стоило бы поехать в магазин и купить нам все детективы в мягких обложках.

— Нам? Твоя читалка ведь на месте. Только не говори, что собрался страдать со мной за компанию, — Трубецкой уже знал, каким будет ответ, и от этого знания внутри растеклось сытое удовольствие. За которое он тоже попытался устыдиться, но так и не смог.

— Конечно, собираюсь, в горе и в радости, что бы это ни значило. Так что читалка останется в багажнике, чтобы ты не завидовал и не попытался ее стянуть, — Сережа нарезал ягоды, бухнул туда же ложку сметаны и насыпал сверху сахара, после чего все старательно перемешал и вручил блюдце Трубецкому. — Вот, держи, тебе понравится.

— Это точно едят? — усомнился Трубецкой, но все же попробовал — странное сочетание ему неожиданно понравилось, в нем мерещилось нечто полузабытое, из детства. — Отвлекаешь меня от моих страданий?

— Совсем чуть-чуть, — Сережа довольно улыбнулся. — Если бы я хотел по-настоящему отвлечь, это были бы огурцы с медом.

— Ты врешь, такое никто не стал бы есть.

— Ты очень удивишься, — Трубецкой недоверчиво покосился на Сережу, но тот только пожал плечами. — Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, особенно если ты в деревне.

— Обращение «друг» меня не устраивает даже в виде цитаты из классики, — Трубецкой шутливо пихнул Сережу, и тот на секунду задумался.

— Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет, — Сережа процитировал Шекспира с таким торжественным лицом, что Трубецкой расхохотался и решил оставить при себе все дальнейшие претензии.

— Ладно, поехали за книгами, заодно вина купим.

— Если наша хозяйка увидит пустые бутылки, она решит, что и пьешь ты всякую дрянь, и притащит литра три вина из смородины или из вишни.

— Отлично, может, и меда принесет, чтобы я попробовал его с огурцами. Мне кажется, у меня появилась идея фикс. Ты когда-нибудь задумывался, как хрупкая с виду старушка умудряется притащить столько еды за один присест? Это же тяжело.

— Тяжело, если ты человек, — Сережа перешел на зловещий шепот, и спустя секунду они снова смеялись. Наваждение рассеялось, и Трубецкому больше не казалось, что с него содрали кожу и любое неосторожное слово способно ранить. Сережа снова смог незаметно его отвлечь, и теперь Трубецкой чувствовал разве что огромную благодарность за то, что ему ничего не угрожает, и за собственную откровенность не придется расплачиваться даже перед самим собой. Сережа был слишком честным, и заподозрить, что он сказал не то, что думал, или затаил недовольство, было бы просто гнусно.

— По-моему, ты тоже не человек, — ухмыльнувшись, заключил Трубецкой.

— А кто? – в Сережиных глазах сверкнули озорные искры и Трубецкой снова залюбовался.

— Еще не знаю, но я разберусь.

Chapter Text

После завтрака они действительно поехали в ближайший поселок за книгами. Книжный представлял собой довольно странное зрелище, чем-то смутно напоминающее их дом: стеллажи и прилавки, судя по всему, заставшие еще славное советское прошлое, рядом с современным кассовым аппаратом и терминалом смотрелись диковато, но колоритно. К тому же книги даже не являлись основным ассортиментом, полки были завалены чем угодно — отрезами тканей, принадлежностями для рыбалки, какими-то сельскохозяйственными кормами, сами же томики, в основном в мягких переплетах, сиротливо ютились в дальнем углу, рядом со стойкой с журналами. Вероятнее всего, вывеску «книги» просто никто не удосужился сменить на что-то более подходящее.

Сережу это место совершенно не смущало. Он направился прямиком к детективам Донцовой, которые Трубецкой узнал по характерным обложкам, и какому-то фэнтези. А Трубецкой вдруг понял, что снова забыл телефон, и вспомнил о нем, так же как в прошлый раз, только почувствовав желание сфотографировать местную жизнь.

— Ты собираешься накидывать все без разбора? — осведомился Трубецкой, глядя на растущую рядом с Сережей кучу.

— Ага, я не думать сюда приехал, и ты тоже, — Сережа оглядел свои трофеи, удовлетворенно хмыкнул и продолжил изучать содержимое полок.

— Ладно, я все понимаю, но зачем тебе справочник садовода?

— Может, я стану садоводом, — невозмутимо ответил Сережа. — Или ты.

— За две недели? У нас вообще есть сад? — Трубецкой тут же вспомнил о кустах с обратной стороны дома, ветки которых после Сережиных историй едва не принял за когти бродящих по округе упырей. Сад у них определенно был.

— Ты видел, как он одиноко стоял? Очень грустно быть справочником садовода там, где все и без справочника прекрасно живут, мы обязаны его спасти. Привезешь домой как сувенир.

— Теперь мы спасаем справочники, — Трубецкой не выдержал и улыбнулся. — Ладно, допустим, а «Кроссворды для тещи» тебе зачем, маме моей подаришь?

— Разгадывать буду, или ты будешь, никогда не знаешь, когда они понадобятся. Ты задаешь слишком много вопросов для человека, который забыл читалку и нуждается в помощи, — Сережа сокрушенно вздохнул и демонстративно потянулся к брошюре «Домашний психолог».

— Эй, мне не нужен психолог, и вообще, ты сам предложил меня спасать, — Трубецкой уцепился за Сережину руку, не давая ему добраться до цели. — А вместо спасения я получаю одни издевательства.

— Это потому что ты мне мешаешь, — Сережа оставил шутливые попытки обзавестись «Домашним психологом» и перешел к прессе. На прилавок полетели журналы о путешествиях, которые, судя по количеству, тоже не пользовались особенным спросом, «Караван историй», а дальше Трубецкой схватился за голову в притворном ужасе.

— Тайная власть? НЛО? Встречи с неведомым? Мы будем все это читать?

— Конечно будем, я вообще не планировал включать мозг весь отпуск, главное, блинами не запачкай, когда будешь читать расследование о снежном человеке в Саратове, мы потом это все мужу тети Зины отнесем, когда пойдем в гости. Он от этих изданий в диком восторге, думаю, оттуда и черпает вдохновение для баек про пришельцев в местном лесу.

— Я не буду читать про снежного человека, — возмутился Трубецкой, но все же с любопытством глянул на кричащие заголовки. «Ростовский школьник вызвал демона на уроке химии», внутри шевельнулось любопытство. Трубецкой очень явственно представил, как читает вслух про школьника, и смеющегося Сережу. Возражать сразу расхотелось.

— Все так говорят, — Сережа заозирался в поисках продавщицы, о которой Трубецкой совсем забыл. Продавщица нашлась в дальнем углу, она сидела возле кадки с пыльным фикусом, вязала и не выказывала совершенно никакого интереса к покупателями.

— Девушка, у вас игральные карты есть? — пожилая женщина хмыкнула, но все же встала с места и, порывшись под прилавком, вручила Сереже колоду.

— Мы что, собираемся устраивать турниры по покеру? — Трубецкой немного смутился продавщицы и понизил голос почти до шепота.

— Какому еще покеру? По подкидному дураку.

— На щелбаны? — Трубецкой незаметно толкнул Сережа в бок.

— Я вообще думал на поцелуи, но хозяин — барин, на щелбаны так на щелбаны, — проговорил Сережа едва слышно, с улыбкой поглядывая на продавщицу, та снова отвлеклась, и, если бы дело было в городе, этот магазин мог бы стать чемпионом по количеству украденного товара.

— Я не знал, что есть такая опция, можно ее вернуть?

— Может быть, — неопределенно отозвался Сережа. Эти его «может быть» всегда означали категорическое «да», но Трубецкой все равно горестно вздохнул, чтобы подыграть.

Расплатившись за все выбранное Сережей, они заехали в супермаркет, где взяли две бутылки игристого. Трубецкой беспечно кинул в корзину несколько шоколадок и пару пачек чипсов, от любви к которым Сережа не слишком усердно пытался отучиться.

В ответ на Сережины удивленно приподнятые брови Трубецкой только пожал плечами.

— В отпуске не считается, и, если хочешь, я тебе больше слова не скажу ни про чипсы, ни про пельмени. Вообще делай все что хочешь, хотя твоя печень, конечно, тебе потом спасибо не скажет.

— Нет уж, — возразил Сережа. — Я тогда решу, что тебе все равно, и мне будет не хватать милых семейных нотаций.

— Но сейчас все равно не считается, — настоял на своем Трубецкой. — Может, я тоже хочу чипсов.

Он демонстративно положил на их покупки еще одну пачку и на этом успокоился. По крайней мере, ему так показалось. Пока они были предоставлены исключительно друг другу, у Трубецкого внутри поселилось нестерпимое желание сделать для Сережи все, что в его силах. Хотелось, чтобы этот отпуск был самым счастливым и искренним, что ли. Одним из тех, что вспоминают спустя десятки лет как нечто значительное. Нечто, с чего началось все самое интересное, например, долгая совместная жизнь, которую уже никто не боялся разрушить или поломать, сказав что-то неправильное. Отрезок, после которого возникло настоящее доверие и настоящая близость. Как об этом всем сказать Сереже, Трубецкой не представлял, поэтому просто сжал его ладонь, надеясь, что он почувствует. В слова его собственные чувства не вмещались.

***

— Так что делают в деревне днем? — Трубецкой все-таки решил, как он выразился, «обозреть временные владения», и они с Сережей блуждали по саду, среди разросшихся кустов смородины и крыжовника и нескольких раскидистых яблонь. Были и другие деревья, но их Трубецкой не опознал. Возможно, справочник садовода был не такой уж безнадежной покупкой.

— Спят, — Сережа закинул в рот горсть крыжовника, даже не подумав его помыть, Трубецкой хотел было ему об этом сказать, но махнул рукой и тоже сорвал несколько ягод. От кисло-сладкого сока защипало язык, и Трубецкой зажмурился. Крыжовника он не ел тысячу лет, и это казалось странным — раздобыть его было сложнее, чем манго или клубнику посреди зимы.

— Как спят? — запоздало встрепенулся он.

— Ну представь, — Сережа оставил кусты в покое, подошел к Трубецкому сзади и обнял, уткнувшись носом в плечо. — Ты встаешь в пять утра, а может и раньше, делаешь уйму дел: огород поливаешь, доишь корову, и после обеда, во-первых, слишком жарко, а во-вторых, ты устал. Выход один — спать.

— Но у меня-то нет коровы, — Трубецкой стоял не шевелясь. Совершенно будничная и откровенная ласка сковывала сладкой дрожью под солнечным сплетением и совсем не помогала думать.

— Да, коровы у тебя нет, это упущение, — Сережа рассмеялся и поцеловал Трубецкого за ухом. — Что бы ты делал, если бы мы сейчас были дома?

— Наверное, валялся бы и читал, приключений слишком много, хотя я бы сходил на речку еще, вечером, — мысли Трубецкого нехотя сдвинулись с мертвой точки.

— Если не боишься, туда можно и ночью сходить. Здесь нет фонарей и звезды такие яркие, что все кажется нереальным, — Сережа скользнул рукой ему под футболку, и Трубецкой привычно уже считал намерение — Сережа просто хотел прикоснуться, быть ближе.

— Но валяться и читать тоже можно устроить, тут даже раскладушка есть, советская, в цветочек, спорю, ты таких тысячу лет не видел.

— Давай сперва вечером, я должен привыкнуть к твоим жутким историям, а то утону еще, как ты будешь без меня? Представляешь, живешь, и никто не доводит тебя паранойей, — Трубецкой накрыл Сережину ладонь своей, с губ сорвался слишком долгий и судорожный вздох — в груди наливалась приятная и одновременно нестерпимая тяжесть, хотелось застыть так навечно, как букашка в сиропе.

— Без тебя будет ужасно, хотя я бы тебя спас, — Сережа подул Трубецкому на затылок.

— Ты и так меня спасаешь постоянно, — Трубецкой все же исхитрился повернуться к Сереже лицом, так, чтобы не разрушать объятий, и поцеловал. Тяжесть тут же сменилась щекочущим весельем, как будто на большой скорости едешь с горы, и воздух подступает к самому горлу. Кажется, это было счастье.

— А мне нравится тебя спасать, — прошептал Сережа, когда они нехотя отстранились друг от друга. — Я бы делал это каждый день, если бы не подозревал, что ты привыкнешь и перестанешь замечать.

— К такому нельзя привыкнуть, — Трубецкой замолчал, слова снова закончились, но Сережа, кажется, и без них все понимал. Чувствовал незримые нити, которые их опутывали и привязывали друг к другу крепко и вопреки всему.

— Ну раз так, — Сережа с неохотой разомкнул руки. — Пойду спасу тебя от перспективы валяться на траве. Я же обещал раскладушку.

Он ушел в дом слишком быстро, как будто боялся передумать и вынудить их с Трубецким глупо стоять под кустом смородины до самого вечера.

Оставшись один, Трубецкой побродил под деревьями, прислушиваясь к окружающему многоголосью — ему больше не казалось, что вокруг непривычно тихо. В ветвях пели птицы, шумела трава, стрекотали насекомые, издалека доносился собачий лай. Это не было похоже на тишину, скорее на спокойствие. И Трубецкой впервые порадовался, что у него никаких планов и не будет еще много дней. Жизнь становилась куда интереснее, если иногда позволять вещам просто идти своим чередом, не торопить и не подталкивать и себя тоже оставить в покое. В том, что у него получится не доставать самого себя, Трубецкой сомневался, но все же клятвенно пообещал попробовать.

Он задумчиво жевал смородину, когда Сережа притащил раскладушку, и правда старую, а еще покрывало и ворох газет.

— Располагайся, у меня в запасе еще много экзотики, — Сережа ловко разложил допотопную конструкцию, а сам устроился на покрывале рядом.

— Мне кажется, мой рост не вписывается в гост-стандарты, — Трубецкой забрался на раскладушку и прислушался к своим ощущениям — они были не то чтобы радужными — ноги свешивались с края, и металлический каркас неприятно впивался в лодыжки. — Давай меняться.

— Вот так захочешь удивить, — с притворной досадой посетовал Сережа, но место на покрывале уступил.

— Я не виноват, — Трубецкой растянулся на покрывале и достал ту самую газету, в которой скрывалась история о призыве демона на уроке химии, и попытался читать. Вышло не очень — Сережа свесил с раскладушки руку и то и дело зарывался пальцами в его волосы, и в итоге Трубецкой был больше занят попытками подставиться под ласку, чем газетой.

Сережа это заметил, Трубецкой почти привык к тому, что он замечает все, и только подвинулся, когда Сережа слез с раскладушки и улегся рядом.

— Почитай вслух, — попросил он. Трубецкой не ожидал, что его минутные фантазии воплотятся так быстро. Он долистал до нужной статьи и принялся зачитывать леденящую душу историю школьника, подражая голосу диктора из передач о мистике. Сережа смеялся и обнимал его, а разросшаяся без присмотра трава шумела где-то над головой. Казалось, они совсем исчезли в своей обособленности.

Трубецкой прочел еще несколько заметок, прежде чем заметил, что Сережа задремал. Он отложил газету, стараясь не шуметь, и некоторое время просто лежал, глядя на Сережино расслабленное лицо и борясь с желанием осторожно убрать с его лба прядь волос. Останавливал Трубецкого только страх разбудить.

Ему слишком нравилось делать все словно бы шепотом, чтобы не побеспокоить, он даже дышать старался тихо. И сам не заметил, как соскользнул в сон вслед за Сережей. То ли дело было в купании, то ли в их утреннем разговоре, который заставил Трубецкого нервничать сильнее обычного, он и сам не знал наверняка, и в конце концов просто позволил себе отключиться, вот так просто, рядом с Сережей в тени старой яблони. Он уже не видел, как на пустующую раскладушку запрыгнул толстый черно-белый кот и, убедившись, что никто не собирается его прогонять, свернулся в клубок в пятне солнечного света и тоже уснул.

***

— Смотри, там кот, — прошептал Сережа хриплым со сна голосом.

Они проспали немногим больше получаса и проснулись одновременно. И еще несколько минут лежали, просто молча глядя друг на друга, прежде чем потянуться за объятиями, еще не совсем встроившись в окружающий мир. Все было зыбким и пахло нагретой землей.

До Сережи Трубецкой не считал себя слишком сентиментальным и не то чтобы любил обниматься, вернее, у него не было того, с кем обниматься он полюбил бы. Сережа оказался именно тем человеком — его хотелось трогать и самому льнуть за прикосновениями, Трубецкой первое время боялся себя до оторопи, боялся своих желаний и того, что Сережа решит, будто он не слишком-то похож на того, кем всегда старался казаться.

Сереже, как позже выяснилось, было совершенно все равно — Трубецкой мог быть с ним совершенно на себя обычного не похожим, но поверить в подобное было сложно. Все, с кем он встречался раньше, видели и хотели исключительно внешний лоск, а Сережа хотел Трубецкого всяким, и понемногу он оттаял. Перестал опасаться быть слишком нежным. Сережа его в конце концов приручил, по крайней мере, Трубецкому так казалось, они с Сережей никогда об этом не говорили. Хватит с него чужих внутренних противоречий.

Услышав про кота, Трубецкой повернул голову и скосил глаза, чтобы проследить Сережин взгляд.

— Даже кот спит на раскладушке, пока я валяюсь на земле, — валяться на земле было совершенно не жаль, но тело начинало затекать, и Трубецкой с неохотой сел и потянулся.

— Можем начать вести список твоих лишений, — то ли в шутку, то ли всерьез предложил Сережа. — Спал на земле, мылся в речке, ел немытые ягоды. Вещи разбирал.

— Перестань, а то укушу, — пригрозил Трубецкой, хищно ухмыляясь.

— Кусай, тогда и у меня список появится, — Сережа подставил шею, и Трубецкой, не удержавшись, легонько прихватил зубами кожу. Сережа только выдохнул от удовольствия. Раскладушка скрипнула, и оба вздрогнули и обернулись — кот проснулся, уселся на манер известной копилки и сверлил их изучающим взглядом.

— Серьезное животное, — пробормотал Трубецкой, почему-то смутившись. — Если бы мы жили в глуши, я бы завел такого. Чтобы переловил всех мышей на чердаке, и у тебя больше не вышло рассказывать небылицы про шум и топот.

— Если уж ты об этом заговорил, топают не только мыши, — Сережа сел, сорвал травинку и повозил ею у лап кота, тщетно надеясь с ним поиграть. Кот был неумолим — смотрел на Сережу как на последнего дурака.

— А кто еще? Только не говори про упырей, это пройденный этап.

— Это же деревня, тут в каждом доме живет домовой, в каждой бане — банник, а в каждом овине какой-нибудь овинник. Они тоже шумят по ночам, — Сережа сменил тактику и попытался погладить кота, тот не возражал, но и в особый восторг не пришел.

— Похож на тебя, — прокомментировал Сережа.

— Это почему? — Трубецкой нахмурился.

— Ему нравится, а он делает вид, что ему все равно. Прямо как ты сначала.

— А откуда ты знаешь, что ему нравится? — сдаваться так просто не хотелось, несмотря на то, что сердце Трубецкого несколько раз судорожно вздрогнуло — Сережа слишком хорошо его понимал, как оказалось, почти сразу.

— Если бы не нравилось, он бы сбежал или врезал мне лапой, — Сережа отвлекся от кота и посмотрел на Трубецкого, таким открытым и бесхитростным взглядом, что тот совершенно растерялся. — Ты бы тоже сбежал, если бы тебе не нравилось.

— И ты, что же, был уверен, что я не сбегу, и совсем не боялся?

— Если бы! Я ужасно боялся, но это было сильнее меня, — спросить, что именно, Трубецкой не успел, Сережа притянул его к себе и обнял, утыкаясь носом в висок. Все стало ясно без слов.

— А у нас есть овин? — спросил Трубецкой невпопад, обнимая Сережу в ответ.

— Понятия не имею. Но у нас есть дом, и наверняка в нем живет домовой, я бы на твоем месте, во-первых, помог мне помыть посуду, потому что домовые просто бесятся от беспорядка, а во-вторых, прислушался бы как следует, когда ляжем спать.

— И что я должен услышать? — зерна упали в благодатную почву, Трубецкой был уверен, что прислушиваться будет обязательно. Хотя бы для того, чтобы разбудить в себе вчерашнее чувство почти детского восторга, смешанного с ужасом от встречи с неведомым, на поверку оказывающимся мышами или пакетом, шуршащим от сквозняка.

— Шаги или звон посуды. Домовой выходит ночью, чтобы проверить свои владения и убедиться, что все в порядке, никто не накрошил на стол и не развел бардак. А иначе, — Сережа выдержал почти театральную паузу, — у тебя обязательно пропадут вещи, или скиснет молоко, или испортятся блины, а может, все начнет валиться из рук и тебя покусают клопы.

— Почему только меня? Ты, значит, будешь не при делах, пока я пройду все круги ада, устроенного местным фольклором?

— Я же убираю за собой, — пожал плечами Сережа, — мне ничего не грозит. А ты новый подозрительный человек, за тобой нужен присмотр. У меня в первый приезд ключи от машины пропали, причем я был готов поклясться, что они лежали на холодильнике и их никто не трогал. Перерыл весь дом и двор заодно, ничего не нашел. А тут хозяйка наша заходит, ну и спрашивает, чего я бегаю как дурной.

Трубецкой засмеялся, у Сережи вышло почти с точностью воспроизвести деревенский говор.

— А дальше?

— А дальше я ей рассказал, в чем дело, а она смотрит на меня и на голубом глазу говорит — так это домовой. Наверное, злится, что ты его не уважил. О таком меня, знаешь ли, не предупреждали. А она заладила — налей молока, поставь за печку, и найдутся твои ключи. Естественно, я ей не поверил. Но тетя Зина упорная старушка, стояла у меня над душой до тех пор, пока я не сдался и не сделал то, что она хотела. Поставил за печку чашку с молоком и печенья еще положил на всякий случай, только тогда она покивала и ушла, а я пошел вещи перетряхивать в десятый раз. И что ты думаешь? Возвращаюсь, а ключи там, где я их оставил. Что это было, как не деревенский фольклор в действии?

— А чашка?

— А чашка оказалась пустой, и печенье пропало, даже крошек не осталось, — с довольным видом закончил Сережа.

— Ты все сочиняешь, — фыркнул Трубецкой, он был уверен, что эту историю Сережа выдумал исключительно с целью пощекотать ему нервы и заставить получше следить за вещами. — Не надейся, что я в это поверю.

— Живу со скептиком, — горестно вздохнул Сережа. — Вот так меня упыри грызть будут, а ты не поверишь и не спасешь.

— Я лучше сам тебя буду грызть, стану единственным упырем в твоей жизни, — Трубецкой снова укусил Сережу за шею, тут же забыв обо всех домовых и овинниках. — Помнишь, я тебе говорил, что хочу опорочить сексом каждую поверхность в этом доме? Я вот подумал, те две панцирные кровати, они же, наверное, жутко старые и скрипят, да?

— Ты себе даже не представляешь как, — Сережа не нуждался в пояснениях, и они не сговариваясь поднялись и направились в дом, оставив кота и дальше валяться на раскладушке.

Кровать и правда жутко скрипела, даже хуже, чем Трубецкой себе представлял, но ему и это понравилось — под режущий скрип хорошо было неприлично громко стонать, подаваясь бедрами Сереже навстречу. Половина дня, которую они провели, постоянно касаясь друг друга и не делая ничего для разрядки, неминуемо привела к тому, что возбуждение было таким острым, а удовольствие таким ярким, что Трубецкой только бездумно шептал «я люблю тебя» в перерывах между вздохами и совершенно потерялся в собственных ощущениях.

Он даже скрип перестал замечать и весь остальной мир тоже, ничего не существовало, кроме Сережи, в плечи которого он судорожно цеплялся, кажется, оставив несколько царапин, горячей распирающей тяжести и гулкой пустоты, в которую он рухнул с размаху, будто отключившись на несколько секунд.

— Не думал, что ты будешь таким последовательным, — прошептал Сережа, невесомо целуя его в губы и даже не думая отодвигаться в сторону. Знал, что Трубецкому нравилось лежать под ним, ослабев после пережитого удовольствия и позволяя вдавливать себя в матрас, почти не давая дышать.

— Здесь, вообще-то, две кровати, если ты не заметил. И я планировал испортить обе, — он завозился под Сережей, вынуждая его встать, и тоже поднялся. И замер, зная, что Сережа будет его рассматривать. Трубецкой любил, чтобы на него смотрели, но так, как Сережа, на него не смотрел никто. Сережа слишком хорошо его знал, слишком глубоко влез, и когда его взгляд заскользил по телу Трубецкого, ему показалось, что Сережа видит абсолютно все, не только снаружи, но и изнутри, и любуется даже его глупыми страхами, пусть и не такими многочисленными, как несколько дней назад.

Он толкнул Сережу на кровать, а сам уселся сверху на его бедра. Кровать скрипнула так, что у Трубецкого свело скулы. Он улыбнулся, стараясь придать своему лицу хищное и очень порочное выражение, и потянулся к Сережиным губам. В Италии, наверное, они вели бы себя куда скромнее.

Chapter Text

Трубецкой начал привыкать к новому окружению поразительно быстро, поэтому весь остаток дня желаний у него было множество — бродить по окрестностям, заставить Сережу научить его пользоваться странной плитой, пойти купаться на закате. По пути на речку им все же встретились коровы, и Трубецкой долго раздумывал, стоит ли признаться Сереже, что вблизи он видит их впервые.

Признания не понадобились, Сережа сам подошел к одной из коров и погладил ее по лоснящейся морде. Трубецкому волей-неволей пришлось последовать за ним, на всякий случай держаться у Сережи за спиной — от местных обитателей можно было ждать чего угодно.

Корова лениво жевала и рассматривала их без всякого интереса, обмахиваясь хвостом.

— Она же не отхватит мне руку, если я ее поглажу? — на всякий случай уточнил Трубецкой.

— Не думаю, — Сережа демонстративно похлопал корову по рыжему боку. — Обычно они просто бодаются.

— Да уж, умеешь ты утешить, — Трубецкой осторожно прикоснулся к гладкой шерсти и, не встретив сопротивления, провел ладонью уже смелее. — Смотри, какие у нее длинные ресницы.

— Почти как у тебя, — Сережа накрыл его ладонь своей, а корова, не желая в этом участвовать, коротко замычала и двинулась прочь. Трубецкой разочарованно хмыкнул.

— Мне больше нравилось, когда я был похож на кота.

— На кота ты тоже похож, — Сережа потянулся и с удовольствием вдохнул пахнущий нагретой травой воздух. От земли уже тянуло прохладой, но речная вода почему-то казалась теперь теплее, чем утром. Трубецкому даже не понадобилось стоять в ней вечность, привыкая. Он сразу поплыл — убедившись, что ни ила, ни ям под водой не скрывалось, он чувствовал себя гораздо увереннее, настолько, что вместе с Сережей, которому пришлось существенно замедлиться, доплыл до зарослей кувшинок.

Потом они снова сидели на камне. Слова не шли в голову, но безмолвие вовсе не казалось тягостным или напряженным. Трубецкой просто смотрел, как солнце медленно скрывается за широким лугом, запоминая запахи, звуки и ощущение собственной легкости. Сережа обнимал его сзади, упершись подбородком в плечо, и тоже молчал, и в этой одной на двоих тишине Трубецкой казался себе почти неуязвимым.

Если бы не подступающие сумерки, они не сдвинулись бы с места. Слишком хорошо было чувствовать, как ноги обхватывает слабое течение, и пытаться дышать в унисон, но остаться на реке в темноте Трубецкой был не готов, поэтому они вернулись в дом, по дороге болтая о какой-то ерунде, будничной и от того уютной и спокойной.

Во дворе, на грубо сколоченной деревянной лавке сидел уже знакомый кот. И пока Сережа забирал из сада забытую раскладушку, чтобы она за ночь не промокла от росы, Трубецкой сходил в дом и налил незваному гостю молока. Тот лакал его с таким видом, будто делал Трубецкому огромное одолжение. Кот нравился ему все больше, Трубецкой даже задумался, не дать ли ему имя. Что-то вроде Ницше.

— Так ты отсюда вообще не уедешь, уже и скотину себе завел, — Сережа даже не пытался скрыть радости от происходящего, как будто удовольствие Трубецкого даже сейчас имело решающее значение.

— По его виду скорее можно решить, что это он меня завел, при чем из жалости, — пробормотал Трубецкой и снова заглянул в дом, чтобы помочь Сереже с раскладушкой, а заодно прихватить телефон. Хотя бы кота он должен был сфотографировать.

Это было уже смешно. Всякий раз, когда они шли исследовать окрестности, телефон оказывался забыт и брошен за ненадобностью. Перед тем, как пойти на реку, Трубецкой поставил его заряжаться, с сомнением осмотрев допотопную розетку, и, естественно, снова забыл. Все равно интернет работал так медленно, что страницы подгружались хорошо если до половины, а мессенджеры хранили гробовое молчание. Пока Трубецкого это мало расстраивало, но кота запечатлеть на память определенно стоило, таких высокомерных животных нечасто встретишь.

Однако его ждал неприятный сюрприз — телефона не было, а провод зарядки сиротливо свернулся на тумбочке.

— Сереж, ты мой телефон не брал? — крикнул Трубецкой.

— Он на зарядке стоит, — донесся Сережин голос из кухни.

— Нет здесь ничего, кроме зарядки, но я точно помню, что не забирал его.

Трубецкой обошел все комнаты и первым делом заподозрил, что его ограбили, но дом был заперт, да и вор был чересчур избирательный — на ноутбук, который они взяли с собой, чтобы смотреть вечерами фильмы, и на Сережин телефон он почему-то не позарился.

Версия с кражей отметалась, зато Трубецкой очень кстати вспомнил Сережины истории про домовых и ухмыльнулся. Определенно, Сережа и спрятал телефон. Хотел вынудить Трубецкого следовать местным традициям, а потом незаметно положить пропажу на место, заставив Трубецкого усомниться в собственных взглядах на реальным мир. Внутри защекотало предвкушение — Сережу обязательно нужно было поймать за руку при попытке подкинуть телефон и отомстить за преступление каким-то особенно приятным способом.

— Здесь твоего телефона нет, — Сережа совсем не выглядел обеспокоенным, и это только укрепило Трубецкого в его подозрениях. Нужно было ему подыграть.

— Думаешь, это домовой его стащил? — спросил он, на всяких случай осмотрев кухню еще раз.

— Или ты куда-то положил и забыл, найдется. Или купим тебе новый. Или это домовой, ты вон котов кормишь, а с ним не поздоровался, обида смертная. Играет теперь в кэнди краш на твоем айфоне где-то на чердаке.

— Не смешно, — Трубецкой помедлил, пристально изучая Сережу — никаких следов волнения. Мысленно объявив его главным подозреваемым, Трубецкой со вздохом налил в блюдце молока и задвинул его за печку, добавив полплитки шоколада для верности, надеясь, что его собственное слишком быстрое согласие с ситуацией не выглядит странно.

Теперь за Сережей следовало наблюдать очень внимательно и ни в коем случае не упускать из виду, чтобы не проворонить момент, когда он захочет прекратить спектакль с домовыми.

— Смотри, от сердца отрываю, если не найдется, конфискую твой, — пригрозил Трубецкой.

— Можешь хоть сейчас забирать, он мне до конца отпуска не нужен, — Трубецкой решил это щедрое предложение проигнорировать, Сережа ведь мог вернуть телефон, пока он во дворе фотографирует кота.

— Я подожду, может, и правда найдется.

Трубецкой действительно весь вечер ходил за Сережей повсюду, из-за чего был вынужден и помогать мыть посуду после ужина, чтобы не маячить просто так, и выносить с ним воду, и даже умываться совместно. Сережа его поведение никак не комментировал, только поглядывал с любопытством.

Забравшись наконец в постель, они решили посмотреть сериал, о котором им всю весну наперебой рассказывали знакомые, но время на него категорически не находилось, а потом они и вовсе о нем забыли и не вспоминали бы, если бы Сережа не решил залить в ноутбук все пропущенные ими киноновинки. Сериал назывался «Топи» и очень удачно изображал деревню именно такой, какой она виделась во всех мрачных фантазиях Трубецкого.

— Вот чего-то такого я и ждал, — кивнув на полуразвалившиеся хибары и заросли борщевика, признался он.

— Ты думал, я повезу тебя в Топи? Серьезно? — Сережа возмущенно толкнул его бок.

— Ну да, ты не представляешь, как долго я убеждал себя в том, что смогу все вытерпеть и не психануть, испортив наши отношения безвозвратно. Я подумал, ты жутко обидишься, если я не оценю твой идеальный отпуск в пыльном доме с пауками.

— То есть ты собирался терпеть все лишения и антисанитарию ради меня? И делать вид, что тебе нравится? — Сережа вдруг посерьезнел и повернулся к Трубецкому. Трубецкой под этим взглядом жутко смутился и отвел глаза — выходило глупо, и говорить о таком Сереже не следовало. Стало еще и стыдно — хорош же он был, решив, что Сережа притащит его в какое-то невыносимое место ради собственного удовольствия.

— Ты удивительный человек, Серж. Мне все-таки невероятно повезло, — Сережа притянул его к себе и неловко поцеловал в уголок губ. — Хоть я и не заслуживаю таких жертв.

— Я надеялся, что это будут не Топи, — Трубецкой с готовностью обнял его в ответ, все еще смущаясь и себя и своих откровений, но даже сквозь жар прилившей к щекам крови он чувствовал облегчение — еще одной тайной в его голове стало меньше. Смутная мысль о том, что однажды этих тайн может не остаться вовсе, приносила неожиданное удовольствие. Раньше он, скорее всего, решил бы, что это начало конца, ведь никому не будет интересно с человеком, которого слишком хорошо знаешь. Теперь Трубецкой совсем не был уверен в справедливости своих рассуждений.

— Я бы никогда не взял тебя туда, где тебе точно не понравится, это было бы слишком жестоко. Откровенно говоря, я даже не был уверен, что тебе понравится здесь, и был готов к тому, что ты захочешь сбежать через пару часов, — в Сережином взгляде не было ни осуждения, ни разочарования, только счастливые искры, как во время их первого свидания. Трубецкой тогда заметил их сразу и сразу захотел, чтобы Сережа смотрел на него всегда. Только под этим взглядом он всегда чувствовал себя ценным и важным, даже когда делал откровенные глупости.

— А как же жертвы во имя любви? — Трубецкой старался придать своему голосу легкомысленность, хотя в этот самый момент отчетливо представлял опустошение и разочарование от того, что кто-то близкий (Сережу в этом контексте воображать не хотелось категорически) сказал, что важное для него место — это ужас и кошмар.

— Давай в следующий раз без жертв, — Сережа по привычке взъерошил волосы Трубецкого. — Но я рад, что тебе здесь нравится. Это большое облегчение.

— Я же параноик и всегда готовлюсь ко всему худшему, если я не буду соглашаться попробовать то, что в моих фантазиях не соответствует действительности, может, мы вообще ничего не попробуем. К тому же, если уж ты не собираешься увозить меня в места, где все сходят с ума, я спокоен.

— Если бы я представлял себе наш отпуск чем-то вроде фильмов Ардженте, я бы не подписался на Италию, — Сережа откинулся на подушки, не размыкая объятий, и Трубецкой расслабился, позволяя уложить себя рядом.

— Кому ты врешь? После всех твоих историй я уверен, что, если бы существовала хоть крошечная вероятность, что тварь из моря будет преследовать нас по ночам, а одержимые демонами ломиться в двери, ты бы даже не подумал ехать сюда.

Трубецкой повозился, устраиваясь у Сережи на плече так, чтобы ему было видно происходящее на экране ноутбука, и вернулся к своим рассуждениям:

— А вот если бы я пообещал, что мы будем каждый вечер ходить в оперу, и выкатил тебе список из ста музеев, которые мы обязаны посетить. Кто знает, что было бы, возможно, ты предпочел бы заболеть. Или сбежать от меня.

— Ничего подобного, — запротестовал Сережа. — Я просто очень страдал бы от обилия культуры и интеллектуальной деятельности. Не за этим люди отправляются в отпуск.

— На твое счастье, я собирался просто пить вино, бродить по улицам и грязно к тебе приставать практически все время. В целом, я ничего не потерял, мы даже вино купили.

— У нас всегда остается вторая половина отпуска, — напомнил Сережа. — Можем провести ее как захочешь, это будет вполне справедливо, особенно если мне не придется ходить в оперу каждый день. Постой, а в опере ты тоже пытался бы грязно ко мне пристать? Если да, то я согласен на оперу. За неподобающее поведение ведь не депортируют из страны?

— Понятия не имею, — Трубецкой попытался представить, как их арестовывают за непристойное поведение, и безуспешно нащупать в себе что-то вроде сожаления по этому поводу. — Но представь, как долго мы были бы королями всех вечеринок с этой историей, возможно, нам стали бы приплачивать за то, чтобы ее послушать. По крайней мере, это было бы куда интереснее, чем Паша с его недостроенной баней.

— Кстати о бане, — Сережа моментально отвлекся от несостоявшихся итальянских приключений. — Ты же говорил, что не отказался бы от сельского БДСМа, можем попробовать завтра, если ты не передумал.

— А ты вообще знаешь, как она работает и как ее включать?

Повисло секундное молчание, а потом они оба расхохотались, Трубецкой совершенно перестал стесняться своей неосведомленности и уже не чувствовал себя глупо, задавая такие вопросы.

— Чтобы ее включить… — Сережа снова прыснул от смеха. — Нужно натаскать кучу воды и наколоть дров. Дрова я беру на себя, а вот воду, уж извини, из колодца придется носить тебе. Ты же любишь таскать тяжести и боишься последствий употребления блинов в огромных количествах. Пазл сложился.

— Так и знал, что ты притащил меня сюда в качестве бесплатной рабочей силы, это был только вопрос времени, — Трубецкой перевернулся на живот и улегся Сереже на грудь. — Два дня, и ты уже намекаешь, что мне придется вкалывать. Надеюсь, обитатель бани не решит тоже что-нибудь у меня стащить.

— Если ты не попытаешься пить воду, приготовленную для мытья, и не захочешь остаться в бане после полуночи, ты в безопасности, максимум кипятком ошпарят, — Сережин голос приобрел уже знакомые нотки таинственности, и Трубецкой помимо воли улыбнулся. — Кстати, поэтому париться в одиночку не принято, мало ли что.

— Только не говори, что во все прошлые приезды ты искал себе компанию.

— Нет, но я очень рисковал, — Сережа уткнулся губами в макушку Трубецкого и прошептал едва слышно, — Ты первый, кого мне захотелось взять сюда с собой.

— И последний, — с удивившей него самого уверенностью уточнил Трубецкой. Сережа только крепче его обнял.

— Хотя бы в туалете никто, требующий особого отношения, не проживает? — спросил Трубецкой после недолгого молчания. Он очень вовремя вспомнил о том, что Сережа обещал ходить с ним в туалет ночью, а еще о своем пропавшем телефоне — оставлять Сережу одного ни в коем случае не следовало, иначе весь замысел грозил провалиться.

— По крайней мере, я ни о чем таком не слышал, — Сережа почти сразу понял, к чему клонит Трубецкой, и тот в очередной раз поблагодарил небеса за Сережину догадливость. — Ты решил воспользоваться своим правом на сопровождение или просто интересуешься?

— Решил, кстати, я с тобой тоже мог бы ходить, если тебя утащат инопланетяне или упыри, я тут точно не выживу, — Трубецкой сполз с Сережи и потянулся к ноутбуку, чтобы поставить сериал на паузу. Хотя смысла в этом не было никакого — они упустили большую часть сюжета, отвлекшись друг на друга.

— Я подумаю об этом, — ответил Сережа, вставая с постели и подавая Трубецкому руку, — Только потом не жалуйся, если я разбужу тебя посреди ночи.

— А может, мне понравится, что ты без меня тоже шагу ступить не можешь, — Трубецкой обнял Сережу за талию и не выпускал до тех пор, пока они не переступили порог и не оказались на крыльце. Про себя он назвал это идеальным совмещением приятного с полезным — обнимать Сережу он любил даже слишком сильно, но на этот раз все было оправдано. Нужно было убедиться, что Сережа не сможет незаметно подкинуть телефон, пока идет следом за ним.

Снаружи была беспросветная темнота, после светлой комнаты еще более густая, чем та, что плескалась в окнах. Трубецкой ошарашенно заморгал и замер, присматриваясь и пытаясь различить контуры окружающих построек. Тут-то его и оглушило настоящей тишиной, огромной и всепоглощающей. В первый момент Трубецкой почувствовал, что выпал в абсолютное нигде — бескрайний, огромный мир лежал за пределами его органов чувств и никак не давал себя ухватить. Потом в это нигде вклинились звуки — скрип ветвей, шорохи, они были совсем не похожи на те, к которым он привык при свете дня. Все было чужим и полным загадок, немудрено, что люди напридумывали столько баек, чтобы хоть как-то обрести контроль над ночной стороной жизни.

— Посмотри вверх, — прошептал Сережа, и Трубецкой послушно задрал голову.

Небо было огромным и начиналось почти у самой крыши. Черное, усыпанное слишком яркими звездами, оно уползало за горизонт, искрясь созвездиями и крошкой Млечного пути. Оно завораживало, Трубецкому показалось, что он падает, только не вниз, а вверх. От незнакомого чувства перехватило дыхание, и только Сережа, все еще обнимающий его, казался единственным незыблемым и привычным, хотя и неразличимым в окружающей темноте.

— Никогда не видел ничего настолько красивого и пугающего одновременно, — собственный голос в тишине показался Трубецкому просто оглушительным.

— Чувствуешь, как бескрайняя вселенная валится тебе на голову? — Сережа отошел, чтобы щелкнуть выключателем, и крыльцо залил электрический свет.

— Что-то вроде того, я уже испугался, что до туалета придется добираться ощупью, — Трубецкой неохотно двинулся вперед — круг света сделал тьму за его пределами еще непрогляднее и гуще, а их с Сережей оторванность от всего, что казалось привычным, еще более зримой.

— Ни в коем случае, тогда мы взяли бы фонарь, — Сережа уселся на лавку, приготовившись терпеливо ждать. — Я же обещал тебя охранять, так что ты в безопасности, до тех пор, пока не пересекаешь границу света и тьмы.

— Успокаивать просто твой антиталант. В смысле меня не надо успокаивать, я спокоен, — торопливо поправил себя Трубецкой. — Но во мне, кажется, проснулись древние инстинкты. Генетическая потребность выдумать оберегов и ритуалов, чтобы было не так жутко.

— Ни в чем себе не отказывай. В первый приезд, кстати, мне было страшновато, и я пожалел, что здесь нет двухметрового забора по периметру, никогда ведь не знаешь, что может скрываться в ближайших кустах, и точно ли они скрипят от ветра. Выходишь вот так и попадаешь в ловушку из всех мрачных фантазий.

— Это не объясняет твои глубокие познания в суевериях, — в туалете, к счастью, тоже нашлась лампочка, и мысли Трубецкого вернулись в правильное русло. А именно, к необходимости заставить Сережу постоянно поддерживать разговор, чтобы не упустить момент, когда он попытался прошмыгнуть в дом и вернуть телефон.

— Их объяснить как раз очень легко, муж тети Зины буквально наполовину состоит из этих суеверий, я часто к ним ходил сначала, тоже не знал, как включить баню и массу других вещей, если бы не детальные инструкции, я бы быстро решил, что погорячился, решив провести здесь все лето. Помимо инструкций пришлось послушать все сопутствующее, даже про жертвоприношения, — Сережин голос звучал ровно, из чего Трубецкой заключил, что тот все еще сидит на лавке.

— Какие еще жертвоприношения? — за стенкой что-то хрустнуло, но Трубецкой заставил себя не обращать внимания, наверняка лягушка или мышь.

— Чтобы с баней все было в порядке, можно задушить черную курицу и зарыть еще под порогом. Представь только, что здесь еще может быть зарыто, после курицы я на всякий случай перестал вслушиваться.

— Может, и зря перестал, я, кстати, не понял, почему нельзя пить воду для мытья, — Трубецкой выбрался из туалета и поспешил к дому, стараясь не оглядываться. Темнота давила на спину, и чем больше Трубецкой пытался в нее не всматриваться, тем сильнее ему хотелось обернуться, до дрожи и колючих мурашек.

— На то они и суеверия, — развел руками Сережа, — ты просто соблюдаешь их, не задумываясь. Логика не нужна.

Он щелкнул выключателем, погружая мир в первозданную темноту, и, прежде чем открыть дверь, притянул Трубецкого к себе и поцеловал — ощущение падения снова вернулось, но на этот раз было приятным и невыносимо ярким, словно они застыли вдвоем в абсолютной пустоте, и в мире не осталось больше ничего важного или настоящего. Только поцелуй и тепло обнимающих рук.

А когда они вошли в дом, с неохотой разорвав объятия, телефон Трубецкого лежал на столе. На экран налипли пылинки и несколько нитей паутины.

— Как ты это сделал? — изумленно спросил он.

— Я? Я же сидел с тобой во дворе, — Сережа взял телефон, повертел в руках и протянул Трубецкому. — Так, стоп. То есть ты ходил за мной хвостом, потому что хотел поймать за руку? А я, между прочим, собирался завтра встать пораньше и поискать его, пока ты спишь.

Сережа укоризненно смотрел на Трубецкого, и тот на секунду усомнился в его причастности, но только на секунду.

— Ты слишком догадливый, нельзя быть таким. И я все еще уверен, что ты в этом замешан, не мог же телефон стащить домовой, — Трубецкой вдруг заметил, что со стола пропала вторая половина шоколадки, оставленная там со всей оберткой. Он быстро заглянул за печь — блюдце было пустым, и шоколад оттуда тоже бесследно исчез.

— Ты же не хочешь сказать, что фольклорное существо положило сюда мой телефон, а потом утащило полшоколадки?

— Я ее не брал, так что, поздравляю, ты подсадил славянскую нечисть на бельгийский шоколад, — Сережа улыбнулся. — Меньше логики, больше радости от того, что пропажа вернулась. Но это был не я, ты весь вечер на мне висел, для таких афер мне нужен был сообщник, а здесь из потенциальных только кот. А ты помнишь, как он выглядел, он не стал бы мне помогать, даже если бы я ему заплатил.

— Я еще разберусь, как ты это сделал, — пообещал Трубецкой, старался не думать о том, что это мог быть не Сережа, слишком странный оттенок в таком случае приобрело бы происходящее в доме.

Он позволил увести себя в спальню и на всякий случай спрятал телефон под подушку. Сережа только хмыкнул. Так или иначе, спокойствие Сережи стабилизировало мысли — если уж он не волнуется, то либо сам все подстроил, либо волноваться просто не о чем. К тому же Трубецкому ужасно захотелось спать, и он был рад, что телефон вернулся именно сейчас — он планировал караулить Сережу, притворяясь спящим, чтобы не дать ему встать ночью. Теперь сон официально вернулся в его жизнь, чем он и воспользовался, оставив попытки досмотреть «Топи» и уткнувшись носом Сереже в шею.

Сережу тоже не хватило надолго, он зевнул и, стараясь делать все как можно тише и осторожнее, закрыл крышку ноутбука. Трубецкой не спал — как и всегда от усталости, он некоторое время балансировал на грани морока и яви, не в силах окончательно соскользнуть в дремотную темноту. От того, как Сережа старался его не беспокоить, внутри разлилось сладкое тепло, и Трубецкой сквозь подступающий сон мазнул губами по его шее.

— Спи, — прошептал Сережа, и Трубецкой немедленно уснул. Последним, что он слышал, был едва различимый треск из-за стены, подозрительно похожий на тот, с которым разворачивают фольгу.

Chapter Text

Трубецкой проснулся от бьющего из окон солнца и сразу понял, что в постели он один — потянулся, ощупывая вторую половину кровати, чтобы убедиться, и только потом открыл глаза. Сережи нигде не было, зато с улицы доносился мерный стук.

Из-под подушки выскользнул телефон и теперь упирался ему в щеку, и Трубецкой машинально прокрутил в голове все события вчерашнего вечера. Теперь, когда он был совершенно расслаблен, а мысли все еще плавали в дремотной истоме, события не казались такими уж вопиющими. Даже хорошо, что ему не удалось подловить Сережу. Недосказанность и недоказуемость придавала жизни в этом доме оттенок сказочности, ощущения, что все возможно. Да и бывают ли дома без домовых такими уютными? Даже несмотря на то, что они вчера забыли задернуть шторы и солнечный луч неспешно и по-хозяйски полз прямо по лицу Трубецкого, момента это не портило, было только спокойствие и смутное предвкушение нового дня.

Он перевернулся на живот и спрятал лицо в подушку. Времени, по ощущениям, было около восьми утра. Трубецкой даже не стал проверять. Шел третий день их совместного изгнания из цивилизации, а ему уже было плевать на время — успевать ничего не требовалось. Было, правда, немного жаль, что не удалось и сегодня быть разбуженным петушиными воплями на рассвете — обещал же Сереже незабываемые пробуждения, но вчерашний день оказался хоть и приятным, но слишком изматывающим. Трубецкой погрешил заодно и на обилие свежего воздуха и долгую привычку дышать выхлопными газами, но привычки на то и привычки, чтобы меняться. Завтра он непременно попытается встать пораньше.

А сегодня следовало в принципе встать. Несмотря на страхи за свой позвоночник, Трубецкой и к перине привык, и теперь мучительно не хотел выныривать из пухового болота, принявшего форму его тела. Можно было снова уснуть, ему никто не стал бы мешать, уж точно не Сережа, но звук снаружи не прекращался, тревожа любопытство, и Трубецкой все же выбрался из кровати, тяжело вздохнув напоследок. И тут же устыдившись — в голову ввинтилась абсолютно иррациональная мысль об осуждающем такое поведение домовом. Трубецкой чертыхнулся. Он слишком быстро стал считать подобные мысли нормальными, а еще насмехался над местными. И телефон на этот раз он прихватил с собой, просто на всякий случай, разумеется.

По пути к выходу он взял чайник с плиты и отпил прямо из носика. Как будто делал так тысячу раз. И подумал, что нужно купить электрический. Сережа хоть и провел инструктаж по пользованию плитой, ожидаемого эффекта не добился — прикрученный с помощью древнего шланга красный газовый баллон внушал трепет и мысли о взрывах, которые, впрочем, моментально выветрились из головы Трубецкого, едва он переступил порог и оказался на крыльце.

Во дворе Сережа, одетый в растянутую футболку и спортивки, из тех, что Трубецкой последние полгода уговаривал его выкинуть, колол дрова. Трубецкой невольно залюбовался, хоть в Сереже и чувствовалось отсутствие сноровки сельского жителя, дело все равно спорилось, располовиненные поленья разлетались в стороны, и с топором в руках Сережа выглядел почти опасным. Телефон буквально жег ладонь, требуя запечатлеть этот момент. Сережа, увлекшись, совсем не заметил скрипа открывшейся двери. К тому же на лавке снова сидел вчерашний кот и тоже наблюдал за Сережей, с каким-то снисходительным злорадством. Оттенки мимики этого животного тоже необходимо было заснять для потомков.

Трубецкой навел камеру и включил запись. Сердце трепыхнулось в груди — все же он делал нечто условно запретное. Он и раньше снимал Сережу за бытовыми геройствами, вроде починки крана, от чего тот жутко смущался и просил немедленно прекратить, но прекратить никак не выходило. Трубецкой, как человек, который сам мог разве что перемотать этот самый кран скотчем в ожидании сантехника, приходил в неописуемый восторг от Сережиных умений и от того, как спокойно и походя делал невероятные вещи. Убедить самого Сережу в том, что вещи невероятные, не получилось еще ни разу, но Трубецкой не оставлял своих попыток. Была еще вторая причина — каждый раз, когда Трубецкой глядел на Сережу, ощущая неприкрытый восторг, его грызло желание срочно показать это чудо всему миру, в очередной раз подчеркнув, с кем чудо проживает в одной квартире и не собирается никуда сбегать. Все окружающие обязаны были зеленеть от зависти, а видео оказаться в сторис инстаграма, иначе его триумф был бы неполным.

Залить в сеть видео сейчас было невозможно, но Трубецкой прекрасно помнил Сережины шуточки про залезть на березу за интернетом. Прямо за Сережей находился сарай, а к сараю сбоку была очень кстати приставлена деревянная лестница, сколоченная, судя по виду, из веток, которые срезали с поваленных деревьев, прежде чем пустить их на дрова. По лестнице можно было попасть на плоскую крышу — гораздо удобнее и быстрее, чем действительно пытаться вскарабкаться на березу. Оставалась одна проблема — незаметно обойти Сережу, прежде чем он поймет, в чем дело, и попытается возмутиться. Лучше бы он вообще ни о чем не догадывался до возвращения в город.

Совестно не было — Сережа вчера весь вечер его разыгрывал с помощью домовых и бытового воровства, и дело требовало компенсации. Осторожно спустившись с крыльца, Трубецкой попятился, скрываясь за углом. В отсутствии забора был один несомненный плюс — возможность подойти к сараю из любой точки, в том числе и сзади, потихоньку обогнув дом.

Трубецкой не учел в своих умозаключениях фактор росы и то, что придется брести через заросший сад, и скоро его ноги были мокрыми по колено, но он отмахнулся от неудобств, хоть и пожалел, что не послушался Сережу, убеждавшего его взять с собой всю одежду, которую не жалко выкинуть. Любимую пижаму было жалко, и Трубецкой был твердо намерен увезти ее обратно домой целой и невредимой.

Его отвлек шум за спиной — обернувшись, Трубецкой обнаружил кота, насмотревшегося на Сережу и решившего, что здесь его пренебрежительный вид будет нужнее. Первым желанием было топнуть ногой, отгоняя ехидную тварь, но, поразмыслив, Трубецкой махнул рукой — пусть идет.

Мерный стук не прекращался, и Трубецкой без особых проблем пробрался к сараю и вскарабкался по лестнице. Под ногами была покрытая лишайником черепица, и он старался ступать осторожно, чтобы не провалиться, но вся конструкция казалась довольно устойчивой, так что Трубецкой немного расслабился и посмотрел на зажатый в руке телефон — иконка мобильной сети появилась как по волшебству. Торопливо открыв инстаграм, Трубецкой запостил видео и ответил на пару ехидных сообщений с вопросами, как ему живется в глухомани, рапортуя о полном отсутствии в глухомани надоедливых идиотов с подколками.

Оторвавшись от телефона, Трубецкой огляделся — с крыши открывался прекрасный вид на поля, лес и редкие крыши домов, виднелся даже причудливый изгиб реки. Отсюда мир казался совершенно новым, умытым и вычищенным до блеска, искры росы в траве только добавляли сходства. И весь этот мир принадлежал им с Сережей. Необходимость уезжать, возможно, навсегда, ведь дом могли продать, отозвалась неприятным зудом в затылке, но мысль о том, как этот зуд можно раз и навсегда победить, пока казалась опасной, и Трубецкой решил додумать ее после.

Он снял панорамное видео и тоже залил его в инстаграм, мысленно злорадствуя. Сказочно красивые места с самым лучшим человеком — завидовать должны все без исключения. От момента триумфа Трубецкого отвлек скрип лестницы — следом за ним на крышу вскарабкался кот, но просто следовать за человеком наглой твари было мало. Взбираясь на край крыши, кот оттолкнулся от лестницы задними лапами, и опрокинул ее. Стук ударившейся о землю лестницы, видимо, совпал с ударом топора, потому что Сережа внизу даже не обернулся. Того, как с треском провалился блестящий план Трубецкого сделать все незаметно, он, разумеется, тоже не услышал.

— Ну и зачем ты это сделал? — со вздохом спросил Трубецкой кота.

«Потому что твои страдания радуют меня» — отчетливо читалось на кошачьей морде.

Выхода не было, Трубецкому предстояло разоблачить себя и в очередной раз пообещать Сереже прекратить снимать его на видео. Или показывать эти видео кому-либо.

— Сереж, — обреченно позвал Трубецкой, — Сережа!

Сережа замер и обернулся на голос.

— Ты что там делаешь? Лучше не шевелись, а то провалишься вниз!

— Откуда ты знаешь? Тут все выглядит довольно крепким, — Трубецкой храбро топнул ногой по крыше и тут же сжался от глухого треска черепицы.

— Я не знаю, поэтому и предупреждаю, — крикнул Сережа в ответ. Он подошел в опрокинутой лестнице и теперь стоял, задрав голову. — Зачем ты туда залез, да еще кота с собой притащил?

— Он сам за мной пошел, и лестницу опрокинул тоже он. Теперь я в ловушке, как видишь.

— Зачем ты полез туда, в третий раз спрашиваю, — Сережа даже не попытался поднять лестницу — ждал объяснений и, вероятно, догадывался, в чем они могли заключаться. Кот под ногами довольно замурлыкал.

— Ловить интернет, не мог же я, в самом деле, взбираться на березу.

— А интернет тебе зачем? — не сдавался Сережа.

— Я снял, как ты рубишь дрова, — Трубецкой вздохнул и развел руками. — Это было сильнее меня и всех моих обещаний тоже — ты был слишком хорош. Ну прости, я больше не буду, если ты не станешь делать ничего настолько же впечатляющего. А эта тварь полезла за мной, опрокинула лестницу, и я в безвыходном положении. Но я могу таскать воду в знак глубокого раскаяния, или что ты там хотел.

— Я думал, мы про воду и так уже договорились, — Сережа все же сжалился и поставил лестницу на место. — Слезай, а то правда провалишься. И ты ужасный человек, слышишь? Ужасный. Почему у меня никогда не получается всерьез на тебя разозлиться или обидеться?

— Потому что все глупости я делаю по большой любви? — предположил Трубецкой, спрыгивая с последней ступеньки на землю.

— Может быть, — Сережа ловко припечатал его спиной к стене сарая, не давая вывернуться. — Но так просто ты не отделаешься.

— Хорошо, что ты не взял с собой топор, а то я бы занервничал, — Трубецкой даже не думал сопротивляться, наоборот, он расслабился, выражая полное смирение перед обстоятельствами. К тому же Сережа был не из тех, чьих наказаний стоило опасаться — Трубецкой только подставлял шею под поцелуи и приглашающе выгнулся навстречу, когда Сережа залез рукам под его пижаму, скользя вверх по груди.

Ему совсем не было неловко, ни за то, что они целовались практически в чистом поле, а ноги были в росе, травинках и паутине, ни за собственное глупое положение, которым обернулся хитрый план. Прежде Трубецкой скорее переломал бы ноги, попытавшись спрыгнуть, чем позвал бы Сережу на помощь, но теперь, когда их ничего не разделяло, Трубецкой поверить не мог, что пару дней и вечность назад так трясся за свой светлый образ в Сережиных глазах. Оказалось, что Сереже на образ совершенно плевать, и Трубецкой ему нужен был со всеми глупостями, их непохожестью и даже с дурацкими видео, которые Сережа в корне не одобрял.

Трубецкой только застонал Сереже в губы, когда его рука легла на бедра, и тут же вздрогнул, потому что в тон с ним у правого уха что-то мяукнуло. На лестнице, на уровне их голов, сидел кот, а в его изумрудно-зеленых глазах отражалась откровенная насмешка.

— Что за тварь ты себе завел? — Сережа обернулся к коту, но руки не убрал.

— Я никого себе не заводил, он сам появился, — Трубецкой шикнул на кота, но тот даже с места не сдвинулся.

— Ты его прикормил, теперь он твой. И он сидел на лавке, пока я рубил дрова, как будто не мог дождаться, когда я промахнусь и всажу топор себе в ногу. Спорю, он был бы рад, если бы это случилось, — Сережа попытался вернуться к прерванным поцелуям, но момент был потерян, и он отступил.

— Идем в дом, пока эта тварь не научилась открывать двери, — Трубецкой не сопротивлялся, когда Сережа потянул его прочь. Под ехидным кошачьим взглядом, слишком осмысленным, он чувствовал себя слегка неуютно.

— А домовые не могут превращаться в котов? Кажется, он и паспорт мой мог бы спереть или машину угнать. Что вообще с ним теперь делать?

— Нести свой крест, — Сережа оглянулся, точно хотел убедиться, что кот не пошел следом за ними. — И не забудь ему молока вынести, а то кто знает, как он может отомстить. Может, ему имя придумать? Люцифер там или Вельзевул?

— Я хотел назвать его Ницше. Он так на меня пялился, как на низшую форму жизни, но теперь я передумал. Пусть будет Кузьма, чтобы поменьше выпендривался.

— Как домовой из мультфильма? — Сережа с сомнением прищурился. — Интересный ход, но молока ему все-таки отнеси, не хочется, чтобы у него был повод затаить на нас обиду.

— Ты же понимаешь, что мы говорим о коте? — на всякий случай уточнил Трубецкой.

— Может, и о коте, — пожал плечами Сережа и захлопнул за ними дверь.

В доме им никто не мешал, и они целовались и в сенях, и на кухне, и в гостиной, по дороге избавляясь от одежды.

— Диван, — пробормотал Трубецкой между поцелуями. — Я помню про свой план.

— Так ты его перевыполнишь в рекордные сроки, — против дивана Сережа не возражал, а диван права голоса не имел и лишь страдальчески скрипнул, когда они буквально свалились на него.

— А я начну по второму кругу, для закрепления эффекта, — Трубецкой обвил ногами Сережины бедра, и больше они не разговаривали, ни о диванах, ни о котах, только жадно дышали друг другу в губы. Трубецкой не отрываясь смотрел Сереже в глаза, ловя отблески зеленоватых искр.

***

Когда Трубецкой носил воду из колодца, кажется, уже сотое ведро, наотрез отказавшись от Сережиной помощи, к ним заглянула хозяйка дома и удивилась наличию кота. Когда выяснилось, что нахальное животное она видит впервые, они с Сережей только переглянулись — не то чтобы они рассчитывали, что тетя Зина знает в лицо всех окрестных котов, но этот конкретный, облюбовавший лавку во дворе, смутно настораживал.

В остальном обошлось без происшествий — баня была натоплена, в холодильнике дожидались своего часа игристое и пирог с малиновым вареньем, принесенный хозяйкой. Трубецкой был рад, что воды пришлось натаскать целую уйму, теперь, по крайней мере, не будет совестно за непомерное поглощение выпечки и легкомысленно купленных чипсов.

Темы его несанкционированных съемок больше не поднимались, и Трубецкой решил, что если придется расплачиваться за них так же, как утром, то он готов. Вместо душа они пошли на речку, уже не сговариваясь, и по пути Сережа обмолвился, что неподалеку есть заброшенная железнодорожная ветка, ведущая мимо кладбища поездов. Вернее, того, что от них осталось за вечность, которую они простояли под открытым небом.

Погода была слишком хорошей, а Трубецкой слишком отдохнувшим, чтобы не потребовать у Сережи показать. Сережа только улыбался в ответ на настойчивые просьбы, было видно, что он давно на все согласен и просто хочет заставить Трубецкого испытывать зуд любопытства и жажды деятельности как можно дольше. Чтобы точно понимать, что ему все еще интересно и все еще нравится. Трубецкой был совсем не против поуговаривать.

Рельсы были ржавыми и едва различимыми среди буйно разросшейся травы. Земляника облюбовало пространство между истертыми шпалами. Всюду гудела невидимая мошкара. По одну сторону простирался луг, сменяющийся небольшими подлесками, по другую — что-то вроде заболоченной канавы. Они несколько часов шли вперед, взявшись за руки и лениво переговариваясь об особенностях пейзажа: было слишком спокойно и тихо, чтобы обсуждать что-то важнее встреченной на пути заброшенной избы. Сжимая Сережину ладонь, Трубецкой снова чувствовал легкость и верил, что они сейчас и думают в унисон, и Сережа точно так же сумел оторваться от проблем внешнего мира и от всех возможных опасений по поводу их отпуска.

Трубецкой очень ясно представлял, как пройдет его остаток. Как он научится плавать — если не как Сережа, то и не как свалившаяся за борт болонка. Освоится настолько, чтобы зазвать Сережу в лес и бродить там весь день, не боясь сойти с тропы и заблудиться. Как прочтет все купленные Сережей детективы, и как в дождливый день они будут лежать в странной пустой комнате, каждый на своей кровати, переплетя пальцы в узком проходе между ними, и играть в карты или разгадывать кроссворд. Или молчать о том, как им хорошо вместе. И как вернутся домой уже немного другими, сильнее просочившимися друг в друга, без опасений говорящими о том, чего на самом деле хочется, и не боящимися показаться слишком уязвимыми.

Рельсы вильнули в сторону, раздваиваясь, и из-за деревьев показалось скопление заброшенных вагонов — стекол в них давно уже не было, а сквозь крышу и пол ближайшего к ним проросла береза. Трубецкой завороженно рассматривал диковатую картину: естественная среда без жалости съедала творение рук человеческих, оставляя за собой крошащийся ржавчиной, тонкий, как бумага, металл, покрытые мхом и вьюнком стенки с облупившейся краской и вездесущую землянику. Трубецкой потянулся к телефону, но тут же отдернул руку — хотелось просто смотреть, ни с кем, кроме Сережи, не делиться и вернуться еще раз, под предлогом сфотографировать.

Именно так должен был выглядеть мир на закате цивилизации — погребенным под буйной растительностью, молчаливым и пустым. Такие мысли должны были нервировать, но вышло наоборот, Трубецкой с любопытством заглядывал в окна, рассматривая скопление гнилых досок, развалившихся сидений, на которых с трудом угадывались остатки обивки и поролона, и чувствовал спиной Сережин взгляд, растекающийся теплом между лопаток.

— Как ты думаешь… — Трубецкой осмелился впустить в голову утреннюю мысль, которую не додумал на крыше. — А этот дом, он дорого стоит?

— Скорее всего, не намного дороже, чем наш несостоявшийся отпуск, — Сережа смотрел на Трубецкого с интересом и едва сдерживаемой улыбкой, наверняка знал, к чему он клонит. — А что?

— Мы могли бы его купить.

— Ты здесь третий день, не слишком ли быстро ты начал думать о том, чтобы удалиться от мира? — Сережа напустил на себя равнодушный вид, но сделал это слишком поздно — Трубецкой уже заметил признаки интереса.

— Я думал, пока стоял на крыше, что будет грустно, если мы уедем, а дом продадут. Тогда следующим летом мы не сможем вернуться, где тогда ты будешь пугать меня историями и донашивать все свое старье, которое никак не выкинешь?

— То есть это забота обо мне? Я думал, ты решил приезжать каждые выходные, разбить огород, изучать справочник садовода…

— И снимать, как ты рубишь дрова, — закончил за него Трубецкой и отошел от вагона. — Садоводом я становиться не собираюсь, по крайней мере до пенсии, но было бы здорово, если бы у нас был вроде как тропический остров на двоих, только без острова и не в тропиках, зато уже сейчас.

— Пока мы не надоели друг другу до смерти? — Трубецкой только молча обнял Сережу и уткнулся лицом в его волосы, пахнущие речной водой.

— За домом нужно ухаживать, тебе надоест. Покупать дрова, чинить крышу, если протечет, — Сережа предпринял попытку воззвать к разуму, но она не звучала как категоричное нет, скорее он хотел убедиться, что Трубецкой понимает, во что ввязывается. Трубецкой не то чтобы понимал, но возможность сбежать из города на все выходные в любой момент нравилась ему все больше с каждой минутой.

— Можно попросить кого-то из местных и прежних хозяев тоже, одно дело — присматривать за домом просто так, и другое — за существенную прибавку к пенсии. Нужно спросить, наверняка найдутся желающие заходить раз в пару дней и проверять, все ли в порядке. Только замок придется поставить нормальный, этот не внушает мне доверия, и еще чайник купить…

— И снег убирать зимой, готов ли ты махать лопатой за сомнительную перспективу сидеть у печки в абсолютной глуши?

— Какой же ты зануда, — вздохнул Трубецкой, — я тебе воды наносил на целый бассейн, а ты еще сомневаешься. Зато представь, как будет здорово сбежать на все новогодние праздники, сидеть среди сугробов только вдвоем. Давай просто спросим? Может, бабулька хочет за свою собственность бешеные деньги, и вопрос будет снят.

— А если нет? — Сережа расслабился и обнял Трубецкого за плечи.

— А если нет, то мы его купим, я даже менять ничего не хочу, пусть он будет абсолютно нецивилизованным, из безвременья. Вряд ли домовые одобряют водопровод.

— Не хочешь подождать окончания отпуска? Вдруг тебе разонравится? Не забывай, что впереди еще баня с вениками, — Сережа снова шел наперекор собственным желаниям из-за Трубецкого, он это очень ясно почувствовал. И еще почувствовал, что Сережа хочет этот дом, со всеми возможными проблемами, чтобы он был их. И чтобы Трубецкому не разонравилось ни через неделю, ни чего год, ни через десять.

— Не хочу, я точно знаю, что это сделает тебя счастливым, а значит, и меня тоже. И баня меня не напугает, не такой уж я неженка.

Баня действительно нисколько не напугала Трубецкого, наоборот, удары распаренных в кипятке березовых веток точно выбили из него все остатки сомнений. Он сам не понимал, как эта варварская процедура смогла сделать их Сережей еще ближе, но она сделала, они целовались в раскаленном воздухе, одновременно отфыркиваясь от воды, стекающей на лица с мокрых волос, разглядывали друг друга без стеснения, а выбравшись из бани наружу, Трубецкой почти ошпарился о летний, прохладный ветерок. Было нестерпимо хорошо и свободно. И он все еще чувствовал себя безумно, до головокружения влюбленным.

— Я не передумал, — сказал он, лежа в кровати. — Спросим?

— Придется завтра поехать за жутким тортом, не можем же мы явиться для серьезного разговора с пустыми руками, — Сережа отхлебнул вина, которое за неимением другой посуды разлили по чайным чашкам. — Точно не передумал?

— Нет, не передумал, хочу, чтобы у тебя был дом твоей мечты. Вернее, у нас, — поправил себя Трубецкой. — Я же тоже часть твоей мечты?

— Ты еще спрашиваешь, — Сережа возмущенно нахмурился, но был тут же уложен на лопатки, а Трубецкой навис над ним сверху. Содержимое чашек удалось не расплескать буквально чудом.

— Тогда вопрос решен, должен же кто-то здесь жить долго и счастливо, почему не мы? Ну, подумаешь, только по выходным, зато это будут лучшие выходные.

Ни в одном из своих решений Трубецкой не был настолько уверен, особенно после того, как наплевал на все голоса разума, паранойи и здравого смысла, в котором не было ничего здравого. И в том, что они будут жить долго и счастливо, он был уверен как никогда раньше, теперь эта мысль не пугала, она вызывала щекочущее предвкушение. И радость, рвущуюся наружу смехом.

— Все же сельская жизнь творит чудеса, — заметил Сережа, и они, не выдержав своего счастья, все-таки расхохотались, расплескав вино прямо на подушку. Но это уже никого не волновало.