Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Она теряет сознание на залитых кровью ступенях.

Она приходит в себя перед мостом из китовых костей.

Крови нет — ни на руках, ни вокруг, ни... словно бы и в самом её теле.

Страха нет тоже.

Холод пронизывает её, струится по венам и наливает тяжестью мышцы; в голове — гулко, как в обледенелой пещере. Мысли — выстужены, сердце — выстужено...

Она не помнит, как пришла сюда, но не удивляется — и не боится. Страха в ней нет. Веры — нет. Гордости — нет. Памяти… В памяти, кажется, что-то да уцелело.

Мост из китовых костей — дорога к чертогу Шора, а стерегущий его человек — тот, кто принял человеческое обличье?.. — Тсун, щитоносец Отца и привратник.

— Что привело тебя, странница, в Совнгард? — спрашивает он, муж великой силы и исполинского роста; спрашивает уважительно, терпеливо — и натыкается на молчание.

Сквозь вековечный лёд пробивается что-то, похожее на обиду. Было наивно считать, что ей удастся войти в Совнгард, как есть, во плоти, ничем не пожертвовав — и всё же она ожидала… не этого.

Зачем ей вообще потребовалось попасть в Совнгард?

Она безуспешно ищет ответы в глазах у Тсуна, но те говорят на незнакомом ей языке. А языки она знает, ведь так? В Языках всё и дело — ей нужно найти их, чтобы остановить Дракона...

— Кто ты, странница? Как зовут тебя?

Имя... Кажется, у неё было имя… даже два: нордское — плавное, полноводное — и огрызок от альтмерского... Или одно из них — всё-таки не её?

Когда-то очень давно — наверное, ещё в детстве — она впервые услышала даггерфолльскую песнь о Защитнике Сиродиила: пугающую легенду о том, что на самом деле героев было трое, но люди так сильно верили в единственного Защитника, что все три однажды слились — и потеряли души.

Теперь она знает, что энантиоморфность работает совершенно не так.

Теперь она знает, что это — “энантиоморфность”, и знает много других вещей, таких же — для каждого смертного — чуждых и страшных. Теперь она — наконец вспоминает.

— Кто ты? По какому праву желаешь войти в Зал доблести? — повторяет свой вопрос Тсун.

И, вспоминая — медленно, шаг за шагом, — она отвечает.

Chapter Text

Их везут в трёх телегах — неудачников, попавшихся имперской облаве. Братьев Бури из них — две трети, не больше, а остальные — так же, как Лин, оказались не в том месте и не в то время.

Кто бы знал, что решение перебраться в Скавен через Фолкрит и Элинир так ей аукнется? Западный путь — через Королл — казался куда опаснее…

В чём-то Лин повезло больше, чем товарищам по несчастью: её, остроухую и желтокожую, в Братья — Сёстры?.. — Бури по умолчанию не запишут. Впрочем, радоваться не выходит: эльфийка, затесавшаяся между мятежных нордов, неизбежно привлечёт внимание — а внимания Лин боится чуть ли не сильнее, чем смерти.

Навести на след Пенитус Окулатус или, и того хуже, Талмор будет равносильно поражению — даже если потом у неё получится выбраться и оторваться. Одна надежда — сбежать прежде, чем Лин запомнят. Если её опознают, с мечтами о мирной жизни на севере Хаммерфелла можно навсегда распрощаться — гончие снова возьмут её след и не отстанут даже в Пиандонее.

Снова пересекать Тамриэль из конца в конец Лин не хочет — даже у её выносливости есть пределы.

Как глупо, как же чудовищно глупо всё вышло!.. Купленный втридорога проводник — бойкий, сладкоречивый, так убедительно обещавший, что без проблем проведёт заказчицу мимо всех патрулей, — сначала завёл её в засаду, а потом умудрился сдохнуть от первой случайной стрелы, приняв ту горлом.

Теперь даже не накричишь на него, не сорвёшь досаду… и не вернёшь слитые в нужник деньги — равно как и всё то, что нашли и отобрали при обыске.

А следом — телега...

Куда их сейчас везут, в Хелген? С географией Скайрима Лин не особо ладит, но больше, кажется, некуда: Хелген — идеальное место для скорого суда и не менее скорой казни. Фолкрит — проимперский холд, легионеры чувствуют себя в безопасности — однако и мешкать не захотят, с такой-то добычей!

Сети раскинули широко, а то, что в них угодили не только мятежники, но и ни в чём не повинные бедолаги, которым не повезло оказаться в тот час в полумиле от Ульфрика Буревестника… ну, это — всего лишь издержки, ведь верно?

Лин слишком хорошо знает, как работает неповоротливая махина имперской бюрократии, и не питает иллюзий. В суете, неизбежной, когда в Хелген прибудет настолько знатный конвой, никто не станет разбираться, просеивать правых и виноватых — как не разбирались и не просеивали, когда вязали случайный народ по обе стороны границы.

Нордскую охотницу, сдуру попробовавшую отбиться, ретивые легионеры так тепло встретили, что она до сих пор в себя прийти не может — а порванную, залитую кровью одежду пришлось менять на арестантские — зато чистые и целые — тряпки.

Альтмерку-побродяжку никто и подавно щадить не будет.

В их третьей, последней телеге кроме самой Лин — только угрюмый седой старик, щеголяющий синяком в пол-лица да вывихнутым плечом — тоже легионеры постарались? — и девушка с разбитой головой, которая почти не приходит в сознание.

Неразговорчивые попутчики — но, может, это и к лучшему.

Лин не из тех, кто полагается на случай, но пока что не видит возможности для побега. Руки связаны на совесть — обычными методами не освободиться, а на необычных попасться нельзя ни в коем случае. Свобода манёвра сильно ограничена: борта у телеги высокие, так просто не перемахнуть; конвой сопровождают всадники, да и местность — не располагает, слишком хорошо просматривается и простреливается.

Остаётся ждать, пока стемнеет, а там — попробовать… хоть что-то. Сколько сейчас, часов семь вечера? Осталось недолго.

Лин понимает, что заранее подготовиться — не повредит, но действует с неохотой: меняет кожу на стянутых верёвкой руках, делает её гладкой, по-жабьи скользкой; потом работает над кистями, запястьями, суставами больших пальцев — где-то чуть утончает, а где-то делает мягче и гибче, чтобы вывернуться из пут было легче.

Это неприятно — по-скампьи больно, если начистоту, — но вклад окупается сторицей. Не одна Лин дожидалась сумерек: в рубежное тёмное время, когда солнце уже почти скрылось, а факелов ещё не разожгли, из головной телеги выскакивают — синхронно, словно артисты, — два пленника. Они бросаются к перелеску; свистит стрела...

Конвоиры отвлекаются, замыкающий всадник подстёгивает коня, готовый пуститься в погоню… Колонна не встаёт совсем, но замедляется — неожиданно, резко, — и у третьей телеги, и без того уже какое-то время тревожно поскрипывавшей, что-то с треском ломается.

Телега накреняется, проседает, и Лин другого сигнала не нужно. Старик в её сторону даже не смотрит; девушка — неожиданно приходит в себя, моргает мелко и часто... но сомневаться — недопустимо. На мгновение — сотую его долю — Лин ловит её удивительно цепкий взгляд: глаза — яркие, синие-синие, даже в полутьме… и, на ходу освобождая руки, спрыгивает — скорее падает — из телеги, выкатывается в траву и уползает прочь — быстро, почти бесшумно.

В поднявшейся суматохе беглянка совсем теряется: испуганные лошади и гневливые Братья Бури создают отличную дымовую завесу.

Лин умеет быть незаметной —"хамелеон", наколдованный освободившимися руками, конечно, тоже помогает — и без проблем скрывается за деревьями, но потом ещё с полчаса — осторожничает, ползая на брюхе.

Уверившись, что оторвалась, Лин поднимается на ноги. Цвет ей даётся намного проще, чем кости — она привычно вытягивает его из волос и вливает в кожу. Из черноволосой альтмерки — в беловолосую данмерку, хотя бы на время, — и никто из недавних попутчиков её уже не узнает...

Старый план — в бездну: в Скавене без денег и рекомендательных писем делать ей нечего. Нужно решить, как лучше пополнить запасы, однако Хелген Лин так и так обойдёт широкой кружной дорогой: Дракон на имперских знамёнах по-прежнему внушает ей нервную дрожь.

Драконов с неё довольно — в каком бы то ни было виде.

Chapter Text

Точка отчёта — страх: дикий, животный, идущий уже не от разума, а из тела.

Ей нечем дышать. Она... умирает? Что-то жжёт её изнутри, сжимает и тянет, тянет… Времени нет, и она не думает — только бьётся, рвётся... и падает: вздрагивает всем телом, давится первым неуверенным вздохом и наконец выкашливает — что-то густое, тягучее...

Страх не исчезает: вместе с воздухом к нему примешиваются новые нотки. Она открывает глаза, но ничего не видит: всё вокруг тонет в тревожной густой рыжине.

Внутри — пустота. Внизу — холодный и мокрый камень.

Холод пронизывает насквозь, врастает в кости, выворачивает и давит. Есть только он, этот рыжий голодный холод… только низкий, утробный гул, забивающий уши, и, сквозь него — чьи-то крики.

Ей тоже хочется… так, но тело знает лучше: бьётся в судорогах, выкручивает себя как тряпку — и застывает. Она поднимается на четвереньки, пытается проморгаться, пытается — через боль — сделать хоть что-то.

Густая янтарная жижа льётся из носа, из глаз, из ушей; кажется, даже сочится из пор. Кожа — янтарно-рыжая, тоже... и будто горит огнём.

Голая и обессиленная, она не может пошевелиться — и давится уже не янтарной жижей, а слезами. Она умирает?

Беспомощность, к счастью, длится недолго. Ей помогают подняться на ноги. Помогают отмыться. Помогают вспомнить.

Её называют “Двадцать Один-Семнадцать”. Ей говорят, что она хулкинд — дефектный ребёнок, чья телесная оболочка была при рождении искажена из-за первогреха Лорхана. По старым законам её бы оставили умирать в лесу или на прибрежных скалах, но Талмор милостив.

Талмор пытается её вылечить.

Талмор о ней заботится.

Талмор научит её, как приносить пользу.

Она верит… а больше ничего и не остаётся, кроме как верить. Это легко и естественно: особенно когда младшая целительница Лантиль наносит лечебную мазь на её обожжённую кожу, а рив-комиссар Эрелассэ хвалит её успехи.

Иногда она притворяется, что эти красивые меры — её родители. Они так добры… Ради них она будет стараться исправить свой генетический дефект, хотя не совсем понимает, как — и не совсем понимает, что именно в ней поломано. Объяснения рив-кураторов кажутся слишком сложными…. но ей только десять! Когда-нибудь она всё поймёт — и сумеет заслужить себе настоящее имя.

Кажется, когда-то оно у неё было — имя; и родители — тоже были. Память, выжженная янтарной плазмой, расползается под пальцами... У мамы были такие же чёрные гладкие волосы, как у неё, а у отца — очень красивый голос, и он любил петь… Что с ними стало?

Ответов не будет: таким, как она, нормальной семьи не положено.

Chapter Text

Когда Сиггейр-Скальд умер, его жена потеряла всякую волю к жизни... А вот аппетит — нет, да и её малолетняя дочь — тоже. Досадно, не правда ли? В балладах о таком обычно не рассказывают: хлеб из лебеды и оладьи из крапивы — штука на редкость непоэтичная.

Мэва не осуждает мать — никогда, даже в детстве, не осуждала. Наверно, и правда бывает такая любовь, что, теряя её, ты словно сердце наживо вырываешь, — не врут же все как один тамриэльские барды? — пусть даже Мэве подобное не знакомо… Но разделённым горем сыт, к сожалению, всё же не будешь — особенно когда вся родня, дальняя и ближняя, живёт через полстраны, и гордость мешает искать у них помощи.

Хорошо, что отец, бывший дружинник короля Истлода, с малолетства учил Мэву, как ставить силки и стрелять из лука — помимо других столь пригодившихся его дочери нынче наук, — а Хьялмарк пусть и не славился никогда изобильными охотничьими угодьями, но дичи двум женщинам и в котелок, и на продажу — хватало.

Они с матерью хоть и не шиковали, но и нужды — не испытывали. Лук, сработанный под её руку отцом, долгие годы был Мэве надёжным помощником.

Жизнь продолжалась — может быть, даже слишком резво. С Сиггейром-Скальдом, конечно, никто не мог поравняться — пока тот был жив; однако с покойником соревноваться куда как проще, особенно если его вдова красива, и молода, и истомлена одиночеством.

Когда мать только вышла замуж за Талстейна, Мэва стала реже охотиться: нужда отпала, и голод уже не кусал за пятки. Друг к другу любви они с отчимом никогда не питали, но тот… не обижал её, дочь другого мужчины — не бил, не неволил, не заставлял голодать и не пытался сослать солитьюдской родне или пристроить к чужому зажиточному хозяйству батрачкой; не приставал — даже когда она, взявшая много и от красавицы-матери, и от красавца-отца, выросла, вошла в девичью пору… Не так уж и мало, верно? Многие и таким не могли похвастаться.

Мэва с роднёй хорошо жили — поначалу и чуть погодя, когда только-только родилась Свана, — однако потом косяком пошли, перемежаясь друг с другом, проигрыши в карты и кости; беременности, удачные и не очень — и следовавшие за ними Талстейновы запои… хорошо хоть, запойным отчим был тихий, незлобливый, вялый и руки не распускал; да и чаще, чем пару раз в год, не расклеивался — многим семьям везло куда меньше!

Мэве тогда пришлось чаще браться за лук — новый, сработанный под взрослую руку; младшие, конечно, отвлекали, требовали внимания, но сытно поесть все четверо очень любили, не уступая в этом матушке и сводной сестрице. Талстейн — тоже, хотя для него не слишком-то и хотелось стараться...

Когда сама Мэва вышла замуж за Хьёрварда, всё снова переменилось: хозяйке усадьбы охотиться было без надобности, а вот других хлопот — прибавилось. Она могла бы позволить себе лук получше, да всё не до того ей было, некогда мастера выбирать или искать готовый... Так и лежал старый лук в сундуке — пока не сгорел и с сундуком, и с усадьбой.

Всё снова переменилось: Мэва теперь — вдова... однако стрелять она, к счастью, не разучилась. Ей пригодилась эта наука и в Хелгене, и в Ривервуде — и, по всему видать, пригодится снова: местные посылают её в Вайтран — рассказать о случившемся ярлу. Мэва с ними не спорит: Вайтран — направление не лучше, но и не хуже прочих; но вся правда в том, что в памяти у неё мало что отложилось.

Мэве не повезло угодить под горячую руку раззадоренным легионерам — её очень крепко приложили по голове, когда повязали. Воспоминания о последних днях уцелели обрывками: не сразу упомнилось, как она вообще оказалась подле границы. Кажется, после того, как сгорела её деревня, Мэва сначала хотела идти на запад, однако потом… потом она начала пробираться на юг, по направлению к Бруме; старалась держаться вдалеке от обжитых мест, но луком обзавелась — денег в её поясном кошеле было вдосталь, а с одним топором путешествовать оказалось довольно-таки несподручно.

Мэва охотилась, когда её поймали — потеряв волю к жизни, аппетита она не утратила, — и, ещё недавно ко всему безучастная, взъярилась и кинулась в заведомо проигрышную драку — за что и поплатилась. Хорошо, что голова у неё оказалась по-нордски крепкая, а иначе лежать бы ей сейчас под кустом, а не сидеть у Алвора-кузнеца за столом и не пить его мёда.

Мэва помнит, что рывками приходила в сознание, выхватывала, продираясь сквозь забытьё — ветер, шарящий под арестантской туникой, голод, грызущий нутро, перестук копыт… Помнит, как на закате сломалась телега; пленников накануне как раз проредили, так что все уцелевшие уместились на двух… Что стало с теми, кто попытался сбежать — их застрелили, как застрелили потом Локира из Рорикстеда?..

Темноглазая эльфка, с которой они делили телегу — куда подевалась? Или привиделась в полубреду? Спросить у Хадвара напрямую Мэва не хочет — и без того боится, что окончательно повредилась рассудком.

Дракона она и не помнит толком: только тень его крыльев, перекрывшую Хелген, только пламя, и кровь, и ликующую, кипучую радость, захлестнувшую сердце, наверно, впервые после того, как Мэва потеряла сестёр и брата.

Драконье пламя расплавило лёд, намёрзший у Мэвы Сиггейрсдоттир на сердце, и теперь оно, её раненое, но бьющееся, как прежде, сердце — снова болит и снова зовёт в дорогу.

В Хелгене Мэва подбирает легионерский лук; в Ривервуде Алвор, дядя Хадвара, куёт для неё кинжал, а его жена Сигрид помогает “подруге” племянника подобрать одежду.

Может, в Вайтране Мэва найдёт что-то большее?

Может, хоть там ей перестанет сниться чёрная чешуя, нарастающая на коже — и тот, кого она похоронила в кустах у дороги на Солитьюд.

Chapter Text

Ничего не осталось у них, кроме памяти — кроме, казалось бы, общего, но такого разного горя.

Ничего, даже тела… Те, кто был рядом, рассказывают об этом так: лёд, что выглядел прочным, как панцирь, утреннезвёздный надёжный лёд — вдруг проломился, треснул, будто невидимый великан пробил кулаком дыру — и Сиггейр, как есть, ушёл в воду.

Не спасли, не успели. Был — и пропал… Может, он выплывёт по весне, чем боги не шутят? Будет тогда его родичам что хоронить; ну а пока ему Хьял — могила.

Прощай, Сиггейр Йорлейфссон, Сиггейр-скальд.

Прощай, папа.

Мэве отчаянно, до рези в глазах хочется верить: это неправда. Такая нелепая, глупая, совершенно не песенная смерть — совсем не в пору её блистательному отцу. Она понимает, что цепляется… не за соломинку даже — за зыбкий болотный дым; но день за днём продолжает надеяться: вот в дверь постучат — тем самым особенным стуком; откроют её, шагнут за порог — и в неожиданном, но долгожданном госте они с мамой узнают самого важного и нужного человека.

Мэва надеется, но не позволяет дурманиться этой надеждой. Ей десять лет, она уже совсем взрослая...

Папа всё ещё называет её своей маленькой репкой, но сам он — больше, чем целый мир, так что ему всё можно.

Бывший дружинник Истлода-короля, он видел многое, и умеет — многое, и знает самые лучшие песни: о первых Соратниках, о войнах с даэдровыми детьми и демонами-камаль; о любви — тоже, хотя эти поёт для мамы, а Мэва слушает с ней заодно: о Морихаусе и Алессии, о Полидоре и Элоизе, о Ремане и Моргии...

— У мамы нежное сердце, — любит напоминать папа, стоит им с Мэвой остаться наедине. — Она не привыкла к подобной жизни, не знает её от рождения. Будем её беречь, ладно, репка?

Мэва не спорит: впитывает всё, что папа ей говорит, всё, чему учит… С ним вообще очень трудно спорить: у Сиггейра-скальда особая власть над словом, и этому он её учит тоже. Хулительных нидов Мэва пока не складывает — слишком мала, чтобы играть со змеиным ядом, — но знает язык поэзии, читает руны... а пока папы нет, присматривает за хозяйством — и мамой.

Репка может и попотеть, репка — не солитьюдская роза...

Мэве хочется верить, однако Рука дождя — хватает за горло и выжимает остатки надежды. Папа, чудесно спасшийся, не постучится в дверь, не войдёт и не утешит, не выведет маму из транса...

Мэва остаётся одна — и бережёт как может.

Кажется, это ей предстоит до самой смерти.

Chapter Text

Когда Лин впервые слышит о том, что на Хелген напал дракон, то не берёт в голову. Сколько в её жизни было таких разговоров — и о драконах, и о даэдра, и о бессмертном императоре Пиандонеи, приплывшем завоёвывать Тамриэль в этот фредас, но повернувшем назад из-за того, что на его кораблях вдруг закончилась маринованная селёдка? Не перечесть.

Народ повсюду любит выдумывать небылицы — что в Валенвуде, что в Эльсвейре, что в Сиродиле. Скайрим — не исключение; и в том, что небылицы у них такие — с крыльями, и чешуёй, и отблеском былой славы — более чем логично.

Во второй раз от новостей о драконах Лин также отмахивается, а в третий... по-прежнему не собирается верить, однако тревога уже пускает в сердце ростки: что же на самом деле случилось в Хелгене? Не может же быть, чтобы такие слухи выросли на пустом месте? Хелген разрушен — но что это, если по смертоносности сравнимо с драконом?

Может быть, то Буревестник устроил себе королевский побег, пустил Голос в дело и обвалил у имперского форта стену-другую? Может, сцепился с имперскими — или талморскими — магами? Может, его соратники, прибывшие на подмогу, с ними сцепились — и всё очень быстро вышло из-под контроля?

Случилось что-то жестокое, страшное — вот люди и заболтались!

Лин успокаивает себя, когда слышит о чёрном драконе в четвёртый раз, в пятый, в шестой, в седьмой… но на восьмой — отмахиваться не получается. У всего есть границы, даже у её, Лин, упрямства.

Неужели и правда — дракон? Неужели сапиархи Индоктринации были правы? Они предсказывали возобновление протоколов ЛДН только на 4Э 204 — кажется, на середину Руки Дождя… не так уж и сильно ошиблись, если так посмотреть, всего лишь на два с половиной года; для меретической жизни — пустяк... мгновение — мимолётное, хрупкое...

Верить Лин по-прежнему не хочет — по крайней мере, не в тот, самый страшный расклад. Во второй эре драконы уже прорывались на Тамриэль, и никаких пожирателей мира в округе не наблюдалось. Лин и сама под надзором рив-комиссара Эрелассэ изучала хроники, сохранившиеся в сенчальском и римменском архивах: эльсвейрские драконы были могущественными, опасными чудовищами, но целости мироздания они не угрожали — и оказались истреблены не Голосом, но обычными магией и сталью.

Лин не думает, что сейчас будет по-другому: крылатые, огнедышащие ящерицы, конечно, опасны, но вряд ли они разлетятся по всему Тамриэлю. Нужно просто убраться из Скайрима… неважно, куда — пусть бы и в Хаммерфелл, Скавен по-прежнему кажется славной целью...

Вот только без припасов и денег далеко не уедешь, а после печального происшествия с проводником Лин — поиздержалась. С самого своего побега она старалась держаться вдалеке от обжитых мест, но голод вынудил идти на компромиссы — и с осторожностью, и с совестью. Приходится подворовывать понемногу: Лин никогда этого не любила, однако в её арсенале сейчас — одна незаметность… да, появился ещё и кинжал, вот только он — тоже ворованный.

Ничего своего у Лин нет и не было никогда — кроме страха и ненависти.

Она тасует личины чаще обычного, иногда — по два-три раза на день, однако — спустя рукава, меняя только кожу да волосы; изредка — форму ушей. От альтмерки — в данмерку, через неё — в босмерку; потом — в редгардку, оттуда — в бретонку, а после — обратно, в родную кожу. Глаза у Лин с тёмной радужкой и светлой склерой — можно даже не трогать, они естественно смотрятся почти на любом лице, пусть иногда и “выдают” нечистокровность.

Случайных знакомых очень легко обмануть: первым делом все обращают внимание на признаки расы и раскрас, в черты — не всматриваются. Лин может менять и их, но — не любит; да и заниматься таким лучше перед хорошим зеркалом, а то бывали… неприятные инциденты.

В географии Скайрима Лин не сильна, но знает достаточно, чтобы сориентироваться — и идёт на север. Вайтран — сердце этих земель, главный центр торговли; где, как не там, искать заработок? Может, удастся пристроиться к какому-нибудь торговому каравану, выдав себя за магичку: прошли те времена, когда никто не брал на службу наёмников, не лицензированных Гильдией бойцов, главное — уметь пустить пыль в глаза и наплести красивые сказки.

Приспосабливаться Лин умеет — для этого её и растили... не ожидая, правда, что приспособится она так хорошо, что сбежит от хозяев. Выживать Лин умеет тоже: она оказалось самой живучей среди всех хулкиндов, эфемских вымесков и апраксических отродий, над которыми ставили опыты рив-кураторы их ячейки… Самой живучей и самой удачливой: никто не собирался доверять тестовому объекту #21-17 тайные планы по возрождению подлинного наследия древних Альдмери, вот только ни на ком из достойных, расово чистых добровольцев не удалось повторить того, что получилось с Лин — даже когда, зайдя в тупик, кураторы эксперимента перешли от взрослых меров обратно к детям.

Время утекало сквозь пальцы, и Талмору пришлось в спешном порядке взяться за Лин, натравить на неё сапиархов Индоктринации и надеяться на лучшее. Дата возобновления ЛДН была высчитана, реакция — спрогнозирована: если появится Пожиратель Мира, близкий к изначальным параметрам, система сгенерирует ответ — смертного-“драконорожденного”, который должен привести её в равновесие…

Вот только то, что считается равновесием в заданных обманщиком-Лорханом рамках — вовсе не то, что послужит благу Доминиона, и оставлять сырую энергию креации в руках у недостойных будет преступлением; достойные руки должны скопировать форму, совершить метафизическую подмену — и выкрасть содержание.

Лин бежит от этой судьбы, бежит уже много лет, а сейчас — планирует убежать от неё через Вайтран.

Ночами ей снится нордка — та самая, из телеги, с кровью на светлых волосах и пристальным, цепким взглядом. Вот только глаза у неё — не синие, нет...

Глаза у неё сияют драконьей желтью.

Chapter Text

Правда — прирученная змея, рифовая гадюка: если привыкнуть к покорности и пропустить укус, то научиться на этой ошибке уже не получится.

Здесь выживают лишь те, кто учится на чужих: Талмор милостив — но не к хулкиндам, которые больше не могут приносить пользу.

Не к тем, кто и правда ломается — окончательно и бесповоротно.

Двадцать Один-Семнадцать видится с другими на общих занятиях и процедурах; иногда им даже позволено обсудить тренировки! Ей хочется верить, что Талмор о них заботится, что — из милосердной любви к своим детям — ухаживает и лечит… Но их с каждым годом становится меньше, — хулкиндов, не процедур... — а сомнений — больше.

Впрочем, Двадцать Один-Семнадцать не задаёт опасных вопросов: Двадцать Один-Одиннадцать убедил её, что молчание — золото.

Вернуться к первозданной чистоте через смерть ей не хочется.

Двадцать Один-Семнадцать молчит [и потому станет Адмой — "той, кто слушает"]. Она выживает, и выжидает, и терпит боль, сворачиваясь в клубок на койке — лучше, чем все остальные.

Она остаётся одна, когда лечение прекращается: живая, в своём уме и со стабильными способностями. "Опытный образец" эмиссары — о, она умеет подслушивать! — решаются сохранить, и целых четыре месяца, самых лучших месяца в жизни... её не лечат.

А потом она становится Адмой — не пробной, но единственной, долгожданной и благословенной — и слышит то, что даже Двадцать Один-Семнадцать, играющая с устройством своих ушных раковин, не сумела бы подслушать.

Адма — надежда Доминиона, и её силы — больше, чем шпионская игрушка. Если скопировать форму, можно украсть и суть — переоблачиться, как в мантию с чужого плеча, — и именно это Адма должна будет сделать.

У неё самой нет устойчивой формы; сути, кажется, тоже — поначалу. Адму учат направленной медитации и техникам дивинации — тому, как погружаться в Сон, бодрствуя, и наполнять заимствованную оболочку нативным содержимым. Она идёт дальше — смотрит в зеркало, на застывшие "по умолчанию" хулкиндские черты, ловит неясные вспышки, тянется ощупью через тьму Потока… и однажды слышит — вспоминает — "Лин-Лин", произнесённое самым важным и нужным голосом.

Что это, её имя? Огрызок от имени — может, и не её... Может, это не имя даже! Но зато Доминиону оно не принадлежит.

Через четыре месяца в комнате Адмы находят связанную юстициара Таринвен, отбывшую накануне на Алинор. Несчастная, пылая от злости, рассказывает: девчонка одурманила её, скопировала облик, оглушила и, вероятно, сбежала.

Юстициара-неудачницу, прошедшую все проверки, освобождают, за беглянкой отправляют погоню, и в суматохе, охватившей комиссариат, "Таринвен" исчезает — чтобы как можно дальше оттуда появилась Лин.

Chapter Text

Ривервудский кинжал хорош, дядька Хадвара своё дело знает — паутина нехотя, но поддаётся. Алвору есть чем гордиться: морозники прядут свою нить на совесть, даже взрослый мужчина — данмер, но всё же… — не вырвется.

Мэву всегда успокаивала размеренная работа; пленник, понятное дело, её настроения не разделяет.

— Быстрее, — торопит он: сиплый данмерский голос даёт петуха. — Вот так, да! Я уже чувствую, как она поддаётся!

Мэва делает ещё два надреза, и у бедняги получается разорвать кокон... но вместо благодарности он называет спасительницу “дурой” и кидается вглубь руин.

“Дура” не суетится: догоняет его, помогает отбиться от драугров; однако данмер, так ничему и не научившись, снова пускается наутёк, наскакивает на нажимную плиту — и с разбега, всем телом насаживается на стену с кольями.

Кровь брызжет Мэве на сапоги, на грудь, на лицо; пачкает губы...

Она открывает глаза — в Вайтране, в ярловом чертоге. Когда-нибудь ей доведётся привыкнуть к смерти: наверное, быстро, если так и дальше пойдёт… однако сейчас каждая — накрепко врезается память.

Мэва касается амулета, прощупывает знакомые контуры через рубашку и куртку. Резная пластинка со знаками Кин — единственное, что уцелело после ареста. Чужой лук, чужая одежда; в Ветреном пике коллекция Мэвы пополнилась ещё и чужим топором.

— ...Достопочтенный Абу Бакр ар-Рази в “Книге тайн” и “Книге тайны тайн” полемизировал с альтмерскими философами о том, что джилл — не просто абстрактное понятие, описывающее инертность временного потока...

О чём говорит Фаренгар? А, точно! Передавая ему добытый в Ветреном пике камень, Мэва сказала: “Может, хоть он расскажет, куда подевались драконьи женщины?”, а чародей решил избавить её от невежества.

Камень для этого не понадобился.

Мэва в какой-то момент... задумалась, потеряла нить рассуждений — и пока предавалась воспоминаниям, её собеседник, муж зело учёный, успел увести их в дремучую чащу.

— ...Дрейки, носители драконьей мужественности, воплощают Серу, принцип горючести. Они постоянны, присутствуют в Мундусе во плоти, сочетают в себе землю и огонь, — вещает он — негромким, но хорошо поставленным голосом. — Джилл, носители драконьей женственности, воплощают Ртуть, принцип металличности. Они летучи, существуют большей частью вне Мундуса и сочетают в себе воздух и воду. Только соединяясь в священном браке, джилл и дрэйки способны породить Золото Акатоша, управляющее ходом времени. Ещё Джабир ибн Хайян писал, что Сера, отторгнутая от Ртути, не способна коренным образом преобразовать мироздание, и потому...

Новое Мэва неплохо воспринимает на слух, но в череде незнакомых редгардов и их теорий — опять теряется.

Дракон, которого она повстречала в Хелгене, и правда пах серой… Но, кажется, Фаренгар имеет в виду немного не это.

— Не думаю, что на меня стоит тратить так много воздуху, — перебивает она, мягко улыбаясь. — Благодарю за науку, господин Фаренгар. Однако боюсь, что это для меня слишком сложно. Я женщина простая, в магии неискушённая. Хорошо, что у ярла на службе такой человек, как вы — будет кому об этом подумать.

Он замирает, не сразу найдясь с ответом, сбитый с толку её безыскусной, но своевременной лестью… а потом двери его покоев с шумом распахиваются, и прерванный разговор утрачивает всякую важность.

— Фаренгар! — зовёт его… очередной данмер: Айрилет, ярлов хускарл. — Фаренгар, ты нам нужен. Неподалёку видели дракона. Ты там тоже понадобишься, Мэва Сиггейрсдоттир, — добавляет — приказывает? — она, вспомнив о Фаренгаровой гостье. — С живыми драконами ты общалась больше, чем все мы вместе взятые.

— Дракон! Поразительно! — чародей, кажется, едва не подпрыгивает на месте. — Где его видели? Что он делал?

— На твоём месте я бы вела себя посерьёзнее, — осаживает его Айрилет. — Если дракону вздумается напасть на Вайтран, не знаю, сумеем ли мы ему помешать. Пошли.

Мэва касается своего амулета, прощупывает знакомые контуры через одежду.

Кин-Госпожа, Матерь людей — мрак разгони и ветром наполни крылья!..

Рассусоливать некогда: дракона видели у западной стены. Прилетел с юга, кружил у сторожевой башни — так рассказал дозорный.

Балгруф-Ярл посылает хускарла собрать бойцов, а Мэва… Она идёт за Айрилет след в след, а почему — сама до конца не понимает.

Это не присяга чужому лорду. Не верность городу. Точно — не героизм… Но увидеть его — снова, почувствовать тень его крыльев, столкнуться лицом к лицу с чем-то настолько большим...

Мэва плохо помнит, что произошло в Хелгене — но не то, что почувствовала, не эту ликующую, кипучую радость, захлестнувшую сердце, радость, острее и ярче которой она за собой, наверное, никогда и не знала...

Словно шестнадцать ветров, которые Кин вручила соратникам Исграмора, вырвались из мешка, и никакая сила их теперь не удержит.

Биться вместе с вайтранцами? Не худший жребий.

Айрилет собирает их, пытается приободрить — но не лукавит.

— Никто из нас раньше драконов не видел и не собирался с ними сражаться, — признаёт она, бровью не поведя. — Но этот дракон угрожает нашим домам… нашим близким. Сможете ли вы называть себя нордами, если сбежите от чудовища? Или оставите меня с ним один на один?

В том, чтобы быть пристыженным тёмной эльфийкой, немного радости; но за кнутом тотчас следует пряник:

— На кону не только наша честь. Только подумайте: это первый дракон, который появился в Скайриме за много веков. Убив его, мы прославимся — если вы со мной, конечно! Так что скажете? Пойдём и убьём дракона?

— Да! Так точно! Пойдём и убьём его! — вторят ей стражники.

Она хорошо понимает, что им нужно услышать; от чужеземки уже одно это заслуживает уважения.

На западе их отряд встречает разгром: оплавленный камень, полуразрушенная стена, столбы густого багряного дыма.... Дозорная башня, впрочем, дракона переупрямила — стоит как ни в чём не бывало.

Но где он сам?

Мэва чувствует раньше, чем видит: чужой азарт, предвкушение скорой битвы; жажду, которая разрасталась не один век, пока он таился и ждал — один из последних, кто обманул их всех, даже Драконью стражу, кто выжил, кто всё-таки смог… кто — дождался...

— Храни нас Кинарет, вон он, возвращается!

Мэва оборачивается на крик: и так уже знает, что это не тот, но теперь — видит воочию. Его чешуя отливает бронзой; он меньше, намного меньше, но тоже — опасен...

— Рассыпаться! Все в укрытие! — командует Айрилет.

Мэва отпрыгивает, ныряет за груду камней — а место, где она только стояла, тонет в драконьем пламени.

Не двигаться — смерть, и Мэва выпускает, почти не целясь, стрелу, а потом перемахивает через остов стены и стреляет снова.

— За Вайтран! Уничтожим эту тварь! — кричит Айрилет откуда-то слева.

И как у неё дыхания только хватает?

Раскатистый рёв звучит совсем рядом, — кто-то пробил чешую? — а мигом спустя ревёт уже пламя.

Ему вторят грохот, отчаянный крик… Мэва не пытается разглядеть, что случилось — выпускает ещё две стрелы и снова ныряет в укрытие. Воздух тяжёл, как в кузне; дым режет глаза, от жара — трескается кожа.

Мэва — хорошая лучница, но от этого мало толку: дракон не дурак, не подлетает близко.

— Это всё, что ты можешь? — выкликает его Айрилет. — Иди сюда и сражайся, трус!

Ничего не получится: Мирмулнира таким не пронять… Мэва не думает, откуда ей ведомо его имя. Нет времени.

Она понимает, что должна делать — потому выбегает вперёд и кричит во всё горло:

Чужая воля сталкивается с её собственной — кровь идёт носом, стекает по подбородку, щиплет растрескавшиеся губы… но Мирмулнир опускается перед Мэвой на землю — и замирает.

Мэва почти не дышит. Мэва — не шевелится.

Что-то слепое, полуживотное — бьётся под рёбрами и кричит: бежать, бежать! Бежать, пока есть возможность — не оглядываться, не останавливаться, не думать! Бежать, и только потом, когда силы тебя оставят — зарыться в нору и надеяться, что опасность минует… чтобы высунуть голову — и снова бежать!

Наверное, эта же сила погнала Мэву из Морфала — к южным границам, скрыться от горя, не до конца пережитого, и от такого же — словно ненастоящего — преступления…

Но Мэва не хочет жить как животное — и умирать как животное она не желает тоже. Дракон перед нею? Пусть будет дракон. Чего бояться?

Замирает время, замирает битва; Мирмулнир, опустившийся на землю, замирает напротив неё точно так же.

Человек и дракон — вглядываются друг в друга.

Дракон и дракон — видят друг друга насквозь.

Что-то холодное, полузмеиное стягивает Мэву в тугие кольца. Она и не думала, чего именно хочет добиться, когда на ходу складывала хулительный нид; но древняя магия оказалась сильнее, чем животные страхи и человеческая воля.

Древняя магия обеззввучила её горло, а тело стянула крепче, чем паутина морозного паука… и потому Мэва не кричит и не вздрагивает, когда зачарованная огнём стрела пропарывает ей шею.

За первой следуют и другие — быстрые, решительные.

Голова. Снова шея. Грудь. Крылья...

"Это чужая боль", — понимает Мэва — и смаргивает.

Дракон — Мирмулнир — пойманный с нею в одну морозную паутину, тоже — не кричит и не вздрагивает.

Вайтранские стражники времени не теряют: Мэва не видит, но знает, чувствует каждую рану. Видит она лишь одно — глаза, горящие едкой драконьей желтью.

Всё ещё — целые, хотя вайтранцы не могут не понимать, какая это уязвимая точка.

Глаза они берегут, будто бы опасаясь кощунствовать: драконы — не боги для них, но есть что-то подлое в том, чтобы слепить даже чужого бога.

Он — Мирмулнир, Верность, Сила и Охота, тот, кто не умирал и не перерождался, — уже не взлетит, и понимание это — неожиданно освобождает. Мэва хрипло, сорвано выдыхает и наконец протягивает вперёд руку, касается его морды. Как странно... Раскалённая чешуя должна бы обжечь, но боли Мэва не чувствует — по крайней мере, своей, а не заёмной.

"Значит, так всё закончится?"

Тихий, усталый не-голос вслух не звучит — но словно бы напрямую пропечатывается в мыслях.

"Скверная шутка… Я слишком поздно понял: он не вознаграждал меня — а наказывал за трусость. Я должен был умереть за него, чтобы вернуться во славе и в силе, как все они… Но я не умер. Поэтому он и послал меня, чтобы тебя накормить — меня, а не кого-то другого".

"Как это — накормить?"

"Ты скоро почувствуешь, Довакин. Женщина, значит? Не думал, что будет так — поэтому обманулся. Давно я не видел джилл... Что же, скажи, сестра: моё время вышло?"

"Боюсь, что так".

"Я был достойным врагом: моё поражение принесёт тебе честь и славу… Как странно! Умирать не так страшно, как я считал".

"Смерти боятся только животные".

"Ты обо всём рассуждаешь так просто! Думаю, это не продлится долго… Я должен тебя накормить, теперь я всё знаю. Но я не хочу… Я не… Ты впустишь меня? Позволь мне не раствориться, и я тебе помогу — как сумею".

"Я тоже тебе помогу — как сумею. Я слишком многого не знаю, чтобы давать обещаний… Но я постараюсь — до следующей кальпы".

"Тогда я уже не боюсь. Мы увидимся снова, верно?.. Моё время истекло, Довакин. Держи его всё — сколько есть. Держи, подставляй руки!"

Мэва впервые не может ответить — не потому, что не находит слов и не-слов… просто она и правда впитывает его — чужое время, чужую душу, чужого брата; чужие надежды, и разочарования, и неугасшую жажду жизни.

Впитывает — и тонет.

Пот струится у Айрилет по спине. Плечи — ноют. Прокушенная губа не кровит, ранка запеклась тонкой коркой... от жара, что ли?

Щиты у неё хороши, но кожа на шее и на щеках — чуть пощипывает, доказывая, что даже для данмера это слишком… Что уж тут говорить о её ребятах?

— Мы его прикончили! Глазам не верю! Мне уж казалось, нам всем конец! — радуются они вразнобой — но от дракона держатся на почтительном расстоянии.

Только сейчас, когда с ним покончено, Айрилет всё себе разрешает — усталость, и тревогу, и скорбь. Не такое “крещение пламенем” она бы желала своим бойцам — но выбирать не приходится.

Лейф говорил, что Хроки и Тора схватили, когда они попытались бежать. Что с остальными?

Фроднара зацепило, но вот он, скачет с мечом, пусть вторая рука и висит плетью... Тем, кого Айрилет привела, повезло: даже Эйнара она в последний момент оттащила.

Паршивец едва не погиб, а так — лишь попрощался с ресницами и бровями... Но он был первым, кто подстрелил дракона, поэтому за самоубийственный рывок, стоивший Айрилет несколько новых седых волос, его не накажут — почти. Из Ривервуда всегда прибывают самые беспокойные…

Айрилет убирает меч.

Дракон не шевелится.

Может быть, это уловка?

Мэва, посыльная из Ривервуда, опасности будто не чувствует: как стояла перед драконом, так и стоит, ни на пядь не сдвинулась. Как она приманила его, Айрилет не понимает, но ей и не нужно — пусть перед Фаренгаром теперь отчитывается.

— Он точно мёртв? — спрашивает Ингимар, опасливо косясь на дракона.

Один из тех, кто вместе с Айрилет добил врага в ближнем бою, теперь он — робеет. Напрасно! Дракон — не неизъяснимый кошмар из древних преданий, а существо из плоти и крови. Найдись на вайтранских стенах десяток баллист, всё могло бы закончиться много быстрее и легче!

Это нужно исправить — нанять инженеров и плотников, пусть себе строят… И каменщиков быстрее отправить залатывать стены… Но прежде — разобраться с драконьей тушей и поискать выживших.

Всему своё время.

— Отлично стреляете, парни! — Айрилет обводит их взглядом и улыбается, искренне гордая. — Надо убедиться, что этот ящер-переросток действительно сдох.

Ребята смотрят на неё как на воплощенного Неревара. Айрилет их восторгом пользуется, пусть до конца и не понимает: она хороший командир и сберегла кого могла, но это не заслуга, а обязанность.

Такой себе Хортатор… Но своих орлов Айрилет ведёт и сейчас — и первая замечает странное.

— Все назад! — кричит она и, подавая пример, тоже отскакивает.

Её приказ не оспаривают — никто, кроме чокнутой ривервудской нордки, которая так и стоит где стояла.

Драконий труп конвульсивно дёргается — и загорается бледным, полупрозрачным огнём. Он пышет жаром — ощущается даже издалека, — но Мэва этого будто не чувствует.

— Беги, дура! — кричит ей Эйнар… а дальше случается нечто настолько невероятное, что мозг поначалу отказывается всё осмыслить.

Дракон — существо из плоти и крови, которое они самолично рубили мечами и топорами, — распадается туманными клочьями, точно иллюзия дешёвого чародея. Как такое вообще возможно? Кто-то навёл чары?

“Нет, — понимает вдруг Айрилет, улавливая мелькнувший и тут же сгинувший запах гниения. — Это не чары развеиваются: просто время вокруг него отчего-то течёт иначе…”

Слезает пластами иссохшая чешуя. Сходит, расслаиваясь, мясо… Вскоре от дракона остаются лишь голые кости — и пышная шапка белого света. Мэва втягивает его, этот свет, как редгардскую сладость пашмак, нить за нитью...

Айрилет смаргивает... и всё заканчивается. Перед ней — кости уже много лет мёртвого существа и нордская женщина, которая медленно оборачивается.

Айрилет отступает на шаг.

У неё хорошая память на лица, а Мэва Сиггейрсдоттир — типичная нордка, ожившая иллюстрация для имперского путеводителя: высокая, светловолосая, синеглазая...

Только глаза у неё — не синие, нет.

Глаза у неё сияют драконьей желтью.

Сколько… лет сорок, наверно, назад?.. Айрилет занесло в окрестности Торна. Дельце было нехитрое — проводить до Стормхолда бретонского антиквара, — но крепко врезалось в память.

Когда до города осталось всего ничего, бретон решил “срезать путь” и увёл их с тракта. Наёмной охране работодателя переспорить непросто; Айрилет с товарищам ничего не оставалось, кроме как идти куда сказано.

Дорогу и правда удалось срезать, но за очередным поворотом их поджидала жирная ящерица-вамасу. Бретон не придумал ничего лучше, как подстегнуть коня и рвануть вперёд, обгоняя охрану... а вамасу, с виду неповоротливая, вдруг взвилась вверх, вцепилась в брюхо его несчастной лошади и опрокинула — вместе со всадником.

Хищная неподвижность, холодный рептильный взгляд…

С чернотопской вамасу у Мэвы Сиггейрсдоттир много общего.

Ещё недавно время вокруг неё текло так быстро, что до костей ободрало дракона. Теперь — наоборот, густеет.

Айрилет понимает: если ошибётся, то сломанными ногами вряд ли отделается.

Эта женщина куда опаснее, чем вамасу.

Время ползёт. Ничего — внешне — не происходит. Ребята, оправившись, вполголоса начинают галдеть: про довакинов, драконов, Тайбера, мать, Септима...

Айрилет расслабляет плечи. Вскидывает ладонь, призывая к молчанию. Медленно выдыхает.

Ей, выросшей при храме Мефалы, не в новинку быть свидетельницей чужого транса; она не удивляется, когда нордка, так и не проронив ни слова, просто… начинает идти вперёд — небыстро, но поразительно целеустремлённо.

Нельзя её упускать!

Айрилет раскидывает приказы, как запечённый в углях батат — лишь бы быстрее сбыть, не опалив пальцы. Фроднара отправляет к ярлу, с отчётом — заодно покажется Фаренгару; Ингимара — на площадь, успокаивать горожан, а Эйнара — руководить оставшимися: пусть попробуют поискать выживших...

Остальное подождёт.

Мэва прёт вперёд — и правда, как вамасу, — а Айрилет идёт за ней след в след: на юго-восток, прочь от дозорной башни и дальше — в сторону от дороги.

Раньше, ещё до того, как Балгруф впервые женился, они любили шутить, что, может, плюнуть на всё, уехать куда-нибудь в Элинир и открыть таверну? С годами побег обсуждался всё реже и реже; иной жизни Айрилет себе давно не представляет, но в этот час к элинирской таверне она как никогда близка.

Дракон — ерунда; опасен, свиреп и огромен, но не так уж и страшен.

Его можно ранить. Он истекает кровью. Да, дышит огнём, но с вамасу у него куда больше общего, чем с божеством.

Но божеству — её, Айрилет, настоящему божеству — дракон интересен.

Трое из ныне живущих знают, что ярлов чертог хранит в себе Эбонитовый клинок — милость и проклятие Прядильщицы, — и что клинок на время удалось усыпить.

Трое — знают, но только Айрилет, выросшая при храме Мефалы, чувствует, как он дышит, укрощённый её ритуалами: медленно и спокойно, не источая — почти… — безумие.

Айрилет — единственная, кто замечает, как сбилось его дыхание. Думать о том, что это значит, по-настоящему страшно.

Мэва к её тревогам глуха — но, хвала богам, наконец замедляет шаг. Она сворачивает ещё пару раз и выводит их с Айрилет к одинокой разлапистой ели.

Там, привалившись к стволу, сидит женщина — кинжал на поясе, великоватая, явно с чужого плеча одежда... редгардка, судя по коже и волосам, хотя черты не совсем типичные… может, полукровка?

Она кажется глубоко спящей, но когда Мэва подходит ближе, вздрагивает и распахивает глаза — тёмные и полные дикого, животного страха.

Редгардка вскакивает на ноги, но бежать не пытается — только жмётся к стволу; в волосах у неё иголки.

— Я помню тебя. По телеге. — Голос у Мэвы разочаровывающе будничен, слова — обрывочны; но редгардка глядит на неё с полминуты, а потом — опускается на колени.

Кожа у неё выцветает, лицо — искажается судорогой, оплавляется... а потом снова затвердевает — маской альтмерки.

Айрилет, глядя на эту срань, очень жалеет, что в Элинир они с Балгруфом так и не уехали.

Chapter Text

Время странно текло: то ускорялось, выкрадывая из памяти пустые минуты, то наоборот — так замедлялось, что, казалось, начинало течь в обратном направлении, проворачивая по кругу одни и те же события… Будто бы надоломилось оно, это несчастное время, разорвалось от чужой небрежности — и до сих пор не может заделать прореху!

Айрилет обвиняла в этом драконов: то, как один из них камнем рухнул во временной поток, вздымая холодные, золотые брызги, она видела собственными глазами. Рябь от его падения шла до сих пор — вязким, приторным вкусом оседала на языке…

Это чувство приторной вязкости поселилось и в мыслях — сейчас, так некстати, в пору, когда надо бы действовать быстро и жёстко! А вместо этого Айрилет — переживала и вспоминала.

Будто вчера Лидии было… сколько? Пятнадцать, шестнадцать лет?.. В тот день Айрилет, наблюдавшая за тренировками, обратила внимание, как странно девочка двигается, как морщится от боли: потому отозвала её поговорить — наедине, вдали от чужих любопытных глаз, — и приказала раздеться.

У Лидии вся спина исполосована и, судя по совершенно особенному смущению, проступившему на её большеглазом, по-нордски бледном лице, Айрилет не ошиблась с догадками.

— Как вы так умудрились вообще? — ворчала она, обрабатывая кровящие, влажные раны (называть их “царапинами” язык не поднимался!) доброй целительной мазью на жире хоркера и вытяжке голубого горноцвета. — Ладно… Ваши ролевые игры — не моё дело. Надеюсь, тебе хоть понравилось? Да? Вот и славно. Но в следующий раз обращайся к лекарю, договорились?..

Айрилет привязалась к ней, но не имела права жалеть и посылала в самую гущу событий. Эта ролевая игра будет куда опаснее всего того, чем Лидия занималась с подружками: Мэва Сиггейрдоттир откусывала головы драконам; что ей — обычная нордка?

— Ты веришь, что она — Драконорожденная? — уточнила Лидия, обдумывая приказ.

— Я видела то, что трудно истолковать иначе. — Айрилет не торопилась с однозначным ответом. — Не могу исключать, что она самозванка. Для этого ты и станешь её хускарлом: узнай всё, что сможешь — о ней и о девице, которую она подобрала, — выживи и вернись с докладом.

— Хорошо, кена. Вы с ярлом можете на меня рассчитывать.

Они скрепили свой договор рукопожатием — ладонь у Лидии была крепкая, уверенная…

Айрилет не могла о том знать, но отчего-то не сомневалась: её ученица — не подведёт и вернётся в целости.

Прошло меньше месяца с нападения на Вайтран, а драконы уже успели стать для Скайрима обыденностью; смертельно опасной, крылатой и дышащей огнём обыденностью, но всё же!

Время шло. Города — запасали зерно, ощеривались баллистами, тренировали лучников и боевых магов. Правители — притворялись, что всё идёт по плану. Гражданская война текла очень вяло: и без того с наступлением холодов она впала бы в спячку, однако драконье пламя, кажется, оказало на неё точно такое же действие.

Балгруфу всё ещё удавалось хранить нейтралитет, но долго так не могло продолжаться. Айрилет хорошо понимала: слишком лакомым кусочком был для обеих сторон Вайтран, чтобы его оставили в покое... Лучшего ярла она не могла себе пожелать, но иногда полушутя мечтала, чтобы владения её побратима были не в самом сердце Скайрима, на перекрестье всех важных торговых путей, а где-нибудь, скажем, в Хьялмарке.

У Айрилет голова шла кругом, но она продолжала делать то, что должно: укрепляла город, опрашивала агентов, налаживала связи с Сибиллой Стентор… Возвращение Лидии одновременно и приободрило её, и всколыхнуло тревогу.

Драконы в Вайтране разрушили много больше, чем каменные стены. Для Мэвы Сиггейрсдоттир ни время, ни расстояние не были помехой. Даже из прошлого, даже с самой Глотки Мира она дотягивалась до города — будто электрическим разрядом пронзала, заставляя быстрее и яростней биться его беспокойное сердце, — и не давала им с Фаренгаром заново усыпить Эбонитовый клинок.

То, что Лидия поначалу рассказывала, звучало предсказуемо — женщина, которую Седобородые посчитали Драконорожденной, пришла к Высокому Хротгару и была принята в обучение. Лидия тоже с ней занималась: Мэва, простая хозяйка откуда-то из-под Морфала, с мечом, топором и щитом обращалась не хуже — но и не лучше — любой порядочной нордки.

Её эльфийская подружка оказалась куда чуднее.

— Она и правда умеет менять свою внешность, — признавала, нахмурившись, Лидия. — Это не иллюзия, а что-то иное... Скрывает, кто она на самом деле, а Мэва ей почему-то верит… Но без неё мы вряд ли смогли бы ограбить талморское посольство.

— Вы… что сделали?!

— Это ещё не самое странное.

Айрилет знала: то, что Лидия собирается сообщить, ей наверняка не понравится. Но что угодно лучше, чем зыбкая неопределённость!

С конкретным раскладом, даже самым паршивым, можно было хоть как-то работать — и попытаться переиграть судьбу.

Трудностей Айрилет не боялась.

Chapter Text

Когда выясняется, что Эсберну помогает скрываться Гильдия Воров, Мэва наотрез отказывается с ними встречаться.

— Я могу понять тех, кто преступает закон из нужды, — заявляет она, — тех, кто не рад, что ведёт подобную жизнь… но не тех, кто выбирает её по доброй воле. Не тех, кто считает воровство — ремеслом, кто гордится им и организуется в гильдии. Эти люди — ржа, проевшая наши земли. Я не буду иметь с ними дело.

Лин бы могла возразить, что дел тогда не стоило иметь и с Клинками, — да и влезать в талморское посольство не стоило тоже… — а жизнь сложна и многообразна, и, если на то пошло, теперь уже поздно думать, как бы не замарать руки — ввязавшись в такую игру, остановиться на полпути не получится...

Могла бы — однако молчит.

Мэва не дура — сама понимает, что многого не знает, и никогда не отвергает хороший совет. Она не считает зазорным учиться у Лидии, и слушает Лин, когда дело касается талморцев… Но если уж заявила о чём-то вот так, не сдвинется ни на пядь — это почти с первых дней стало ясно.

Чем тратить время на уговоры, Лин предлагает сама во всём разобраться. Пусть Мэва берёт в охапку свою щитоносицу и отправляется с ней на запад, в Фолкрит, — или где там недавно видели очередного дракона? — а Лин пойдёт на восток.

Пусть Довакин отвлекает внимание героическими делами, пусть на неё с опаской косятся Талмор, Пенитус Окулатус и все остальные стервятники, которые были б не прочь полакомиться мясцом альтмера-полиморфа. Пусть смотрят в другую сторону, а Лин пока разберётся с тем, что творится в Рифтене — своими методами.

Она найдёт Эсберна, не привлекая внимание тех, других, которые его тоже ищут — и дальше всё пойдёт как по маслу: Эсберн расскажет, что знает о возвращении Алдуина, Дельфина — отдаст им рог, Седобородые — получат обратно свою драгоценную цацку, ради которой гоняли Мэву туда-сюда по семи тысячам ступеней — и все будут счастливы!.. Ну, кроме Талмора, который упустит добычу.

Месяц-другой назад, в Высокое солнце или Последнее зерно, Лин бы в ужас пришла от такого плана. Долгие годы она бежала, запутывая следы, от драконов и тех, кто надеялся их укротить; единственный раз, когда она попыталась искать защиты, обернулся новым заточением, коротким, но в чём-то — ещё более унизительным.

Лин никому не доверяет, Мэве — так и подавно; Мэва ей не доверяет тоже, однако не видит смысла натягивать поводок — так же, как Лин не видит смысла в побеге. Драконы уже нашли её и доказали: от них не скрыться даже под фальшивыми лицами.

Лин не дура и не считает зазорным подольститься к тому, кто с лёгкостью может тебя уничтожить. Быть под крылом у дракона куда безопаснее, чем поворачиваться к нему спиной.

Оттуда, если придётся, и к сердцу проще пробраться.

Искать дружбы с Гильдией Воров Лин решает под маской босмерки. Нужно перелепить лицо, немного уменьшить рост, зачернить склеры... Воры наблюдательны и обращают внимание на детали — не стоит давать им лишних подсказок.

Босмерке Ланвен, прибывшей в Рифтен, город понравился: может быть, по нему и ползёт воровская ржа, однако сейчас, в сердце осени, он кажется золотым, а не ржавым.

Скоро листва облетит, и до первого снега вид у растопыренных голых берёз будет жалкий… но этого босмерка Ланвен уже не увидит.

Город процветает — это заметно и по домам, и по дорогам, и по оживлению, что царит на рынке. Ланвен решает, что может позволить себе полчаса праздности — и гуляет между торговых рядов, прицениваясь к товарам, которые ей очевидно не по карману.

На “редкости из Морровинда” у неё и подавно денег не хватит, но данмер-торговец умеет привлечь внимание. В Морровинд Ланвен ещё никогда не заглядывала… как, впрочем, и Лин.

Пока торговец ведёт дела с чернобородым бретоном, Ланвен осматривает прилавок. Рядом с обычными для любой нордской лавки товарами — вещицы из хитина и кости, цветные флакончики с крышками в форме жуков, а посередине — узорчатая миска с круглыми тёмно-багряными ягодами.

— Что это? — спрашивает Ланвен, когда торговец, попрощавшись с бретоном, обращает на неё внимание.

— Комуника. Западней Велотийских гор её редко встретишь, но у меня хороший поставщик... Можешь попробовать, если хочешь, — предлагает он, и Ланвен — не отказывается.

Данмер протягивает ей миску; из-под рукава мелькает край татуировки — мелькает и тут же скрывается, Ланвен не успевает её разглядеть… Она не наглеет — берёт себе одну ягодку. Комуника вначале кажется кисловатой, но послевкусие ни на что не похоже — сладкое, но не приторное, а какое-то будто пряное...

На ягоды у Ланвен денег пока что нет. Она покупает точильный камень: самый обычный, не-морровиндский, дешёвый-дешёвый! Но данмер, принимая её монеты, — татуировка снова поддразнивает взгляд... — улыбается так приветливо, будто Ланвен оставила у него кошель с серебром.

Дежурная вежливость торговца? Но на душе всё равно светлеет.

Ей пригождается этот свет. Гильдейский связной, которого Ланвен находит — ржаво-рыжий, по-нордски рослый и безгранично самодовольный.

— Я с кем попало дел не веду, детка, — заявляет он с ходу.

— И чего же хочет от меня господин Бриньольф?

— Докажи, что тебе можно верить. Меня попросили... кое-кого проучить, и лишняя пара рук будет очень кстати. Услуга за услугу, идёт?

— Я не возьму кота в мешке. Что нужно сделать?

— Всё просто, детка. Стащи у Мадези из-под прилавка кольцо и подкинь Бранд-Шею. Пусть посидит пару дней в тюрьме, подумает о своём поведении.

Услуга за услугу, и все счастливы — так, Ланвен?..

— Я первый день в городе. Кто они, эти Мадези и Бранд-Шей? — спрашивает она, отчего-то не сомневаясь: ответ её не порадует.

Предчувствие не обманывает Ланвен: Бриньольф подписывает её на редкой паскудности дело.

Бранд-Шеем, несмотря на аргонианское имя, оказывается тот самый данмер, который угощал её ягодами на рынке. За что бедняга попал в немилость, Бриньольф не говорит, но тут и гадать не нужно. Видимо, помешал “гильдейским делам” — какие ещё могут быть причины?

Она соглашается.

Воровать ей не в новинку. Всему, что умеет, Ланвен — Лин — научилась самостоятельно. Не раз попадалась и получала крепкую взбучку, — однажды ей чуть было клеймо не поставили!.. — но неудачный опыт стал для неё лучшим наставником. Если способна вывернуться из любых кандалов, спрятаться за “хамелеоном” и быстро поменять лицо, у тебя появляется право на ошибку… или по крайней мере — возможность сбежать, чтобы, оправившись, попробовать снова.

Лин не раз возвращалась на место неудачного преступления в новой маске и знала, что стражники ненавидят её “фокусы с невидимостью”. Удобно, когда тебя принимают за сильного мага и в нужную сторону даже не смотрят!

Невидимость — сложные чары, тяжёлые, Лин ими так и не овладела. Наверно, заставить себя исчезнуть она и не хочет — и безо всякой магии слишком этого боится; а вот сливаться, копировать и подстраиваться — то, что у неё получается интуитивно.

Босмерка Ланвен ни в чём Лин не уступает: возвращается на рынок, чтобы узнать, найдётся ли в городе для смышлёной девицы работа (не связанная с торговлей телом), а сама — присматривается.

Ланвен находит аргонианина-ювелира, выясняет, где тот хранит нужное кольцо, продумывает пути отхода — и ждёт сигнала. Долго ждать не приходится: Бриньольф заявляется на рынок, улыбаясь, как обожравшийся сливками кот, — и устраивает представление, достойное столичного театра.

Пока пройдоха для вида пытается впарить прохожим фалмерский кровяной эликсир, который вылечит от любой болезни, повысит мужскую силу и, кажется, даже сведёт чирьи с задницы, Ланвен делает за него всю грязную работу. Она не умеет вскрывать замки, поэтому крадёт у Мадези ключи, отмыкает спрятанный под прилавком сейф, достаёт кольцо, подкидывает ключи Мадези, подкидывает кольцо Бранд-Шею...

“Ещё одной пары рук не хватает”, а, Бриньольф? Ну да...

В награду за старания Ланвен достаётся чудесное зрелище: на рынок заявляется патруль, который явно предупредили, что у кого искать. Бранд-Шей удивлён, но позволяет себя досмотреть — и не сопротивляется, когда стража его уводит.

Вот и всё...

Чтобы отвести подозрения, Ланвен не сразу уходит с рынка. Она старается никак Бриньольфа не выделять, а так — покупает себе мешочек лежалых кедровых орешков и, по-беличьи их погрызывая, болтает с торговцами.

Мало кто верит, что Бранд-Шей украл у Мадези кольцо, — зачем ему это? да и на взломщика он не тянет, а ещё целый день стоял за прилавком… — и Ланвен надеется, что, как и сказал Бриньольф, его быстро отпустят.

Вкус комуники, чуть кисловатый и сладко-пряный, вытеснился ореховой гнилью.

Когда Ланвен уходит с рынка, Бриньольф идёт следом. Он догоняет её в пустом переулке, подходит близко-близко, нависает над маленькой босмеркой всем своим нордским ростом…

Его красивое — для неда — лицо ужасно портит это развязное, самодовольное выражение.

— Кажется, я в тебе не ошибся, детка. Вот, держи. За остальным приходи в “Буйную флягу”.

Ланвен слушает, как туда добраться, пряча за пазухой неожиданно щедрый гонорар; кивает, и улыбается, и с облегчением выдыхает, когда Бриньольф наконец уходит.

Ей зябко — от озера тянет сыростью. Норды умеют обрабатывать древесину, но между брёвен Ланвен всё равно подмечает плесень.

Рифтен уже не кажется ей красивым.

В туннелях под городом Ланвен находит дорогу к “Фляге”. Приходится прошмыгнуть мимо каких-то очень недружелюбных ребят, но дальше всё идёт как по маслу: Ланвен вступает в Гильдию Воров — Лин надеется, что “согильдейцев” больше никогда не увидит, — и узнаёт, где прячется её цель.

Ланвен находит укромное место и растворяется в тенях; Лин, вооружённая паролем Дельфины, попадает к Эсберну.

Когда посреди разговора дверь начинают выламывать, Лин паникует. Из оружия — только кинжал, им много не навоюешь…

Но Эсберн встречает гостей огненным шаром, призывает грозового атронаха — и всё заканчивается. Талморские агенты явно не ожидали встретить такой отпор: один сгорел сразу, не сумев закрыться; двум оглушённым и ещё дышащим Лин с удовольствием перерезает горло — кинжала для этого за глаза хватает...

Как Талмор вообще их нашёл? Вряд ли — через воров. Может, Мэва была не так уж и неправа, отказываясь иметь с ними дело? Может, и стоило поискать иное решение?

Хотя к Эсберну она бы тогда наверняка опоздала...

Лин провожает его до Ривервуда, встречает там Мэву с Лидией и уже вместе с ними лезет в Храм Небесной гавани. Там они узнают… очень многое, а потом разделяются, договорившись встретиться в Вайтране: Лидия передаст своему ярлу просьбы Драконорожденной, Мэва вместе с рогом Юргена поднимется на Высокий Хротгар, а Лин...

У неё осталось одно незаконченное дело.

Она возвращается в Рифтен спустя три недели, как Ланвен приняли в Гильдию; Бранд-Шей просидел в тюрьме половину этого срока — даже после того, как Мадези несколько раз за него просил, придумывая истории о забытых дружеских одолжениях.

В сравнении с появлением Алдуина это всё так, ерунда… но Лин позволяет себе немного эгоизма: сначала ест до отвала, набирая энергию, потом раздевается, готовит сменную одежду и погружается в медитацию.

Если скопировать форму, можно украсть и суть; если уловить суть, то и форма подстроится...

Вечером Бриньольф приходит к страже — рассказывать, как ограбил Мадези. Стражники смотрят на него как на идиота, но кидают в камеру — проспаться и всё обдумать.

Не проходит и получаса, как Бриньольф сбегает, вывернувшись из кандалов и проскользнув через прутья решётки, как масло.

Он накидывает “хамелеон” и “проявляется” — в первой пустой подворотне — уже как Лин: пусть теперь стража ищет его-настоящего!

Бриньольф заслужил отдохнуть от дел.

Лин бы хотела радоваться — о том, как подставить его, она фантазировала не одну неделю, — но радости нет в её сердце.

Ничего ведь не изменилось — нет толку себя обманывать. Мотивы у Лин были самые неблагородные: она хотела не восстановить справедливость и наказать виновного, а утихомирить совесть.

Совесть, проклятая, утихомириваться отказывалась.

Чтобы выжить, Лин совершала многое, чем не гордится. Она не раз подворовывала у тех, кто жалел её, — пускал переночевать, или к себе на телегу, или к костру; а однажды даже украла у нищего миску с подаянием — после того, как он поделился с ней хлебом.

Лин было стыдно за каждый такой поступок. Мало чем она отличается от своих тюремщиков — тоже смотрит на всех вокруг как на инструменты!.. Но этот стыд облетал с неё, как листва по осени. Лин не могла позволить себе за него цепляться: она не знала, как выживать иначе.

Кто-то другой выживать бы не стал… Кто-то более благородный убил бы себя — придумав способ, который не позволил бы Талмору завладеть его мёртвым, но всё ещё ценным телом, — но Лин не смогла: слишком хотела узнать хоть что-нибудь настоящее.

Сейчас всё иначе... сбросить листву больше не получается. Что-то переменилось, когда Мэва нашла её — нашла и ничего не потребовала. Лин сама решила за ней последовать, Лин успела почувствовать вкус иной — чистой, героической даже — жизни… И всё равно — при первой возможности повернулась к старому.

Даже не попробовала искать иного пути.

Лин — эгоистка; она не привыкла заботиться ни о ком, кроме себя — ведь о ней самой никто больше не позаботится… И здесь, в тёмной рифтенской подворотне, утопая в одежде, шитой на рослого норда, она наконец понимает, чего на самом деле хочет. Это желание эгоистично и безрассудно, но после Бриньольфа бояться Лин уже нечего.

Нет смысла останавливаться на полдороге.

О тайнике со сменной одеждой Лин подумала слишком поздно. Приходится что-то снять, что-то перепоясать, а что-то использовать не по назначению, но до "Пчелы и жала" она — в маске данмерки — добирается без приключений.

Денег у Лин немного, но ещё день снимать комнату — хватит… Вернувшись к себе, она пишет записку — “Я владею информацией, которая будет тебе интересна” и указания, когда и где её можно найти, — а утром идёт на рифтенский рынок.

Лин не в новинку возвращаться на место своего преступления в новой маске; она — неожиданно для самой себя — чувствует привычный азарт… и тоже его стыдится.

О первом её предприятии на рынке уже и не вспоминают, зато второе — у всех на слуху. Бриньольфа, оказывается, “снова” схватили — и разбираются, что за балаган он устроил. Мадези, когда Лин для вида приценивается к его кольцам, предполагает: наверно, пройдоху проклял какой-то даэдра! Заставил стремиться к правде — а теперь, когда проклятие развеялось, Бриньольфу непросто будет выкрутиться…

— И поделом, если так, — со смехом соглашается Лин.

Так высоко — аж в даэдра! — её ещё не возносили.

Бранд-Шей торгует на том же месте — и кажется столь же приветливым, как и три недели назад. Дежурная вежливость торговца, ставшая для него естественной, как дыхание? По лицу — не понять...

Покидая рынок, Лин незаметно кладёт записку ему на прилавок. Она бы пришла к Бранд-Шею сама, но у Хельги им негде будет поговорить наедине.

Месяца два-три назад, в Высокое солнце или Последнее зерно, Лин бы в ужас пришла от того, что замыслила — но драконы приучили её не бояться играть с огнём. Только так это и получается — жить по-настоящему…

Если Алдуин всё-таки пожрёт мир, иного шанса уже не будет.

Лин, прячась за пепельной маской, гуляет по Рифтену. Три недели прошло, но поступь зимы не чувствуется; на берёзах теперь больше меди, чем золота — вот и все изменения. Рифтен — красивый город, и даже озерная сырость, изрисовавшая плесенью стены, его не портит….

В общем зале "Пчелы и жала" Лин съедает свой обед и покупает у говорливого аргонианина нечто с названием “Бархатная удача”, а потом, подумав, и бутылку “Скального наездника” — из “патриотизма”.

Свою "Удачу" она распечатывает уже наверху; внутри — винная терпкость, медовая сладость, пикантная ягодная кислинка...

Бранд-Шей прерывает это свидание — и не теряет времени даром.

— Тебе известно, где потерпела крушение “Гордость Тель Воса”? — спрашивает он первым делом.

— Что? Нет. — Лин впервые слышит о… чем бы оно ни было. — Я позвала тебя не за этим.

— Зачем тогда?

— Я знаю, что на самом деле произошло. На рынке, с кольцом. И я подумала, что ты заслуживаешь узнать правду... если, конечно, сам этого захочешь.

Бранд-Шей поначалу ей ничего не отвечает, только смотрит — холодно, немигающе… более по-аргониански, чем все аргониане, с которыми Лин сегодня общалась, — а потом едко хмыкает и всё-таки произносит:

— Давай, удиви меня. Кольцо мне подкинули, потому что Мавен не простила, что я свидетельствовал против её человека... или я не прав?

Об этом Лин тоже впервые слышит — но не позволяет себе выказывать удивление.

— Я не смогу сказать, почему. Но могу сказать, как.

Она и рассказывает — о Бриньольфе, который подписал на грязную работёнку "мага-иллюзиониста", и о… самой магичке, ввязавшейся в это дело, чтобы помочь Драконорожденной.

Лин дважды отворачивается, сбрасывая лицо — процесс с наведением иллюзий никак не спутаешь, — и показывает сначала Ланвен, потом… себя.

— "Признание" Бриньольфа — тоже твоя работа? — спрашивает Бранд-Шей — одновременно сердито и озадаченно.

— Да. Я виновата перед тобой, но не знаю, как всё исправить. Денег у меня нет… Могу разве что выпивкой поделиться?

Это, наверное, самые поганые извинения, которые можно принести, но они работают: бутылка пустеет, мысли — путаются, а Лин наконец созерцает татуировку, которая так будоражила её любопытство...

В эту ночь она не думает ни о Талморе, ни о Пенитус Окулатус, ни даже о том, что Мэва хочет найти посредника для общения с Периайтом — и Рифтен становится для неё по-настоящему драгоценным.

Chapter Text

— Что принесла?

Данмерка молча выкладывает свою добычу: с десяток двемерских монет, пару латунных цилиндров и шестерней, по виду тоже двемерских, заполненный камень душ — какое-то крупное животное, может быть, волк или хоркер, точнее Сэда сказать не может… — и серебряное ожерелье.

— Хм, — дядя смотрит задумчиво, прицениваясь и к товарам, и к гостье, а Сэда въяве видит, как в голове у него вращаются точно такие же шестерёнки, как на прилавке: тц-тц-тц… — Вещицы твои я возьму, но хорошей цены не обещаю. Нелёгкие сейчас времена, сама понимаешь.

— Назови свою цену, а там посмотрим, — пожимает плечами данмерка. — Сколько дашь, например, за ожерелье?

— Посмотришь, Сэда?

— Конечно, дядя, — отвечает она и подходит ближе.

В "Товарах Белетора" Сэда работает третий месяц, с того самого дня, как перебралась в Вайтран. Она, если начистоту, ни грана не смыслит в торговле, однако у дяди хватает смекалки на них двоих. Он даже пугающий дар, доставшийся по наследству от бабки-вещуньи, придумал, как пустить в дело.

Сэда умеет слышать вещи: только обрывки и отголоски, тусклое эхо воспоминаний; но иногда и этого довольно — чтобы, к примеру, не связываться с краденым.

Данмерка больше похожа на воительницу, чем на воровку, но лучше перебдеть, чем недобдеть.

Сэда берёт ожерелье в руки и понимает: не серебро. Сплав какой-то странный, а украшение — старое, очень старое...

Чужая память ударяет под дых:

-------------------------------------------------

Даже сейчас, в болезни, перед гостями… перед господами нужно выглядеть понаряднее. Она надевает мамино ожерелье, но руки трясутся: как бы не расплескать лекарство!..

Напиток кажется одновременно острым, горьковатым, подслащённым и очень солёным.

Гной, который она слизывает с пальцев, на вкус почти такой же...

Боль ушла… сколько, четыре недели назад? Только голод грызёт нутро. Всё подчистую подъедено, всё до капельки выпито… Она шарит руками, но ничего не находит, снова... и выковыривает ногтями остатки сгнившего ока: заглатывает его; влажно причмокивая, вылизывает руку...

-------------------------------------------------

Сэда отшатывается и врезается спиной в стеллаж; склянки тонко, жалобно позвякивают.

— Откуда оно у тебя? — спрашивает и сама же морщится: глупо ведь прозвучало...

Но что-то в её лице, наверное, убеждает без слов, потому что дядя кидается в глубь лавки, а данмерка, пожевав губами, всё-таки отвечает:

— Сняла с убитого фалмера. Злой был, как скальник, но дряхлый совсем. Голый, если не считать побрякушки.

— А душа… Это её душа — в камне?

— Да.

Сэда смотрит на камень, обычный, не-чёрный камень, в какие ловят души крупных животных — и её выворачивает в заботливо поднесённое дядей ведро.

Chapter Text

На равнине зима обходилась полунамёками: подмораживала по утрам воду, вытягивала цвет из листьев, дразнила — пока что даже не впол-, а в четверть силы.

Здесь, в горах, Мэва словно шагнула в будущее. Зима полновластно владела Высоким Хротгаром, зима истончила, засыпав снегом, все тропы, зима выстудила воздух — так, что даже вдохи, заледенелые, казались медленнее обычного.

Мысли тоже смерзались. Перед глазами стоял туман — густой, мутный, плотный…

Под сводами черепа — тоже.

Мэва не помнила, сколько шла — вот так, без смысла и цели. Мэва не помнила, как оказалась на Высоком Хротгаре. Сама мысль о том, что это Высокий Хротгар, держалась в её голове еле-еле — точно рукав, пришитый гнилыми нитками. Дёрнешь чуть посильнее — и ничего не останется: только обрывки тряпок — в руке…

Изменение формы искажает и саму суть. Даже самое незначительное — становится безвозвратным. Выпусти нитки, сшей наживую ткань времени — пусть твоё слово, точно игла, вонзится в неё сейчас, а выйдет — через четыре тысячи лет! Пусть вместе со словом — переместятся и слава, и сила, и все проклятия!..

Даже сейчас, сквозь пелену — сквозь снег — сквозь колдовское забвение — Мэва всё-таки понимает: это не её мысли. Это даже не шёпот — тех, кто прячет слова в её коже. Это обманка; всё — обманка, и туман — тоже.

Ты знаешь, что нужно сделать, дочь Сиггейра?

— Lok, — говорит Мэва и тянется к отторгнутому чарами небу.

— Vah. Koor, — произносит она, разгоняя ток времени.

— LOK VAH KOOR, — повторяет — кричит, — используя Голос.

И туман рассеивается.

Ясность — небывалая, хрустальная ясность — снисходит на Мэву. Холод — отступает. Очертания Глотки Мира проступают болезненно чётко, будто их вырубили топором.

Нужно идти вперёд — снова.

Мэва вытирает пот со лба.

Кожа горячая — даже через перчатку. Что это, лихорадка? Но слабости Мэва не чувствует, а мысли — не путаются.

Небывалая ясность — вот что она ощущает. Гора зовёт её: не по-человечески, не по-драконьи, но чем-то древнее и глубже, чем все языки Тамриэля.

Судьба — зовёт её, и Мэва не может не подчиниться.

Даже без колдовского тумана путь до вершины тернист…

“Нет, — обрывает себя Мэва. — Какие здесь могут быть тернии?”

Неточное слово, даже не изречённое, злит: мысль, облачившись в него, стала ложью.

Каждое слово должно быть на своём месте. Теперь это как никогда важно, верно?

Путь до вершины труден — крут и извилист. Пик Глотки Мира — так высоко, что задевает собой облака. Воздух стыл и колюч, ветер — беспорядочный, будто бы пьяный…

На перчатке у Мэвы — тонкий ледок. Она разбивает его, пошевелив пальцами. Откуда?..

Ах, точно.

Кожа у Мэвы горит. Тонкая струйка пота струится по шее и вниз, вдоль позвоночника. Стоит распустить ворот, и ветер скользит под кожух — и дальше, до самой кожи, горячей, почти горящей.

Мэва чувствует, что вокруг холодно, но — не чувствует холод.

Странно. Полезно.

Она прикрывает глаза: солнце выбеливает снег, отражается, умножаясь, и слепит... Кажется, у скаалов есть такие очки? Сделанные из кости, плотные, с единственной прорезью в центре — чтобы беречься от этого белого света?

Мэве сейчас таких очень не хватает.

Она идёт почти вслепую, но — идёт. Драконы, пойманные, молчат — все, даже Мирмулнир, которого она различает и узнаёт, — но драконье, вплавившееся в плоть, расправляет крылья.

Мэва поднимает глаза и видит их, эти крылья, уже наяву.

Здравствуй, PAAR THUR NAX.

Поначалу дракон кажется белоснежным — ослепительным, словно снег, который ещё не топтали ноги. Он неотмирен, он нереален, он вне пространства и времени, вне смертного, вне физического, вне…

Мэва моргает, и иллюзия развеивается.

Дракон — настоящий, вещный, существующий так же телесно и определённо, как и она сама. Чешуя у него бела, но темнее, чем снег и обледенелые камни, — скорее топлёное молоко… — и изрезана шрамами.

Он жил, он боролся, он, наверное, даже страдал. У них куда больше общего, чем кажется, верно?

Дракон поворачивает к ней голову, увенчанную короной рогов.

Мэва знает, как его имя, ещё прежде, чем слышит:

— Drem Yol Lok. Приветствую, wunduniik. Я Партурнакс. Кто ты?

Мир. Огонь. Небо.

Путешественник.

Амбициозность. Тирания. Жестокость.

— Ты знаешь, кто я такая, — говорит Мэва… и понимает, что он и правда — знает. Может быть, даже лучше, чем она сама, ещё до конца не проснувшаяся. Знает, но не станет рассказывать, а сделает так, что она сама — поймёт.

Очень жестоко с его стороны — заставлять её появляться на свет.

Они говорят: приветствуют друг друга, как должно драконам — огнём — целым морем огня! — светом солнца… Голодом — узнанным — отражённым как в зеркале…

Вопросами.

— Что для тебя Путь Голоса?

— Ясность. Первое, что ощущается правильно. Я чувствую, что равновесие разрушено. Я знаю, что должна его восстановить. Я пока что не понимаю, как. Не до конца.

— Может быть, этот мир — лишь яйцо для следующей кальпы? Lein vokiin? Ты не дашь следующему миру родиться?

— Мир нерождённый?.. Его время ещё не пришло.

Паартурнакс ей не возражает.

Победа в споре — такая же неотмирная и нереальная, как и тень его крыльев.

Мэва не ожидала, что Седобородых возглавляет дракон, но и не удивлена.

Если знать, куда смотреть и как смотреть, то разница — не настолько и велика. Кожа и чешуя, огонь, струящийся по их венам, и лёд, выстужающий крылья; не-общее прошлое, растянувшееся на тысячи лет, плоть и отсутствие плоти… Какая им разница, когда между духом — истинное сродство?

Разница скрыта в ином — в том, о чём все легенды почему-то умалчивали.

— Ты говоришь, Языки отправили Алдуина вперёд во времени, — повторяет она. — Но как такое возможно, если он — первенец Акатоша? Разве не должен он повелевать временем?

— Время — домен jill, наших briinahhe. Дрейки меняют пространство. Дрейки — властвуют.

— То, что я женщина — важно… Поэтому?

— Vomindoraan. Джилл не пошли за нами. Как бы они здесь существовали — неведомо. Но каждую брешь во времени они чинят. У них своя роль.

Мэва кивает: этот ответ её не удивляет.

— В библиотеке Небесной Гавани я не нашла даже женщин-жрецов, — говорит она, — кроме Заан, Воспевательницы чешуи. Эсберн, хранитель, говорит так: дракон, которому Заан поклялась в верности, покинул её. Сама она — стала служить Периайту и дважды была убита… Ты знаешь, что с ней на самом деле произошло?

— Vahzah, — кивает Паартурнакс, — ты рассказала главное. — Женщины редко достигали вершин Культа. Но Заан удалось. Faad Vahdin… Она прислуживала Турвокуну, а дальше.. Я знаю только, что его Yol стал слабеть. Он покинул храм, а потом — погиб. Стал игрушкой Alok-dilon.

— Он ослабел из-за Заан, — понимает Мэва. — Благодарю, Мудрый. Я найду Древний свиток, но прежде — поговорю с Воспевательницей чешуи.

“А для этого мне понадобится жрец Периайта — или кто-то, кто возвещает его волю”.

Когда Белетор только прибыл в Вайтран, то рассказывал: его семья родом из Хай Рока. На подробности он был скуп — в каждой мелочи, в каждом слове… Айрилет подозревала, что дело нечисто, и вскоре узнала, в чём подвох. Предчувствие её не обмануло.

Белетор дураком не был и сам смекнул, как неубедительны его заготовки. Со временем “Хай Рок” превратился в Даггерфолл, а следом — в конкретную деревушку на юго-восточной границе.

Айрилет знала, что смотреть стоило куда ближе — на северо-запад Скайрима, — но не видела смысла ловить Белетора на лжи. Пусть говорит о праздниках и причудливых даггерфолльских обычаях, которых так не хватало в Скайриме — вроде дня Первого Сыра или обычая вешать чулки на Новую жизнь. Пусть выкручивается!

Белетор имел право на тайны, пока те не угрожали Вайтрану. К его родичам Айрилет никогда не испытывала вражды. Это была не её война — как данмерки и хускарла. Воевали другие холды, а Вайтран ждал — соперника ещё злее, опаснее и безжалостнее.

Неужели — дождался?..

Когда к Белетору приехала жить племянница, история повторилась. Айрилет чувствовала, как натянулись паучьи нити, но снова — не стала вмешиваться. Эти тайны всё ещё не угрожали Вайтрану.

“Эти тайны можно будет использовать”, — подумала Айрилет, и чутьё её не подвело — снова.

Когда Лидия передаёт ей просьбу Драконорожденной, она поначалу теряется. У Айрилет нет ответов — но она знает, кому можно задать вопрос.

Белетор — не рад. Когда Айрилет приходит в лавку и просит позвать “госпожу Сэддэродхану”, он откровенно пугается. Жаль, что так вышло… Но Айрилет очень нужен посредник в общении с Периайтом, и дочерь ричменских ворожей может знать, как до него дозваться.

Племянница Белетора — хорошенькая девица. Не типичная молодая бретонка — с пухлыми губами, и лисьими глазками, и розоватым румянцем на яблочках щёк: Сэда выглядит как уроженки севера — откуда-нибудь из Нортпоинта или Шорнхельма; может быть, и восточней…

Может быть, в ней примешана нордская кровь, хотя её дядя (не Белетор — тот, другой) наверняка бы не оценил такие намёки.

У Сэды светлая кожа, карие глаза и тёмно-каштановые, слегка отливающие в красный волосы; черты по данмерским меркам мягкие, но резковатые для недийки — высокие скулы, эффектный разлёт бровей и нос, прямой, как каллиграфическая кисть… Строгое, всегда немного усталое лицо, когда застанешь Сэду врасплох — лицо, которое преображается от улыбки.

Сэда умеет улыбаться. Она знает, как расположить к себе — человека, мера, кого-то из зверорас, — если приложит усилие. Айрилет помнит, каково это: ей улыбались здесь раньше — как покупателю…

Покупатели терпят Белетора как меньшее зло — и нечасто думают о его племяннице. Работает и работает, — дело обычное. Сэда — хорошенькая, красивая даже, но не особенно примечательная девица. Белетор доверяет ей как помощнице и оценщице; детей у него нет — может, в преемницы девку готовит.

По первому взгляду не заподозришь неладное, не скажешь, что бабка Сэды, покрытая перьями, резала нордов… или что её мать — сестра Маданаха.

Айрилет — не доверяет первым, вторым и даже третьим взглядам. Сейчас ей никто не улыбается — ни Белетор, ни его племянница, вышедшая встретить гостью.

Сейчас, когда Сэда чует опасность, в ней проступает сталь, закалённая древней кровью — а лицо становится ещё более усталым и строгим.

— Я не враг вам, — говорит Айрилет, зная, что с ходу ей не поверят. — Ярлу нужна ваша помощь.

Айрилет не впервые загоняет в тупик людей — меров, и представителей зверорас, и неразумных тварей, — но редко когда это ей доставляет радость.

То, что творится сейчас — не исключение. Ричменская “принцесса” и её дядя по отцу, кровью попроще и поскучнее, ей не враги…

Но они сами — в это пока не верят.

Белетор закрывает лавку и не спорит, когда племянница ведёт Айрилет в подсобку а его самого отсылает прочь. Он кивает Сэде, касается вскользь плеча, а потом — разворачивается и уходит.

К добру или к худу — Айрилет пока не решила.

Она осматривается, локтём стирает с дубового шкафа пыль, не думая персчитывает голубоватые склянки на верхней полке — четырнадцать, странное, неприкаянное число… — и приступает к делу.

— Я бы не стала вас беспокоить, — говорит Айрилет. — Но ярл стеснён в ресурсах. Нам нужен кто-то, кто послужит посредником при общении с Периайтом.

“А среди моих знакомых нет никого, кто следовал бы этому князю”, — не говорит она вслух.

— Зачем ярлу Балгруфу нужно внимание Периайта? — переспрашивает, нахмурившись, Сэда.

Это выражение делает её заметно старше, но, странным образом, — только красивей. В сброшенных масках есть что-то волшебное…

Особенно если истинный лик — таков.

— Разве в Вайтране мало следов, оставленных даэдрическими владыками? — продолжает Сэда. — К чему приглашать ещё и Периайта?

— Об этой встрече просит Драконорожденная. Ей нужно встретиться с его мёртвой сторонницей. Заан Воспевательница Чешуи — так, кажется, её зовут.

Сэда кивает, и по лицу видно — что взвешивает.

— Я никогда не служила Периайту, — отвечает она наконец. — Воззвание потребует… многим пожертвовать. Что вы мне можете пообещать взамен?

Айрилет улыбается: с умной и хладнокровной женщиной приятно иметь дело.

Когда Белетор только прибыл в Вайтран, то рассказывал: его семья родом из Хай Рока. На деле в Скайриме они куда дольше, чем норды…

В какую эпоху народ получает право на землю — непреложное, неоспоримое право? Ричмены смеются, когда слышат, как норды жалуются на чужеземных угнетателей.

Мы были здесь раньше. Это у нас — непреложное, неоспоримое право. Вы, норды, ничем от своих врагов не отличаетесь. Вам бы давно пора изведать “завоёванность” на собственной шкуре…

Айрилет понимает это и потому не пытается подкупить собеседницу пафосом.

— Я обещаю вам непричастность, — предлагает она, понижая голос. — Вы ведь не желали бороться за власть? Иначе не оказались бы — здесь и сейчас?

— Может быть, в этом и состоит мой хитроумный план, — пожимает плечами Сэда. — Откуда вам знать?

Айрилет ей вежливо улыбается. Ложь откровенна настолько, что почти заставляет сомневаться — но только почти.

— Мы с ярлом знаем, кто вы такая, практически с самого начала, — сообщает она. — Вас не трогали. Не будут трогать и дальше. Я обещаю вам это, Сэддэродхана: не в интересах ярла — разыгрывать ричменскую карту.

— Это пока. Как только его интересы вступят с моими вразрез… — Она не договаривает и улыбается — резко, колко, — а потом продолжает: — Вы многое просите принять на веру, хускарл. Давайте представим, что я вам верю… Чтобы позвать Периайта, я должна впустить в своё тело болезнь — которая навсегда сохранится внутри меня. Но знайте: эта болезнь послужит мне защитой. Я попрошу Надзирателя стать Свидетелем — и Возмездием, если потребуется.

— Честная сделка, — кивает Айрилет.

Даэдрические проклятия её не пугают.

Пусть теперь с ними возятся довакины и альтмеры-оборотни, а Айрилет — назначит встречу.

Глаза Лидии, её собственные глаза — смотрят на неё с чужого лица.

Это длится едва ли четверть мгновения. Показалось ей — или нет?

С альтмеркой — с Лин — ни в чём нельзя быть уверенной.

Лидия её одновременно жалеет и, как ни стыдно признать, боится — в чем-то даже побольше, чем Мэву, хотя Мэва у неё на глазах высасывала драконов, как перезрелые ягоды комуники. Мэва могущественна, однако… понятна — привычна даже, будто Лидия знала её всю жизнь.

Хотя кто из нордов не знает о довакине?

Лидия — знает уже слишком много.

Первый удар, обманный, Лин отражает: отводит клинком и сама же — уходит в сторону. Лидии только того и надо: следом второй, нисходящий — в бедро, наискось! Лин принимает его на щит, отбивает — так, как отбила бы Лидия, и двигается — так же: ногами, туловищем, плечами…

— Стой!

Учебный поединок Лидия обрывает — и очень внимательно следит за реакцией. Глаза, которые на неё смотрят — чёрные, удивлённые, по-хорошему злые — точно чужие.

Показалось мне или нет? Скажи о том, Лин-из-Ниоткуда!

— Ты должна не копировать, а учиться, — втолковывает ей Лидия. — Понять принципы и делать так, как лучше тебе — с твоими данными. Иначе ты никогда не победишь: ты не сможешь быть лучше мною, чем я сама.

На особенностях Лин Лидия нарочно не заостряет внимание. О, эльф-перевёртыш превосходно умеет копировать! Лидия видит за ней не только свои глаза и свои движения, но иногда — то, как крупнее становятся её кисти, подстраиваясь под заёмный меч, как сглаживаются её по-эльфийски крутые надбровные дуги, когда она переспрашивает о чём-то по-нордски…

Это куда страшнее, чем талморцы, и драконы, и даже, наверное, талморцы верхом на драконах. Страшнее — и что с того?

Лидия не стыдится страха, и доверия — тоже. Может быть, Мэве то подсказала драконья душа, может быть, нечто иное, но её выбору Лидия будет следовать, пока зовёт своим таном.

Пока выбор Мэвы не угрожает бедой Вайтрану, Лидия дорожит этим статусом — и принимает всю положенную ответственность.

— Думай о своих преимуществах. Ты легче, подвижнее — и слабее. Сдавай соединения, которые не способна выиграть — особенно если противник крупнее тебя. Больше отводи, меньше отбивай, а иначе быстро выдохнешься.

Лин кивает и поднимает щит, но не успевает опробовать ни одного совета.

— Хэй, Лидия! Тебя хускарл вызывает. Говорит, дело срочное!

Стражник стоит против солнца. Не сразу выходит его разглядеть, но Лидия — узнаёт по голосу.

— Я вернусь, — обещает она, повернувшись к Лин.

Кивок, тень улыбки, чёрные внимательные глаза… Скоро свидимся — запомни, чему я учила.

Лидия торопится к чертогу. Что-то случилось?.. По лицу Эйнара, всё ещё странно безбровому после дракона, ничего интересного прочитать нельзя.

— Да я и сам ничего не знаю, — оправдывается он, вскинув руки. — Сказали позвать — я и позвал.

На носу, на лбу и на скулах у Эйнара — не зажившие маленькие ожоги, похожие на пожухлые листья.

В воздухе пахнет осенью: Шор умирает, кровь его красит кроны. Природа готовится к скорой тризне и ничего не бережёт…

Лидия оглядывается, ведомая каким-то полузвериным чутьём, и видит Нелкира. Где только прятался всё это время? Младшенький ярлов сын подходит к Лин и о чём-то негромко спрашивает её… дорого Лидия бы отдала, чтобы узнать, о чём именно!

Но не узнать — по крайней мере, не здесь и не сейчас.

Ни ярловым детям, ни кому-то ещё из домашних не запрещают общаться со “спутницей Драконорожденной”; да и к эльфам в Драконьем пределе относятся ровно, даже сейчас…

Лин держится замкнуто, боязливо; сама — не ищет ничьей дружбы. Многие принимают это за спесь, но Лидия знает лучше.

Лидия знает лучше, но — недостаточно.

— Мэвы Сиггейрсдоттир давно не видно, — говорит ей наставница вместо приветствия.

— На Глотку мира не поднимаются, чтобы выпить чай со сладким рулетом и до полудня успеть домой, — пожимает плечами Лидия.

Айрилет хмыкает, барабанит пальцами по бедру — и только потом отвечает:

— Посредник не хочет ждать.

— Боишься, что она откажется? Или сбежит? Приставь охрану, делов-то. Приставь меня, я сумею за ней уследить.

— Она не откажется и не сбежит, — качает головой Айрилет. Звучит она… разочарованно, и Лидия снова чувствует себя десятилетней соплюхой, которая доставила Вигнару Серой Гриве письмо, которое предназначалось Йорлунду. — Сэддэродхана может заключить сделку, которая нам не понравится. Даэдра изобретательны в мелкой мести, и ричмены — тоже. Нам не стоит с ней ссориться.

— Что от меня нужно? — сдаётся Лидия. Лучше так — чем плодить новые ошибки.

— Мы не можем ждать. Если Сэддэродхана хочет всё сразу — пусть получает. Я бы сама с ней отправилась, но… не могу. — Иной бы такое сказал, и Лидия бы решила — из трусости; но с Айрилет ни мгновенья не сомневается: та и правда — не может. — Бери перевёртыша, если хочешь. Но никому, кроме тебя, это задание я не доверю.

Так Лидия и попадает на охотничью заимку — место, которое Айрилет держит для особенных нужд. Идут они туда втроём — вместе с Лин и Сэддэродханой… с Сэдой — хорошенькой племянницей Белетора, с которой Лидия заигрывала когда-то!

Теперь она новыми глазами на ричменку смотрит — и держится настороже. А вот с Лин они неожиданно спелись: пара осторожных вопросов, и Сэда уже увлечённо рассказывает, как Периайт-Надзиратель сохраняет природное равновесие — испытывает людей, и выжившие становятся сильнее. Мастер заданий следит за порядком — живым, дышащим, а не искусственным, столь дорогим для Джиггалага…

О травах, необходимых для ритуала, она рассказать не успевает: спотыкается о торчащий корень и едва не падает. Лин успевает её поймать: придерживает за талию, помогая найти равновесие.

Ричменка улыбается, неловко взмахивает руками, извиняясь… Она задевает кинжал, висящий у Лин на поясе — и отскакивает, словно её вожжей по спине хлестнули. Тёмные волосы, взметнувшись, закрывают лицо.

Лидия не видит его, а Лин — видит и тоже отшатывается. Обе молчат, долго молчат, и расходятся: Сэда по правую руку от Лидии, Лин — по левую.

Больше эти двое в дороге не разговаривают.

У самой заимки Лин отзывает Лидию в сторону. Глаза, которые на неё смотрят — чёрные и печальные, как у раненой лани.

— Я должна уйти. Помешаю вам… Она это знает.

Выпускать Лин из виду не хочется, особенно сейчас, но задание — важнее любых хотелок. Может ли состояние Лин делать её ритуально нечистой?

Что для такого, как Периайт — нечистота?

Что ричменская колдунья увидела в ней, когда случайно коснулась её ножа?

Лидии это не нравится, но она отпускает её — посылает сказать Айрилет, что они добрались до места.

Ритуал Лидии не нравится тоже — ни гнилостный запах зелья, ни клубы густого зелёного дыма, забивающие ноздри…

Но выбора нет, и Лидия — шагает в видение.

Chapter Text

Поначалу её видение обходится полунамёками — прячет от Лидии переход, прячет всю суть того, что происходит: затягивает мглистой дымкой охотничью заимку, затягивает всё глубже, глубже и глубже…

Лидия смаргивает, смотрит по сторонам.

Кажется, будто совсем ничего не изменилось.

Тёплые брёвна стен. Дверной косяк со вбитыми региннаглар (что, как не добрые гвозди, выкованные в Небесной кузне, лучше всего защитит от недобрых духов?), огонь в очаге, часть того огня, что был когда-то дарован Шором… и то красно-рыжее, что защищает незримо: сок зверобоя, смешанный с кровью — сок, которым раскрашены врезанные изнутри ставен руны.

Лидия чувствует себя в безопасности и до последнего не замечает подвоха. Туман ползёт, расплёскивается на стены, на крепкий дубовый стол со шрамами от ножа. Но это всего лишь туман, ведь верно? У тумана нет над ней власти — не здесь, не сейчас.

Священная сталь, заклятая кровь… Наставница бы над нею, наверное, посмеялась: чего же стоит вся эта защита, если вы сами призвали недоброе?

Может быть, и незлое тоже — просто чужое…

Туман как живой змеится у ног; лижет с опаской подошвы сапог, но не подходит ближе. Лидия вспоминает про ричменку, оглядывается слишком резко и на мгновение, краем зрения ловит: вот оно, вот! Прореха в стене, через которую видно ручейки лавы — тонкие-тонкие, точно нитки!

Запах пепла щекочет ноздри — и пропадает. Брёвна снова становятся непрозрачны, но теплота ушла, и заблуждение — тоже.

Лидия понимает: это не даэдрическое просачивается на Тамриэль, прикрываясь туманом. Наоборот! Это она — пришелец, что просочилась в периайтовы Ямы. Не телом, но духом — и её духу не место в этом чертоге. Туман защищает, туман следит… надзирает?

— Мы на месте, — сообщает Сэддэродхана. — Дыши глубже, если не хочешь ничего упустить.

Она проявляется вдруг — словно тень, отброшенная рукою на полотно. Хочешь, и будет зайчик, а хочешь — волк. Или лисица?

Пальцы рисуют узоры на стенах, звери перетекают друг в друга и превращаются в чудовищные химеры…

Дышать глубже?.. Дым в её лёгких — отрава?

Лидия подбирается — с трудом удерживается, чтобы не потянуться за бесплотным, бесполезным мечом.

Сэда вообще настоящая? Или тоже обманка — такая же, как и эти фальшивые стены?

Где Периайт? Как ей отсюда выбраться?

Ричменка вдруг фыркает, трясёт головой — её по-ведьмински распущенные кудри волнуются тёмно-красным голодным морем.

— Я проводник, — поясняет она, — и страховка. Мы связаны, пока обе здесь. Без меня ты провалишься в Ямы, и никакая сила тебя уже наружу не вытянет.

“Потерпи — и, главное, проявляй к нему уважение, — звучит в голове её острый бесплотный голос. — Не вмешивайся, пока это не станет необходимо”.

Лидия не знает, как ей ответить вот так, и потому — кивает.

Лидия не знает, чего ей ждать, и потому — не ждёт ничего… ну, или хотя бы старается.

Периайт не воплощается перед ней — ни драконом, ни скивером, ни человеком. Ему не нужны уста, чтобы вести беседу; туман сгущается, свивается в петли: такие плотные, что кажутся физически ощутимы — протяни руку, и коснёшься причудливой даэдрической плоти…

Лидия следит пристально, но всё равно не замечает, когда свершается переход — когда туман становится чем-то больше, чем просто туманом, когда насыщается волей, когда вперивается в неё тысячами голодных несуществующих глаз…

Лидия не замечает, но Сэда — низко кланяется и произносит:

— Владыка Порядка! Ты, Кто Надзирает и Тот, Кто Даёт Задания, будь славен во всех мирах! Я Сэддэродхана, дщерь Эвандены, дщери Леовики от крови Красного Орла. Со мной Лидия из Вайтрана, хускарл Драконорожденной. Мы здесь, чтобы просить о милости, которую только ты оказать способен.

Периайт отвечает не сразу. Лидия ждёт; ей кажется, что замедляется само время — течёт лениво-лениво, как сильно засахаренный мёд. Она почти чувствует, как пот по спине струится… но только почти — стоит вспомнить о том, что всё вокруг зыбко, ненастояще, и морок развеивается.

Годы тренировок научили Лидию ощущать и контролировать своё тело. Сейчас она ощущает, что ничего не контролирует. От этой оторванности так жутко, что разум сопротивляется; но пот, и мурашки, и все другие реакции чисто телесные — только память.

Лидия не собирается сама себя обманывать.

— Я давно наблюдаю за тем, что происходит в Скайриме, — раздаётся рядом с ней — вокруг неё — внутри неё — на удивление… человеческий, обыденный голос. — Решения, что вы принимали, меня интригуют.

Он замолкает и ждёт продолжения. Лидии не по нраву прятаться за чужой спиной, но и ослушаться Сэду она не смеет — не здесь, не в этом не-месте.

Пока не станет необходимо, она будет молчать — тем более что ричменка отлично справляется.

— Мир не должен быть уничтожен, — заявляет Сэда, и её голос, мрачно-торжественный, звучит куда более даэдрически, чем у хозяина этого места. — Новый цикл не должен начаться сейчас — но Алдуину нет дела до долженствования. Призвание Драконорожденной — восстановить верный ход времени. А для этого… ей нужно многое осознать и познать. Она ищет встречи с Заан Воспевательницей Чешуи — той, что присягала тебе на верность, Владыка.

— И всё же она не явилась лично. Дерзкий поступок — со стороны того, кто просит об одолжении.

Сэддэродхана не находится с ответом. Неужели она не предвидела, что может дойти — до этого? Даже Лидия, и вполовину столько о даэдра не знающая, всё понимает…

Или она поверила, что сама по себе слишком важна — принцесса от крови Красного орла? Самоуверенность вышла ей боком.

Лидии очень это не нравится… но что ещё остаётся? Она берёт вину на себя — помнит, о чём предупреждала её Айрилет.

С проводником на этом пути уж лучше не ссориться.

— Это я поспешила, — “признаётся” Лидия. — Мой тан ещё не вернулась в город, а я — уже настояла о встрече. В Мэве Сиггейрсдоттир нет непочтения к тебе, Князь. Во мне тоже — только нетерпение.

Лидия — всё её естество, вскормлённое верой в нордских богов — бунтует против того, чтобы делать это: выказывать даэдра почтение. Но есть вещи и поважнее, чем её гордость.

Например, спасение мира.

Лидия ощущает… не-взгляд, сосредоточенное внимание — на ней и только на ней. Почуял ли Периайт её ложь? По крайней мере, карать не пытается.

“Тот, Кто Даёт Задания” — так ричменка его называла?..

— Есть ли у тебя поручение для нас, Лорд? То, чем мы можем заслужить твоё расположение?

Туман чуть помелькивает, выцветает и снова сгущается; Лидия слышит ответ:

— Я даровал благословение Мундусу: чуму, разоряющую бретонские деревеньки. Один из моих монахов, эльф Оркендор, был послан собрать Заражённых. По моей воле он отвёл их в Бтардамз, но с тех пор сбился с пути. Я не потерплю предательства. Идите в Бтардамз и убейте Оркендора от моего имени. Тогда мы и поговорим о вознаграждении.

Убить мятежного жреца — не так уж и страшно. Он ведь уже запятнан, запятнан одним служением, пусть и прошлым…

— Бтардамз — это ведь те руины, что находятся в Пределе? — спрашивает вдруг Сэда.

— Верно.

Лидия едва держит себя в руках — Предел! Бездна времени уйдёт на дорогу и поиски… ищи его, этот Бтардамз — среди десятка Бдарзамов, Бтарзамдов и Бтардцев — и ищи одного-единственного эльфа внутри Бтардамза!

Слишком долго.

— Я отправлюсь и сделаю всё как нужно, — обещает Лидия, отчаянно надеясь, что этого хватит… что её самой — хватит. — Я обещаю, что так и будет — моя честь будет тому порукой. Но я прошу тебя, Лорд. Пока я исполняю твоё поручение — пусть Драконорожденная получит встречу, о которой просит.

Смех Периайта — чуть ли не самое жуткое, что Лидии доводилось слышать. Простой, обыденный, человеческий смех — но кажется, что весь мир вместе с ним сотрясается.

— Теперь ты хочешь взять у меня ссуду, смертная? — интересуется Периайт, отсмеявшись; в петлях тумана Лидии видится тень катастрофы. — Ты понимаешь, что именно я могу ссудить тебе?

Ох, она понимает! Но что ей ещё остаётся? Наверно, поэтому Сэддэродхана и говорила, что Лидии лучше бы не трепать языком. Ещё немного, и точно чуму себе выторгует…

Однако ричменка — то ли почуяв чужую панику, то ли из благодарности, то ли ради своих, неведомых целей, — приходит на выручку.

— Владыка, существует недуг, который я хотела бы получить, — говорит она: спокойно, уверенно, как по писаному; может, и правда заранее подготовилась? — Даруй мне его, и я стану гарантом клятвы, которую принесут тебе эти норды — и свидетельницей грядущего изменения.

Лидия едва удерживается, чтобы не отшатнуться: она аккуратно, контролируя каждую мышцу — память о каждой мышце — отходит в сторону и смотрит, как туман, вспухнув, расползается, тянется к Сэде, обвивает змеиными кольцами — безглазо всматривается, читает что-то с неё — и схлынывает.

Так сделка оказывается скреплена.

— Нам больше нечего обсуждать, — заявляет им Периайт; звучит он почти сварливо. — Я буду ждать того, что обещано.

Он соглашается? Лидия не успевает опомниться, как Периайт выталкивает обеих из Ям — вверх, к свету, — развязывает тугие петли тумана…

Вот только этот туман — всё ещё у Лидии в голове. Она, опершись о стол, выкашливает остатки колдовского дыма: ноги подгибаются и едва-едва её держат.

Сэда кашляет где-то рядом, но у Лидии нет сил искать её взглядом. Пялиться в стену куда сподручнее…

Гвозди региннаглар поблескивают почти издевательски: боги не отбирают свободу выбора, но с последствиями изволь справляться сама!

Лидия справляется как умеет. В город они с Сэдой идут вместе, но расходятся, не проронив ни слова. Молчание тягостно, но у Лидии нет времени на… всякие глупости. Впереди — прорва работы.

От Айрилет она ничего не утаивает и хочет было взять с собой Лин — что той скучать в Вайтране?.. Не берёт, послушав совета наставницы; сидит вместе с ней над картами, вычисляя нужные развалины, и — с не до конца изжитым туманом — отправляется на запад.

Когда Лидия прибывает в Картвастен, то не прячется. Всем кто спрашивает, рассказывает: послали к двемерам, за редкостью… На подробности она скупа: ложь, приправленная деталями, звучит убедительнее, но и споткнуться на ней — много легче.

К этому времени Мэва уже, наверно, должна бы вернуться в Вайтран. Получилось ли у неё узнать всё, что нужно? Лидия не должна её подвести, и отвлекаться на пустопорожнее — тоже, и всё же не может не думать: как там Лин? После размолвки с Сэдой она была ещё странней, чем обычно.

Как — сама Сэда? Что за болезнь она приняла? Для чего?

Какую плату за эту сделку потребуют с Лидии? А с Айрилет? А с Вайтрана?

Мысли, зловонные как моровые язвы, — куда большее испытание, чем охота за Оркендором. Две метко выпущенные стрелы, и нет его, этого вашего Оркендора…

Лидия очень надеется, что зелья, которые она всю дорогу хлестала, уберегут её от болезней. Зелья — или Сэда, которая сама вызвалась…

Не получается выбросить её из головы, и Лидия не сопротивляется: стоит освободиться, и к Белетору она идёт первым делом. Сэда, завидев её на пороге, ни о чём даже не спрашивает: предупреждает дядю, что отлучится, и зовёт пойти за собой, в кладовую.

Жуткое место: стоит приоткрыть дверь, и глаза Лидии, её собственные глаза — смотрят на неё с чужого лица.

Зеркальный щит, который висит в кладовой, очень странно искажает черты: глаза не тронул, лоб сжал, подбородок вытянул… Откуда он здесь, этот щит? Двемерский, кажется — похож на двемерский…

— Всё хорошо прошло? — спрашивает Лидия, хотя от Мэвы и так всё знает.

— Да. Всё получилось. А у тебя?

Она рассказывает — долго и обстоятельно, предпочитая поверить, что Сэде и правда интересно, — но после того, как её неудачно пытался ограбить хромой старик, сдаётся и спрашивает:

— Ты говорила, что добровольно примешь недуг. Что ты взяла от него?

Сэда смотрит на неё, долго смотрит; смотрит на щит, потом — снова на Лидию, и лицо у неё — по-двемерски непроницаемое. Кажется, что уже не ответит, но вдруг роняет одно-единственное слово — литое, тяжёлое, словно только из кузни:

— Бесплодие.

Лидия кивает и не спрашивает дальше: знает, когда отступить. Смотрит на Сэду, смотрит на щит и со всей ясностью понимает: это тайна, которую она хочет разгадывать.

Не для Вайтрана и не для Мэвы — но для себя.

Chapter Text

Балгруф всегда лучше неё играл в тафл. Даже когда был зелёным юнцом, толком не знавшим жизни, он обходил Айрилет в трёх партиях из пяти. Сейчас — и того хуже, но она не расстраивается: в самой важной игре они с Балгруфом на одной стороне.

Впрочем, как бы ни хотелось сказать, что теперь любая проблема им по плечу, Айрилет — не станет. Себе она любит врать ещё меньше, чем побратиму.

Белый король со всех сторон осаждён. Чёрные только и ждут, когда он откроется: Балгруф метит в северный угол, и Айрилет идёт ему наперерез, блокирует направление. Восток, запад, юг — она следит, и всё видит, и делает выводы.

Чёрные ходят первыми. В тени начинать проще.

— Стентор говорит, что хотела бы появиться в Вайтране в начале весны, если боги позволят, — рассказывает ей Балгруф.

Айрилет нужно время, чтобы подумать. Что, если попробовать окружить короля вместе с одной из соседних фишек? Отделить его от остальных пока не выходит.

— “Появиться” и “боги”, — она повторяет слова, за которые зацепилась, щёлкает ногтем по фигурке из чёрного агата и делает ход — а потом переспрашивает: — Это точные формулировки?

Балгруф кивает и смещается западнее: то ли разгадал, что Айрилет задумала, то ли чутьё подсказало. Лис мордатый! Что он уже задумал?

— Она владеет заклинаниями перемещения.

Балгруф звучит уверенно, но на его слова — падает тень вопроса. Умеет ли это Стентор? Насколько Айрилет знает, советница Элисиф не демонстрировала такие способности. Если способна, то, значит, припрятала в рукаве. Мудрый шаг — и хорошее тактическое преимущество.

Маги говорят, что после того, как Кристальная-как-Закон обрушилась, прыгать через пространство стало в разы сложнее. Пусть так…

Айрилет решает зайти с другой стороны, метит на оголённую южную сторону. Не атака, а отблеск атаки — заранее подготовить события, что произойдут позже. Меры умеют проявлять терпение, а Айрилет — терпеливее очень многих.

— Стентор куда старше, чем кажется, — пожимает она плечами. — Могла и выучить нужные чары, и отточить — до того, как ходить по тонким путям стало почти невозможно.

Это общеизвестная истина и совсем не смешная шутка: Сибилла Стентор кажется не подвластной течению времени. Бретонцы медленнее стареют, особенно маги, но — не настолько.

Айрилет готова поспорить, что дело не обошлось без даэдра, и даже имеет догадки, какого именно. Выяснить наверняка — пока что — не удаётся: Стентор не позволяет шпионам к себе подобраться.

Хочется надеяться, что не только вайтранским, но и всем остальным — тоже. Очень многое зависит сейчас от умения этой женщины хранить свои и чужие тайны.

— Похоже, Элисиф переменила мнение, — хмыкает Балгруф. — Будем надеяться, что весной Стентор и правда появится на переговорах. А уж в какой манере — не столь важно.

Он успевает двинуться ещё на клетку, прежде чем Айрилет перебрасывает нужные фишки и начинает продавливать с запада. Камень, словно копыта, цокает по морёному дубу…

Каждый ход дорог: если король успеет добраться в угол, она проиграет.

— С божьей помощью или без неё, — усмехается Айрилет, подтянув в защитную формацию ещё одну фишку. — Думаешь, “боги” в её словах что-то значат? — спрашивает, посерьёзнев.

— Вряд ли даэдра. Точно не аэдра. Разве только что Талос, и она ждёт имперской отмашки? Но в таком случае Синий дворец не вёл бы эти переговоры.

— Если так, то они или дуры, или чрезмерно хитры — и грозят удушить себя собственной паутиной, — соглашается Айрилет.

Чутьё молчит, и раз побратим с ней согласен — славно! Даэдра в их городе и без того хватает; нитей, пожалуй, тоже.

— Нелкир сказал мне сегодня, что был на Похоронах кинжала, — замечает вдруг Балгруф, словно почувствовав направление её мыслей. — Вместе с ней.

То, как он по-особенному выделяет это короткое “ней”, сделав его холодным и хрустким, точно первый речной ледок, не оставляет сомнений, кого здесь имеют в виду. Они с Айрилет согласились, что дождутся Драконорожденной, прежде чем примут окончательное решение, верно, — но Тень регулярно подкидывает им поводы для тревоги.

Лидия рассказала, как та по-странному разошлась с ричменкой, хотя до того они хорошо поладили. Теперь ещё это…

— Думаю, она избавлялась от краденого, — высказывает предположение Айрилет, пока сама — планирует выгодный для себя размен. За эту белую фишку она готова и две отдать. Ей очень нужна эта фишка — съеденной.

— Клинок… как обычно?

— В прошлый раз он отреагировал на Драконорожденную. Он продолжает шептать в полусне, но Тень на него не влияет.

— Мне не нравится, что Нелкир ищет её.

Балгруф принимает её игру, и Балгруф безжалостен: потеряны не одна, не две, а целых три фигуры! Скверно, но не безнадёжно — и даже из скверной ситуации можно извлечь выгоду.

Так… А если наскоро перестроиться?..

— У мальчика чутьё на сокрытое, — не спорит, но уводит беседу в сторону Айрилет — и уцелевшие фишки уводит тоже. — Не стоит ему запрещать.

Балгруф кивает, но взгляд у него — цепкий, требовательный; выжидающий.

— Я постараюсь придумать, как лучше их развести, — сдаётся Айрилет.

Не то чтобы побратим здесь неправ — если придётся пойти на крайнее, привязанность мальчика будет некстати…

На доске она действует резче, чем в беседе, и старательно прижимает Балгруфа к борту. Её единственный шанс — задавить его там, иначе она никак короля не окружит. Белая мраморная макушка — высится из-за забора фишек и дразнит, дразнит — однако по-прежнему недостижима.

Айрилет втягивает носом воздух: пахнет лавандой, топлёным воском и этой отчётливо различимой, немного пугающей ноткой отцовского беспокойства.

Лидия тоже к ней привязалась, но Лидия — взрослая женщина, переживёт, если нужно. А Нелкир и так тяжело с людьми сходится…

Хочется — достать чётки, трогать нагретый её теплом гематит, перебирать, ждать подсказки и не решать самой… но Айрилет сдерживается.

— Нелкир делает успехи с мечом, — предлагает она, чтобы хоть каплей мёда разбавить уксус.

Не такие, как Фротар в его годах, но Нелкир — не Фротар. У него иная судьба, иное призвание. Нет пользы их сравнивать.

— Он давно не болел.

— Тренировки идут на пользу.

Цок-цок.

Цок-цок.

Фишки из мрамора прорываются вглубь; агатовые кружат вокруг, как вороны.

Нелкир — важен, втройне важен.

Сванхвит, его мать, приходилась троюродной племянницей Ульфрику. Претензия слабая, но нельзя о ней забывать. Кто знает, как сложится партия? К власти, бывает, приходят и неожиданные наследники — так ведь, ярл Балгруф?

У Ульфрика нет детей, но Нелкир — дитя обещанное, заветное; для Айрилет это даже важнее, чем игры ярлов. Однако самое важное — не ярлово и не богово, а отцовское. Балгруф любит его; всех троих детей любит, однако за Нелкира — больше всего боится.

Есть за что, верно?

Цок-цок.

Цок-цок.

Цок.

Коричневая доска, расчерченная на клетки, похожа на распаханную землю: Айрилет глядит на неё и замечает, что раньше времени может пожать урожай, и никакие ветра Исграмора тому не помеха.

— Tuichi, — произносит она, удивлённая, кажется, больше, чем Балгруф.

У него больше нет ходов.

Айрилет победила.

Это должно быть приятно — первая победа после постыдно долгой череды поражений, — и всё же… дурное предчувствие не позволяет радоваться.

Сам Балгруф будто бы ничего не чувствует. Может быть… ладно? Может, Айрилет видит тени там, где их и вовсе нет?

Что Балгруф чувствует, так это тревогу своей посестры.

— Мирного сна, — желает он ей на прощание и улыбается. Хорошо улыбается, светло, так, как не разучился до сей поры... — Отдохни хорошенько. Силы тебе — да и всем нам — понадобятся.

Айрилет намеревается следовать этому совету.

Отходя ко сну, она медитирует, перебирая чётки. Гладкость камня, размеренные привычные звуки… Эбонитовый Клинок — кровоточит шёпотом, как и прежде, и шёпот слышен ей, шёпот щекочет слух, шёпот скользит по коже паучьими лапками…

Это вызов, который нельзя — не следует — принимать. Чужая воля не просто ощутима — она подавляюще сильна; но Айрилет не пытается с ней бороться, а пропускает через себя, позволяет струиться, как ветру сквозь стебли солёного риса — пока неотмирный, обливиональный шёпот не сливается в монотонный, убаюкивающий гул.

Проклятый клинок дремлет и ждёт своего часа; Айрилет — задрёмывает вместе с ним. Что-то изменится — не может не измениться. Всё — весь Вайтран, и Скайрим, и Тамриэль, от края до края — поделено на квадраты, только у фишек больше, чем по два цвета — только у фишек живые, знакомые лица — и лица мертвецов, с которыми Айрилет распрощалась, и камень цокает, цокает, цокает по доске…

Фишка с лицом Сибиллы Стентор двигается сама, до того, как она протягивает руку — и совершенно беззвучно. Айрилет пытается окрикнуть её, призвать к порядку — но слова замерзают в воздухе, как в той старой сказке. Сколько раз она слышала, как няньки рассказывали её Балгруфовым детям? Если собрать слова в кадку, присыпать солью да спрятать в погреб, то по весне можно их разморозить…

Слово так близко! Но слово взрывается на осколки, стоит лишь протянуть к нему руку: один рассекает щёку, второй — висок, а третий — вонзается в глаз, и тот лопается, как гнилой помидор, стекает по скуле красным…

Айрилет просыпается, хватая ртом воздух.

Тишина оглушительна. Тишина приговаривает, пугает, давит её, как плита из базальта.

Клинок молчит — так, как никогда не молчал даже в самом глубоком сне.

Клинок — молчит.

Айрилет, как есть, срывается с места — подхватывает меч и бежит, бежит…

Она не помнит, как оказывается у детских — это всё лишнее.

Нужно втолкнуть назад Нелкира, застывшего на пороге, — тоже почувствовал? не мог не почувствовать… — и притворить дверь. Пойти дальше. Поднять с постели Дагни, привести её, заспанную и хмурую, к братьям. Наказать им ждать. Прокусить палец и начертить кровью защитный глиф — от него сейчас больше толка, чем от нянек и стражников.

Некогда думать, некогда рассуждать. Дальше… Что дальше? Ах, точно…

Когда Айрилет будит Балгруфа, тот не спорит и не расспрашивает — вооружается и идёт к детям. Стражи — глядят на неё, как на умалишённую, но тоже не спорят. Не смеют ослушаться, когда Айрилет приказывает не следовать за собой.

Тишина ведёт её — в единственное возможное место.

На двери видны следы от ногтей — Нелкир, его горячка… Когда он слёг в прошлый раз, няньки не уследили…

Или мерещится? Здесь не должно быть следов, дверь починили давным-давно — так ведь? Она сама проследила за этим, она не могла не проследить!..

Айрилет трясёт головой, как задремавший гуар, и шагает вперёд. Дверь отперта, но прикрыта. За дверью…

Она не сомневается, кого увидит внутри. Быть правой — редкое дело! — безрадостно. Айрилет позволяет мечу скользнуть в ножны: толку от него всё равно не будет.

Дверь — беззвучно, как зачарованная, — захлопывается.

Тень — Лин, Ланвен и ещё ворох таких же неизобретательных имён — стоит перед нею и держит в руках Клинок.

Её глаза поначалу прикрыты, лицо — сосредоточенно и спокойно. Так выглядит лицо мера, который ведёт внутреннюю беседу; вот только вовнутрь этот — неслышный для Айрилет — голос сочится прямиком из Забвения.

С полминуты проходит, прежде чем Тень… о чём-то наконец соглашается, судя по её лицу, тёмному и довольному — и поднимает глаза.

Айрилет ловит её поалевший взгляд и с трудом не отводит собственный.

Тень напиталась мраком. Всё в ней — усмешка-оскал, хищный прищур, надменная поза — складывается в вызов. Я здесь, я при власти: что ты, обычная данмерка, можешь сделать? Бойся меня!

Но Айрилет отказывается бояться. Страх превращает мера в животное, а животное — всегда проигрывает.

— Клинок признал тебя, — замечает она, стараясь звучать подчёркнуто ровно. — О чём вы договорились?

С губ Тени срывается резкий — режущий уши — смешок; губы Тени меняют контуры, чуть истончаются, а потом — едва заметно, но всё-таки! — утолщаются, уплощаются, становятся шире. Всё лицо её — подрагивает, как лужа в ветреный день, но голос звучит уверенно.

— У тебя нет права требовать, — заявляет она и скалит совсем не меретические клыки. — Знай своё место!

На щеках у неё проступают — и тут же истаивают — три ряда пятен; ну хоть глаза из них — о славься Мефала! — не прорастают…

Пока.

Айрилет с болезненной чёткостью чувствует каждую клеточку своего тела — каждую капельку пота — каждую мурашку. Рубаха прилипла к спине; босые ноги — заледенели… Данмерка-мефалитка, Айрилет не впервые становится свидетельницей чужого транса, но никогда ещё он не казался настолько жутким.

Где же ты, неотмирная холодность Мэвы из Хьялмарка? Где ты, потерянность Нелкира из Вайтрана?

Порывы, которыми движима Тень из Ниоткуда, для Айрилет из Блэклайта слишком понятны… и ей понятно, что именно это — самое для Вайтрана опасное.

— Что мне делать с тобой, как ты думаешь? — Тень первая нарушает молчание. — Вы с ярлом были ко мне так приветливы! Хочется расплатиться, как полагается — за ваше гостеприимство, за королевскую щедрость, — чтобы никто не обвинил меня в неучтивости.

Голос её полнится мрачной весёлостью — и даже Клинок злобно скалится, поблескивая в полумраке. Айрилет не обманывается: за молчанием этот голод — не спрятать.

Её прожуют, не подавятся, а потом… потом пойдут дальше.

Айрилет не думала, что использует это так, — она сама убедила Балгруфа ждать! — но уже не видит других вариантов. Бездействие будет намного опаснее.

— Ты многое о себе возомнила, Адма, — одёргивает её Айрилет — на альтмерском, с резким гортанным акцентом континентального Морровинда, от которого никогда не пыталась избавиться. — Знай своё место! Ты Та, кто слушает — ну и слушай, когда с тобой разговаривают старшие!

Она хлещет словами наотмашь — сквозь дурноту, сквозь телесное отторжение — наудачу. Это или сработает, или убьёт — третьего здесь не будет…

Эффект ещё более сокрушителен, чем Айрилет рассчитывает. С первых слов Тень застывает, вжимает голову в плечи, а под конец и вовсе отшатывается, роняя клинок.

В её глазах вместо чёрно-алого марева — обычная паника, а лицо как по щелчку бледнеет — не сверхъестественной белизною заёмной кожи, а самой обычной альтмерской прожелтью.

— Откуда… откуда ты… — она даже договорить не может, настолько трясутся губы.

Айрилет почти жалко её — но только почти. Нельзя жалеть, нельзя давать спуску: нужно давить и отъедать кусок за куском, чтобы не за что было цепляться и некуда — утягивать.

— Ты думала, что твои рифтенские художества — и никем не буду замечены? — с издёвкой интересуется Айрилет, переходя на сиродилик. — Там теперь и Талмор, и Пенитус Окулатус, и чуть ли не Тайбер Септим во плоти. И все они ищут тебя, дорогая Адма, а не нашли — только благодаря ярлу Балгруфу. Станешь дурить, и всё будет кончено.

Тень цепенеет; её лицо, хвала всем богам, больше не меняется… Думать надо быстро, очень быстро. Нельзя позволить себе убежать от выбора, нельзя её упускать.

Как жаль, что Балгруфа нет рядом!

Как хорошо, что Балгруфа сейчас рядом нет…

Что с тобой делать, Адма, мятежный талморский выкормыш? Одно точно: Клинок признал тебя, и с этим придётся считаться. Клинок признал тебя — и молчит.

Может быть, вот оно — средство, чтобы разбить проклятие? А может, наоборот — то, что пустит его на новый, ещё более страшный виток — и не узнаешь, пока не станет поздно.

До ломоты в пальцах ей не хватает чёток — не хватает опоры, чего-то привычного, расчерченного на клетки… Айрилет сдерживается, не позволяет себе суетливых жестов, но немного смягчает тон.

— Ты подняла большой шум. О тебе говорят в тенях. Но ищут — по направлению к Скавену, через Фолкрит и Элинир. Мы пустили их по ложному следу.

Адма кивает; себя она не сдерживает и выкручивает пальцы — так, как обычные пальцы, с костями и мясом, выкручиваться не должны. Айрилет почти мутит от того, под каким углом они выгибаются; Айрилет молчит — видит в чужих глазах эхо зреющего вопроса.

— Что ты знаешь? — выдавливает из себя Адма. — Что вам известно?

— Всё, что необходимо, — одёргивает её Айрилет. Теперь она вправе разговаривать с позиции силы и пользуется этим на полную. — Не бойся, мы не собираемся тебя выдавать.

“Пока”, пусть и не изречённое, звучит очень чётко. Имя не врёт — Адма слушает, Адма слышит. Адма делает выводы.

— Что от меня нужно? — спрашивает она, подобравшись.

Другое дело! Девчонка всё-таки не совсем дура, раз сумела так долго бегать и прятаться.

— Для начала — о чём ты договорилась с ней?

Айрилет не думала, что это вообще возможно, но Адма бледнеет ещё сильнее; паника, чуть поутихшая, вновь разгорается у неё во взгляде.

— Я не могу сказать, — говорит она, извиняясь, почти моля — жалким, сдавленным голосом. Того и гляди, на колени рухнет! — Мне запрещено рассказывать.

Айрилет не сомневается: Адма не врёт. Явно слишком напугана, чтобы придумать что-нибудь убедительное…. Час от часу не легче! Что Госпожа могла захотеть — от такой, как она? Какие условия предложила?

— Ты вообще держала в руках акавирский клинок? — интересуется Айрилет, встревоженная внезапной мыслью. — Сможешь им фехтовать?

Адма трясёт головой. Жест выглядит очень детским, словно подсмотренным не у Нелкира даже, у Дагни. Нелкир всегда отличался недетской скупостью в том, как распоряжался телом…

— Ясно.

Айрилет на мгновение прикрывает глаза, глубоко и резко вздыхает. Фишки двигаются сами собой — но из бесстыжего среднего пальца складываются во что-то, сулящее выгоду.

— Клинок признал тебя, — подводит она итог, встречаясь с Адмой глазами. — Но я тебе его не отдам. Без должных навыков ты скорее убьёшься, чем сделаешь то, что пообещала.

Девчонка кивает, но не перебивает, хотя по взгляду видно незаданное: “И что теперь?”

— Убьём двух скальников одним камнем. Я знаю, кто будет тебя учить. Ты попадёшь под опеку лучшего мечника Морровинда!

— Ты хочешь услать меня в Морровинд? — недоверчиво переспрашивает Адма; удивление помогает ей выйти из оцепенения.

— Нет… хотя тут как посмотреть. Ты поплывёшь на Солстхейм, пока Море Призраков ещё судоходно. Встретишься там со своим наставником, проведёшь с ним зиму. Будешь недосягаемой до весны — для всех, кто тебя преследует. А к весне… многое может перемениться к весне, сама понимаешь.

Айрилет старается звучать уверенно, хотя ничего такого и близко не чувствует — ходит по хрупкому речному ледку и слышит, как тот хрустит под ногами.

Они с Балгруфом согласились, что дождутся Драконорожденной, прежде чем примут окончательное решение — но Айрилет нарушила уговор. Не то чтобы у неё оставался выбор… Не то чтобы она хотела идти на подобную сделку, или играть в напёрстки с Клинком, или Телдрину посылать такое сокровище!..

Боги, хоть бы он не уплыл с Солстхейма с тех пор, как она получала весточку в прошлый раз! Иные расклады она метлой от себя отгоняет…

— Согласна? Это единственный способ гарантировать твою безопасность.

Конечно, Адма согласна, куда теперь денется?

Айрилет — впервые за эту ночь перестаёт не-бояться.

Клинок, затаившийся, остаётся там же, где и хранился все эти годы. Остаётся только вывести Адму и запустить механизмы в действие. Приходится объяснять, оправдываться и откровенно врать; ночь суетна и мрачна, но утро — по-хорошему буднично.

Глиф, начертанный на пороге детской, в рассветных лучах выцветает и утрачивают силу.

Что ж, Адрианна Авениччи, вот он, настал твой счастливый день! Особенный заказ, очень срочный, от самого ярла Балгруфа — на акавирскую катану, по очень конкретным меркам!

Не оплошай, мастер: ты даже не представляешь, сколь многое от тебя зависит.

Балгруф, конечно, не рад, что всё так сложилось — но не торгуется и снабжает Айрилет всеми необходимыми ресурсами. Он слишком хорош как игрок в тафл, чтобы не видеть пользу такого размена.

Айрилет пишет Телдрину долгое, обстоятельное, только ему одному понятное письмо. Давненько они не виделись… но слишком долго вместе наёмничали, чтобы сделаться друг другу чужими.

Телдрин поможет, и всё же на вознаграждение Айрилет не скупится. Подачки — даже под видом “инвестиций” — старый товарищ не примет, но деньги за честный контракт — другое дело.

Тень надевает другое лицо, серокожее и красноглазое. Красный такой тёмный, что выглядит почти чёрным, но это и хорошо — сгодится как полукровка-сиротка. Имя Айрилет для неё выбирает сама: никаких “л” и “н”, смилуйтесь боги!

На Солстхейм поплывёт девица по имени Бера.

Суета отчуждает от хода времени, не позволяет чувствовать и вживаться, к добру или к худу. Авениччи справляется, Лидия — не успевает вернуться, а Драконорожденная — является как раз вовремя.

Чего тебе стоило сойти с гор на неделю раньше?!

То, что соратницу ищет Талмор, её нисколько не удивляет; хотя эта нордка кажется ещё более непрошибаемой, чем обычно. Кто знает, что в её светло-соломенной голове вообще творится?

Они с Тенью прощаются коротко, совсем сухо. Айрилет не слышит, о чём говорят, и не хочет подслушивать — и почти о том жалеет, когда Драконорожденная выпрастывает из-под рубахи какую-то побрякушку и надевает её Бере на шею.

А потом Бера — с новой катаной, которой не умеет фехтовать, и новым кинжалом взамен “похороненного” — едет в Виндхельм. Никому Айрилет не может её доверить и лично сажает на “Северную деву”, приплатив капитану, чтобы присматривал за “племянницей”.

С глаз долой это бедствие! Пусть до весны просолится в кадке, а там и посмотрим…

Многое переменится за эти несколько месяцев.

Партия не прекращается, а в тишине ещё отчётливей слышно, как цокают фишки.

Chapter Text

Иногда она говорила с ними.

Это требовало усилия. В обычное время души драконов дремали в ней, слившись в нерасчленимое множество. Как говорить с этим — не обладающим разумом или волей, отличными от её собственной?

Оно присутствовало — оно просто было, непознаваемо для человека и неотдельно для дракона. В языке, с которым Мэва дочь Сиггейра выросла, не находилось слов, чтобы описывать то, что она испытывала.

В каждом человеческом слове таилась неточность; мысль, облачившись в него, становилось ложью.

Они — были, как и она — была: не одержимой, не делящей власть над собой с кем-то — или чем-то — чуждым, не так… Скорее — носила в себе семена их памяти: искры, благодаря которым они по-прежнему существовали.

Внутри неё жило их время, ставшее её собственным — время неочищенное, дикое, раскрашенное пламенем и кровью.

Время золота. Время, прожитое кем-то другим.

Мэва знала: она могла растворить их, переварить, уничтожить их самость — пожрать, — но это казалось ей расточительством.

Иногда она говорила с ними.

Иногда они говорили то, что ей нужно было услышать.

С одним всегда легче прочих. Потому ли, что первый, особо доверенный — или они близки чем-то? Ближе, чем все другие?

Верность. Сила. Охота.

Он верен теперь только ей одной, ибо знает, что будет, если она потерпит поражение. Пустота пугает его — пустота пугала его всегда, и только поэтому он ни разу не умирал.

Его сила — часть её силы. Его время, его память, его слова… Мэва ещё не умеет распоряжаться ими так же, как собственными, она попробовала однажды, и… Если бы рядом не было того, другого — его Амбиций, Жестокости и Тирании — на этом бы всё и закончилось.

Всё — закончилось.

Мэва выяснила: её человеческий разум под весом чужого золота — не выдерживает. Она справляется лучше, но ей нужно больше покоя, чтобы принять в себя всё, что отвоёвано — не-свои время, память и слова.

Поэтому она просеивает их все сквозь сито. Поэтому она спрашивает:

“Ты говорил, Алдуин наказал тебя. Послал на погибель. “Чтобы тебя накормить”, так ты сказал тогда. Но зачем? Что это значит?”

Охота у них теперь тоже общая — выслеживать дичь, читая следы на сырой от крови земле, и в тёмном лесу — обходить того, другого…

Он Уничтожает, и Поглощает, и Властвует — нельзя позволить себе становиться дичью, когда он рядом.

“Нет чести в победе над слабым противником. Он хочет, чтобы ты стала сильнее. Только когда ты будешь достаточно сильной, он сможет сразить тебя — и доказать, что имеет право менять судьбу мира”.

“Ты рассуждаешь как норд”, — замечает Мэва. Она ничего не чувствует — вернее, не чувствует ничего, что можно было бы вычленить и связать в отдельное слово; скорее, она утверждает факт — и не до конца понимает, что с этим фактом делать.

Победа не имеет цены, если одержана без преодоления; смерть не имеет цены, когда лишена героического — без великого усилия и великой жертвы не совершить чего-то хоть сколько-нибудь значительного...

Мэва — нордка, и привыкла рассуждать так же. Почему же тогда она ощущает… не тревогу, нет, но — неправильность? Будто фальшивую ноту — в мелодии, которую прежде хвалила за красоту и стройность?

…и на её замешательство они — не могут не откликнуться.

Призраком в Небе, тенью в сознании — поднимает бледную, рогатую голову тот, другой — тот, что на Охоте стал дичью, но всё равно упрекает дочь Сиггейра в дерзости.

“Ты удивляешься этому, маленькая?” — насмешничает он, разворачиваясь внутри неё, накрывая крылами мысли — словно и правда старается подавить размерами.

“Я больше чем все вы — как целое больше части”.

“И ты не знаешь о пятистах — или около того — соратниках Исграмора? Или у вас забыли о том, как это было на самом деле?

Об этом говорят так: выкрикивая нашу победу и нашу судьбу, стал первым Таном-Кормчим Исмаалитхакс Северный Дракон.

Его сыновьями первого выводка были Цууналинфакстир и Ст’анухаслифафнал, чьими Джилл Слез были Воррамааликс, Ярлиаллисух, Аллеирисугхус и Вдова Шпоры, Отрекшаяся От Своего Имени, а Джилл Пустоты…”

Перечисление, монотонное и бессмысленное, Мэву почти убаюкивает — как поучения Фаренгара или речи покойной матери — о чести, достоинстве и о дочернем долге, звучавшие даже тогда, когда Мэва ни с чем не спорила и делала то, что от неё ожидали…

Но другие драконы тоже включаются в спор — и, кажется, даже между собой не могут прийти к согласию.

“Нет смысла перечислять. Их имена пусты — после того, как случилось преображение. Вдова Шпоры не просто так от своего отреклась”.

“И всё же законы незыблемы. Кто выбрал кожу — попал в подчинение к тем, кто сохранил чешую. Так есть и так будет!”

“Пока не разрушена основная кальпа. Идущая следом существует по иным законам”.

“Что это значит — кальпа?” — Мэва пробует новое слово на вкус. Почему-то оно ей кажется сладким, словно песочное тесто.

Они пытаются объяснить, но понятнее не становится. Кальпа — это как время — мир во времени — но прошлые, настоящие и будущие существуют одновременно, лежат друг на друге, подобно коржам у бретонского торта, ломаются и просачиваются одна в другую…

“Достаточно”, — обрывает их Мэва.

Драконы не любят, когда она сомневается; но верить всему, что они говорят — опасно и глупо.

Исмаалитхакс, значит?.. А Цууналинфакстир и Ст’анухаслифафнал — это как Цунальтир и Стунальмир, Исграморовы сыновья? Воррамааликс, Ярлиаллисух, Аллеирисугхус, и Вдова Шпоры — двойники Врамали, Ярли-аль, Аллейр и Вдовы Клыка…

Зеркало кажется бестолковым, но в отражении — древние норды, покрытые чешуёй.

Мэва почти готова увидеть её в своём собственном.

Иногда она говорила с ними.

Иногда их слова были как ветер в кронах: шумели, но ничего не рассказывали.

Иногда они откровенно мешали — и Мэва гнала их прочь. Чтобы помочь себе, она тянулась за амулетом, выпрастывала из-под рубашки, гладила пальцами.. Резная пластинка хранила тепло, возвращала в тело. Кин-Госпожа, Матерь Людей, укрепи мою волю! Я — это я; руки всё помнят, и сердце — помнит...

Теперь амулета нет, да и нужды в нём — тоже. Мэва стала достаточно сильной, чтобы владеть собой — и требовать подчинения.

В разговоре с Заан ей не нужны свидетели или непрошеные советчики — что боговы, что драконьи, что человечьи.

Мэва знает, что всё вокруг иллюзорно: стол, стулья, резные ставни — весь этот дом…

Обычный вайтранский дом — как трава однолетняя… В Хьялмарке строили по-другому: пускали длинные корни-сваи, чтобы покрепче вцепиться в почву, и даже брёвна обрабатывали иначе — чтобы в болотистом, влажном воздухе не отсырели, не сгнили до срока…

Чем одна иллюзия лучше другой? Мэва меняет её, вспоминая дом бабки-травницы: не родной, но чем-то Сиггейру-скальду обязанной… Сейчас он, наверное, тиной да паутиной зарос, но здесь, поверх даэдрического царства, Мэва развешивает пучки сухих трав и разжигает очаг, чтобы даже на запах всё было — правильно.

Заан, застывшая со скрещенными руками, в ответ на преображения — хмыкает. Она является к Мэве женщиной статной, закованной в чешую из металла; лицо её скрыто забралом жреческого шлема, но недовольство читается в каждом жесте.

“Я воплощаю всё, что она ненавидит, — понимает Мэва. — Бог оставил её, а прихожане — убили; когда она вернулась — в силе и славе — её убили снова… Да, новый бог — не покинул её, зато принудил с такой как я — иметь дело. Тоже — предательство, пусть и малое…”

У Заан есть всё время мира, и, кажется, она хочет его тянуть; у Мэвы, даже с заёмным, времени куда меньше — и нет никакого желания играть в игры.

Приходится постараться, чтобы вложить в слова больше силы, но Мэва складывает вису, которой Заан не может сопротивляться:

Ива вьюг ресниц Дибеллы!
Пиршеством богов владыки
Призываю в подчиненье
Пламя крыши Тсуна речи.*

Заан резко дёргается, но против этой магии, усиленной Голосом, у неё нет защиты — даже в вотчине Периайта.

— Говори, что ты хочешь узнать!

Голос нарочито неприятный, как скрежет когтей по металлу; Заан, конечно, тоже может менять иллюзию — и своё место в ней, — и раз ей хочется так звучать — это выбор.

Мэва его принимает и не обманывается. Она совершает насилие — и не имеет права ждать дружбы.

— Расскажи мне о нём — о драконе, которому ты служила. Почему он оставил храм? Из-за того, что ты женщина?

Мэва не называет имени — не хочет давать ему, древле мёртвому, даже тени власти. Господин-Противоположность-Лунный Свет… Странное имя и странная судьба: в двемерских руинах сгнила его плоть, а кости — были подчинены некромантом.

Заан смеётся и стягивает клыкастый шлем. Лицо у неё мёртвое и сухое, как у драугра; глаза — горят периайтовой зеленью.

— Ты ищешь не правды, а подтверждения! Держи, сколько можешь взять.

“Да”.

— Дракон и его жрец усиливают друг друга — так говорят и так пишут. Но Тень слабел — потому что ты была сродни джилл, а не дрейкам. И потому, что ты была сильнее него.

От удивления мертвенная Заан облекается плотью: зубы больше не мелькают из-за иссохших щёк, лицо, всё ещё неживое, чуть округляется. Она отвечает — несмотря на то, что Мэва так и не задала прямого вопроса:

— Да, я была сильнее него. Но поняла это слишком поздно.

— Ни до, ни после тебя драконы не возвышали жриц настолько — об этом не говорят и не пишут. Подозревали, что так будет? Но почему тогда Тень выбрал тебя?

— Ты сказала сама: он был слаб, — Широкий и узкогубый рот её улыбается яростно, хищно — и очень злорадно. — Искал, как возвыситься, и думал, что готов к риску. Но просчитался.

— Что бы это дало ему? Если бы он оказался сильнее?

Заан склоняет голову набок; крылья носа, по-птичьи очерченного, вздрагивают от гнева — но не на Мэву.

Тот, кто ей ненавистен, проиграл. Отчего бы не радоваться?

— Ты снова ищешь у меня подтверждения? Джилл изменяют время, дрейки — пространство. Но джилл остались бессмертными — и лишёнными формы. Их сила отчуждена от дрейков, даже от самых могучих.

— Тень думал, что сможет взрастить её в человеке — а потом присвоить.

Заан насмешливо щурится и вскидывает брови. Пшеничные брови, высокий лоб, чистая бледная кожа… Строгая, словно с рельефов Кин красота: такое лицо даже даэдрова зелень глаз не испортит.

— Наверняка ты узнаешь только от него самого.

Господин Тени, обманщик, ищущий тайн — проиграв однажды, полез под землю да там и сгинул. Остался ли от него хоть один осколок? Впрочем, искать — нет нужды.

Подозрения и без того — складываются в уверенность.

Дрейки внутри неё то ли не так хитроумны, то ли сами себя обманывают. Но тот, другой — инаков. Мэву дочь Сиггейра он растит, как свинью на убой, чтобы пожрать, чтобы стереть все клейма — чтобы присвоить золото — всё золото, которое только есть у драконов, и всю их силу.

Будет тогда хоть что-то, ему не подвластное?

— Благодарю тебя, Воспевательница чешуи. Ты подвердила всё, что мне было нужно.

У Мэвы остался единственный — и самый простой — выход.

Она должна стать сильнее.

— Та женщина… — Вокруг неё много особенных женщин, но Мэва безошибочно понимает, кого ричменка имеет в виду. — Она черна, и чернит даже вещи, которых касается. Я видела это… Ты, думаю, видела тоже, пусть и по-своему. Но всё ещё веришь ей. Почему?

Мэва слишком окрылена, чтобы искать с ведьмой ссоры, и потому отвечает уклончиво:

— У меня есть на то причины.

Ричменку это не успокоило; по глазам видно, что хочет и дальше расспрашивать, но — отступает. Она умна, этого не отнять, и на счёт Мэвы — права.

Две части её души, живущие под одной кожей, видят разное — и смеются одна над другой.

Неотжившее, смертное в Мэве — жалеет Лин, измученную и бесприютную; не понимает природу её способностей, но — понимает их пользу.

Однако драконье — сильней, и заново переживает тот сладостный миг — удовольствие, подобное которому ей ничто, даже близость с мужчиной, никогда не дарило.

Да, человеческий ум ей твердил: ты всего лишь глянула в зеркало! Она обманула тебя, эта женщина-перевёртыш!

Однако драконье — увидело в её глазах младшего; младшего, который принёс присягу.

Dov wahlaan fah rel — так, наставник?

У Мэвы есть первый подданный, и это говорит о ней больше, чем любые слова.

Драконам, и нордам, и всем остальным — придётся смириться.

Chapter Text

Бера спит беспокойно — ворочается полночи, вздрагивает от каждого скрипа, дрожит и стонет. Попутчики не в восторге, но что с девкой сделать? За борт её не выбросить и в мешок не спрятать, а до Солстхейма — негде причаливать… Да и не привык Гьялунд Пуд Соли нарушать слово: Берина тётка заплатила ему хорошие деньги, чтобы племянница в целости добралась до Вороньей Скалы. Раз так — значит, доберётся; а его дармоеды — пусть терпят.

Если ты вправду спать хочешь, — если работал положенное, а не бездельничал, как солитьюдская белоручка, — то никакие вздохи и ахи тебе не помеха. Заснёшь как миленький!

Не можешь? Берись-ка за весло!

Бера почти завидует: ей не от чего устать и негде спрятаться. Спит она беспокойно, да и бодрствует — тоже. Ночами, стоит сомкнуть глаза, паучьи лапы втягивают её в очередной кошмар. Поутру каждый из этих кошмаров истаивает, оставляя после себя только липкое чувство беспомощности — но Беру уже поджидают другие, обыденные страхи.

Она впервые на нордском кнорре, и с непривычки кнорр капитана Гьялунда приводит её в ужас.

(Бера вообще много чего делает впервые, благо и родилась она — пару недель назад; однако этот раз — самый первый для всех её ипостасей…)

“Северная дева” — словно скорлупка в грозном холодном море; маленькая и хрупкая, лёгкая… как игрушечная! Всей команды — каких-то семь человек: капитан Гьялунд; Лигрлейд и Согрлаф, его помощники, и ещё четыре матроса.

Кроме редгардки Сорги Бера на кнорре — единственная женщина и единственная не-нордка. На неё постоянно падают чужие взгляды. А как иначе? Кают на кнорре не предусмотрено, — это вам не алинорская шхуна! — а трюм забит доверху. Команда спит прямо там, на палубе… Приватность? Они и слова такого не слышали!

Гьялунд Пуд Соли не любит брать пассажиров, но Айрилет умеет уговаривать. Она убедила и Беру, что для неё Воронья скала — лучший выход, и Бера кивала, Бера собиралась в дорогу… и вот теперь она на скорлупке переплывает море, прячется за ледяным щитом, чтобы потом — что?

Весной лёд растает.

Иногда, когда погода особо паскудная, Беру всё же пускают в трюм, спать между мешками с зерном и рулонами ткани. Она быстро выучивает, что где лежит — и где ей ложиться не стоит. Возле бочек с соленьями запах настолько плотный, что можно вешать топор: поспишь там полночи и ещё долго будешь благоухать, как квашеный огурец.

Товары на “Деве” самые простые, но очень нужные: Солстхейм не славится плодородием. Местные живут небогато — с тех пор, как шахта закрылась, — но не готовы пухнуть от голода и бегать нагишом. А ещё никто, кроме Гьялунда, не ходит к острову так поздно. Слишком рискованно: зазеваешься, упустишь момент, и можешь застрять там чуть ли не до лета.

“Дева” выглядит игрушечно-несерьёзной, зато она — манёвренная и лёгкая. Ещё ни разу не было так, чтобы Гьялунд и его люди зимовали в Вороньей скале, и даже о призрачном шансе они говорят с таким ужасом, что Беру заранее переполняет энтузиазм.

Дни и ночи смерзаются воедино, пропитанные призрачной морской солью. Сколько они уже так плывут? Бера сбилась со счёта и стесняется спрашивать.

— Что же ты натворила такого, что тётка тебя на Солстхейм сосватала? — интересуется Сорга.

Зубы у неё крупные, белые, как из карнвастенского мрамора выточены: улыбка вроде бы добрая, но от неё отчего-то не по себе… Это обычное любопытство? Или свои подговорили узнать?

— Связалась не с тем мужчиной, — отвечает ей Бера, отводя взгляд.

Она и сама до конца не понимает, кого имеет в виду — Бранд-Шея, или Бриньольфа, или обоих сразу. Одна на двоих позорнейшая история, один на двоих маяк — и для Талмора, и для Пенитус Окулатус…

Даже сейчас Бера не может смириться, что не сумела вернуться в Рифтен — конечно, не ради Бриньольфа, его она хочет увидеть разве что в перьях и дёгте…

Бера надела данмерскую кожу и причастилась всех данмеров, которых когда-либо знала.

(Такое бывало, когда она загодя понимала, что долго будет носить какую-то маску — дивинация происходила полуосознанно, практически рефлекторно. Если скопировать форму, можно украсть и суть; если уловишь суть, то и форма подстроится…)

Один был особенным — и Бера почти воочию видела рифтенские деревья, растерявшие броскую медь, когда прокрашивала кожу в траурный пепел. Как же хотелось с ним попрощаться! Но стоило только в полслова о том заикнуться, и Айрилет ей едва затрещину не отвесила.

— Тебе мало того, что ты для него устроила? — вопрос прозвучал бы буднично, почти дружелюбно, если бы не глаза.

(Такие же, как у рив-комиссара Эрелассе, когда он напоминал Двадцать Один-Семнадцать, что исполнительность — главная добродетель хулкинда…)

— Благодаря твоему представлению за Бранд-Шеем следят из-под каждого куста, — отчитывала её Айрилет: всё тем же спокойным незлобивым тоном. — Только следят… но это пока. Попробуешь с ним связаться — погубишь вас обоих. Он хороший мер, и явно не заслужил, чтобы его так подставили.

Бера не могла с этим спорить. Она порывалась просить, — о весточке, о записке, Айрилет бы наверняка нашла, как её передать! — но по лицу прочитала: лучше не стоит.

Да и что ей писать? "Помнишь, как из-за меня ты попал в тюрьму? Теперь за тобой следят, твоя жизнь под угрозой… но я о тебе постоянно думаю, представляешь?

Ты единственный, кто узнал обо мне всю правду — узнал, на что я способна, узнал и о низостях, и о пугающем, невероятном даре… узнал, и принял меня, и подарил — то, что мне никогда не давалось, то, о чём я даже мечтать не смела!”

Рядом с тобой я была — просто женщина.

— …Не вешай нос, девочка, — пытается приободрить её Сорга: тянется навстречу, похлопывает по руке и улыбается — своей жутковатой мраморной улыбкой. — Ни один мужик того не стоит. К тому же вы, эльфы, долго живёте. Будет у тебя ещё время найти кого-то получше! Посидишь полгода среди земляков, и всё забудется… Может быть, там и встретишь кого-нибудь на замену? Чем Морва не шутит!

Бера неловко пожимает плечами: она не находится, что ответить. Сорге не объяснишь, что на Солстхейме она никогда не сможет почувствовать себя нормальной — не так, как в Рифтене, когда на какое-то время она… забыла.

Даже если Бера кому-то откроется, даже если кто-то примет её — так, как приняла Мэва, — это будет не то, не то!..

Сэда — и вовсе не приняла, хотя была так любезна… пока ничего не знала.

(Не одна Бера обладала особенным даром, стоило бы привыкнуть — и не удивительно, что Мэва нашла себе в помощь кого-то столь же особенного. Но Бера расслабилась — и чем это обернулось?..)

Сэда притягивала, как очажное пламя: рядом было тепло, уютно и сыто — не телом, но сердцем сыто. Бера не могла устоять, Бера слушала, — ох, Бера умеет слушать! — Бера задавала вопросы…

Она и думать забыла, что носила краденый кинжал — слишком часто ей приходилось без спросу что-то заимствовать. Но стоило Сэде вскользь к нему прикоснуться, и та словно каждую Берину низость увидела — и не нужны были дивинации, чтобы понять, что у неё внутри.

Сэда преисполнилась к Бере таким отвращением, что ей от самой себя стало тошно. А как иначе? Сэда была как очаг, и приглашала погреть ладони, не требуя платы — но ей попалась неблагодарная, чёрная гостья. Она принесла с собой эту грязь, оставила после себя зловонные влажные комья — потому что не видела ничего зазорного… не привыкла видеть.

Теперь тот кинжал похоронен в земле, а у Беры есть новый, сделанный для неё, а ещё — его родной брат — акавирский клинок в тёмных неброских ножнах — клинок, который она пока не умеет использовать, — клинок, каким она обязана овладеть, ведь иначе…

Сорга рассказывает что-то о тканях, которые едут в трюме, но Бера её едва слушает. На Солстхейме нет овец, и шерсти там тоже нет, эка невидаль! Нечего тебе прясть, пока не проденешь в иголку волосы жён, так, посвящённая?..

Бера держится, не срывается в панику — пусть и чувствует въяве липкие нити кошмара. Рука непроизвольно тянется распустить ворот, впустить под рубашку холод, но выпростать — резную пластинку со знаками Кин, ещё один драгоценный подарок.

Дерево будто живое, нагрето телесным теплом; ветер — бесстыдно шарит под арестантской туникой, выплетает прядки из тяжёлой косы. С возрастом волосы потяжелели… а ведь когда-то отец называл её репкой: круглые щёки, всегдашних хвост, туго стянутый, но пушистый — будто ботва…

Сорга вдруг вздрагивает, отшатывается назад и делает охранительный жест — вскидывает ладони крыльями Тавы. Забавно, насколько они похожи на крылья Кин, которые Мэва сама и…

Беру будто в живот ударили: она понимает, что не уследила. Проклятие! Наклоняя голову и призывая лицо к покорности, она радуется, что за капюшоном волос не видно.

— Я бы не отказалась ещё от одной шерстяной рубахи. Ну и холод! — Бера вздыхает, преувеличенно ёжась, и делает вид, что не заметила никаких необычных жестов. Что она изменила? Черты лица вроде бы не поплыли, хотя кто знает?.. — Как вы такое вообще выносите? Надеюсь, в Вороньей скале будет хоть на немного теплее.

Сорга моргает; немного скованно, но — во весь свой мраморный рот — улыбается. Уверилась, что ей померещилось? Славно!

— Ещё привыкнешь, — подбадривает она. — Я же привыкла — хотя до двадцати двух лет снега ни разу в жизни не видела!

Так себе утешение, но Бера — благодарит. Добро, лишённое корысти, — редкий дар, даже если совсем пустяковое.

С того раза она следит за собой внимательнее: на неё постоянно падают чужие взгляды. Проверять, как отреагируют другие матросы, Бере совсем не хочется; в мешке оказаться — или за бортом, или в мешке и за бортом… — тоже.

Когда они подплывают к Вороньей, Бера в последний раз пытается обмануть судьбу. Айрилет ей оставила деньги, хорошие деньги... Правда, большая их часть — гонорар для незнакомого Телдрина Серо в запечатаном сургучом мешочке. Но разве это препятствие?

— Скажи-ка мне, Сорга… — В ней, такой же женщине и не-нордке, проще всего пробудить жалость, решает Бера. — Что было бы, если бы я заплатила капитану Гьялунду?.. Хорошие деньги, вдвое больше, чем тётка! — в спешке добавляет она, видя, как редгардка тотчас нахмурилась. — Все эти деньги — за пустяковое дельце: чтобы на “Деве” уплыть обратно в Виндхельм?

— Лучше не пробуй, девочка, — коротко отвечает Сорга. — Добра не будет.

Редгардка больше не улыбается — прячет от солнца карнвастенский мрамор, — и Бера всем нутром чувствует: не следует спорить.

Она кивает, признав поражение, а через неполных четыре часа — по сходням спускается на Солстхейм.

***

Бера спит тёмно и мёртво, как камень. Она не видит снов — ни добрых, ни злых… Или, скорее, все её сны просто тонут среди усталости: горстью цветного стекла на илистом дне — лежат, врастая в зыбучий ил, пока совершенно не исчезают.

Печалиться о пропаже Бера не успевает. Она настолько вымотана, что каждую ночь — отключается, как двемерский паук с разбитым сердечником. На кровати и в спальнике, за столом в “Пьяном нетче” и чуть ли не на ходу — где получается, там и спит, ни минуты не упускает.

Телдрин серьёзно взялся за дрессировку.

Приятели Беру жалеют, а Гелдис и вовсе как белку подкармливает — то ягоды сыпанёт на блюдце, то мешочек с орехами сунет в руку. Бера не отказывается: добро, лишённое корысти, драгоценно… да и как объяснить, что ей только в радость — быть камнем? Бера не видит снов, к ней не приходят кошмары: ни рыжая жижа в талморских чанах, ни адамантиновые скребки, которыми её выскабливали Пенитус Окулатус, ни клейкая паутина в ноздрях и на веках — образ, по праву вошедший в триумвират.

Ночью она одинока. Под сводами черепа — ничего, никого боле — только она, только Бера. А что у Беры внутри черно от усталости… Какая в том печаль?

В тени она всегда чувствовала себя защищённее.

(Иногда она и сама ощущает себя не больше чем тенью — тенью, отброшенной от несуществующего объекта. Его уничтожили очень давно — вытравили и выскребли, пока ничего, кроме номера не осталось. Но в темноте — какая разница?..)

Наверно, поэтому Бере в Вороньей скале так мирно. Город весь — как в густой тени; так говорит, поджав губы, надменная госпожа Синдири Андрано, но ещё больше меров — громко об этом думают.

С тех пор, как закрылась шахта, Вороньей скале стало не на чём зарабатывать. Это, конечно, прискорбно… но Бера — не госпожа Синдири Андрано, Бере достаточно света, Бера пьёт каждую искру и тянется — вверх, вверх!

Когда она тянется слишком резко, Телдрин лупит её деревянным мечом и возвращает с небес на землю.

Нечего прохлаждаться, сэра! А ну-ка закидывай на плечо вещевой мешок и побежала — до фермы Аттия и обратно. Ноги у тебя как кисточки для письма, а дыхалка такая, что плакать хочется. Тебя и горбатый рьеклинг измором возьмёт, если будешь отлынивать от тренировок!

Поторопись, если хочешь вернуться к ужину!

Приходится бегать — и Телдрин только посмеивается, когда Бера пытается испепелить его взглядом. Это задание она больше всего не любит. Лямка её мешка хоть и широкая — вроде бы и удобная, в дороге до Виндхельма ни разу не подводила, — а на бегу постоянно съезжает, и скампов мешок, плотно набитый, лупит её по бедру, по пояснице; падает, собирая себе всю грязь — и приходится возвращаться, глотая проклятия, подбирать его и отряхивать, чистить потом на привале…

Телдрин в чём-то, конечно, прав, — если она вещевому мешку проиграет, то на что тут вообще надеяться? — но правота не делает его меньшим мучителем.

Лидия бы сказала, что в этом весь смысл. Тело требует тренировок. Наставника надо чтить. Повторяй, пока не получится хорошо. Один раз, второй, третий — двадцать третий, сто двадцать третий, тысяча сто двадцать третий… Знакомая песня — и до боли тоскливая!

Может быть, всё оттого, что саму Лидию обучала Телдринова подруга?

План Айрилет на удивление хорошо работает.

Вначале Бера не верит, что они с “лучшим мечником Морровинда” смогут поладить; и что в Вороньей скале уживётся — не верит тоже.

Первый же прохожий, которого она спрашивает о Телдрине Серо — угрюмый данмер с тёмной бородкой, по-нордски стянутой в пучок, — шлёт её к пьяному нетчу и не сбавляя шага уходит. Бера не успевает его окликнуть; да и желания нет, если честно.

Такое оно, “воронье” гостеприимство?

По-имперски стриженный… стражник, кажется? — уже сговорчивее: объясняет, что “Пьяный нетч” — это трактир. Нужно немного пройти по прямой, потом, не доходя до храма, свернуть налево, выйти к гробнице Морвейнов, идти вдоль неё и немного дальше — и “Нетч” будет там, по правую руку!

На словах всё звучит очень просто, но Бера всё равно умудряется заблудиться. В местных домах, похожих на прижавшихся к земле насекомых, трудно узнать, где склад, где трактир, а где гробница.

(Позже, каких-то пару недель спустя, Бера каждого каменного “жука” будет знать по имени. Она хорошо выучит их повадки: какие-то — греют на солнце спины, растягивают в разные стороны лапки, дыбятся над соседями… А вот у “Пьяного нетча” на поверхности — только задница; большая его часть зарылась под землю…)

Когда Бера находит-таки трактир, настроение у неё замечательное — такое, что можно на окна вешать, чтобы от солнца прятаться. В “Пьяном нетче” окон и вовсе нет, но внутри всё равно светло: под потолком висят рыжие фонари, повсюду расставлены лампы, свечи… И не жаль хозяину столько денег?

Здешние данмеры Бере не так интересны, как свечное сало.

Когда она подсаживается к Телдрину, тот хорохорится и разговаривает, не снимая шлема: лучший мечник Морровинда, мутсэры — меньше чем за пятьсот септимов со стула не встанет!

Кажется, он не считает, что Бера, тощая и неброско одетая, способна ему хоть что-то полезное предложить; и что нужно быть вежливым, не считает тоже. Однако письмо Айрилет и гонорар, ей предложенный, расставляют всё по местам.

В мешочке намного больше, чем пять сотен дрейков, которые Телдрин надеется вытрясти с нанимателя — это Бера может сказать хотя бы по весу.

Иногда, по-особенному устав, она думает: лучше бы Телдрин забрал эти деньги и просто… оставил её в покое — может быть, вместо неё уплыл в Виндхельм, Сорга не стала б его отваживать!

Но Телдрин — не уплывает: снимает дурацкий шлем, заказывает для Беры скрибятину и пюре из батата, поручает ей есть, отдыхать, набираться сил — и уходит.

Бера успевает поесть, поболтать с подавальщиком, спуститься на нижний этаж, познакомиться с Гелдисом Садри, трактирщиком, впервые попробовать данмерский мацт… А потом Телдрин возвращается — с двумя деревянными мечами под мышкой — и тащит Беру за черту города, на мёрзлый каменный пустырь.

Время для первого учебного поединка!

Бере кажется, что она отлично держится: не пропускает ударов и даже пытается атаковать, вспоминая приёмы, подсмотренные у Лидии, у Айрилет, и те, что раньше — у ривов, у офицеров Империи, у наёмников…

А потом Телдрин — не то чтобы так уж больно, но очень обидно — лупит её по бедру, и Бера, вскрикнув, едва не падает. Телдрин даёт им знак разойтись, а на следующем круге — с ходу делает простенькую обманку и выбивает у Беры меч.

Круг за кругом он будто уже издевается — то ставит подножку, и противница плюхается на землю, как куль с мукой; то уклоняется, пританцовывая, и “протыкает” ей спину; то оттесняет, быстро и резко — так, что она снова падает, чисто от неожиданности… и всё — какими-то совершенно простыми, детскими даже движениями, но — ловит её, всякий раз — ловит!

Бере отчаянно хочется взять реванш, и она знает, что может, знает, как именно: тут удлиннить, как у рив-комиссара Эрелассе, там — нарастить мускулы, повторяя за Лидией, а здесь… но Телдрин следит за ней — круглыми бельмами костяного шлема, — и отчего-то Бера уверена: этот — заметит.

Она не знает, о чём сообщила приятелю Айрилет, но проверять, как Телдрин отреагирует, ей не хочется. Им друг от друга теперь никуда не деться — не раньше, чем лёд на воде растает.

Очень нескоро, к добру или к худу.

— Ты понимаешь, что это значит? — спрашивает Телдрин, когда Бера снова отскребает себя и своё достоинство от промёрзшего камня.

Здесь же так скользко! Неужели лучший клинок Морровинда не мог найти им нормальное место для тренировки?..

— Мне не хватает скорости.

— Дело не в скорости, — качает головой Телдрин; подумав, он даже снимает шлем — вот удружил! — Вернее, не только в скорости. Всё у тебя хорошо с рефлексами, и соображаешь ты шустро. Но — не работает… А почему не работает?

— Давай, просвети меня, кена! — взвивается Бера: потная, грязная и униженная.

Телдрин на её вспышку никак не реагирует и продолжает тем же спокойным, невероятно раздражающим тоном:

— Твой разум знает, как выглядят правильные движения, но тело — слишком долго их вспоминает. На самом деле, типичный просчёт у тех, кто много думает и недостаточно тщательно — отрабатывает. Ты понимаешь, как всё работает, и теряешь интерес; переходишь к следующему движению и не растёшь — только прыгаешь по кочкам.

Он замолкает, склоняет голову набок — ухмыляется, скампова рожа; но взгляд у него такой же непроницаемый, что и прежде — даже без шлема.

— И что мне теперь с этим делать? — Бера хмурится, уперев руку в бок; вторая, с деревянным мечом, висит плетью.

— А ты как думаешь?

Ей хочется огрызнуться, но… Телдрин в чём-то, наверное, прав, — и разбирается в фехтовании всяко лучше.

— Отрабатывать — пока не будет достаточно?

Красные Телдриновы глаза довольно блестят. Прежде, чем он кивает, Бера понимает, что угадала правильно.

Она отрабатывает: один раз, второй, третий — двадцать третий, сто двадцать третий, тысяча сто двадцать третий… Лупит тренировочным мечом, пока руки не начинают отваливаться, и бегает, прыгает, делает мероедские упражнения, которые Телдрин выдумывает…

Наверное, он и сам не понимает, насколько прав, когда выносит вердикт. Всё так и есть: Бера привыкла искать обходные пути и залезала в память чужого тела, вместо того, чтобы создавать собственную.

Сейчас позволять себе это нельзя: на неё постоянно падают чужие — не только Телдриновы — взгляды. А как иначе? В Вороньей скале редко появляются гости. Даже команда “Девы” не вышла за пределы порта: люди капитана Гьялунда выгрузили, что в трюме было — в том числе Беру… — рассчитались по накладным, пополнили припасы и поплыли дальше, пока морской путь не пресёкся на зиму.

А Бера — осталась и быстро стала первейшей героиней “вороньих” сплетен. В её любимом сюжете к Телдрину заявилась дочь от былой подружки; когда Бера его пересказывает, “папенька” выглядит по-детски обиженным.

— Почему не сестра? — вопрошает он, прокручивая над костром палку с невероятно жирным пепельным прыгуном — их совместный семейный ужин.

— Сестры ты бы не стал стесняться, — пожимает плечами Бера. Прыгун её интересует больше, чем Телдриновы переживания.

— Дочери — тоже!

Бера смеётся — по мнению Телдрина, хрюкает, как кабанчик, но на его слова не обижается.

Прыгун получается невероятно вкусным.

Бере привычно, что все считают её намного моложе, чем на самом деле; а вот опека — что-то до ужаса странное.

— Где твой мешок? — спрашивает однажды Дрейла.

Дрейла славная… Она подруга капитана Велета — мера, который когда-то помог Бере найти “Пьяного нетча”. Парочка в “Нетче” часто встречаются, Дрейлин отец не одобряет их связи, а Гелдис — сдаёт за бесценок комнату…

— Зачем он тебе? — подбирается Бера.

Секретов у неё нет — точно не тех, которые можно найти внутри вещевого мешка; и всё равно страх стискивает ей грудь. Выдох, вдох — тяжко, через силу, как камни ворочать…

— Лямку тебе перешью, — фыркает Дрейла. — Нет сил смотреть, как ты мучаешься.

Отчего-то Бера ещё больше пугается, однако мешок — отдаёт. Добро, лишённое корысти… к нему так опасно привыкнуть!

У Беры красивая маска, созданная под то, чтобы её жалели: данмерская сирота, отторгнутая от предков — бестолковая, но старательная. Она тренируется, — у “приятеля тётки”, да, мы так и поверили — и учит родной язык, ляпая детские ошибки, и в Вороньей скале — уже считается за свою.

Её всё устраивает — даже боль и усталость.

Бера спит тёмно и мёртво, как камень, Бера не помнит снов… и чувствует, проживает их только однажды — когда камень вдруг трескается.

(Клейкая паутина в ноздрях и на веках, шелест паучьих лапок где-то под кожей и нити, нити — вшиваются, входят иглами, тянут, тянут, раздёргивают её в разные стороны, болтают как марионетку, но — вырывают из сна…)

Бера распахивает глаза: не видно ни скампа и холодно так, что мысли смерзаются. Да она же раздетая!

Бера боится, но изменяется, лепит себе каджитскую пару глаз; вздрагивает, осматривается и видит вокруг — камни, камни, камни гигантской стройки… а ещё Гелдис, и Дрейла, и госпожа Синдири Андрано — все как один со сбитыми в кровь руками… и Телдрин тоже!

“Покажи, чему научилась…” — истаивает в ушах шелестящий паучьими лапками шёпот.

Бера хочет смеяться, и плакать, и биться о камень лбом, но вместо этого — пытается разбудить наставника.

Добрая жизнь, к которой она начала привыкать… увы, но закончилась.

***

Бера не спит — они с Телдрином урывают пару часов, чтобы по очереди дремать, и двигают дальше — весь остров исхаживают, пытаясь найти, как победить Мираака.

Мираак, Первый Драконорожденный, зачем ты здесь вылез? Мираак… Бера то проглатывает, то перекатывает во рту эту двойную “а”.

(Имена важны: у Беры нет собственного — только огрызки и маски, — и потому она хорошо понимает, насколько…)

Mir Aak.

Бера, прикрыв глаза, нащупывает резную пластинку со знаком Кин, гладит пальцами — и слепо, как выйдет, тянется к чужой памяти. Неважно, что кожа светлеет и что черты по-человечески замягчаются… Ничего — не важно.

Mir Aak. Преданность. Проводник.

Кому ты предан, кроме себя самого? Куда ты идёшь — и куда ведёшь остальных?

Бера сплёвывает на снег и разжимает пальцы. Мятежный жрец, побеждённый и проклятый, но вернувшийся не ко времени — как тебя одолеть?

Мэва смогла бы: Бера воспринимает это как данность. Но Мэва — в Коллегии Винтерхолд, если всё сложилось по её плану, а Гелдис, и Дрейла, и все остальные Берины приятели — здесь, на Солстхейме, заперты с одержимым древним жрецом, отрезаны ледяным, полным призраков морем, и нет никого, кто бы пришёл им на выручку.

Здесь — только Бера, такая же проклятая — мечница-недоучка, тень-перевёртыш, беглый талморский выкормыш. Здесь только Бера… но, может, и “только Беры” — будет достаточно?

— Почему эти чары не действуют на тебя? — спрашивает Телдрин в ту ночь, когда они, чудом ничего себе не отморозив, добираются до “Пьяного нетча”. Пусто и тёмно внутри: Гелдиса Бера точно увидела на проклятой стройке; Дровас, наверное, тоже там…

Телдрин выжидающе смотрит. Бера бы стала меньше его уважать, если бы он ничего не спросил, но — не рада оправдываться. Что она может ему рассказать? Вайтранская паутина, дружба с драконами, талморские эксперименты: наполовину чужие секреты, наполовину — позорные.

— Меня хранит особая сила, — находится Бера; ладони начинают потеть, и она, растревоженная своей же тревогой, просто лишает кожу такой возможности. — Я не обо всём вольна рассказывать.

Телдрин смотрит на неё, смотрит — в свете одинокой свечи его выразительные данмерские черты кажутся ещё резче; но отпускает — на этот раз.

Они пока не представляют, кто стоит за проклятой стройкой, кто подчинил себе Воронью скалу и тянет сквозь сны её силы. Кто — для чего — откуда?

Mir Aak…

Имя они узнают позже, в заброшенном старом храме, а цель — ещё позже: когда впервые провалятся в пучину Апокрифа, когда под изменчивой гнилостной зеленью неба Бера снова потянется за заветной пластинкой и вцепится — пальцами, разумом, — защищая, а Мираак посмеётся над ней, скажет, что Бера не ведает истинной силы, и вышвырнет их обратно на Нирн, будто побрезговав.

Бера будет как наизнанку вывернутая — втянувшая в это тело слишком большую, древнюю, не вместимую в него память, будет лежать навзничь, пока Телдрин рывком не поставит её на ноги и, оттряхнув от налипшего снега, не спросит без обиняков:

— Ты драконорождённая? Моряки говорили про нордку, но это очень по-нордски — такое себе присваивать.

Бере хочется плакать, смеяться, сцарапывать серый пепел, обнажая неверное золото дураков: в голосе Телдрина гордость, Телдрину нравится думать, что “нордский” герой — тоже данмер, но как он не прав!

Как вдвойне неправ.

Бере хочется многого, что она никогда не получит… и она знает, за что поборется — потому качает головой и, как может спокойно, произносит:

— Нет. Я не драконорожденная. Но я знаю, как их убивать.

Все её тайны сходятся в этой точке.

Пришло время вывернуть их наизнанку и наконец-то использовать — себе и другим во благо.

Бера не спит — ходит по мелководью, вылавливая короткий отдых, и возвращается — в Нирн, в своё тело. Ничто, даже сон, не должно отвлекать её и сбивать с пути — даже экспедиционный талморский корабль, стоящий на якоре к северу. Позже, всё позже, сейчас — только необходимое.

Бера знает, что может, и знает, как именно, и не боится, что Телдрин её не примет.

(Бера лукавит: конечно, она боится! Но выбора нет: ни у кого из них — нет. Придётся смириться…)

Бера ныряет в очередную Чёрную книгу: на этот раз — в одиночку, оставив Телдрина вместе со вздорным телваннийским магистром, и получает аудиенцию, на которую втайне рассчитывает.

Ей не нужна здесь чужая память: хватает образования, полученного под руководством рив-комиссара Эрелассе.

Если скопировать форму, можно украсть и суть; если уловить суть, то и форма подстроится...

— Расскажи мне о Мирааке, — просит она, преклонив колено пред Цефалиархом Бездны, Владыкой секретов, Садовником и Золотым оком. — Я должна знать. Я должна знать много больше!

Там, под изменчивой гнилостной зеленью неба звучит его немеретический, чёрно-чельнильный смех — и на Беру льются все знания, что она только может впитать.

Когда — неисчислимое её смертным разумом время спустя — Беру выбрасывает приливом обратно на Нирн, она хрипит и давится этим знанием, словно чудом спасённый утопленник, и ничего не соображает.

Телдрин — подхватывает её под мышки, и помогает встать, и разжигает огонь, чтобы согреть, и отгоняет прочь любопытствующего Нелота. Заявляешь о непричастности наблюдателя? Так наблюдай — и не лезь, куда тебя не пускают!

Бера растягивает в улыбке губы — чувствует, что не контролирует ничего, что они разъезжаются, становятся толще — что карнвастенским мрамором в полумраке блестят её крупные человеческие зубы.

Как же больно…

Телдрин приобнимает её, позволяет уткнуться куда-то в плечо и гладит по вздрагивающей спине, пока Бера бурлит истерическим смехом; потом — протягивает ей флягу с матцом, а когда она оттирает рот — узкий, серый, данмерский, — даёт мешочек с орехами и кислым, завяленным снежноягодником.

— Спасибо.

Бера даже не говорит — так, шевелит по-рыбьи губами, — но Телдрин читает её слова, кивает, их принимая, и ничего не спрашивает.

Оно того стоило.

Оно того — стоит.

Той ночью Бера впервые за долгое время спит — уткнувшись лицом в походный мешок, вцепившись в широкую, крепко пришитую лямку. Пахнет пеплом, грибами, неповторимой данмерской смесью специй…

Бере нужно найти ещё одно новое знание, чтобы быть ко всему готовой, но после… После — ничто её не поколеблет.

Тело за эти недели стало привычным, почти родным — и Бера старается как можно меньше его менять, когда выгрызает место для Крика. Её — Адму — учили другому: направленной медитации и техникам дивинации — тому, как погружаться в Сон, бодрствуя, и наполнять заимствованную оболочку нативным содержимым. Это поможет, но Телдрин был прав тогда: нельзя полагаться только на знание.

Нужно прожить.

Нужно пожертвовать.

Нужно выбрать.

Мираак смеётся Бере в лицо, когда они снова встречаются. Что ты поставишь против меня, чучело в данмерском пучеглазом шлеме?

Ты слишком долго сидел в Апокрифе, Первый. Ты даже не представляешь, что тебя ждёт.

Бера снимает и отбрасывает заёмный шлем.

(Ей стыдно за это, но Телдрин простит…)

Преданный Проводник — Предатель — Охотник до тайного знания — Тот, кто глядел в глаза Отвратительной бездне и бросил ей вызов, предал даже её… Dov wahlaan fah rel — так, наставник?

Я всегда был типичным дрейком, пусть и носил не чешую, а кожу… Я мог бы сокрушить Алдуина… Я мог бы править, всем миром — править!..

Мираак глядит на врага и видит его лицо — нордское, светлокожее и синеглазое — точно такое же, как и то, что скрыто под бронзовой маской.

Мираак — ярится, кричит, что его не обманешь насмешкой, и просто — Кричит… Атакует, однако второй Мираак — всякий раз предугадывает его атаки. Они танцуют друг подле друга, вздымаются словно волны на радость безмолвному и многоглазому Королю Приливов.

Они танцуют, и Мираак не замечает, как его лицо меняется на другое — настолько похожее на его собственное, что кажется наскоро слепленной женской версией.

(Холодное, строгое и красивое — ничего от той круглощёкой смешной девчонки, которую скальд-отец прозвал репкой…)

Мираак — не замечает, как dovah, ставшая более мощной, чем он, вытягивает из него силы. Типичный дрейк — но куда более самовлюблённый, чем Турвокун, пусть и оделся не в чешую, а кожу.

“Я сожру тебя”, — улыбается ему первая тамриэльская джилл — и достаёт из ножен свой акавирский клинок. Это не эбонит, закалённый в коварстве и даэдрических царствах, это хорошая, но совершенно земная сталь — и её достаточно. Клинок-ученик прорезает зачарованный жреческий доспех, вонзается в плоть, ранит анимус…

Ей не удаётся насладиться триумфом: Садовник Людей появляется, чтобы собрать урожай. Он наносит смертельный удар, когда проигравший уже очевиден — пронзает Мираака щупальцами-шипами, крадёт драконову радость... Пусть его — другому князю не посвятишь такую победу.

Как жаль, что это не тот клинок, что тот самый — сидит на цепи в Вайтране, сидит и не-спит, ожидая свою неспящую! Всё могло бы закончиться здесь и сейчас — я могла бы исполнить то, что было обещано, я могла бы освободиться, отдать это — проклятое, ненужное, отдать и остаться… а может быть — всё-таки — в Рифтен? увидеть, какими его деревья будут в зелёной весенней листве, увидеть Бранд-Шея — только увидеть, а может быть, и не только…

Но это не тот клинок, и Бера не кормит его. Бера — Мэра — Мэраак — Раадма — Адмараатцать Один-Семнадцать — прорезает внутри себя место — выскабливает — пережигает оранжевой жижей, склеивает ошмётками паутины пробои и впитывает — всё, до последней капли, что было в нём, павшем — всю силу его и время — злое, золотое, фальшивое — пьёт, захлёбываясь несмертью, глотая чужую память, чужую судьбу… чужое, чужое, чёрное…

Падает на колени — Лин, и поднимается тоже — Лин. За неимением лучшего имени — пусть будет это. В её ушах звучит бестелесный смех — на два, двадцать два, сто двадцать два, тысяча сто двадцать два даэдрических голоса.

Да чтобы вы сгинули оба!

Лин вытирает слёзы, струящиеся по лицу. Под изменчивой гнилостью апокрифичного неба они кажутся чёрными и густыми, как здешние воды.

Чары, сковавшие остров, должны развеяться: Лин не почувствовала никаких изменений, но и обмана — не чувствует.

Всё закончилось — для Дрейлы и капитана Велета, для Гелдиса, Дровоса, для госпожи Синдири Андрано и для всех прочих, но не для Лин — Беры, Адмы, Двадцать Один-Семнадцать и остальных, живущих внутри её кожи.

Для неё — всё только начинается

Тень, отброшенная от несуществующего, воссоздаёт для себя субъект.

Больше она не сможет бездействовать.

Chapter Text

— Огонь опасен только тогда, когда он скучает, — приговаривает, вороша угли, Сэда. — Поэтому мы кормим его и рассказываем истории.

В её волосах, подсвеченных пламенем очага, сверкают красные искры. Они кажутся тяжёлыми, её волосы — точно выкованы из меди.

(Было чудно — и очень приятно — узнать, что это не так)

Выпрямляясь, Сэда перебрасывает их за спину. Она выглядит усталой, когда оборачивается: загадочный рыжий свет ей не льстит. Накануне Южного ветра у Белетора нет отбоя от покупателей, а у Сэды — мешки под глазами и щипанные морозом щёки; когда она улыбается, от её грустных ореховых глаз расходятся лучиками морщинки.

Как на неё смотреть — и не обжечься?

Это самая красивая женщина, что Лидии доводилось видеть.

Смущённая, она опускает взгляд, берёт в руку ложку. В настой с розмарином и ягодами облепихи можно добавить немного мёда. Главное — не переборщить. Избыток вкуса отбивает вкус — так, кажется, говорят у бретонцев?

Надо будет спросить, есть ли у ричменов похожая поговорка…

Сэда садится напротив, берёт свою кружку и готовится слушать. У Лидии много историй: сегодня на очереди та, где она выходила замуж за ворожею и похищала у великана козу. Пока Мэва в Винтерхолде, решает свои драконьи дела, Лидия следует её наказу и присматривает за всем, как может… и, кажется, ей и самой не помешал бы присмотр — например, от даэдра за уши оттаскивать!

Мэва обещала вернуться к весне, а там можно будет опять — ходить за ней со щитом и не решать ничего настолько серьёзного. Вот, например, решение на спор пить с бретонцем Сэмом Гевеном было явно ошибочным — но как же хотелось поставить его на место!

Если так посудить, случившееся не выставляет Лидию в выгодном свете, однако она всё равно рассказывает — даже о том, как Сенна, маркартская жрица Дибеллы, гоняла её метлой.

Нельзя допустить, чтобы огонь — заскучал.

Для них двоих это за пару месяцев стало привычкой. Всё началось с рассказа о руинах Бтардамз: тогда Сэда слушала её, слушала, а потом — огорошила.

— Ты знаешь, что это? — спросила она, указывая на странный зеркальный щит, висевший на стене.

Лидия только головой покачала. Щит был красивый, по виду двемерский, но будь он каким-нибудь ценным, то вряд ли хранился бы у Белетора в кладовой.

— Это Разрушитель Заклятий. Артефакт, созданный двемерами из клана Руркен — отражает почти любую магию. Когда-то им владела Заан Воспевательница Чешуи. Теперь он твой.

Десятками способов можно было задать этот вопрос, но Лидия выбрала самый простой и неизысканный:

— Почему?

— Ты сделала, что было обещано, — Сэда пожала плечами; Лидия всматривалась и всматривалась в её лицо, но оно было словно небо в солнечный полдень: не за что зацепиться взгляду. — Периайт доволен тобой — и заключённой сделкой. Разрушитель вернулся в Нирн, и мне дали решать, кто им будет владеть. Кто, как не ты?

— Драконорожденная, к примеру? Да и себе ты могла бы его оставить…

— Но это ведь ты — выполнила задание Князя! Да и тебе Разрушитель будет намного полезнее, чем Сиггейрсдоттир, которая не сражается со щитом, или же мне, обычной вайтранской лавочнице. — Сэда улыбнулась криво, словно смеясь своим же словам, и Лидия ей ответила такой же полуусмешкой. Она была какой угодно, но только не “обычной”, эта ричменка, по-свойски болтающая с даэдра, но если ей нравится так о себе говорить, то пусть говорит… — Что мне с ним делать? Я его не продам: у такой вещи нет цены.

И Лидия — взяла этот щит. Ну правда — не оставлять же его висеть на стене? Будь Разрушитель Заклятий чем-нибудь даэдрическим, она бы трижды подумала — но двемеры?

Двемеры, давно исчезнувшие, Лидию не пугали.

Этот щит не раз её выручал: например, когда она помогала Амрену из Ветреного района вернуть свой фамильный меч, а среди бандитов неожиданно оказался волшебник…

В этот раз, выслушав её историю, Сэда улыбается по-особенному: так, как только она умеет — глазами, губами, ямочкой на правой щеке и будто бы всем своим телом — подаётся вперёд, расправляет плечи, закидывает ногу на ногу, а волосы блестят медью да так и зовут — коснуться, зарыться пальцами…

— Ворожея, значит? — Сэда насмешливо вскидывает брови и делает новый глоток отвара; губы влажно блестят и недвусмысленно дразнят. — Кажется, у тебя есть типаж… А знаешь, я вовремя приготовила для тебя подарок. Возьми-ка, надень — он зачарованный, а у меня останется к нему пара. Так я смогу найти тебя, если что. Уважь меня, дева-щитоносица: так мне будет намного спокойнее.

Лидия не артачится и надевает её амулет: колечко — кажется, серебряное, — на толстом витом шнуре; а после — делает всё, что уже давно хочет.

Этот огонь её никогда не ранит.

— Мне, пожалуй, осталось самое важное, что нужно успеть в Вайтране — напиться до беспамятства. Поможешь мне, Лидия? Пить в одиночку — неблагородное дело.

Лидия слушает, слушает, а кажется, что не слышит. Вроде, Безумный Пелагий был уже пару недель назад, а до дня Шутника — ещё больше месяца. Не время для… для подобного, верно ведь?

— Кажется, я не расслышала тебя правильно, тан. Можешь мне повторить свою просьбу? — спрашивает она — словно на хрупкий речной ледок наступает.

Мэва не отвечает: смотрит на неё, смотрит, склоняет голову набок — и от простого жеста у Лидии вся спина мурашками покрывается.

Мэва и раньше так делала: клонила голову то к правому, то к левому плечу, когда о чём-то задумывалась и не спешила трепать языком: слова — серебро языка, но золото рта — молчание…

Неужели за их разлуку — отвыклось, и Лидия позабыла, как это — о чём-то с Мэвой вести беседы?

Или не в памяти дело, и чувства её не обманывают?

Годы тренировок научили Лидию ощущать и контролировать своё тело, но также — следить за чужими телами, что на войне, что в мире. Пластика Мэвы отчётливо изменилась, и образ мысли, кажется, тоже — если судить по её просьбе... А что ещё?

По крайней мере, улыбка — широкая, лёгкая и как родник скоротечная: моргнёшь не вовремя и не заметишь вовсе! — осталась прежней; и Лидия прежде, чем разумом, откликается телом — расслабляет мышцы, расправляет плечи, улыбается… и её собственная улыбка слетает пожухлой листвой, когда Мэва заново повторяет, что хочет:

— Мне нужно напиться. И я прошу твоей помощи и компании, Лидия, потому что тебе я больше всех в этом городе доверяю.

Дом Тёплых Ветров, пусть и на совесть протоплен, совсем не кажется тёплым. Лидия ёжится и тянется выпростать амулет из-под рубахи. Не делает только из-за того, что теряется. Что ей сейчас тянуть, молот Талоса? Или колечко с терновником, полученное от Сэды?

Мэва вздыхает: конечно, она заметила её замешательство, и Лидии стыдно за эту слабость, за то, что не поняла, что не пойми чего испугалась — но ей совершенно не хочется переспрашивать.

(И, если честно, то после “Сэма Гевена” ей ещё больше не хочется с кем-то пить…)

Впрочем, Мэва ей говорит совершенно не то, что Лидия ожидает услышать, и вот это уже — более чем привычно.

— Ты уже заметила, — заявляет она, и, прежде чем Лидия, недоумённая, спрашивает, вскидывает вверх руку. — По глазам вижу, что заметила.

Мэва говорит негромко и совсем просто, не играя словами и не приукрашивая, но каждое её слово чеканится в память и ещё долго звучит — даже после того, как сама она замолкает.

Это ли — Голос, за время разлуки окрепнувший? Или сама она, Мэва, сросшаяся с чешуёй и властью?

Осталось только понять, что именно Лидия умудрилась заметить… но Мэва снова её опережает, и снова нет на душе никакого стыда — только облегчение.

Мэва медленно, напоказ, становится в незнакомую Лидии стойку, отводит корпус назад и поднимает руку, занося над головой воображаемый лёгкий топорик; потом так же медленно — перетекает в другую стойку, и…

Да, Лидии не почудилось: она и правда двигается иначе.

— Я привыкаю к памяти, которая мне досталась. Моё тело — тоже, и изменяется, чтобы её вместить, — объясняет Мэва, и от её простой, расслабленной позы, от будничного тона, которым она это говорит, от взгляда, в котором не отражается сильного чувства, Лидии страшно.

Не за себя, к добру или к худу.

— А выпивка? — переспрашивает она, чтобы не просто стоять и хлопать глазами.

— Я хочу попробовать кое-что из того, что никогда не знала: прежде, чем навсегда потеряю саму возможность. Драконье золото будет просачиваться под кожу, проникать в кровь и кости… Я изменюсь сильнее, но не хочу забывать о той, которой была.

И в этой просьбе Лидия не способна ей отказать, хотя боится — за Мэву, да и не только за Мэву, если быть честной, — уже втрое больше.

Она не знает, чего ожидать, когда приходит в Дом Тёплых Ветров этим вечером. Вначале они с Мэвой пьют, и рассказывают истории — о приключениях, пережитых по отдельности, о новых врагах и друзьях, о том, что потрясло и что рассмешило. Потом, когда в ход пошла уже третья бутылка аквавита, — они же напиться хотят, а не вкус смаковать? — Мэва неожиданно заявляет:

— Мой муж вёл дела с Талмором.

В ответ Лидия осоловело моргает. Она знает, что Мэва овдовела, — но та никогда не делилась подробностями.

Что на такое скажешь?

— Они его обманули, и в результате погибла моя семья, — продолжает рассказывать Мэва. Аквавит на неё ни капельки не влияет: речь и взгляд всё такие же ясные, как и пару бутылок назад. — Хьёрвард этого не пережил. И наш ребёнок — тоже.

Лидия охает, и чуть не роняет чашу, и спрашивает раньше, чем успевает подумать:

— Ты была матерью?

Мэва смотрит на неё, смотрит, и набок склоняет голову, и отвечает — всё так же ясно:

— Я не знала, что в тягости — пока не скинула. Зарыла, что было, по дороге на Солитьюд. — Она вдруг смеётся: хрипло, надломленно, и Лидии кажется — что-то вдребезги разбивается, впивается, обагряется кровью… — Спасибо тебе, Лидия из Вайтрана, — благодарит, отсмеявшись, Мэва, и салютует ей чашей. — Теперь я и это — скинула.

Что на такое скажешь? Лидия — кивает, и салютует в ответ, и долго ищет спокойствие где-то на дне, но всё никак не находит…

Эхо этого смеха потом месяцами стоит у неё в ушах.

— Через неделю Хогитум, для Телдрина это день особый. Убьём двух скальников одним камнем — проведём для неё церемонию в этот день.

Лидия кивает, про себя отмечая, как изменилась речь Айрилет после того, как та пообщалась со старым другом. Даже не выговор стал инаков — скорее, течение речи: то, как она строит фразы, какие выражения использует.

Лидия об заклад готова была бы биться, — если б нашёлся кто-то, готовый на этот заклад, — неделю назад Айрилет сказала бы не о скальниках, а о зайцах.

Неделю назад в Вайтран возвернулась Лин, и… после всего, за последние пару месяцев пережитого, Лидия уже не пугается так, как могла бы — и обнимает незнакомую имперку со знакомыми чёрно-печальными глазами без каких бы то ни было колебаний.

Имперка представляется бретонским именем “Бранвен”, и к этому, конечно, нужно ещё привыкнуть… как и к тому, насколько враждебна к Лин Сэда — от одного только имени ядом брызжет.

— Чем она тебе так не глянулась? — спрашивает у неё Лидия в то единственное время, когда Сэду можно застать врасплох — расчёсывая ей волосы.

Гребень ходит по тёмному морю, мысли — блуждают, и Сэда отвечает ей раньше, чем успевает подумать:

— В ней зреет беда.

— Что это значит?

Сэда поворачивается к ней лицом и хмурится, явно недовольная тем, что её зажали в угол, но всё-таки объясняет:

— Она — то, что не должно было существовать. Неестественное — сотворённое — и потому непредсказуемое. С такими силами, как у неё, она способна принести беды, которые мы и представить себе не можем. Ей, впрочем, не привыкать… Держалась бы ты подальше!

— Я девочка взрослая и сама способна решать, с кем мне знаться, — не соглашается Лидия. — Зла от неё я никогда не видела и, наверное, лучше знаю, что и где у ней зреет.

Сэда в гневе вырывает у неё гребень, взвивается, словно всполох пламени, и они с Лидией ругаются так, что стены дрожат, и ещё пару дней старательно не встречаются.

Потом мирятся, конечно — но каждая остаётся при своей правде.

За время, проведённое на Солстхейме, Лин меняется; но было б намного страннее, если бы — не изменилась. Она куда уверенней держится, и сражается — тоже. В учебных поединках Лин больше не пытается копировать своего противника: внимательно наблюдает, да, и кое-что неизбежно почерпывает, но бьётся так, как ей лучше биться, гибкой и по-эльфийски лёгкой.

Телдрин Серо, “лучший мечник Морровинда” и старый приятель наставницы, как учитель оказывается превосходен. Айрилет, услышав от Лидии эту похвалу, улыбается — одновременно и гордо, и грустно.

— Телдрин когда-то собирался открыть в Морровинде школу, — рассказывает она, не дожидаясь расспросов. — Собирал деньги, отправлял своему партнёру в Блэклайт… А когда тот неожиданно умер, его родственнички прикарманили все их совместные сбережения. Телдрин не смог добиться справедливости и к своей мечте — охладел. Но, может, сейчас всё изменится?

Сердцем Лидия не привязана к малознакомому Телдрину Серо, но разумом — соглашается. Такая традиция не должна пресекаться.

Жаль будет, если на Телдрине с Лин всё и закончится…

Вместе с “Северной девой” — первым кораблём, что по весне всегда ходит к Солстхейму, пересекая всё ещё льдистое море Призраков — в Виндхельм прибывают не только три данмера и четыре ящика эбонита-сырца, но и целые горы слухов, сплетен и удивительных новостей.

Драконьи жрецы. Вновь заработавшие эбонитовые шахты. Древний данмерский герой Нереварин, появившийся на Солстхейме, чтобы сразить первых и открыть вторые…

Когда Мэва спрашивает об этом, Лин очень забавно смущается, но рассказывает: она, конечно, никакой не Нереварин, но со жрецами разобралась и с шахтами помогла — вот, представитель Вороньей скалы привёз образцы… А ещё — никогда не вернётся на континент талморский экспедиционный корабль: море Призраков по весне такое опасное!

Этим достижением она по виду гордится сильнее всех прочих.

Так проходит неделя, потом — другая неделя, а потом, в данмерский праздник Хогитум, Телдрин Серо устраивает для Лин экзамен — в традициях боевой школы, к которой принадлежит.

Лидии — как и Мэве, и Айрилет, — выпадает честь поприсутствовать, и зрелище — поистине завораживает. Учебный поединок Лин не выигрывает, но ей и не нужно. Телдрин — слишком хорош, но всё равно её не затеняет.

Акавирским клином Лин овладела так, что Лидия — не может придраться, а Айрилет — не хочет.

— Ну, вот я и кончил мучить тебя, кабанчик, — провозглашает Серо, стоит им убрать оружие, и смеясь уворачивается от удара ножнами. — Держи-ка это: на память.

Телдрин передаёт Лин пластинку из белого нефрита — ещё одна чужая традиция, — и в этом жесте есть что-то такое… пугающе окончательное.

Отчего-то Лидия тотчас вспоминает предупреждения Сэды, но — запрещает себе паниковать.

Будь что будет. А если беда придёт, тогда она и решит сама, что ей делать.

Chapter Text

Лин появляется на рассвете.

Ещё один побочный эффект, и не сказать, что дурной: её присутствие Мэва чувствует много раньше, чем могла бы увидеть — если бы стояла сейчас снаружи и всматривалась в холодную полумглу грядущего дня.

Странно и по-особенному волнующе — то, как меняется — пересоздаётся — мир, пока она покрывается чешуёй:

Восприятие — слоится. Познаваемое — множится. Черный росчерк Клинка близится к ярлову чертогу: в том, как он движется, ритмично и плавно, виден знакомый шаг, а за шагом — ноги, а за ногами и весь человек — воспроизводится, камушек к камушку…

“Чему ты радуешься? На её клинке написано твоё имя! Неужели ты ничего не собираешься с этим делать?”

Мэва, конечно же, собирается — и начинает прямо сейчас. Её ошибка — то, как мало вариантов она просчитывает, и недостаток знаний — увы, не оправдание. Опыт, бескрайний опыт сотен веков должен достроить крепость, коль цел фундамент; рисунок стен Мэве виден — разве этого недостаточно?

Клинок врезается в золотую нить времени, однако не рубит её — наоборот, собирает все вероятности в одну точку. Расхождения незначительны, сколько бы Мэва всё ни перестраивала; для неё самой — и вовсе не существенны: что для дракона, что для человека.

Человек — смирился, дракон… дракон — не знает покоя.

Dov wahlaan fah rel — так, наставник?

На переговорах нужно будет его покормить.

Осмысливать это в образах всё ещё легче: сырая суть перегружает сознание даже быстрее, чем пересчёт десятков тысяч вариантов. Мэва не хочет знать, как она будет действовать, когда перестанет осознавать, поэтому быстро берёт дракона за горло: он дыбит хребет, скалит зубы, но ничего — пока — не способен ей противопоставить.

Клинок его злит, но Мэва не собирается идти на поводу у капризов: она была старшей среди пяти детей своей матери и хорошо помнит, к чему приводят такие уступки.

(Она — последняя из детей своей матери, но думать об этом… тоже сейчас не стоит…)

Клинок акавирский; красивый клинок, пусть и чуждый для взгляда — нордского, всё ещё нордского, слишком привычного к совершенно иному оружию. Почему Бог Пауков выбрал ему подобную форму? Решил, что пронзить время лучше всего — уже существующей аномалией?

Изящный ход, Мэва готова отдать ему должное…Или она слишком хорошо думает о даэдра, приписывая им такие изысканные мотивы — и такую предусмотрительность?

Может быть, она и о себе — слишком хорошо думает? Время, время… Течёт, золотое, в обе стороны — и Мэва рада, что ей по-прежнему нужно спать, пусть и намного меньше, чем раньше. Иначе ей было бы слишком трудно делить его на те части, что осознаваемы для людей: видеть, что произошло, а что только может случиться, и поступать — соответственно.

Пиршество Шора Мэва ни с кем не делит — сама с собой думает, не пытаясь заклясть судьбу:

Золото ольхи запястий
Сига поля — не зарыто,
Не закрыто, не забыто,
Всем и каждому доступно,
Всех и каждого пленяет:
Больше, больше! Слишком много!

Горе змей идёт за горем —
Круг за кругом, смерть за смертью…*

Бесконечная пора не может таковой оставаться: всем им нужна какая-то точка отчёта, пока они смертны. О чём она… Так!

Лин появляется в Облачном районе.

Когда это происходит?

Минул час тигра, минул совсем недавно; между ним и драконом — кролик, который будет разделен и съеден. Им нет другого пути…

Между ними — одно преображение. В конце концов, тигродракон Тош’Рака сделал достаточно, чтобы вытянуть силу у Времени. Если скопировать форму, можно украсть и суть; если уловишь суть, то и форма подстроится…

Акавир — аномалия, но по какую она лежит сторону, Мэва — пока — не чувствует. Что это: будущее, которому не суждено воплотиться, или прошлое — той реальности, которая так и не осуществилась?

Не так уж и важно, каков ответ: всё — прошлое, будущее, каждый вариант из тех, что отпечатались в золоте времени, застыли в [не до конца] последовательных кальпах — рухнет, если Разрушитель получит способность переписывать реальность.

Мир не выдержит веса его амбиций, и только это — пока что… — важно.

Паучий клинок — чёрный росчерк в поле внутреннего зрения — скрывается во чреве ярлова чертога. Чужая сделка, дважды, — трижды, четырежды! — чужое проклятие…

О том, какая паутина оплела Вайтран, Мэва знает. Что-то рассказала Айрилет, когда поняла, что не будет другого способа заручиться драконьей поддержкой, а что-то — достроилось из камней, видимых взору.

Напрасно родня Балгруфа сговорилась с Мефалой [...и это тоже — нордские, слишком нордские мысли, Мэва отдаёт в том отчёт], но ещё хуже — то, как они по недомыслию раздразнили её. Впутывать Тёмное Братство было большой ошибкой!

Несправедливо, что новый ярл расхлёбывает последствия чужой нарушенной сделки — не о таком наследстве, наверное, он мечтал!

Нордское, слишком нордское…

Мы сами творцы нашей справедливости! Нет высшего мирозданческого закона, нет такой силы, которая подкрепляет её, и пестует и следит за тем, чтобы она соблюдалась. Справедливости не существует вне вас самих. Это идея joorre.

[...это суждения dov]

Давайте не будем хныкать по поводу справедливости, пока у нас есть оружие и свобода им пользоваться?

[Чьи это мысли?..]

Встреча с Айрилет — была или будет?

Сибилла Стентор — уже заявилась в город?

Мэва почти привыкла: некоторые модели пугающе убедительны. Когда она увлекается, то забывает, как видеть разницу. Нужно держаться за сон, за смертное время и мёртвую, точно Кости Земли, систему отчёта — только так можно не вывихнуть веку сустав.

Перемирие будет через неделю.

Стентор переместилась в Вайтран три дня назад, и втайне — для большинства — встретилась с ярлом. Мэве никто не хотел сообщать подробностей, но ей и не нужно: стены, что возводит Балгруф, настолько внушительны, что их фундамент виден на Глотке Мира.

Достроить их не составляет труда.

Когда на следующий день они с Айрилет обсуждают состав делегации, Мэва указывает:

— Твой ярл — полезный союзник. Три — это издревле святое число; так пусть его третий брак будет счастливым! Когда Алдуин падёт, мне пригодится помощь верховного короля.

Айрилет хорошо держит себя, но испуг — удивление — жажда насилия, тут же подавленная — успевают в её лице отпечаться. Они исчезают быстро, но недостаточно быстро — для той, что уже не совсем существует в потоке времени.

Айрилет улыбается и обещает:

— Мой ярл умеет быть благодарным.

И больше они не сотрясают воздух.

Это — два дня назад, верно? Впереди — час дракона. Переговоры. Охота на Охотника. Последний удар.

Не должно быть изъяна…

Мэва встаёт — в пристойное для человека время, — Мэва просчитывает, договаривается, готовится снова отправиться на Высокий Хротгар… Но кое-чего даже она заранее не распознаёт — например, любопытство Балгруфовых детей.

[Они совсем не похожи на её сестёр и брата, и это — благо, благо, безбрежное благо…]

— Жаль, что нас туда не берут, — сокрушается Фротар Балгруфссон, ярлов наследник.

Прежде он держался с опаской, несмотря на порывистый нрав — но в эту неделю совсем осмелел и предлагает Мэве орехи в меду. Хорошее чутьё! Он чувствует чешую, но жаждет быть в месте, где творится история. Дети быстро меняются, но его хребет — уже сейчас виден.

Когда подрастёт — если выживет, — сможет держать для отца Вайтран.

— А кто будет в твоей дружине?

Мэва так увлекается, уставившись в будущее, что не ждёт от Фротара [...которого уже видит намного взрослее] его по-детски наивного вопроса. Она говорит не раздумывая, как скальд, которого тянет по золотой нити пиршество Шора, и улыбается — дерзко и светло:

— Это будет моя щитоносица, Лидия. Вы её, подозреваю, знаете? И моя оруженосица, акавирский мастер клинка Вэньлин.

Почему — это имя? После Мэва, конечно, осмысливает: Лин вернулась в Вайтран под имперской маской и с совершенно не подходящим по случаю именем — что за “Бранвен” такая?

Клинок — и все имперские самозванцы, возводящие родство к цаэски — подсказывают иной, куда более убедительный вариант. За очевидной ложью будут слабее искать настоящую, верно?

“Вэньлин”, стоящая у неё за левым плечом, всё слышит — но при детях не спрашивает.

— Это значит “нефритовый звон”, — говорит ей Мэва, когда они остаются наедине. — Оно показалось мне подходящим. Но я могу называть тебя любым именем, какое ты выберешь.

Лин опускает глаза, касается подвески на поясе: амулет из белого нефрита, который она получила от наставника, кажется ярче рядом с по-нибенейски смугловатой кожей. Жест выглядит случайностью, слабостью, чем-то спонтанным — но Мэва видит, что он до мелочей просчитан.

Немой вопрос: ты не про это? Нет, не про это, я вижу: белый нефрит — то ли совпадение, то ли отговорка… Но ты дерзишь, вписывая “Лин” в это имя, ты перед всеми дерзишь — и мне это нравится!

[Чьи это мысли?..]

— Мне оно нравится, — отвечает Вэньлин и улыбается — так, как Брелина, рассказывая об отце, улыбается, или как Балгруф, когда остаётся с детьми — светом, который не меркнет…. — Я его сохраню.

Так они и едут к Высокому Хротгару: Мэва Сиггейрсдоттир, Драконорожденная, её щитоносица, Лидия из Вайтрана, и оруженосица, акавирский мастер клинка Вэньлин.

Три — это издревле святое число.

В зале переговоров Мэва творит свою справедливость — и выполняет то, что было обещано. Драконово нетерпеливо молотит хвостом; кожа касается чешуи, и человек произносит то, отчего оба будут довольны:

— Пусть эмиссар Эленвен уйдёт. Талмор здесь — гости. Хозяева разберутся сами.

Эленвен предсказуемо возмущена и шипит о нарушениях протокола — не привыкла, что с ней не считаются. Ульфрик — и возмущён, и отчасти доволен. Сам хотел это требовать и не знает, как относиться? Туллий — холоден, будто это он, а не Вэньлин — заявляет о родстве с цаэски.
Славно!

— Я имею полное право присутствовать на переговорах, — всё никак не сдаётся Эленвен, даже не найдя у остальных поддержки. — Я должна убедиться, что ваши соглашения не нарушат условий Конкордата Белого Золота.

Дракон, прикормленный, скалит пасть: от этой улыбки на их с Мэвой общем лице все — и талморцы, и имперцы и те, что вещают о буре — чуть не шарахаются.

— Мне не интересен твой конкордат. Я получу перемирие. Ты — можешь попробовать мне помешать.

Dov wahlaan fah rel… Ты доволен?

На этот раз Эленвен не пытается спорить, и никто — всерьёз — больше уже не пытается. Дракон следит за ними по-змеиному жёлтыми глазами, готовый сожрать недовольного, и все они — Арнгейр, Туллий, Рикке, Ульфрик, даже Галмар! — слишком умны, чтобы выбрать роль добровольной жертвы. Всё идёт, как и было предсказано, камушек к камушку: Мэва Сиггейрсдоттир получает, что хочет, и вместе с дружиной спускается в мир — снова…

Ничего не меняется; то, что есть, только упрочивается: когда они втроём возвращаются в Вайтран, Вэньлин продолжает использовать это имя, и остальным — приходится привыкнуть.

Вэнлин, Вэньлин, Лин-Лин…. Белый нефритовый звон, стук ритуальной маски…

Как это странно — наречь человека, который должен тебя убить!

***

Рассвет мажет небо ягодным соком. Кажется, протяни вверх руку, и пальцы станут вмиг липкими-липкими; добавить бы сахара — получится матушкино варенье… Что это, клюква? Рябина?

Ульвар и Торви были большие охотники до такого: влезть втихомолку в подпол и вскрыть, пока старших нет рядом, банку-другую. Как удержаться? Порка их, сорванцов, не пугала. Хорошо хоть Халли не доросла до подобной шкоды, а Свана, наоборот, считала себя слишком взрослой…

Почему она вспоминает их чаще — сейчас?

Зачем тебе хранить мусор?

[Чьи это мысли?..]

Мэва подносит пальцы к лицу. Она вытирает кровь с прокушенной губы, но во рту всё равно стоит терпкий железистый привкус. Всяко лучше, чем эта, прежняя горечь, и всё же…

Она поднимает голову к небу и больше себя не обманывает: рассвет кровит, а небо, раненое, оплакивает. Пусть хоть оно даст себе волю! Мэве, увы, оно не ко времени…

Рассвет кровит, ярлов чертог полнится страхом и нетерпением — а Мэва Кричит, Мэва зовёт по имени; зимнее, оно отчего-то тоже кажется красным — яркое, рубиново-красное Odahviing.

OD AH VIING

[О Одавинг, Снежный Охотник Крылатый, ты расскажи, какие горы хранят тебя? Снег ведь везде сошёл, кроме гор…]

Он откликается.

Хочется отвернуться, не видеть, что будет дальше; тем более что результат — до последнего камушка просчитан. Но Мэва не проявляет неуважения: и смотрит, и слушает гневный рёв, что раздаётся вслед грохоту и громыханию стали.

Какая же пытка! Где это видано, чтобы dov был закован в колодки — словно преступник, ожидающий казни? Где это слыхано, чтобы joorre на него, легкокрылого, накидывали хомут?

Мастер Йорлейф, ярлов любимый плотник и инженер, постарался на совесть — устройство, которое он соорудил в Драконьем пределе, не даёт слабины, сколько бы Охотник ни бился. Тот быстро смиряется — слишком умён, чтобы упорствовать.

Наставник посоветовал Мэве хорошего кандидата, но это — не удивительно.

О том, что рядом другие люди, она забывает, оттесняет их всех за край восприятия: как что-то, что здесь и сейчас — не необходимо.

Есть только два dov — и общий язык, который их связывает.

— Пойман, как медведь в яму… — смеётся сам над собой Охотник. — Моё желание биться с тобой стало причиной моей погибели.

Мэва смеётся в ответ, когда он чествует и хулит её хитрость: с каждым драконовым словом её собственная погибель становится ближе и ближе к свершённому.

Мэва не жаждет смерти. Ей кажется, что только сейчас она начинает жить по-настоящему: дышать полной грудью, петь, пировать — делать то, что должно быть сделано, что ей одной сделать по силам!

Потому-то у Мэвы нет выбора: собственная смерть — единственный вариант, гарантирующий победу.

Дракон и дракон беседуют; смертные — пока ещё — терпеливы.

— Где он прячется?

— Истинно так — “прячется”, — скалит клыки Одавинг. — Алдуин бежал от тебя. Это одна из причин, по которой я решил испытать твою силу. Многие усомнились, что Алдуин вправе нами господствовать, что его Голос — истинно самый сильный. Однако никто ещё не готов бросить ему вызов.

— Никто, кроме меня, — говорит, как топором рубит, Мэва. — Где мне его найти?

— Он ушёл в Совнгард — восстановить силы, поглощая смертные души. Привилегия, которую он ревностно охраняет.

Значит, он снова жрёт? Испугался? Понял, что слишком рьяно откармливал свою джилл и теперь боится не справиться? Как предсказуемо, до зубовного скрежета скучно! Снова — самый очевидный вариант из всех, что были возможны.

— Его дверь в Совнгард раскрыта в Скульдафне, высоко в восточных горах. Все его основные сторонники тоже там… Теперь, когда я ответил на твой вопрос, ты отпустишь меня?

— А ты поклянёшься служить мне?

— Служить? Служить тебе? — Впервые в его словах Мэва чувствует… нет, не страх даже — сомнение, замешанное на удивлении. Ты ждал не такого ответа, zeymah? Прости, но я тебя разочарую. — Нет. Ещё не время. Когда — и если — ты победишь Алдуина, спроси это снова — и я отвечу иначе.

Мэва кивает и шумно втягивает воздух. Драконова чешуя пахнет нагретым камнем, пахнет серой, пахнет… не ложью даже, но умолчанием. Она не настроена упрашивать и требует ответа в манере, не терпящей споров:

— Ты, куница мёртвой плоти!
На ставриде дола встречи
Лезвий речи карпа поля,
Ведаю, обман таится.*

Её добыча вздрагивает всем телом, ошпаренная нидом, и через боль отвечает:

— В Скульдафн нельзя попасть, не имея крыльев. Я могу доставить тебя туда. Но не когда на меня надет хомут.

— Ты возьмёшь меня и мою спутницу.

— Я тебе не лошадь и не телега! — шипит Одавинг, теряя былое спокойствие; будь он человеком, наверно, слюной бы брызгал… — Или ты соглашаешься с тем, что я предложил, или опаздываешь — и проигрываешь.

— Или я пожру тебя, восприму твою память и найду другого, кто станет моими крыльями, — предлагает Мэва — к ликующей радости всего того, что есть в ней драконьего.

А после — переговоры всё-таки начинаются по-настоящему.

Всё идёт так, как должно, камушек к камушку:

Мэва отправится в Скульдафн. Мэва возьмёт с собой Вэньлин. Мэва умрёт.

Она, конечно, не жаждет смерти. Dov wahlaan fah rel — дракон создан, чтобы править — дракон самим своим естеством устремляется к власти! На ней слишком много чешуи, чтобы не чувствовать этого зова, к добру или к худу.

Мэва не жаждет смерти, Мэва живёт — горит — греет — ярится; всё, что есть в ней драконьего, протестует против того, чтобы стать добровольной жертвой. Но осознанием выше, чем драконье и человеческое, она понимает: это необходимый выбор — единственный выбор, способный сокрушить врага, и потому никто не должен об этом знать: ни тот, кто учил её — Амбиции-Жестокость-Тирания, — ни Балгруф и его сторонники, желающие на драконьем хвосте влететь в Синий дворец, ни Вэньлин, которой пресуждено стать сосудом и топором.

Человек — смирился, дракон — не знает покоя.

Тебе не хватает силы? Возьми её! Убей, убей, сожри! Отбери — всё то, что она принесла с Солстхейма. Ты же чувствуешь, как оно, запечатанное, дремлет в ней? Joorre не могут это использовать — она бесполезна… хуже того — опасна!

На её клинке написано твоё имя — не жди, когда его пустят в ход, возьми то, что твоё по праву!

“Ты была создана, чтобы править”, — все они так говорят, даже Верность-Сила-Охота, который всё ещё обособлен достаточно, чтобы Мэва могла различать его голос.

Все они — не понимают.

Если скопировать форму, действия, проявления — внешнее, видимое, читаемое, — то можно украсть и суть — переоблачиться в неё, как в мантию с чужого плеча. Так тигр становится драконом, а заключённый — богоизбранным героем: действие продиктовывает содержание.

Мэва — не исключение, и подчиняется тем же правилам. Если она откажется от себя, если будет Поглощать, Уничтожать и Властвовать, то уже неважно, кто победит в поединке.

Мэва Сиггейрсдоттир станет очередным Пожирателем. Мир, который она взялась защищать — проиграет.

[Ты умрёшь]

[Я буду живее, чем ты сейчас, Мирмулнир. Она — станет мной, и будет жить — мной, и сделает всё, что мне следует сделать. В чём разница?]

[Ты умрёшь!]

[Я умру. Это лучший из всех вариантов]

Восприятие слоится, и познаваемое — множится, но чёрный Клинок собирает все вероятности в одной точке. Детали не так важны, как неотвратимость победы… поэтому Лидии удаётся её переспорить.

Когда Мэва радует оруженосицу обещанием скорой дороги, её щитоносица — отказывается сидеть на месте.

— Прикажи ему взять меня, — просит [сама же — почти приказывает] она. — Три — это издревле святое число. Без меня у вас не будет удачи.

Мэва смеётся, скаля драконьи зубы, но соглашается. Удача ей не понадобится, но лишние руки, пожалуй что, пригодятся.

В Скульдафне её будут ждать драконьи жрецы. Если среди них окажутся сильные маги, двемерский щит клана Руркен — послужит победе.

Третьей всаднице Одавинг предсказуемо не рад, но уже, кажется, потерял надежду переспорить драконорожденную… Яростный, сильный и красный, красный-прекрасный… Ты же хочешь этого? Хочешь? Убей, убей, сожри, выпей досыха! Память его, и силу, и эту прекрасную, красную ярость — возьми, возьми, что твоё по праву! Ты слышишь?

[Чьи это мысли?..]

— Ты сделал, что было обещано, — говорит Одавингу Мэва, как только они с Вэньлин и Лидией сходят на землю. — Теперь улетай, zeymah.

“...пока я ещё не сожрала тебя”, — не продолжает она. В этот раз искушение даже сильнее, чем когда они в прошлый раз виделись с Партурнаксом.

[Он был таким вкусным, старый Губитель, таким до краёв переполненным силой! Наверное, он не стал бы сопротивляться…]

[Он бы помог тебе победить]

Скульдафн ощеривается клыками, когтями, драужьими мечами и даже жвалами пауков — как они завелись вообще в этом месте? Детали не так важны, но откладываются в памяти — блеск стали, немёртвая плоть, поверженные драконы…

Мэва довольна своей дружиной. На Клинке Вэньлин написано её имя, но пока он разит её же врагов, и разит на совесть. Лидия — прикрывает обеих от чар, и даже когда от молний последнего стража дрожит болью воздух, они невредимы.

Щит Воспевательницы Чешуи хранит свою силу и тысячи лет спустя.

Всё идёт, как должно, и жрец, подрубленный, падает замертво. Мэва, довольная, вешает на пояс топор… но портал, который жрец охранял, на неё не реагирует.

— Что за даэдровщина? Почему он не действует? — не выдерживает стоящая у подножия лестницы Лидия. Она поднимает с пола осколок камня и закидывает вовнутрь; камень… падает вниз, как и положено камню, и откатывается в сторону.

Вэньлин тем временем — молча осматривается, наворачивая круги вокруг светового колодца; белый нефрит на её поясе колышется в такт шагам.

Мэва наклоняется над трупом поверженного жреца и подбирает его погребальную маску, всматривается в прорези глаз. Знания не хватает, но опыт, бескрайний опыт сотен веков помогает достроить всё, что ей нужно.

Может быть, Мэва — не самая искусная фехтовальщица, но сил у неё вдосталь, сухое драужье тело легко спихнуть. Жрец падает в световой колодец и… исчезает, а спутницы, переполошенные, подтягиваются ближе.

Так, значит?

Живым не место в Совнгарде, и это — ещё одно подтверждение, что Мэва решила правильно.

Её смерти — должно хватить. Осталось лишь подготовить их общую сцену — и избавиться от Лидии.

Портал для них нем, но, может, в соседнем зале остался ключ?

— Он будет похож на небольшой камень душ, — сочиняет Мэва. — Проверь, чтобы мы его не упустили. А мы с Вэньлин здесь осмотримся.

— Хорошо, тан.

Лидия, верная Лидия! Не сомневается, верит на слово… Не стоит видеть тебе, что здесь произойдёт, ох, не стоит!

Вэньлин не может этого не понимать, но всё равно спрашивает:

— Зачем ты её отослала?

— Ты и сама всё знаешь.

Мэва наклоняется и аккуратно кладёт маску на пол. Глумливая резная гримаса, скучающие глаза… Она выпрямляется; не слышит, но чувствует — чёрный росчерк Клинка, покинувшего ножны, — и оказывает Вэньлин последнюю милость: медленно, нарочито медленно оборачивается, чтобы той не пришлось бить в спину.

Ну же, выполни то, что Бог Пауков от тебя потребовал! Освободи: себя — от клятвы, Вайтран — от проклятия, мир — от Пожирателя! Сделай, что должно сделать!

Мэва медленно, нарочито медленно оборачивается и видит то, что и ждала увидеть — двойника, тень, надевшую её лицо и готовую нанести удар, — а потом понимает, что просчиталась.

— Спасибо, — говорит её губами Вэньлин, и улыбается — своей собственной, тонкой и лёгкой улыбкой, — и вспарывает себе живот.

Что ты сделала, дурочка? Что ты?.. Зачем?!

— Должно хватить… — слышит — скорее угадывает — Мэва, подхватывая её кровоточащее золотом тело.

И мир — раскалывается на части.

***

Она теряет сознание на залитых кровью ступенях.

Она приходит в себя перед мостом из китовых костей.

Крови нет — ни на руках, ни вокруг, ни... словно бы и в самом её теле.

Страха нет тоже.

Холод пронизывает её, струится по венам и наливает тяжестью мышцы; в голове — гулко, как в обледенелой пещере. Мысли — выстужены, сердце — выстужено...

Она не помнит, как пришла сюда, но не удивляется — и не боится. Страха в ней нет. Веры — нет. Гордости — нет. Памяти… В памяти, кажется, что-то да уцелело.

Мост из китовых костей — дорога к чертогу Шора, а стерегущий его человек — тот, кто принял человеческое обличье?.. — Тсун, щитоносец Отца и привратник.

— Что привело тебя, странница, в Совнгард? — спрашивает он, муж великой силы и исполинского роста; спрашивает уважительно, терпеливо — и натыкается на молчание.

Сквозь вековечный лёд пробивается что-то, похожее на обиду. Было наивно считать, что ей удастся войти в Совнгард, как есть, во плоти, ничем не пожертвовав — и всё же она ожидала… не этого.

Зачем ей вообще потребовалось попасть в Совнгард?

Она безуспешно ищет ответы в глазах у Тсуна, но те говорят на незнакомом ей языке. А языки она знает, ведь так? В Языках всё и дело — ей нужно найти их, чтобы остановить Дракона...

— Кто ты, странница? Как зовут тебя?

Имя... Кажется, у неё было имя… даже два: нордское — плавное, полноводное — и огрызок от альтмерского... Или одно из них — всё-таки не её?

Когда-то очень давно — наверное, ещё в детстве — она впервые услышала даггерфолльскую песнь о Защитнике Сиродиила: пугающую легенду о том, что на самом деле героев было трое, но люди так сильно верили в единственного Защитника, что все три однажды слились — и потеряли души.

Теперь она знает, что энантиоморфность работает совершенно не так.

Теперь она знает, что это — “энантиоморфность”, и знает много других вещей, таких же — для каждого смертного — чуждых и страшных. Теперь она — наконец вспоминает.

— Кто ты? По какому праву желаешь войти в Зал доблести? — повторяет свой вопрос Тсун.

И, вспоминая — медленно, шаг за шагом, — она отвечает:

— Я — человек, который отдал свою жизнь, чтобы победить Алдуина.

Тсун смеётся, довольный её ответом. Вот она, точка отчёта — начало истории и её конец!

Мэва, дочь Сиггейра, умерла. Мэва, дочь Сиггейра, переполнена жгучей драконьей силой. Мэва, дочь Сиггейра, не позволит обрушиться этой кальпе, но уже никогда не будет Мэвой, дочерью Сиггрейра — не до конца, не по-настоящему…

Правда — прирученная змея, рифовая гадюка: за кажущейся покорностью — неодолимый яд.

— Давненько я не сражался с героем, ведомым судьбой, — усмехается Тсун. — Славно!

Вразрез со словами — довольными, радостными — он вскидывает топор, и она спрашивает [хотя уже видит его ответ]:

— Мы будем биться с тобой?

— Никто не войдёт в Зал Доблести, пока я не испытаю его и не сочту достойным. Таков был приказ.

От удара она едва уворачивается, хотя заранее видит его траекторию — отпрыгивает назад, на скользкую от росы землю, едва не падает, но прыгает влево, и снова назад, чтобы уйти из-под второго удара.

Как же он быстр, как чудовищно, сверхъестественно быстр! Несмотря на все тренировки, она и вполовину так быстро…

Вот оно, вот!

Она вздыхает, понимая — просчитывая, — что делать, и от третьей атаки уже не бежит — наоборот, бросается вперёд, ныряя под занесённую руку, и атакует сама.

Это ведь не её тело — только память о теле, каким оно было в Нирне, — память преображённая, напоённая новой силой. Зачем себя ограничивать?

Чего — бояться?

Призрачный топор входит в такую же призрачную плоть. У человека такой удар рассёк бы бедренную артерию, ошеломляя и искалечивая, и Тсун тоже — падает…

Падает, и смеётся, довольный таким исходом, и, поднимаясь на ноги, кланяется.

Драконорожденная вступает на мост из китовых костей.

Драконорожденная — идёт вперёд, прорезается вглубь Шорова царства. Порча уже затронула это место: бесплотный Чертог разрушается, переполненный жадной животной плотью, прячет прорехи за пеленой тумана, и души, пирующие в ограде-из-снов, не способны защитить ни его, ни самих себя.

Она — другое дело. Не нужно больше держаться за сон, за смертное время и мёртвые Кости Земли, не нужно искать систему отчёта. Не нужно — подстраиваться под смертных.

Драконорожденная — идёт вперёд и чувствует, как они идут за ней, — Языки, древние герои, не поддавшиеся иллюзиям, — чувствует сны их, и память, и драгоценный дар.

Ты знаешь, что нужно сделать, дочь Нирна?

— Lok, — говорит она и тянется к отторгнутому чарами небу.

— Vah. Koor, — произносит она, разгоняя ток времени.

— LOK VAH KOOR, — повторяет — кричит, — используя Голос.

И туман рассеивается.

Ясность — небывалая, хрустальная ясность — снисходит на неё. Очертания Пожирателя, парящего в иномирном небе, проступают болезненно чётко, будто на её веках вырезанные.

Ты видишь меня, Алдуин?

Я тебя вижу.

Нет ни речей, ни угроз, ни обещаний кары; она впивается в него взглядом и снова кричит:

— JOOR ZAH FRUL!

Смертность-Конечность-Временность — чуждое, страшное — то, от чего драконово, заточённое в её коже, коричится в муках.

Ты слышишь меня, Алдуин?

Она чувствует, что удар достиг цели, чувствует, как сам воздух меняется, насыщаясь неизъяснимой болью… и едва уворачивается от огненного потока — прыгает в сторону, а потом снова, и снова, и снова — пламя льётся с небес, несомоё чёрными крыльями, и нет ни укрытия, ни передышки, чтобы вспомнить о луке, взять его в руки и выстрелить.

Это ещё хуже, чем было с Тсуном!

…Но это всё ещё — не её тело, лишь память о теле. Зачем она держится той, что была человеческой?

Зачем себя ограничивать?

Чего — бояться?

Она не бежит, не прячется, не Кричит — цепляет зубами время, и, золотое, оно течёт в обе стороны — цепляет, впивается, рвёт на части, и пьёт, пьёт, пьёт, пьёт и давится. Золото льётся из носа, из глаз, из ушей; кажется, даже сочится из пор. Кожа — вся золотая, тоже, и будто горит огнём.

[Почему это так знакомо?..]

Она выворачивает себя — даже память о боли её ослепляет. Кожа сходит пластами, стекает, оплавленная, и золото жжёт её, вгрызается жадно в грудную клетку, вытягивает наружу рёбра, выпрастывает лёгкие, точно орлиные крылья.

Зубы крошатся, рот удлинняется, и голова, и всё тело — тоже. Хрустит позвоночник, хрустят её вывернутые, изломанные кости, хрустят и лопаются, ломаются, рассыпаются, хрустят — и собираются заново.

Она раскрывает глаза и больше не скачет по полю, как букашка.

Мэва кричит — и Кричит — и взлетает.

Пламя она встречает пламенем и едва уходит от взрыва — с непривычки крылья её плохо слушаются

Телдрин был прав тогда: нельзя полагаться только на знание.

Нужно прожить. Нужно пожертвовать. Нужно выбрать.

[Чьи это мысли?..]

На этот раз она не успевает уйти от удара — тяжёлый чешуйчатый хвост чудом не рвёт ей крыло, но врезается в бок, сбивая вниз, прямо под когти. Чудом она уворачивается — падает ещё ниже, прежде чем набрать высоту, а в воздухе, сухом и тяжёлом, гремит насмешливое:

— Daar Lein los dii!

Она не сразу вспоминает, что это значит, и рану свою замечает тоже не сразу — слишком сложно держаться в воздухе, слишком сложно просчитывать, взвешивать, видеть, слишком сложно сражаться — в его стихии, по его правилам…

“Этот мир — моя собственность”.

Бок кровоточит, но стоит сосредоточиться, и кровь запекается, покрывая дымящееся драконье мясо багряной коркой.

— Я вернулся, чтобы править!

Он взвивается вверх, чтобы рухнуть на неё камнем, но в этот раз Мэва уворачивается — и даже умудряется плюнуть огнём в глумливую чёрную морду.

Драконья глотка её плохо слушается: пламя рождает, а вот слова…

— Я — Алдуин, и в мире нет никого могущественнее!

Мэва смеётся, уходя от атаки снова, сбивая его удар встречным ударом хвоста, и только тогда, слушая, как рождается её смех, понимает, где ошибалась. Драконья пасть не приспособлена для речи.

Дракон — это больше, чем жадная животная плоть, покрытая чешуёй.

— Ты познаешь смирение, — обещает она, подныривая под струёй багряного пламени.

Ей не хватает скорости, чтобы достать крыло, но Алдуин рычит, разозлённый, и увеличивает дистанцию.

— Из тебя выйдет хороший раб!

Мэва рычит тоже — и ничего ему не отвечает.

Бой продолжается.

Она набирается силы и опыта, вживается в свою память — кружит злой золотой тенью, бьётся на равных — уклоняется, атакует, и уклоняется, и снова атакует… Время размывается, утрачивает границы. Сколько уже минула — минута? Два месяца? Десять лет?

Как победить его? Память — драконовая — молчит, подкидывая бесчисленные, бессмысленные схватки, но этого — недостаточно. Ни в одной из схваток он не проигрывал по-настоящему — даже когда был поражён Драконобоем.

Алдуин атакует, не выказывая усталости, и драконова память — молчит, но человеческая — начинает мучить. Мать с полуулыбкой рассказывает, как делать варенье из роз… сёстры с трёх сторон пытаются заплетать ей косы… Ульвар лезет к козе и получает копытом… отец объясняет ей, как работает скальдическая поэзия… отец тонет в Хьяле, и нечего хоронить… кровь, мешаясь со слизью, пачкает бёдра, и мёртвоё тельце кажется лёгким, игрушечно-ненастоящим…

Ничего не осталось у неё, кроме памяти — Дрейла и её лямка — ягоды комуники в серой сухой ладони — Лидия улыбается, правит стойку — хрюкаешь как кабанчик, скампа с два мы с тобой родня!..

[Чьи это мысли?..]

Ты поэтому не захотела убить меня, Вэньлин? Чтобы остаться смертной?

[Человеческое, слишком человеческое…]

Дракон — едва уворачивается от очередной струи пламени, но Алдуин не развивает успех, не бросается наперерез, не пытается достать когтями. Он кружит злой чёрной тенью, он… Выжидает?

Неужели — боится?

“Смерти боятся только животные”, — напоминает ей Мирмулнир из недр памяти.

Неужели — правда?

Смертность-Конечность-Временность — смертные души, пожранные в Совнгарде, трусливое прошлое бегство… Ты боишься меня, Пожиратель мира! Ты меня правда боишься!

Плыть тебе, лосось долины,
В море зверя кверху брюхом!*

Мэва Кричит, и выплёвывает пламя, и летит навстречу, не уворачиваясь, не прячась, чувствуя, как разрывают крылья чёрные когти, чувствуя боль и смеясь этой боли — ближе, ближе, ближе!

Алдуин рвёт её правое крыло, как гнилую тряпку, но прежде чем рухнуть вниз, Мэва впивается ему в шею, пропарывает клыками, вгрызается в кровоточащее золотом мясо, пьёт его, это золото, жадно пьёт, пьёт безудержно, и с каждым глотком, с каждой каплей, с каждым новым воспоминанием, с каждой отнятой у него минутой становится больше, сильнее, могущественнее — пока не перекусывает его шею напополам.

Животное, обезглавленное, падает замертво.

Джилл — приземляется рядом.

Chapter Text

Чертог непривычно тих, и каждый шаг звучит гулко, мрачно-торжественно. Айрилет морщится, косится вправо — и всё никак не отделается от непрошенных ассоциаций. Лезет же в голову всякая ерунда!

Она идёт, и Балгруф — идёт, и свет исстрадавшегося в предвечерней агонии солнца заливает красным лицо его, шею — то, что не скрыто под бородой, — и рыжевато-русые волосы; стирает морщинки, закрашивает седину, но Айрилет — не обманешь. Она идёт, и время — идёт.

Слишком медленно? Слишком быстро?

— Ещё не поздно сбежать в Элинир, — предлагает она, снова косясь на Балгруфа.

Тот в ответ только фыркает — шумно и неожиданно по-мальчишески, словно ему опять двадцать два, и они вместе пересекают границу Хаафингара и Хьялмарка, обмениваясь нехитрыми наёмничьими прибаутками, и нет у них на двоих ни новых долгов, ни старых проклятий… Словно всё просто и ясно, как и дорога — простая и ясная, и поутру встаёт солнце, в обед — появляется новая цель, а к вечеру полгонорара можно спустить в таверне — на выпивку, и еду, и симпатичных девиц, которые тоже не прочь вдоволь поесть и подвыпить.

Славное дело — таверна, прибыльное. Может, откроем свою, когда надоест наёмничать? Поедем с тобой вдвоём — куда-нибудь потеплее, Скайрима с меня довольно, — и заживём!..

Но Балгруфу — уже давненько не двадцать два, и на двоих у них с Айрилет накопилось много всего, что не погрузишь в телегу и не увезёшь в Элинир.

В Хаафингар? Возможно — если весь мир не сгинет в Забвении. Будет время для этих ходов и для этих планов, когда Алдуина низвергнут с небес.

Будет — время.

Айрилет вздыхает — и давит желание потянуться за чётками из гематита. Сейчас его слишком много, этого времени, и слишком — до безобразия! — мало контроля. Мэва, дочь Сиггейра, драконий возничий — где ты сейчас, преуспела?

“Не погубила ли Лидию?” — терзается женщина, которая знала её даже не с двадцати двух — с двенадцати. Да, у ярлова хускарла другие страхи и другие хлопоты, но одно другое не перечёркивает. Никогда — не перечёркивает…

До нужного зала они не доходят. Айрилет издалека слышит торопливые, лёгкие — отчётливо женские, — шаги, и самый очевидный вариант оказывается самым верным. Хильда, одна из нянек, летит вперёд, комкая передник, и только когда она замечает ярла, стиснутые по-ворожейски пальцы наконец разжимаются. Не похоже, что что-то опасное, иначе бы не молчала, и всё же…

— Иди с ней, — полушёпотом говорит Айрилет. — Сама развлеку нашу гостью.

Это её предложение Балгруф не отвергает.

Пусть он побудет отцом, пока на это есть время. А за доской и Айрилет присмотрит. Способность Стентор прыгать из края в край их обоих, конечно, нервирует — как, впрочем, и сама Стентор, — зато между Вайтраном и Солитьюдом новости путешествуют очень быстро…

Сейчас, правда, нет никаких новостей. Весь чертог застыл ожиданием, но Мэва, дочь Сиггейра, далеко — и весточки не посылает.

Остаётся утешиться тем, что о её поражении все они — очень быстро узнают.

Что-то такое Айрилет и собирается говорить, когда входит в покои, которые облюбовала Стентор. Однако прежде чем закрыть дверь, она снова слышит — шаги, отчётливо женские, торопливые, лёгкие — и совершенно инаковые.

Шаг в сторону, обмен удивлёнными взглядами… Когда в покои врывается Сэддэродхана, прижимая к груди окровавленные ладони, Айрилет тянется за мечом, но быстро понимает свою ошибку.

Ричменка не ранена. Это не грудь кровоточит, не руки — а амулет на толстом витом шнуре. Что это, колечко из терний?

— Она в беде, — объявляет, не размениваясь на вежливость, Сэддэродхана. — Лидии нужна помощь.

Лидия зажимает рану, Лидия льёт в неё зелье за зельем, — отменные зелья, сваренные руками Сэды! — но ничего не помогает. Кровь — всюду кровь — сколько же крови!..

Лидия и сама вся в крови — а та всё течёт, выплескивается толчками из страшной дымящейся раны на животе… и ладно бы только кровь!

Ладно бы — кровь, но Лин — Вэньлин — снова, даже сейчас не может спрятаться под обычного человека. Её лицо — будто плавится, смазывает черты, а вместе с кровью — янтарно-рыжая жижа — льётся, не смешиваясь, и словно сочится из пор; и ещё что-то другое, такое же чуждое — золотое, — тянется вверх тонкими дымными струйками: у Лидии от них жжёт в висках и немеют пальцы.

Что ей по силам сделать — с такой-то угрозой? Она не сможет спасти, как бы ни пыталась.

Она — не собирается сдаваться.

Лидия не понимает, что именно произошло — хотя, конечно, сразу заподозрила неладное, когда Мэва её отослала. Но разве так уж и важно — всё понимать?

Наверное, не её ума это дело — разбираться в том, что решили между собой божественные избранники. Лидия выбирает то, что ей понятно и просто. Она знает: время — течёт, а жизнь и не-жизнь вытекают у Вэньлин из тела с каждым ударом сердца. Простой человек, наверно, давно бы умер, но это ведь тоже… не важно. Лидия бьётся за каждый миг, за каждую каплю — жижа, попав на кожу, оставляет дымящиеся округлые ранки; щит клана Руркен, которым она, поддавшись порыву, накрыла меченный кровью меч, будто звенит — тонко-тонко…

Лидия упускает нить времени; ей кажется, что она баюкает труп, что она сама — лежит у кого-то в руках, и кровоточит вот так — или всё-таки нет, в её руках Мэва, и Мэва вот-вот — скинет, она же рассказывала, что скинет…

В вязком полубреду Лидия тонет, но не сдаётся, закусывает губу и терпит, терпит, терпит — пока воздух вдруг не густеет, и на серые камни Скульдафна не падают двое: незнакомая женщина, прячущая лицо под капюшоном, и… Сэда.

Что с ней, откуда кровь, она ранена? Лидия чудом не успевает рвануть ей навстречу, выпустив Вэньлин из рук. Это не Сэда, её огонь, ранена, а амулет у неё в руках кровоточит — пара к тому, что висит у Лидии на груди.

Вот он и пригодился…

Она не способна найти слова — смотрит на Сэду отчаянно, снизу вверх, и немо, безгласно просит:

“Ты не выносишь её, не доверяешь ей, я всё это знаю, знаю, знаю… Я не берусь с тобой спорить, я не хочу — уговаривать. Даже признаю, что ты права, если захочешь. Только спаси её, хорошо? Ради меня. Не веришь ей? Ладно — тогда поверь мне! Спаси её, Сэда. Спаси. Пожалуйста!..”

Незнакомка отходит в сторону, отворачивается и застывает, обхватив себя обеими руками. От крови её мутит, что ли?

Лидия о той забывает — потому что Сэда её, даже немую, слушает и слышит, Сэда — садится рядом на серый холодный камень, Сэда — протягивает к ней руки, исполненные чародейской силой.

Можно чуть-чуть отдохнуть… или рано?..

Вэньлин всем телом вздрагивает — и бьётся в судорогах, колотит зубами, дугой выгибает спину. Мучается, исторгая дым и янтарь — сколько же можно ей мучиться? Простой человек наверняка уже умер бы, потеряв столько крови, но Вэньлин — последним страшным толчком выбрасывает из себя крупные сгустки проклятой рыжей жижи и застывает… дышит…

Нахмуренные брови, поджатые губы… странное, чужое лицо: словно имперское, которое носила до этого, не до конца сползло и перемешалось — с тем, эльфийским, которое Лидия признавала за ней как родное…

— Спасибо тебе, — шепчет она, сжимая руку Сэды в своей, такой же окровавленной.

Измученная, та только кивает и переплетает их пальцы.

Так они и сидят, не обращая внимания ни на холод, ни на чародейку в капюшоне — пока перед ними из воздуха не вырастает Мэва — гордая, статная и холодная; высится, словно башня, сияет бело-золотым светом, и смотрит на них, и улыбается, почти так как прежде — им улыбается, и ничего им не говорит, но каждая — понимает без слов.

Они победили.

Впереди будут войны, одна и вторая, великий обман, великая жертва, великое — подпирающее купол кальпы — строительство, но будут и те, кто не захочет вписывать свои имена в легенды.

Лидия, так уж вышло, застревает где-то посередине. Она не бежит ни от долга тану, ни от долга ярлу — а потом и королю, — но в месяц Руки Дождя они с Сэдой отправятся в путешествие.

— Извини, родная, что пользуюсь тобой как компасом, — скажет ей Лидия. — Но, спору нет, ты самый хорошенький компас из всех возможных.

Смеясь, она положит Сэде руку на талию, и та, закатив глаза, ущипнёт её со всей дури — но не оставит, поможет, и в придорожных кустах — на границе между Хаафингаром и Хьялмарком, как и было обещано — они найдут в спешке закопанные останки.

Маленькие детские косточки, завёрнутые в то, что когда-то было окровавленной нижней юбкой… Они похоронят их как положено, по всем ритуалам — и человеческая история Мэвы, дочери Сиггейра, засим завершится.

В Рифтене той же Рукой Дождя Бранд-Шею подкинут на прилавок записку: знакомый почерк, знакомые слова, знакомое место встречи, и там, на месте — знакомые тёмные глаза на незнакомом полукровном лице.

— Мне известно, где потерпела крушение “Гордость Тель Воса”, — скажет она, улыбаясь печальной, испуганной даже улыбкой. — А ещё я больше не могу менять внешность, так что, надеюсь, эта тебе понравится.

Они скажут друг другу много ещё о чём — и не только скажут, — и утром подруга Бранд-Шея пообещает, что ей остался последний, один-единственный долг: выследить некоего шута, найти его труппу и сделать, что должно сделать…

Она не соврёт, и через четыре месяца Бранд-Шей — или “Брандил Телванни”, но он даже в мыслях так называть себя не научится, — переберётся на Солстхейм.

Его жена вместе со своим наставником откроет там фехтовальную школу.