Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Иногда Эрик задумывается о том, какой была бы его жизнь, если бы первым мутантом, которого он повстречал, была не Эмма Фрост.

*

Час до полуночи, вечеринка в самом разгаре. Пентхаус отделан в современном вычурном стиле, со стеклянными дверьми от пола до потолка, занимающими всю стену. За ними, на широком балконе с видом на простирающийся Буэнос-Айрес собралась половина гостей. Внутри, среди смокингов, вечерних платьев и серебристых бумажных колпачков, по мнению Эрика, витает слишком много немецкого. Но он не питает иллюзий по поводу списка приглашённых на этот вечер, учитывая пару, которой это место принадлежит, и деньги, на которые они его купили.

Он берёт бокал с шампанским с подноса проходящего мимо официанта и изучает содержимое прорезных карманов и шёлковых клатчей гостей. В этот момент он чувствует лёгкий ментальный толчок. Он сжимает утончённую ножку бокала чуть сильнее и делает небольшой глоток.

Расслабься, милый. Он ещё не подъехал.

В мыслях, прямо как и вовне, Эмме всегда удаётся звучать заскучавшей и весёлой одновременно.

Но я думал—

Его прерывает похлопывание по плечу, и он видит рядом с собой Эмму, одетую в блестящее белое платье в пол, с искусным широким бриллиантовым колье на шее. Она забирает шампанское из его руки и осушает его одним глотком.

— Не волнуйся, — говорит она, натянуто улыбаясь. — Небольшое изменение планов, но я не переживаю.

Он хватает её за оголённую руку и притягивает ближе к себе.

— Ты уверена?

— Уверена, — произносит она, закатывая глаза и выдёргивая свою руку. — А я-то думала, после стольких месяцев ты научился мне доверять.

— Прости, если я немного напряжен в самый важный—

— Расслабься, — повторяет она. Эмма делает шаг назад и окидывает его одобрительным взглядом. — При всех своих недостатках приодеться ты умеешь.

Эрик вздыхает.

— Эмма—

Она смеётся, запрокидывая голову назад и демонстрируя свою длинную увешанную бриллиантами шею.

— Возьми ещё один бокал шампанского и постарайся в следующие полчаса не прикончить кого-то из этих нацистов, хорошо? После сегодняшнего вечера у тебя будет вся жизнь, чтобы перебить их.

Она похлопывает его по руке и идёт дальше, исчезая в океане белокурых голов и белых смокингов.

Эрик повстречал Эмму восемью месяцами ранее, на поезде, следовавшем из Цюриха в Милан. Надёжный источник заверил его, что Шмидт будет на нём, и пока он ждал, когда поезд начнёт взбираться по отдалённому альпийскому перевалу — он счёл это место наиболее подходящим, чтобы отсоединить один вагон от остальных — в его купе проникла блондинка в белом дорожном плаще и шляпе-таблетке и стала читать его мысли. Пока он делал снаряд из вырванной им дверной ручки, всё тело женщины превратилось в алмаз.

Только когда он растянул ручку в тонкий стальной кабель и обернул его вокруг её кристальной шеи, он осознал: не у него одного были способности, кажущиеся необъяснимыми. Он не один.

Как он узнал позже, Эмма путешествовала со Шмидтом около года, деля с ним постель, если и когда Шмидт того захочет. Эрик знал его под полудюжиной псевдонимов, но для неё он был Себастьяном Шоу. Прошлой ночью они поссорились — это была самая последняя в череде ссор с применением насилия — и когда она на утро пришла в себя в их гостиничном номере, она была крепко привязана к каркасу кровати, а Шмидт исчез.

— Думаю, с меня хватит, — сказала она. Её губы растянулись в тонкой улыбке, когда как её взгляд оставался бесстрастным. — У всех нас есть предел. Похоже, я нашла свой.

Она склонила голову набок и внимательно посмотрела на него.

— Ты собирался попытаться убить его сегодня.

Эрик фыркнул.

— Поверь мне, не просто попытаться.

— Хоть бахвальство тебе и к лицу, всё не так просто, — сказала она почти насмешливым тоном. — Себастьян такой же, как мы.

— Он не—

— Он мутант, — произнесла она.

Что-то в выражении его лица или в его мыслях заставило её продолжить:

— Генетическая мутация. Из-за неё мы можем делать так, — она прикоснулась к голове своим длинным ногтем и затем указала на покорёженную дверную ручку, лежавшую у её ног. — Мы не аномалии — мы эволюция. Ты не знал?

Он не знал. Он размышлял — абстрактно — об источнике своей силы. Но он никогда не видел смысла подвергать сомнению то, что, он был уверен, действительно было частью него. Единственную причину, по которой он был жив сегодня, и причину, по которой многие люди, заслужившие расплаты за свои преступления, были мертвы.

Но услышав, что Шмидт тоже был особенным… И подумав обо всём, что он делал с Эриком своими нескончаемыми инструментами, при этом ни разу не заикнувшись о собственных способностях, он—

Прекрати.

Слово раздалось эхом внутри его черепа со всей тяжестью приказа, и он моргнул и поднял глаза. В порыве гнева он стянул потолок купе вниз. Эмма нахмурилась и скрестила руки на груди.

— Тебе нужно научиться себя контролировать, милый, — сказала она.

Эрик не ответил ей и взмахом руки отодвинул потолок обратно.

— Какая сила у Шмидта?

На мгновение она задержала на нём свой спокойный взгляд и затем вздохнула.

— Он поглощает кинетическую энергию. Стоит ударить его чем угодно, и он станет от этого лишь сильнее.

— А твоя… — он указывает жестом на свою голову.

Она нахмурилась ещё больше.

— Его разум… Он необычный. Он плотный. Даже при чтении мыслей кажется, будто… будто вонзаешь нож в блок из незастывшего цемента.

— Но можешь ли ты удержать его? Или усыпить?

Она помотала головой.

— Не думаю. Хотя…

Он подался вперёд.

— Хотя?

Если бы они встретились месяцем раньше или, может, месяцем позже, они бы попытались убить друг друга всерьёз. Позже Эмма призналась в этом, во время одного из тайных контрольных созвонов из лобби отелей в отдалённых друг от друга локациях. Но её отношения со Шмидтом были похожи на маятник: Эрик застал её в момент снижения, и после этого пути назад не было. Она запустила медленную методичную работу по установке телепатических триггеров в разуме Шмидта, продвигаясь каждый день вперёд такими маленькими шажками, что он никогда бы не заметил, что что-то изменилось.

Эрик отбрасывает это воспоминание и реквизирует новый бокал шампанского. Осматриваясь и представляя, будто он выковыривает глаза людей их собственными шпильками и запонками, он снова замечает Эмму на другом конце комнаты. Мужчина с тёмной копной волос наклонился, чтобы прошептать ей что-то на ухо.

Янош подготовил комнату наверху. Остался только Себастьян.

Её голос звучит так чётко, будто она произнесла это, находясь в пятнадцати сантиметрах от его лица.

Ну разумеется, говорит она надменно.

Он тихонько смеётся и делает глоток шампанского. Какой-то мужчина распахивает двери на балкон и выкрикивает: “Quince minutos!” Предвкушение толпы ощутимо нарастает, пробки хлопают, пока официанты спешат наполнить бокалы гостей. Эрик сам полон предвкушения, которое ощущается, как нечто натянутое и гудящее прямо под кожей; весь его разум обращается к его цели, словно линза. Осталось пятнадцать минут до—

Он здесь, и он спешит, врывается Эмма. Поднимайся наверх.

Эрик избавляется от своего бокала и проскальзывает по лестнице наверх, пока толпа собирается у балкона.

Вторая дверь слева.

Это спальня. Огромная кровать по центру застелена белоснежным бельём, и Эрик усаживается в низкое кожаное кресло.

Спустя несколько минут из выброса серного дыма появляется Азазель, одетый в свой стандартный пиджак с высоким воротником и размахивающий своим хвостом.

— Всё готово? — спрашивает Эрик.

Азазель подпрыгивает и резко оборачивается, хватаясь за грудь.

— Боже, Леншерр, ты планируешь просто вызвать у него сердечный приступ, затаившись в тени?

— Пусть это будет планом Б, — отвечает Эрик.

Азазель смеётся.

— Ну, счастлив доложить, что план А продвигается гладко, — говорит он.

После нескольких месяцев звонков Эмма посвятила в их планы Азазеля и Яноша. Азазель телепортировал их троих в Хайфу, где Эрик собирал информацию для короткого занимательного задания по поиску офицера СС, и они провели вечер, обдумывая конкретные сценарии кончины Шмидта. Они были противоположностями по темпераменту — Азазель был столь же общителен, сколько Янош был сдержан — но ни один из них не отличался преданностью Шмидту. Они говорили, что Эмма рисовала более убедительную картину будущего.

План А состоит в том, чтобы Эмма, держащая Шмидта под руку, пока тот приветствует своих старых друзей на вечеринке, уговорила его подняться наверх, полагаясь на свою сексапильность.

— Я раздразню его посильнее в последние несколько недель, — пообещала она во время их последнего звонка перед его полётом в Аргентину. — Сниму эмбарго на вечеринке, так сказать.

Эрик не завидует роли Эммы во всём этом, но он всегда верил, что в погоне за результатом не бывает слишком больших жертв.

Будто по сигналу, дверь распахивается, и Эмма заталкивает в комнату мужчину в двубортном смокинге. Они как будто дерутся лицами, а не целуются. Шмидт, похоже, собирается толкнуть её на кровать — на кровати должен быть он, и Эрик чуть не поднимается, чтобы вмешаться — но Эмма тянется к бляшке ремня Шмидта и ловко меняет позиции. В последнем агрессивном поцелуе она прижимает его к матрасу.

Эмма поднимается и нависает над распростёртым телом Шмидта, и Эрику наконец удаётся его рассмотреть. Его волосы стали длиннее, у него больше нет усов, но почему-то кажется, что он совсем не постарел за последние пятнадцать лет. Эрик тоже поднимается, и когда он вместе с Азазелем подходит к кровати, остекленевший взгляд Шмидта проясняется, и он фокусируется. Замешательство уступает место гневу, когда он, кажется, узнаёт Эрика.

— Как—?

— Не стоит занимать этим свою головушку, — произносит Эмма с улыбкой. Она наклоняется и прикасается длинным серебристым ногтем к каждому его виску. — Доброй ночи, Себастьян.

Глаза Шмидта закатываются, и его лицо расслабляется. Эмма немного тычет его пальцем и затем ещё раз дотрагивается до его висков для верности.

— Он без сознания.

Эрик сохранил монетку, которая могла бы спасти жизнь его матери, будь он достаточно силён, чтобы сдвинуть её. Она лежала его в кармане все эти годы, служа напоминанием обо всём, чего он не смог, и обо всём, что он однажды сможет. Он достаёт её сейчас, и она повисает в воздухе. Он отстранённо пытается осознать, что момент, к которому он шёл большую часть своей жизни, наконец настал. Шмидт кажется меньше, чем он его запомнил.

— Herr Doktor, — начинает он. — Вот что мы сделаем—

— Не хочу прерывать эту, вероятно, очень трогательную речь, — перебивает его Эмма, — но у тебя максимум 90 секунд до того, как он проснётся.

Эрик бросает на неё свирепый взгляд. Она поднимает руки в знак протеста.

— Не знаю, что тебе ещё сказать, — говорит она. — Ты хочешь его убить, или пусть Азазель возьмёт это на себя?

— Убить его должен я, — бросает Эрик.

Он полностью сосредотачивается на монетке, и она вибрирует, пока он двигает её вперед. Когда металл прикасается к плоти, затем к кости, он слышит в своей голове голос Шмидта, который считает до трёх, и он толкает монетку всё дальше, дальше и дальше—

— Всё кончено, милый, — тихо произносит Эмма.

Эрик медленно опускает руки. Глаза Шмидта всё ещё закрыты, и на белоснежном белье под его головой образуется лужа крови.

Где-то вдали он слышит, как гости вечеринки ведут обратный отсчёт от десяти на смеси испанского и немецкого. Раздаётся стук в дверь, и появляется Янош с бутылкой шампанского в одной руке и четырьмя бокалами в другой.

Азазель забирает у него бутылку и вытаскивает пробку под громкие возгласы, доносящиеся с нижнего этажа. Он наполняет бокалы, и каждый берёт себе по одному. Эрик отвлечённо принимает свой — он всё ещё чувствует теплую монетку, покоящуюся в голове Шмидта.

Эмма поднимает свой бокал и улыбается.

— С Новым годом, господа, — говорит она, когда они чокаются бокалами. — Добро пожаловать в 1961-й.

Chapter Text

Когда Эрик заходит внутрь напоминающего пещеру ангара, у него почти перехватывает дыхание: их со всех сторон окружает сталь, груды металла, балки, строительные леса, недостроенные самолёты. То, что он ощущает, выходит далеко за пределы того, что он видит при здешнем слабом освещении.

Эрик едва помнит, как для него ощущался мир до того, как он обрёл свои способности. У него не много воспоминаний о первых тринадцати годах его жизни — память о большей части детства ему недоступна, словно нечто, находящееся по другую сторону грязного стекла. Но он не может себе представить, какого было бы находиться среди такого количества стали и не ощущать её своим нутром, гораздо острее, чем пятью стандартными органами чувств.

— Эйзенхарт. Всё чисто?

Голос доносится из тени в дальней части ангара, но Эрик узнаёт этот уверенный немецкий с сильным акцентом.

— Сабо, — окликает он в ответ. — Всё чисто.

На протяжении долгих пятнадцати лет охоты на Шмидта Эрик работал на израильтян, только когда их цели совпадали. Это происходило довольно часто: всё-таки дорога, ведущая к Шмидту, была усыпана высокопоставленными нацистскими офицерами, сбежавшими от страха в Южную Америку или, что в какой-то степени ещё хуже, спрятавшимися в Европе у всех на виду. Сотрудничество с кем-либо всегда давалось ему тяжело, но в те годы так было проще, чем ввязываться в какую-то гонку или находить свои цели мёртвыми до того, как можно было извлечь из них нужную информацию.

Сейчас он берётся за их задания, руководствуясь смутным чувством возмездия за всё содеянное во время войны. Осмыслить это гораздо сложнее, чем одержимое преследование человека, который прострелил голову его матери. Он всегда чаще отказывался от заданий, чем брался за них, но в месяцы, последовавшие за убийством Шмидта, ему было неспокойно, он чувствовал себя снятым с якоря и искал, куда направить свой гнев. Пока мир наблюдал за судебным процессом в Иерусалиме, он делал свою часть работы, по-тихому устраняя одну за другой прочие цели Моссада.

И когда ему изложили детали этого конкретного плана, включающего вымышленную прибыльную сделку на производство аэрокосмического оружия в качестве приманки, он сел на самолёт до Монтевидео на следующее же утро.

Сабо находится в десяти метрах и пересекает ангар по направлению к нему под 45-тиградусным углом. Его явно не впечатляет всё это индустриальное величие, но Сабо в целом ничего в этом мире не впечатляет; его невозмутимость граничит с суровостью. Эрик следит за его приближением — по пряжке его ремня, гвоздикам в его обуви, пистолету, низко свисающему на боку, служебному оружию поменьше на его правой лодыжке.

У Эрика с собой лишь нож. Он не прячет от этих агентов свои способности, а они в свою очередь, как и их связные, не упоминают о них. Их объединяет общая цель и склонность ставить успех миссии превыше всего.

— Ты чувствуешь его?

Сабо уже возле него, и его лицо выражает некую самодовольную решимость. Эрик продирается сквозь “помехи” от окружающего их металла, пытаясь уловить какое-либо движение. Проходят секунды, и—

— Он приближается.

По грунтовой дороге к ангару едет похожая на танк машина с четырьмя пассажирами и чем-то, напоминающим содержимое небольшого арсенала. Сабо кивает и дергаёт головой, направляясь влево. Эрик движется направо, пока они оба снова не оказываются в тени.

За звуками хлопающих дверей и тяжёлых шагов добравшейся до ангара компании, он улавливает кусочки их разговора.

— …восемь тысяч, может, девять, — Данцигер говорит остальным на немецком и ведёт их внутрь ангара, в сторону незащищённой, ярко освещённой полосы в центре.

Эрик собирает детали об их целях: все трое высокие и широкоплечие, с зализанными светлыми волосами и тонкими усиками, одетые в костюмы свободного кроя, которые последние несколько лет постепенно выходят из моды. Он тут же узнаёт Вриса из досье: у него квадратная челюсть, и он более долговязый, чем остальные. Данцигер хорошо вооружён, но эти люди обвешаны оружием с ног до головы. Эрик ощущает приятный вкус иронии, ведь их паранойя позволит убить их ещё легче.

Однажды он убил семейную пару шпилькой для шляпки в гостиничном номере в Париже. В кафе в Алжире он воспользовался тупым предметом — пепельницей, которой он и его цель пользовались вместе; он собрал все сигаретные окурки в аккуратную кучку, прежде чем приложил к ней всю свою силу. Когда он впервые оказался в Германии после войны, он использовал нож для масла. Он стащил его с льняной скатерти, заострил во время полёта и сунул промеж рёбер, пока сам попивал кофе на другом конце ресторана.

— У меня было несколько заводов такого размера, во время войны, — говорит Врис, держа руки в карманах и шаркая по цементу.

Он произносит это с такой небрежностью — без всякого упоминания тысячей смертей, связанных с этими заводами — что Эрик с трудом сдерживает себя, чтобы не заставить этого человека врезать себе по лицу с помощью матовых стальных часов на его запястьи.

В том, что он оборачивает обыкновенные вещи людей против них самих есть некая симметрия: его сила делает его оружием, но она заложена в нём настолько глубоко, что тоже кажется обыкновенной. Способность к насилию вшита в его кожу, или точнее, согласно краткому уроку естествознания от Эммы, в его генетическое строение.

— Ах да, я слышал, что вы были необычайно… усердны во время войны, — говорит Данцигер Врису, вкладывая ровно столько восхищения, сколько нужно, чтобы звучать убедительно. Эти агенты играют лучше, чем все актёры, что Эрик когда-либо видел на сцене.

Врис делает шаг по направлению к Эрику, вглядываясь во тьму.

— Как насчёт добавить немного света?

— Конечно, — отвечает Данцигер, быстрая шагая к дальней стене.

Эрик чувствует, как Сабо достаёт оружие, а спутники Вриса незаметно теребят своё.

Данцигер поднимает выключатели один за другим, и когда ангар наполняется светом, цели замечают стоящих по бокам Эрика и Сабо. Последний не теряет времени и делает быстрый выстрел, пока Эрик в это же время выхватывает пистолеты из вытянутых рук спутников Вриса. Пуля Сабо попадает самому низкому из них в живот, и тот падает на землю. Эрик переворачивает один из конфискованных пистолетов и стреляет в упор в грудь другому. Он поворачивается к Врису и снова нажимает на курок—

— Эйзенхарт, ты в порядке?

Эрик лежит на спине, и когда он поднимает взгляд к потолку ангара, он видит пятна. Он поднимается, чтобы принять сидячее положение, и его накрывает резкая волна головокружения. Сабо тоже на земле. Данцигера, который всё ещё выкрикивает его имя, ему не видно. Он звучит так приглушенно, будто находится под водой.

Врис всё ещё на ногах, окруженный каким-то полупрозрачным мерцающим облаком. Он запрокидывает голову от смеха.

— Рад, что ты тоже привёл кого-то с особыми талантами, — выкрикивает он и затем хлопает в ладоши.

Эрик видит импульс, который исходит кольцом от Вриса, проносится над ним и снова опрокидывает его на спину.

После того, как они убили Шмидта, Эрик провёл с Эммой, Яношем и Азазелем меньше 48 часов в Буэнос-Айресе. Он был беспокоен и взвинчен; Эмма часами жаловалась на то, как расплёскивалась оставшаяся в нём энергия, а потом и вовсе провела остаток времени в алмазной форме. Он не знал, куда поехать дальше, но ему нужно было двигаться — он провёл всю свою взрослую жизнь в разъездах и понятия не имел, как остановиться.

— Думаешь, есть и другие? — спросил он у Эммы, поджигая сигарету.

Они сидели на балконе люкса, в котором жили вместе. Она нахмурилась, провожая взглядом сигарету, которую он стряхнул о пепельницу. У её алмазной формы были свои минусы.

— Другие мутанты? — фыркнула она, скрещивая руки на груди. — Конечно, милый. Каковы были бы шансы, что мы встретимся, если бы нас было, скажем, всего полдюжины во всём мире?

— Но как много?

Выражения лица Эммы были не такими ясными, когда она была в алмазной форме, но на секунду она показалась задумчивой и затем помотала головой.

— У нас никогда не было конкретного представления об этом. У Себастьяна были теории.

В часы после того, как Эрик пропустил рейхсмарку сквозь его череп, она продолжала упоминать его имя вскользь в разговоре, и каждое упоминание вызывало в нём небольшую вспышку гнева. Он слишком резко затянулся сигаретой и обжёг дымом заднюю стенку горла.

— Но его план состоял в том, чтобы завербовать их, — сказал он. — У тебя тот же план?

Эмма долго молчала, глядя на город.

— Мне нужно немного времени для себя, — ответила она, уставившись в точку на горизонте. — Мне нужно отделить то, что хочу я, от того, что хотел он.

— Логично.

Эрик затушил сигарету и последовал за её взглядом, созерцающим полотно из крыш. Желание выкинуть Клауса Шмидта из своей головы ему понятно.

Он не сообщил им о том, что уезжает. На следующее утро он встал до рассвета, пока Эмма и Янош ещё спали. Азазеля было не найти, как и два дня до этого. Предположительно, он скакал с одного конца планеты на другой, просто потому что мог. Несколькими часами позже, стоя на центральном вокзале, он ощутил странный толчок в голове.

До скорого, Леншерр.

Ментальный голос Эммы неким образом напомнил крепкое рукопожатие; её слова будто заключали в себе обещание — или угрозу. Он почувствовал, как она покинула его голову прежде, чем смог сформулировать ответ.

Месяцы спустя этот вопрос всё ещё занимал его, пока он переходил от одного задания Моссада к другому, движимый не столько желанием или намерением, сколько чистой бездумной инерцией. Как бы он узнал, если бы повстречал другого мутанта? Шмидт явно коллекционировал мутантов со способностями, которые легко использовать как оружие — но у всех ли способностей есть потенциал для убийства? Моссад отводил взгляд в сторону, когда он вырывал балки из потолка и оборачивал оружие целей против них самих. Знали ли другие государства о таких, как он? Использовали ли они таких, как он?

Моссад кичится тем, что они всегда готовы к любой неожиданности, и судя по тому, что они не упомянули, что Врис может провоцировать звуковые взрывы хлопком в ладоши, они явно не знали. Сабо с трудом поднимается на ноги, так что Эрик пытается сделать то же самое, но ему не удаётся удержать свой центр тяжести больше секунды, и он падает обратно.

Он смотрит вверх и проводит инвентаризацию всего металла в непосредственной близости; он не чувствует ничего вокруг Вриса, но ощущает пистолет в кобуре у него на бедре. Когда звучат выстрелы, он чувствует, как они отскакивают от защитного облака Вриса, пока Сабо ищет укрытие.

— Похоже, некоторые особые таланты сильнее других, — говорит Врис, направляясь в его сторону.

Одно лишь презрение в его голосе провоцирует у Эрика гнев, который, к счастью, лишь усиливает его способности. Он собирает все свои силы и тянет, вырывая пару огромных стальных балок, которые несутся к голове Вриса.

Когда они отскакивают от защитного поля, отдача настолько велика, что Эрик прикусывает язык до крови. Они падают с оглушающим звуком по обе стороны от него.

Зрелищные способности Эрика всегда интересовали Шмидта. Их время вместе началось с маленьких заданий, например, сдвинуть монетку на столе на несколько сантиметров, но последующие годы запомнились подвигами силы. Он провоцировал и подталкивал Эрика, придумывая всё новые стрессоры каждую неделю, выглядывая из-за своих очков-полумесяцев и делая заметки в маленькой кожаной книжице, словно какая-то гротескная пародия на учёного.

Лишь позже, разъезжая по континенту, Эрик понял, что его способности — это не только сила, это ещё и контроль. Но его первоначальные инстинкты всё так же прямолинейны и не то чтобы всегда эффективны.

Пистолет, ремень, запонки, и горсть монет в карманах, но он останавливает свой выбор на зажиме для галстука Вриса. Эрик потягивает за него в качестве эксперимента; хоть он и не может протолкнуть металл сквозь его щит, его способности прекрасно работают внутри него. Он дёргает зажим вперёд и вверх и вонзает его в сонную артерию.

К моменту, как Эрику удаётся подняться, Врис уже лежит на полу. Вокруг необычайно много крови. Сабо и Данцигер подходят к нему, формируя вокруг тела треугольник.

— Мы должны были выполнить работу чисто, — произносит Сабо с саркастичной улыбкой.

Данцигеру в лицо попала струя крови, и из него вырывается смешок.

Эрик тихо хихикает и затем разражается искренним смехом, который подхватывают Сабо и Данцигер. Он смеётся, пока это не перестает быть смешным и его не захлёстывает ощущение набитого сталью ангара в венах.

*

В пятидесятых карта Европы по версии Эрика представляла собой след, соединяющий Шмидта с его союзниками, старыми и новыми. Он старался отделять эти точки, крестик за крестиком, от карты всей остальной своей жизни: своей истории, тщательно спрятанных вещей, о которых он в целом старался не думать.

Свои первые годы в Дюссельдорфе, помнить которые он не мог даже не из-за войны, а потому что был слишком маленьким; своё полное страха позднее детство в Варшаве, где жизнь рушилась день за днём по мере того, как они близились к неизбежному отправлению в лагеря. Позже, в семнадцать, воссоединение с Магдой; ещё год спустя — деревушка, где они обустроили дом, где она родила Аню.

Последний раз он был в Польше ближе к концу 1958-го, но он не возвращался в деревню, где они жили. После войны Магда совсем не хотела оставаться в Польше — несмотря на всё, что случилось, сообщения о нападениях на евреев часто поступали в деревню. В конечном итоге, когда слухи о странных вещах, на которые был способен Эрик, расползлись по деревне, их соседи подожгли их дом по иной причине.

Его послужной список как мужа и отца был в лучшем случае фрагментарным — когда он был дома, его одержимая погоня за местью всегда была четвёртым гостем за их столом. Но его отношения с Магдой не смогли бы пережить смерть их дочери, даже если бы на нём не лежала непосредственная ответственность за неё.

(Одна лишь ссора по поводу ответственности — тонкого различия между причиной и виной — была узлом, который они даже не смогли начать распутывать.)

В 1958-ом он повстречал их бывшего соседа, Камински, в ветхой таверне в добрых 65 километрах от деревни, где они жили. Эрик заверил его, что не собирался возвращаться туда, где ему так ясно показали своё отношение к нему.

В ответ Камински рассказал ему, что Магда эмигрировала, но не стал говорить куда. По мере того, как повышался его голос, он, кажется, начинал вспоминать, почему они вообще выжали Эрика из деревни. Он заметно вздрогнул, посмотрев на дробовик, висевший над барной стойкой. Эрик не стал ему говорить, что что-то настолько очевидное ему не понадобится. Камински носил под рубашкой распятие на тонкой цепочке, которая подрагивала от его растущего пульса.

Теперь карта Европы распростёрта перед Эриком, но на ней нет пометок, составляющих полную картину, он плывёт по течению. Он получает свой гонорар за работу в Монтевидео через передачку в Риме и садится на поезд до Парижа, где он годами арендует комнату. Она скромная и обветшалая, но консьержка содержит её в безупречной чистоте. Главная особенность этой комнаты — её близость к Эйфелевой башне, что позволяет Эрику чувствовать её кованую решетку без необходимости по-настоящему концентрироваться.

Первые морозы наступили и прошли, город накрыло лёгким холодом, и хозяева лавочек развешивают фонарики на своих витринах. Эрик всё ещё ориентируется в Париже по памяти, состоящей из явочных квартир, точек передачи информации, респектабельных отелей с менее респектабельной клиентурой, но он прилагает все усилия, чтобы играть в обычную жизнь. Неделю он проводит преимущественно за посиделками в кафе за чашечкой крепкого кофе, чтением газет — в которых американцы и Советы преимущественно обмениваются пустословием — и нескольких потрёпанных книжек, которые он находит в шкафу своей квартиры.

Неожиданно для себя он приобретает руководство по генетике в магазинчике у Сены. Вернувшись в квартиру, он лежит на кровати и продирается сквозь его едва постижимый слог, думая, был ли бы этот предмет не таким сложным на немецком, нежели на французском, и неосознанно касаясь основания Эйфелевой башни, испытывая его на прочность своей силой.

Спустя почти месяц, как он вернулся из Уругвая, Эрик не может забыть о встрече с Врисом. На протяжении пятнадцати лет он кичился своими навыками компартментализации, способностью мысленно переводить человека из разряда потенциальных целей в разряд пометок о завершённом задании на карте.

Но способность Вриса была такой сильной и такой пригодной для использования в военных целях — он наверняка использовал её во время и после войны и продолжил бы это делать, если бы они не убили его. Его разум кружится вокруг безосновательных предположений, давая грубые, как высокие, так и низкие оценки. Как много мутировавших людей существует в мире? Как много “особых талантов” сокрыто?

Он находится на странице с удручающе большим количество латыни и вздрагивает от знакомого ощущения давления в голове.

Какая встреча.

Ментальный голос Эммы звучит, как звонкий смех. Эрик приподнимается с нахмуренным лицом.

Мы не встречались, он пытается громко и чётко передать. Я в своей квартире.

Происходит внезапный выброс серного дыма, и в его комнате предстают Эмма и Азазель. Выглядят они как всегда театрально: она с ног до головы в белом убранстве и он в пиджаке с высоким воротником в чёрную полоску и с ярко-красной кожей. Вместе они смотрятся совершенно неуместно на фоне обшарпанной, обыденной комнаты.

— Мы просто мимо проходили, — говорит Эмма как бы невзначай.

Эрик захлопывает книжку и бросает её на прикроватную тумбочку.

— Вот так совпадение, — отвечает он непринуждённым тоном, намеренно вкладывая в свои слова намёк на то, что он так совсем не считает. — Из всех улиц Парижа.

Эмма отвечает ему улыбкой с налётом неискренности, а Азазель просто смеётся.

— Не хочешь выпить с нами? — говорит он, протягивая широкую красную ладонь. Эрик переводит взгляд с Азазеля на Эмму и обратно и затем кивает. Он едва успевает надеть обувь, когда Азазель хлопает его по плечу, и комната исчезает.

Они прячутся в доме, который наверняка принадлежал Шмидту. Невероятно сохранившийся пережиток довоенного Парижа. Он огромен, увешан тяжёлой дамасской бархатной тканью и отделан декадентской позолотой, балансирующей между красотой и вычурностью.

Азазель размещает Эрика в жёстком зелёном кресле в стиле Людовика XIV, затем направляется к серванту у дальней стены и достаёт набор стаканов. Эмма вытягивается на похожем диване напротив него, закидывая одну ногу в белом сапоге до колена на другую.

— Янош в отъезде с нашими новыми членами, — говорит Эмма прежде, чем Эрик успевает спросить.

— Новыми членами?

— Мы занимались вербовкой, — отвечает она с загадочной улыбкой. — Оказалось, что мы с Себастьяном разделяли интерес к полезным мутациям.

— Полезным? — говорит Эрик, принимая от Азазеля тяжёлый хрустальный стакан, щедро наполненный чем-то похожим по запаху на хорошо выдержанный односолодовый виски.

— Тут что, эхо? — говорит Азазель с усмешкой, подавая Эмме её стакан.

Он садится к ней на диван, наматывая свой хвост на искусно вырезанный подлокотник.

— Не переживай, милый, третья мировая война не входит в круг моих интересов, — говорит она Эрику.

— Я не видел тебя почти год, — напоминает ей Эрик, делая осторожный глоток. Вкус скотча даже превосходит его запах. — Я понятия не имею, какие у тебя интересы.

Когда она приподнимает бровь вместо ответа, он добавляет:

— Если уж на то пошло, я никогда на самом деле не знал, что входило в число твоих интересов, кроме как… устранение Шмидта.

Они разражаются смехом, и Эрик нахмуривается.

— Кто бы говорил, — произносит Эмма со злорадством. Когда смех стихает, она наклоняет голову набок, прищуривая глаза. — Или, может, проблема в том, что это был твой единственный интерес.

— Убирайся из моей головы, — произносит он у себя в голове настолько резко, насколько возможно, одновременно отчеканивая слова вслух.

Эмма слегка вздрагивает.

— Какие мы нежные, — говорит она, рассматривая свои ногти с напускной непринужденностью. — Не волнуйся, милый. Уж я-то всегда видела твой истинный потенциал.

— Неужели? — отвечает Эрик ровным тоном. — Потенциал к чему?

У него в голове предстаёт мимолетное видение: огонь, разрушение и разрывающиеся на части, балка за балкой, здания. Он пристально смотрит на Эмму.

— Я думал, ты не хочешь начинать третью мировую.

Она вздыхает и деликатно отпивает из своего стакана.

— Не хочу, без крайней необходимости. Но способность снести здание может пригодиться.

— И кто наша цель?

— Любой, кто встанет между нами и другими мутантами, — говорит она, приподнимая брови. — Как я уже сказала, мы занялись вербовкой.

Эрик приподнимает брови в ответ и допивает остатки своего напитка. Перед ним снова встаёт извечный вопрос: как много? Эмма поднимается, забирает стакан из его руки, относит его к серванту и откупоривает хрустальный графин.

— У нас до сих пор нет никаких веских доказательств, но я бы сказала, по меньшей мере несколько тысяч, — отвечает она на неозвученный вопрос, наполняя их стаканы. — Мы пока завербовали двоих, и у нас есть наводки на полдюжины других в разных городах.

— И вы что, просто предлагаете им присоединиться к вашему клубу мутантов?

Эмма улыбается и возвращает ему стакан.

— Что-то вроде того.

— Ты не хочешь начинать войну, — медленно проговаривает он, — но ты собираешь армию.

Она поднимает стакан, и её улыбка становится шире. Она повторяет:

— Что-то вроде того.

Chapter Text

Когда он открывает глаза, перед ним всё синее.

И вокруг него чрезвычайно громко, и кажется, будто по стенкам его черепа тихонько, но настойчиво бьют маленькие молоточки. Он снова закрывает глаза.

— Чарльз, ну ради всего святого!

Выкрик сопровождается сильным толчком в грудь, и Чарльз опять открывает глаза и в этот раз как следует вглядывается. Над ним нависает Рейвен с сжатыми от злости губами. Она испускает такое сильное раздражение — наряду с несколькими отборными ругательствами — что он не может его заглушить, несмотря на свои настойчивые, хоть часто и неубедительные, попытки сдержать своё обещание не лезть ей в голову.

Он лежит полураздетый на своей кровати. Его жилет распахнут, но вот рубашка всё ещё застёгнута, при этом его ботинки сняты, а брюки не видать. В комнате слишком уж светло, и стук молоточков усиливается. Он зарывается в постель и закрывает глаза.

— Убей меня, Рейвен.

— Я убью тебя после того, как ты избавишься от этой женщины в душе, придурок, — произносит она озлобленно, рывком поднимая его с кровати. Её взгляд опускается вниз, и она взвизгивает, резко прикрывая глаза ладонями. — Разыщи свои трусы, избавься от неё, и только потом я убью тебя.

Превозмогая острое похмелье, Чарльз быстро прокручивает события прошлого вечера в своей голове. Они были в пабе, отмечали его докторскую степень. Он помнит, как его научный руководитель рано откланялся, потом пошли конкурсы на выпивание, потом необычайно большое количество виски, даже для него. Но после…

Рейвен скрещивает руки на груди и сердито смотрит на него.

— Ты даже не помнишь, как привёл её сюда, да?

Чарльз сжимает свою переносицу.

— Дай мне минутку.

Его способности мало что могут сделать с физиологическими симптомами похмелья, но они точно могут избавить его от боли. Он сосредотачивается, и стук прекращается, как будто с его головы осторожно сняли вуаль. Он тянется своим разумом в соседнюю комнату и находит там женщину, которая выходит из душа и вытирается полотенцем. Он чувствует себя свиньёй, копаясь в голове женщины, секс с которой он даже не помнит, но без этого никак. Рейвен прищуривает глаза.

— Ты сейчас прочёсываешь воспоминания этой женщины, потому что не можешь вспомнить, кто она?

Для человека, не обладающего телепатией, Рейвен часто бывает пугающе проницательной. Чарльз бросает ей, как он надеется, обворожительный взгляд. В ответ он получает громкий звук отвращения. Она принимает свой облик по умолчанию — персиковая кожа, длинные светлые волосы, мини-платье, которое любой брат счёл бы слишком уж коротким — и драматично покидает комнату. Он со вздохом падает обратно на матрас.

Девушку из душа зовут Ребекка, она читает лекции по средневековой истории и сейчас услужливо проигрывает в голове добрую половину прошлой ночи в ярких деталях. Она останавливается на одном моменте на несколько секунд, и он ругает себя за то, что был настолько пьян, что сам не может этого вспомнить. Пока она надевает платье, он спешно натягивает на себя брюки.

— Чарльз? — она слегка стучит, приоткрывая дверь.

Он поднимается, выдаёт подобие улыбки и целует её в щёку.

— Доброе утро, Ребекка.

Она краснеет, хоть и думает, что он выглядит немного потрёпанно, что, он готов признать, вероятно является справедливой оценкой. Он взвешивает аргументы в пользу того, чтобы предложить ей позавтракать, и снова заглядывает в её мысли, видя, что она думает о том же — только вот она представляет, как пьёт чай в собственной постели.

Когда они с Рейвен ругаются о вещах, на которые Чарльз способен или не способен, она бывает особо жестока и в эти моменты достаёт фразу “контроль разума”. Эти слова призваны причинить ему боль, что они и делают — его зачастую тошнит от них. Но проблема в том, что эти обвинения не беспочвенны. Они граничат с правдой или, возможно, с правдивой оценкой его потенциала.

Но Чарльз старается не менять сознание людей напрямую, или вкладывать им в голову новые мысли, или менять их воспоминания — это не так просто, и одно небольшое изменение может иметь катастрофические последствия. По большей части он просто подталкивает их или сглаживает углы при общении. Люди трепятся без толку, но он видит всё, что за этим стоит — подсознательные желания, кроющиеся за упорядоченной логикой их высших психологических функций.

Ребекка на самом деле весьма красива, но ещё и очень любезна. Он подталкивает её к решению.

— Ну, я пошла, — говорит она, приобнимая его. — Спасибо за чудесный вечер.

— Взаимно, — отвечает он, стремясь изобразить свою самую очаровательную улыбку. — Уверен, ещё увидимся.

Наблюдая из окна за её удаляющимся силуэтом, он ещё немного сглаживает углы: она уходит с приятными воспоминаниями, но без какого-либо желания видеть Чарльза или Рейвен снова. После нескольких лет, проведённых ими в Оксфорде, в городе полно людей, находящихся под воздействием такого рода лёгких ментальных сигналов, хотя несколько десятков из них не заслужили такого бережного отношения. Например, двое парней, которые зажали Рейвен в углу, когда она в последний раз пила вне дома. После этого она долго злилась на него — не разговаривала с ним почти две недели. Они так и не извинились друг перед другом.

Чарльз включает радио на кухне и ставит чайник на плиту, чтобы заварить себе чай, вполуха слушая последние провокационные высказывания Хрущёва. В комнату с шумным вздохом заходит Рейвен. Она вернулась в синее обличие, но на ней всё то же чёрно-белое мини-платье, и излучаемое ею раздражение не ослабевает.

— Надеюсь, ты хорошо провела вечер, — произносит Чарльз самым мягким тоном, на который только способен.

Ничего не отвечая, Рейвен бросает ему сердитый взгляд и тянется мимо его головы, чтобы открыть шкаф, едва не ударяя его рукой. Он отходит от неё и начинается возиться с заварочным чайником.

Спустя минуту неловкого молчания ему не терпится заглянуть в её разум. Это желание то посещало, то покидало его на протяжении многих лет, но оно особенно сильно в моменты, когда ему кажется, что их отношения крайне натянуты. Он предпринимает ещё одну попытку.

— Пообщалась с кем-нибудь интересным в пабе? — спрашивает он. — Там был такой высокий парень с—

Она захлопывает дверцу шкафа.

— Я была бы склонна простить твоё вчерашнее поведение, если бы это было исключение, а не правило.

Он морщится.

— Рейвен—

Чайник издаёт свист, и она протягивает руку и агрессивным движением выключает огонь.

— Поскольку у тебя, похоже, провалы в памяти, как насчёт того, чтобы я её освежила?

Чарльз садится за кухонный стол и с тяжёлым вздохом присползает вниз.

— Вперёд.

— Стандартное поведение Чарльза, — начинает она, поднимая указательный палец так, будто собирается вести подсчёт. — Во-первых, постоянно представлять меня как свою ”младшую сестру”.

— Ты и есть моя—

Она поднимает все пальцы разом и направляет на него свирепый взгляд.

— Можно сообщать людям, что мы брат и сестра, и не звучать при этом так, будто ты хвастаешься своим пуделем.

Чарльз издаёт глухой протестующий звук.

— Это совершенно не обоснованно.

Рейвен нарочито игнорирует его.

— Во-вторых, отпугивать того “высокого парня” подростковыми страшилками.

Чарльз прячет голову в руках.

— Я явно мало что помню об этом, но я искренне прошу прощения—

— Не стоит, — огрызается она. — В-третьих, врываться посреди разговора и отбирать у меня единственный напиток за вечер.

— Ты знаешь, что может случиться, если ты выпьешь, — отвечает он слабым голосом.

Он понимает, что ходит по тонкому льду, но он очень чётко помнит последний раз, когда она напилась вне дома и ненароком обратилась. Как и отвращение на лице мужчины, с которым она разговаривала, за секунду до того, как Чарльз влез между ними и неумело стёр у него всю память о них обоих.

— Всё это, как я уже сказала, нормальный вечер из жизни Чарльза Ксавье, — говорит Рейвен.

— Честное слово, Рейвен—

— Я бы простила тебя, если бы ты на этом остановился, — продолжает она. — Но это был особый вечер.

У Чарльза нехорошее предчувствие по поводу четвёртого пункта.

— Что я натворил?

— Помнишь ли ты другого парня? Ростом примерно с тебя, блондин с очками в роговой оправе.

Он продирается сквозь туман, в который превратился тот вечер — Рейвен присутствует в его недовоспоминаниях в лучшем случае в размытом виде, и на периферии мелькает светловолосая тень — и качает поникшей головой.

— Мы вели совершенно невинный разговор, — продолжает она, — пока ты не пришёл и не уставился на него. Его взгляд остекленел, и он ушёл, ни слова не сказав.

— Нет, — вздыхает Чарльз. — Я не—

— И это человек, который постоянно отчитывает меня по поводу того, что я теряю контроль над своими способностями, когда выпью хоть каплю алкоголя—

— Я не могу выразить, насколько я сожалею, Рейвен, — говорит Чарльз.

Он действительно сгорает от стыда и в равной степени обеспокоен тем, что ещё он мог вытворять своей телепатией в таком состоянии.

— Ты всегда сожалеешь, Чарльз! — она чуть не срывается на крик. — Но когда ты извиняешься снова и снова, но при этом ничего не меняешь, твои слова кажутся охуеть какими пустыми!

Это неприятным образом вторит принципу, который помогает ему уживаться со своей телепатией: людей следует судить не по тому, что они думают, а по тому, что они говорят и делают. Мимолётные мысли людей — даже самые гнусные — редко, если вообще, как-то отражаются на физическом мире. Когда он был ребёнком, у него ушли годы, чтобы по-настоящему понять, что то, как он воспринимал людей — пытаясь соотнести то, что происходит у них в голове, с зачастую расходящимися вещами, которые они говорили вслух — значительно отличалось от того, как это делали все остальные.

Когда они были маленькими, с момента, когда он впервые застал её на кухне, и до момента, когда пять лет спустя она заявила, что не желает, чтобы он лез в её голову, всё было гораздо проще. Когда он не знал, как выразить что-то словами, он просто передавал ей свои мысли, чувства и впечатления, и после некоторой практики она научилась делать то же самое в ответ.

Он побывал в голове каждого, кого когда-либо знал: своих родителей, отчима и сводного брата, нянечек и прислуги, череды репетиторов, которые поражались маленькому мальчику, который, кажется знал всё — но до появления Рейвен он никогда не бывал в голове кого-то, кто об этом знал. Она с радостью играла роль подопытного кролика, пока он расталкивал и прощупывал свои способности. А он был рад иметь друга, настоящего друга, с которым мог делиться всем. Пока это не закончилось.

Последний раз, когда они ругались по этому поводу, он признался, насколько трудно ему понимать, что она думает, наблюдая со стороны. Это почему-то разозлило её ещё сильнее.

— Все остальные как-то справляются, — сказала она, едва не выплёвывая слова. — Воспользуйся собственным советом и веди себя, как нормальный человек. Ты ведь заставляешь меня представать перед миром в таком виде…

Она приняла обличие блондинки, показала жестами на своё тело и снова стала синей.

Чарльз вскинул руки в отчаянии.

— Я не заставляю тебя забавы ради, Рейвен! Ты хоть понимаешь, что они подумают, если ты—

— А ты? — на этом Рейвен выпрямила спину и, он подозревал, даже удлинила свой позвоночник на несколько сантиметров. — Это всё беспочвенные домыслы, не так ли?

У него не было доказательств, но его опасения не были беспочвенными. Он ежедневно слышал, что мужчины думали о её маскировочном обличии, наряду со всем, что люди думали о каждом, кто хоть отдалённо отличался от других. Он попытался ей это объяснить, но она сказала, что не хочет больше слышать об этом, и захлопнула дверь у него перед носом.

Сейчас они примерно в том же положении: он склонился над кухонным столом, а она гневно нависает над ним. Кровь прилила к её лицу, делая тёмно-синий цвет её кожи ближе к фиолетовому.

— И всё же я искренне сожалению, — снова произносит он, но тише.

Её плечи слегка опускаются, она качает головой и садится напротив него.

— Я знаю, что ты искренне, Чарльз, — говорит она, смотря ему прямо в глаза. — Ты так всегда. Но сколько ещё раз мне придется слышать это от тебя?

*

Его отец был ядерным физиком. “Он учёный”, — говорили Чарльзу, думая, что он слишком мал, чтобы понимать этот термин. “Он оказывает помощь правительству”.

В пять лет Чарльз попытался разобраться в работе отца, заглянув в его разум. С переменным успехом. Разум его отца нравился ему больше всего: он был упорядочен и в то же время обширен, в нём всегда было место для больших расчётов и смелых идей. Интенсивнее всего его мозг работал, когда его друзья из правительства заезжали на ужин. После они собирались в гостиной, воздух наполнялся дымом сигар, и их головы буйно фонтанировали идеями.

Разум его матери резко контрастировал с разумом отца — он был, за неимением другого слова, плоским. По вечерам он становился ещё площе, особенно когда его отец бывал в отъезде по правительственным делам. Позже Чарльз понял, что большую часть дня она выпивала, а по ночам часто напивалась до отключки. Он чувствовал себя глупо, вспоминая, как, будучи ребёнком, был убеждён, что сможет сделать что-то, что угодно, чтобы вытащить её из этой низины. Временами она даже не помнила о его существовании.

Когда он уже был достаточно взрослым, чтобы добраться до правды, Чарльз осознал, что его отец работал со своими друзьями над атомной бомбой. Они переехали из Лондона в Нью-Йорк не из-за эвакуации, как Чарльзу сказали, а потому что его отец должен был помогать американцам создать оружие, которое бы стёрло немцев с лица земли. Но к моменту запуска Манхэттенского проекта Брайан Ксавье был уже мёртв, и его исследования и жена оказались в руках его партнёра по бизнесу, разум которого был самым неприятным, что Чарльз когда-либо встречал.

У Чарльза было много вопросов, которые он бы задал своему отцу, будь он жив — откровенных вопросов, в первую очередь связанных с дальновидностью и ответственностью, на фоне усиления американо-советской гонки вооружений. Однако по мере того, как он взрослел и исследовал пределы своей телепатии, он пришёл к пониманию, что его возможности могут быть безграничными, и это не даёт ему покоя. Что бы сказал его отец, если бы Чарльз спросил его, каково это — сознательно наделить нескольких могущественных людей таким ужасным разрушительным потенциалом?

Но его отец мёртв, как и его мать, и тот бизнес-партнёр, который вскоре после смерти отца стал его отчимом. С момента встречи Чарльза с Рейвен, они стояли плечом к плечу; даже после того, как она “выставила” его из своей головы, они действовали сплочёно — вдвоём против целого мира. Теперь они остались по-настоящему одни — лишь горстка слуг, большинство из которых уже состарились, знают о том, что происходило в доме в Уестчестере — и Чарльз неизбежно чувствует, как мало-помалу она ускользает из его рук.

— Нам сюда, шеф?

Вопрос водителя, сопровождаемый невольным ментальным всплеском раздражения, выдёргивает его из размышлений. Чарльз быстро достаёт бумажник.

— Да, прошу прощения, большое спасибо, — говорит он, протягивая ему, кажется, слишком много денег, и выбирается из такси.

Кафе находится в узком переулке с антикварными книжными магазинами и типографиями в укромном уголке Блумсбери, на несколько ступеней ниже уровня улицы. “На нейтральной территории”, — шутил Фрэнкс по телефону, несмотря на заверения Чарльза, что он не против доехать до Кембриджа.

Он опознаёт Фрэнкса по его разуму, который преимущественно занят не генетикой или предстоящим разговором, а маршрутом из Лондона домой. Он крупный мужчина с густыми седыми усами, и когда он поднимается, чтобы пожать руку Чарльзу, он источает теплоту.

— Доктор Ксавье, я полагаю? — спрашивает он с широкой улыбкой.

— Доктор Фрэнкс, — говорит Чарльз, — приятно познакомиться.

— К нам хотел присоединиться Альфред Хикман, — говорит Фрэнкс, когда они присаживаются. — Он был добрым другом вашего отца.

— Имя звучит знакомо… — отвечает Чарльз, несмотря на то, что оно пробуждает в нём лишь слабое воспоминание.

— Я заверил его, что вы вскоре встретитесь в Кембридже! — произносит Фрэнкс, смеясь.

У Чарльза вырывается скептический смешок.

— Вы не считаете мою работу—

— Слишком радикальной? — перебивает его Фрэнкс. — О, она довольно радикальна, здесь сомнений нет. Думаю, в Британии не найдётся генетика, который бы со мной не согласился, включая ваших экзаменаторов. Но она занимательна.

— И “занимательность” каким-то образом конвертируется в предложение о работе? — спрашивает Чарльз.

Ему не удаётся сдержать скептицизм в голосе, но подглядев в голову Фрэнкса, он убеждается, что тот прежде всего заинтригован и действительно хочет предложить ему должность в университете.

Официантка приносит чайник и пару чашек с блюдцами, и Фрэнкс разливает чай. Затем он отвечает, приподнимая брови:

— Взять команду, перебравшуюся из Кавендишской лаборатории — я уверен, вы согласитесь, что назвать их работу “новаторской” было бы невероятным преуменьшением.

Чарльз кивает, добавляя молоко и размешивая.

— Идут разговоры про Нобелевскую, полагаю.

— Если не в этом году, то в следующем, — соглашается Фрэнкс. — Я это к чему: если Лаборатория молекулярной биологии хочет продолжать развивать эту область, нам нужно заняться теоретическими разработками. Даже самыми спорными.

Спорными. Это слово задевает что-то глубоко внутри него и заставляет его чувствовать себя отчасти виноватым, отчасти настороженным. Когда Чарльз только формулировал основополагающие аргументы своей диссертации, они с Рейвен постоянно обсуждали этот вопрос: то, что он преподносил как несколько неортодоксальные “предположения”, в реальности было неотъемлемой частью их жизней — и, если его теории верны, их генетического строения.

У него есть в некоторой степени оптимистичное, но недосформировавшееся видение далёкого будущего: он представляет, что таких, как он, можно будет изучать открыто, с участием добровольных испытуемых, и учёные-мутанты смогут выдвигать гипотезы на основе своих собственных способностей. Рейвен соглашается, что таких, как они, должно быть больше, гораздо больше, потому что шансы, что два человека с особыми способностями найдут друг друга в детстве, чрезвычайно малы. Но путь из текущей точки к этому будущему, к сожалению, остаётся неясным.

Разум Фрэнкса настолько открыт и полон энтузиазма, что Чарльз решает его немного подстегнуть.

— Самыми? — переспрашивает он, сохраняя при этом непринуждённый тон.

Фрэнкс тихо посмеивается.

— Я не хотел вас оскорбить, — говорит он. — И должен вам напомнить, что я считаю ваши теории обоснованными. Проблемы начинаются, когда они заходят на территорию фантастики. Ну вы понимаете: телекинез, телепатия, вот это вот всё.

Чарльз с улыбкой отпивает чай.

— Вы не считаете, что благодаря некой комбинации из миллионов генетических мутаций человеческий мозг может оказаться способен к телепатии?

Фрэнкс громко смеётся.

— Выдающаяся мысль, не правда ли! Представьте, если бы вы могли читать мысли. Я не уверен, что хотел бы знать, что люди думают обо мне.

Чарльз использует всё своё самообладание, чтобы сохранить нейтральное выражение лица.

— Признаю, это сложно вообразить.

— Приходите работать в Кембридж, — говорит Фрэнкс с ноткой настойчивости в голосе. — Мы дадим вам возможность продолжить вашу спорную работу, в качестве факультатива.

У него в голове вырисовывается образ следующего десятилетия: доступ к лучшей лаборатории мира, полной людей, которые буквально определяют будущее генетики. Настороженность всё ещё не покидает его, уцепившись за слово “факультатив”, но предложение слишком хорошее, чтобы отказаться.

— Что ж, — произносит он, с улыбкой протягивая руку. Фрэнкс хватает её и энергично трясёт. — Когда мне лучше нанять грузчиков?

*

— Рейвен!

Чарльз стоит посреди настоящего моря коробок, в очередной раз спрашивая себя, как им удалось накопить так много бесполезных вещей всего за несколько лет в Оксфорде. Никто из них не догадался пометить коробки, так что последние несколько дней ему приходилось копаться среди них каждый раз, когда ему нужно было что-то конкретное.

Рейвен возникает в дверном проёме в своём естественном обличии — полностью голая. Он взвизгивает и закрывает глаза рукой.

— Что? — вопрошает она, излучая раздражение, которое совершенно ясно считывается даже без телепатии.

— Я бы спросил, не потеряла ли ты коробки со своей одеждой, только вот я знаю, что ты вполне способна её себе наколдовать, — устало говорит Чарльз.

— Ну как же так, Чарльз, ты же знаешь, что наши способности основаны на науке, а не на магии, — отвечает Рейвен, откровенно противно имитируя его акцент. — Можешь убрать руку от своих глаз.

На ней очередное слишком короткое платье по последнему писку моды — явно, чтобы испытать его терпение — но все нужные части прикрыты, и Чарльз выдыхает с облегчением.

— Я тут искал—

— Если честно, учитывая твою репутацию, немного лицемерно с твоей стороны краснеть от вида человеческого тела, — перебивает его Рейвен, скрещивая руки на груди.

— Ты моя сестра, — возражает Чарльз.

— Может, дело в том, что я синяя, — говорит она, заходя в комнату с топотом. — У тебя обычно, я бы сказала, широкие предпочтения, — она протягивает слово “широкие”, — но синий, похоже, это уже слишком.

— Какое это имеет отношение к тому, что я нахожу привлекательным? Разве я только что не сказал, что ты моя сестра? — спрашивает Чарльз, вскидывая руки. — Ладно, помоги мне. Я ищу коробку с хайболами.

— Сейчас три часа дня, Чарльз, — произносит Рейвен ровным тоном.

Чарльз игнорирует её, открывает следующую коробку и находит в ней чайные чашки.

— Сойдёт.

Разбор вещей шёл полных ходом, когда он обнаружил бутылку элитного бренди, покупку или упаковку которого он не помнил, и это показалось ему хорошим поводом её открыть. Он щедро наливает себе, пока Рейвен роется в стопке коробок в углу.

Он только расположился на диване с чашкой в руке и удручающе толстой рецензируемой статьёй на коленях, как Рейвен выпрямляется и поворачивается к нему, сверля его взглядом.

— Ты не собираешься дальше распаковывать вещи?

С печальной улыбкой он приподнимает стопку бумажных листов.

— Боюсь, мне нужно немного поработать над этим до завтра.

— И поскольку я буду дома целый день, я могу разобрать все вещи? — говорит она, сводя брови.

— Ну, ты же всё равно будешь здесь… — Чарльз замолкает и делает нарочито большой глоток бренди. Он действительно весьма хорош.

— Может и не буду, — бросает Рейвен в ответ. — Мне нужно побыстрее найти здесь работу.

— Разве? — мягко произносит Чарльз. В этот же момент он понимает, что не стоило этого говорить.

— Если я в сотый раз скажу тебе, что не хочу возвращаться к учёбе, может, ты наконец услышишь меня? — взрывается она. — Или мне нужно повторить ещё сто раз?

Чарльз со вздохом откладывает статью.

— Конечно, тебе не обязательно прислушиваться ко мне…

— Так забавно, когда ты говоришь такие вещи без какой-либо искренности, — встревает Рейвен.

— …но я считаю, что, возможно, стоит снова это обсудить, — продолжает он. — Образование — это важно.

— И что я буду изучать? — говорит Рейвен, вскидывая руки. — Зачем мне диплом? Всё, чем я занимаюсь, это следую за тобой, пока ты таскаешь меня из города в город.

— Неправда, — произносит Чарльз на автомате.

Когда он анализирует прошедшие десять лет, он понимает, что его возражения не выдерживают критики. Рейвен хотела покинуть дом в Уэстчестере так же отчаянно, как и он, и когда в 16 лет его приняли в университет, он даже не спрашивал, поедет ли она с ним, потому что он и так знал ответ. Никто из них не знал её настоящего возраста, но даже когда его теории об их способностях и о проявлении её способностей в частности были на рудиментарном уровне, он отмечал, что она развивалась медленнее обычного человека.

Когда они жили в квартире на Гарвард-сквер, он выполнял двойную роль брата и опекуна. Он покопался в нескольких разумах, чтобы Рейвен взяли в местную школу, в которую она ходила неохотно. Она легко заводила друзей, но учёба ей давалась тяжело, что Чарльзу было не понять — он никогда не учился в нормальной школе, и у него не было возможности завести друзей привычными способами, но благодаря своему схватывающему на лету уму и всему, что заключалось в его способностях, задания, которые ему давали репетиторы, казались ему до смеха лёгкими. Это их давний камень преткновения, но он годами помогал Рейвен с домашним заданием и учился терпению, чтобы их занятия не заканчивались в слезах.

Когда они переехали в Англию, она заявила, что с неё хватит образования, о чём они продолжают ругаться на полурегулярной основе. Чарльз не стал её останавливать, когда она начала работать официанткой, хоть он и не видел в этом смысла: получать мизерную зарплату в обмен на нескончаемое хамство, если не откровенные приставания. Ему пришлось пообещать, что он не будет приходить в кафе, в котором она проработала весь прошлый год, после того, как Рейвен заметила, что его телепатическое вмешательство отпугивало многих из числа её наиболее щедрых клиентов.

Рейвен смотрит на него с раздражением и закатывает глаза.

— Знаешь, у меня остались друзья в Оксфорде, у меня была постоянная работа, хоть ты и не был слишком высокого мнения о ней, — говорит она. — Как долго ты над этим думал, прежде чем согласиться на эту должность?

— Ты же знаешь, что тебе не нужно работать, Рейвен—

— А чем мне заниматься, Чарльз? — она переходит на крик, и он морщится и вдавливается в подушки дивана. — Сидеть у двери и терпеливо ждать твоего возвращения домой?

— Прекрати, — произносит Чарльз, сжимая переносицу двумя пальцами. — Несправедливо так говорить.

— Ты прав, — резко отвечает она. — Всё в этой ситуации несправедливо.

Она выбегает из комнаты, окружённая облаком неистовых эмоций, настолько сильных, что он не может от них отгородиться.

Он снова принимается за статью и пытается сконцентрироваться, но не может перестать думать о том, в каком ужасном состоянии находятся его отношения с сестрой. Он вспоминает их разговор несколько недель назад, когда она сказала — жёстко, но точно — что она его единственный друг. Его телепатия всегда создавала особую дистанцию между ним и другими людьми, что иронично, ведь он может видеть, что творится в их головах, лучше, чем кто-либо.

Рейвен была исключением, но теперь между ними дистанция иного рода, мост, который он не знает, как перейти. Самый простой план действий — продолжать приглядывать за ней, но даже это уже ощущается, как что-то на грани.

Продираясь сквозь статью, автор которой, похоже, задался целью спрятать зачатки хороших идей под грудой нескладной прозы, он значительно осушает бутылку бренди. Рейвен не появляется ни во время ужина, ни когда он уже готовится лечь спать. Он бегло проверяет, есть ли поблизости другой разум, тщательно избегая погружения в него. Она всё ещё дома; он ощущает вспышку кипящей ярости и оставляет её.

Когда он утром не находит Рейвен ни на кухне, ни в гостиной, он стучится в дверь её спальни и не получает ответа. Он открывает дверь и обнаруживает, что кровать пуста и заправлена, а её чемодана, как и нескольких личных вещей, которые она точно доставала из коробок, нет на месте.

Чарльз обыскивает дом, но в радиусе пятнадцати метров он чувствует только полусонных соседей, занятых своими утренними делами. Он осматривает каждую комнату в доме, даже туалет, в поисках записки, подсказки, чего-то, что укажет, куда она направилась или когда вернётся. Он ничего не находит.

Кажется, будто Рейвен исчезла так же внезапно, как появилась в его жизни той ночью почти двадцать лет назад.

Он звонит в лабораторию и сообщает, что заболел и не придёт сегодня, отвлечённо оставляя инструкции ассистентам. Бросив трубку, он в недоумении опускается на диван. На часах чуть больше девяти утра, но вчерашняя чашка стоит так близко. Как и бутылка бренди.

Chapter Text

Нью-Йорк опьяняет.

Американцы, признаёт Эрик, оставляют желать лучшего — хотя половина людей, населяющих этот город, тоже не были рождены здесь — но он никогда не был в месте, которое было бы так напичкано сталью. В дни, когда он устаёт обсуждать планы с Эммой, Азазелем и Яношем, он ускользает от них и едет на метро загород и обратно, утопая в ощущениях от окружающего его со всех сторон металла, особенно над головой.

Когда они впервые прибыли в Нью-Йорк, он активно выступал за то, чтобы разместить их штаб-квартиру в небоскрёбе, но поскольку им нужно где-то жить, а не только прятаться и плести заговоры, Эмма настояла, чтобы их база была в более жилом районе. Кто девушку ужинает, тот её и танцует. Спустя год споров по каждой мелочи Эрик наконец научился не распыляться по пустякам.

В Грамерси слишком много кирпича, по мнению Эрика, но он получает небольшое удовлетворение от использования своих способностей, чтобы попасть в парк без ключа.

Он открывает входную дверь таунхауса взмахом руки и направляется прямо в глубину здания. Они не пробыли здесь и нескольких недель, как кухня превратилась в нечто вроде хаба. Они поставили радио на одну из столешниц и переоборудовали прилегающую к ней столовую. Теперь это настоящий военный штаб с картами на стенах и документами на блестящем дубовом столе.

Энджел готовит завтрак за плитой; она в спортивных брюках и своей стандартной футболке с отрытой задней частью, её паутинчатые крылья прижаты к её спине. Радиоведущий излагает местные новости.

— Доброе утро, босс, — говорит она, кивая, и двигает яйца лопаткой.

— Доброе утро, — отвечает он, обходя её, чтобы налить чашку кофе из кофейника. — Они уже уехали?

— Где-то час назад, — подтверждает она. — Эмма сказала, что позвонит позже.

Эмма, Азазель и Янош отправились обратно в Европу по многообещающей наводке, оставив дом в Нью-Йорке в полном распоряжении Эрика на обозримую перспективу. Им тоже досталось несколько наводок, а также большая часть “огневой мощи”. Помимо первоначальной троицы и него самого, в доме живёт ещё шесть мутантов, и независимо от того, атакующие ли у них способности или защитные, все они хороши в бою.

С момента, как он объединил силы с бывшей командой Шмидта, за прошлый год они разыскали, а в нескольких случаях освободили, около трёх десятков мутантов. Большая часть из них не представляют пользу: эмпатия без телепатии; необычные физические, чисто косметические, особенности; парень, который слегка светился в темноте; девушка, которая могла заставить растения расти быстрее своим прикосновением. И к тому же, большинство из них не хотели покидать свои семьи. Команда, которую они собирают, состоит из людей, которым больше некуда пойти, независимо от того, искали ли они единомышленников или цель жизни.

Они подобрали Энджел в Лос-Анджелесе в июле. Диапазон Эммы ограничен, но если благодаря сочетанию сарафанного радио, подкупа и отточенных навыков отслеживания Эрика они оказывались в нужным местах, то она с радостью прочёсывала каждый разум в комнате, чтобы найти искомого мутанта. Окольными путями они сперва попали в стриптиз-клуб, а потом в отдельную комнатку с Энджел, где Эмма смерила её холодным взглядом и затем приняла свою мерцающую алмазную форму. Несколько недель спустя Эрик всё ещё вспоминал момент, когда Энджел с понимающим взглядом и медленно расползающейся улыбкой развернула свои крылья.

— А теперь к международным новостям, — объявляет радиоведущий. — Переговоры между министром Макнамарой и советским министром обороны Родионом Малиновским в Риге сорвались на фоне последнего заявления президента Кеннеди о том, что США—

— Боже, ещё слишком рано для этого, — бормочет Энджел, и Эрик выключает радио с помощью своих способностей.

Она подаёт ему тарелку с яйцами, он благодарит её и садится за большой прочный стол в центре комнаты. Она усаживается напротив, аккуратно выкладывая свою порцию яиц на тост.

— Отчёт со вчерашней вылазки, — говорит она, постукивая двумя длинными ногтями по написанной от руки записке, лежащей поверх утренней газеты. На ней адрес в Мидтауне и слово: “мистик”.

— Загадочно, — произносит он сухо.

— Жаба узнал об этом месте от надёжных источников и провёл небольшую разведку прошлой ночью, — говорит Энджел. — Это ресторан, где каждый вечер выступает новая певица. Но ты ни за что не угадаешь, что ему сказал бармен.

Эрик вскидывает брови и жестом показывает ей продолжать.

— Все певицы — это на самом деле одна и та же девушка, — произносит Энджел с довольной улыбкой.

— Хамелеон? — Эрик не может скрыть искренний интерес в голосе. Это звучит захватывающе само по себе, но такая способность будет незаменима в их арсенале.

— Как насчёт посмотреть выступление сегодня вечером? — спрашивает Энджел с хитрой улыбкой.

Эрик улыбается в ответ.

— Я зайду за тобой в восемь. Принарядись.

Энджел смотрит на него почти сочувствующим взглядом.

— Малыш, на мне всё смотрится нарядно.

Он проводит большую часть дня в столовой, поглощая кофе и прочёсывая большую стопку секретных документов, которые Азазель стащил из полицейского участка на Сентр-стрит несколькими днями ранее. Им ещё не попадался ни один официальный правительственный документ, в котором бы упоминалось о существовании мутантов — и все согласны, что это к лучшему — но по мере того, как они сталкивались со всё новыми типами способностей, они научились читать между строк и находить описания, подающие хоть какие-то надежды.

К восьми часам он уже стоит у подножия лестницы в своём лучшем костюме. Энджел спускается в обтягивающем красном платье с принадлежащим Эмме белым меховым палантином поверх своих крыльев.

— Если ты ещё не понял, платишь ты, — произносит она, и он смеётся и подаёт ей руку.

В элитном ресторане с огибающей стену барной стойкой из полированного мрамора пьяные и развеселённые гости раздают заказы порхающим между столиками официантам в белых смокингах. Их сажают поближе, с отличным видом на сцену, и Энджел заказывает им два мартини, пока Эрик осматривает помещение на предмет уязвимостей.

— Расслабься, приятель, — шепчет Энджел. — Она же певица, а не убийца.

Эрик бросает ей многозначительный взгляд, и в этот момент на сцену выходит музыкальная группа, свет приглушается, и толпа начинает аплодировать. Вошедшая следом певица миниатюрна и миловидна, со вздёрнутым носом и лицом в форме сердца. На ней очень короткое платье с пайетками, и её тёмные кудри собраны заколкой, украшенной драгоценными камнями, которые блестят под лучами прожектора.

— Добрый вечер, дамы и господа, — говорит она с застенчивой улыбкой, слегка наклоняя голову.

Эрик ловит взгляд Энджел, и та поднимает бровь.

Насколько Эрик может судить, она поёт хорошо, у неё высокий и чистый голос. Между песнями она идеально отыгрывает провинциальную девчушку, приехавшую в большой город; когда он осматривает гостей, он с точностью определяет, кого из мужчин это привлекает.

— Ну как? — произносит Энджел, когда певица уходит со сцены под шквал аплодисментов.

— Что ну как? — спрашивает Эрик, закидывая в себя остатки мартини и стягивая оливки с зубочистки. — Я здесь, чтобы понять, действительно ли она хамелеон, а не оценивать её как исполнителя.

— Всё равно мог бы немного расслабиться, — говорит Энджел дразнящим тоном, хихикая и постукивая ногтем по краю своего бокала. — Понять, какое обличие тебе нравится больше всего.

Эрик хмурится.

— Последнее, кажется, не особо подходит для боя.

Она взрывается смехом и качает головой.

— Клянусь, — произносит она после того, как переводит дух, — не знаю, кто запрограммировал тебя в лаборатории, но…

Она замолкает, и радость сползает с её лица:

— Я— Я не хотела—

— Забудь, — отрезает Эрик, избегая её взгляда и подзывая официанта, чтобы заказать ещё выпивки.

Эрик понятия не имеет, что Эмма рассказала их новым членам, но судя по неловкости Энджел, она знает по крайней мере о его юности. Все они видели тату на его руке — он не стесняется носить одежду с короткими рукавами, несмотря на то, что постоянно сталкивается с людьми, которые запинаются на полуслове, когда замечают её.

Он знает обрывки биографии Энджел, и хотя нет смысла сравнивать их совершенно разные переживания, насколько ему известно, у неё было необычайно тяжёлое детство. Она не спешит доверять: пусть она и согласилась присоединиться к ним сразу же, месяцы спустя она всё ещё посматривает на дверь, будто находясь на грани того, чтобы бросить всё это предприятие. Он использует эти моменты сомнения, чтобы напоминать ей, чем они занимаются: насколько они сильны и как лучше использовать эту силу.

Проходит несколько минут, и они молча наблюдают, как группа снова поднимается на сцену. Энджел прочищает горло.

— Я просто—

— Думаешь, следующая будет блондинкой? — говорит Эрик слегка громче, чем нужно, пока она не пустилась в какой-нибудь разговор о чувствах.

Она понимает намёк, и когда официант приносит их напитки, поднимает бокал.

— Я бы предпочла рыжую, — говорит она, подмигивая.

Свет снова приглушается, и выходит следующая певица. Зрители в равностей степени реагируют аплодисментами и непристойными выкриками. Энджел наклоняется к нему. “Бинго!” — громко шепчет она.

У этой женщины действительно рыжие волосы и крайне привлекательные округлые формы, её тёмно-синее вечернее платье очень детально подчёркивает каждый изгиб. У неё нет ничего общего с предыдущим образом. Эрик ждёт не дождётся окончания шоу, чтобы они могли остаться с ней наедине.

— Привет, мальчики, — говорит рыжая, посылая воздушные поцелуи большой и очень шумной компании мужчин за столиком позади. Голос тоже звучит совсем по-другому; даже со своим неразвитым слухом Эрик никогда бы не спутал первую женщину со второй.

Он пристально наблюдает за её выступлением, более продолжительным и полным наклонов вперёд и разнообразных поз, и после последнего выхода на бис, он встаёт и идёт к барной стойке, пока остальные гости направляются к выходам.

— Последний заказ был 20 минут назад, приятель, — говорит бармен, не поднимая взгляда.

— Я хотел бы поговорить с певицей наедине, — говорит Эрик. По застёжке браслета он чувствует, как сзади подходит Энджел.

— Прости, друг, но выступление закончилось, и она очень занята.

— Ясно, значит, певица только одна, — говорит Эрик, и в этот момент бармен поднимает глаза. — Полагаю, мне нужно произнести слово “мистик”?

— А, — бармен ставит стакан, который он протирал. — Ты знаком с парнем с…

Он указывает жестом на своё лицо.

— Наш коллега, — подтверждает Энджел.

Они никогда не узнают, что сделал Жаба: подкупил его, подлизался или пригрозил ему — но бармен просто кивает и произносит: “Идите за мной”.

Их ведут по коридору, который выглядит куда более обшарпано, чем часть ресторана, отведённая для гостей: лампочки здесь разбиты, и полы годами не видели швабры. Они подходят к неподписанной двери, бармен стучит один раз, выкрикивает “Мистик!” и распахивает её.

В этой гримёрной на удивление пусто — не видно ни одного предмета одежды — и за туалетным столиком сидит девушка с длинными светлыми волосами и смотрит на них через зеркало с хмурым взглядом.

— Что происходит? — спрашивает она. Она тоже звучит совершенно иначе, чем те две певицы.

— Оставлю вас, — говорит бармен, махая девушке рукой в качестве извинения, и выходит за дверь. Она поворачивается, и Эрик замечает, как язык её тела тут же меняется на оборонительный и настороженный.

— Что вам нужно? — спрашивает она, скрещивая руки на груди.

— Небольшая демонстрация, — говорит Энджел и, не теряя времени, сбрасывает палантин Эммы на пол и расправляет свои крылья.

Рот девушки приобретает форму идеального кольца.

— Ты…

— Да, — отрезает Эрик.

Он ощущает несколько предметов на туалетном столике : пинцет, расчёска с металлическим задником, парочка монет. Он поднимает их в воздух по одному и заставляет их двигаться по кругу, будто жонглирует им.

Шокированный взгляд девушки сменяется ухмылкой.

— Я знала, — говорит она едва слышно.

Она поднимается, расправляет плечи и начинает медленно перевоплощаться, снизу вверх, сменяя розоватую кожу на тёмно-синие чешуйки. У неё короткие красные волосы, большие жёлтые глаза, и она полностью голая и синяя с головы до ног. Она самый завораживающий мутант, которого он когда-либо видел.

— Мистик, — говорит она, протягивая руку.

Эрик хватает её. У неё пугающе сильная хватка.

Энджел тихонько хихикает.

— Я же сказала, что предпочитаю рыжих.

*

В первые недели нового года Эрик начинает понимать, насколько Мистик изменила расстановку сил в доме. Эмма всё ещё в Европе и с каждым месяцем звонит всё реже, а без неё им значительно сложнее вычислять потенциальных новых членов. Даже используя таланты Мистик, им приходится делать гораздо больше работы, чтобы окончательно удостовериться, что их текущая цель — мутант.

Настроение Мистик так же изменчиво, как и её физическая форма: в одну секунду она полна детского энтузиазма, в другую — закрыта в себе и жестока. Эрик подозревает, что она примеряет разные личности так же, как примеряет разные обличия. Ему безусловно больше нравится беспощадная Мистик, та, что полна решимости добиться цели, но он признаёт, что эта личность ей не подходит, словно слишком широкое в плечах пальто.

Она ничего не говорит ему о своём прошлом. Ему немного любопытно; он как минимум хотел бы послушать, как она впервые рассказала владельцу ресторана о своих талантах. В ту ночь первой встречи они остались в её гримёрке с бутылкой бурбона, и она рассказала им, что ей платили как одной певице, независимо от того, сколько обличий она сменит за ночь. При шести выступлениях в неделю она едва могла себе позволить крысиную нору в доме без лифта в глубинах Гринвич-Виллидж. Когда они сказали ей о доме, она была более чем готова переехать на другой конец города.

Мистик подчиняется ему, но они не друзья — возможно, коллеги, и когда он замечает, насколько плоха она в бою несмотря на свою недюжую силу, ещё и тренер и ученица. С Энджел же она быстро завязывает крепкую дружбу, и к концу февраля, когда сугробы покрываются перманентным слоем грязи и он в результате начинает недолюбливать Манхэттен, он понимает, что если однажды он воспринимал Энджел как друга, то теперь они обе стали для него подчинёнными — парочкой надёжных помощников, прикрывающих его спину, а не стоящих с ним бок о бок. Так даже лучше. Им ещё многое предстоит сделать.

Энджел никогда особо не волновали серьёзные разговоры — она ставит во главу угла своё выживание — но вот Мистик, как Эрик узнаёт почти сразу, смотрит на мутантов и их будущее более широко. Она даёт понять, что знала ещё таких же, как они, но не распространяется на эту тему.

— Способности, представляющие угрозу — это одно, но что насчёт видимых мутаций? — говорит Мистик однажды днём, продолжая разговор с Энджел, пока они поднимаются из импровизированного спортзала, который они организовали в подвале.

Эрик уже час продирается сквозь пакет зашифрованных документов и кладёт ручку на кухонный стол, чувствуя благодарность за возможность отложить это на потом.

— Хорошо позанимались? — спрашивает он. Энджел кивает, наливает стакан воды, который протягивает Мистик, и затем наливает ещё один себе.

— Всё было хорошо, пока этот маленький сепаратист не стал читать мне лекции про будущее, — произносит она, фыркая.

Мистик издаёт протестующий звук.

— Я просто говорю, что не могу ходить по улице в таком виде, — говорит она, показывая на свои синие чешуйки. — Я знаю, как относятся к людям, которые выглядят иначе.

— А, так ты поэтому разгуливаешь в обличии задорной блондинки, хм? — говорит Энджел. Она произносит это дразнящим тоном, но за ним скрывается раздражение.

Мистик закатывает глаза.

— Я могу выглядеть, как захочу. Почему бы не обеспечить себе преимущество?

Энджел с силой ставит стакан на столешницу.

— Слушай, детка, я понимаю, — говорит она, — но ты можешь оставаться блондинкой всю жизнь, если ты—

— Но я не—

Её прерывает звонок в дверь, что является достаточно необычным событием, и Эрик мгновенно настораживается. Кажется, за дверью стоит только один человек, и судя по расположению металла, на нём некая форма. Если у пришедшего и есть оружие, оно сделано из какого-то другого материала.

— Ждите здесь, — командует он, игнорируя их возражения и направляясь к передней части дома.

Он распахивает дверь и обнаруживает на пороге подростка, одетого в форму почтальона, с письмом в руке.

— Что? — рявкает он. Глаза мальчика округляются.

— Сэр, — произносит он дрожащим голосом, — я ищу Рейвен Даркхолм.

— Ты ошибся адресом, — говорит Эрик, собираясь закрыть дверь, но мальчик поднимает руку.

— Но дело в том, что… отправитель дал довольно конкретные инструкции, — говорит он. — Вы точно уверены—

— Это я. Я Рейвен Даркхолм.

Рядом с ним возникает Мистик, полностью одетая и со светлыми волосами. Её обыкновенно розовые щёки побледнели.

Мальчик вручает её конверт.

— Хорошего дня, мисс, сэр, — говорит он, приопуская козырёк своей кепки, и тихонько отступает назад, чуть не сваливаясь со ступенек. Эрик захлопывает за ним дверь.

— Рейвен Даркхолм? — говорит Энджел, уперев руки в бока.

— Моя прошлая жизнь, — отвечает Мистик, натягивая самую неубедительную улыбку, которую Эрик когда-либо видел. — В которой мой брат — единственный, кто мог отправить это письмо — играл главную роль.

— У тебя есть брат? — спрашивает Эрик.

— Ты дала своему брату этот адрес? — одновременно спрашивает Энджел.

— Мне и не нужно было, — произносит Мистик со вздохом, принимая своё естественное обличие. Она проводит ногтем под печатью на конверте из плотной и очевидно дорогой бумаги.

— Как же тогда он его заполучил? — спрашивает Эрик. Она ему не отвечает и читает письмо, хмурясь ещё сильнее. Она аккуратно складывает его и засовывает обратно в конверт.

— Он в Нью-Йорке, — говорит она. — И он читает лекцию сегодня вечером. Он хочется увидеться со мной.

— А ты хочешь с ним увидеться? — спрашивает Энджел, подходя поближе и кладя руку на предплечье Мистик. — Ты же знаешь, он не может тебя заставить.

Мистик грустно смеётся.

— Ну, технически может, — говорит она. — Но я пойду.

Она поднимает взгляд на Эрика.

— Тебе тоже стоит сходить. Тема лекции — будущее генетической мутации.

*

Мистик молчит почти всю дорогу. Они поехали вдвоём — Энджел отказалась от приглашения, сказав, что ей не хочется возвращаться в школу. В поезде Эрик рассматривает Мистик. Она в обличии блондинки, с мрачным лицом. Его переполняет любопытство, но в то же он время недоволен: она прожила под его крышей столько месяцев и ни разу не упомянула об этом брате, человеке, у которого, по-видимому, достаточно знаний в области генетики, чтобы разъезжать по миру и читать по ней лекции.

Среди нагромождения зданий Манхэттена кампус выглядит странным оазисом с тщательно подстриженными зелёными газонами и аккуратными рядами деревьев, демонстрирующих первые весенние почки.

— Твой брат, — Эрик заговаривает снова, пока они поднимаются по широкой мраморной лестнице здания, в котором будет лекция. — Он мутант?

— Да, — говорит Мистик. Он выжидает, но она не продолжает.

Они подоспели к самому началу и занимают места на последнем ряду аудитории. За трибуной стоит мужчина с копной седых волос и в формальном твидовом пиджаке с заплатками на локтях. Он считывает текст с карточек.

— …и, возможно, ещё расскажет о своей работе в Кембридже. Теперь без лишних промедлений давайте радушно поприветствуем доктора Чарльза Ксавье.

Шагающий по сцене под волну аплодисментов человек сразу бросается в глаза: у него светлая кожа, тёмные волосы и компактное телосложение, и он одет в хорошо скроенный костюм-тройку. Он встаёт за трибуну и широко улыбается, глядя на слушателей. Его глаза на мгновение останавливаются на дальнем углу, где они сидят, но он не выглядит удивлённым.

Эрик наклоняется к Мистик и шепчет:

— Твой брат — тоже хамелеон?

Она мотает головой.

— Дамы и господа, доктор Раш, большое спасибо, что пригласили меня в Нью-Йорк, — говорит он. — По правде говоря, я вырос к северу отсюда, хотя вы бы никогда не догадались об этом по моему акценту.

Аудитория смеётся, а Эрик снова наклоняется к Мистик.

— Твой брат — британец? — громко шепчет он.

Она сильно толкает его локтем в рёбра.

— Буду рад ответить на любые вопросы о работе Лаборатории молекулярной биологии, в частности, моего подразделения, — говорит Ксавье. — Но я здесь по большей части для того, чтобы поговорить о чём-то более абстрактном. Не столько о генетических реалиях, сколько о генетических возможностях.

У Эрика перехватывает дыхание, и он слегка подаётся вперёд. В этот момент его взгляд встречается со взглядом Ксавье. Кажется, будто кто-то схватил его за самое нутро и потянул.

Ксавье начинает лекцию, которая оказывается слишком сложна для Эрика — что понятно, учитывая место проведения — но он всё равно старается слушать как можно внимательнее. Ксавьер говорит очень оживлённо, заполняя больше пространства, чем кажется физически возможным.

Сильная генетическая мутация — скачок в эволюции человека, нежели постепенное изменение — преподносится в лекции как интригующее гипотетическое предположение, но Эрик видит, как он осторожно оборачивает реальность в язык абстрактных рассуждений. Время от времени его взгляд перемещается в дальний угол. Мистик сидит рядом с ним неподвижно, скрестив руки на груди.

— Если бы этот ген — или, скажем, кластер генов — был доминантным и передавался случайным образом, можно легко вообразить, что эти цифры быстро бы возросли всего за несколько поколений, — говорит Ксавье. — И тогда остаётся вопрос: что будет с людьми, которые эволюционируют первыми?

Он с улыбкой делает глоток воды:

— На этом моменте прервусь вопросы.

Мужчина постарше со второго ряда поднимается и прочищает горло.

— Доктор Ксавье, — произносит он, — думаю, выражу мнение всех в этом зале, если скажу, что это захватывающий мысленный эксперимент. Но эти потенциальные мутации, мягко говоря…

Ксавье снисходительно улыбается.

— Давайте-давайте. Это всё-таки мысленный эксперимент.

— Тогда рассмотрим нечто крайне неправдоподобное. Представьте человека, который стреляет пулями из своих пальцев, — продолжает слушатель. — Или кого-то, кто может проходить сквозь стены. Людей, обладающих способностями, которые не просто дают им преимущества в жизни, а делают их опасными. То, что вы предлагаете, неизбежно приведёт к разрушению наших социальных структур.

— Ну, — отвечает Ксавье, наклоняя голову так, будто перед ним загадка, — если бы у меня был пистолет — вот уж действительно дикое предположение…

Он горько усмехается, и аудитория смеётся в ответ. Он продолжает:

— Если бы у меня был пистолет, разве я не был бы столь же опасен, сколько человек, стреляющий пулями из пальцев?

— Я не—, — мужчина пытается вклиниться, но Ксавье поднимает руку.

— Мы оба могли бы принять решение использовать эту возможность или не использовать, — говорит он. — Если бы он был схож со мной по темпераменту, он бы не сделал ни единого выстрела. Нас повсюду окружают мутации, дающие преимущества — взять, например, людей, которые обладают врождённой физической силой, с которой вы или я никогда не смогли бы сравниться. Эти люди не душат других до смерти, просто потому что могут.

— Но владеть оружием — это не то же самое, что быть оружием, — возражает мужчина. — Даже если игнорировать вероятность несчастных случаев, разве вы не согласны с тем, что чем больше сила, тем больше соблазн злоупотреблять ею?

Ксавье прищуривает глаза.

— Возможно, — произносит он медленно. — На это могу лишь сказать, что у меня менее пессимистичный взгляд на человечество.

Он складывает ладони вместе.

— И это перерастает в философский спор. Не за этим вы привезли меня из-за океана. Давайте я расскажу вам о некоторых практических применениях всех этих абстрактных рассуждений.

Когда разговор снова становится технически сложным, Эрик начинает слушать вполуха, сильно погружаясь в мысли. В его голове гремят слова Ксавье: “эти цифры быстро бы возросли всего за несколько поколений”.

Последний год он провёл в поисках мутантов, руководствуясь лишь смутным представлением плана. Они собирают армию, но даже не знают, с кем им предстоит сражаться. Однако будущее, которое рисует Ксавье — и предположения, высказанные мужчиной со второго ряда — позволяют составить чёткую картину. Они являются эволюционным скачком, и те, кто останутся позади, наверняка будут сопротивляться вымиранию.

Ксавье, разумеется, не предлагает принять бой в качестве превентивной или какой-либо ещё меры. Его взгляды, как и его отсылки к пацифизму, до невозможности наивны. Как будто он поставил все вопросы правильно и пришёл к совсем неверным выводам.

— …но работа моих коллег на этом поприще вселяет надежду, — говорит Ксавье. Он бегло смотрит на первый ряд и кивает. — Мне сигналят, что моё время вышло, к сожалению. Но давайте продолжать обсуждать. Большое спасибо за внимание.

Эрик наклоняется к Мистик, пока звучат аплодисменты.

— Представишь нас.

Она смотрит на него свирепым взглядом.

— Я ещё не решила, буду ли я—

Эрик закатывает глаза.

— Ты проделала весь этот путь и не можешь теперь просто развернуться и убежать.

— На первый взгляд он может казаться обаятельным, но ты ничего о нём не знаешь, — произносит Мистик жёстким тоном.

Он хватает её за руку и поднимает с сидения.

— Отвлекись от вашего детского соперничества и прекрати вести себя, как ребёнок.

— Это не— агрх, — Мистик грубо отталкивает его. — Ты такой же, как он. Уже знаю, что пожалею, что благодаря мне вы оказались вместе в одном помещении.

Она гневно спускается по лестнице к своему брату, которого окружает группа чопорных академиков, заваливающих его вопросами. Вблизи Эрик видит, что Ксавье на голову ниже него. Когда он смотрит мимо группы и замечает их, его лицо оживляется. У него поразительно голубые глаза.

— Прошу прощения, господа, — говорит он, проталкиваясь сквозь собравшуюся группу.

Они с Мистик смотрят друг на друга. Одну секунду, другую. Затем как будто что-то ломается. Она подаётся вперёд первая, едва не бросаясь на него, и крепко его обнимает. Он сжимает её столь же крепко, шепча ей что-то на ухо. Эрик отводит взгляд в сторону, ясно ощущая, будто вмешивается в нечто важное и очень личное.

Они отпускают друг друга, и Мистик делает шаг назад, пока не оказывается между ними.

— Чарльз, это Эрик Леншерр, мой… — она поворачивается к Эрику, морща нос.

— Сосед? — заканчивает он.

— Босс, — произносит она в этот же момент.

Ксавье посматривает на них с озадаченным видом, но быстро сглаживает его вежливой улыбкой.

— Чарльз Ксавье, — произносит он и протягивает руку.

Эрик хватает её. Она крепкая и квадратная, ладонь кажется гладкой и холодной.

Через какое-то время Мистик откашливается, и Эрик быстро убирает руку.

— Чарльз, — говорит она чуть громче, чем нужно, — ты в городе надолго?

— Я ещё даже не забронировал обратный билет, — отвечает Ксавье. — Планирую съездить проверить дом, пока я в зоне поражения.

— Дом? — переспрашивает Эрик.

Ксавье морщит лоб.

— В Уестчестере. Где мы выросли?

Его тон предполагает, что это что-то, что Эрик должен знать. И он, наверно, бы знал, если бы Мистик рассказала бы ему хоть что-то о себе или своём прошлом, например, о своём брате-мутанте из Великобритании с докторской степенью по генетике и самыми голубыми глазами, которые он когда-либо видел.

Ксавье покашливает, и его скулы покрываются лёгким румянцем.

— Эрик— Полагаю, вам понравилось выступление?

— Очень, — отвечает Эрик. Он немного наклоняется, понижает голос и говорит:

— Знаете, я—

— Знаю, — тут же говорит Чарльз, и когда Эрик резко поворачивается к Мистик, она поднимает руки в знак возражения.

— Я ничего ему не говорила, — произносит она решительно.

Ей и не нужно было.

Он вздрагивает от голоса в своей голове, и Ксавье виновато улыбается.

Хоть я и не первый знакомый вам телепат.

— А вы все такие назойливые? — произносит Эрик вслух.

Ксавье хмурится.

— Прошу прощения, друг мой, — говорит он. — Я стараюсь не погружаться слишком глубоко без крайней необходимости.

— Вы по крайней мере чувствуете себя виноватым, — произносит Эрик со вздохом. — Чего не скажешь об Эмме.

— Я бы с радостью встретился с ней, когда она вернётся, — говорит Ксавье и потом, похоже, осознаёт, что эту информацию ему не сообщали. Он качает головой. — Простите. Ещё раз.

— Прекратите извиняться, — говорит Эрик с лёгкой улыбкой на губах.

Ксавье оживляется и улыбается в ответ. У него необычайно полные губы, и необычайно алые. Он снова краснеет и говорит:

— В таком случае должен вас поблагодарить, я—

— Боже, прекратите уже говорить, вы оба, — перебивает их Мистик со стоном. — Может, мне уйти? Увидимся дома, Эрик?

Эрик игнорирует её.

— Ваше выступление, — говорит он, — было захватывающим. Хоть я и не понимаю, как вы пришли к подобным заключениям.

Улыбка исчезает с лица Ксавье.

— О чём вы?

— Я полагаю, все ваши размышления строятся на реальной, основанной на доказательствах оценке популяции мутантов, как актуальной, так и на десятилетия вперёд?

Ксавье кивает.

— Я думаю, сейчас мы насчитываем тысячи, но если мои исследования верны, то значит, на рубеже тысячелетий численность мутантов — или хотя бы людей с мутировавшими генами, если угодно — достигнет миллионов.

— А что насчёт следующих полвека? — спрашивает Эрик, делая небольшой шаг вперёд. Ксавье хмурится ещё сильнее. — Мы уже существуем. Думаете, среднестатистический человек просто с улыбкой примет тот факт, что мы — это будущее человеческой расы? Думаете, они не станут бороться?

— Думаю, до этого не дойдёт, — отвечает Ксавье, мотая головой. — У нас на руках сейчас все карты. Большинство мутантов, если не все, живут, скрываясь, пряча свои способности. Мы можем внедрять идею о нашем существовании постепенно, заложить правильный фундамент, и если мы—

— И сколько времени на это потребуется? — спрашивает Эрик пренебрежительно. — Вся моя жизнь? Ваша?

— Мы говорим о будущем нашего вида, — отвечает Ксавье, сам ступая вперёд и расправляя плечи; теперь Эрик едва не нависает над ним. — Если так нужно, то я не понимаю, почему—

— Но если мы будущее человеческой эволюции, то почему мы должны скрываться?

— Эрик! — громко шепчет Мистик. — Потише.

Он понимает, что чуть не сорвался на крик, но взглянув на кучку оставшихся академиков, оживлённо переговариваяющихся между собой, он видит, что они, кажется, не заметили. Более того, они, похоже, едва осознают, что в помещении есть ещё трое.

Ксавье смотрит на него своими яркими глазами.

— Да, это я их отвлёк, — произносит он, не отводя взгляда. — Я должен их отпустить, мы договорились поужинать вместе. Но…

Он отходит назад и поворачивается к Мистик. Он тянется, будто хочет взять её за руку, но затем передумывает.

— Приходи завтра ко мне в отель. Я бы хотел пообщаться с тобой как следует, — он переносит взгляд на Эрика. — Вы тоже приходите. Если у вас есть время. Я остановился в “Плазе”.

Эрик поднимает брови и бросает Мистик многозначительный взгляд, но её внимание полностью сосредоточено на её брате.

— Поздним утром, хорошо? — уточняет она тихим голосом. Он кивает, и она наклоняется, чтобы поцеловать его в щёку. — Спокойной ночи, Чарльз.

Она разворачивается и начинает подниматься по лестнице прежде, чем он может что-то ответить.

— Может, мне не стоит… — Эрик смотрит сначала на неё, потом на Ксавье. — Я могу оставить вас наедине, чтобы вы разобрались…

— Нет! — тут же отвечает Ксавье с несколько грустным выражением лица. — То есть, пожалуйста, приходите. Можем продолжить наш спор.

Он снова протягивает свою руку, и Эрик хватает её.

— Сколько времени мне потребуется, чтобы убедить вас, что вы неправы? — спрашивает Эрик.

Ксавье смеётся.

— Подозреваю, что вы не сдадитесь.

Они стоят, взявшись за руки, несколько секунду, пока Ксавье не забирает свою.

— Тогда до завтра, — говорит он.

— До завтра, — вторит ему Эрик, поворачиваясь к лестнице.

— О, и Эрик?

Эрик оборачивается, вопросительно поднимая бровь.

— Пожалуйста, старайся называть меня Чарльзом, — произносит он с лёгкой ухмылкой, — в своей голове.