Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

За те тринадцать лет, которые прошли после коронации Эйгона Таргариена и его сестёр, Эйгонфорт вырос до значительных и довольно-таки впечатляющих размеров. Теперь это была небольшая гавань, обещавшая в будущем стать крупным торговым портом и столицей государства, созданного отпрысками дракона. Это действительно впечатляло, как впечатляли и чрезвычайно короткие сроки самого Завоевания.

Дерия пришпорила коня. Да, всё это удивляло её и в некоторой степени даже восхищало, но гордость из-за того, что Дорн не сдался Таргариенам, тогда как остальные шесть королевств пали, была сильнее всех, даже самых сильных чувств, которые когда-либо овладевали ею. Особенно теперь, когда она во главе дорнийского посольства была в самом сердце королевства, намереваясь передать Эйгону Таргариену послание и дары как равному суверену. Вереница всадников и повозок двинулась следом за ней.

До Дерии донеслись поскрипывание и перестук колёс — телега, на протяжении нескольких дней пересекавшая пески пустыни и множество разъезженных трактов, доживала свои последние часы, а грязная ругань сопровождавших её дорнийцев лишь подтверждала эти догадки. Но не телега вовсе беспокоила её, а содержимое. Как двор отреагирует на драконий череп? Дерия лишь желала оказать дань уважения мёртвой королеве, но отец говорил, что то, что она считала даром, сочтут за оскорбление, и сейчас это предположение казалось всё более и более реальным. Дерия откинула за спину косу и вздёрнула подбородок — в любом случае менять что-либо было уже поздно.

Эйгон Таргариен лично встретил их. Даже не ступив на землю, Дерия осознала, — нет, скорее, почувствовала — что встреча эта будет затяжной и тяжёлой, — об этом говорило буквально всё, начиная хмурыми и не предвещавшими ничего хорошего взглядами десницы и королевы и заканчивая выстроившимися по обе стороны от короля рыцарями, готовыми в любое мгновение обнажить мечи. Приятная встреча, ничего не скажешь. Дерия соскочила с коня.

Ещё в Дорне была выстроена линия поведения, которую все считали наиболее верной, — держаться вежливо, уважительно, но в то же время показывая свою силу. Не самый лучший момент был для замашек принцессы, тем более, навряд ли они оказались бы уместны. Приветствие, такое же сухое, как ладонь Эйгона Завоевателя, движения, столь же колкие, как взгляд Висеньи, учтивость, по степени накала равная молчанию Ориса Баратеона, — вот какой была она, первая встреча.

Приём, устроенный в честь прибытия дорнийского посольства, сопровождался музыкой и потоками вина. Дерия откровенно скучала, но прекрасно понимала, что без этого нельзя было обойтись — её люди устали и нуждались в горячей еде, выпивке и шлюхах, а двору Эйгона нужно было смириться с присутствием дорнийцев и присмотреться к Дерии. Лорды и рыцари, подсылаемые королевой или десницей, то и дело норовили составить ей компанию и прозрачно намекнуть на некоторого рода услуги. После нескольких вежливых отказов Дерия и не заметила, как на смену мужчинам пришли фрейлины и девицы. Это не удивляло и не напрягало, скорее, было даже естественно, — соблазнить чужеземку и выведать у неё все секреты — именно поэтому появление маленького принца заставило её впервые за день вздохнуть свободно.

Эйнис был застенчивым и тихим, но учтивость вынудила его подойти и поприветствовать Дерию. Пожалуй, этот мальчик был настроен к ней намного благодушнее всех находившихся в Королевской Гавани вместе взятых, что не могло не заставить её проникнуться к нему симпатией. Они разговорились, и со временем Эйнис стал вести себя раскованнее и свободнее, превратившись в любопытного, немного застенчивого ребёнка с широкой фантазией. Тогда впервые за долгие годы и неожиданно для самой себя Дерия пожалела о смерти в Дорне его матери.

Аудиенция у короля состоялась на следующий день. Висенья и Орис, словно каменные изваяния, стояли по обе стороны от Железного трона, не сводя с Дерии испепеляющих взглядов. Но внимание её самой было приковано лишь к Эйгону. Она смотрела на него, когда в зал вносили драконий череп, — он подался чуть вперёд, приготовившись увидеть что угодно. Она смотрела на него, когда с черепа было сдёрнуто полотнище, — его глаза расширились, руки сжались в кулаки, а челюсти стиснулись с такой силой, что, казалось, зубной скрежет можно было услышать даже в Дорне. Даже когда говорила, что это — дар в честь мира, она смотрела на Эйгона, наблюдала, как медленно он обходил огромный череп, как мягко, практически невесомо проводил ладонью по угольно-чёрным костям и, не отрываясь, смотрел в пустые глазницы. Дерия ждала реакции — от этого зависела дальнейшая судьба Дорна.

Как только полотнище было сдёрнуто и брошено на пол, тронный зал взорвался возмущением. Послышался лязг доставаемых из ножен мечей, крики, смешавшиеся в один неразборчивый гул, из которого можно было выловить лишь отдельные фразы: «Вы будете гореть семь тысяч и ещё семь лет!» — голос королевы Висеньи, без сомнения, «Арестовать их!» — уже принадлежало деснице, «Никакого мира без подчинения!» многократным эхом отражалось от стен и множилось, или, может, это говорил каждый второй, но самым возмутительным было предложение одного из второсортных лордов отослать Дерию в самый низкопробный бордель. Эйгон прошёл обратно к трону, так же молча и напряжённо, как до этого медленно огибал драконий череп.

Он, словно противопоставляя себя своему двору, не проронил ни слова, лишь слушал, слегка склонившись вперёд. Лорды переговаривались, нарочито громко, чтобы их слышали и их король, и дорнийская принцесса. Вскоре нескрываемые шепотки переросли в открытые обращения к королю отказать Дорну и даже, может быть, продолжить военные действия в качестве кары за нанесённое оскорбление. «Слабость» — так был назван мудрый политический шаг глупыми гордыми лордами. Дерия, так же как Эйгон не произнёсшая больше ни слова, смотрела на них, на каждого, стараясь не упустить ни одного и выразить всё презрение, на которое была способна. Наконец, после долгих раздумий, Эйгон под давлением окружения принял решение. Дерия отлично понимала, что решение это было не в её пользу, не в пользу Дорна, и у неё оставался последний выход, выход, которого она не хотела, потому как не знала, к чему он может привести.

Дерия смело и уверенно шагнула вперёд, направляясь прямиком к Железному трону. Белогвардейцы, бывшие наготове, тут же направились к ней с мечами наперевес, но Эйгон движением руки заставил их отступить. Лестницы трона, казалось Дерии, не кончатся никогда. Узкие, острые, скользкие — один неверный шаг мог лишить жизни. Но Эйгон смотрел на неё сверху вниз, и достоинство и уверенность не покинули её. Наконец, она встала перед Эйгоном, глядя прямо ему в глаза, протягивая письмо — плотный жёлтый пергамент, скрепленный тёмно-бордовой печатью дорнийского принца.

Отец отдал эй это письмо на тот случай, если её собственный замысел не сработает, добавив, чтобы сама она ни в коем случае его не вскрывала. Тогда, дома, Дерия отнеслась к этому с лёгкой иронией и пренебрежением, но теперь узнавала в этом тонко просчитанный политический шаг.

Вернувшись на своё место подле чёрного черепа, Дерия обратила острый взгляд на Эйгона. Он не шевелился, ни один мускул его тела не дрогнул, лишь взгляд быстро перебегал то на одну, то на другую строку. Время тянулось слишком долго, казалось нескончаемым, но наконец Эйгон поднялся, скомкав в руке письмо, спустился с трона и, не обращая ни на кого внимания, быстро, точно был тенью, — или драконом? — а не человеком, исчез из Тронного зала, и единственным доказательством его присутствия здесь была дорожка из крупных капель крови, простиравшаяся от самого трона до дверей зала.

Двор снова взорвался, Дерию обвиняли в шантаже, колдовстве и угрозах, и она стойко терпела каждое слово, не давая им понять, что представления не имела, что было в письме Нимора.

Ходили слухи, что Эйгон отбыл на Драконий Камень верхом на своём драконе, легендарном Балерионе Чёрном Ужасе. Так это было или нет, но к утру он снова был в Эйгонфорте. В срочном порядке был созван Малый Совет, на который пригласили и Дерию.

Бодрость духа покинула Малый Совет, за исключением, пожалуй, королевы, которая, казалось, вообще никогда не спит, — даже Орис Баратеон, всегда суровый и жёсткий, выглядел сонным и уставшим. Сам же Эйгон выглядел явно несколько помятым, и, будь Дерия хоть чуточку мягкосердечнее, непременно пожалела бы его, но — нет. Она такая, какая есть, и в данный момент решалась судьба её королевства.

Эйгон оповестил о своём решении подписать мирное соглашение. Прямо и без долгих предисловий, он лишь ставил в известность Совет, не спрашивая ничьего на то разрешения или даже просто мнения. И тон его был таким, что спорить не осмелился никто, даже Висенья.

Весь день ушёл на составление мира, который немедленно был подписан королём Эйгоном и самой Дерией, после чего Таргариен учтиво пожал её руку, глядя в глаза, прямо и спокойно. В многолетней войне был сделан перерыв, может, она даже была окончена. Хотелось верить, по крайней мере. Очень хотелось.

Несколько официальных фраз, вежливое предложение ещё на некоторое время остаться в Эйгонфорте, на которое, впрочем, не подразумевалось, что будет дано соглашение, — и дорнийскому посольству пора было возвращаться обратно в Дорн.

Уже по дороге домой Дерия лениво думала, что всё же… всё же Эйгон Таргариен смог произвести на неё благоприятное впечатление. И до того она уважала его как искусного воина и умелого короля, но его спокойный ум, рассудительность, мудрость — да и отношение к ней как к равной тоже играло роль, пусть не такую большую — подкупали и… заставляли верить в лучшее будущее для обоих королевств.

* * *

После смерти принца Нимора и коронации Дерии Эйгон Таргариен часто посещал Дорн. Вместе с ним прилетал и маленький принц Эйнис, поначалу по-прежнему стеснявшийся, но быстро привыкший к Дерии. А сама Дерия с нетерпением ждала каждого их визита.

Годы переписки показали, что король Эйгон был интересным и умным собеседником. Война, политика, искусство, народ — любая тема могла найти отражение в кратком очерке или длинном свитке, к каждой теме относились с серьёзностью и основательностью. Они могли спорить, но Дерия знала, что Эйгон понимал её. Возможно, как никто другой, даже отец. И одни лишь боги знают, что заставило её пригласить Таргариенов в Дорн.

Но всё обошлось, даже наоборот — прошло хорошо. Эйгон неподдельно интересовался архитектурой и культурой, народом, традициями, учился играть в кайвассу. Казался простым человеком, а не легендарным Завоевателем. И сама Дерия становилась той десятилетней девочкой, которой была до начала войны, до начала Завоевания Драконов.

Для Эйниса Дорн стал даже большим домом, чем Королевская Гавань. Юношей здесь он проводил много времени. Здесь провёл медовый месяц со своей принцессой. Здесь родился его первенец — Рейна, принцесса Вестероса. Мейгор же, как и королева Висенья, и слышать о Дорне не желал. События, свидетелем которых он даже не был, пробуждали в нём гнев, укротить который было под силу только отцу.

За прошедшие годы всемогущий Эйгон Завоеватель, несмотря на тяжкие усилия, так и не научился играть в кайвассу, постоянно проигрывая Дерии. Эйнис же, наоборот, стал настоящим мастером ещё будучи одиннадцатилетним мальчишкой. «Парадокс», — всегда усмехалась Дерия, приказывая служанкам в знак поощрения принести молоко с пряностями.

Она и Эйгон действительно стали близки — настолько близки, насколько это было возможно в их положении. Они могли бы пожениться — у Таргариена однажды уже было две жены, так почему бы не вернуться к тому же? Но — нет. Самое меньшее — не позволяла вера. Да и Висенья была бы не в восторге. Но самое главное — ни Дерия, ни Эйгон не хотели терять то, что имели, ради сомнительной выгоды. Они были товарищами. Возможно, друзьями. Но не больше, и большего быть не могло. Они являлись и должны были оставаться лишь суверенами двух свободных и независимых королевств.

Chapter Text

Они никогда не смотрели друг на друга. Не замечали, не признавали, не понимали. Не желали делать ничего из этого. Они были призраками друг для друга и для самих себя, и только окружающие видели в них нечто большее: подданные — короля и королеву, истинных и полновластных, что было подлинным облегчением для простого народа после долгой и кровопролитной гражданской войны, регенты — источник власти, суверены — наивных и неопытных правителей. Это было иронично, учитывая, что сами они — ни Джейхейра, ни Эйгон — не чувствовали себя даже живыми.

Нечасто Эйгон приказывал послать за ней. По правде говоря, это вообще был первый раз, но, помимо этого, ничего не изменилось: они по-прежнему молчали и по-прежнему избегали смотреть друг на друга. Молчание затягивалось, и Джейхейра не выдержала.

— Ты что-то хотел от меня, Эйгон?

Он продолжал молчать. Он всегда делал большие паузы, с осторожностью подбирал слова, прежде чем ответить.

— Вчера доставили кое-что, — медленно проговорил Эйгон. — Два драконьих скелета и один человеческий. Они были найдены на дне Божьего Ока в Речных землях.

Джейхейра ничего не ответила, безмолвно предлагая продолжить.

— В человеческом скелете была обнаружена Тёмная Сестра, поэтому мы посмели предположить, что это скелет Эймонда, а драконьи кости принадлежат Караксесу и Вхагар.

Он снова замолчал, а Джейхейра по-прежнему не отвечала и не глядела на него.

— Погребение состоится завтра на закате. Драконьи черепа уже доставлены в подземелье.

Эйгон начинал терять терпение, но безразличие к ней было намного сильнее. Он продолжал:

— Кости моего отца не были найдены. Возможно, он всё ещё жив, — Джейхейра не могла ничего сказать — просто нечего было — и лишь пристально рассматривала свои руки. — Так ничего и не скажешь?

— Конечно. Надеюсь, что это так.

Эйгон резко обернулся, впиваясь в неё взглядом.

— И всё?

— Что ты хочешь услышать от меня, Эйгон? — Джейхейра вскинула голову. — Что тебе нужно? Что ты хочешь мне сказать? В чём хочешь обвинить?

— Твой отец скормил мою мать дракону, заставив меня стоять и смотреть.

— Твой отец приказал наёмникам убить моего брата-близнеца, заставив мою мать стоять и смотреть.

Джейхейра впервые смотрела на Эйгона, и он впервые по-настоящему видел её. Они могли бы сойти за близнецов — мёртвых близнецов, какая ирония. Словно они были отражением в старом разбитом зеркале. Отражением друг друга, убитых родственников, своих мёртвых драконов и самого Танца. Они были искалечены, их души жгло не потухавшее всё это время драконье пламя.

Эйгон отвёл взгляд первым и уставился в окно. С улиц Королевской Гавани доносились многочисленные голоса, крики, привычный удушливый смрад многолюдного города, плохо замаскированный смешавшимися ароматами свежей выпечки, доносящимися с Мучной улицы, и благовоний с улицы Шёлка. Прошло меньше двух лет после окончания Танца Драконов, но Королевская Гавань, как и сам Вестерос, уже вернулась к жизни. И только два уже давно умерших ребёнка никак не могли обрести покой.

Джейхейра поднялась и направилась к двери. Всё было сказано, всё должно было быть сказано, но.

— Вечером, — отрывисто бросил Эйгон. — Визерис и Рогары прибывают вечером. Не опаздывай.

— Мне обязательно присутствовать? — она даже не обернулась и спрашивала, не сильно заботясь о том, будет услышана или нет.

— Да. Я бы и сам был рад тебя не видеть, — он, по-прежнему глядя в распахнутое окно на Королевскую Гавань, искривил губы в подобии улыбки. Эйгон не умел улыбаться, хотя и ходили слухи, что в детстве его смех эхом отражался от каменных стен Драконьего Камня. — Но Пик говорит, что отсутствие королевы посчитают дурным тоном.

Эйгон замолчал, по-видимому, забыв — или постаравшись забыть — о её присутствии здесь. Или и вовсе о самом её существовании. Белогвардейцы, повиновавшиеся любому, даже невысказанному желанию своего короля, распахнули двери, безмолвно и ненавязчиво предлагая Джейхейре убраться прочь, что она тут же и сделала, так и не ответив Эйгону. Один из белогвардейцев, сир Мервин Флауэрс, брат-бастард лорда Пика, последовал за ней.

Джейхейра брела по коридорам Красного замка, особо не следя за тем, куда именно идёт. Сир Мервин тенью следовал за ней. Двор замка тоже жил, суетился, ждал возвращения давно потерянного принца. Служанки, фрейлины и придворные дамы, рыцари и лорды, встречавшиеся ей на пути, приветливо и неподдельно радостно улыбались — нет, не ей, и даже не Визерису, который должен был вот-вот прибыть, а своим ожиданиям по поводу его возвращения, ожиданиям по поводу прибытия ещё одной марионетки королевской крови ко двору. Они останавливались, щедро сыпали комплиментами, делились своим воодушевлением и переживаниями, откровенно кривили душой и ожидали от неё того же. Но Джейхейра лишь вежливо улыбалась, молча выслушивая неиссякаемые потоки лести и болтовни, и в очередной раз разбивала возлагавшиеся на неё надежды и тайные виды.

При дворе у неё сложился образ странной нелюдимой дикарки, избегающей всего и всех. Из-за того ли, что она не любила сплетен, шума и разговоров, или из-за того, что была нежеланной королевой, — причём была против своей воли: её, в принципе, никто и не спрашивал, — или и вовсе из-за того, что произошло во время Танца, Джейхейра не знала, да её это и не интересовало.

Сама того не заметив, она оказалась около крепости Мейгора, что, впрочем, нисколько её не удивило. Она часто приходила сюда и просто стояла у распахнутых окон, наблюдая за жизнью Королевской Гавани. Эйгон не был против — она всё равно не попадалась ему на глаза, к тому же и у него были свои собственные странности, оставленные Танцем в качестве непрошенного подарка.

Попросив сира Мервина остаться за дверью, Джейхейра вошла в крепость и огляделась. Всё было по-прежнему: так же тускло, сыро и мрачно. Ветер гулял по башне, холодя тело и душу. Каждый раз, в какой бы час и день она ни пришла, Джейхейра чувствовала холод. Слишком живы были воспоминания о матери, выбросившейся из крепости Мейгора. Помнила теплоту во взгляде светлых глаз, мягкость рук, запах волос и бесконечное терпение, помнила слёзы и мольбы, когда Кровь и Сыр пришли забрать одного из её братьев, помнила сумасшествие, поразившее Хелейну после. И помнила весть о её смерти, помнила, как, толком не понимая, что происходит, бежала в крепость Мейгора, чтобы увидеть мать, пронзённую пиками и лежащую в луже собственной крови.

Джейхейра подошла к окну и, чуть наклонившись вперёд, снова посмотрела на пики. Если присматриваться, на них можно было увидеть следы въевшейся в железо крови, которую не смог смыть ни один дождь, хотя с тех пор их было немало. Джейхейра раскачивалась вперёд-назад, опасно балансируя на самом краю парапета. Она не боялась упасть — слишком часто так делала, чтобы в душе осталось место для страха. В такие моменты Джейхейра чувствовала свободу, тяжёлую, давящую и холодную, словно стальные оковы, но всё же свободу, представляла полёт на Моргуле — ведь только представлять ей и оставалось — и Джейхейриса рядом.

Чужие шаги она не услышала — почувствовала, скорее. Тяжёлые, но аккуратные, крадущиеся, преступные. Джейхейра хотела было обернуться, но не успела — жёсткие грубые ладони упёрлись в спину и толкнули её вперёд. Она вскрикнула и попыталась уцепиться за каменные стены, затем — за парапет, но лишь содрала руки в кровь. Последнее, что увидела Джейхейра, — железные пики с въевшейся в них кровью.

* * *

Звонили колокола.

Эйгон отвернулся, будучи больше не в силах смотреть на истёрзанное тело, и стиснул зубы, стараясь усмирить разыгравшиеся чувства. Почувствовав, как на плечо легла тёплая, лёгкая, но твёрдая рука, он обернулся.

Визерис повзрослел с тех пор, как Эйгон видел его в последний раз. Битва при Глотке перевернула жизни их обоих, но Визерису досталось намного больше. Плен, продажа в рабство, ранняя женитьба да и сама жизнь в Лисе закалили его. Несмотря на ранний возраст, черты его лица уже заострились, а из взгляда исчезла вся детская наивность, что была до Танца.

— Идём отсюда, Эйгон, — тихо, но уверенно проговорил Визерис, искоса поглядывая на пики и тело внизу. — Нечего здесь больше делать.

Эйгон кивнул. Они шли, но он не мог разобрать дорогу, поэтому полностью доверился брату. Закатное солнце светило в окна и слепило глаза, Красный замок затих, затихла, казалось, и вся Королевская Гавань.

Визерис остановился, затворив за собой дверь, и Эйгон, оглядевшись, узнал свои покои. Они долго молчали, и тишина давила на внезапно обострившееся чутьё. Эйгон подошёл к окну и взглянул вниз. То было совсем другое окно, но перед его взором всё ещё стояло истёрзанное тело Джейхейры.

— Прими мои соболезнования, — наконец нарушил молчание Визерис.

Эйгон ответил лишь некоторое время спустя.

— Мы не были близки, — он снова замолчал, но продолжил через несколько минут: — Но…

Голос его осёкся. За него продолжил Визерис:

— Но нас осталось слишком мало. Так мало, что боль от потери каждого в разы сильнее всех предыдущих раз вместе взятых.

Эйгон обернулся и дёрнул уголком губ, но улыбки не вышло.

— Ты веришь, что она сама выбросилась из окна? — продолжал, с осторожностью подбирая слова, Визерис.

— Так говорят, — глухо, почти не слышно. — Время и место, наследственность — всё это располагало. Этого следовало ожидать.

— Эйгон, — голос Визериса из мягкого и терпеливого стал суровым и требовательным. — Вы жили вместе, пусть не как супруги, но вы жили в одном замке. Так ответь мне, Эйгон, могла ли Джейхейра сама, по своей воле, броситься на пики?

— Нет, — слишком быстро, даже не раздумывая, ответил Эйгон, но, помедлив, добавил: — Не знаю.

Снова молчание, тягучей патокой заполнившее всю комнату, весь замок, всю Королевскую Гавань.

Когда колокола смолкли, солнце скрылось за горизонтом, а воздух стал холоднее, отчётливо вея смертью и скорбью, — или им обоим так только казалось — Эйгон тихо заговорил:

— Скоро начнётся пир по поводу твоего возвращения и прибытия ко двору прекрасной Ларры и её братьев. Поможешь мне подготовиться?

— Да, конечно, — Визерис поднялся и, подойдя к гардеробу, распахнул его дверцы. — Что ты хочешь надеть? Красное? Золотое? Белое?

— Чёрное, — медленно и чётко проговорил Эйгон. — Я надену чёрное.

Chapter Text

Визерис невидящим взглядом уставился в косые строки, перечеркнувшие лист пергамента и его жизнь. Их было всего две, но то были самые ужасные строки в его жизни, слова, убившее в нём все крошечные остатки тепла, что, вопреки всему, всё же остались в его душе. «Ларра скончалась. Последние её слова были о тебе». Моредо Рогар никогда не был многословен и открыто, даже не пытаясь скрывать это, недолюбливал двор Таргариенов за возмутительное заключение его самого и его брата Лисаро в тюрьму, но к Визерису он питал некоторую благосклонность и уважение. Из-за того ли, что Визерис искренне любил его сестру и неустанно защищал её от двора и знати, или то было что-то личное, что возникло ещё в Лисе, Визерис не знал, но был признателен этому: никто другой из Рогаров даже не подумал бы сообщить ему. Действительно, кем он, в сущности, был? Всего лишь её мужем.

Визерис с отвращением посмотрел на штоф вина и кубок, стоявшие на столе. Он не терпел вина, никогда не пил, но душу разрывало от боли, и единственным спасением могло быть только вино.

Воспоминания хлынули непрерывным неуправляемым потоком, пронзившим всё его существо невыносимой болью.

Визерис помнил, как впервые увидел Ларру. Тогда он был совсем мальчишкой, хмурым, скрытным и ожесточившимся, впервые прибывшим в одно из поместий Рогаров, богатейшей банкирской семьи Лиса. Он был дорогой зверюшкой, носившей маску важного гостя. Это оскорбляло, и Визерис собирался драться до последнего, если понадобилось бы, но не слепо сдаваться в чужую волю. И именно тогда он увидел её, единственную дочь Лисандро Рогара, девятнадцатилетнюю Ларру. Она была прекрасна, как день. Умна, мягка, но горда и независима, она смогла согреть душу Визериса одним лишь взглядом фиолетовых глаз, подарить успокоение и заставить давно похолодевшее сердце загореться вновь.

Новый этап пребывания в Лисе стал лучшим периодом в его жизни. Дни напролёт Визерис проводил с Ларрой. Она играла на лире и пела, её смех отражался от стен дома и водной глади декоративных прудов и вливался в его истерзанную душу, собирая её по кусочкам в нечто новое, сильное. В нечто большее, чем она когда-либо была до того. И несколько месяцев спустя Ларра стала его женой. По холодному расчёту её отца, но для Визериса это было благословением богов, и она сама казалась по-настоящему счастливой.

Не прошло и полугода после свадьбы, когда во время одной из прогулок по торговым кварталам Лиса они встретили Алина Велариона. Визерис не верил своим глазам, ощущениям и действительности. Он никогда не видел Велариона прежде, не знал даже о его существовании, но поверил ему, хоть всё ещё и относился с опаской.

Дорога домой тянулась чрезвычайно долго. Визерис сгорал от предвкушения, дни и ночи выпытывал у Алина все события Танца и его окончания, требуя всех, даже самых жестоких подробностей. Так он узнал о выживших и погибших, о гибели драконов, обстановке при дворе и судьбах брата и сестёр.

Ларра с трудом переносила морское путешествие. Тем более путешествие в чужую страну. Тем более когда Визерис, хоть и был рядом, но в то же время отсутствовал, сердцем и душой уже находясь в Королевской Гавани.

Двор встретил их закатным солнцем, духотой и траурным звоном колоколов. И Визерису снова пришлось оставить Ларру, чтобы быть рядом с братом, быть его поддержкой и опорой. И это было только началом многочисленных ночей в одиночестве, — как её, так и его собственных, — мук совести и нескончаемых обещаний, что скоро всё изменится.

Визерис усмехнулся. Ни разу в своей жизни он ни о чём так не жалел, как об одиночестве Ларры. Двор не принял её, считая зазнавшейся гордой лиссенийкой. Одни завидовали богатству её семьи, находя Рогаров амбициозными и наглыми, другие — собственной красоте Ларры. Всё это лишь усугублялось «вызывающим», как тогда шептались, поведением братьев Рогаров и нелюбовью Ларры к пустым сплетням фрейлин и придворных дам. Лисаро и Моредо, будучи уроженцами одного из девяти Вольных Городов, никак не могли признать зависимость короля от алчных нахальных лордов. Рогары подстрекали Визериса — а когда выпадала возможность, и самого Эйгона — свергнуть регентов, плетущих интриги за их спинами. Это было опрометчиво: Красный замок действительно был переполнен предателями и их шпионами.

Рождение год спустя сына, названного Эйгоном, сделало Ларру — а вместе с ней и Визериса — немного счастливее. Заботы о ребёнке, его первые улыбки, смех, слова, шаги — каждым новым достижением сына она делилась с Визерисом, радуясь таким простым вещам, как самая обыкновенная женщина. Как ни старался, Визерис не мог разделить её радости, предпочитая — уже в который раз — её обществу и обществу сына успокаивающее присутствие брата. И за это он тоже ненавидел и презирал себя.

Визерис наконец отвёл взгляд от пергамента и не глядя бросил его на стол. Строки словно отпечатались на сетчатке глаз, теперь уже навсегда оставшись в памяти. Он поднялся и, подойдя к столу, дрожащими руками налил в кубок вино. Визерис окинул взглядом комнату. Здесь всё было в точности так, как и в последнюю ночь, проведённую Ларрой в Королевской Гавани. Шесть лет прошло, а в покоях всё ещё витал запах её духов, привезённых из Лиса и каждое мгновение напоминавших Ларре о доме, в гардеробе висели десятки шёлковых платьев, пахнувших всё теми же духами, и повсюду лежали украшения, в большинстве своём так любимые ею браслеты. Визерис запретил слугам даже прикасаться к вещам, обманывая, прежде всего, самого себя иллюзией её присутствия здесь, рядом с ним.

Ларра любила шарфы, буквально сходила по ним с ума и сводила с ума Визериса. Покачивая до сих пор не тронутый кубок в руке, он подошёл к гардеробу и вытянул один из шарфов, светло-лиловый, под цвет глаз Ларры. Этот она любила больше всех остальных — его ей подарил отец в день отъезда из Лиса. Вдохнув его запах, — запах фиалок и тропических фруктов — Визерис закрыл глаза и снова погрузился в воспоминания.

Арест братьев стал для Ларры ударом под дых. Она бушевала. Она злилась. Она готова была сравнять с землёй Красный замок вместе с его четырёхуровневыми темницами, даже всю Королевскую Гавань, если понадобилось бы, и лишь усилиями Эйгона, заверившего её, что Лисаро и Моредо скоро будут освобождены и вернутся ко двору в целости и сохранности, удалось её успокоить. Но их освобождение было задержано. Новый десница Эйгона, Марстон Уотерс, рыцарь его Королевской гвардии, назначенный на пост вместо обвинённого в сговоре с Рогарами и государственной измене и арестованного Таддеуса Рована, отдал приказ об аресте Ларры. Двор всколыхнулся и раскололся, Визерис ожесточился и был готов защищать свою семью с оружием в руках, но он, в сущности, был беспомощен. И оба они, а может быть, и их сын были бы обвинены в измене королю и брошены в темницы или и вовсе казнены, если бы не сам король. Эйгон отказался выдавать Ларру и Визериса, поставив под угрозу собственную честь и жизнь.

Их осаждали в крепости Мейгора в течение восемнадцати дней. Эйгон, как всегда, был молчалив, Ларра, казавшаяся невозмутимой, занималась ребёнком, который то и дело кричал и капризничал, а сам Визерис практически не спал, будучи не в силах найти себе место. Эти восемнадцать дней тянулись целую вечность. День сменял ночь, ночь сменяла день, и все он были похожи друг на друга, словно две капли воды. Но один день всё же отличался от остальных. Тогда Визерис, вернувшись со своего первого исследования тайных ходов крепости Мейгора, услышал разговор Ларры и Эйгона.

— Зачем вы это делаете, ваше величество? — то был голос Ларры, как всегда звонкий и уверенный.

— Я люблю Визериса, — помедлив, тихо ответил тот. — А Визерис любит вас, леди Ларра.

— Вас он тоже любит, ваше величество.

— Знаю. Но разница в том, леди Ларра, — Эйгон склонился к её уху, тем не менее смотря поверх её плеча, — что вы — его жизнь, тогда как я — лишь старший брат.

Когда Визерис показался в проёме, сделав вид, что ничего не слышал, Ларра улыбнулась и обняла, согревая его теплом рук, но мысленно была не с ним и даже дальше, чем обычно. Разговор вывел её из колеи и заставил глубоко задуматься.

Закат солнца восемнадцатого дня ознаменовался грохотом отпираемых засовов. Верные королю и принцу белогвардейцы сообщили об отзыве Уотерсом его приказа, снятии всех обвинений и освобождении братьев Рогаров и лорда Рована, а также об аресте виновников их ложного обвинения.

Обстановка при дворе стала ещё более напряжённой. Визерис не мог доверять никому, кроме Эйгона и Ларры, и они заразились этим его недоверием. Красный замок стал сплошным оголённым нервом, любое прикосновение к которому сопровождалось взрывом недовольства и новых заговоров.

С каждым днём Ларра всё быстрее угасала, и даже рождение второго сына не смогло её оживить. Она редко виделась с детьми, всё сильнее отдалялась и холодела к ним, а Визерис, практически погребённый под тяжестью государственных забот и обязанностей, сам того не желая, отдалялся от неё.

Визерис прислонился лбом к оконному стеклу, нагретому палившим целый день солнцем. Тогда его больше волновали другие вопросы: свержение регентов, восстановление королевства, поддержка брата, заговорщики и предатели — что и кто угодно, но не жена и уж тем более не дети. Обстоятельства усугубились ещё больше после свержения регентов и начала самостоятельного правления Эйгона, когда братья Рогары, посчитав, что открытой опасности для их сестры при дворе Таргариенов больше не было, вернулись в Лис. Ларра совсем перестала улыбаться и даже не скрывала от Визериса своего несчастья.

Дела в королевстве пошли на лад, тогда как его брак начал распадаться. Рождение третьего ребёнка, Нейрис, смогло ненадолго разрядить обстановку. Когда Ларре сообщили том, что родилась дочь, лицо её просияло. С детства окружённая одними братьями, родившая двух сыновей, она была искренне рада девочке, и Визерис был рад вместе с ней — для него дочь, в отличие от сыновей, стала лучом света, прорвавшимся сквозь непрерывную череду серых будней. Но и рождение Нейрис не смогло в корне изменить положение. Лишь два месяца длилась эта идиллия, после чего Ларра снова охладела к детям и Визерису. Снова потянулись дни, медленно сливавшиеся в месяцы.

Последняя ночь, проведённая Ларрой в Королевской Гавани, встала перед взором Визериса. Он помнил всё в мельчайших деталях, будто это было вчера или даже на прошлой неделе, но никак не шесть лет назад. Он помнил свечи и тишину, духоту и липнувшие к телу простыни, Ларру и блеск её браслетов. Помнил, как целовал её руки, пропускал сквозь пальцы волосы, но в какой-то момент остановился и, заглянув в её глаза, которые в сумраке казались тёмно-фиолетовыми, тихо заговорил:

— Ларра.

Она сфокусировала взгляд на нём и мимолётно улыбнулась. Теперь её улыбка всегда была такой — едва заметной и быстро ускользающей, совсем как любимый ею шёлк. Визерис уже тогда не помнил настоящей её улыбки.

— Ты ведь действительно моя жизнь, Ларра.

Она отвела взгляд, так ничего и не ответив.

А на следующее утро её уже не было, простыни давно остыли, и Визерис всё понял. Он не тешил себя иллюзиями, не пытался даже искать её, не отвечал на вопросы, даже проигнорировал Эйгона. Визерис смутно помнил тот день в целом, но отчётливо — как пришёл в детские покои. Помнил, как смотрел на детей, на самом деле видя даже не их, а черты Ларры. Он вздрогнул от детского голоса и перевёл взгляд на сына. Эймон. Смотрел на него такими огромными доверчивыми глазами, слишком взрослый для своего юного возраста.

— А где мама?

Визерис долго молчал, подбирая нужные слова. Это ведь были дети, его дети. Они должны были знать правду, но он не хотел их ранить, всем сердцем желая им беззаботного счастливого детства без травм и потерь.

— Мама уехала, — он улыбнулся. У него, в отличие от брата, это получалось превосходно. — Сейчас она в прекрасном месте, играет на лире и поёт. Сейчас она счастлива. И она просила передать, что очень сильно вас любит.

С тех пор всё изменилось. Жизнь Визериса утратила смысл, дни окрасились в серое, и ничто нельзя было исправить. Он совершил слишком много ошибок, и во всём, что произошло, была лишь его вина. Эйгон говорил, он стал скрытным и суровым, а Визерис чувствовал лишь пустоту. Совсем ничего, кроме душевной пустоты. Даже после битвы при Глотке, после продажи в рабство и всего остального он чувствовал ярость, злость, ненависть, весь тот дикий сплав эмоций, что заставлял продолжать борьбу. А после ухода Ларры — ничего.

Стук прервал его размышления. Визерис обернулся.

— Ваше высочество, — белогвардеец, затворив за собой дверь, поклонился. — Вас хотят видеть.

— Кто? — голос охрип, и Визерис мысленно проклял себя.

— Принцесса Нейрис.

Визерис оставил так и не тронутый бокал на подоконнике и, одёрнув одежду, вернулся к креслу.

— Пусть войдёт.

Нейрис, маленькая даже для своих семи лет, хрупкая, невинная, изящная. Если бы Дева имела человеческий облик, она и в подмётки не годилась бы его дочери, унаследовавшей всю свою красоту от матери. Даже её глаза были глазами Ларры — такие же фиолетовые и до ужаса большие.

— Папа?

Визерис улыбнулся, в приглашающем жесте протянув к ней руку. Просияв, она бегом кинулась к нему и забралась на колени.

— Ты почему не спишь? — строго спросил он, сохраняя серьёзное выражение лица.

— Валириону приснился кошмар, — Нейрис взглядом указала на драконье яйцо, которое держала в руках, и снова посмотрела на отца, так невинно и доверчиво, что Визерис снова мимолётно улыбнулся.

— Валириону, значит? — переспросил он. Нейрис кивнула. — И что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Что это? — вместо ответа спросила она, указывая на шарф, который Визерис по-прежнему сжимал в руке.

— Это, — задумчиво начал Визерис, пропуская шёлк между пальцами, — память о свободе и прекрасном.

Он накинул шарф на худые плечи Нейрис. Втянув запах, она зажмурилась и улыбнулась.

— Папа, — позвала Нейрис. — А ты расскажешь нам с Валирионом сказку?

Проведя ладонью по лицу, прогоняя воспоминания сегодняшнего — самого обычного и совсем ничем не выдающегося — дня, Визерис кивнул, проговорив:

— Забирайся на кровать, милая.

— А Валирион?

— И Валирион тоже пусть забирается.

Лицо Нейрис просияло. Тут же соскочив с колен отца, она нерешительно подошла к кровати и забралась под одеяло. Визерис поднялся следом за ней. Ненароком бросив взгляд на пергамент, так и лежавший на столе, он поспешно отвернулся. Да, это был обычный день, с кем не бывало. Обычный день, когда всего лишь умерла его жизнь.

Chapter Text

Бринден бесстрастно наблюдал за сражением, находясь на холме чуть поодаль от поля битвы и с трудом удерживая боевого коня, учуявшего запах крови и теперь рвавшегося в самое сердце побоища. Вороньи Клыки, такие же спокойные и невозмутимые, как он сам, стояли позади, так же не спеша присоединиться к войску Красного Дракона.

Битва длилась уже несколько часов кряду. Всё это могло бы показаться смешным, если бы не было настолько серьёзным. Это поле, пропитавшееся кровью и теперь казавшееся алым, точно его глаза, все эти люди, кричавшие, падавшие в изнеможении от полученных ран и потери крови, затоптанные пехотами и конницами обеих армий, и драконьи отпрыски, стоявшие по разные стороны баррикад, — всё это на самом деле было катастрофой. Но все они с холма казались крошечными фигурками, ломавшимися слишком быстро и падавшими слишком неестественно.

Деймон, братец-бастард, Таргариен от кончиков ногтей до кончиков волос, — намного больше, чем все остальные бастарды Эйгона Недостойного вместе взятые, — был живым воплощением самого Воина. Злой Клинок тенью следовал за ним. Бринден опасно прищурился, неотрывно следя за Эйгором. Подстрекатель, всё время нашёптывавший Деймону, что тот достоин большего, достоин быть королём, что Дейрон — ничтожество и бастард королевы Нейрис от Рыцаря-Дракона, а он сам, Эйгор, его верный и преданный брат, будет ему так же верен и в качестве сторонника.

Эйгор. Бринден стиснул зубы. Они с детства ненавидели друг друга. Точнее, ненавидел Эйгор — Бринден лишь впитал его ненависть и обратил против него самого. Слишком много причин было для этого: любвеобильность и ветреность Эйгона Недостойного, менявшего фавориток, как перчатки, и заводившего новых бастардов, словно коней — породистых и не очень, многовековая вражда между Бракенами и Блэквудами и юная Шира, их единокровная сестра. И вот теперь они были по разные стороны баррикад и принадлежали к враждующим сторонам — не столько из-за каких-то политических или идейных убеждений, сколько, опять же, из-за жгучей ненависти друг к другу.

Бринден зорко следил за происходившим на поле. Чёрный Дракон лично возглавлял свою армию. В самом начале сражения он в клочья разнёс авангард лорда Аррена, словно был штормом, без усилий разметавшим в стороны песчинки на пустыре, и сейчас то же самое проделывал с армией Мейкара. День клонился к вечеру, солнце — к горизонту, битва — к завершению, а армия Мейкара, от которой фактически зависел исход сражения, — к поражению, и даже армия Бейлора, появись она в этот момент, не смогла бы уже ничего исправить. Но и теперь Бринден не спешил вмешиваться в бойню, продолжая наблюдать с вершины своего холма.

Воины сошлись друг с другом, армии распались, оставив после себя лишь сражающихся солдат. Бринден следил лишь за двумя из них, переводя взгляд с Претендента на Злого Клинка и обратно. Мелькнувший подле Деймона белый в бордовых пятнах крови плащ заставил его пристальнее вглядеться в происходившее. Плащ принадлежал Гвейну Корбрею, королевскому белогвардейцу и по совместительству одному из сильнейших воинов короля Дейрона. Это был танец, подобный которому, наверняка, не видели за всю историю Вестероса. Они кружили вокруг друг друга, даже кони не смели нарушать повисшее вокруг этих двоих молчание и звон валирийской стали, а сражения вокруг казались такими незначительными, что были даже незаметны. Бой тянулся, казалось, бесконечно, и солнце практически касалось горизонта. Бринден чувствовал напряжение, витавшее в воздухе, и сам был напряжён не хуже тетивы своего лука. Гвейн Корбрей был лучшим воином королевской гвардии, и если бы он смог одержать победу, убить Деймона, армия Чёрного Дракона была бы морально и физически уничтожена.

Но Деймон оказался лучше. Корбрей пропустил удар, позволив тем самым Чёрному Пламени с лёгкостью рассечь его шлем. Время словно замедлилось. Шлем распался надвое, открыв взору глубокую рану, сир Гвейн, неловко завалившись на бок, падал с коня, его лицо заливала кровь и что-то ещё, смутно походившее на мозги. Деймон занёс над головой меч, готовясь к решающему удару, но, вопреки ожиданиям, лишь спрыгнул с коня, склонившись над раненым противником, проверил пульс и что-то закричал. Тут же подбежало несколько оруженосцев, подхвативших сира Гвейна и унёсших его безвольное тело, изломанное, словно оно было кукольным, в сторону шатров. Не было никаких шансов того, что он выживет. Бринден был уверен, как знали это и все остальные, ставшие свидетелями сражения, как и сам Деймон, бывший тем не менее не в силах не проявить благородство.

Ход битвы замедлился, был объявлен негласный перерыв. Чёрный Дракон обходил своих воинов, поднимая их боевой дух и веру в победу. Его улыбка обольщала и грела, мгновенно привлекала внимание не столько к речам Деймона, сколько к его харизме.

Это был удачный момент, настоящее затишье перед бурей, и Бринден не мог позволить себе упустить его. Скомандовав Вороньим Клыкам перейти в боевую готовность, он впервые за долгие часы двинулся с места, направляясь к склонам Гряды Плача, возвышавшейся над полем битвы. Деймон был близко, так близко, что пальцы протянутой руки, казалось, можно было сомкнуть на его шее. Вокруг него крутились дети, его старшие сыновья-близнецы, Эйгон и Эймон, бывшие оруженосцами отца. Бринден усмехнулся. «Огромной ошибкой было брать детей на войну, братец», — думал он, натягивая тетиву лука и целясь в грудь одного из мальчишек — чёрт знает, какого, Бринден, если честно, их совсем не различал.

Стрела вонзилась именно туда, куда он её и направлял, — рядом с сердцем мальчика. Нет, он не должен был умереть сразу. Он должен был выиграть время для Кровавого Ворона, чтобы тот мог убить его отца, ведь Деймон, благородный прекрасный Деймон Блэкфайр, никогда не смог бы оставить раненого сына, во взгляде которого всё ещё теплилась жизнь. Мальчишка упал на колени, недоумённо глядя на торчавшее из груди древко, попытался дёрнуть, но лишь закричал от боли и завалился на бок. Деймон упал на колени подле мальчика. Он сидел, не шевелясь, словно был статуей, лишь убирал спутанные волосы, грязные от крови, пыли и пота, со лба мальчика и улыбался, как умел улыбаться только он — ободряюще, вселяя самое худшее, что может быть в этом мире, — надежду на то, что всё будет хорошо.

И семь стрел Кровавого Ворона вонзились в него. Одна за другой, они пронзали тело Деймона Блэкфайра, заставляя его каждый раз вздрагивать от боли, но по-прежнему улыбаться и стирать кровь с губ сына. Бринден опустил лук. Хоть Чёрный Дракон ещё и не умер, не было сомнений, что это произойдёт в скором времени, оставалось лишь ждать. И в тот момент, когда жизнь покинула раненого мальчишку, Чёрное Пламя выскользнуло из руки Деймона, а сам он упал навзничь подле сына, и остекленевшие глаза его, тёмно-фиолетовые, настоящие глаза Старой Валирии, уставились в кроваво-алое небо над полем боя.

Краем глаза Бринден заметил движение. Второй мальчишка подхватил меч отца, намереваясь ринуться в битву, которая давно замерла, но не смог: очередная стрела, пущенная Кровавым Вороном, вонзилась ему прямо в лоб, и он, как марионетка, упал на тела отца и брата.

Армия мятежников, всё это время молча и неподвижно, словно одурманенная, наблюдавшая за гибелью своего вождя и его сыновей, в мгновение всколыхнулась и обратилась в бегство. Кое-кто сумел отыскать коней, за которых перегрызали глотки тем, с кем буквально час назад сражались бок о бок, остальные бросались бегом, не разбирая дороги. Мейкар, присоединившийся к Бриндену и Вороньим Клыкам на Гряде Плача, хохотал им вслед, высмеивая трусость и «верность идеалам», но сам Кровавый Ворон не был столь радостен. На мгновение, на одну лишь крошечную долю секунды, он встретился взглядом с взглядом Злого Клинка, жгучим и ненавидящим, и громко приказал войскам готовиться к атаке. И в тот же момент Эйгор Риверс грозным окриком и показательным убийством одного из оруженосцев остановил массовое дезертирство теперь уже своей армии.

Надвигалось очередное сражение, но Бриндена интересовал лишь Эйгор. Они сошлись в поединке, забыв обо всём на свете, кроме своей ненависти друг к другу. Злой Клинок, словно пантера, нападал яростно и ожесточённо, целясь в грудь и голову, но Бринден лишь играючи увиливал, смеясь ему в лицо и с лёгкостью отбивая удары Тёмной Сестрой. Тёмная Сестра. Древний меч валирийской стали, отданный Кровавому Ворону, стал ещё одним поводом ненависти к нему Эйгора, и Бринден не упускал возможности уколоть его ещё раз сверканием рубина на эфесе.

Послышались многочисленные крики и стоны боли. Отвлёкшись, Бринден огляделся. Спереди армию мятежников нещадно истребляли войска Мейкара и его собственные Вороньи Клыки, с другой же — только что прибывшее войско дорнийцев и Штормовых лордов, возглавляемое Бейлором Сломи Копьё. Всё это было не более чем побоищем, молотом и наковальней, меж которых были зажаты остатки некогда огромного войска Чёрного Дракона. «Как иронично…» — начал было думать Бринден, но жгучая боль пронзила голову от обрушившегося на лицо удара меча. Бринден отшатнулся и, покачнувшись, чуть не упал на колени. Перед взором стояло лишь красное марево, но сейчас было не до того — Злой Клинок снова заносил меч для решающего удара. Бринден среагировал быстро: отразив удар мечом, он вытащил из колчана стрелу, воткнул её в бедро Эйгору, заставив того зашипеть от боли, и вывернулся из-под скрещенных клинков.

А когда обернулся, сводного брата уже не было, и он не мог его найти.

Остатки армии Блэкфайра бросали оружие на землю, спешивались с коней и преклоняли колена, моля о пощаде. Мейкар, гордый собой и пышущий самодовольством, смотрел на них свысока, откровенно наслаждаясь зрелищем убитых и униженных врагов, Бейлор вместе с дорнийцами осматривал пленников на наличие серьёзных ранений, а сам Бринден безуспешно пытался найти среди них заклятого врага.

— Риверс, — насмешливый голос Мейкара заставил его прекратить тщетные поиски и обернуться. — Ты где глаз потерял?

Бринден вытер клинок об одежду и взглянул на своё отражение на стали. Левая щека была рассечена и залита кровью, то же самое было и с бровью, а посередине — пустая алая глазница. Мейкар расхохотался.

Королевские войска, возглавляемые принцами Таргариенами, уходили, уводя с собой пленников. А Бринден по-прежнему оставался на Гряде Плача, как и в начале битвы находясь поодаль от остальных, и его Вороньи Клыки так же стояли позади.

— Обыскать лагерь мятежников, — тихо и глухо приказал он. — Найти Злого Клинка и отпрысков Блэкфайра. Найти Чёрное Пламя. Выполнять.

Вороньи Клыки, все как один, пришпорили коней и галопом бросились к шатрам с развивающимися штандартами Претендента. Бринден лениво оглядывал результаты битвы. Алое поле, в которое на долгие века впиталась кровь, алые тела людей и коней, — он заметил Деймона с сыновьями, и губы его тронула тень улыбки — алое небо и алый ободок солнца, практически полностью скрывшегося за горизонтом. Всё было алым, и он сам был таким же.

Вороньи Клыки вернулись ни с чем, но молчали, опасаясь вымолвить даже слово.

— Говори, — приказал Бринден, пальцем указав на одного из них.

— Злого Клинка нет, его тела нет, детей Блэкфайра нет и Чёрного Пламени тоже нет, милорд, — бесцветным голосом доложил тот.

Бринден кивнул. Глупо было надеяться на то, что Эйгор добровольно сдастся в плен или оставит детей Деймона почётными пленниками при дворе Дейрона. И не прихватить с собой меч он, конечно, не мог. Злой Клинок что-то замышлял, и Бринден даже догадывался, что именно, но до этого было далеко. А сейчас… сейчас они выиграли сражение. Он усмехнулся и, бросив последний взгляд на поле битвы, пришпорил коня, галопом поскакав к Красному замку, где сейчас его ждала красавица Шира.

Chapter Text

Спеша скрыться от вида раненых солдат, от криков и стонов боли, от смрада огромного лагеря, где половина бойцов буквально гнила заживо, а другая топила себя в вине и развлекалась со шлюхами, Дейрон задёрнул полог шатра, приказав белогвардейцам оставаться снаружи. Он не сбегал, но находиться там больше не мог: слишком явно видел в своём войске себя самого.

Дейрон снял доспехи, прикладывая все силы, чтобы не морщиться и не шипеть от боли. Он — король. Он должен быть выше всех этих людских мелочей. Стянув через голову рубаху, он бросил взгляд на рану на боку, но тут же отвернулся: отвратительное месиво, из которого вытекала кровь вперемешку с гноем, вызывало в нём отвращение. Прикрыв рану наспех взятой тряпкой, он подошёл ко входу в шатёр и тихо позвал:

— Эймон.

Полог тут же отодвинулся в сторону, и в шатёр вошёл белогвардеец. Эймон Рыцарь-Дракон был не просто рыцарем королевской гвардии. Молодой, статный, красивый, сильный и талантливый воин, он был мечтой каждой женщины Вестероса в возрасте от восьми до восьмидесяти, как говорится. Помимо личных качеств, Эймон славился также и принадлежностью к королевскому роду — ну какая деревенская девчушка не захочет выйти замуж за доблестного рыцаря, живую легенду, ярчайшего образца чести и принца по совместительству? И неважно, что он дал клятву безбрачия, и не имеет значения, что он даже не знал её, — рано или поздно он, её храбрый рыцарь, всё равно прискачет за ней на своём белом коне, в своих белых доспехах и развевающемся белом же плаще. Дейрон усмехнулся этим мыслям, и боль от этого неуместного приступа веселья и странных мыслей пронзила всё тело, резанула по лёгким, отчего он закашлялся, выплёвывая на ладонь сгустки крови.

— Ваше величество, — Эймон тут же оказался рядом и, перекинув его руку через плечо, помог Дейрону устоять на ногах и дойти до койки. — Покажи мне.

Эймон от волнения, сам того не заметив, перешёл на фамильярность. Он заглядывал ему в глаза, его встревоженный взгляд, на самом дне которого загорался страх, проникал в самую душу Дейрона, отыскивал все сомнения, страхи и терзания, которые мучили Дейрона и о которых он сам не подозревал. Дейрон кивнул и убрал тряпку, открывая на обозрение рану. Кровь хлынула потоком, и он поспешил снова её зажать.

— Семеро, — сквозь стиснутые зубы выругался Эймон. — Я говорил тебе, что твои красивые золотые блестящие доспехи — лишь игрушка, ничем не лучше женского нагрудника, а что отвечал мне ты? «Не беспокойся, кузен, драконов не страшит ни одно оружие». Дракон, Неведомый тебя забери!

Он поднялся на ноги и обеспокоенно заходил по шатру, мечась из угла в угол, словно пленённый зверь. Дейрон хмуро наблюдал за ним, не желая признавать, что Эймон, благочестивый кузен Эймон, был прав.

— Я самоуверен и честолюбив, признаю, — буркнул он совсем по-мальчишески. — Но не вам меня судить, сир Эймон. Я хотя бы не сплю с женой брата.

Дейрон бил ниже пояса. Он знал это, как знал, что злость Эймона была вызвана лишь опасениями за его жизнь, но контролировать и сдерживать себя не мог.

— Ты прекрасно знаешь, что это ложь, порождённая самим Эйгоном, — досадно отозвался тот после непродолжительного молчания. Дейрон действительно знал это, причём знал как никто другой. — Перестань верить сплетням и пересказывать их. Перестань вести себя как ребёнок. Перестань играть, ты далеко не мальчик. Твои игры в полководца уже привели к тысячным потерям отменных воинов, лордов и простых крестьян, денег и твоему собственному ранению, и, судя по нему, я не могу поручиться за то, что остриё копья не было смазано ядом.

Морщась, Дейрон поднялся. Каждое новое движение отдавалось жгучей болью во всём теле, но выслушивать это дальше он был не намерен. Подойдя к Эймону и положив руку ему на плечо, Дейрон заставил его обернуться и заглянул в глаза. Медленно приблизившись, не разрывая зрительного контакта, он коснулся губами губ Эймона в лёгком, извиняющемся и полном раскаяния поцелуе. По крайней мере он попытался сделать его таким, потому как признать свою вину было куда проще, чем продолжать бессмысленный спор. Эймон тут же смягчился, как-то расслабился и, придерживая Дейрона за плечи, углубил поцелуй.

— Ложись на койку, — отстранившись и отвернувшись, глухо обронил он.

— М-м… зачем? — Дейрон игриво улыбнулся, проведя кончиками пальцев по его напряжённым плечам.

— Обработаю твою рану, зачем ещё.

Дейрон закатил глаза и поморщился. На несколько мгновения он абсолютно забыл о пульсирующей боли, которая от напоминания тут же вернулась обратно. Вздохнув, он сделал так, как было велено.

Дейрон лениво наблюдал, как Эймон, теперь уже спокойный и почти бесстрастный, ходит по шатру, методично выискивая то, что было необходимо: чистые бинты, вино, ковш и маленькую дощечку. Спустя некоторое время он ушёл, но Дейрон не спрашивал, куда: он знал, что Эймон вернётся. Всегда возвращался. Так и было — не прошло и получаса, как Эймон снова отодвинул полог — на мгновение крики, стоны и смех стали отчётливыми, словно Дейрон находился в самом центре своего войска, — и вошёл в шатёр, держа в руках ковш. Уверенным шагом он подошёл к нему.

— Зажми это в зубах, — Эймон протянул дощечку. — Будет больно.

Дейрон с минуту хмуро смотрел на него, но, поймав себя на мысли, что снова ведёт себя как мальчишка, что так сильно раздражало безгранично терпеливого Рыцаря-Дракона (Эймона, казалось, раздражало всё, что делал Дейрон, в то время как ко всему остальному, даже сплетням относительно его связи с Нейрис, он относился более чем прохладно), послушно сомкнул зубы на дереве. Резким движением сорвав уже прилипшую тряпку («Вскрывать раны нужно одним рывком», — всегда говорили воины, чёртовы мазохисты), Эймон надавил на порез. Кровь и гной потекли непрерывным потоком, боль ослепила и оглушила Дейрона. Кажется, он кричал, кричал до тех пор, пока голос не сорвался, и хрипел после. Краем сознания он слышал, как Эймон спокойным размеренным голосом говорил, что скоро всё кончится, что оставалось потерпеть ещё немного, но понимал, что тот лгал, продолжая давить на рану, а потом — лить в неё горячее вино, а после этого — туго перетягивать бинтами, и это длилось, казалось, бесконечно.

Когда Дейрон проснулся, его оглушила тишина. Тело казалось окованным в свинец, тупая боль пронзала его при каждом вдохе и выдохе, при каждой мысли, проносившейся в голове.

— Эймон, — позвал он, но из горла вырвался лишь хрип.

— Я здесь, — голос раздался совсем рядом, но кузена Дейрон по-прежнему не видел.

— Дай мне вина.

Эймон не спешил, и Дейрону пришлось изогнуть шею, чтобы удостовериться, что он не бредил. Эймон стоял, склонившись над столом, и медленно перелистывал страницы его рукописи. Раздражение охватило Дейрона.

— Эймон, — недовольно повторил он.

Тот, наконец, оторвался от чтения, плеснул в кубок красного вина, подошёл к койке и помог Дейрону сесть.

— Из тебя ужасный целитель, — буркнул тот, снова откинувшись на подушку. — Впредь буду осторожнее и внимательнее для того лишь, чтобы не попадаться в твои руки.

— Надо было очистить рану и вывести заразу, иначе ты начал бы гнить заживо, — спокойно отозвался Эймон, проверяя ранение и туже затягивая повязку. — И я тебе не мейстер, и ты на войне, а не в своих королевских покоях в Красном замке.

— Знаю, знаю, — отмахнулся Дейрон, делая ещё глоток вина. — Перестань быть таким серьёзным. Всё ведь обошлось.

— Обошлось, — эхом отозвался Эймон, изогнув губы в ироничной улыбке. — Обошлось. Я бы рассказал тебе, как ты кричал и бился в судорогах, но не хочу уязвить твоё самолюбие.

— Моё самолюбие и так уязвлено, — проворчал Дейрон, садясь удобнее. Каждое движение сопровождалось тупой ноющей болью, но она не шла ни в какое сравнение с тем, что было ночью. — Что ты делал там, с книгой? — полюбопытствовал он, в мгновение ока снова становясь непосредственным и любопытным, словно дитя.

— Читал плоды твоего тщеславия, — усмехнулся Эймон, устраиваясь удобнее. — Зачем тебе эта книжонка? Какой в ней смысл, если половину ты выдумал, а вторую приукрасил до неузнаваемости? Бравада, яркие бои, пестрящие кровью дорнийцев, возвеличивание смерти и подвигов армии? Зачем, когда мы находимся в ловушке в этих горах, как и четыре года назад, и не факт, что вырвемся, потому что в прошлый раз было чистое везение? Зачем…

— Историю пишут победители, — жёстко отрезал Дейрон, давая понять, что больше не намерен выслушивать подобное.

— Но мы ещё не победили, — весомо, всё тем же спокойным голосом заметил Эймон.

— Это лишь дело времени.

Больше они не говорили, а с рассветом Эймон и вовсе ушёл осматривать лагерь и воодушевлять солдат одним лишь своим присутствием. Дейрон поднялся и неторопливо оделся. Делегация дорнийцев должна была прибыть для подписания мира через несколько часов, и нужно было выглядеть подобающе победителю. Дейрон хмуро усмехнулся. Стоило получить ранение, как битва была выиграна и дорнийцы подняли белые флаги.

Дейрон, глотнув вина, склонился над рукописью с пером в руке. Он гордился своей книгой, но Эймон был прав: правдивыми в ней были только две вещи. Первая — завоевания Алина Велариона, Дубового Кулака, и его похождения на Зеленокровную и Дощатый город, слава о которых пронеслась по всему Вестеросу. И вторая — то, что самым опасным из двух оружий дорнийцев — солнца и копья, изображённых на гербе Мартеллов, — было солнце. Остальное — бравада, но хорошо написанная и увлекательная. Дейрон писал, не замечая, как летело время, забыв о боли и смутных переживаниях, одолевавших его до того.

«Приподнято-возвышенный дух царит в лагере, солдаты, мужественные, сильные, закалённые в сотнях боёв, опрятные, не чета дорнийцам, готовы в любой момент принести в жертву собственные жизни ради славной победы. Но среди всех их, конечно, выделяются особым образом доблестные рыцари королевской гвардии, и среди них — легендарный Эймон Рыцарь-Дракон…»

— Ваше величество, — полог отодвинулся, и дневной свет разрезал полумрак. Мысль была прервана. Дейрон с досадой отложил перо и обернулся. Эймон был, как обычно, спокоен, сдержан и уважителен и словно не было всего того, что он говорил ночью и на рассвете. — Дорнийские послы прибыли. Ожидают вас.

Дейрон кивнул и бережно закрыл книгу.

— Сегодня всё будет кончено, — уверенно сказал он.

— Да, ваше величество, — поклонился Эймон… нет, сир Эймон, Рыцарь-Дракон. Дейрон криво усмехнулся.

— «Да, Дейрон. Конечно, Дейрон», — с сарказмом передразнил он, интонацией выделяя своё имя.

— Конечно, Дейрон, — Эймон вошёл в шатёр, плотно задёрнув за собой полог, и подошёл к нему. Подцепив лежавшую на столе корону, — легендарную корону Эйгона-Дракона, которую на его чело возложила его сестра-жена Рейнис, — Эймон водрузил её на бело-золотые кудри Дейрона. — Ты же прекрасно знаешь, что я изначально был против дорнийской кампании и хочу, чтобы скорее наступил мир. Но мне не нравится данное положение дел. Мы зажаты меж дорнийских гор, ничего не знаем о них, тогда как дорнийцы провели здесь всю жизнь. Наши победы были подозрительно легки, а Дорн слишком быстро решил признать поражение, — крепко ухватив Дейрона за подбородок, удерживая таким образом его голову, Эймон обеспокоенно заглянул ему в глаза. — Тебе это не кажется ловушкой?

— Не говори чепухи, — вырвавшись, жёстко отрезал Дейрон. — Всё это — заслуги нашей армии, прекрасно выработанной стратегии и блестящего воинского искусства.

— Дейрон… — начал было Эймон, но был прерван.

— Позовите послов сюда, сир Эймон, — холодно и сухо обронил Дейрон, вставляя меч в ножны и отворачиваясь. На несколько долгих мгновений повисло тяжёлое молчание.

— Как прикажете, ваша милость.

Дорнийцы ходили вокруг да около, не умолкая, но и не говоря ничего существенного и конкретного. Улыбались, сыпали шутками, словно выжидая, и тянули время. Дейрон поддерживал царивший дух, но то и дело оборачивался, обводя взглядом стоявших по периметру шатра белогвардейцев, безошибочно отыскивая Эймона. Но тот смотрел перед собой и, казалось, ничего не видел. «Обиделся», — с досадой подумал Дейрон, решив, что разберётся с этим ночью.

Внезапно снаружи раздались крики, звон стали и конское ржание, постепенно становившиеся всё громче, ближе и отчётливее. Нахмурившись, Дейрон поднялся, опасаясь, как бы не сорвались переговоры, но дорнийцы тут же поднялись следом, обнажив мечи. Звон стали разрезал мирную тишину, до того царившую в шатре. В мгновение ока пятеро белогвардейцев окружили Дейрона, выставив мечи вперёд, готовые в любой момент атаковать дорнийцев.

— Вы совершаете огромную ошибку, — с едва сдерживаемой яростью в голосе медленно заговорил Эймон. — Теперь вам самим не выйти отсюда живыми, но не губите же собственных солдат и спокойную мирную жизнь женщин, детей и стариков…

Договорить ему не дали. С воинственным криком дорнийцы кинулись на мечи белогвардейцев. Они атаковали отчаянно, словно больше им ничего не оставалось. Дейрон видел, как упал смертельно раненный сир Оливар Окхарт, а сразу же вслед за ним его родич, сир Алестер, а за ним ещё один. Они падали, как листья или снег, но не выглядели так же красиво. Они падали, бились в судорогах и тщетно пытались поймать хоть глоток воздуха, но лишь выталкивали кровь из разрезанных глоток. Ещё один белогвардеец, увидев смерть товарищей, позорно бежал. Дейрон досадно мотнул головой и встал спиной к спине Эймона с Чёрным Пламенем наперевес. Двое, они осматривали окруживших их кольцом дорнийцев. Это действительно была ловушка. Всё было безнадёжно, они оба будут здесь убиты, и их кровь смешается с кровью мёртвых рыцарей, хлюпавшей под ногами… Дейрон почувствовал, как тёплые сухие пальцы Эймона на мгновение сжали его ладонь. И Эймон Рыцарь-Дракон ринулся в бой, а Дейрон последовал его примеру.

Один из дорнийцев пал от его меча, и Дейрон готовился пронзить сердце второго, когда в горло ему упёрся острый клинок.

— Бросай меч, рыцарь, — прошипел над самым ухом голос с сильным южным акцентом. — Или я убью твоего короля.

Дейрон перевёл взгляд на Эймона. У его ног лежали два мёртвых дорнийца, а с клинка капала кровь, да и сам он был весь в крови. Он рванулся было вперёд, целясь мечом в голову пленившего Дейрона дорнийца. Давление клинка всё усиливалось, пока наконец острое лезвие не вспороло кожу на шее и тонкая струйка крови не покатилась вниз.

— Тише, рыцарь, — всё тот же южный голос. — Твоя горячность может сыграть с вами обоими злую шутку. Взять его.

Двое дорнийцев схватили Эймона за руки, выбив из них меч, остальные окружили их. Дейрон смотрел ему в глаза, безмолвно пытаясь попросить прощения, признать его правоту и раскаяться.

— Как твоё имя? — грубо спросил дорниец, всё больше усиливая давление на горло Дейрона.

— Эймон, — сквозь стиснутые зубы выплюнул тот.

— Таргариен, — хмыкнул дорниец, и остальные загоготали ему в ответ. — Следовало догадаться. Уж не тот ли ты самый Рыцарь-Дракон?

Эймон молчал, но дорниец и не требовал ответа.

— Тогда смотри же, Рыцарь-Дракон, что случится с каждым из вас.

Кинжал с силой вонзился меж рёбер Дейрона. Дорниец, издеваясь, медленно поворачивал его, вынимал и снова вонзал, продолжая заново. Кровь хлынула из горла Дейрона, он чувствовал, как вместе с ней и каждым новым ударом уходят силы, как бессилие погружает тело и разум в небытие, но не отводил взгляда от глаз Эймона.

Последнее, что увидел Дейрон, — полный боли и ужаса взгляд Эймона. Последнее, что он услышал, — его крик.

Chapter Text

Chapter Text

С окончания Танца Драконов прошло уже три года, но воспоминания всё ещё жили в сердцах некоторых людей. Бейла Таргариен была одной из них. Да и при большом желании она не смогла бы изгнать из памяти кошмары того времени хотя бы потому, что забыть обо всём, что случилось, ей не позволяли шрамы, исполосовавшие половину её лица и часть шеи. Тот единственный раз, когда ей удалось вырваться в бой, навсегда был запечатлён на её лице, словно толстый слой масла на холсте, но то были уродливые мазки бездарного криворукого художника-недоучки, а вовсе не то, чем следовало восхищаться.

Отец всегда с гордостью рассказывал им с Рейной историю появления того или иного своего шрама: этот, на плече, например, был нанесён кинжалом одного из опаснейших разбойников ещё в то время, когда он был командующим городской стражей, а этот, пересекавший грудь, — в бою с адмиралом Триархии и Мирийским правителем Крагхасом Кормильцем Крабов, о, а вот этот, самый шикарный, как говорил принц Деймон, рассекал скулу — им его наградила их мать, покойная леди Лейна, когда он хотел было запретить ей, беременной Бейлой и Рейной, оседлать Вхагар. Слушая все эти истории, они с сестрой постоянно хихикали — до того интересно и захватывающе умел рассказывать отец, — а потом Деймон подхватывал их на руки, долго-долго кружил, после чего, вмиг становясь серьёзным, говорил, что никогда не стоит бояться — ни боя, ни боли, ни самого страха — и что шрамы только украшают настоящего воина.

Бейла изо всех сил хотела улыбнуться этим воспоминаниям, но не смогла. Нет, она не боялась боя, боли и самого страха, ей были глубоко безразличны немалочисленные шрамы, что она получила в детстве, но те, что были на лице, каждую секунду воскрешали в Бейле воспоминания о Танце и о том, что она потеряла. Возникающие в голове образы бросали её в дрожь, панические атаки и фантомные боли чередовались, сменяя друг друга, и ей всё чудилось, что война ещё не закончилась, что скоро за ней придут головорезы узурпатора или, что ещё хуже, придут за кем-то другим — Эйгоном, Визерисом или, упаси её Семеро, Рейной. И сколько бы Бейла ни внушала себе, что всё кончилось, сколько бы ни боролась со своими демонами, шрамы вселяли в неё дикий ужас.

В той войне она потеряла всё: отца, бабушку, Лунную Плясунью, кузенов… и Джекейриса. Он должен был стать её мужем, а стал кормом для пираний в Глотке. Это был чуть ли не самый страшный удар для Бейлы, потому что ближе Джейка у неё была, разве что, только Рейна. Он был её опорой и поддержкой, её рыцарем в доспехах из валирийской стали на великолепном драконе, её любимым кузеном и ближайшим пособником во всех шалостях, сотрясавших Дрифтмарк и Драконий Камень. Рейна всегда подшучивала над ней, дразнила и делала всё, чтобы засмущать Бейлу, но той было всё равно. У них с Джейком не было любви и даже влюблённости, которые воспеваются в балладах, но им это было и не нужно. Рейна грезила великой любовью, достойной отдельной песни, но Бейле было важно совсем другое, и это другое она как раз и находила в Джекейрисе.

Собственные шрамы пугали её, но, будь Джейк здесь, будь он жив, то рассмеялся бы над Бейлой и её страхами, тут же прогнав их прочь — таким был он. Что бы ни случилось — разбила ли Бейла нос себе или кому-то другому, получила ли нагоняй от бабушки за очередную шалость, — Джекейрис постоянно дразнил её, и каким-то чудесным образом исчезали и боль со злостью, и обида на принцессу Рейнис, быстро сменяясь жгучим желанием отвесить сильный подзатыльник Джейку. Это всегда злило Бейлу — в таких ситуациях Джейк просто выводил её из себя, сейчас же она нуждалась в этом, как ни в чём другом.

Рейна постоянно твердила ей, что пора бы уже оправиться, что всё осталось в прошлом, что нужно идти дальше. Сама она ушла далеко вперёд, оставив позади всех, чьи образы, видимо, вдвое чаще являлись в кошмарах Бейле. Даже Люка она отпустила — и не мудрено, они были совсем детьми, которых объединяла только тяга к драконам, сказкам и мелким проказам. Рейна убежала, бросив позади и Бейлу тоже. Или сама Бейла вовремя не ухватилась за её протянутую руку? Кто знает, что случилось тогда и кто кого оставил или потерял. Значение имело лишь то, что было сейчас, а сейчас Бейла снова слонялась по коридорам Красного Замка, размышляя о том, что именно могло произойти в том или ином его месте. Например, по этим переходам крались в башню Десницы, подосланные её отцом, чтобы убить одного из сыновей узурпатора, Кровь и Сыр, а из тех окон Крепости Мейгора, наверно, был прекрасно виден штурм Драконьего Логова и падение скинутого Сиракс Джоффри…

— Ваше высочество.

Бейла обернулась на звук голоса и с удивлением обнаружила в нескольких шагах от себя Алина Велариона, молодого лорда Приливов. После смерти лорда Корлиса и неудачной попытки стать регентом при юном короле Эйгоне Алин вместе с королевским флотом отправился на Ступени, где после окончания войны в целом и гибели на ней принца Деймона в частности развелось слишком много пиратов. Полтора года велись успешные бои, слава и слухи о них разносились по всему Вестеросу, и теперь, одержав окончательную победу, флот вернулся в Королевскую Гавань, а во главе его — Алин Веларион, окружённый ореолом славы и признания.

— Милорд, — кивнула Бейла, с интересом рассматривая его. С тех пор, как Бейла видела его в последний и в третий за всю свою жизнь раз, он за месяцы, проведённые в море, заметно возмужал и повзрослел: исчезли тонкие юношеские черты, заострилось лицо, плечи стали шире, а руки превратились в руки настоящего моряка: у лорда Корлиса они были такими же — большими, плоскими, загрубевшими. Да, Алин из Халла, Алин Веларион, лорд Приливов возмужал, но азарт, несмотря ни на что, никуда не исчез из его взгляда.

Подойдя к ней, Алин взглянул в окно на бурлящую жизнь Королевской Гавани, видневшейся за крепостными стенами Красного Замка.

— Королевская Гавань совсем не изменилась за то время, что меня не было, — задумчиво проговорил он, меланхолично водя пальцами по подоконнику, выложенному грубыми камнями. — Всё те же лица и плетущиеся интриги в замке и всё те же торговцы, крестьяне, ремесленники и проститутки за его пределами.

Бейла, бросив мимолётный взгляд на его профиль (со стороны казалось, что Алин походил на большую хищную птицу, но взгляд его бирюзовых глаз тут же рассеивал складывавшееся впечатление), она окинула взором внутренний двор замка, раскинувшийся под ногами, и повела плечом.

— Изменились только вы, лорд Окенфист. Слава вашего похода облетела все Семь королевств, и теперь каждый юнец мечтает в будущем попасть в ваш флот, а пока что дети изображают вашу финальную битву с Раккалио Риндуном, которому, говорят, вы отрубили голову одним-единственным ударом меча.

Алин улыбнулся. Казалось, это замечание его повеселило.

— Слухи преувеличены, а что насчёт славы — та же водилась и за лордом Корлисом, и за вашим отцом, ваше высочество, а я при всей своей удачливости совсем не гожусь им в приемники, поэтому всё это пустое.

— Но вы уже приемник лорда Корлиса, — выгнув бровь, заметила Бейла, но тут же осеклась. Алин никогда не стал бы главой дома Веларион, если бы не стечение трагичных обстоятельств: во-первых, смерти Джекейриса, Люцериса и Джоффри, а во-вторых, смерти Аддама, старшего брата самого Алина. Подумав, видимо, о том же, Алин ничего не ответил. Тишина душила, и Бейла собиралась было уже развернуться и снова скрыться в одном и тайных ходов замка, как Алин продолжил, переведя тему:

— Вы всё ещё носите военный костюм.

В его голосе не звучало ровным счётом ничего: он не спрашивал, не выражал удивления или, как многие до него, неодобрения — лишь констатировал факт. Бейла никак не отреагировала. Да, она давно не носила платья, слишком сильно привыкнув к брюкам и жилету со стальными пластинами, и не желала что-либо менять. А может, дело было и в том, что она опасалась что-либо менять.

Алин продолжал.

— Как будто для вас война всё ещё не закончилась.

Бейла резко вскинула голову, впиваясь в него жгучим взглядом. Слишком долго она пыталась выяснить, понять по его лицу, насмехается он над ней, издевается или же, наоборот, как никогда серьёзен, и слишком долго не отворачивалась, предоставляя ему возможность рассмотреть её шрамы во всей красе. Спустя несколько долгих мгновений Алин кивнул, словно что-то внезапно понял. Бейла отвернулась, опёршись локтями на подоконник, и он, в точности повторив её позу, задумчиво начал:

— Когда ваш жених, принц Джекейрис, призвал драконьих отпрысков оседлать свободных драконов, мы с братом немедленно отправились на поиски тех, что давно одичали. Я грезил о Сером Призраке, искал его, словно одержимый. К тому времени Аддам уже сумел оседлать Морского Дыма, а я всё занимался поисками. Я долго не хотел отступать, но война была в самом разгаре, и я, не больно того желая, отправился к тому месту, где обитал Овцекрад. Попытка оседлать и подчинить его провалилась (позже, как вам известно, в этом преуспела Крапива — скорее благодаря своей смекалке и женской хитрости), и я, охваченный огнём, с позором покинул логово дракона. Я чувствовал, как плавится моя кожа, чувствовал запах горелого мяса, но любые попытки потушить огонь, казалось, лишь заставляли его разгораться его ещё сильнее. Я уже распрощался было со своей жизнью, как, словно из ниоткуда, появился Аддам и сбил огонь своим плащом.

Шрамы и сейчас целиком покрывают спину и ноги, и, честно признаюсь вам, зрелище это не из приятных, — Алин криво усмехнулся. — Тогда — да и сейчас в какой-то мере — я считал, что мне повезло, что я просто счастливчик, потому что мне удалось остаться в живых после попытки подчинить себе самого Овцекрада, тогда как десятки испытывавших удачу до меня сгорели, и даже кости их невозможно было вернуть семьям.

А потом мой брат как один из немногочисленных драконьих всадников оказался вовлечён в самую гущу событий, а потом — Тамблтон, где он и погиб. А я был где-то там, на Драконьем Камне, залечивал свои раны и думал, что, будь я в бою, точно показал бы Зелёным, где их место. Они все погибли — мой брат, ваши кузены, ваш отец, принцесса Рейнис, королева, а я сожалел о том, что не мог быть рядом с ними из-за ожогов, из-за моих — теперь уже — шрамов. И по сей день сожалею. И всегда буду. Но понимаете, леди Бейла, — он развернул её лицом к себе и слегка встряхнул, словно тряпичную куклу. — Какими бы виноватыми мы себя ни чувствовали, как бы виноваты ни были на самом деле, мы не мертвы, как бы ни жалели об этом, и жизнь продолжается. И всё, что осталось позади, нужно отпустить. Проститься с отцом, кузенами и бабушкой и просто позволить себе жить дальше — вместе со всеми своими шрамами, как видимыми, так и призрачными, и воспоминаниями, приняв их как новую и теперь уже неотъемлемую часть себя. Не стоит бежать от прошлого — это прежде всего глупо, потому что оно в любом случае окажется быстрее и рано или поздно догонит вас, толкнёт в спину и больше никогда не позволит вам подняться на ноги. Обернитесь назад, встретьтесь с ним и своими страхами лицом к лицу и распрощайтесь с ними, признав их существование. Не стоит бояться ни боя, ни боли, ни самого страха.

Бейла вздрогнула. На долю секунды ей почудился голос отца, но наваждение тут же растаяло, словно дымка.

— Вы смогли принять своё прошлое, боль и вину, лорд Окенфист? — её голос звучал, как голос ребёнка, растерянного и до глубины души напуганного, но она ничего не могла с этим поделать.

Алин ответил не сразу.

— Временами мне это удаётся, — наконец выдохнул он, устало потерев переносицу. — Жизнь в море и почти непрерывные бои с пиратами помогают создать иллюзию, что я делаю хоть что-то полезное, хоть как-то окупаю те жертвы, что принесли ради всех нас погибшие во время Танца. Это не погоня за славой, как вы, наверное, думали несколько мгновений назад. Это искупление вины и заживление уже ставших привычными шрамов.

Они оба молчали — достаточно долго, чтобы возникло неловкое сковывающее ощущение. Наконец, решив, видимо, что всё уже сказано, Алин неловко откашлялся и, прощаясь, пробормотал что-то неразборчивое.

— Какая жалость, — криво усмехнулась Бейла, когда он, уже развернувшись, собрался было уйти, — что женщинам не место на кораблях.

— Почему же, — медленно отозвался он, не оборачиваясь. — Каждый желающий и способный к работе человек может найти своё место на моём флоте, будь то мужчина или женщина. Особенно такая девушка, как вы, ваше высочество. — После минутного молчания он продолжил, словно только что вспомнил об этом: — К тому же, я до сих пор слишком пугаю лорда Пика своим присутствием, так что он убедил регентов отправить флот во главе со мной, естественно, в Западные земли, чтобы урезонить Красного Кракена. Мы отходим на рассвете. Я велю приготовить вам отдельную каюту на тот случай, если вы решите отправиться покорять и укрощать железнорождённых вместе с нами.

После этих слов Алин, отбросив за спину длинный плащ цвета морской волны, стремительно скрылся за поворотом, оставив Бейлу в глубокой задумчивости и некоторой растерянности. У неё больше не было Джейка, но отчего-то на какие-то несколько минут его место смог занять Алин Веларион, который, на удивление Бейлы, оказался прав. Ей было необходимо отпустить страхи и призраки прошлого, не забыть это, не начать жить заново, как твердили ей все до этого, а просто продолжить жить вместе с этим. Всё это время она ждала грубого толчка в спину, который смог бы привести её в чувство, но Алин, как будто зная, что ей было нужно совсем не это, осторожно подвёл Бейлу к самому краю обрыва и отступил назад, ожидая следующих действий от неё. И именно Бейла должна была теперь решить: сделать шаг и нырнуть в необъятную пропасть под названием «жизнь» или остаться на её краю, в знакомом мире страха и кошмарных воспоминаний. И несмотря на всю заманчивость и привычность второго пути, Бейла знала, что должна была сделать шаг, и хотела этого, и собиралась это сделать. И вполне вероятно, что этим шагом была экспедиция в Западные земли вместе с флотом Алина Велариона. По крайней мере, она хотела в это верить.

Chapter Text

Вежливость и уговоры матери заставили Джейхейриса и Алисанну вместе со свитой остаться в Штормовых Землях.

Свадьба леди Алиссы и лорда Робара всё ещё служила поводом для слухов и сплетен и обросла такими подробностями, что тем, кто видел её воочию, оставалось только дивиться и тихо посмеиваться. А говорили и в самом деле многое: и что платье бывшей королевы было полностью соткано из тончайших золотых нитей, и что сразу же после свадьбы лорд Баратеон узурпировал власть, а леди Алисса ему в этом помогла, и что король Джейхейрис, якобы бывший против этого брака, сорвал церемонию и отрёкся от обоих — и матери, и бывшего регента. Алисанна искренне недоумевала, откуда у народа была такая страсть к сплетням и интригам.

— Ваше величество, — раздался стук, и в покои, присев в реверансе и склонив голову, вошла служанка. — Позвольте помочь вам.

Алисанна оглянулась на лежавшее на кровати платье и кивнула. Девушка, ещё раз поклонившись, засеменила к ней и помогла переодеться. Алисанна разгладила складки на юбке и, крутясь, принялась рассматривать своё отражение в большом зеркале. Платье было воздушным, словно облако, и небесно-голубым в тон её собственным глазам. Наконец-то она выглядела, как шестнадцатилетняя девушка, а не как ребёнок, нарядившийся в материнские бархат и украшения. Пускай так было только сегодня, но подобная лёгкость стоила многого.

— Вы выглядите чудесно, моя королева, — затаив дыхание, выговорила служанка. Алисанна мягко улыбнулась.

Раздался короткий стук, и в этот раз в покои вошёл Джейхейрис. Служанка, поприветствовав его, поспешно удалилась. Как бы ни был молод король, как бы он себя ни проявил, в душах людей прочно закрепилось одно: близ короля — близ милости; близ короля — близ смерти. Милости хотелось всем, смерти — никому.

Проводив девушку взглядом, Джейхейрис обернулся к Алисанне и усмехнулся.

— Меня всё ещё сторонятся, как огня.

— Это временно. Воспоминания о Мейгоре ещё живы, а без матери ты правишь всего полгода.

Он склонил голову, принимая её точку зрения и мнение.

— Я кое-что принёс для тебя, — спохватился Джейхейрис. Хитро блеснув глазами, он достал из складок плаща венок из незабудок. — Он немного помялся, но уверен, ты украсишь его, и никто даже не заметит.

Джейхейрис подошёл к ней и положил венок на голову. Его пальцы скользнули по вплетённым в волосы Алисанны бусинам, лентам и бисеру, по тонким косичкам и лёгким завиткам и наконец остановились на её щеке.

— Ты так прекрасна, Алисанна. Будет нечестно с твоей стороны затмить невесту, но иного выхода нет.

Перехватив руку Джейхейриса, Алисанна поцеловала ладонь.

— Идём?

— Идём.

Вслед за сюзереном свадьбу решил сыграть молодой лорд Вороньего Гнезда, Реджинальд Морриген, сочетавшись браком с девицей из дома Сваннов. Аллия Сванн оказалась маленькой девчушкой, не старше тринадцати-четырнадцати лет. Она показалась Алисанне слишком юной, чтобы выходить замуж, но память услужливо подсказала, что и она сама была ни капли не старше Аллии, когда выходила замуж за собственного брата. К тому же, девица Сванн казалась вполне счастливой, так к чему были эти переживания?..

Великий чертог Вороньего Гнезда был не чета великим чертогам Штормового Предела, Красного замка и уж тем более Драконьего камня, а народу было столько, что воздух вскоре стал спёртым, пах алкоголем, специями и потом, но народ веселился, велись, перекрывая друг друга, разговоры и лилась музыка. Молодожёны сидели во главе стола; он выглядел чересчур самодовольным, она зарделась и казалась радостной. Справа от лорда Морригена чинно сидели лорд Робар и леди Алисса, слева от Аллии — сами Джейхейрис и Алисанна.

Когда заиграла музыка, Алисанна дёрнула Джейхейриса за рукав, заставив его чуть склонить голову.

— Я не хочу больше сидеть здесь, — зашептала она, — слишком душно.

Джейхейрис посмотрел на неё удивлённо, одним лишь взглядом говоря: «Ты же знаешь, мы не можем уйти», но она продолжала:

— Пошли танцевать, Джейхейрис! Как в детстве! Помнишь свадьбу Рейны? Помнишь, как радостно нам было? Помнишь? Так стань же снова моим рыцарем, а я снова буду твоей девой.

Джейхейрис погладил её ладонь и улыбнулся, как родитель улыбается ребёнку, когда в чём-то приходится ему отказывать.

— Не те времена, Алисанна.

Алисанна скрестила руки на груди и сдула со лба мешавшие пряди.

— Так говоришь, будто тебе уже семьдесят, — фыркнула она. — Ну и прекрасно, ваше величество.

Поднявшись со скамьи, Алисанна с трудом выбралась в центр залы, сопровождаемая десятками удивлённых взглядов. Подойдя к молодому рыцарю, она протянула ему руку.

— Ваше величество, — рыцарь поклонился и, набравшись смелости, взял её ладонь в свою, — позвольте представиться, сир Джаррегел Хасти.

— Добрый вечер, сир Джаррегел, — Алисанна очаровательно улыбнулась, взглядом отыскала Джейхейриса — тот тщательно сдерживал свою злость, но от неё ему никогда не удавалось ничего скрыть — и, вызывающе вздёрнув подбородок, пустилась в пляс.

Голова кружилась от пьянящего ощущения свободы, щёки горели, а дыхание сбилось, но это был первый раз за долгие годы, когда Алисанна чувствовала себя счастливой. Внезапно сир Джаррегел остановился, учтиво поклонился и исчез в толпе. Растерянная, Алисанна принялась осматриваться вокруг, тем не менее почти сразу же обнаружив позади себя Джейхейриса.

Музыка стала тише и медленнее. Подойдя к ней, Джейхейрис прижал Алисанну к себе, начав медленно кружить её в танце.

— Не те времена, Джейхейрис, — передразнила она, стараясь подражать его строгому тону.

Джейхейрис поджал губы и покачал головой, но промолчал.

Алисанна смеялась и дразнила Джейхейриса, специально наступала ему на ноги, подтрунивала и докучала — всё, чтобы вывести его из состояния безразличия, до тех пор, пока ей это наконец-то не удалось. На несколько мимолётных мгновений Алисанна вернулась на другую свадьбу, на Драконий Камень, где от камней эхом отдавались звонкий голос Рейны и звучный смех Эйгона.

— Я вспомнила… — начала был она, но Джейхейрис прервал:

— Я тоже.

Танцы прекратились, все расселись по местам, а те, кому не хватило места, подпёрли стены, шушукаясь и смеясь. На середину залы вышел лорд Робар и, заложив руки за спину, стал терпеливо наблюдать за тем, как Реджинальд Морриген неторопливо подводит к нему свою теперь уже жену. Аллия, которая была счастлива буквально несколько минут назад, выглядела смертельно напуганной и ещё более юной, чем до этого. Алисанна дёрнулась. Нет, Робар же не собирается воспользоваться своим правом первой ночи? Она оглянулась на мать, но леди Алисса была невозмутима. Нет, нет, нет, что за абсурд! Алисанна поднялась и собралась было крикнуть это вслух, но Джейхейрис схватил её за локоть и силой усадил на место. Не веря происходящему, Алисанна неподвижно наблюдала, как уходит Робар и как уводят вслед за ним Аллию.

А пир продолжался, и танцы возобновились, как ни в чём не бывало. Алисанна послушно шла за Джейхейрисом, когда тот уводил её из чертога, словно была безвольной куклой. Позже, когда празднование кончилось, в темноте ночи и духоте от полыхавшего в камине огня, Алисанна решила, что дальше это продолжаться не могло. Право первой ночи — варварское право, лишённое всякой нравственности и морали.

— Джейхейрис, — она поднялась с его груди и заглянула ему в глаза, насколько это позволял сумрак, — так не должно быть.

— О чём ты? — сонно отозвался тот.

— Право первой ночи.

— Так повелось издавна, — помедлив, лениво отозвался Джейхейрис и погладил её плечо. — Это самое древнее право из существующих ныне, и знать не будет рада, узнав…

— Ты должен его отменить.

Окончательно проснувшись, Джейхейрис сел и внимательно посмотрел на неё, словно видел впервые.

— Аллия была так напугана, в её взгляде было такое дикое отчаяние из-за того, что её отдают тому, кому она не принадлежит…

— Это бессмысленно, Алисанна, — отрезал Джейхейрис. — Тебя это волновать не должно.

— Не должно? — она чувствовала, как что-то клокочет в груди от ярости и злости. — Если бы не прискорбная случайность, на её месте могла оказаться я.

— Что… — начал было Джейхейрис, но Алисанна продолжала:

— Если бы не умер Мейгор, думаешь, я бы избежала такой участи? Думаешь, я бы вернулась к тебе целой и невредимой? Думаешь, я бы вообще вернулась к тебе?

Джейхейрис стиснул зубы, на его лбу выступила испарина, руки сжались в кулаки. Алисанна задела его за живое и прекрасно это осознавала. Прижавшись к его груди, она мягко закончила:

— И я бы не хотела делить тебя с кем-то.

Шло время, огонь в камине потух, воздух похолодел, и Алисанна лишь теснее прижалась к Джейхейрису. Она дремала, но ему её слова не позволили уснуть. Ближе к рассвету, отчаявшись поспать хоть немного, Джейхейрис осторожно, стараясь не разбудить Алисанну, поднялся с кровати и подошёл к письменному столу.

Алисанна, проснувшись, обнаружила его заканчивающим короткий, но недвусмысленный указ об отмене права первой ночи. Краем глаза заметив, как она встала позади его и заглядывала через плечо, Джейхейрис замер с занесённым над пергаментом пером.

— Ты и правда делаешь это, — недоверчиво произнесла Алисанна.

— Да, — просто отозвался Джейхейрис.

— А как же самое древнее право и недовольство знати? — с замиранием сердца спросила она.

Джейхейрис тяжело вздохнул.

— Наступает новая эра. Всё меняется. Я не монстр, и мы не варвары, это следует понимать.

Уверенно подписав указ и поставив печать, он отложил перо и откинулся на спинку кресла. Подойдя ближе, Алисанна обняла Джейхейриса за плечи и поцеловала в висок. Да. Наступала новая эра, и наступала она с этого самого момента.

Chapter Text

Король Визерис всегда считал себя счастливым человеком. Его жизнь не была обременена трудностями, он с детства, несмотря на строгое воспитание, получал всё, что хотел, у него подрастала чудесная дочь и была великолепная, во всех смыслах этого слова, жена. У него было всё, о чём только мог мечтать мужчина. Всё, кроме наследника. А теперь не стало и жены.

Эймма скончалась при родах, и это был сильнейший удар для Визериса. Время будто замедлилось, когда мейстер сообщил ему о случившемся, и окончательно остановилось, когда Визерис увидел её, словно полотно, белую, изломанную и мёртвую. Он не мог поверить своим глазам, потому что такого просто не могло быть, по крайней мере не с ним, не в его радостной и беззаботной жизни, где каждый день был праздником. Такого не могло быть, потому что Эймма была слишком молодой, слишком красивой и хорошей, слишком его, чтобы умирать.

Он прогнал всех слуг и повитух и пролежал, обнимая мёртвую жену, до самого исхода ночи. Визерис хотел разгневаться, превратиться в тирана, казнить всех, кто так или иначе был причастен к этому, но осознавал, что вина полностью лежит только на нём одном. Он хотел наследника, он был одержим этой идеей, он хотел получить то, чего недоставало в его такой прекрасной жизни, и он убил собственную жену, несмотря на предупреждения мейстеров о том, что ещё одни роды она не переживёт. И он разрушил свою счастливую жизнь в меру собственной глупости. Зато теперь у него был сын. И не было жены.

Во время церемонии погребения к нему никто не осмеливался подойти, и Визерис чувствовал, будто проваливался в пропасть, где его уже поджидали те самые языки пламени, что ласкали мёртвое тело жены. Кто знает, что было бы позже, если бы к нему, пробившись сквозь стену белых лат и плащей, не подошла Рейнира и не просунула свою маленькую ручонку в его ладонь. Отвлёкшись от собственных мыслей, Визерис посмотрел вниз, на её круглое личико и утонул во взгляде больших тёмно-пурпурных глаз своей жены.

К вечеру неожиданно для всех скончался и ребёнок — мальчик, названный Бейлоном в честь деда. Это было болезненно, но не болезненней смерти его матери, и на очередной церемонии погребения Визерис был почти равнодушен, наблюдая за слишком большим костром для такого маленького тела. Рейнира, изначально стоявшая подле него, была слишком невозмутима, спокойна и… равнодушна для девочки восьми лет, и Визерис невольно задумался, что что-то надломилось в душе его дочери, в то время как он сам пёкся лишь о собственной разрушенной жизни.

Двор погрузился в траур. В Великом чертоге больше не игрались пиры, за трапезами не пели мальчики, не проводились турниры, служанки не распространяли сплетни, Красный замок будто бы погрузился в летаргический сон, слишком сильно походивший на смерть. Визерис отослал всех, кому в Королевской Гавани было не место, послы из Вольных городов уехали прочь, и рядом с королём неотступно находилась только Рейнира.

Через пару дней после погребения наследника, как раз в тот самый момент, когда со двора снова исчез принц Деймон, по Королевской Гавани поползли слухи и грязные шуточки про «наследника на день», и, как ни пытались сделать так, чтобы подобное прошло мимо ушей короля, Визерис узнал обо всём довольно скоро. Он пришёл в ярость, и она была направлена на человека, чьё имя он бережно хранил в собственном сердце, и ярость эта была так сильна, что, несмотря на всю свою любовь к брату и несмотря на то, что не был мстительным и жестоким человеком, Визерис просто не мог спустить ему с рук подобное. И он знал, что ударит по Деймону больнее всего.

Чуть позже, вновь оставшись наедине с дочерью, Визерис в глубокой задумчивости восседал на Железном троне, не обращая внимания на неудобство и несколько порезов, оставленных лезвиями мечей. Рейнира сидела около его ног, подперев подбородок ручонками и по-взрослому глядя на отца.

— Папа, — позвала она.

Визерис не услышал, и Рейнира позвала его вновь, потянув его за полы плаща. Визерис, наконец отвлёкшись от размышлений, с высоты трона посмотрел на дочь. Придав лицу серьёзное выражение, что выглядело пугающе, потому что у ребёнка не должно было быть такого взгляда, так сурово поджатых губ и такого упрямо и гордо вздёрнутого подбородка, Рейнира высоким голоском отчеканила:

— Я могу быть для тебя кем угодно, папа. Даже сыном.

Это было самое трогательное, что когда-либо слышал Визерис. Это было самое честное, что он когда-либо слышал, потому что она действительно могла. Лучше, чем кто бы то ни было другой.

Едва закончился траур, Визерис собрал двор и прилюдно объявил Рейниру своей наследницей и принцессой Драконьего Камня. Они звали её Отрадой королевства, и новость пришлась им по вкусу, потому, прежде всего, что снова появилась сплетня, которую можно было пересказывать и коверкать. Все были в восторге. Все, кроме Деймона.

Он вылетел из зала, будто сам был драконом, растолкав оказавшихся на своём пути независимо от того, кем они оказывались, и с грохотом отворив двери, так что те ударились о стены. Каждый смотрел ему вслед, гадая, чего можно было ожидать дальше. Очередной совет? Раскол среди отпрысков Дракона? Бунт? Рейнира, как всегда чинно восседавшая у подножия трона, смотрела на дядю с толикой печали и преданной любви, но виноватой себя не чувствовала. Она искренне считала, что всё это — и трон, и признание — по праву рождения принадлежало ей. Проблема заключалась в том, что Деймон считал точно так же в отношении самого себя.

Король Визерис никогда не был злопамятным и мстительным человеком, но нечто вроде удовлетворения охватило его в тот момент, когда во взгляде брата сверкнула злость. Деймон всегда был чересчур самоуверен и самовлюблён, и сбить с него спесь не было лишним. Деймон многое о себе мнил и частенько зарывался, и за двадцать четыре года Визерис по горло был этим сыт. Деймон считал себя пупом земли и многое себе позволял, считая себя неприкасаемым, считая себя принцем Драконьего Камня и будущим королём, но у Визериса была Рейнира, и то, что о себе возомнил брат, его нисколько не волновало. Нравилось Деймону или нет, заслужил он это или совсем наоборот, честно это или подло, но Визерис собирался сделать всё, чтобы его дочь ни в чём не нуждалась и не была обделена, что в своё время случилось с принцессой Рейнис. У него самого была хорошая жизнь, но жизнь Рейниры должна была быть лучше. А если Деймон будет препятствовать — что ж, очень жаль, потому что теперь долг Визериса — обеспечить дочери, а вместе с ней — и королевству, процветание. Обеспечить им идеальную жизнь.

Chapter Text

Висенья никогда не могла сказать, что у них с сестрой были лёгкие отношения. Всю жизнь между ними велась некая неравная борьба, соперничество, которому не было ни весомых причин, ни объяснений. Поначалу ничего этого не было — Висенья была центром вселенной Драконьего Камня, она получала всё, что требовалось и хотелось юной леди, но потом родилась Рейнис, и с тех пор они боролись за родительское внимание, за расположение брата, за любовь окружения и влияние. Висенья не знала, с чего она так взъелась на ни в чём не повинную сестру, но не могла ничего с собой сделать. Возможно, дело было в том, что Рейнис всё давалось слишком легко. Возможно, потому что всё это было ей вовсе и не нужно. Возможно, потому что Висенья завидовала, а зависть приводила к ярости, которая в свою очередь давала ей силы для продолжения борьбы.

Они обе были дочерьми Дракона. Они были абсолютно разными. Не было никаких оснований для ревности и взаимной нелюбви, наоборот, Рейнис была прекраснейшим из божеств во плоти: нежная, красивая, ранимая, добрая и чувственная. Возможно, причина соперничества заключалась в том, что сама Висенья такой не была, как бы сильно ни хотела, как бы отчаянно ни старалась, насколько бы отчётливо ни понимала, что ей не нужно быть такой же, как Рейнис, потому что хоть у кого-то в этой семье должен быть здравый рассудок и холодное сердце.

Висенья была лучше Рейнис во всех смыслах: она не закатывала истерик, мыслила рассудительно и не примешивала к действиям чувства, постоянно держала себя в руках и была превосходным воином, и многим это даже нравилось, но Рейнис народ всё равно любил сильнее. Эйгон сильнее любил Рейнис. Возможно, именно поэтому её не любила Висенья — из-за прожигавшей плоть ревности.

Она всегда старалась как можно меньше сталкиваться с сестрой, потому что само присутствие Рейнис заставляло Висенью чувствовать себя неуютно. Рейнис же, казалось, наоборот, тянуло туда, где была Висенья, будь то её покои, небо или поле битвы. Возможно, потому что такова была человеческая природа: тянуться к тому, кому ты не нужен. И не имело значения, от крови Дракона ты или нет.

Несмотря на всё это — соперничество, неприязнь, ревность, избегание, — Висенья всегда волновалась за Рейнис, потому что та всё ещё была её младшей сестрой. И как бы Висенье ни было неприятно, перед сражением она не могла не сказать ей хотя бы пару слов, потому что Завоевание было ожесточённым, и любая новая битва могла оказаться последней как для Рейнис, так и для самой Висеньи. Возможно, в этом была вся её детская любовь, каким-то чудом не уничтоженная годами соперничества.

Когда Завоевание подошло к концу, жизнь стала несколько легче хотя бы потому, что встречи с Рейнис были максимально редки: Драконий Камень был большой, и две женщины вполне могли жить там, не встречаясь. Да что там, даже когда на Драконий Камень прилетал Эйгон, Висенья запросто могла узнать об этом только тогда, когда слуги начинали шептаться о его отбытии в Эйгонфорт. Со временем её и вовсе это перестало волновать — Висенья с удивлением обнаружила, что борьба сбавила обороты. Возможно, потому что обе они повзрослели. Возможно, потому что Висенья стала мудрее.

Висенья привыкла доверять своим ощущениям и предчувствиям, но никогда ими не делилась, предпочитая переживать всё самостоятельно — этому её научили ещё в детстве. Когда до неё дошла весть, что Рейнис отправлялась в Дорн, словно разряд молнии прошёлся по телу Висеньи. И дело было даже не в том, что это должен был быть её поход, точнее, не только в этом. Висенья чувствовала, что грядёт что-то ужасное, но она снова ничего не сказала, не признавшись в этом даже самой себе. Возможно, потому что ей не хотелось в это верить.

Впервые за всю свою жизнь Висенья собиралась изменить своей привычке, не простившись с Рейнис. Отчего-то это казалось излишним, словно всё, что происходило, было шуткой, или сном, или абсурдом, или ещё чем-то, поэтому Висенья отправилась в полёт над морем на Вхагар в надежде не застать сестру, в надежде, что Рейнис улетит прежде, чем она вернётся, но не вышло.

Рейнис пришла в покои Висеньи глубокой ночью, немало её удивив. Она прокралась внутрь мягко и незаметно, словно кошка, и присела на противоположный край кровати, как-то странно глядя на Висенью. Взгляд этот выражал тепло и нежность, а сами глаза казались тёмными озёрами из-за зрачков, почти полностью закрывших собой радужку. Висенья устало глядела на сестру, пытаясь понять, чего та хотела. Наконец, не выдержав — терпение всегда было её слабой стороной, — она спросила, не пропуская в голос ни единой эмоции:

— Что ты здесь делаешь, Рейнис?

Рейнис склонила голову к плечу и ласково улыбнулась.

— Ты не пришла проститься со мной, сестра, поэтому я пришла сама. На рассвете я улетаю в Дорн.

Висенья отстранённо кивнула. Молчание затягивалось, и она едва заметно повела подбородком в сторону двери, намекая сестре, что ей пора. Вместо этого Рейнис подсела к ней вплотную и прислонилась щекой к плечу Висеньи.

Рейнис была тёплой и чувственной, её кожа, мягкая и нежная, пахла персиками, заморскими специями и драконом, а волосы — травами и лиссенийским парфюмом. Она ластилась, будто в этом не было ничего необычного, будто делала так каждый раз, и тем самым сбивала Висенью с толку.

— Ты могла проститься на рассвете, — холодно заметила она. Рейнис легонько пожала плечами.

— Могла, но решила сейчас.

— Решила? — эхом отозвалась Висенья. — Не говори мне, что шла мимо и захотелось заглянуть.

— Почему бы и нет? — Рейнис томно вздохнула и удобнее устроилась, теперь уже положив голову на сестрину грудь. — Латы. Зачем ты их носишь? Сейчас они тебе не нужны.

Не обратив внимания на последний вопрос, Висенья сухо проговорила:

— Потому что наши покои находятся в разных частях замка, и ты проделала немалый путь, чтобы сюда добраться. И потому что в твоей собственной постели в этот самый момент тебя ждёт Эйгон.

— Ты права, я специально пришла к тебе, — взгляд Рейнис пронизывал до костей. — Стало тебе от этого легче?

Висенья не ответила, и Рейнис, довольно улыбнувшись, вновь устроилась на её плече.

— Позаботься о моём сыне, — неожиданно попросила она и вновь замолчала. От этих слов сердце Висеньи неприятно сжалось.

— У него и без меня полно защитников и сиделок.

— Да, но я никому не доверяю так, как тебе.

К исходу ночи Рейнис выскользнула из покоев Висеньи, так же тихо и незаметно, как проникла, оставив сестру в смятении и беспокойстве. Теплился рассвет — такой же мрачный и туманный, каким он всегда был на Драконьем Камне. Сон был излишней роскошью, поэтому Висенья поднялась, по своему обыкновению заплела тугие косы, надела доспехи, которые сняла по настоянию Рейнис, и накинула на плечи подбитый мехом плащ.

Рейнис и Эйгон уже были во внутреннем дворе замка. Мераксес переступала с ноги на ногу, недовольно сверля Висенью жёлтым глазом. Холодный воздух бил в лицо, смешиваясь с клубами горячего пара, выдыхаемыми драконом. Заметив Висенью, Эйгон заложил руки за спину и, не глядя на неё, отошёл в сторону. Широким шагом Висенья приблизилась к сестре.

— Видишь? Я пришла проститься и по обычаю сказать, чтобы ты была осторожна.

Рейнис улыбнулась так, как умела только она — очаровательно и дерзко, и, подойдя к Висенье, обняла её. Горячее дыхание обожгло щёку Висеньи, холодные пальцы скользнули по её шее. Без единого слова они простояли так в течение нескольких мгновений, после чего Рейнис отстранилась и привычным движением взобралась на спину Мераксес. Флот с войском уже стоял в заливе, ожидая только королеву.

Повинуясь некому необъяснимому порыву, Висенья, вплотную подойдя к Мераксес, отчего та, недовольная подобной близостью, вновь выпустила струю пара, тронула Рейнис за ногу.

— Не улетай.

Рейнис звонко рассмеялась, недоверчиво глядя на сестру сверху вниз, а Висенья продолжила:

— У меня плохое предчувствие.

— С каких пор ты полагаешься на предчувствия?

Висенья хотела было ответить «всегда», но лишь качнула головой. Толку в этом не было. Хоть они с Рейнис и разительно различались, упрямства в сестре было столько же, сколько в самой Висенье.

— Всё будет хорошо, сестрица, — Рейнис снова улыбнулась и опасно свесилась с дракона. — Я скоро вернусь с новостями о молниеносном покорении Дорна, вот увидишь.

Висенья отступила назад и скрестила руки на груди. Рейнис снова рассмеялась — над ней, а возможно, просто так — и ударила Мераксес шпорами; та взмахнула крыльями, взмывая в воздух. Напоследок Рейнис что-то крикнула, но Висенья расслышала лишь утонувшее в свисте ветра и драконьем рёве «я…». Она смотрела вслед сестре и её дракону до тех пор, пока они не превратились в точку на горизонте цвета стали, после чего в глубокой задумчивости вернулась в замок.

Никогда прежде она не испытывала подобного смятения и смущения, и никогда прежде она не считала, что сможет испытывать нечто такое, особенно по отношению к Рейнис. Но вот жизнь привела её к этому, и Висенья беспокоилась — не так, как делают это обычные люди, по-своему, но это чувство снедало её изнутри, отодвинув на задний план и соперничество, и ревность, и зависть. Это было в новинку, и оттого Висенье было не по себе. Она не знала, почему, для чего, как, но, возможно, проблема заключалась в том, что Рейнис была ей нужна.

Chapter Text

Жизнь Киры из Тироша была похожа на детскую игру, а самой себе она казалась игрушкой, которую мальчишки выхватывали друг у друга из рук, обменивали на более интересные вещицы, перекраивали, придавая новую форму, разрывая её на куски. Ничего удивительного в этом не было, конечно, ведь век игрушек был короток, но обида от этого слабее не становилась.

Её род обеднел вследствие бесконечных авантюр отца, и в Тироше отношение к ним было не из лучших, поэтому, когда было предложено отдать Киру в жёны западному принцу, получив взамен неплохую сумму, её брат, не раздумывая, согласился. Она была сущим ребёнком, в одиночестве переплывающим Узкое море на торговом корабле в компании грязных похотливых матросов, и поэтому путь до Вестероса, и без того бывший отнюдь не коротким, казался бесконечным. И Кира боялась: матросов, шторма, диких западных нравов и своего будущего мужа — поговаривали, драконьи принцы были скоры на гнев, любвеобильны по отношению к женщинам и жестоки к тем, кого считали своими врагами.

Красный замок оказался красивым местом, а вот его двор — напротив, серым, неприветливым и жестоким. Дамы относились к Кире с пренебрежением, и только лишь королева Мирия была к ней добра ввиду того, что сама некогда была в том же положении девушки, привезённой, чтобы стать женой Таргариена, чужестранки, на которую косо смотрели. Как выяснилось позже, это было далеко не всё: Королевская Гавань сама по себе была адским местом, постоянно смердящим и шумным, каждый при дворе был так или иначе одержим лордом Риверсом, а Валарр, её муж, оказался холодным и равнодушным.

Кира убеждала себя, что это было лучше, чем если бы он был тираном, или сумасшедшим, или ещё кем, но в глубине души она надеялась, что по прибытии в Вестерос её жизнь сильно изменится. По крайней мере, ей хотелось, чтобы у неё появился хотя бы один человек, на которого она могла бы положиться, которому не было бы всё равно. Она хотела семью, которой, по сути, у неё никогда не было, потому что матери своей Кира не знала, отца она не заботила, а братья считали её кем-то вроде забавного зверька. Надежды были велики, но не оправдались. И дело было даже не в Валарре, точнее, не только в нём, потому что отпрысков Дракона было много, а друга среди них — ни одного.

Король казался Кире милосердным и разумным человеком, но поговорить с ним ей удалось лишь единожды. Принц Бейлор был к ней добр, но его Кира тоже почти не видела, так же как и скрытного Эйриса, и странного Рейгеля, и Мейкара, предпочитавшего Летний замок Красному. Да и какое им было дело до тирошийской девчонки? Совсем другая история, казалось бы, должна была быть с теми, кто был наиболее близок её возрасту, но все они находились либо на Драконьем Камне, либо в Летнем замке. В Королевской Гавани оставались лишь Матарис, как две капли воды походивший на брата, Дейрон, прозванный Пьяницей, и Эйрион, жестокий и безумный взгляд которого пугал Киру. И Валарр, конечно же Валарр.

Он был вежлив с ней, и Кире нужно было лишь сказать, чего ей хотелось, чтобы получить желаемое. Наверное, многие девушки дорого заплатили бы за подобное, но ей была нужна дружба и внимание, а не равнодушное исполнение прихотей. Она пыталась угодить мужу, как её учили в Тироше, но это не производило на того никакого впечатления, да и трудно было, когда Валарр денно и нощно находился подле отца.

Кира думала, что всё изменится, когда узнала, что вынашивает дитя, но её надежды снова не оправдались. «Глупая девочка», — корила она себя, в очередной раз отказом отвечая на вопрос Валарра, было ли ей что-либо нужно, и думала, что когда ребёнок родится, всё точно изменится.

Вынашивание детей (повитухи говорили, что то была двойня) было тяжким испытанием, и Кира часто не могла уснуть. Она гуляла по замку — ночью он казался красивее. Потому ли, что не было снующих по узким коридорам людей, или из-за тишины, накрывавшей Королевскую Гавань после заката — она не знала, да и знание это было ей ни к чему. В одну из таких ночей Кира наткнулась на Дейрона. Он стоял у окна, глядел на ночной город, крутя в руках чашу вина — свой привычный атрибут, и казался глубоко расстроенным. Кира хотела было уйти, но Дейрон заметил её и заставил остаться. Она настороженно подошла ближе.

— Дурная ночь, ваше высочество? — осторожно спросила она, краем глаза поглядывая на принца.

— Та ещё, — качнув головой, усмехнулся тот и залпом осушил чашу. — А какая история приключилась с вами, леди Кира?

Кира положила ладонь на живот, и Дейрон понятливо кивнул.

Прохладный ночной ветерок крепчал, и спустя некоторое время Дейрон предложил проводить её до покоев. Кира нехотя согласилась, с печалью отметив, что её не беспокоило, что подумает Валарр: его она не видела уже несколько дней.

Подобные встречи стали происходить всё чаще и чаще. Дейрон был неприятным человеком, но приятным собеседником. Он рассказывал истории о братьях и сёстрах, о красоте Летнего замка, о мраке и сокровищах Драконьего Камня, и каждая его история была усладой для ушей. А иногда он рассказывал ужасы, из-за которых Кира не могла спать и которые пугали его самого. От Дейрона разило вином, из-за чего её тошнило, он отпускал вульгарные шуточки в адрес придворных дам, злился на отца, хвалился очередной проституткой с улицы Шёлка и был единственным другом Киры, несмотря на всё то, что претило ей в нём. Кира думала, что это была какая-то злая шутка судьбы: она хотела друга, и им стал такой человек, как Дейрон Таргариен.

Роды были тяжёлыми, но Кира выжила, хотя и с трудом, а вот её сыновья — нет. Она не могла в это поверить, потому что буквально накануне ночью, когда она по обыкновению беседовала с Дейроном, они пинались, будто соревновались в силе, а несколько часов спустя были мертвы, не получив даже имён. По замку пронёсся слух, что то была тёмная магия Кровавого Ворона, и Кира, поверив, возненавидела его всей душой.

Валарра всё это, казалось, ни капли не трогало. Не пробыв с Кирой и часа, он вновь вернулся к отцу, а вскоре и вовсе уехал из замка — на турнир, проводимый лордом Эшфордом в честь именин его дочери. Впрочем, уехал не только Валарр. Красный замок опустел: в нём не было ни Дейрона с Эйгоном, присланным принцем Мейкаром в качестве оруженосца для брата, ни Эйриона, ни принца Бейлора, и Кира осталась наедине со своим горем. Именно в тот момент она твёрдо решила беспокоиться только о себе.

Великое весеннее поветрие принесло с собой месяцы страха, смрад и горы трупов. Кира в подробностях помнила, как в окнах отражались изумрудные блики и всполохи дикого огня, когда количество трупов достигло таких размеров, что хранить их в Драконьем Логове больше не было возможности, и лорд Риверс приказал пиромантам избавляться от тел.

Дикий ужас охватил двор, когда болезнь проникла в замок. К вечеру того же дня, как были обнаружены первые жертвы хвори, скончались король Дейрон и его Десница. Несколько дней спустя поветрие забрало Матариса. На следующий день — так и не коронованного Валарра. Попрощаться с мужем Кире не удалось, а она не особо и хотела: все её детские мечты разбились о стену его равнодушия, и ни о каких чувствах не могло быть и речи.

Эпидемия унесла жизни тысяч простолюдинов и сотен лордов, не обойдя стороной и королевский дом. Принц Эйрис взошёл на трон при трагичных обстоятельствах, дом погрузился в траур. Кира отовсюду получала соболезнования по поводу потери мужа, но её волновало отнюдь не это, а то, что она осталась вдовой. Она осталась вдовой, не будучи матерью Таргариена, а значит, в лучшем случае её ждало новое, не очень выгодное замужество. О худшем думать не хотелось. Именно поэтому, когда ей велели собираться, Кира нисколько не была удивлена. В сущности, у неё не было никаких прав на то, чтобы находиться в Красном замке.

Она не знала ни что её ожидало, ни куда её везли. Солнце пекло, как безумное, воздух чуть ли не плыл перед глазами, и Кира думала, что куда легче было бы пополнить ряды Молчаливых Сестёр, когда наконец увидела замок — небольшой, белокаменный, изящный. И Дейрона, ожидавшего её у ворот. Слова, которые он произнёс, едва она поприветствовала его, как подобает приветствовать принца, пронзили её голову тысячами игл.

— Теперь вы будете моей женой, леди Кира.

Поначалу Кира думала, что это была шутка. Потом недоверчиво размышляла, что такой человек, как Дейрон Таргариен, не мог влюбиться в женщину хотя бы потому, что больше любил вино, и оказалась права: принц Мейкар заставлял Дейрона жениться, а Кира показалась тому наиболее удачной партией.

— Ты умеешь слушать, а большего мне от жены не нужно. К тому же, неизвестно, что с тобой стало бы при ином раскладе.

И Кира согласилась, хотя её мнение, по сути, никого и не интересовало. Ей не нравился Дейрон, но он был прав: неизвестно, что стало бы с ней, если бы не он. К тому же, он был её единственным другом. И слушать его она любила.

Но Дейрона словно подменили, и он больше не был тем принцем, что под покровом ночи в духоте Королевской Гавани рассказывал беременной Кире истории из детства. Он пил, не позволяя себе протрезветь, и менял женщин каждую ночь, а когда те заканчивались, приползал в покои Киры, наваливался на неё, оглушая отвратительным запахом вина, и удовлетворял свои потребности. Ни о каких сказках не могло идти и речи. И в такие моменты Кира жалела о скоропостижной гибели Валарра: тот в некотором роде был не так уж плох.

С новой беременностью Киры Дейрон изменился, будто бы стал тем самым принцем в проёме окна, который рассказывал ей о лошади, которую самозабвенно любил, будучи ребёнком. Он приходил к Кире каждую ночь, но не так, как обычно. Временами он был почти трезв и рассказывал ребёнку в утробе Киры прекраснейшие из своих снов. И Кира снова хоть немного, на самых задворках сознания, но начала надеяться на то, что всё станет лучше.

Вейлла была чудесным и простым ребёнком, и Кира любила в ней всё, начиная с маленьких ноготков и заканчивая кудрями цвета пшеницы. И Дейрон поначалу не чаял в ней души, но в конечном итоге злые языки заставили его отдалиться, вернуться к шлюхам и вину, поэтому Киру нисколько не удивило, что спустя несколько лет подобной жизни Дейрон скончался от какой-то заразы, которой его наградила одна из проституток.

Киру одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, она была благодарна Дейрону, ведь если бы не он, где бы она была? Возможно, торговала бы собственным телом где-нибудь на улице Шёлка, а возможно, была бы давно мертва. С другой же стороны, презрение к Дейрону за все его слабости было настолько сильно, что заглушало все остальные чувства. Но несмотря ни на что, он был хорошим отцом, и на вопрос дочери «где папа?», Кира с улыбкой солгала, не моргнув и глазом:

— Сочиняет для тебя новую сказку, милая.

Кира со страхом стала замечать, что с каждым днём жизнь в ней угасала: одежда висела мешком, волосы выпадали целыми прядями, а кожу покрывали гноящиеся пятна. Дейрон напоследок подарил ей ещё одну сказку — на этот раз из тех, что ужасали его самого.

Вейлла продолжала спрашивать о Дейроне, и в конце концов Кира, не выдержав, прикрикнула:

— Папа ушёл, Вейлла! Он больше не вернётся!

Завидев блеснувшие в глазах дочери слёзы, Кира вздохнула и прижала её к себе.

— Но ведь ты не уйдёшь, мама? — спустя несколько секунд спросила Вейлла, доверчиво заглянув Кире в глаза.

— Конечно нет, милая, — уже по привычке солгала та.

Кире было всего двадцать четыре года, а она рассыпалась на куски. Век игрушек короток, всегда думала она, но не подозревала, насколько же права была. Впрочем, собственная жизнь уже давно её не заботила, и смерть не была тем, что её пугало. Теперь Кира безумно боялась того, что станет с никому не нужной Вейллой после её собственной смерти.

Chapter Text

Рейнис всегда гордилась тем, что у неё был собственный Балерион Чёрный Ужас.

Его ей подарил отец, когда уезжал разбираться со злыми людьми, сказав, что скоро вернётся и никогда больше не покинет Рейнис и Эйгона. А ещё сказал, что привезёт для неё подарок, о котором почему-то ни за что не должна была узнать мама.

«Я люблю тебя, милая», — Рейгар поцеловал Рейнис в лоб и уехал — в этот раз, хотя Рейнис этого и не знала, навсегда, — оставив ей на память о себе Балериона и обещание, что всё будет хорошо. Как оказалось, солгав, хотя этого Рейнис тоже не знала, да и привычка верить отцу была слишком сильна.

Балерион был уже таким же большим, как и сама Рейнис, и шерсть у него была такой же чёрной, как шкура легендарного Чёрного Ужаса и как волосы самой Рейнис. Ей это нравилось. Ей казалось, что они идеально подходили друг другу. Только вот Балерион был настоящим воином, а ей в этом нужно было ещё преуспеть.

Балерион постоянно кусал и царапал Рейнис — благо острые когти и клыки позволяли ему это делать. Это было нечестно — она-то его укусить и оцарапать не могла, потому что не привыкла обижать тех, кто меньше её (ну, кроме, разве что, Эйгона, из-за чего мама всегда на неё ругалась). Рейнис злилась и обижалась на Балериона, но длилось это недолго: он был единственным её другом во всём Красном замке с его хмурыми рыцарями, тихими слугами и наводящим ужас королём. Ну и, чего скрывать, Балерион был её защитником, ведь царапал-то он любого, не только её одну.

Балерион постоянно убегал от Рейнис, как бы она его ни манила, какие бы лакомства ни предлагала, — он настолько не любил играть с ней, что готов был драться с городскими котами, бывшими в три раза крупнее его, лишь бы избавиться от надоедливых ласк и нежных — как считала Рейнис — объятий. Балерион был независимым и свободолюбивым и, разумеется, находился подле Рейнис только по собственному желанию, и Рейнис для него была, конечно, не хозяйкой, а человеком, с которым так или иначе была связана его судьба.

Балерион постоянно убегал, и каково же было удивление Рейнис, когда с самого утра того серого и пасмурного зимнего дня Балерион неотступно следовал за ней, словно тень, неслышимый и незаметный. Поначалу Рейнис списывала это на его причуды — мало ли, что взбредёт своевольному коту в ушастую голову. Когда же мама не пустила его в покои Эйгона, куда Рейнис пришла от нечего делать, и Балерион начал яростно биться в дубовые двери, царапая их и дико мяукая, Рейнис обеспокоилась не на шутку — хотя бы потому, что подобного никогда не происходило. Она думала, что Балерион мог просто соскучиться, и тайком, когда принцесса Элия вышла, впустила его в комнату. Эйгон, завидев кота, стал любопытно озираться, пытаясь схватить Балериона за хвост, но тот ловко извивался, крутясь и ластясь к Рейнис.

После ужина Балерион снова убежал, и Рейнис, сорвавшись с места под недовольный окрик септы Клаудии, побежала вслед за ним. Ловко петляя по узким тёмным коридором, карабкаясь по каменным ступеням крутых лестниц, Балерион взобрался на самую высокую башню замка, где находились покои принца Рейгара. Догоняя его, Рейнис запыхалась и устала, но не останавливалась, зная, что если потеряет его из виду и не поймает, то тот снова исчезнет на несколько дней, вернувшись только для того, чтобы похвастаться перед ней своей добычей — воробьём или мышкой. Поэтому, не обращая внимания на боль в боку, Рейнис взобралась на верхний этаж башни. Балерион шмыгнул в покои принца Рейгара, и Рейнис, топнув от злости ногой, проследовала за ним.

Она любила бывать в покоях отца: ей нравилось, какими большими они были, нравились запахи, таившиеся в каждом углу, огромные шкафы, сверху донизу уставленные книгами, названия которых Рейнис не могла прочесть, но очень хотела — отец уехал, а учиться чтению с кем-либо ещё у неё не было никакого желания. Ей нравилось, когда отец играл для неё на арфе и рассказывал легенды о Сервине Зеркальном Щите и принцессе Дейриссе, о Дюрране Богоборце и богине Эленее, о Гарте Зеленоруком и его прославленных детях, об Эйгоне-Драконе и его сёстрах.

«Однажды о тебе и твоём брате тоже сложат легенду, и она станет одной из величайших, ей будут восхищаться все, — говорил отец, и в его голосе слышалась гордость. — Королева Рейнис и король Эйгон из дома Таргариенов».

Балерион шмыгнул под кровать, и Рейнис, тяжело вздохнув и пригрозив ему скорой расправой, полезла вслед за котом. Балерион свернулся клубком, прижав хвост к туловищу, и смотрел на неё снизу вверх, виновато и жалостливо. Рейнис не хотела его прощать, нет-нет, ни за что, но он вертел ею, как хотел, и она не могла ему сопротивляться. Стащив тяжёлое одеяло с кровати, Рейнис закуталась в него и, снова юркнув под кровать, улеглась рядом с Балерионом.

— Я скучаю по папе, Балерион, — грустно вздохнула она, поглаживая кота по шелковистой шёрстке. — И ты тоже скучаешь, я знаю.

Балерион согласно замурлыкал, лениво прикрыв жёлтые глаза.

— Иногда мне кажется, что он специально уезжает, как будто не хочет быть рядом с нами, — задумчиво продолжала Рейнис. — Но потом возвращается, привозит подарки, рассказывает сказки. Я люблю, когда папа дома. Он разрешает есть пирожные на завтрак, и с ним я не боюсь никакого Безумного короля.

Это прозвище Рейнис слышала только один раз, когда септа Клаудия и служанка шёпотом что-то обсуждали, и, несмотря на запрет матери повторять подобное, прекрасно это запомнила.

— Папа обещал научить меня ездить верхом и сражаться, как сражались королева Рейнис и другая принцесса, которая была после неё. Она тоже была почти королевой, — Рейнис перевернулась на спину и мечтательно вздохнула. — Ты сейчас скажешь, что я совсем не люблю маму. Это неправда, я её люблю, но не так сильно. Но ведь и мама больше любит Эйгона, а папа — меня. Это всё потому, что у меня чёрные волосы, говорит мама. Папе нравятся женщины с тёмными волосами. Наверное, поэтому он и её полюбил когда-то…

Рейнис замолкла, услышав тяжёлые шаги за дверью. Балерион настороженно навострил уши. Шаги приближались, и что-то подсказывало Рейнис, что это была не мама и не септа. Дверь отворилась, в темноте раздался неприятный мужской голос, походивший на визг поросёнка:

— Принцесса? Вы здесь?

Рейнис зажала рот ладонью. Если септа Клаудия послала за ней стражника, то ничем хорошим это при любом раскладе не обернётся, потому что в лучшем случае они всё расскажут матери, в худшем — отцу, когда тот вернётся.

— Принцесса, я знаю, что вы здесь, — всё тот же противный голос зазвучал намного ближе. Повернув голову, Рейнис увидела грязные ботинки прямо перед своим носом. Мгновение спустя показалась рука — короткопалая, с маленькими обгрызенными ногтями. Схватив одеяло, торчавшее из-под кровати, стражник дёрнул его. Рейнис взвизгнула. Балерион, зашипев, прыгнул на стражника, впившись когтями и зубами в его руку. Мужчина зарычал и стряхнул его. В следующее мгновение стражник нашарил руку Рейнис и рывком вытащил её из-под кровати.

Рейнис запомнила его лицо в мельчайших деталях, когда стражник склонился к ней: маленькие чёрные глаза, широкий нос и рот в красных пятнах, но ещё лучше она запомнила его плащ — тёмно-бордовый в тусклом свете комнаты.

Балерион поднялся на лапы. Его шерсть стояла дыбом, хвост топорщился, а пасть была осклаблена, открывая ряд острых маленьких зубов. Он был большим, но на фоне стражника казался крошечным, и несмотря на это снова прыгнул на него, вцепившись когтями в лицо. Мужчина коротко вскрикнул и швырнул Балериона в стену. Рейнис, воспользовавшись заминкой, шустро поднялась на ноги и бросилась к двери, что-то крикнув на ходу, но не успела.

Стражник схватил Рейнис за плечо и грубо бросил её на кровать, нависнув сверху. В тусклом свете, сочившемся из приоткрытой двери, сверкнуло лезвие ножа. Его движение отразилось в распахнутых тёмно-индиговых глазах Рейнис.

Chapter Text

Дейнис ворочалась с боку на бок, не в силах уснуть. В голову лезли всякие мысли, и отнюдь не все из них были хорошими, но покоя Дейнис не давал сон, что явился ей накануне: она видела себя, взрослую и отстранённую, и брата, возмужавшего, сурового и очень сильно походившего на отца. Они сидели подле друг друга, как это и должно было быть спустя годы, но не в их доме с лазурного цвета коврами, широкими окнами и золочёными карнизами, от которых рассеивались отблески солнца Валирии, а в тёмном и мрачном месте, навевавшем тоску и ужас. Во сне было холодно, но Дейнис была будто бы объята пламенем. Горели её волосы и руки, а сердце этого пламени находилось в самой её груди. Дейнис умела отличать обычные сны от зелёных: последние были намного красочнее и ощущались, как реальность, и этот сон был именно таким.

Поднявшись с постели, Дейнис зажгла свечу и подошла к небольшому столику. Босые ноги тонули в высоком ворсе ковра, полы ночной рубашки липли к щиколоткам, руки мелко дрожали. Присев и облегчённо переведя дыхание, Дейнис открыла книгу, которую отец в шутку назвал «Знаки и предзнаменования», и наскоро нацарапала то, что видела во сне. По сравнению с обычными её видениями — предсказанием засух, неурожаев и штормов на море — это казалось особенным, неясным, и именно оно пугало Дейнис больше всего.

Тщетные попытки вновь уснуть ни к чему не привели: мириады мыслей обуревали Дейнис, и оставалось только лишь ждать рассвета. Спустя мгновение или час — для Дейнис время текло очень необычно — дверь тихонько скрипнула, и луна за окном высветила невысокий силуэт. Геймон прокрался в её спальню, словно мышь, и по привычке шмыгнул к ней под одеяло.

— В чём дело, мышонок? — ласково спросила Дейнис, уступая брату место и поворачиваясь на бок, чтобы видеть его лицо.

— Не спится, — совсем по-детски вздохнул тот, натянув одеяло до подбородка.

— Мне тоже, — Дейнис нежно улыбнулась и взъерошила отливавшие в свете луны серебром волосы брата. — Но ты ещё мал, чтобы не спать по ночам.

— Я всего на четыре года младше тебя, — Геймон насупился, сдёрнув с Дейнис одеяло.

— На целых четыре года, — поправила она. — Целая пропасть, и не перечь мне.

Они лежали в тишине, где слышалось лишь медленное дыхание и частые шорохи ворочавшегося под одеялом Геймона. Внезапно из подвала донесся драконий рёв, за ним — ещё один, и ещё. К такому дети Валирии привыкали с раннего детства, и рёв дракона для них был сродни колыбельной, но Геймон всё равно вздрогнул, будто вышел из глубокой задумчивости.

— Расскажи мне сказку, сестра, — тихо попросил он. — Только не как обычно. Расскажи с хорошим концом.

Дейнис тихо рассмеялась. Сказки с хорошим концом не были её сильной стороной, но следовало попробовать хотя бы разок.

— Дай мне подумать, Геймон, — задумчиво отозвалась она. — Это не так просто. Ладно, слушай.

Наверняка ты ещё не слышал историю о Джейнаре Белейрис. Она была благородной дворянкой, жившей сотни лет назад здесь, в Валирии. Однажды она решила отправиться в далёкие земли, в Соториос — я тебе о нём как-то уже рассказывала, — верхом на своём драконе. Говорят, что чешуя Терракса — так звали дракона Джейнары — была тёмно-синей, а когти и рога — угольно-чёрными, и по красоте он не уступал своей хозяйке. Так вот, Джейнара отправилась в Соториос и была первым человеком, чья нога ступила на дикую землю южного континента. Она исследовала юг Соториоса, продвигаясь всё глубже и глубже, но чем дальше она двигалась, тем темнее, непролазнее и опаснее становились джунгли. Соториос наполняли василиски, чей взгляд убивал, ядовитые змеи, огромные крокодилы и виверны, гигантские пауки и мухи, что откладывали личинки под кожей животных и людей. Помимо живности, большую опасность представляли плотоядные растения, ядовитые плоды и цветы, пыльца которых не позволяла дышать, но самое главное — жители Соториса, дикари: уродливые, кровожадные, снедаемые множеством отвратительных болезней. Джейнара вернулась в Валирию через три года, её встречали, как живую легенду.

Джейнара рассказывала фантастические истории, завоёвывая всё больше и больше юных сердец. Юноши и девушки Валирии грезили диковинным Соториосом и его чудесами, и поэтому, когда спустя пару лет Джейнара снова собралась в Соториос, десятки молодых людей отправились вслед за ней.

Года летели за годами, но никого это особо не заботило: на скорое возвращение рассчитывать не приходилось. Прошло так много времени, что постепенно о них уже и забыли, и даже семьи перестали ждать их возвращения.

— Но они же вернулись? — сонно пробормотал Геймон куда-то в складки одеяла.

Дейнис покачала головой, хотя он этого, конечно, видеть не мог.

— Нет, — ответила она. — Они не вернулись. Ни один из них. Возможно, они подхватили какую-то болезнь, возможно, их разодрали дикие звери, но вероятнее всего, их просто-напросто убили аборигены. Вот и всё.

— Это ты называешь хорошим концом? — без особого энтузиазма возмутился Геймон.

— Концы бывают хорошими по-разному, — с улыбкой молвила Дейнис.

Геймон не ответил, а спустя несколько минут его дыхание стало ровным и едва уловимым. Вскоре задремала и сама Дейнис.

Ей снова снился тот серый, тёмный зал, где звуки эхом отдавались от каменных стен, а пламя факелов причудливо играло на будто бы мраморных лицах. Геймон по-прежнему сидел подле неё, слишком взрослый, слишком серьёзный, слишком чужой. Он больше не был тем мальчиком, которому Дейнис рассказывала сказки, с которым нянчилась в детстве, которого утешала и учила держаться в седле. А сама она по-прежнему была объята пламенем, горя всё ярче и ярче.

«Держи себя в руках, сестра, — раздавался голос Геймона, но сам он был так же неподвижен, и губы его не шевелились. — Помни о том, что я говорил тебе, а пока расскажу тебе сказку…»

Что именно говорил Геймон из сна и какую сказку он рассказывал, Дейнис не знала или не помнила. Этот сон резко сменился другим. Теперь в огне была не только она. Горели высокие башни и древние белокаменные дома, горели и падали с небес, издавая чудовищный рёв, драконы, объятые пламенем. Пепел, кружась, словно снег, опадал на землю, которая была выжжена дочерна. Горели люди, крича в агонии и извиваясь в предсмертных судорогах, и столько боли Дейнис прежде не видела ни в одном из своих снов.

Дейнис кричала. Её трясли за плечи, но при всём желании она не смогла проснуться до тех пор, пока не упал последний человек, чья кожа оплавилась, а плоть превратилась в угли.

Дейнис очнулась и начала растерянно озираться вокруг в поисках огня, горящих людей и драконов, но рядом сидели лишь до смерти напуганный Геймон и как никогда встревоженный отец.

— Что ты видела, Дейнис? — сурово спросил лорд Эйнар, заглядывая ей в глаза. — Расскажи мне, девочка, не бойся.

Дейнис подняла голову. Восходящее солнце слепило глаза, светлые волосы Геймона в золотистых лучах казались розовато-оранжевыми и будто бы полыхали, но по-другому, не как во сне.

— Дейнис! — лорд Эйнар встряхнул её за плечи.

— Я видела рок, поразивший Валирию, — бесцветным голосом отозвалась она и подняла на отца взгляд. — Я видела, как Валирия пала в огне.

За окном занимался чудовищно красивый рассвет, фигурные верхушки зданий тонули в нежных предрассветных тонах неба, а первые лучи солнца, отражаясь от стёкол и металла, переливались бликами. Привычно пахло пряностями, благовониями и утренней свежестью. Новый день с каждым мгновением разгорался всё ярче и ярче, знаменуя закат Республики.

Chapter Text

Дрифтмарк был сырым, тесным, обветшалым замком на продуваемом всеми ветрами острове в Узком море и не шёл ни в какое сравнение с Драконьим Камнем. Рейнис прибыла в это адское место, будучи семнадцатилетней девчонкой, и невзлюбила его с первого взгляда. Впрочем, как и своего новоприобретённого мужа.

Корлис Веларион, ставший лордом Приливов после прискорбной кончины деда, не внушал Рейнис доверия. Он был старше её больше, чем вдвое, имел отвратительный нрав, грубые руки, хриплый голос и неуместное чувство юмора. Она невзлюбила его так же, как это забытое богами место. Впрочем, это было взаимно.

Несмотря на всё это, стеснительной и робкой Рейнис назвать было нельзя ни в коем случае, и по прибытии она сразу же взялась за обустройство и приведение замка в порядок. За долгие годы правления старого больного лорда и бесконечных плаваний самого Корлиса хозяйство пришло в упадок, и до неё это, похоже, никого особо не заботило. Рейнис же воспитывали как леди, как хранительницу очага, как будущую королеву, и ни одной из них не пристало действовать нерешительно. Она командовала слугами и вассалами без зазрения совести, и Корлис ей это позволял, предоставляя всё, что Рейнис было нужно, иронично салютуя: «Будет исполнено, моя королева!» Но, сколько бы сил ни вкладывала в этот замок Рейнис, все её усилия были тщетными. Дрифтмарку уже ничто не могло помочь, разве что другой замок, поставленный на его месте.

Корлис был грубым — моряком, что уж тут сказать, — но и Рейнис не была нежной принцессой из числа тех, что воспевались в балладах. Он был мужчиной, повидавшим многое, а не зелёным мальчишкой, толком не пережившим юношеский кризис. Он был в меру мудр, умён и сдержан. Он любил иронию, которую не всегда можно было распознать, и не называл Рейнис иначе, кроме как «моя королева». Было ли это странным или нет, но первоначальная неприязнь со временем отошла на второй план. Корлис оказался интересным собеседником и внимательным человеком. И он не относился к ней так, будто она была женщиной. То есть да, она, конечно, ею и была, но Корлису было важно не это. Впервые Рейнис чувствовала, что собеседника интересуют её мысли, её суждения. Сама она как личность.

Слишком быстро Рейнис начала если не влюбляться, то уважать его: лорд Корлис сумел завоевать её расположение, несмотря на то, что особо и не старался, и на то, что сама она не была впечатлительной особой.

Смерть принца Эймона в очередном сражении с мирийскими пиратами стала для Рейнис ударом под дых. Отец был единственным человеком, которому она доверяла безоговорочно, он был её героем, её защитой, поддержкой и опорой, её рыцарем, её тихой гаванью, и Рейнис никогда не задумывалась о том, что однажды его могло не стать. У неё даже мыслей подобных не возникало, но жизнь оказалась слишком непредсказуемой. Вторым ударом для неё стало решение Старого короля сделать своим преемником и принцем Драконьего Камня Бейлона. Рейнис всё ещё носила траур, когда ворон принёс весть.

Рейнис пришла в тихую ярость, не понимая, что её разозлило больше: то, что её обошли стороной, потому что она была женщиной, или же то, что её поставили в известность вот так, прислав жалкий клочок бумаги. Очередной ворон нескольким часами позже принёс письмо от королевы: та выражала Рейнис соболезнования и яро негодовала по поводу подобной несправедливости, но, несмотря на поддержку королевы Алисанны, которая много для неё значила, Рейнис не могла смириться с тем, как всё обернулось. В гневе Рейнис была страшна, и никто не осмеливался потревожить её. Никто, кроме Корлиса. Он проскользнул в покои, присев рядом с ней, и долго молчал, прежде чем заговорить.

— Траур не красит королеву, — Корлис усмехнулся. — Этому прекрасному лицу не идёт быть таким хмурым.

Рейнис дёрнула плечом и вскинула голову. И что с того? Ни она, ни её лицо теперь не были никому ничем обязаны.

— Я больше не королева, — жёстко отчеканила она. — Не называй меня так.

Корлис усмехнулся в своей излюбленной манере — дерзко и будто бы говоря «я знаю лучше», погладил Рейнис по щеке — она искоса смотрела на него, ожидая дальнейших действий, — и медленно проговорил:

— Ты всё ещё моя королева.

Его голос успокаивал и внушал ей доверие, и она чувствовала, как вновь медленно обретала свою тихую гавань.

— Дрифтмарк, — неожиданно для самой себя заговорила Рейнис, — не лучшее место для детей.

Корлис выгнул бровь, глядя на неё с неподдельным удивлением.

— Предупреждаю, это будет девочка, и если её права будут хоть мало-мальски ущемлены…

Корлис засмеялся и замахал руками.

— Что ты, моя королева, — с трудом выговорил он, — если её права будут ущемлены, я пойду и брошусь со скалы, признав свой бессмертный позор. Но, что вероятнее, ты скормишь меня Мелеис.

* * *

В течение буквально нескольких лет на месте старого и мрачного Дрифтмарка был возведён Высокий Прилив: приютившийся на скале, за сотни лет подточенной морем, замок, тянувшийся в небо белокаменными башнями, на вершинах которых бирюзой трепетали флаги дома, светлый, просторный и тёплый. Замок, достойный королевы, полностью находившийся в её распоряжении, как говорил Корлис.

С годами Рейнис всё больше и больше видела в Корлисе то, чего не видела, будучи глупой девчонкой. Он был замечательным отцом, и, было ли это связано с тем, что некогда сказала ему Рейнис, или нет, большая часть его родительской любви доставалась Лейне.

«В твоей жизни, — говорил он Лейнору, проницательно заглядывая мальчику в глаза, — будет несколько главных женщин: твоя мать, твоя сестра, твоя супруга и, если боги тебя благословят, твои дочери».

Сам Корлис придерживался этого правила, но в его жизни были далеко не только «главные женщины». Он был харизматичен, приветлив, интересен в общении, и молодые — и не особо — девицы, сами того не желая, покорялись его чарам, а у Корлиса не было привычки отказывать женщинам в том, чего те хотели. Рейнис уже давно не лгала самой себе о том, что любила мужа. Неправильно, не так, как должна была любить хорошая жена — не преданно, не беззаветно, не послушно, но любила: дерзко, страстно, ревностно и всем своим существом. Но в те моменты, когда у Корлиса появлялась новая женщина, она ненавидела их обоих так же сильно, как всё остальное время любила его. В остальном же Корлис был идеальным мужем, и со временем Рейнис научилась… нет, не мириться с этим, конечно, но оставлять чувства за пределами своего сердца. В конце концов, если что, она всегда могла скормить и Корлиса, и его любовницу дракону.

Годы буквально летели, дети становились взрослее с каждым днём, отношения Рейнис с Корлисом становились крепче, несмотря на случавшиеся время от времени ссоры и скандалы, а с семьёй — наоборот. Рейнис не могла простить короля Джейхейриса за то, как он некогда с ней обошёлся, а остальных родичей — за то, что не встали на её сторону. Единственный человек, который её поддерживал всё это время — королева Алисанна, — скончалась в горячке, вызванной душевными переживаниями, вслед за младшей из своих дочерей, и справиться с её смертью Рейнис удалось с большим трудом.

Внезапная кончина принца Бейлона оказалась неприятной неожиданностью для всей семьи, но особенно сильно подкосила Старого короля. По Королевству прошёл беспокойный ропот: Джейхейрис был стар и болен, его смерть больше не казалась чем-то далёким и нереальным, но кто будет наследовать ему? Старшая ветвь в лице женщины или мужчина, принадлежавший младшей ветви? В спешке в Харренхолле был созван Великий совет, в котором приняли участие все мало-мальски имевшие влияние дома Вестероса. Было шумно и душно — слишком много людей, пытавшихся высказать свою точку зрения. Впрочем, большая часть из них склонялась к одному: права мужчины, даже если он принадлежал младшей ветви, стояли выше прав женщины, будь она хоть трижды настоящей наследницей престола.

Рейнис была в ярости. Да, её поддержали Баратеоны, Старки и ещё несколько не столь крупных домов, но Неведомый их всех побери, быть такими глупцами было просто непростительно! Даже не беря в расчёт старшинство, у Визериса не было ни одного наследника, кроме четырёхлетней девочки и своенравного Деймона, а его жене было категорически противопоказано рожать, тогда как у самой Рейнис были и сын, и дочь! Эти надменные лорды, кичившиеся своими устарелыми традициями, сами загоняли себя в ловушку, которая непременно сыграет с ними злую шутку через пару десятков лет!

Рейнис, обуреваемая злостью и разочарованием, презрением и ироничной жалостью к королевству, которое должно было по праву рождения стать её, спешно вернулась в Высокий Прилив. Дети, конечно, мало что понимали в происходившем, всё это было для них не более чем игрой, но Рейнис будто бы потеряла какую-то часть себя, что отвечала за присущую ей тягу к борьбе.

— Мне никогда не бывать королевой, — упавшим голосом проговорила Рейнис, глядя в зеркало и машинально проводя щёткой по волосам.

Корлис, ожидавший, когда она хоть что-нибудь скажет, тут же подошёл к ней, долго вглядывался в глаза её отражению, крутил в пальцах её светлые кудри, после чего едва ощутимо поцеловал Рейнис в макушку.

— Для меня ты всегда ею будешь.

Сама того не желая, Рейнис улыбнулась и, развернувшись, прислонилась лбом к плечу Корлиса, словно ранимая девица, но с ним она могла себе это позволить. Пусть она никогда не станет королевой в том смысле, в котором всегда хотела ею быть, но вот уже десять лет она была королевой для собственного мужа, любовника, партнёра и лучшего друга, но, что самое главное, она сама знала, кем являлась, и чужое мнение не имело никакого значения.

Chapter Text

Элейна с раннего детства была обладательницей острого и расчётливого ума, но все пророчили ей судьбу не более чем послушной жены какого-нибудь лорда, и она сделала всё, чтобы выбраться из этой золотой клетки предрассудков.

Несмотря на большое число поклонников, Элейна не питала иллюзий насчёт собственного образа: с тех пор, как отрезала косу в знак покорности брату, она носила короткие волосы, заводила любовников, управляла мужьями и казной и старалась ни в чём не уступать мужчинам. Её взгляд был холоден и суров, и люди — мужчины — бывали сильно озадачены, не сумев прочесть, как открытую книгу, «эту маленькую женщину». Взгляд Элейны заставлял людей проглатывать все слова, что были заготовлены, чтобы перечить ей, а её речь их смущала. Мужчины слишком скоро начали избегать её, за исключением, разве что, некоторых. Но Майкл, её муж, был дорнийцем, и для него властная, умная женщина не была каким-то диковинным существом, а Алин… ну, он был Алином, бравшим на свои корабли женщин и вовсе чуждым каким-либо стереотипам.

— Ваше высочество, — появившийся из ниоткуда, словно призрак, Кровавый Ворон коротко кивнул и, заложив руки за спину, неторопливо зашагал подле неё.

— Лорд Риверс, — эхом отозвалась Элейна.

Они были во многом похожи — она и Бринден Риверс. Оба были недооценены поначалу, к обоим относились с пренебрежением, оба прогрызли свой путь и стали теми, кем являлись. Оба были негласными членами Малого Совета короля Дейрона.

— Ситуация складывается не самая благоприятная. Денег нет, мои шептуны докладывают о зарождающихся в городе волнениях. На окраинах дела обстоят ещё хуже.

— Что по королевствам? — сухо спросила Элейна, сворачивая в неприметную нишу, чтобы пройти одним из тайных коридоров и сократить путь.

— Долина Аррен и Западные земли ясно дали понять, что помощи от них ждать не следует. Дорн будет помогать по мере возможностей, но этого недостаточно. Остальные молчат, — Бринден поморщился, словно все эти лорды, заботившиеся лишь о собственных шкурах, были для него не более, чем назойливыми мухами. — Если ситуация не изменится, неизвестно, какая из проблем будет худшей: взбунтовавшийся народ, Дагон Грейджой, который не упустит шанса, или сразу же последующий за всем этим кризис власти.

Они зашли в палату Малого Совета. Элейна знала, что всё к этому шло: восстание Блэкфайра, — как же сильно хотелось собственноручно убить и племянника за такую глупость, и его мать за то, что вовремя не обуздала мальчишку, и всех его подстрекателей! — замок для дорнийки Дейрона, бесконечные пиры и празднества, которым, казалось, не было конца, не могли пройти бесследно.

— Мы не можем брать деньги у Железного Банка, — строго отчеканила Элейна. — Иначе никогда не сможем выбраться из этой ямы.

— Налоги поднять мы тоже не можем, — эхом отозвался лорд Риверс, задёргивая шторы. Элейна поморщилась, но возражать не стала: для неё сумрак не был так болезнен, как свет для Кровавого Ворона. — Даже у меня недостаточно сил, чтобы предупредить и подавить все очаги недовольства.

— Чеканить новую монету больше нельзя, её и так слишком много.

— Всё это я знал и до разговора с вами, леди Элейна, — Риверс хмыкнул, беззвучно отбив дробь по эфесу меча. — Со всем уважением.

Уважения в нём не было ни капли, и пришёл он к ней только потому, что избежать надвигающейся бури было невозможно. Элейна долго молчала, обдумывая все варианты, которых, впрочем, оставалось не так уж много.

— Как много в королевстве беспризорных женщин и насколько сильно ваше влияние на улице Шёлка, лорд Риверс? — неторопливо, подбирая и обдумывая каждое слово, произнесла она, задумчиво наблюдая, как маленькие фигурки людей и коней суетливо носились, не подозревая, какой шторм надвигался.

— Да, — словно догадавшись, к чему она клонила, медленно отозвался Кровавый Ворон.

— Я организую прибытие в Вестерос делегаций Браавоса, Мира и Тироша под предлогом подписания торговых соглашений. Позаботьтесь о том, чтобы женщины выглядели прилично и дорого. Договоритесь — как вы умеете — с владельцами борделей и таверн о больших ценах для делегатов и о том, что вся выручка пойдёт в казну. Когда они прибудут, я начну готовить празднество. Будем надеяться, что подобное гостеприимство окажет выгодное для нас влияние на Вольные города.

— А если не сработает? — Кровавый Ворон вскинул брови, явно не удовлетворённый этим планом, но понимал, что искать лучший выход было бесполезно, потому что его просто-напросто не было.

— На данный момент это самое выгодное вложение денег, — Элейна пожала плечами. — Два вернейших пути вложения монеты — проституция и банк. Первое не всегда даёт нужную отдачу, второе требует немалого времени. Времени у нас нет. Придётся рискнуть. И надеяться на помощь Дорна.

Риверс долго молчал, Элейна могла с лёгкостью представить, как крутились в его голове шестерёнки и как он просчитывал каждый из вариантов на десять шагов вперёд. Элейна терпеливо ждала: это она умела лучше всего, была научена ещё в детстве.

— Ладно, — наконец кивнул Кровавый Ворон, так что белая чёлка упала на отсутствующий глаз. — Я займусь этим.

— Лично, — уточнила Элейна, не напоминая и уж тем более не спрашивая.

Риверс мотнул головой, словно был удивлён подобным поворотом.

— Разумеется.

— И позаботьтесь о короле, — добавила она, исподлобья глядя на Риверса. — Преподнести вести и убедить его нужно очень осторожно, и никто не справится с этим лучше вас.

Кровавый Ворон хищно усмехнулся и, взмахнув плащом, направился к двери, бросив через плечо:

— Я польщён. Приятно с вами сотрудничать, леди Элейна.

Дверь за ним затворилась так тихо, будто никто и не выходил, будто никого, кроме её самой, здесь и не было. Элейна присела и подтянула к себе пергамент и чернила. Когда письма были написаны и её личная печать — дракон, свернувшийся клубком на белом сургуче, — поставлена, она задумчиво повертела одно из них в пальцах. У Элейны были связи за Узким морем, благо в Вольных городах предрассудкам были подвержены меньше, и она сумела доказать своё влияние как в пределах Вестероса, так и в некоторых частях Эссоса. Она боролась за признание всю свою уже довольно не короткую жизнь, и теперь был момент истины, который покажет, чего она добилась… или сколько сил потратила впустую.

В покои Элейна вернулась глубоко за полночь. Сир Майкл уже спал, негромко похрапывая. Рядом лежала арфа — хотел сыграть для неё, но не дождался. Губы Элейны тронула лёгкая, едва уловимая улыбка. Её третий муж был, пожалуй, самым галантным рыцарем, когда-либо встречавшимся Элейне. Талантливым музыкантом, да, но вот воин из него был посредственный.

Элейна зажгла свечу. На столе лежало письмо с печатью дома Веларион. Нетерпеливо схватив его, словно была девчонкой, получившей тайное послание от рыцаря, по которому воздыхала, Элейна сломала печать и наскоро пробежалась взглядом по неровным строкам. Письма Алина были такой редкостью — а его визиты и вовсе были даром богов, — что каждое из них она перечитывала по несколько раз, чуть ли не запоминая каждое выведенное в спешке небрежное слово. Этот раз не был исключением: лорд Алин писал, что снова уходит в море вместе с визитом по торговым портам Эссоса. Леди Бейла отправлялась с ним.

Подобные отношения между ней, Бейлой и Алином давно уже не смущали Элейну, чего нельзя было сказать о тех временах, когда она была юна и не так опытна. Все трое знали друг о друге, и никому подобные отношения не казались чем-то предосудительным. Потому ли, что Бейлу и Алина связывало нечто совсем другое, нежели супружеские — в общепринятом понимании — и уж тем более любовные отношения, Элейна не знала. Дубовый Кулак был адмиралом, леди Бейла, его жена, — одним из немногих капитанов на его флоте, а Элейна, без преуменьшения, — любовью всей его жизни. Так сложилось, и нечего было с этим поделать.

Несколько раз перечитав письмо, Элейна спрятала его к десяткам остальных таких же. Ночь была холодной, небо заволокли серые тучи, сквозь которые не просачивался ни один луч лунного света и отблеск звёзд. Устало переодевшись в ночное платье, она собиралась было устроиться в тёплых объятиях сира Майкла, как раздался короткий стук в дверь. Он был настолько тихим, что при желании Элейна могла бы с лёгкостью его проигнорировать, но…

Накинув халат, она отворила дверь. Из коридора сочился тусклый свет, в котором Элейна смогла разглядеть высокую фигуру одного из Вороньих Клыков лорда Риверса — узнать его не составило труда: помимо луков из чардрева, Кровавый Ворон снабжал свои тени плащами с собственным гербом.

Лучник безмолвно протянул ей письмо и так же безмолвно скрылся в сумраке коридора. Ни капли не впечатлённая, Элейна затворила дверь и принялась читать послание Кровавого Ворона. Тот писал, что насчёт короля беспокоиться больше не стоило, к хозяевам борделей и таверн были посланы с убедительными просьбами от самого лорда Риверса Вороньи Клыки, но возникла другая проблема. На этих словах Элейна напряглась. Проблем у них и без того было полно, и ещё одна могла сыграть не то что с ними — против них. Вернувшись к посланию, Элейна мрачно осознала, что дела обстояли намного хуже, чем ей представлялось до этого. Хотя бы потому, что у Дорна не было денег. И принца тоже больше не было. Известие от принцессы Дейнерис о смерти Марона Мартелла король получил на закате, и ничем хорошим это не обещало обернуться. Дейнерис была, как её мать, нежной и хрупкой женщиной, но вовсе не правительницей, а её сын — юным и неопытным. Подпорки, на которых стояли Семь королевств, расшатывались в самый неподходящий момент, грозя обернутся крушением.

Элейна вздохнула. Кровавый Ворон ждал её в палате Совета: нужен был новый план, потому что старый заранее проваливался на глазах. Сон был излишней роскошью в такие времена — роскошью, доступной только королю. Элейна иронично усмехнулась. Она была женщиной, но почему-то судьба королевства сейчас лежала на её плечах. Впрочем, ничего нового: мужчины хвалились своей силой, а женщины — сама Элейна — день за днём доказывали свою силу и упрямо, разбиваясь о золотые прутья, пытались вырваться из клетки предрассудков.

Chapter Text

Подходившую к исходу неделю — её первую в Штормовом Пределе — Рейлль могла с чистой душой назвать худшей за всю свою уже весьма долгую — одиннадцатилетнюю! — жизнь. Замок был большим, и голоса в нём уносились вверх к высокому каменному своду, его коридоры были настолько бесчисленными и абсолютно похожими один на другой, что Рейлль путала их каждый раз, когда шла одна, и старалась не отставать от лорда и леди Баратеон. Двор замка был немногочислен, но Рейлль чувствовала его отношение к ней: злая насмешка, неприязнь, пренебрежение — всё то, что передалось людям от их лорда.

Лионель Баратеон, казалось, невзлюбил Рейлль задолго до того, как увидел её воочию, и по прибытии её в Штормовой Предел его неприязнь только усилилась. Он следил за каждым движением Рейлль, словно коршун, и придирался ко всему, что она сделала или не сделала, сказала или же только подумала. Его голос был звучным, и от каждого нового слова она вздрагивала — скорее от неожиданности, чем от страха, потому что страха в ней не было.

Её обязанности чашницы при лорде Баратеоне были условными, да и сама Рейлль находилась в Штормовом Пределе только для того, чтобы обезопасить Семь королевств от раскола. Это должно было стать наказанием для её отца и братьев с сестрой, а стало адом для неё.

Вдоволь насладившись покорностью и кротостью Рейлль, лорд Лионель вялым взмахом руки отправлял её к своей супруге: так она и под ногами не мешалась, и была при деле — именно в этом, в принципе, и заключался весь смысл её пребывания в Штормовом Пределе.

Леди Баратеон была к ней благосклоннее, чем её супруг. Или, если говорить точнее, безразличнее. Политические распри её, женщину домашнюю и далёкую от подобных вопросов, не трогали, а Рейлль была для неё не более, чем ребёнком — таким же, как другие, а не королевской дочкой. Фрейлин у леди Штормового Предела было предостаточно, и все они были до страшного одинаковыми, но при этом такими же, как сама леди Баратеон. Они были старше, опытнее, им доверяли, а Рейлль была полной противоположностью по всем этим параметрам, так что хлопотами её особо не утруждали. Хуже это было или лучше, она не знала, потому что бездеятельность при неутихавшей круговерти была сродни резкому голосу лорда Баратеона.

Рейлль шагала по тёмному коридору, сердито стуча каблуками по каменному полу и надеясь, что не свернула уже в который раз не туда. Лорд Лионель снова был груб с ней. Это не расстраивало и уже даже не злило. Нет, Рейлль злилась, конечно, но не на лорда Лионеля за его грубость и не на двор замка за его отсутствующее гостеприимство, но на тех, по чьей вине она здесь была: на Шейру и Джейхейриса, но больше всего — на Дункана. И даже немножко — на Дейрона.

Всё началось с Дункана, с того, что он не сдержал данное матерью обещание, разорвал помолвку с девицей Баратеон — препротивной особой, надо признать, капризной, требовательной и не особо умной, и Рейлль прекрасно понимала, что брат нашёл в кроткой и отзывчивой Дженни, но простить не могла при всём желании, потому что именно по его вине Рейлль окружали холодные камни и бьющиеся о высокие крепостные стены чёрные волны бушующего моря. Вслед за Дунканом помолвки разорвали, сбежав и тайком поженившись в какой-то маленькой обветшалой септе, Джейхейрис и Шейра. Их любовь, которую считали детской недолговременной блажью, преодолела все запреты и протесты родителей, и благо, что Талли и Тиреллы не были настроены так же враждебно, как Лионель Баратеон. А потом и Дейрон в одну из ночей проговорился ей, что не собирался жениться на девчонке Редвин, на что Рейлль пригрозила ему:

— Если ты выкинешь нечто подобное, то перестанешь для меня существовать.

Дейрон тогда поник, его хрупкие плечи опустились, больше он на эту тему с Рейлль не заговаривал, и именно в тот момент где-то в её душе родилось и начало разрастаться бушующее пламя ярости.

— Я не хочу остаться единственной, кто не успеет убежать от надвигающейся бури, — жалобно прошептала Рейлль, положив голову на плечо брату.

И буря нагнала именно её, её одну. Она злилась на всех их — Дункана, Джейхейриса, Шейру и Дейрона, и ей хотелось убить их всех. Иногда она даже пыталась представить, каково это будет, но не выходило, и от этого желание становилось только крепче. Конечно, всё это было несерьёзным, пустым плодом злости — вполне обоснованной, конечно, — но от этого не было менее желанным.

Обуреваемая этими мыслями, Рейлль шагала по уже знакомому коридору в сторону своих покоев — небольшой комнаты с кроватью, сундуком, столом, зеркалом в полный рост и решетчатыми окнами. Всё выглядело так, будто она оказалась пленницей в этом замке. В принципе, чувствовала себя она соответственно. Факелы чадили, их пламя подрагивало, с каждой минутой становясь всё тише и тише и погружая коридор в полумрак. Рейлль не позволяла себе падать духом, но ночь вступала в свои права, а вместе с ней приходили тоска и печаль по дому и по тем, кого ей так сильно хотелось убить.

Рейлль свернула за угол, погружённая глубоко в себя, и чуть не столкнулась с факелом, проплывшим в считанных дюймах от её лица. Отшатнувшись, Рейлль в шоке смотрела на человека перед собой. Юноша, немногим старше её, но выше на целую голову, выглядел не менее удивлённым, чем она сама.

— Прошу прощения, леди… — заговорил он. Его голос звучал надломлено: уже не детский, но ещё и не взрослый.

— Рейлль, — эхом откликнулась она, с сомнением рассматривая факел в его руке, который теперь играл пламенем футах в трёх от неё.

— О, — озадаченно выдохнул он, нахмурившись и в свою очередь принявшись с любопытством рассматривать её.

— О? — вздёрнув подбородок, переспросила она.

Юноша очаровательно улыбнулся, но Рейлль это заставило насторожиться ещё больше.

— Прежде всего следует сказать, что вы очаровательны, ваше высочество, и для меня большая честь наконец-то познакомиться с вами. Моё имя Ормунд Баратеон.

Теперь настала очередь Рейлль со всем вниманием рассматривать его. Ормунд Баратеон. Наследник Штормовых Земель. Её недавно приобретённый жених. Когда Рейлль только прибыла в Штормовой Предел, его здесь не было, и она не знала точно, где и у кого он служил оруженосцем, да её это особо и не интересовало. Она не представляла их встречу, не спрашивала и даже думать о нём забыла, потому что все её мысли занимала злость на братьев с сестрой и лорда Лионеля. А теперь он вернулся и даже более того — стоял прямо перед ней, с любопытством разглядывая её, как какую-то диковинную зверушку.

— Вы не против, если я провожу вас? — вежливо спросил Ормунд, прервав затянувшееся молчание.

Рейлль качнула головой и устремилась вперёд.

— Как вам замок? — с любопытством поинтересовался он, освещая путь факелом.

— Пустой и холодный.

Она не хотела жаловаться, да ещё и незнакомому человеку. Ормунд, словно обдумывая её слова, на некоторое время замолчал.

— Произошла некрасивая ситуация, — наконец произнёс он. — Со стороны вашего брата и со стороны моего отца. И мне жаль, что вы против воли оказались разменной монетой.

Рейлль остановилась и озадаченно оглянулась.

— Я могу понять вас и ваши чувства. И я знаю своего отца. Он человек импульсивный и скорый на необдуманные решения. В юности он был тем ещё лихачом, его звали Смеющимся Вихрем. С годами это переросло в то, что все мы видим сейчас. Со временем вы привыкнете, и станет проще.

— Говорить об этом, находясь дома, легче, — заметила Рейлль, снова двинувшись вперёд. Ормунд последовал за ней.

— Согласен. Но так уж вышло, что вы здесь, и я ваш будущий супруг, и не в моих интересах, чтобы вы чувствовали себя нежеланной гостьей в этом замке. Я настроен крайне миролюбиво, леди Рейлль, и я хочу помочь вам, стать вашим другом. Вам нужно лишь позволить мне это.

Остаток пути до покоев Рейлль они прошли в молчании, и лишь факел едва уловимо потрескивал огнём. Рейлль погрузилась в глубокую задумчивость. Всё это казалось ей абсурдным сном, но Ормунд был чуть ли не единственным человеком в этом замке, который не смотрел на неё свысока. И она нуждалась в ком-то, потому что устала от этой злости, а её брат и единственный друг, человек, которому она могла высказать всё, был слишком далеко.

Остановившись около двери, Рейлль обернулась к Ормунду.

— Доброй ночи, ваше высочество, — он снова очаровательно улыбнулся и чуть склонил голову. Только сейчас Рейлль заметила, что внешне он слишком сильно походил на отца, чего нельзя было сказать о его характере. — Надеюсь, вы подумаете о моих словах, и…

— Я согласна, — слишком поспешно выпалила Рейлль, ощущая, как запылали от стыда и смущения щёки. Сейчас она чувствовала себя донельзя глупо. Глубоко вдохнув и выдохнув, Рейлль повторила, но уже медленнее: — Я вижу в этом смысл, сир Ормунд.

— О, я ещё не сир, — тихо и от души рассмеялся тот. — Посвящение будет только через три дня, и я искренне надеюсь увидеть вас там.

Рейлль кивнула. Ормунд продолжил:

— И не бойтесь замка, леди Рейлль. Он не так уж плох, но особенно прекрасен по утрам после шторма. Как-нибудь я вам покажу.

Они снова неловко замолчали. Рейлль, держа руки за спиной, заламывала пальцы, готовая провалиться под землю, и мечтала о том, чтобы рассказать о наболевшем Дейрону.

— Доброй ночи, — наконец пробормотала она, полностью растеряв всю свою уверенность и пылкость.

— Приятных сновидений, — услужливо кивнул Ормунд. — Помните, у вас уже есть здесь один друг. Дело остаётся за малым.

Рейлль кивнула и, поспешно скрывшись за тяжёлой дубовой дверью, околоченной железом, прислонилась к ней спиной. Доброта и приветливость Ормунда что-то изменили в ней, надломили. Она никогда не уезжала так далеко, и как бы отчаянно ни храбрилась, как бы ни убеждала себя, что уже была взрослой и всё было ей под силу, она всё ещё оставалась девчонкой, готовой в этот самый момент разразиться слезами, потому что злость немного утихла, и осталась только дикая тоска по дому.

Справившись с внезапно нахлынувшими эмоциями, Рейлль села на кровать и, не сменив платье, накрыла себя одеялом. Этот долгий день наконец-то закончился, и впереди её ждало бессчётное множество точно таких же дней, недель, месяцев и лет. И пусть мысли её были мрачными, в глубине души она надеялась, что слова Ормунда не были пустым звуком, и он действительно сможет стать для неё хорошим другом. А она, возможно, когда-нибудь, когда будет достаточно взрослой, станет ему хорошей женой.

Chapter Text

Калла была обещана Эйгору отцом. Она была обязана ему своей жизнью и жизнями своих братьев и сестёр. Она обожала его за силу, острый ум, уверенность и внушающую трепет мощь. Она боготворила его за то, что он был для неё рыцарем, за спиной которого так легко прятаться от злых ненастий. Она была благодарна ему за бесконечную заботу об её семье, за то, что он всем им заменил отца и всегда боролся за их свободу и права.

«Обещаю, — преклонив колени, шептала она ему в ночь свадьбы, — я буду вам хорошей женой, дядя».

И она была.

Его слово было для Каллы законом, его решения — единственно верными. Она, нисколько не колеблясь, отреклась от любимого брата, который пошёл против воли дяди и, в конечном итоге, как тот и предсказывал, потерпел поражение.

Калла гордилась тем, кем в конечном итоге стал Эйгор, превратившийся из презираемого всеми бастарда в командира самого элитного наёмного отряда Эссоса. И она всем сердцем верила в их дело — не столько из-за того, что за него погиб отец, сколько из-за того, что это, казалось, было делом жизни Эйгора. Но каждый раз, когда Эйгор со своим отрядом покидал родной дом и отправлялся на чужбину, сердце Каллы обливалось кровью. Днями и ночами она молилась Семерым, умоляя Воина придать супругу сил, Старицу — осветить его путь, а Мать — уберечь Эйгора всеми правдами и неправдами.

Он неизменно возвращался, живой и практически невредимый, и обезумевшая от томительного ожидания и страха Калла, рыдая, бросалась ему на грудь, сталкиваясь с неприязнью и нараставшим раз за разом отвращением.

«Девочка, — ущипнув Каллу за щёку, однажды сухо проворчала мать, впиваясь в неё взглядом столь же жгучим, каким был клинок Эйгора, — ты либо слепая, либо, что ещё хуже, дурочка, раз не замечаешь столь очевидных вещей. Что бы ты ни делала, этого всегда недостаточно, но в то же время тебя в его жизни слишком много. Не вини в этом себя, просто ты — не она. Прими и живи дальше. В конце концов, ты не первая и не последняя, чей муж принадлежит другой…»

У них с матерью никогда не было особо тёплых отношений. Калла была любимицей отца, как и её старшие братья, павшие на Краснотравном поле, а став супругой Эйгора (которого Роанна ненавидела почти так же сильно, как и Кровавого Ворона, говоря, что все они, драконово семя, одинаково порочны, кровожадны и властолюбивы), только расширила пропасть между ними. Несмотря на это, мать всегда была для Каллы непоколебимым авторитетом, потому что не каждая женщина смогла бы справиться со всем, что пришлось пережить некогда прекрасной Роанне Тирошийской, чья судьба была сплетена из смерти и вечных скитаний.

Однако эти слова стали для неё пощёчиной, и Калла разрыдалась, не боясь показаться жалкой: она и так пришла плакаться в ногах, и ниже пасть в глазах матери было уже просто-напросто невозможно. Но не признать справедливость сказанного Калла не могла. Её, живую, тёплую и верную, всегда затмевал великолепный призрак прошлого.

Шира Морская Звезда.

Она была из тех, кого невозможно забыть. Взгляд её неестественно больших разномастных глаз проникал, казалось, в самую душу, изгибы тела и грация движений околдовывали не только мужчин, но и женщин, а звонкий, как весенний ручей, смех пробирал до костей, заставляя дрожать от нестерпимого желания обладать ею. Когда-то давно, ещё в Вестеросе, будучи ребёнком, Калла восхищалась леди Широй и старалась во всём ей подражать: от манеры речи и до привычки откидывать серебристо-золотой водопад волос за спину одним лишь изящным движением головы. Да что там! Калла до сих пор, спустя многие годы, помнила аромат заморских духов леди Ширы — лёгкий, но пленяющий раз и навсегда.

«Ты не должна ублажать мужчину, малышка, — наклонившись ближе к Калле, заговорщически шептала шестнадцатилетняя леди Шира, наблюдая, как день изо дня рвут глотки друг другу её единокровные братья. — Ты отдаёшь ему свою честь и, может быть, свою любовь. Его же задача — положить к твоим ногам остальной мир…»

Калла не могла винить Эйгора в том, чему она сама была неподвластна. Покои матери в тот день она покинула в твёрдой уверенности: раз она, Калла, не может избавиться от образа леди Ширы, который стоит между ней и Эйгором, она должна стать воплощением этого самого образа.

Несколько недель спустя Калла, облачённая в одежды цвета слоновой кости и белоснежные кружева, уже стояла у двери, ведущей в покои Эйгора, нервно поглаживая массивное серебряное ожерелье с чередующимися изумрудами и звёздчатыми сапфирами — не такое искусное, как у леди Ширы, но тоже красивое. На ней оно не смотрелось так же хорошо — может быть, из-за того, что её глаза и камни в ожерелье совсем не сочетались, а может, потому что у Каллы не было красивой полной груди, как у леди Ширы. Собрав волю в кулак, Калла тихо постучалась и, не дождавшись ответа, вошла.

Эйгор повернулся медленно, неохотно — с куда большей прытью он бы подорвался в очередной поход, с горечью подумала Калла, тут же отогнав эту мысль для того лишь, чтобы увидеть, как исказилось от ярости его лицо, застыв страшной восковой маской. Тогда Эйгор в первый и последний раз ударил её; пощёчина была настолько сильной, что Калла упала, словно кукла — благо, сделана была не из фарфора. Перед глазами стояла темнота, она лишь почувствовала, как Эйгор грубо сорвал с её шеи ожерелье и, подняв за локоть, буквально вышвырнул за дверь, так ни слова и не проронив.

Пару дней Калла не покидала собственные покои. Выйдя, она узнала, что Эйгор и едва коронованный Хейгон отправились в Вестерос.

И она снова молилась Семерым, умоляя Воина придать супругу и брату сил, Старицу — осветить их путь, а Мать — уберечь всеми правдами и неправдами. Вопреки суевериям, Калла ставила свечи и молилась Неведомому о беспокойном и мятежном Деймоне, погибшем от рук врагов.

Её молитвы прошли даром. Чёрные крылья принесли чёрные вести: Хейгон убит, Эйгор взят в плен. В какой-то момент Калле показалось, что земля сотрясается из-за криков её матери, но потом она вспомнила, что Роанна Тирошийская не умеет так горевать, и ей, должно быть, просто показалось. Отчего-то, Каллу это нисколько не ужаснуло, и она продолжила жить, как ни в чём не бывало.

Эйгор, вызволенный из плена своими Золотыми Мечами, вернулся домой именно в тот момент, когда Калла, получившая весть о ссылке супруга в Ночной Дозор, перестала его ждать. За возвращением не последовало ни слёз, ни объятий, ни ночей — одна лишь мысль, что, должно быть, с годами леди Шира стала лишь краше (ведь поговаривали, что она купается в крови, чтобы преумножить свою красоту), и Эйгору нет-нет да удалось увидеть её хотя бы мельком, пока он был пленником в Красном замке.

Калле было почти всё равно, когда Эйгор снова отправился завоёвывать Железный Трон (или ещё раз увидеть леди Ширу?) — на этот раз с первенцем Хейгона, — слишком стара она уже была для того, чтобы неустанно молиться за тех, кто упорно и глупо лез на рожон. И ей было почти всё равно, когда пришли вести об очередном поражении. Жаль, конечно, что мальчик погиб так глупо… бесславная судьба была предначертана им, чёрным драконам. Леди Роанна, не выдержав очередной смерти, мгновенно скончалась от разрыва сердца. Так Калла узнала, что оно у её матери хотя бы было.

Калла почти с нетерпением и азартом ждала момента, когда Эйгор выберет себе нового чёрного дракона, чтобы снова отправиться в Вестерос, и каково же было её разочарование, когда перед домом появилась чуть ли не четверть Золотых Мечей для того лишь, чтобы сообщить ей о гибели Эйгора и сопроводить к его останкам. «Останками» был один лишь череп, насаженный на пику и покрытый золотом.

«Мы сожгли его тело, миледи, — учтиво говорил один из капитанов, — как и полагается поступать с драконами».

«Он никогда не был драконом, — подумала тогда Калла. — Я была».

«Он завещал возить череп перед отрядом до тех пор, пока мы не вернём Железный Трон истинному наследнику», — продолжил другой капитан.

Калла рассмеялась бы, если бы не испытывала к Эйгору жалости. Наверное, она до сих в некоторой степени была хорошей женой ему, побеждённому злейшим врагом, сломленному единственной любовью его жизни и так и не сумевшему вернуться домой Эйгору Риверсу, Злому Клинку.

Калла была хорошей женой Эйгору Риверсу, пока не осознала, что тому нужны были вовсе не её верность и преданность. Больше всего на свете Эйгор желал леди Ширу Морскую Звезду, ради любви которой раз за разом и возвращался в Вестерос, ставя под удар как себя, так и всех, кто был рядом.

Chapter Text

Осенняя эпидемия всего за пару месяцев унесла тысячу жизней, и день ото дня потери только растут.

Семеро, уберегите народ Вестероса от гибели.

Рейне пять лет. Её впервые привели в Королевскую септу, и ей кажется, что это самое красивое место во всём Красном замке. Вместе с матерью, братьями и Дейной она молит богов быть милостивыми и справедливыми, но то и дело отвлекается, чтобы украдкой осмотреть алтари и витражные окна высоко над головой.

Матерь, защити детей своих. Кузнец, дай им сил, даруй благословение милосердное и избавь от хворей и напастей.

Гул голосов сливается воедино. Рейна плохо знает слова, но сердце разрывается от переполняющего её трепета. Она исподтишка смотрит на братьев и сестру. У Дейны глаза закрыты, но в речитатив она не попадает — у неё другие заботы, другие думы. Дейрон мыслями обращается только к одному из богов — Воину. Бейлор сосредоточен, на его лице маска страдания. Именно Бейлор рассказывал Рейне о Семерых, о справедливости Отца, милосердии Матери и мудрости Старицы. Именно Бейлор вселил в душу Рейны благоговение.

Рейне десять. Чахотка унесла отца стремительно, так что никто не успел заметить. Септоны говорят, всеобъемлющие скорбь и тоска год за годом губили короля, словно яд, и ничего нельзя было сделать. Рейне грустно, но Бейлор обещает, что в другом мире отцу будет лучше, ведь он не будет страдать, как при жизни.

Неведомый, укажи отцу моему путь в мир иной.

Неведомому не молятся, но Рейна не понимает почему: разве это не всего-навсего один из божьих ликов? Погребальный костёр, проводивший отца в мир мёртвых, догорел несколько часов назад, и Рейна, тайком пробравшись в септу, ставит свечу на пустой алтарь.

Рейне одиннадцать. Уже почти год Дейрон ведёт войну по завоеванию Дорна. Редко появляющиеся вороны приносят благие вести, но их всегда недостаточно. Армии пробираются к Солнечному копью, одерживают победу в битве за битвой, сражении за сражением. Слава о доблестных воинах и отважном Юном Драконе облетела все Семь королевств. Война близится к завершению, но Рейне нет покоя.

Матерь, убереги сыновей своих на чужбине. Воин, даруй им отвагу и мужество, веди их в битве к славной победе.

Рейне двенадцать. Вместе с сёстрами и придворными фрейлинами она заходит в септу, старательно вытягивая ноты гимна невинности. Одна за другой девушки в белых одеяниях преклоняют колени перед алтарём Девы, зажигают высокие свечи у её ног, украшают шею бумажными цветами и молят о самом сокровенном.

Дева, храни нас в безопасности, веди в нашей благочестивой невинности и целомудрии. Дева, одари лаской беззащитных и слабых, всели в них уверенность и отвагу. Дева, даруй нам мужей бесстрашных и благородных.

Рейне тринадцать. Она наблюдает за стоящей перед алтарём Дейной, думая, что король принял неверное решение, устроил неправильную партию. Эта мысль пугает её, и она силится радоваться за сестру и брата. Дейна как никогда красива в белых одеяниях, хоть и выглядит необычно. Вероятно, ей всё к лицу. Жених и невеста произносят клятвы верности, верховный септон читает молитву. Рейна подавляет горькие переживания.

Семеро, смилостивитесь, простите мне грехи мои, избавьте от дурных мыслей и тёмных желаний.

Дейрон вернулся в Дорн, чтобы подавить вспыхнувшие повсеместно очаги восстания. На этот раз нет ни воодушевлённого энтузиазма, ни предвкушающего трепета; несмотря на благие вести, веру в кампанию утратили как лорды, так и простой народ: раз дорнийцы скинули с себя власть трона однажды, что помешает им сделать это снова?

Кузнец, дай им силу и оружие, достойное мелодии славного боя, направь ветер в паруса и защити флот от злых ветров.

Дейрон вероломно убит. Эймон взят в плен. Тысячи и тысячи воинов пали. Днём и ночью Рейна молит Семерых о прощении, милости и благодати и отказывается верить злым словам Дейны, что боги покинули их.

Став королём, Бейлор освободил дорнийских пленников и самолично отправился в Дорн, чтобы перевязать раны, нанесённые великой войной. В отличие от лордов и мастеров, Рейна одобряет инициативу, хоть мысль о страданиях, на которые брат добровольно себя обрёк, и причиняет боль. Стремясь избавиться от этой пытки, она целыми днями вслух читает подаренную Бейлором Семиконечную Звезду и вышивает лики святых.

Отец, будь справедлив и милостив к сыновьям своим, накажи виновных и защити праведных. Старица, даруй мудрость, озари путь и не дай страху просочиться в сердце.

Рейне пятнадцать. Она наблюдает за бушующей сестрой. Дейна злится из-за смерти любимого брата, но больше она злится из-за нежеланного брака, из-за решения Бейлора запереть сестёр в башне, из-за своего нынешнего положения королевы без королевства.

Дева, надели сестру мою смирением и покорностью, укроти её мятежный дух и обуздай крутой нрав.

Рейна привыкла молиться. Она посещает септу каждый день, молится утром и вечером, её мысли постоянно обращены к богам.

Отец, рассуди по справедливости. Матерь, оберегай детей своих. Воин, надели силой и отвагой. Кузнец, исцели тела наши. Дева, даруй благодать всем беззащитным и слабым. Старица, укажи путь во тьме ночи и забвения. Неведомый, упокой души принадлежащих тебе любимых наших.

Рейна молится за старых и молодых, богатых и бедных, грешников и праведников. Она молится за благополучие народа, за возрождение драконов, удачное разрешение от бремени кобыл на конюшне, за посевы крестьян, за чужих дочерей, выходящих замуж, за детей, появляющихся на свет, за преданных земле или огню усопших. Молится за короля, его долгое и справедливое правление, за сестёр и их невинное благочестие, за здоровье кузины Нейрис, за честь Рыцаря-Дракона и за отпущение грехов кузена Эйгона.

Время от времени, наблюдая за вероломством Дейны, Рейна злится из-за того, как сложились их судьбы. Это пугает её. Она больше не ощущает себя чистой и невинной, и никакие белые одеяния этого исправить не могут. Её неспокойная душа мечется, снедаемая запретными чувствами — ревностью и любовью, и Рейна не знает, как с ними справиться. Как справиться с собой.

Старица, одари меня мудростью, укажи путь избегания греха. Дева, сохрани чистоту мою и невинность, непорочность и целомудрие.

День ото дня мысль о том, чтобы стать септой, привлекает всё больше — другой судьбы Рейна для себя не видит. Но, хоть она постится и молится, Рейна всё ещё не чувствует себя готовой и достойной приблизиться к богам. Она не такая святая, как Бейлор, Семеро не говорят с ней и не являются во снах. Она не может отстраниться от страстей человеческих, даже если они принадлежат лишь её внутреннему дракону.

Рейне двадцать четыре. Она наконец-то осознаёт и принимает тот факт, что хочет приблизиться вовсе не к богам, а к Бейлору. Тогда всё сразу же встаёт на свои места. Она посылает леди Барбу — одну из новых фрейлин, присланных ко двору, — за королём, чтобы сообщить ему о своём решении, но та возвращается слишком скоро с горькими вестями.

Впервые за десять лет Рейна вольна выйти из башни и направиться в любое место, будь то Великий чертог или самая отвратительная улица Королевской гавани, но она не решается. Ещё несколько дней она проводит в одиночестве в Девичьем склепе, неустанно молясь и позволяя себе лишь воду и немного хлеба. Рейна считает, что именно её тёмное влечение и запретные чувства погубили Бейлора, что боги покарали его за то, чего желала она.

Семеро, да избавьте меня от греха моего, да простите брата моего, ни в чём не повинного.

Рейна свободна, но делать с этой свободой ей нечего. Она не выйдет замуж, не станет хозяйкой собственного замка, не родит детей. Не сможет она вечно жить и в Красном замке и даже на Драконьем камне. Рейна знает, что во всём мире есть только одно место, где она сможет примириться с собой и богами.

Впервые выйдя за пределы Девичьего склепа, она отправляется на холм Висеньи и долго наблюдает за строительством Великой септы.

Chapter Text

Деймону часто снились сны — яркие, красочные, живые, однако зелёные… они всегда были другими. Всё происходило будто наяву, каждый раз он проживал грядущие годы своей жизни, и каждый раз это было что-то по-новому прекрасное или ужасное. Но, несмотря на то, кошмар это был или мечта, очнуться от сна оказывалось не так просто.

Даже без зелёных снов Деймон знал, что однажды станет королём. Он не собирался наказывать предателей, вернувшихся в лоно Красного Дракона: в отличие от дядюшки, Деймон искренне полагал, что начинать правление необходимо с милосердной справедливости. В конце концов, что взять с тех, кто видит не дальше своего носа? Даже братья, хоть он их и предостерегал, стали жертвами собственной глупости. Деймон не собирался наказывать предателей, однако Кровавый Ворон предателем не был.

Деймон с детства готовился взять власть в свои руки — насколько это было возможно под пристальным контролем Злого Клинка, — но понимал, что в одиночку власть не удержит. Дядюшку в роли соправителя он даже не рассматривал: стоило подпустить Эйгора к власти, как тот тут же прибрал бы её к рукам. Матушка, чувствовавшая себя в долгу перед Злым Клинком, едва ли могла принести пользу. Братьям Деймон не доверял. Из близких у него оставался только, разве что, Алин, но… они не виделись на протяжении многих лет, давно выросли, и между ними пролегали море и мили чужих земель. Постоянно находившийся в окружении семьи, приятелей и подданных Деймон был одинок.

Однажды ему приснился сон, от которого не хотелось просыпаться. Высокий и сильный, с головы до ног окутанный в белое, рыцарь Королевской Гвардии излучал уверенность, мощь и раболепную преданность. Деймон мгновенно проникся этим чувством. Он узнавал этого человека, стоящего подле него, будто давно покинутого друга: черты лица, движения, интонации. Это был его рыцарь, человек, на которого Деймон мог опираться, как на самого себя, верить, как никому другому.

Впервые встретившись с ним по дороге в Белостенье, Деймон сразу же его узнал. «Сир Дункан Высокий», — представил рыцаря мальчишка-оруженосец. Сир Дункан… Деймон по слогам произнёс имя, словно распробовал его на вкус. И рыцарь действительно оказался высоким. Это был добрый знак — встретить самого преданного ему человека спустя всего несколько дней после прибытия в Вестерос, именно тогда, когда он собирался наконец-то вернуть принадлежавший его отцу трон. Вероятно, именно поэтому Деймон пригласил сира Дункана на свадьбу… или потому, что общество Алина ему уже порядком надоело.

В Белостенье Деймон не то чтобы скрывался — да и к чему? С первого же взгляда сир Дункан запал ему в сердце. Большой, честный, преданный — верность и достоинство для него не были пустым звуком. Деймон был уверен, что, как только вся правда раскроется, Дункан без раздумий займёт его сторону. Симпатия читалась в его взгляде, в том, что он говорил, в том, как он говорил: с почтением, несмотря даже на то, что для него Деймон был всего-навсего межевым рыцарем.

В ночь свадьбы Баттервелла и девицы Фрей Деймон выпил и сболтнул лишнего: про сны, про дракона, про братьев, по надоедливого Алина и про его собственное общее с сиром Дунканом будущее. Он обещал возвысить его, а ещё научить играть на скрипке, даже говорил всякие глупости про луну и псов. Должно быть, это только насторожило сира Дункана. Зато он выложил ему все карты, как есть, кроме, разве что, козыря. Но о его происхождении можно было догадаться, сложив лишь два и два, и Деймон готов был ждать до тех пор, пока Дункан сам придёт к нему.

Когда сир Дункан получил ранение, Деймон не смог удержать себя от того, чтобы навестить его. Турнир шёл, как было запланировано, но такого исхода для своего рыцаря он не ожидал. Конечно, Деймон знал, что беспокоиться не о чем, потому что его сны не лгут… но он всё равно волновался. Велев мейстеру выйти, он присел на край постели сира Дункана, взял его за руку и обвёл пальцем крупные костяшки.

— Когда всё кончится и на свет явится дракон, — горячо зашептал он, глядя в безмятежное лицо, — я обязательно сыграю тебе на скрипке лучшую балладу, которая только была сложена. А может, это будет новая, которую сочинят в нашу честь.

Склонившись над Дунканом, Деймон едва коснулся его губ, уловив тёплое дыхание, после чего вышел из шатра.

— Ваше величество, — донеслось до Деймона сквозь гул и смех собравшихся в чертоге рыцарей и лордов. — Ваше величество, — снова, уже настойчивее, прозвучал знакомый голос. — Деймон.

Деймон с улыбкой обернулся. Всё его нутро ликовало. Как он и думал, сир Дункан оказался далеко не глуп и сумел понять, что к чему. Кроме того, Деймон не ошибся в своём выборе: вот он, его рыцарь, стоит перед ним лицом к лицу, не сбежал и не отвернулся.

Когда Дункан начал говорить о подставе мальчишки Болла и о заговоре Пика, Деймон нахмурился. Ему не нравилось то, что открывалось перед ним, но ещё больше ему не нравилось, что подобное происходило за его спиной. Он был растерян и раздосадован, однако странная радость расцвела в его груди: его рыцарь был не только человеком чести, он был необычайно мудр и придерживался обетов справедливости и братства. Деймон верил ему безоговорочно — не только из-за зелёных снов, но и из-за того, что сиру Дункану ничего не было нужно от него.

Деймон был рад снять с себя доспехи и маску Скрипача. Несмотря на то, что эта ипостась ему импонировала, вновь стать самим собой оказалось приятнее, чем он ожидал. Он с удовольствием ловил восхищённые взгляды, какие когда-то сопровождали его отца, первого Деймона Чёрное Пламя. Однако его интересовал только один человек, и, бросив взгляд на другой конец ристалища, где снаряжали сына Файрболла, и убедившись в том, что сир Дункан тоже не сводит с него глаз, Деймон довольно улыбнулся.

Когда войска лорда Риверса окружили Белостенье, Деймон воспрянул духом. Наконец-то его ждёт славная битва, а не подковёрные интриги! Наконец-то он почтит память отца и повторит его легендарное сражение! Он устроит новое Краснотравное поле, убьёт Кровавого Ворона и подчинит всех Красных Драконов! И тогда Злой Клинок наконец признает его достойным сыном своего отца, равным и в полной мере заслуживающим занять Железный Трон.

Однако, призвав к оружию союзников и подданных, Деймон с недоумением обнаружил, что никто, ни один из них не спешит ринуться в бой плечом к плечу со своим королём. Он с досадой выругался. Отречение тех, кто клялся в верности, задело его за живое: ведь он был немногим младше отца, когда за тем на восстание поднялась половина Семи Королевств, он был таким же искусным воином, молодым и храбрым, в отличие от Эйриса Книжника, великодушным и справедливым — не об этом ли говорило признание собственной неправоты по отношению к Глендону Боллу? Деймон растерянно осматривался, глядя на то, как некоторые рыцари и лорды, не скрываясь, бегут к конюшням и воротам, но попытался взять себя в руки. В конце концов, у него был его верный рыцарь, который мог сравниться и даже превзойти всех этих трусов и предателей. Деймон огляделся, пытаясь отыскать в толпе сира Дункана, но того не было ни на крепостной стене, ни внизу. Ему не оставалось ничего, кроме как самолично спуститься и сразиться с Кровавым Вороном, Эйрисом или любым другим мужчиной, за спиной которого они спрячутся. Но вместо славного поединка Деймона ждал удар в спину: рыцари окружили его, стащили с коня, будто какого-то разбойника, и заковали в наручники. Деймон с тоской глядел, как втаптывают в грязь его стяг, как чёрного дракона дюйм за дюймом пожирает пламя и как становится на дыбы испуганный огнём вороной жеребец, которого ему подарил Алин.

Вечером, когда стражники под руки вывели Деймона облегчиться, он бросил беглый взгляд на Белостенье. Окна в замке не горели, под крепостной стеной сидела колонна закованных в кандалы пленных. Недалеко на холме возвышался шатёр лорда Риверса. По обе стороны от входа были насажены на пики отрубленные головы Горми и Чёрного Тома. Деймон задался вопросом, почему же он до сих пор к ним не присоединился.

— Давайте, ваше величество, — один из охранников пихнул его под рёбра, подталкивая обратно к шатру, — ваши королевские палаты уже заждались.

Вероятно, подумал Деймон, его казнь будет куда более изысканной.

Уже возвращаясь в шатёр, он заметил фигуру, выходящую из шатра Кровавого Ворона. Остановившись, Деймон вгляделся в сгущающиеся сумерки. Не узнать сира Дункана он не смог бы, да и благодаря выдающемуся росту спутать его с кем-то другим было невозможно. Его рыцаря пытали и допрашивали, в этом не было сомнений. В одно мгновение Деймона охватила ярость. Он мог примириться с многим, снести многое, но не… И тут из шатра вышел ещё один человек. Деймон узнал оруженосца сира Дункана — Эгг, кажется? Однако… это бы совсем не оруженосец. Это был мальчишка, одетый в цвета Таргариенов. Принц.

Деймону стало дурно, и стражникам пришлось подхватить его под руки, чтобы он не упал. Деймон был разбит. Если до этого в нём продолжала теплиться хотя бы крошечная надежда на хороший исход, то теперь всё окончательно было потеряно. Злой Клинок не станет его спасать, он принципиально дождётся его казни в Тироше и коронует Хейгона, передав тому во владение Чёрное Пламя.

Во время переправы в Королевскую Гавань Деймон слышал многое. По большей части это были сплетни и приукрашенные пересказы произошедших в Белостенье событий. В этих историях сам Деймон чаще всего выступал в роли жалкого дурака, но его это мало трогало. Из тех же разговоров он узнал, что мальчишка, притворявшийся оруженосцем сира Дункана, на самом деле был младшим сыном Мейкара.

Вопреки его ожиданиям, по прибытии в Красный замок Деймона не бросили в подземные темницы, а разместили в Башне Десницы — прямо под носом Кровавого Ворона. Его не пытали, не морили голодом, даже выделили несколько священных писаний и скрипку, но он всё равно был пленником. День за днём его снедали мысли о собственных глупых ошибках, а по ночам терзала память, воскрешая мучительные воспоминания: Эйгор запрещает ему плыть в Вестерос, угрожая изгнанием из семьи; Алин, жаждущий большего, чем Деймон готов ему дать; взгляд сира Дункана и его тон, когда они встретились на тракте.

Деймона мучили кошмары. В большинстве своём его преследовал собственный позор, иногда ему снились иллюзии: Железный Трон, распростёртый под ним, сир Дункан в белоснежном плаще у подножия, скрипка в руках Деймона и дрожащий смычок, Чёрное Пламя в ножнах, рукоять, поблёскивающая рубинами. Возможно, Кровавый Ворон не прогадал: Деймон отлично справлялся с самоистязанием.

В одну из таких ночей кошмар оказался зелёным сном — Деймон признал, что бесполезно было себя в этом даже переубеждать. Ему снова снился сир Дункан, и снова он был в белом, снова преданно глядел на своего короля. Только теперь Деймон заметил, что Дункан был намного старше, нежели сейчас: загорелое лицо бороздили морщины, черты огрубели и стали резче, но взгляд был по-прежнему ясным. И его преданность и верность были направлены совсем не на Деймона. Корона венчала высокого красивого мужчину с мудрым взглядом тёмно-фиолетовых глаз, в котором с трудом узнавался худенький обритый мальчишка-оруженосец межевого рыцаря.

Очнувшись ото сна, Деймон некоторое время не мог прийти в себя. Плеснув в бокал вина и несколькими большими глотками осушив его, он взял скрипку и, закрыв глаза, вытянул первую ноту баллады.

«Ты будешь спать, моя любовь…»

Chapter Text

Зной Солнечного Копья убивал Дейнерис. Казалось бы, за целую жизнь, проведённую в Красном Замке, она должна была привыкнуть к вечной духоте и южному солнцу Королевской Гавани, которое в особо жаркие дни вполне могло сжечь заживо, но даже это не шло ни в какое сравнение с палящим солнцем Дорна.

Духота и жара смешивались, сгущали воздух, делали его липким даже на ощупь. Запах прожжённой земли, горячего песка и сухих душистых трав кружил голову и забивался в лёгкие плотной ватой, а в полдень во дворе не было ни единой живой души. Первое правило, которое усвоила Дейнерис, — скрываться от солнца в особенно беспощадные часы.

— Кожа белая, как молоко, ваше высочество, — серьёзно говорила служанка, подставляя свою руку цвета бронзы к ладони Дейнерис. — Сгорит, как бумага.

Женщины в Дорне были другие — даже простые служанки отличались гордой осанкой и не опускали взгляд, когда на них смотрел мужчина. Дейнерис это нравилось, нравилась их стать, смуглая кожа, чёрные смоляные волосы и живые глаза, то, с каким достоинством они держались. До прибытия в Дорн она видела только нескольких таких, таких… дорниек — Марию и её фрейлин. Даже приспособившись к жизни в Королевской Гавани, они не потеряли своей самобытности: носили всё те же льющиеся шелка, не боялись оголять плечи, следовали традициям во всём, начиная танцами и заканчивая поведением за столом. Привыкшей к совершенно иному, Дейнерис они казались диковинными принцессами из далёкой заморской страны. Теперь она приехала в их страну, оставив свои обычаи при дворе и всем сердцем желая приспособиться к жизни в Дорне, но до сих пор не имея ни малейшего понятия, как войти в этот столь чуждый мир.

У Дейнерис не получалось подражать им: не то что чувствовать себя свободно и раскованно, но даже просто-напросто носить шелка, не стесняясь того, как ткань, не скрывая ни одного изгиба, серебром и золотом струится по талии и бёдрам. Не по зубам ей оказалось и дорнийское солнце: в первый же день, прогуливаясь с Мароном по окрестностям Солнечного Копья, Дейнерис ощутила дурноту, головокружение и жжение. На следующий день стало ещё хуже, а солнце, казалось, готово было выжечь всё живое на мили вокруг. Дейнерис лежала в постели, будучи не в силах пошевелиться. Служанки, всё такие же бойкие и пламенные, суетились вокруг, меняли холодные компрессы и повязки, поили горячими настойками, но жар, казалось, исходил от самой их кожи, обжигая Дейнерис.

Всё то время, что Дейнерис пребывала в полубессознательном тревожном сне, её терзала вина. Она чувствовала, будто подводит всех, кто был к ней добр, — брата, Марию, Марона… Марон действительно был к ней добр и щедр — в чём бы Дейнерис ни нуждалась, даже если сама об этом ещё не догадывалась, он предвосхищал любую её просьбу и любую мысль. Такое бережное отношение ей оказалось в новинку: обычно мужчины, которые были в её жизни, относились к ней как к вещи. Дейрон отдал её, как мешок золота, в обмен на королевство, для отца она и вовсе не существовала, и только один… И вот, получив мягкость и заботу от того, от кого и вовсе этого не ожидала, Дейнерис не чувствовала себя в праве подвести Марона и не оправдать его доверие.

Ночью приходила удушливая прохлада и дышать становилось чуточку легче. Каждый вечер Марон приходил в её покои, чтобы вместе отужинать. В Дорне даже фрукты, казалось, были другие: самые обычные персики пахли слаще и пьянили, как арборское золотое. После ужина Марон оставался на ночь, сидя в кресле возле постели и рассказывая дорнийские предания и сказки, легенды о королеве ройнаров, великой Нимерии, и десяти тысячах её кораблей, о сиротах Зеленокровной и их божествах — Реке-Матери и Речном Старце, о живущих в Красных горах духах и отшельниках, что с ними говорят. Выходя замуж за принца Дорна, думала Дейнерис, слушая его тихий спокойный голос, она ожидала совсем иного, но реальность оказалась намного лучше.

К жаре невозможно было привыкнуть, как бы ни убеждали её в обратном дорнийки. Они твердили, что она свыкнется, ведь в их венах текло расплавленное солнце, а в её — пламя, а значит, они похожи, но день ото дня Дейнерис таяла на глазах, как когда-то, когда сама она ещё была ребёнком, таяла от тоски её мать. Не было ни сил, ни желания покидать покои, но Марон настаивал на ежедневных вечерних прогулках. Он показывал ей Солнечное Копьё, приводил к побережью, где крики чаек сливались с плеском волн Летнего моря, и петлял по узким переулкам Тенистого города, утягивая её в хитросплетения хрупких построек. В такие моменты Дейнерис чаяла, что, быть может, однажды жизнь в Дорне покажется ей не такой уж невыносимой.

В один из таких вечеров они ехали дольше обычного. Дейнерис было любопытно, но попытки выяснить, куда они направляются, не увенчались успехом, и Марон продолжал хранить молчание.

Первое, что почувствовала Дейнерис, — хлынувший в лёгкие поток воздуха, свежего, пресного, влажного, не саднящего горло. Первое, что она услышала, — шум воды в фонтанах и бассейнах. Выбравшись из паланкина, она увидела раскинувшийся перед ней замок. Бледно-розовый мрамор мерцал золотом, изящные изгибы арок прятались за пышными рододендронами и благоухающими апельсиновыми деревьями, с моря дул лёгкий солёный бриз, и впервые за многие месяцы Дейнерис ощутила озноб. По коже побежали мурашки. Заметив это, Марон накинул на её плечи шаль.

— Это… — нерешительно заговорила Дейнерис, шагая вдоль бассейна и наблюдая за тем, как бьётся о мрамор голубая вода.

— Это Водные Сады, — Марон подошёл сзади и, взяв её за руку, поцеловал ладонь. — Знак единения Дорна и остальных из Семи Королевств. Знак нашего союза. Знак моей любви к тебе.

Замок был прекрасен и казался удивительно знакомым, будто каждая колонна, переливающаяся перламутром, была частью Дейнерис — точно такой же, как рука или нога; откидываемые высокими травами сизые тени оказались точно такого же оттенка, что и её глаза, а терпкий и сладкий запах красных апельсинов впитался в её кожу и стал запахом её волос. Ощутив покой, Дейнерис впервые за долгое время смогла разглядеть всю красоту и величие Дорна — древнего, благоухающего, чарующего своими чёрными ночами и бескрайними просторами. Наконец-то она почувствовала себя здесь, как дома, — возможно, даже впервые за всю свою жизнь.

Теперь, ощутив нежное прикосновение к коже тёплого солёного бриза и благословенную прохладу, почувствовав, как могучие волны Летнего моря ласкают ноги, наполняя её саму силой и уверенностью, Дейнерис не хотела возвращаться в Солнечное Копьё с его вечным шумом, суетой и поднимаемой конями пылью. Расстаться с Водными Садами было так же невозможно, как отдать в чужие руки собственное дитя, едва лишь его увидев.

Она даже не мечтала, что сможет остаться здесь, и не думала, что Марон позволит ей это и тем более останется сам, но на следующий день Водные Сады наполнились прислугой, кухарками и межевыми рыцарями. Казалось, весь двор Солнечного Копья перебрался сюда. Лорды-вассалы и рыцари, обнаруживая пустующее Солнечное Копьё, не могли поверить в то, что многовековая столица Дорна пустует, что их принц отстроил новый замок для того лишь, чтобы ублажить жену-чужестранку. Дейнерис могла представить их негодование и ярость: она, кровь от крови завоевателей, из поколения в поколение приносивших Дорну только пламя и смерть, вьёт верёвки из их принца, обменявшего целое королевство на женщину, — именно так всё это выглядело со стороны. Теперь Дейнерис душила совсем не жара, а чувство вины и собственной фальшивости.

— Почему ты так добр ко мне? — прошептала Дейнерис, не осмеливаясь поднять взгляд на Марона и продолжая смотреть на собственный портрет, над которым один из лучших художников Дорна трудился последние несколько месяцев. На портрете была не она. Должна была быть, но что-то пошло не так: нарисованная она оказалась слишком красивой, слишком храброй и при этом настоящей дорнийкой — в традиционных шелках цвета утренней зари, золотых браслетах и кольцах, с вплетёнными в волосы серебряными нитями. Гордая, переполненная чувством собственного достоинства — далеко от настоящей Дейнерис.

— Ты моя жена, — ответил Марон, будто это было очевидней некуда. — Здесь, в Дорне, детей учат уважать своего супруга, потому что мужчина и женщина равны. Только при взаимном уважении и принятии в семье будет царить процветание. Нас также учат уважать собственный выбор. Ты — мой выбор, несмотря на то, какие события к этому привели. — Помолчав, он добавил: — К тому же за всё время пребывания в Дорне ты ни разу не жаловалась, не была груба и глупа, не отнеслась неуважительно ни к одной чашнице или сквайру и приняла наши традиции и обычаи. И несмотря на прошлое, ты стала мне верной и преданной женой.

На последних словах сердце Дейнерис забилось чаще, и щёки вспыхнули от стыда. Обернувшись, чтобы убедиться, не насмехается ли он над ней, она увидела, что Марон абсолютно серьёзен и спокоен.

— Так почему тебя так удивляет моя доброта? Ты же не попала в варварский мир, право слово.

— Я не попала, — согласилась Дейнерис. — Я из него пришла. В том мире женщин запирали в башне, лишали законных прав, отбирали у них детей и выбрасывали, когда было удобно. В том мире у моей матери не было ничего, кроме отчаяния. Ни о каких уважении и доброте и речи идти не могло.

Марон нахмурился.

— Не может быть всё так. Твой брат добр к моей сестре.

Дейнерис улыбнулась.

— Мой брат исключение. Дейрон любит Марию, поэтому и делает всё, дабы осчастливить её: построил Летний замок в Дорнийских марках, чтобы она была ближе к дому, наполнил двор дорнийцами. Он создаёт для неё иллюзию, ограждая от реальности настоящего Вестероса.

Марон долго молчал, рассматривая её портрет. Дейнерис делала то же самое. Тишина была уютной, и это о многом говорило: по крайней мере не придётся коротать жизнь с человеком, чьё общество было ей тягость.

— Не кажется ли тебе, что ты сама дала ответ на свой вопрос? — снова заговорил Марон. Не понимая, что он имеет в виду, Дейнерис в удивлении вскинула брови. — О моей доброте к тебе.

Ей стало неловко от того, какой оборот принял разговор, и она опустила голову.

— Точно так же, как твой брат делает всё возможное, чтобы вернуть мою сестру в её мир, я пытаюсь оградить тебя от твоего.

Марон подошёл ближе и, взяв Дейнерис за подбородок, поднял её голову, так что ей не осталось ничего, кроме как посмотреть ему в глаза.

— И точно так же, как Дейрон любит Марию, я люблю тебя, Дейнерис Таргариен.

Chapter Text

«Твой брат — твоя ответственность, — твердят Висенье родители. — Ты должна защищать его, быть ему верной и преданной. Однажды ты станешь его женой, и тогда ничто не остановит вас».

С высоты пятилетнего возраста Висенья кивает, молча наблюдая за тем, как маленький Эйгон пытается поднять тяжёлый деревянный меч и, не справившись, падает, ударившись коленями об острые камни. Он плачет навзрыд, и Висенья знает, как больно это может быть. Отбросив косы за спину, она подходит ближе и протягивает Эйгону руку со словами:

— Вставай.

Когда он, ухватившись за её пальцы, поднимается с колен, всё ещё шмыгая носом, Висенья сурово продолжает:

— Не реви. Ты дракон, а драконы не плачут.

Эйгон краснеет и смотрит на неё исподлобья, но Висенья уверена: он знает, что она права. И она знает, что права.

* * *

— Висенья! — раздаётся за спиной недовольный крик, который подхватывает и уносит в горы ветер. — Подожди меня!

Висенья хмурится и с силой пришпоривает коня: Эйгон сам должен догнать её.

Спешившись и заложив руки за спину, она глядит на насупившегося Эйгона сверху вниз. Тот смотрит себе под ноги, носком сапога ковыряя мокрый песок и теребя в руках поводья своего пони. Ему девять, и он злится, ведь так и не догнал её. Висенья знает, что она была несправедлива, ведь у неё, хоть и не самый быстрый, но всё-таки настоящий мерин, а у него — крохотная кляча, но ещё она знает, что всё делает правильно.

— Если я буду поддаваться тебе, — спокойно говорит она с тем же самым выражением, с которым мейстеры рассказывали им о Роке Валирии, — то ты так и останешься слабым и медленным и ничему не научишься. В твоём возрасте даже на этом пони я могла обогнать оруженосцев вдвое старше меня.

Эйгон сопит.

— Это нечестно! — кричит он, топая ногой и прислоняясь к морде своего пони, напуганного присутствием взрослого мерина. — Если бы я гнал, как ты, Олли умер бы! Посмотри на своего мерина! Ему больно!

— Это конь, Эйгон, — говорит Висенья, ударив лошадь пикой в бок. — Либо ты управляешь им, либо он тобой. Как ты оседлаешь дракона, если не можешь справиться даже с пони? Эйгон Бездраконный! Нравится тебе?

С лёгкостью взобравшись на коня, Висенья бросает взгляд на по-прежнему стоящего в песке брата.

— Скоро я оседлаю Вхагар, — бросает она, прекрасно зная, как её слова заденут его. — Как думаешь, кого она сожрёт первым: Эйгона Бездраконного или его малютку-пони?

* * *

Ловко нырнув под занесённой для удара рукой, Висенья проскальзывает за спину Эйгона и ударом деревянного меча сбивает его с ног. Не успев упасть, он вскакивает на ноги, принимает боевую стойку и снова бросается на неё. Он делает это бездумно, горячечно, будто пытается что-то доказать. Висенья уворачивается — шаг назад, шаг вправо, поворот корпуса, — и это только сильнее выводит Эйгона из себя. Когда он в очередной раз по невнимательности пропускает её удар и валится на спину, Висенья уже стоит над ним с приставленным к груди мечом.

— Знаешь, что сказал мне отец? — как бы невзначай спрашивает она и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Он сказал, что на тринадцатые именины вручит мне Тёмную Сестру. Сказал, что валирийская сталь не даётся кому попало. Люди меняются, а валирийская сталь передаётся из поколения в поколение и вручается только искуснейшим воинам.

Оттолкнув меч, Эйгон вскакивает на ноги.

— Ты не можешь получить меч раньше меня! Я будущий лорд! Я должен получить меч первым!

— Посмотри-ка на себя, — усмехается Висенья. — Ведёшь себя хуже Рейнис, когда ей хочется новое платье. Не удивлюсь, если отец вообще никогда не вручит тебе Чёрное Пламя и выдаст тебя замуж за какого-нибудь мелкого лорда. Вот тогда уже посмеётся каждый конюх.

* * *

— Тебе было страшно? — спрашивает Эйгон, с опаской глядя вверх, где на склонах Драконьей горы то там, то здесь мелькают тени драконов.

— Нет, — отвечает Висенья. По большей части она даже не лукавит. Страшно не было, было что-то другое, чему она никак не может придумать название.

— Как понять, который из них нужен мне?

— Не знаю. Мне кажется, как только увидишь своего дракона, ты сразу же это поймёшь. По крайней мере, у меня так было с Вхагар… хотя я всегда знала, что Вхагар предназначена для меня.

— Что если ни один дракон не предназначен для меня?

— Если там нет твоего дракона, — Висенья указывает на вершину, — то он есть там.

Эйгон взглядом следит за движением её руки, теперь указывающей на подножие горы, и, поняв, на что она намекает, сердито хмурится.

— Мне не нужны эти яйца! Я хочу настоящего дракона!

— Ну что ж, — Висенья пожимает плечами, — тогда иди за настоящим драконом.

Когда Эйгон, собравшись с духом, уже делает первый шаг, Висенья хватает его за руку.

— Только не приближайся к Балериону — даже отец не смог его оседлать, — предупреждает она, когда в голову закрадывается тревожная мысль, что с Эйгона, так отчаянно желающего добиться хоть какого-то превосходства, вполне станется выкинуть очередную абсурдную глупость.

Эйгон вырывает руку из хватки и смотрит на неё так, что у Висеньи больше не возникает никаких сомнений на счёт того, за каким драконом идёт её младший братец. И лучше бы, думает она, у него получилось, потому что в этот раз нет никакого желания произносить очередное «я же говорила».

* * *

— Уже лучше! — кричит Висенья, и её слова утопают в перезвоне стали. — Слева! Держись ровнее! Не забывай про ноги!

Они дерутся бок о бок против Ориса и Корлиса, и Висенья гордится тем, что они, даже будучи младше, ничуть им не уступают.

— Когда мы вместе, мы можем всё, — уже позже говорит она, когда они так же бок о бок идут по кромке воды, пока волны Узкого моря выносят к их ногам ракушки и мелких крабов. — Ты и я, мы великие воины.

— Однажды даже сможем завоевать все семь королевств! — смеётся Эйгон и пинает обратно в море выброшенный на берег камень.

Висенья закатывает глаза.

— Едва я начинаю думать, что ты не так уж безнадёжен, ты снова говоришь или делаешь что-то невыносимое! — раздражённо говорит она, останавливаясь на месте.

— Едва я начинаю думать, что с тобой можно нормально общаться, ты снова начинаешь вести себя так, будто ты лучше! — начав злиться, в тон ей отвечает Эйгон.

— Если бы ты не злился попусту и не слушался Ориса, у которого на уме только то, что под юбками у кухарок и чашниц, ты бы уже давно обошёл меня и в бою, и в полётах!

— Не будь ты такой занудой, я бы, может быть, и проводил больше времени с тобой, а не с Орисом! Но нет же, — писклявым голосом, явно пародируя её, Эйгон продолжает: — «Эйгон, ты слишком медленный! Эйгон, ты слишком слабый! Эйгон, ты недостаточно терпеливый!» Позволь-ка напомнить, у кого и нас самый старый дракон, переживший Рок Валирии! И у кого из нас меч драконьих лордов!

С каждым словом Висенья щурится всё сильнее. Ярость медленно вскипает в её крови, разбуженный дракон лениво расправляет крылья и разминает лапы, но в голове размеренным эхом раздаётся голос матушки: «Будь терпелива. Верна и преданна. Однажды ты станешь его женой…»

А следом за ним и голос отца: «Твой брат — твоя ответственность».

— В твоём возрасте уже давно пора перестать вести себя, как ребёнок! — не до конца сумев скрыть злость, кричит она. — Некоторые в твоём возрасте уже женятся, многие управляют целыми замками, а ты даже штаны завязать не можешь, не оглянувшись на других!

— Мои штаны — не твоё дело! — злится Эйгон. — И никогда им не станет! И знаешь что? Я не собираюсь на тебе жениться! Никогда!

Висенья со всей силы бьёт его по ноге и, когда тот падает, уходит прочь.

* * *

— Ай! Больно же! — кричит на неё Эйгон. Ему семнадцать, и он уже давно не ребёнок — давно перерос её, раздался в плечах, голос — как гул, издаваемый древними стенами Каменного Барабана во время шторма. Он стал искусным воином и теперь может обойти в бою даже знаменитейших рыцарей, да и драконий всадник из него тоже неплохой — лучше него, пожалуй, лишь сама Висенья, — словом, давно уже не мальчишка, а ведёт себя и того хуже.

— Хватит витать в облаках! Я посмотрю, как ты завопишь от боли, когда тебе ударом меча снесут голову!

Висенья злится. Она прекрасно знает, в каких именно облаках витает Эйгон: не заметить их с Рейнис ужимки в садах и септе, их тайные вылазки и совместные полёты над морем не могла разве что слепая воспитательница Рейнис септа Эрилиль, но даже для той это давно уже не секрет.

— Перестань быть таким легкомысленным!

Висенья резво заносит меч, и Эйгону удаётся отразить удар лишь в самый последний момент.

— Ты уже давно не ребёнок!

К следующему удару он оказывается готов, Чёрное Пламя и Тёмная Сестра скрещиваются, и их звон для Висеньи слаще любых нежных речей и песен о любви.

— Когда ты уже вырастешь! Отец болен, и ты должен будешь стать лордом после него! Когда вассалы прибудут на Драконий Камень, что они увидят?

Клинки скользят. Лезвие Тёмной Сестры оказывается в нескольких сантиметрах от горла Эйгона, и Висенья, вплотную приблизившись, шипит ему в лицо:

— Мальчишку!

Эйгон отталкивает её.

— А ты всю жизнь только и мечтала, чтобы они присягнули на верность тебе, — со злостью кричит он. — Не повезло же тебе родиться девчонкой, да?

Не осознав до конца, что делает, Висенья вгоняет меч в ножны и, замахнувшись, бьёт Эйгона по лицу.

«Будь терпеливой. Верной и преданной», — шелестит в голове голос матушки, которой не стало в прошлом году, но чьи слова никогда не покидают Висенью. Сейчас этот голос из детства утопает в ярости и обиде от того, как несправедливо Эйгон к ней относится. Даже теперь, глядя на то, как он ощупывает сломанный по всей вероятности нос, защитный инстинкт, порождённый годы назад внушённой ей истиной «твой брат — твоя ответственность», пробуждается в ней, шевелится, будто живой. Висенья глубоко вздыхает.

— Идиот.

* * *

— Помнишь, — спрашивает Эйгон будто бы в пустоту, но Висенья знает, что он обращается к ней, — мы в детстве шутили о том, что однажды завоюем все семь королевств?

Они вернулись в Великий Чертог и разместились у большого камина в попытке согреться после нескольких часов выслеживания морских браконьеров, чей корабль, к неудовольствию Висеньи, уничтожило не драконье пламя, а шторм. Она кивает, не отрывая взгляда от пламени, не совсем понимая, к чему ведёт Эйгон. Он стоит чуть позади, и Висенья чувствует его взгляд — пронзительный, серьёзный, тяжёлый. Когда-то она думала, что Эйгон навсегда останется ветреным мальчишкой, направо и налево бросающимся обидными словами и не предвидящим последствия своих поступков, но в конечном итоге она ошиблась. Став лордом Драконьего Камня, Эйгон проявил себя рассудительным и справедливым сюзереном, и Висенья не может отказать себе в льстящей мысли о том, что в том есть и её заслуга.

— Да, — говорит она, когда молчание Эйгона затягивается, будучи не в настроении ждать какую-нибудь поэтичную чушь, на которую тот стал горазд во многом благодаря Рейнис.

— Что если теперь я без шуток скажу тебе, что мы завоюем семь королевств?

Висенью обдаёт жаром. Обернувшись, она видит полное решимости лицо Эйгона и, поняв, что он не шутит, хищно улыбается.

* * *

Горячее тело Вхагар разжигает в Висенье азарт и решительность. Слева от неё на Балерионе парит Эйгон, по другую сторону от него — Рейнис верхом на Мераксесе. Внизу в устье Черноводной выстраивается флот Веларионов, на северном берегу высаживается армия Драконьего Камня. Висенья поворачивается к Эйгону и, перекрикивая бушующий ветер и драконий рёв, спрашивает:

— Готов?

Вместо ответа Эйгон направляет Балериона вниз. Висенья устремляется следом.

Chapter Text

Золотистый дым вьётся воздушным змеем в холодном свете утреннего солнца, который проникает в покои Хелейны сквозь высокие окна Крепости Мейгора, но она не замечает этого. Хелейне всё равно, день или ночь на дворе, как и всё равно, дым ли это из кузниц на Улице Стали или от выжженной в минувшей битве земли, да и вряд ли она вообще знает о том, что Королевская Гавань была захвачена чёрными.

В грязной сорочке и со спутанными волосами — сначала служанки приходили к ней, но потом перестали, потому что усадить Хелейну даже на минуту было непосильной задачей, — она слепо слоняется по своей тюрьме, наощупь находя путь от одной стены к другой и обратно. В дальнем углу высится груда подушек и одеял, которые Хелейна то и дело поправляет и перекладывает. Она не спит на них — нет, она спит рядом.

И ни на мгновение не замолкает.

Если прислушаться, в её хриплом шёпоте можно различить обрывки молитв и детских колыбельных, и если первое совсем не удивительно для пленницы собственной сестры, то второе странно и пугающе, ведь в покоях Хелейна совершенно одна. Отчасти ещё и поэтому все служанки даже под угрозой смерти отказались прислуживать бывшей королеве. Или же — кто знает — потому, что почти каждая из них хотя бы раз побывала в постели короля Эйгона?

«Спи, мой ласковый звёздный мальчик, — некрасиво, завывающе тянутся слова старой колыбельной. — Спи, мой нежный любимый друг, завтра улыбнётся и тебе удача, а сегодня не бойся, я не уйду».

Хелейна бродит по спальне — казалось бы, бесцельно, но если долго за ней наблюдать, то можно заметить, что маршрут всегда один и тот же: окно, тяжёлая запертая дверь, которая открывается раз в день, неряшливая груда одеял.

«Спи, мой серебряный, звездоглазый, да приснится тебе медовая весна. В пышных садах танцует мама, и папа спрятал древнюю сталь, пушистый котёнок дремлет под боком, и солнце целует тебя в висок, сквозь пальцы скользит тёплый, мокрый, сверкающий золотом света песок».

Иногда Хелейна слышит далёкий рёв Пламенной Мечты. Тогда она останавливается на мгновение, и кажется, что к ней возвращается что-то — воспоминания ли, или рассудок, или продолжение колыбельной, но спустя несколько минут она снова становится потерянной, как ребёнок, заблудившийся в чёрном лесу.

«Спи, мой прекрасный, мой карамельный, ветер доносит шелест южных морей, твой смех растворяется в шёпоте мира, в запахе вишни и тёплых ночей. Спи, мой милый смешной дружочек, и мама побудет рядом с тобой».

Она ложится рядом с грудой одеял, снова поправляет их и кладёт голову на сложенные руки. Слова её песни будто обращены к кому-то, будто под одеялами действительно спрятался шаловливый ребёнок, отказывающийся спать, — принц Джейхейрис, или Джейхейра, или крошка Мейлор… но на самом деле там никого нет, и от этого заглянувшую однажды в Крепость Мейгора королеву Рейниру бросает в дрожь.

«Спи и помни, что всё закончилось, небо укроет тебя тишиной».

Хелейна будто и не помнит всего, что произошло, — не помнит Крови и Сыра и выбора, что они поставили перед ней, не помнит, что Джейхейрис мёртв, что она сама приговорила Мейлора к смерти, что Джейхейру увезли и не известно, что с ней стало. Хелейна не помнит… или предпочитает не вспоминать?

«Спи, моя девочка-незабудка, мой нежный ласковый мотылёк, сжался в клубок серый кроха-волчонок и лижет пальцы, как домашний щенок».

Стражники смотрят на неё с жалостью и отвращением. Некоторые из них пытаются заговорить с Хелейной, некоторые глумятся и предлагают непристойные вещи, но для Хелейны их будто не существует — или она их не слышит, раз за разом повторяя привычный маршрут: окно, дверь, груда одеял.

«Спи, моя ласковая принцесса, спи, свет моих усталых очей, море накроет одеялом из пены, и небо зажжёт сто тысяч свечей. Пускай для тебя запоют сирены, русалки, тритоны и корабли, и тёплое, ласковое, родное море утопит страхи зимы».

Но на самом деле они боятся. Стражники — простые мужики: кто-то родился в Белой Гавани, кто-то — в Блошином Конце, и все они привыкли верить сказкам матерей и кормилиц и ужасным историям, которые перед сном им рассказывали старшие братья. Конечно, стыдно признаться в собственной суеверности, но потерявшая всё безумная женщина, которая завывает каждую ночь и которая вот здесь, рядом, буквально за дверью беспрестанно поёт колыбельную настолько древнюю, что кажется, будто её сочинили во время той самой Долгой Ночи, держит всех их в первобытном животном ужасе, какого не вселяют ни драконы, ни гнев их всадников.

«Спи, моя лунная королева, спи, ясноликое дитя, и пусть ночь за ночью и век за веком снится тебе жар родного костра. Ты пахнешь дымом, морскою солью, и улыбаешься так открыто, что корабли, заблудившись в море, вновь находят путь к твоим орбитам».

Хелейна не знает о страхе стражников, потому что и о самих стражниках она не знает. Для неё всё одно и то же: день и ночь, дождь и солнце, и маршрут никогда не меняется: окно, дверь, груда одеял, которые она то и дело поправляет.

«Спи, моя звёздочка, спи спокойно, спи под раскидистой лапой сосны, ты проснёшься — наступит утро прекрасней самой тёплой весны».

Хелейна бормочет слова песни даже во сне, и от этого кажется, что она и не спит вовсе.

«Спите, мои чудесные дети, спите, мои родные друзья. Будете счастливы и свободны, и боги пошлют вам небес благодать, ведь летние дети всегда любимы, прекрасны, как утренняя заря».

Но Хелейна никогда не поёт последнюю часть песни. Она просто замолкает — и всё начинается сначала. В том ли дело, что она не знает или не помнит конца, или же ей просто… страшно заканчивать колыбельную, — никто не знает, но стражники благодарят Семерых хотя бы за это.

«Спите, мои ледяные дети, мои синеокие друзья. Мир задыхается в белом снеге, и пламя сжигает землю дотла. Спите в зимнем лесу холодном, вдыхайте запах сгоревших тел, небо охвачено ярко-алым — и вот у вас не осталось сил. Спите в сугробе, на пепелище, в странах чужих и в бездне морской — страх унесут вдаль сугробы, ветрища, странники в бархате, древний прибой.

Спи, мой король, моя королева, спите, прекрасные дети озёр, далей, цветов, смеха, солнца и лета, и тьма милосердно возьмёт вас с собой. Ты не умрёшь, нет, мой милый, не бойся, всё хорошо, мама рядом с тобой. Закрывай же глаза и не беспокойся, это кошмарный был просто твой сон.

Спите, смешные, спите, свободные, спите, отдавшись тягучей мгле, и больше никто не посмеет вас тронуть в этой холодный сырой земле».

Chapter Text

Леди Дженни танцует, поскальзываясь на сырых камнях, которые режут её грязные ступни, и Призрак Высокого Сердца тихо плачет. Её леди Дженни уже не та — цветы в волосах сгнили, лицо потемнело, а глаза… детские, пустые. Из прежнего от той девочки, что некогда шепталась с деревьями и ручьями, осталось одно лишь имя — сама же леди Дженни потерялась там, в чародействе, огне и горе, охватившем Летний Замок. Маленькая и хрупкая, она теперь и сама похожа на Дитя Леса — потерянное, заблудившееся. Она не узнаёт ни свою старую лесную ведьму, как бы та ни старалась воскресить в ней память, ни родные Старые Камни, а Призрак отгоняет от руин межевых рыцарей и путников, бережёт леди Дженни от любопытных и недобрых глаз, собирает грибы и ягоды. Она хочет сделать больше, но это всё, что в её силах.

Леди Дженни танцует, и на мгновение Призраку Высокого Сердца кажется, что она всё та же — плутает, смеётся, плещется в воде, но в час призраков, в час волка или — чаще всего — в час соловья леди Дженни снова теряется в воспоминаниях, и призраки начинают кружить её в безумном танце. Леди Дженни разговаривает с ними, поёт, кричит, и Призрак знает, что те ей отвечают.

Вот леди Дженни видится она сама — та босая сиротка, какой её нашла однажды в лесах Призрак Высокого Сердца. Она бегает за белками и опоссумами, тщетно пытаясь накормить их орехами, и плачет, когда падает прямо в огненные заросли драконьего зева и руки её покрываются красными пятнами. Призрак приговаривает:

— Драконий зев — опасная вещь, ну ничего, ничего, не плачь, сейчас мы всё исправим.

И они идут собирать лекарственные травы. Призрак учит леди Дженни всему, что сама знает:

— Это дымная лоза, — указывает она на вьюнок, оплетший старую иву так плотно, что не видно ствола. — Она убивает всё, чего касается. А вон там — маковое поле, видишь…

Леди Дженни видятся рысята, с которыми она некогда играла в высоких зарослях тимьяна.

— Отойди, глупая, — говорит ей Призрак Высокого Сердца. — Они же свирепые хищники!

— Ну какие они хищники, — смеётся леди Дженни. — Ты только погляди на них, совершенно беззащитные…

— Дженни, они не беззащитные, вот придёт их мать — увидишь.

И рысь приходит, но леди Дженни совсем не страшно, а рысь будто считает её саму одним из своих котят — лизнёт руку, поластится и убежит вглубь леса, уводя за собой свой выводок.

— Вот видишь, Призрак, — улыбается леди Дженни, глядя вдаль, где исчезли кошки, — никакие они не свирепые. Нужно просто проявить к ним доброту.

Леди Дженни видится драконий принц на своём боевом коне, который чуть не сбил её с ног. Он извиняется, и ему действительно жаль — Призрак Высокого Сердца видит это. Он юн и совсем не похож на других драконов — те серебряные, гордые, опасные, а этот… этот как леди Дженни, такой же простой и летний, будто и не драконий принц вовсе, а принц стрекоз…

Леди Дженни видятся сплетники, которые говорят, что она ведьма, приворожившая принца, но они все дураки и настоящую ведьму ещё в жизни не видели — пока что. Но леди Дженни их слова задевают.

— Не слушай их, дитя, — говорит ей Призрак Высокого Сердца, ласково смахивая слезинку с её щеки.

— Я втянула Королевство в войну, — качает головой леди Дженни, и цветы осыпаются на пол. — Из-за меня Дункан потерял трон.

Призрак Высокого Сердца поднимает цветы с ледяного камня и аккуратно вплетает их в косу леди Дженни.

— Глупая, — сетует она, качая головой. — Ты тут совершенно не при чём. Так было суждено. А твоему Принцу Стрекоз этот трон и не нужен вовсе. — Призрак тянет леди Дженни за руку и кружит до тех пор, пока та не начинает смеяться. — Ему нужна только его леди Дженни.

Леди Дженни видятся крестьянки из Ярмарочного Поля — того, что на Синем Зубце. Простой народ любит её — не может не любить, ведь когда ещё им встретится принцесса с таким добрым сердцем. Болтают себе о своём, о женском. Многие из них младше леди Дженни, а уже обзавелись детьми, она же — сама ребёнок. Прекрасное летнее дитя.

Леди Дженни видится королевский двор. Ей здесь не нравится — нет деревьев, за которыми она привыкла прятаться, и журчащих ручьёв, где плескалась, как ребёнок. В стенах Красного Замка даже ручные козы становятся дикими хищниками, и Призрак Высокого Сердца всё это видит. Ей и самой здесь не по себе — слишком высокие стены, которые скрывают немало секретов и мертвецов. Они обе чувствуют это — леди Дженни и её старая ведьма, и на них смотрят, как на безумных.

Леди Дженни видится Летний Замок. Разгар праздника знаменует скорое рождение обещанного принца, но она плачет. Леди Дженни просит своего Принца Стрекоз не оставлять её, не ходить в подвалы, не воскрешать драконов.

— У меня плохое предчувствие, — говорит она, цепляется за него, и Призрак тоже там — молча кивает, трясёт косматой головой.

Принц Стрекоз целует свою леди Дженни, пытается утешить.

— Всё будет хорошо, — обещает он и кружит её, кружит, кружит, снова обещает, а после всё равно уходит.

Призрак Высокого Сердца берёт леди Дженни за руку — такую маленькую и такую холодную — и чувствует тяжесть на сердце.

Леди Дженни всё никак не может найти покоя. Вокруг смеётся и танцует кровь драконов: безумный наследник, от чьего семени родится принц, что был обещан, его несчастная принцесса, королева, что забыла свои корни, темноволосый мальчик — будущий отец трёх королей. Счастливы и беззаботны, будто и нет в воздухе запаха бури, и одна лишь леди Дженни сходит с ума от трели скрипки и терпкого аромата борского золотого.

Пожар поднимается словно из самого сердца замка, и все бегут наружу. Под крики и треск огня Призрак Высокого Сердца тянет леди Дженни за руку, в жару весенней дорнийской ночи, но та бежит в совершенно другом направлении. Леди Дженни кричит и плачет, зовёт своего Принца Стрекоз, и Призрак едва поспевает за ней. Леди Дженни спускается всё ниже, в самое сердца пожара, где глупые люди пытались воскресить драконов, и когда она открывает очередную дверь, Призрак Благородного Сердца снова тянет её руку. В это же мгновение острый язык пламени устремляется прямо к ним…

И всё повторяется снова.

Леди Дженни танцует, поскальзываясь на сырых камнях, которые режут её грязные ступни. Призрак Высокого Сердца закрывает глаза, и слёзы тихо бегут по её морщинистым щекам.

Chapter Text

Висенье снится кошмар — каждую ночь уже на протяжении нескольких месяцев всё один и тот же: поле боя, усыпанное, будто маками, окровавленными, обожжёнными, переломанными телами рыцарей без знамён. Тени вороньих крыльев скользят по лицам, искажённым судорогой ужаса, воздух пахнет сталью и солью, тёплая испарина дымкой поднимается в небо, и пепел оседает на плечах. Рейнис осторожно шагает среди мёртвых тел, гладит грязные немые лица, плачет — и слёзы её превращаются в чистейший перламутровый жемчуг, вобравший в себя все краски Закатного моря.

Жаркое золото солнца мешается с кровью, окрашивая серебряные волосы в бледно-розовый. Рейнис одета в обрывки нежного южного лета, словно в мягчайший лисенийский шёлк, который струится и переливается водой, ветром и пламенем. Она кажется такой же, как и прежде, — весёлой, тёплой… живой, и на мгновение Висенья думает, что это и не сон вовсе, потому что всё такое настоящее — прислушавшись, она может услышать даже тихий шелест Узкого моря. Но Висенья знает, что это иллюзия, и Рейнис умерла.

Рейнис умерла в Дорне, напоминает себе Висенья, умерла, будучи переломанной подстреленным грязными дорнийцами Мераксесом. Она умирала долго и мучительно, чувствовала агонию каждой мышцей, каждый вдох обжигал лёгкие пламенем, и кровь пузырилась на губах — это Висенье не снится, но она и без того знает.

Но вот в её кошмарах Рейнис жива — снова и снова приходит, вьётся над мёртвыми, будто сизый дым, ходит тенью среди разбитых призраков безликих войск, плачет надрывно побитым безумным зверем, и этот вой оглушает Висенью. Невыносимо сильно хочется закрыть уши, избавиться от этого звона, но её будто и саму придавило драконом — ни пошевелиться, ни закричать. Крик становится громче, и что-то меняется: немые лица обретают черты, стеклянные глаза наливаются красками — фиолетовым, лиловым, пурпурным, индиго, на серых знамёнах загорается алым трёхглавый дракон, и страх сковывает Висенью: она не может понять, кто это, она не знает их, она никогда прежде их не видела, но отчего-то её сердце плачет вместе с Рейнис. Наконец, Висенья чувствует тяжесть в ногах. Непроизвольно она делает шаг вперёд, к Рейнис, но не может оторвать взгляда от мертвецов: могучий мужчина, намного выше Эйгона, со вспоротыми венами; переломанная обожжённая женщина с чёрными, как смоль, волосами и серебряными нитями в них; девочка-призрак, нанизанная на железные пики, словно тряпичная кукла; маленькая женщина в сорочке, насквозь пропитанной кровью, в окружении четырёх мёртвых младенцев; принц с проломленной грудной клеткой и ребёнок с пятьюдесятью колотыми ранами в груди… Висенья идёт среди тел, но те не кончаются, и вдруг она слышит это.

Висенья поднимает голову и видит Рейнис, которая совсем близко — стоит лишь протянуть руку и коснуться. Рейнис танцует, стирая ноги, звонко смеётся, и смех звенит крошечными колокольчиками на ветру — теми, что когда-то висели в её покоях на Драконьем Камне. Висенью словно ударом хлыста сбивает с ног. Рейнис, босая, подплывает ближе, и Висенье становится страшно: в её глазах светится горящее безумие, а на губах — улыбка, пахнущая мёдом, вишней и ядом. «Я ненавижу её, — думает Висенья. — Она не живая, боги, мёртвая, как и все эти павшие, только вот движется».

Висенья медленно достаёт из ножен Тёмную Сестру. Меч до странного тяжёлый, и приходится приложить все усилия, чтобы направить его на Рейнис, но та лишь улыбается — как-то по-детски нежно, и рука дрожит то ли от напряжения, то ли…

И Рейнис снова смеётся, кружится, бежит по осколкам чёрного стекла, которые впиваются в ступни, и совсем не замечает направленного прямо ей в грудь меча. И Висенья не может его опустить. Рейнис не останавливается ни в футе, ни в двух дюймах от острия, и наконец налетает на него грудью, бросается, будто в жаркие объятия, на холод валирийской стали. Висенья замирает — мороз и жар пробираются под кожу и жалят скорпионом.

— Мы прокляты, Висенья, — смеётся Рейнис, и колокольчики снова звенят на ветру. Она вскидывает руки, указывает на мёртвые покалеченные тела. — Посмотри на них, это кара. Кара за пламя и кровь.

Висенья смотрит, но тел нет, будто и не было никогда. Вместо них — раскалённый песок и пустынное солнце, играющее бликами на серебряной чешуе Мераксеса, из глаза которого торчит болт. Снова раздаётся смех, Висенья смотрит на Рейнис и пугается — на молочной коже расцветают фиалки синяков и розы ссадин, вместо шёлка — искорёженный панцирь. Висенья пытается отшатнуться, но не может. Рейнис обвивает руки вокруг её шеи, привстаёт на цыпочки, тянется и целует — ласково и больно одновременно, и поцелуй ощущается привкусом солнца, пыли и соли.

«Я ненавижу её, — думает Висенья, отчаянно цепляясь за сломанные запястья. — Она у меня под кожей, — догадывается она, — жаром кровавым, болью в висках. Я ненавижу её…»

— Нет, — шепчет Рейнис, отстраняясь и улыбаясь, и Висенья видит в этой улыбке мать, отца и все те застывшие лица, мимо которых она прошла.

Нет, соглашается Висенья, и чувствует, как ужасная боль пронзает тело. Она опускает взгляд и видит меч у себя в груди, рукоять которого, как влитая, лежит в ладони Рейнис. По подбородку течёт кровь, и Висенья не понимает, что произошло. Она не может дышать, не может произнести ни слова, и Рейнис обнимает её, гладит по плечам, шепчет на ухо старые сказки и говорит:

— Я позабочусь о тебе.

От этих слов сон тускнеет, тает, и Висенья утопает в серебряном шёлке её волос.