Chapter Text
До него всё было другим.
Мир горел до его рождения. Отравленный ненавистью, отправленный на плаху. Отлитый из гордости. Очерченный высокомерием.
Мир горел — летний день, послеполуденный зной даже под землёй, — и это был его дом. Дом, которого он никогда не знал.
Это Альбедо, кажется, знал с первого мгновения — иней или пепел, или растертое серебро ленивым падением на волосы, — своей жизни.
— Здравствуй, — сказала Рейндоттир с мягкой улыбкой. Блистательная и горделивая. Так её звали для него, Альбедо.
Мир — горевший и горевавший — называл её иначе. Цитринитас. Та, что была словно соткана из золота. И Альбедо знал, почему. Не сразу, конечно, но время для него — горсть воды, что между пальцев убегает, — всегда ощущалось иначе.
Её волосы — золото, кудри янтарного света, — и её глаза. Вот что Альбедо взял от неё. То есть, не он взял — а что она дала ему. Невосприимчивая ко времени.
И мир начинался для Альбедо там — маятник вправо, — между скал и пещер, и мглы столь тёмной не из-за отсутствия света, но из-за мерзости и гнили, что была до него. И будет после него.
И мир заканчивался для Альбедо там — маятник влево, — на берегу моря, чья вода травила и убивала. Он ходил туда порисовать и погадать: за пределами его — горечь, гнев, грызня за выживание, — мира, есть ли что-то ещё?
Между этими размышлениями Рейндоттир и усадила его рядышком, красивая и независимая от времени, и рассказала.
Мир горел, сказала она с той тоской, которую Альбедо не мог постичь. И со стыдом, который не мог в тот момент опознать. Всему было своё время: и он однажды поймет и засмеётся. Мол, вот как ты себя чувствовала. Вот каково это: быть человеком.
И мир горел, красивый до безумия, родной-родной, великолепный в своей независимости, и боги ходили среди нас как в древности когда людям была обещана вечность и процветание но нам-то нам-то мой милый не обещали мир мы его сами себе отдали и я дала вырвала с глупостью свойственной нам людям у судьбы и поплатилась ты узнаешь ещё всё это и я не могу не могу тебя уберечь понимаешь ты вобрал в себя всё от меня а я хотела чтоб только самое лучшее ведь мне было так одиноко и зло прости прости меня целый маленький мир растоптали из-за меня а я даже не могу умереть потому что не хочу и тебя создала и обрекла на ужасы будущего о мой милый прости ведь мир горел и ты будешь однажды
И Альбедо понял.
И запомнил, но не осознал.
Это, как скажет потом Альбедо, гораздо позже, когда солнце не будет лишь названием чего-то и где-то, и рядом будет не опечаленная Рейндоттир, а человек, неидеальный и восприимчивый ко времени, это было началом моего путешествия.
А мир горел.
И Альбедо не знал, не ведал, и не предполагал, как это ощущается.
(когда ты — мир; и человек рядом — мир; и всё вокруг — в огне)
Только иногда Рейндоттир называла его неправильным именем и морщилась — сквозняк в груди, где дыра насквозь — забава времени, чтоб полынь и мята на языке горечью, — и Альбедо становилось стыло-стыло, и немного зло. Может, вот так он и познакомился со стыдом, потому что и злиться-то было не на что. А он злился, глухо и тихо.
Да и на самом деле путешествие началось позднее. Ему было много лет, но мир был — незыблемость и оскал, зубчатые скалы и озлобленные мёртвые люди, — и Альбедо больше не гадал, что там, где там.
Рейндоттир привела его во дворец — цельнометаллическая ловушка, — и мягко хлопнула по спине. Она была выше, мудрее, но никогда не смотрела снисходительно.
— Ваше величество, — сказала Рейндоттир, и в её голосе — вечность сожаления, — распустилось нежное веселье.
Словно в её грудь добавили сладость забвения — ничейная вина, витавшая в воздухе, обитавшая в комнатах их дома, — и Альбедо уставился сначала на неё, а потом — на ваше величество.
— Рейн, — сказала женщина, королева, и её волосы — в поцелуях времени-смерти, — отражали ночное небо в те редкие дни, когда отступал смог. — Какая я тебе ваше величество, ну.
Её глаза, подумал Альбедо с удивлением, мерцают, как звёзды.
(у тебя её волосы, скажет Альбедо — доброта остриём жестокости, — и оставит поцелуй на переносице; и её глаза)
— Кас, — Рейндоттир засмеялась, и в её смехе — эхо ослепительной радости, — зазвучала та девушка, горевшая с Каэнри'ах. Разрушившая Каэнри'ах. Погибшая со своими людьми. — Столько лет не виделись. Что это ты вдруг позвала меня к себе? Думала, что вновь записки через Алису придется передавать.
Кассиопея, осознал Альбедо, как-то вспомнив родословную королевской семьи. Её звали Кассиопея.
— Мой сын, — произнесла она, и это было началом конца.
Уже позднее — обгладывать кости памяти, ища обрывки нитей, — Альбедо поймет это. Ведь в тот день он сам захотел пойти с Рейндоттир — напросился из любопытства и скуки.
Не пойди он — пошло бы время иначе? Сплело бы из золотых и красных нитей то, что велено?
(это мы виноваты, скажут ему, а не судьба, черт возьми, Альбедо, с меня хватит этих глупых историй о её невменяемости, я сыт по глотку)
Но он пошёл. И время — вместе с ним.
— Кэйя? — Рейндоттир поморщилась. — Что с ним? Уже похож на своего отца?
Глаза Кассиопеи сверкнули — искры ярости и смертельно опасной защиты, — и она расправила плечи. Белый мех её синей мантии придавал ей устрашающий вид. Она была ужасающе прекрасна.
— Не говори так о нем, — сдержанно произнесла Кассиопея, и Альбедо — резкий холодок по позвоночнику, — услышал или я убью тебя.
— Твой муж меня бесит, — любезно напомнила Рейндоттир.
Это было мучительно — островком неприкаянности стоять рядышком, зная, что тут есть история, долгая и некрасивая, но не иметь права вмешаться.
— Я не про него, — Кассиопея поправила кольцо на указательном пальце. — Кэйя — хороший мальчик. Мой сын.
Альбедо моргнул.
Он учился считывать эти эмоции, пропускать через себя — сито и битое стекло, — чтобы понимать людей.
Но эту эмоцию он разгадать не мог. Как будто там было очень много нежности и любви, но таких странных — на грани горя.
— Хороший мальчик, — эхом повторила Рейндоттир. — Тебе виднее, Кас. И что с ним?
Кассиопея посмотрела на него, Альбедо, и на мгновение не то ужас, не то отвращение мелькнули в её глазах. Словно бы это и не её реакция была вовсе — а интуитивное, что-то сродни памяти предков.
(в его глазах будет то же самое; и ужас, и отвращение, и дикий, опустошающий страх — но потом и не здесь)
— Я хочу попросить тебя кое о чем, — Кассиопея прикрыла глаза. Чуть склонила голову набок.
И на её шее явственно проступили черные-черные вены. Альбедо уже знал, что это такое — и мир горел, и были мы прокляты, — потому не удивился. Его в принципе в те годы мало что удивляло.
— Я не возьму его к себе, — мгновенно ответила Рейндоттир. Почти злобно, но больше — в усталость окунувшись.
Тогда Альбедо вспомнил, сколько таких же Кассиопей его учительница пережила, перевидала, переузнавала и перелюбила. Ему — резким ударом под дых, — стало ужасно жаль её.
— Не надо мне такого, — Кассиопея засмеялась. Ломко и горестно. — Не мог бы Альбедо нас оставить? Я хочу тебе рассказать кое-что. Откажешься от моей просьбы — я не обижусь.
Его выставили прочь небрежным кивком головы. В глазах Рейндоттир была жажда и любопытство — в конце концов, она обожала загадки.
Альбедо вышел, рассматривая полусгнившие стены и мглисто-зеленый плющ. Дворец — резкая карикатура на величие, — разрушался изнутри, прямо как и Каэнри'ах.
— Ты не видел мою маму? — возможно, путешествие началось с этого.
И мир затлел углями в тот момент. Слабо-слабо. Не в огненно-красном (таким был другой человек), а в робко-золотистом. Искры перед пожаром.
— А кто твоя мама? — Альбедо обернулся и вздрогнул от почти неприятного сходства. Вот только глаза — полночная приятная темнота звёздного неба, — у мальчика были разными.
Как будто правый глаз выжгли золотом.
— Королева, — мальчик небрежно пожал плечами. — А ты кто? Тебя мама пригласила? Она давно обещала меня познакомить с кем-нибудь, но отец не особо горит желанием это делать. К тому же, у меня был друг, ну, брат точнее, и мама очень много плакала, когда он умер, и я тоже по нему скучаю. Ой, и у меня есть друг ещё, но это секрет ото всех, он старше, но такой классный, и мы договорились, что он…
— Подожди, — Альбедо поднял руку, поморщившись. — Кэйя, правильно?
Его глаза вспыхнули восторгом.
— Про меня уже говорят?
— Нет. Кто должен говорить?
— Мои люди, конечно. Отец говорит, что когда про меня узнают, то все вокруг будут очень счастливы. Но сначала я должен кое-что сделать.
Кэйя вдруг чуть сощурился — небрежно-опасливо — воздух в льдинки, — и расправил плечи. Трогательно-детский жест. Альбедо подумал, что через десять лет он будет выглядеть властно, а не нелепо.
— Ты точно друг моей мамы?
Альбедо медленно, будто наощупь, засмеялся. Зазвучало гулко и устрашающе, и он замолчал.
— Нет, — признался он, и Кэйя отпрянул. — Но я могу отвести тебя к ней. Моя наставница приехала к ней с окраин.
— Моё королевство, — с бессмысленной важностью покивал Кэйя, и Альбедо моргнул. — Я должен всех спасти.
Он открыл рот.
Он хороший мальчик. Мой сын.
— Зачем? — ощущая себя очень-очень глупым, спросил Альбедо.
И момент был непрерывно чёткий, заострённый до деталей — длинные ресницы и серьёзный-серьёзный взгляд, в котором знание — это не знание, а вера в слова взрослых, — и Альбедо замутило. Он мало что знал о мире по-настоящему, а что уж там за пределами их с Рейндоттир дома лежало — обломки, груботканые картинки улиц в руинах, — так и вообще ему было неинтересно.
Но Кэйя выглядел так, будто осуждал его за подобное равнодушие.
Дескать — как так? Наш дом горел.
— Каэнри’ах горела, — эхом, отзвуком мыслей, произнёс Кэйя. — Я не хочу, чтобы она ещё раз горела.
— Она и не будет, — Альбедо потёр переносицу. Он не знал, как сказать принцу не королевства, но кладбища — надежд, веры, высокомерия, — что нечем править, нечего спасать, некого. Что Рейндоттир больше не будет причиной катаклизмов, катастроф, криков. Что даже Дайнслейф отворачивался, полный стыда.
— Будет, — легко отбил Кэйя. — Но я всё исправлю. И про меня будут помнить.
Альбедо хмыкнул с тем недоверием, которое свойственно взрослым. Кэйя сердито окинул его взглядом — недовольство обиженной мечты, — и велел отвести к матери.
— Люди про тебя не знают, — зачем-то сказал Альбедо.
— Узнают.
— Ты ребёнок, Кэйя. Ваше высочество.
Кэйя прыснул, и смех у него был — выстрел в тишине, брызги света в топкой темноте. Он с весёлой улыбкой бросил на Альбедо взгляд, знающий такой, величавый.
— А буду — королём.
Альбедо смотрел на его маленькую спину и худые плечи, когда Кэйя бросился к матери. Он не походил на принца ни одеждой — рубашка обычная и штаны, ни венца, ни украшений, — ни характером. Такой глупый-глупый, нелепый, почти умилительно светлый.
— Что ты о нём думаешь? — тихо спросила Рейндоттир, склонив голову.
Пытливость — её взгляд. Альбедо моргнул. Посмотрел на Кэйю, чья улыбка не меркла — ласковость в потребности касаться рук матери, — и ему стало почему-то ужасно жаль его.
— Он хороший мальчик, — медленно, будто пробуя слова на вкус, ответил Альбедо. Слова были чужими, не его, но ужасно правильными.
Рейндоттир бросила на Кэйю взгляд. Она, подумал Альбедо, видела всех этих принцев, маленьких и хороших, вырастающих в монстров.
— Правда?
— Да. Мир хочет спасти. Детские мечты, наставница.
Рейндоттир вздохнула — тяжесть неведомого знания на плечи гранитной плитой, — и с тоской коснулась волос Альбедо. Он чуть склонил голову. Руки у Рейндоттир всегда были холодными.
— Не детские, — отстранённо ответила она. — И в этом вся трагедия.
— Какие люди, — Альбедо обернулся на новый голос, ленца и хрипотца, вперемешку с насмешкой. — Рейн и Кас, как в старые времена. Не добрые, конечно, но у нас тут и не страна чудес.
— Скирк! — Кэйя весело и заразительно заулыбался.
Скирк выглядела как воин, как воплощение кошмаров и смерти, с копной рыжих волос с тем же вплетённым в пряди серебром, и Альбедо сглотнул. Она была небезопасной. Почти безумной — зелень её глаз напоминала отраву.
Рейндоттир замерла — разряд электричества, натянутость не струны, но тетивы, — и медленно моргнула. Резко вдохнула.
— От тебя несёт смертью, — сообщила она, не обернувшись.
Кассиопея хмыкнула. Её пальцы сжались на плечах Кэйи. Будто он был птенцом, которого нельзя выпустить из гнезда.
— У меня новый пацан, — Скирк оскалилась, довольная и пронизанная не смертью, но радостью от неё. — Любит подыхать, стоит мне отвернуться.
Рейндоттир опустила глаза. Стыд, подумал Альбедо так, будто понимал в нём что-то. Её ресницы дрогнули, словно она пыталась сморгнуть — паутина памяти ли, пепел горя ли, — все мысли и не справилась.
— Он ребёнок! — рявкнула Кассиопея, и Кэйя под её руками сжался. — Мы же договаривались…
— После, — Скирк перебила королеву не так, словно не уважала её, а так, словно это был обыкновенно-приевшийся спор. Надоевший, набивший оскомину. — А сейчас он мой. Понимаешь, Кас?
— Нам не нужны мальчики, украденные у жизни, — отрезала Кассиопея. — Дай ему пожить и…
— Да я-то дам, — Скирк лениво мазнула по Рейндоттир взглядом. Небрежность и мягкость пёрышка. — А вот он себе не даст. Я знаю это. Он умер достаточно раз, чтоб не бояться смерти, а стремиться к ней.
Рейндоттир повернула голову, и её ладонь соскользнула со щеки Альбедо, ошпарив.
— Он не принадлежит бездне, — зарычала она, и это тоже — жжением знаковым в голосах, — был старый спор, приевшийся и происходящий по кругу. — Он не…
— А ты помолчи, — приятным голосом сказала Скирк. С таким же удовольствием люди друг другу глотки режут. — Вот его-то мы и ждали все эти годы. Он не просто принадлежит бездне. Он её дитя. Дети этого поколения спасут нас.
Альбедо взглянул на Кэйю — потерянность двух ещё не-взрослых, уже — к сожалению, — не детей, — и между ними установилось странное молчаливое согласие, что этими людьми они ни в коем случае не должны стать.
(мы не стали, засмеётся юноша, воплощение серебра эпохи и гнева юности, и его глаза будут сиять-мерцать, чтоб сердце болело и сипело; мы не стали ими, да? мы хуже в сотни раз)
И когда Рейндоттир вывела Альбедо прочь — рука на плече, грохот гнева в выкриках за спину, — Кэйя выглядел потерянным и сбитым с толку. Альбедо запомнил его этот взгляд и его фигуру: тонкий и трогательно-хрупкий, с распахнутыми глазами, с перевязанными бинтами запястьями, и одинокий.
А потом их развело в стороны и разбросало, и расписало в разобщённости с миром.
Через несколько недель поползут слухи о смерти королевы (Рейндоттир не моргнёт, не удивится, не заплачет), а ещё через несколько месяцев прогремит жуткий взрыв, и всё затихнет. Станет бесшумно, как в могиле.
А ещё через год Альбедо проснётся один, и в первые дни не осознает, как мир съехал с оси — иссиня-черный небосвод над головой лих и прекрасен, — пока не прочтёт записку от Рейндоттир.
Найди правду этого мира.
И что, подумал Альбедо с непониманием и странной злостью, это должно значить?
///
Когда он прибыл в Мондштадт, едва-едва начиналось лето. Воздух был топко-тёплым — вода будто парное молоко, а небо — большая плошка с васильковой водой, — прозрачным, — и Альбедо приходилось попеременно щуриться и потерянно оглядываться по сторонам, потому что всё было чужим. Пугающим. Манящим.
В Ордо Фавониус его встретили с распростёртыми объятьями и щедрым “ну, и мы обзаведёмся алхимиком”. Это было какое-то безусловное принятие. Альбедо успел перезнакомиться с половиной капитанов, подписать бумажки и заинтересованно потрогать верстак алхимический — пыль и неправильно написанные руны, полустёртые временем, — когда в него влетел человек.
Да черт возьми, подумал Альбедо с тоскливой безнадёжностью, потому что это всё, что ему оставалось.
— Извин… Ах.
По Альбедо мазнули взглядом, и равнодушие — маятник влево, — сменилось ужасом и каким-то странным горем.
И он был выше, и красивее — скулы очерченностью резкой, и нос чуть вздёрнутый, и россыпь звёзд-веснушек на щеках, — и его голос напоминал патоку и мёд.
Кэйя, подумал Альбедо, вспомнив мальчишку, столь хрупкого, что на него было и смотреть страшно.
— Ваше высочество, — он склонил голову, потому что теперь было нельзя — в невежливость с размаху. Альбедо вырос окончательно.
Кэйя зашипел рассерженной кошкой и схватил его за предплечье. Взгляд у него был дикий, испуганный и такой свирепый, что Альбедо сделал шаг назад. Моргнул. Что-то пугливое — вспышкой в груди. Прошлое — грохотом под кожей, — скатилось каплей пота между ключиц.
— Не называй меня так, — Кэйя смотрел, не моргая. Почти шептал, шипя. — Я не… ты не… как? Что ты, черт возьми, здесь забыл?
Альбедо открыл рот. Что-то надорвалось в нём — мелочность обиды на наставницу уколом в груди, бессмысленность существующего, — и он сказал лишь:
— Отпусти, — и в нём пульсировала вздорная ярость, поэтому Альбедо мстительно добавил: — Ваше высочество.
Кэйя замолчал. Альбедо мгновенно пожалел о сказанном, потому что ему-то и нужно молчать, это у него тайн — россыпи и грозди, и грозы ненастья — на голову, если принцу Каэнри’ах взбредёт в голову открыть рот.
— Извини.
Пальцы на его предплечье исчезли. Кэйя больше не выглядел сердитым или испуганным. Просто усталым. Похожим на застывшую в стеклянном шаре вьюгу.
— Как же нелепо, — Кэйя провел ладонью по лицу, будто стирая заботы. Посмотрел на Альбедо внимательно и серьёзно. Будто взглядом с землёй равнял. Бросил: — Убирайся из моего города. Тебе здесь не рады. Я лично оторву тебе голову и Рейн отправлю.
И ушёл.
Альбедо потёр предплечье, хоть особой боли и не было, и ему стало совсем тоскливо. Что-то ворочалось в животе, стыдливо-возмущенное, родное, и он впервые, всерьёз подумал про Нигредо.
Чувствовал ли он себя так же?
Вот таким же брошенным на обочину?
Что-то ему подсказывало, что да.
Когда на шестой день к Альбедо в его лабораторию ворвался Кэйя, он не удивился. Терновый венец — не на голове, а на шее. Воздух похолодел, и Альбедо с неизбежностью и смирением погибающего увидел у него глаз бога.
Значит, подумал он, нелепый принц кладбищ понравился богам. Дерьмовое чувство юмора, конечно, но им ли жаловаться?
— Я же сказал…
— Прикажи, — Альбедо перевёл взгляд на страницу книги. Всё плавало и мутнело. Возможно, ему по-настоящему было страшно.
У него больше не было места в мире.
Мир сгорел.
Кэйя заледенел. Растерянно провел ладонью по пыльному столу. Моргнул — одним глазом, со знакомой звездой, что была меткой для своих. Какая же ирония.
Альбедо ждал, что его выгонят. У Кэйи были ресурсы, была власть — люди говорили о нём и ком-то по имени Дилюк Рагнвиндр так много, что образ Кэйи сплетался из льняных и шерстяных волокон, — но кроме этого: Кэйя Альберих был его, Альбедо, принцем.
Ребёнку подчиняться было глупо и как-то смешно.
Но сейчас он не был ребёнком.
Он вырос и был самым близким к королю.
— Ты пришёл за мной?
— Нет, ваше высочество, — Альбедо скосил на него взгляд. Кэйя выглядел несчастным, будто титул — ржавый нож, прокрученный в гноящейся ране. Это было странно.
— А зачем? Это мой город, а ты мне не нравишься.
Альбедо отвернулся. В голове зудело обиженное это и не твой город, свой город и страну ты бросил, и вся выдержка — калёное железо на коже, прикушенный язык, — помогла смолчать.
Правда была странной и пустой. Пустословной.
— Почему бы и нет? — Альбедо потер пальцами страницу из книжки. Вздохнул. У него с недавних пор жутко болела голова. — И это не твой город.
Кэйя засмеялся. Резко, рвано — будто выхаркивая смех вместо рыданий.
— Мне жаль, — неизвестно зачем произнес Альбедо, потому что это всё было мутным и неправильным. В этом было не отыскать некую правду о мире.
— Да ты даже жалеть не умеешь, — сердито огрызнулся Кэйя, весь о ножах и ножевом в сердце. — Забился бы в какую-нибудь пещерку, где вы с Рейн так здорово триста лет сидели, а не путешествовал среди нормальных людей. Тебе место среди всех грешников Каэнри’ах, а не здесь.
Альбедо поднял на него взгляд. Вся эта речь напоминала ему того мальчика в стенах дворца, одинаково бойкого, ласкового и одинокого. Вот только раньше он говорил на каэнрийском, а теперь — на мондштадском.
— Главный грешник здесь, — ясным голосом произнес он на их родном языке, и Кэйя оскалился. Повеяло ледяным холодом. — Тебя оскорбляет правда?
— Меня оскорбляешь ты.
— Прикажи мне уйти, — повторил Альбедо, всё ещё не меняя язык. Вынуждая Кэйю говорить и вспоминать. Это было почти приятно — резать по живому, когда тебя распотрошили и бросили. — Ты можешь.
Кэйя отвернулся.
— Я не принц.
— Наследный принц, — Альбедо пожал плечами. Глухая боль стыла в костях. — Ты же знаешь, ваше высочество. Я должен тебе подчиняться.
Резкий смех звучал надрывом. Волной печали и горя. В этом не хотелось копаться — это было абсолютно чужое, вывернутое — случайность и ошеломление, — наизнанку не по собственному желанию. Альбедо сглотнул.
Мог ли он уйти куда-то ещё?
— Я не хочу тебя здесь, — несчастно сказал Кэйя. — Я не… ты здесь не к добру, видят Архонты.
Это укололо. Кэйя был чужой, хоть и спаянный из тех же жутких — сухость и пыль, — ветров Каэнри’ах, пронизанный их бесславной гордыней и всевластием. Какие Архонты? Кому до них было вообще дело?
— Прикажи, — вновь повторил Альбедо.
Кэйя мазнул по нему взглядом. От того, как он расправил плечи, повеяло ностальгией, и что-то всхлипнуло в груди. Кассиопея. День, когда всё — ветка в руке, — надломилось.
— Я приказываю тебе покинуть Мондштадт, — голос Кэйи нелепо дрогнул в конце, но не смазался в пятно.
Альбедо закрыл книгу.
У Рейндоттир был какой-то глупый план, ну, у неё и Алисы, но, видимо, всё нужно будет переиграть. Может, ему найдется место в Сумеру — хотя Рейндоттир ненавидела и презирала это государство до яростных речей, лившихся реками по вечерам.
Но его принц приказал — а Альбедо додавил, молодец, — так что он мало что мог сделать.
Кэйя покачал головой, будто разбившись и растерявшись враз, и вышел, прямая спина и поднятая высоко голова. Им невольно восхищалось, таким красивым.
К вечеру Альбедо собрал книжки, утащенные из Каэнри'ах, побросал остатки вещей и вышел прочь за ворота. Наверное, нужно было написать записку магистру — да только он был на птичьих правах в городе, на правах птенца, вывалившегося из гнезда.
Он бросил взгляд на Виндагнир. Драконий Хребет. Глубокая стужа и холода. Могила его старших братьев.
Знаете, захотелось вдруг сказать Альбедо им, меня тоже бросили, мы квиты.
Он успел дойти до Спрингвейла, где огни — звучащее тепло, дом и янтарь уюта, а люди, чуть сонные и разморенные, лениво перебрасывались фразами. Он дошел до Спрингвейла, когда его нагнал Кэйя.
— Ты идиот, — выплюнул он, всё ещё несчастный и не менее злой. Как будто его надвое рвало. — Я же говорил, что я не принц.
Альбедо смотрел на него в грянувшей тишине — ничком вечер у их ног приятной мглой, — а потом засмеялся. Что-то свирепое выкручивало в нем смех, а не… люди, наверное, плачут в такие моменты. Он же не был человеком и вообще не рождён цельным.
— Ты мой принц, — Альбедо посмотрел на него, чувствуя жалость. — Ваше высочество, а я ведь могу уничтожить Мондштадт.
Кэйя задышал неровно — наперегонки со временем и паникой, — и загорелось желание погладить его утешающе по руке, мол, прости, что так вышло.
— Все монстры здесь, — продолжил Альбедо, а за спиной длились смешливые речи и реки смеха из бесценного тепла. — Ты оказался в Мондштадте раньше меня, раз уж не признаешь свои корни, а я всё ещё жил и видел больше твоего, наследный принц. Твоя нация, — он помолчал. На языке было кисло. — Наша нация — это стекло и кости. Но я её не отвергаю, как ты. И я послушаю твою волю, потому что так предписано.
Кэйя тоскливо огляделся вокруг. Альбедо вдруг подумалось, что он что-то, наверное, важное и ломающее пережил.
Хороший ребёнок.
— Я не хочу тебя здесь, — словно не слыша ничерта, повторил Кэйя, и его голос — отражение блеклости и пустоты, — немного пугал. — Но я не принц здесь, Альбедо.
Его имя прозвучало с заминкой, смешной запинкой, вымученным болью и ужасом.
— Ты меня не слышишь.
— Нет, — Кэйя мотнул головой. — Это ты меня не слышишь, принц мела.
Собственный титул резанул по ушам. Неприятно, будто камнем — по стеклу. Что-то такое отразилось на его лице, потому что Кэйя ему улыбнулся. Почти сочувственно и на грани искренности.
— Ты мой принц.
— Здесь, в Мондштадте, нет принца Каэнри'ах, больше нет. Только Кэйя.
Альбедо потёр лоб. Триста двадцать лет жизни, а всё — бестолку.
— Ты говоришь, что хочешь, чтобы я остался? — уточнил он.
Кэйя поморщился. А потом, будто ища опоры — внутренний сдвиг системы координат, — бросил взгляд в сторону высоких стен Мондштадта. Что-то вспыхнуло в его незакрытом повязкой глазе. Словно ему что-то напомнили. О важном и сокровенном.
— Я не хочу, — произнес он размеренно. — Но не мне решать. Просто держись от меня лично подальше.
— Нам работать вместе, — чувствуя страшную безнадёжность, произнес Альбедо. Всё теряло очертания.
Мир сгорал.
— Переживу, — небрежно бросил Кэйя. — Я нашел свое место здесь, может, и ты найдешь, если забудешь уже, откуда ты пришел.
Он помолчал. Ожесточение заострило черты его лица.
— Но если ты попытаешься разрушить мой город, — угроза в его голосе рассыпалась искрами грозы, — то я и правда перережу тебе горло, прямо поперёк твоей звезды.
Альбедо безмолвно кивнул. В это легко верилось.
Он больше ничего не знал.
///
(твоя заслуга, скажет Кэйя однажды, и его пальцы зароются Альбедо в волосы с непостижимой нежностью, в том, что ты напомнил мне, кто я)
///
— Ты совсем дурак.
— У меня всё было под контролем. Если бы ты не прибыл, я бы просто впал в анабиоз, и…
— Взаправду дурак. Чистый такой, прям из мела отлитый. Ни слова про семантику, Альбедо, или я задушу тебя подушкой.
Альбедо засмеялся. Это было больно, и грудная клетка взорвалась болью. Он закашлялся, чувствуя, как ребра трещат, будто ветки под ногами.
Кэйя окинул его невпечатленным взглядом.
Они работали — как и планировали, договорившись тем вечером, — и не пересекались — больше нужного.
Пять недель настороженного покоя, разлитого по бутылкам. А потом Альбедо полез на Виндагнир. Он не мог объяснить, зачем. Это была его тайна, семейная, мать её, трагедия. Забытые дети, заброшенные дети, зарытые секретами в прошлое матери, создательницы, наставницы.
Он оставил записку магистру, мол, ухожу на Хребет для исследований. Кэйя, наверное, сразу сорвался за ним, раз нашел так быстро — разорванная грудная клетка и малиновое на белоснежном снегу. Боль была остра и горька.
Зачем Кэйя сорвался за ним — другой вопрос. Почему не оставил умирать среди снегов — загадка. Это было бы так легко.
Теперь Альбедо чуть лучше понимал, в чем была его, Кэйи, личная трагедия. Где — едкость брошенных фраз, — лежала правда, обнажённая и неприглядная.
Кэйя боялся себя и своего прошлого, но ещё больше — что Альбедо как-то раскроет, кем он был.
Вот только Альбедо не знал, почему и как Кэйя оказался в Мондштадте. Когда. Это была история, недозволенная ему. Да и знать он не хотел. Может, только чуть-чуть.
— Как Кли? — спросил Альбедо, потому что тишина была невыносимая и опасная.
Кли — их безопасная гавань. Своеобразное стоп-слово. Они оба заботились о ней, любили её, хоть Альбедо только и учился. Иногда казалось, что Кэйе с него такого немножко смешно — невзначай брошенная, но оборванная улыбка, — и что-то чуть-чуть теплело в груди. Ссориться с ним не хотелось.
Может, потому что в Мондштадте было тепло.
— Переживала, — Кэйя пожал плечами, расслабляясь. Закинул ногу на ногу. — Залила Алису слезами и соплями, пришлось срочно петь ей колыбельную. Знаешь, ту. Когда тебе страшно, а вокруг только мгла...
— ...глаза закрывай, снов время пора, — закончил Альбедо неосознанно и прикусил язык.
Они заговорили на каэнрийском. Это — нелепая колыбельная их народа.
Кэйя уставился на него не то с ужасом, не то в сплошном оцепенении. Моргнул медленно, будто кошка, просыпаясь. Его губы дрогнули. Может — невольность улыбки. А может — тычком недовольные слова, мол, мы договаривались.
Но он ничего не сказал.
— Она спит? — Альбедо понадеялся, что они забудут об этом неправильном и неверном. Кэйя бросил на него почти благодарный взгляд.
— Ага. Уснула после… да. Так что тебе придётся ей сказку рассказывать, когда отсюда выйдешь. Длинную и красивую, а не как обычно.
— У меня нормальные сказки. Это у тебя иногда выскальзывают какие-то замогильные мотивы. Детская травма, не иначе.
Ужас накатил мгновенно, потому что это — ходить по краю в стеклянном доме, — мелодией издёвки напоминало о. Альбедо приготовился к резкости и витиеватым речам, зная, что второй раз — выпад с ножом к горлу, — за пять минут заговорил о невозможном.
Но Кэйя засмеялся.
Рассмеялся громко, красиво, а не вполголоса, как бывало в штабе рыцарей. При смехе столь ослепительно ярком, что светлело вокруг, у Альбедо закружилась голова.
Это был первый раз, когда Кэйя смеялся с ним. Над чем-то, что он сказал.
Альбедо невольно улыбнулся ему, и Кэйя качнул головой, словно сдаваясь.
— Дурак, — произнес он, и в его голосе — струйкой чуть заметной, — скользнула невольная нежность. Кэйя будто и сам удивился. Замолчал. — Я зайду к вечеру, а пока отдыхай. И не лезь на… — он вздохнул, и что-то резкое, почти горькое тронуло его лицо, — на нашу прародину. Ради семёрки, Альбедо, послушай меня.
Он открыл рот, и слова жгли язык — неверные в своем освещении, — и Кэйя ошпарил его взглядом.
— Это не приказ, — он прикрыл глаза, мотнув головой. — Совет.
Пришлось рот закрыть и провожать его взглядом, а потом — проваливаться в сон, где Дурин и Нигредо смотрели с горестным укором и повторяли:
тебе бы стоило умереть там, где покоимся мы.
Этот сон не был каким-то особенно новым. Ему часто снился чужой с его лицом — тень, искривленная версия его самого. Поглощение всех грехов Рейндоттир. Неидеальный человек.
Нигредо, наверное, ненавидел его.
Если Кэйя остерегался и оттого терпеть его не мог, то в Нигредо наверняка за все эти годы любая неприязнь обернулась лавиной гнилой и свирепой ненависти.
Это было смешно — и ужасно грустно.
Кэйя пришел вечером, но не остался надолго. Поставил в вазу лилию каллу, постоял безмолвно рядом, будто потерявшись и заблудившись, и вновь исчез. Альбедо не знал, что в его голове творится.
Принц Каэнри'ах был загадкой, сотканной из секретов и историй. Иногда хотелось разобрать по кусочкам каждый и понять — нелепость забывчивости, — как мальчик, говорящий без умолку, обернулся Кэйей Альберихом.
///
К концу третьего месяца Альбедо обнаружил себя с Сахарозой, Тимеем и Беннетом в лесу. Беннета, правда, никто не звал, наоборот — его пришлось вытаскивать из силков ядовитого плюща.
— Полагаю, мы заблудились, — покорно сказал Бенни, и Альбедо вздохнул.
— Мох растет на северной стороне деревьев, — с каким-то бессмысленным оптимизмом произнес Тимей.
Альбедо уставился на него с недоверием. Что, черт возьми, это вообще был за экскурс в бесполезную информацию?
— Не только, — Сахароза, умная и хорошая девочка, рассеянно потрогала кору. Сощурилась. — Мы заблудились. Мох нам не поможет.
— Но мы можем попробовать!
— Найти мох? — уточнила Сахароза с той интонацией усталости, которая напомнила Альбедо о Рейндоттир. — Я не буду гулять в лесу и искать мох, чтобы найти выход из леса.
Тимей явно расстроился, и Альбедо даже стало его жаль. Парень просто пытался помочь, хоть и криво.
— Это моя вина, — произнес Беннет расстроенно, и было совершенно непонятно, кого подбадривать первым. — Я приношу сплошные неудачи, мне очень жаль.
Кэйя был прав, подумал Альбедо, внезапно постигая всю сущность жизни и возвышаясь над ней, надо было сидеть в пещере.
— Это не твоя вина, — покорно сказал он. Без всякого, правда, утешения в голосе. Ну, хорошо хоть без осуждения. — Мы когда тебя нашли, уже потерялись.
— Правда? — удивился Тимей, и Сахароза одарила его новым усталым взглядом. — То есть правда! Ты не виноват! Это мы не можем найти мох, и…
— Нам не нужен мох.
— Это было бы полезно! Мы бы знали, где север.
Сахароза мелко вздохнула. Она всегда была такой — чуть сдержанной в разочаровании и гневе.
— А Мондштадт на севере?
Тимей вновь расстроился в своих знаниях о частях света.
Альбедо ощутил, как в висках нарастает гулящая боль. Хотелось вернуться в лабораторию, закрыться в ней и никогда ни с кем не взаимодействовать. С тех пор, как его зачем-то назначили капитаном в Ордо Фавониус, жизнь стала похожа на одну из адских фресок во дворце Каэнри'ах. Ну, на ту, где изображали конец света.
— Вы что тут делаете? — Эола — кажется, кто-то из Лоуренсов, — вышла из-за деревьев, удивлённая и с листьями в волосах.
— Мы потерялись, — настороженно отозвался Тимей. — Убьёшь нас?
— Что? — Эола уставилась на него, и Альбедо потёр переносицу. — Я тебе это припомню.
— Династия Затмения, помоги мне, — пробормотал Альбедо, и Беннет странно посмотрел на него.
Наверное, стоило объяснить, что это значит, но там — нить из клубка, а не из веретена, — потребовалось бы что-то ещё рассказывать, а у Альбедо решительно не было сил.
— Госпожа Лоуренс…
— Просто Эола, — она поморщилась.
Ещё одна, подумал Альбедо. Почему все в Мондштадте так ненавидят титулы?
А потом он вспомнил про свой и все вопросы отпали.
— Ты знаешь, как нам вернуться в Мондштадт?
Эола склонила голову набок. Поправила ворот чуть мятой рубашки. На её лице отразилось что-то сродни уверенности в своей неуверенности.
— Да, — да будет велик король нации, — но я не уверена, что найду дорогу, — или нет.
— Мы ищем мох, — с мрачной решительностью отчеканил Тимей, и Беннет глянул на него со смесью ужаса и восторга.
— Никто не ищет мох, — отрезал Альбедо, потому что ему это смертельно, блять, надоело. — Пожалуйста, го… Эола, покажи нам примерное направление.
Из леса они вышли к позднему вечеру, все в грязи и мелких травинках, прилипших к одежде. Три дерева рядом со Спрингвейлом оказались страшнее и многочисленнее.
Встретившая их Джинн всплеснула руками, и этот жест почему-то развеселил Альбедо. Он мазнул по её лицу взглядом и увидел за её спиной Кэйю.
Тот приподнял брови, мол, откуда ты такой вывалился, принц мела?
Альбедо дёрнул плечом, мол, позже.
И через мгновение осознал: они поняли друг друга без слов. Тепло и недоверие — вверить всё на волю случая и судьбы, — скрутились в груди спиралью. Альбедо посмотрел на Сахарозу и убрал из её волос лист.
Она робко ему улыбнулась.
— Пойдём домой, — произнёс Альбедо и впервые подумал, что, может, однажды Мондштадт таким станет по-настоящему.
— Никаких домой, — Джинн покачала головой в абсолютном неверии. — Вас уже искать начали!
— Они заблудились в лесу, — с расстановкой произнесла Эола. Джинн, явно не тронутая проявлением некой властности, сощурилась.
— А ты?
— Я?
— Да, ты, Эола. Тоже заблудилась? Твой дядя уже чуть ли не грязью на двери штаба написал, как плохо мы выполняем свою работу и не ищем наследницу.
Кэйя за её спиной провел ладонью по шее. Начал строить гримасы, пародируя Джинн. Альбедо сдержал смешок — колючий, он щекотал горло и грудь, — а потом и вовсе отвернулся.
— Я гуляла, — явно теряя боевой запал, откликнулась Эола. — Потеряла счёт времени.
— Она заблудилась, — подал голос Бенни, сонный и покачивающийся на месте.
Альбедо обеспокоился, не попал ли яд от силков в его кровь. Надо, наверное, сделать противоядие на всякий случай.
— Я не… мне пора домой.
Джинн тихо засмеялась.
— Иди, — она махнула рукой. — Загляни завтра в штаб, поговорим о твоём заявлении. А вы, — пауза, — семёрка и Селестия, тоже по домам. Завтра каждый напишет объяснительную, почему вы покинули город и затерялись в крошечном лесу.
Альбедо вяло махнул рукой и, поравнявшись с Кэйей, пробормотал:
— Если она не станет главой Мондштадта, я разочаруюсь во всём.
Кэйя хмыкнул, а потом — мгновение сплошной доброты, щедрой и дарующей внутренний свет, — сказал:
— Добро пожаловать домой.
И улыбнулся.
Альбедо мотнул головой. Задышал ровнее, спокойнее. Воздух был тихим и тёплым. Далеко-далеко небо ещё розовело — осторожный румянец перед падением в ночь.
Иногда Кэйя бывал невыносимо добрым, рассыпался в улыбках-искрах, а потом — молчаливые снега и взгляды исподлобья, — играл в тишину. Он был щедрым с людьми, но ужасающе отстранённым, оглядываясь за плечо. Как будто там кто-то должен был стоять. Со вдохом, рождающим слова. Но за плечом никого не было, и Кэйя застывал — оборванный миг, оцепенение от осознания, — будто вспоминал что-то мерзкое.
Альбедо заметил это не сразу. Как и не сразу узнал о Дилюке Рагнвиндре. О нем вздыхал город. Сетовали ветра. Говорили в штабе с таким сокрушенным разочарованием, что становилось неловко.
Но не при Кэйе.
При Кэйе его старательно не упоминали — известка, мелом на камнях очертания живого трупа, — и Альбедо начал догадываться, что что-то ужасное случилось. Не смерть, но хуже: разобщённость. Оборванные связи и сгоревший мир.
Альбедо хотел спросить об этом, но понимал, что там — огромная стена, штыки и яд, — лежит что-то болезненно-честное. Ему туда было никак нельзя.
— Устал? — Кэйя вновь заговорил, поглядывая на него, и Альбедо вяло качнул головой. Потом — кивнул.
— Ага. Почему-то люди очень любят вместо полезного заниматься бесполезным. И мхом, — добавил он с содроганием.
Кэйя тихо засмеялся. Густой, почти бархатный смех. Альбедо почувствовал себя очарованным этим звуком — подарок света, поток солнечного, — и не смог отвести взгляда от его лица.
— Привыкай, — Кэйя продолжал улыбаться, и мир продолжал обретаться в причудливых тонах и звуках. — Мы тут все такие.
— Вы люди.
— И ты тоже, — Кэйя дёрнул плечом, а потом пожевал губу. — Ты же знаешь это?
Знал ли Альбедо?
Они прошли сквозь ворота (Кэйя обменялся весёлыми кивками со стражниками), и воздух словно потеплел. Потянуло сладковатым запахом из "Хорошего охотника", и живот Альбедо скрутило от голода. Кэйя засмеялся вновь.
— Пойдем, куплю тебе поесть, — он махнул рукой, и Альбедо пошел.
Не потому, что это был приказ, а потому, что это был Кэйя. И с ним почему-то — оторванность от прошлого — горелые мечты, сгоревший мир, — несмотря на все сложности иногда обретался ужасный покой. Будто волна накатывала — и укутывала.
— Говоря про человечность, — вдруг слова возникли из ниоткуда, и Альбедо не стал их сдерживать, — я не человек с точки зрения создания. Делает ли меня человеком понимание эмоций?
Кэйя моргнул. Свет фонарей заострил его скулы. Припорошил волосы янтарной пылью. Альбедо вновь засмотрелся на него такого и захотел нарисовать.
— Ты дурак, — мягко произнес Кэйя. — Ты их не просто понимаешь, Альбедо. Ты их проживаешь. Я в этом уверен.
Захотелось заспорить. Кэйя, кажется, тоже это почувствовал, потому что самодовольно ухмыльнулся — мол, что и требовалось доказать, — и в это мгновение Альбедо чувствовал себя непобедимым и цельным.
///
А на шестой месяц в Мондштадте секреты понемногу выползали на поверхность — стылые, отвратительные, — и Альбедо пожелал никогда не встречать Кэйю и не знать его.
— Ты убил человека, — тупо произнес он.
Кэйя сердито уставился на него, заляпанный кровью и с лопатой в руках. Его лицо было полно яркой свирепости. За кронами деревьев пряталась луна.
— Убил, — он дёрнул плечом. — И что? Я убивал и в Каэнри'ах, Альбедо.
Его замутило и пришлось прикладывать ладонь ко лбу, дабы осознать себя ещё разок.
— Ты убил Эроха, — продолжил Альбедо, блаженно и упрямо игнорируя я убивал в Каэнри'ах. Воистину, их прокляли не зря, если дети убивали, едва ли осознав себя. — Что за херня, Кэйя?
— Радуйся, что я его не пытал, — тот огрызнулся и с новой яростью вонзил лопату в землю.
Труп Эроха лежал между ними. Распахнутые глаза, перерезанное горло. Пустые глазницы. Альбедо рассматривал его с чувством отвращения — в щепки уверенность в человечности, — и под кожей зудело и грохотало.
— Кэйя. Кэйя, тебя найдут.
Кэйя — в уродливый смех, грязно-мутный, горький до слезящихся глаз. Отсмеявшись, он откинул волосы со лба. Вызывающе поднял голову.
— Ты правда думаешь, что я не предусмотрел всё?
— Он уважаемый человек.
— Он неуважаемый мною труп. Следующее наблюдение?
Альбедо прижал ладони к глазам. Зажмурился — пятна масляные в темноте, едко-зеленые и жёлтые, — пока дышать не стало легче. Это был не страх. И не ужас.
— Можешь пойти и рассказать, — вдруг продолжил Кэйя, но с ноткой веселья, неприятного и ядовитого. — Меня отдадут под суд, а потом казнят. Вот и сгинет королевская семья, Люк бы станцевал на моей могиле.
Он запнулся, и Альбедо ощутил смирение, опаляющее грудь не огнём, но стужей. Он сдавался. С безнадежностью, с которой когда-то Рейндоттир создавала его.
— Отойди, — тихо попросил он.
И переступил через тело Эроха, упрямо глядя на лопату в руках Кэйи. Его пальцы, кажется, дрожали.
— Ты не…
— Заткнись, — безмятежно проговорил Альбедо, отталкивая Кэйю. Там, где Кэйя держался за лопату, сохранялось тепло. — Ваше высочество, вы такой идиот. Отойди, ради семёрки, и проверь, нет ли следов крови на траве. Второй труп я не помогу тебе закопать.
Кэйя молча таращился на него, беспомощный и потерянный, и вся шелуха с него слетела. Альбедо бросил на него сердитый взгляд.
— Кэйя, ты меня слышал.
— И зачем тебе мне помогать? — Кэйя моргнул. Качнул головой. Руки у него всё-таки действительно дрожали.
— Я ужасно добрый сегодня, — Альбедо сосредоточился на простоте действий. Вонзить лопату в землю. Упереться ногой. Поддеть чуть сырую землю. Отбросить её в сторону. — Настроение такое — трупы неуважаемых тобой людей закапывать.
Кэйя слабо засмеялся. Испуганный звук — будто птица сорвалась. Альбедо не посмотрел на него.
Он не мог.
Мысли метались — северные птицы, цепкие когти, — и хотелось забыть всё, что он знал. Пришел порисовать называется. Хорошая ночь для закапывания трупов.
— Он правда плохой человек, — произнес Кэйя. Будто оправдываясь.
Будто ещё не осознав, что Альбедо — стиснутые зубы, горение в груди, — был готов простить ему всё на свете, беспричинное и нет.
Не потому, что он был принцем, к черту это. Он был Кэйей, и в этом крылась вся проблема.
— Он разрушил мою жизнь. Жизни людей, которых я любил, Альбедо, он…
— Кай! — рявкнул он, потому что это было невыносимо и больно, и выжигающе. — Проверь, ради Селестии, траву. Остальное — потом.
Альбедо не хотел слышать истории-журавлики, когда Кэйя — срыв с обрыва, наизнанку мякотью, — явно был не в себе.
Кэйя помолчал мгновение. Судорожно выдохнул. И — слава богам, — пошёл делать то, что нужно.
(он сделал это для тебя, скажет Альбедо, не скрывая бешенства воющего, воюющего с благоразумием, он сделал это для тебя, ты, неуважаемый мною человек, и я презираю тебя за это)
///
Разговоры о важном не случились той ночью — юркнуть за спины, спрятаться за кусты, — и Альбедо решительно не думал ни о безымянных могилах-ямах, ни о мёртвых распахнутых глазах Кэйи. Он не носил той ночью повязку. Будто она отделяла Кэйю-рыцаря-верного-Мондштадту от балагура и принца Кэйи. И как его хребет — кости-ветви, кости-мел, — ещё не надломился от попыток соединить несоединяемое.
— Она уснула, — пробормотал Кэйя, и Альбедо потёр глаза.
Кэйя держал Кли на руках, и его лицо — цепкая, топкая и всемогущая доброта и нежность, — смягчалось в свете свечей. В свете эмоций, обнаженных так, что становилось неловко.
Это было разрешение: задавай любые вопросы, делай, что захочешь.
И Альбедо хотел — до зудящего под кожей, раскалённого и головокружительного, — влезть в него и раскопать все болючие колючки, все кусочки агонии и забрать, и выкинуть, и перемолоть в мельчайшую пыль.
Потому что когда Кэйя смеялся, мир был ярче и лучше.
— Я поставлю чайник, — Альбедо кивнул, и Кэйя дёрнул уголком губ, мол, понял тебя.
Алиса уехала несколько недель назад, и Кли ударилась в страшную тоску по ней — ищейкой по уголкам Мондштадта, — арахис и нуга разочарования — а Кэйя, казалось, расстроился, что не его оставили за главного, за того бесценного старшего брата.
Но Альбедо чувствовал, что Алиса сделала это специально, чтоб ему не было так одиноко. Может, он напоминал ей Рейндоттир своей зоной отчуждённости и потерянности.
Может, она чувствовала его одиночество и жалела.
— Однажды мальчика привели в хорошую страну, — Альбедо дернулся, позабыв о Кэйе, — и он позабыл, как горел его мир. Влился, полюбил, позабыл всё на свете.
Кэйя говорил негромко, отстранившись будто от мира. Тени кутали его и прятали в себе. Альбедо отвёл взгляд.
— Хочешь послушать, принц мела? — он тонко улыбнулся — прозрачная неискренность, ось времени надломом, и маятник — влево.
Альбедо кивнул.
— Если хочешь рассказать, Кэйя.
И вот так он узнал о:
мальчик-брошенка в шторме, встретившийся с настоящими людьми, что дарили мир и покой, и понимаешь, Альбедо, в руках Крепуса была такая мощь, что ею можно было ломать судьбы, а он судьбы строил, а Люк, ну, его сын, Селестия, он был просто ребёнком, таким громким шумным с ним было весело и не одиноко а я учился этому языку ведь никто об этом не думал дома ну в Каэнри'ах только о мести а вот он я ребёнок нужный только себе да и себе не особо и обо мне заботились и любили Альбедо я так любил их даже больше мамы и злился что это так а потом Альбедо а потом
И вот так он узнал о:
как же мы были с ним нелепы ты себе не представляешь балагуры и сказочники которых не унять ни смехом ни словами и мы любили друг друга я никогда не любил никого больше да и не полюблю да и не хочу и я скучаю по нему и иногда оборачиваюсь и жду что он там ну за моим плечом бровью дёрнет и я по голосу угадаю как ему смешно и хорошо и он скажет кай не так как ты вот с тем сцеженным гневом а по-своему потому что он обожал меня но не совсем меня а ту очаровательную версию меня родившуюся в ночь когда отец выбросил меня и я-то тоже эту версию себя люблю и было так легко каждый раз его на себя тянуть и о любви болтать потому что вот за нами разворачивалась жизнь и никого кроме нас ну я и позабыл о всяком другом доме об ответственности знаешь потому что его было легко любить невозможно не любить с его смехом он был как все те кусочки витража которых не хватало моей глупой темной душе а потом
И вот так он узнал о:
любовь не спасла нас а вообще-то сломала вот знаешь напополам переломила потому что оказывается не все секреты нужно раскрывать если хочешь сохранить человека а может это я такой глупый-глупый принц отравленной нации принц скелетов и могильных камней я же так и получил свой глаз бога в тот день когда его отец умер и мне было так смешно так грустно всё перемешалось и я сказал эй люк я должен уничтожить мондштадт я из каэнри'ах и он захотел ранить меня так же сильно как и я его но он не хотел меня убить я знаю это и не виню совсем ладно может я не знаю и злюсь очень но хочу верить что он бы не убил меня потому что он же он же мы же
А потом — отлитая во времени — инеем и слезами запорошить — и застывшая в янтаре история закончилась. Оборвалась смехом ненужным, и Альбедо протянул руку.
Он хотел сказать: он идиот.
Он хотел сказать: ты идиот.
Он хотел сказать: мне жаль.
— А я знал, что всему виной разбитое сердце, — Альбедо сжал его пальцы своими, и Кэйя улыбнулся.
Не потому, что нужно было латать раны улыбками-стежками — а искренне, хоть и слабо. Он что-то будто поискал на лице Альбедо, а потом стиснул его ладонь до вспышки боли. Склонил голову. Лбом — в их сплетённые пальцы. По его плечам словно по клавишам пробежала дрожь, мельчая, и Альбедо угадал, что Кэйя заплакал. Заревел с тем внутренним надрывом, что гноился месяцами.
Вот почему, подумал он, ты был так зол, когда я пришел в Мондштадт.
Я напомнил тебе о той сквозной ране в груди, которую он оставил тебе твоими же руками.
Альбедо мягко поцеловал его волосы — травы что-то цветочно-мягкое, — и промолчал, упираясь лбом в его макушку. Он не мог сказать, что всё будет хорошо.
Его сердце горело в груди. Скручивало боль в спирали и распирало ребра, будто пытаясь расширить их. Альбедо даже не знал, что тело способно вместить столько боли: за себя и за кого-то ещё.
Я люблю тебя, подумал он с непреходящим чувством безнадёжности, мне очень жаль.
///
— Нет, я говорю тебе, там было "поступай, как велит небесная воля", а не чушь про время и ветер, — Кэйя настойчиво и громко процитировал кусок фрески на каэнрийском, и Альбедо рассмеялся.
С тех пор смеяться с ним было легко. Они будто срастались под одним углом, а Кэйя реже оборачивался за плечо, потому что Альбедо шёл не позади, а рядом. Нужно было лишь повернуть голову.
— Кэйя, — всё ещё веселясь, сказал Альбедо, — это вода выходит. Велит воля?
— Я не знаю же, что там у наших предков в голове было! Они безумцы!
Альбедо вновь засмеялся, но на этот раз — с насыщенного и напыщенного драматизма. Грудь щекотали свет и сладость.
— Там "твори свою волю, таков закон", Кай, а не чушь про небеса, — они перебрасывались каэнрийским с непрошенной лёгкостью. Оказалось так просто отринуть страх и недоверие. — Я жил дольше твоего.
— О, начинается, — Кэйя закатил глаза.
Они спускались вниз по лестнице, вниз, вниз, минуя тени и пятна желтоватого света, пока ночь с её зимними холодами ложилась им на плечи.
— Я могу цитировать куски законов.
— Избавь, я их тоже могу цитировать. Забыл? Я принц.
Альбедо с нежной улыбкой посмотрел на него. И Кэйя — без повязки на глазу, — бойко подмигнул ему. Когда они были вдвоём вот так, он никогда не прятал правый глаз.
Они рассмеялись вместе, в живой тишине спящего города, и ветер подхватил этот свет их смеха, разнося семенами повсюду. Однажды там прорастут цветы, ослепительные даже в ночи.
Альбедо открыл рот, чтобы подразнить Кэйю за принца (вот что они делали: смеялись и излечивались смехом), когда что-то холодное робко поцеловало щеку. Он запрокинул голову наверх — крыши домов минуя, к чернильнице неба, — и увидел снег. Нелепо-редкий, он сыпался на них, тая в волосах, и Альбедо задумался, не с Хребта ли явился этот снег. Красивый и чуть мерцающий. Его ресницы дрогнули, когда снежинка холодом их коснулась.
— Альбедо, — странным голосом позвал Кэйя, словно задыхаясь. — Твори свою волю, да?
Он повернул голову, удивлённый, и Кэйя смотрел на него серьёзно и внимательно. Снежинки — на его ресницах. И венец — из морозного серебра.
— Кэйя?
Его лицо смягчилось, словно найдя ответ.
— Можно тебя поцеловать? — спросил Кэйя на каэнрийском с бойкой храбростью, и у Альбедо перехватило дыхание. Они смотрели друг на друга, не моргая, а потом Альбедо медленно, зачарованно кивнул.
Вот как он это запомнил: мир — густота гуталиновой ночи, — был смазанной тенью вокруг, но лицо Кэйи обреталось в необыкновенной чёткости, и то, какими холодными в первые мгновения были его губы.
А потом Альбедо закрыл глаза и его пальцы очертили скулы Кэйи — в лёгкую дрожь и оборваный полувдох, — и в груди копился страшный жар. Кэйя был нежным-нежным, до трепета сердца, которого не должно было существовать, и Альбедо тянулся к нему изо всех сил.
Через мгновение ослепительной бесконечности Кэйя отстранился и соединил их лбы. В его глазах мерцал свет.
— Ты совсем не умеешь целоваться, — с нежностью стылой произнес Кэйя ему в губы, и Альбедо лениво улыбнулся.
— Ты можешь научить?
Кэйя тихо засмеялся и оставил новый мягкий поцелуй. Обещание.
— Могу, — просто ответил он.
И Альбедо улыбнулся ему, потому что не мог не.
Со временем — мелочь россыпью бриллиантовой, — он начал осознавать, что собирал и соединял осколки, сшивал рваные края. Что-то внутри царапалось, скулило — ломкий голос я любил его, — и Альбедо начинал понимать, почему кто-то ради любви развязывал войны и уничтожал миры.
— Я люблю золотой цвет, — сказал Кэйя весело, почти дразнясь, когда они лениво лежали у него дома, а по потолку — соломенно-желтые зайчики солнца, — разбегались предзнаменования дня.
Но предпочитаешь всё равно огненно-красный, проглотил Альбедо, потому что это было бы лишним и слишком честным.
Дилюк ходил среди них незримой тенью. Он был красив той почти свирепой, но ещё юной красотой с редких портретов, уцелевших после катастрофы. Личного катаклизма Кэйи Альбериха.
Может, поэтому Альбедо крал каждый момент, который мог, и впускал Кэйю дальше и глубже.
Мондштадт перестал быть городом-загадкой, городом-тюрьмой — и превратился в дом. Это было почти смешно, как ему доверяли и приходили с бедами-проблемами.
— Я занял его место в городе? — бездумно спросил Альбедо, и пальцы Кэйи замерли в его волосах.
— Нет, — он вздохнул. Помолчал. — Ты не занял пустое место ушедшего человека, а пустующее место, созданное для тебя даже до того, как ты был рождён.
Альбедо засмеялся.
— Сколько в тебе глупой мудрости, — сказал он, перевернувшись на бок.
Кэйя лукаво ему улыбнулся.
— Люк сделал свой выбор, — печаль и жуткая тоска коснулась его глаз, — а ты свой.
— Но ты скучаешь по нему, — задумчиво произнес Альбедо. Слова напоминали прогорклую кашу.
— Нет. Немножко, может.
Альбедо щёлкнул его по лбу, потому что любил его больше, чем ненавидел — его, Дилюка и весь мир.
— Ладно-ладно, — Кэйя перехватил его ладонь со смешком. — Да, я скучаю по нему. Но это неважно. Кстати, я хочу тебя кое с кем познакомить, вот уж сможешь читать нотации кому-то ещё...
Мир рос и множился людьми. Аякс — у меня новый пацан, — был абсолютно не в себе, и Альбедо сразу заобожал его, потому что вот такие люди напоминали ему о родине. Вот таких людей он собирал и вбирал в себя.
— Новая любовь? — спросил Тарталья без всякого такта, и Кэйя моргнул.
Альбедо сделал вид, что занят рисованием.
— Да ладно, Кэйя, я вижу, как ты…
— В такие моменты я так жалею, что тебя не прирезали в бездне, — с ярчайшим весельем произнес Кэйя, и Тарталья хмыкнул.
Он знал, подумал Альбедо. Он знал.
Мир стоял на грани катастрофы, а они с Кэйей, смеясь, танцевали, пока Тарталья что-то бренчал на гитаре, а за окном в топком лимонно-абрикосовом джеме тонуло солнце — весна на пороге, вторая весна в Мондштадте, — и всё было ни о чем, кроме глупой любви.
И когда они целовались до головокружения, и когда Кэйя был в нём, и Альбедо задыхался, а его ладони скользили по его плечам, всё было таким простым, и Кэйя повторял его имя — яркие поцелуи-укусы на шее, чтоб ежиться и невыносимо скулить, — и когда он соединял их лбы, и они дышали сорвано-быстро, нагоняя время, чтоб обогнать — не было ничего бесценнее и лучше.
— Ты видел худшее во мне и принял, — сказал Кэйя с таким недоверием, будто сама идея — невозможность и недостижимость. — Почему?
Альбедо убрал прядь волос ему за ухо. Его глаза были столь же ясными — золото правого, темнота левого, — и в нём переливались мечты, и стремления, и любовь, и потерянность. Провел пальцами по обнажённому плечу, где цвели метки-шрамы историй, которые Кэйя рассказал, но прожил с ним. Из окна повеяло весенней прохладой.
— Потому что ты увидел худшее во мне и принял, — Альбедо не знал, как иначе это объяснить. — Вот так просто.
А потом в Мондштадт вернулся Дилюк Рагнвиндр, мальчик-пламя, большая и страшная любовь, и всё стало совсем не просто.
И мир загорелся.