Archive of Our Own ^beta

1522 г., восточная граница Крымского Ханства, окрестности города Болы-сарай.

Чем ближе они подъезжают к лагерю, тем мрачнее становятся лица его спутников. Повозку, на которой везут тела, подбрасывает на проселочной дороге, отчего кажется, что мертвецы шевелятся. Олег в потустороннее не верит. Это всё бред, конечно, сумерки, сырой туман и гнетущее ожидание.

Противник давеча запросил обмен пленными, да вот незадача: в последней битве они в плен не брали. Пришлось среди павших искать тела десятников и сотников, чтобы вернуть их семьям. Нашли пятерых, в одном опознали молодого воеводу — сына приближенного хана Мехмеда Гирея. Ехать на обмен никто не хотел, говорили: у них все женщины — ведьмы. И оказались правы.

Волков заходит в шатер первым, за ним два стрельца затаскивают носилки с телом воеводы и поспешно удаляются. Олег тоже порывается уйти, но что-то ему мешает. Что-то тянет его, как веревка на шее дворового пса, чтоб не сбежал. Это всё морок, дурные мысли. Олег трет шею, чтобы убедиться в этом.
У очага в середине шатра стоит женщина, к нему спиной. На ней — сукно цвета бычьей крови, расшитый черный атласный волосник и траурный калфак.

— Ты опозорил кровь наших общих предков, — говорит женщина, — а позор искупается смертью.

Олегу кажется, что с ним говорит не просто потерявшая сына мать, а древняя гордая богиня — из тех, кому поклонялись задолго до Иисуса Христа. Из тех, у кого просят не помощи, не пощады, а справедливости. Она всё знает — и то, что воеводу убил он сам, и то, что в нем есть татарская кровь, пусть и только по матери.

— Я не ждала многого от тех, с кем ты пришел на мою землю, — она оборачивается, черный тяжелый взгляд вмораживает Олега в пол. — Они бы и свое дитя убили, если бы царь приказал, им власть дороже роду и племени, но ты… О, нет. Я хочу, чтобы ты познал смерть, воин, чтобы искупил свой позор.

— Мне жаль твоего сына, достойная мать своей земли, — с трудом подбирая слова, отвечает Олег.

На ее языке он говорит плохо, но что-то помнит. От матери, от бабушки, хотя их наречие сильно отличается от того, на котором говорят здесь.

-… как и жаль мне его людей. Они могли сдаться, могли заключить мир с нашим правителем.

— И потерять земли своих предков? — женщина смотрит на него, не моргая. Не бежит к сыну, не роняет слезы, как сделали бы многие. Смотрит. — И быть убитыми не в бою, а от ваших рук?

— Это была честная битва. Мы потеряли много своих людей.

— Но не равная, — качает она головой. — Если бы вы отступили, не было бы битвы, а если бы отступили мы — не было бы нас.

Стены шатра сужаются, узоры на вышитой ткани меняют свои формы и размеры. Волосы ведьмы — цвета вороного крыла, кудрявые с проседью — шевелятся разворошенным клубком змей. В глазах у Олега темнеет, и все тело прошивает нестерпимая боль — кожу, кости, мышцы, с ног до головы.

Высокий ворот налатника душит Волкова, в шатре не хватает воздуха. Он слышит слова: «Прими смерть от того, кого полюбишь. Истлей на моей земле, напитай ее своей кровью. И слезами, пролитыми по тебе, окропи ее, чтобы там, где стонала моя земля, расцвели сады.»

«Дождалась царица, пока царь уедет на охоту, позвала своего верного егеря и приказала ему отвезти Белоснежку в лес так далеко, чтобы та больше никогда не вернулась домой. И в доказательство исполнения своей воли она потребовала принести ей сердце Белоснежки.»

Сказка Братьев Гримм «Белоснежка и семь гномов» ©

Осень 1527 г., Путивль.

Когда Вадя предлагает ему проехаться верхом, чтобы нагулять аппетит перед обедом, никаких подозрений у Серёжи не возникает.
Возникают греющие молодое тоскующее сердце догадки, не больше. В мире Серёжи приглашение на конную прогулку наедине с ладным и статным дружинником означает симпатию, а чаще влечение, и в прошлый раз такое предложение закончилось краткосрочным, немного неловким, но увлекательным приключением. И в позапрошлый — тоже.

В боярском тереме дни текут по большей части скучно: его слабохарактерный отче все больше в военных походах, а домом, в обход Серёже, заправляет мачеха, боярыня Разумовская. Ее дети еще слишком малы, чтобы соперничать с Серёжей за власть и наследство, зато их маменька справляется за троих. Во всем городе у Серёжи не наберется и десятка верных ему людей, а потому молодой боярин Разумовский не упускает возможности сыскать чужое расположение.

Особенно расположение такого, как Вадя — дружинника с шальными глазами и нахальной улыбочкой, больше похожего на разбойника, чем на воина. Грудь колесом, косая сажень в плечах, рябинно-алый налатник с короткими рукавами, шитыми атласной нитью — а уж если он берет в руки меч и до седьмого пота упражняется во дворе с другими дружинниками…

Серёжа не святой и не ребенок — он соглашается без раздумий. На прогулку он облачается в суконный кафтан цвета молодой травы, сапожки из желтого сафьяна, надевает шапку, отороченную собольим мехом, и подпоясывается по-восточному. На шее — атласный воротничок с мелкими самоцветами, припоротый к нижней рубашке: все говорят, что этот воротничок Серёже к лицу.

Вадя ждет его у ворот, держа под уздцы двух лошадей — Серёже достается гнедая пугливая кобылка. Лес, замерший в первом дыхании осени, недвижим и покоен. Грибная пора вот-вот начнется: лес ждет дождя, шелестит сухой ковер под лошадиными копытами. В глубине крон листва еще зеленая, а там, где ближе к солнцу — желтеет, алеет яркое марево.

— Прелестная полянка, барин, правда? — Вадя, скосив свою шапку чуть набок, спешивается первым и помогает слезть Серёже.

Это не обязательно: он и сам превосходно держится в седле, но проявленное внимание Разумовскому приятно. Он оглядывается. Солнце исчезло, трава здесь невысокая, пожухлая. Змей точно не должно быть, и на том спасибо. В трех саженях от них — густые заросли кизильника и волчьей ягоды. Серёжа вглядывается в пестрые листочки, а его лошадь испуганно поводит ухом. Словно чувствует чье-то присутствие, встревоженная, и Серёжа тоже; он не разрешает себе раздумывать слишком долго.

— Здесь очень красиво, Вадь, — кивает Разумовский, возвращаясь мыслями к цели поездки. — Как славно с твоей стороны позвать меня на прогулку.

Дружинник пожимает плечами. Он не улыбается более, держится на расстоянии. И сладкими речами соблазнять не пытается — а значит, ошибся Серёжа? Углядел симпатию там, где ее не было? Даже если так — не беда. Дружинник — не худшая компания для прогулки по теплому осеннему лесу, терпко пахнущему сухой листвой.

— Может, проедемся еще? Если я тебя от дел ратных не отвлекаю?

Серёже снова кажется, что за ними наблюдают, а потом его разум резко затихает, а сам он обмирает, потому что Вадя вдруг достает из-за пояса длинный охотничий нож.

— Ну чего ты глаза вылупил, барин? — он наступает, а Серёжа пятится. — Не ждал, понимаю. Жизнь — вот такая вот дрянь, знаешь ли.

Тело тяжелеет от захлестывающей паники. Разумовский пытается взять себя в руки: сначала выбраться отсюда, а потом — страх, злость, месть — всё прочее. Позже.

— Зачем же нож? — обманчиво-ласково спрашивает Серёжа, напоказ развязывает поясок, прикусывает губу. — Я бы и так согласился.

— Ну нет, — хмуро отвечает охотник, продолжая наступать. — Ты мне даром не сдался, только сердце вырежу — так хозяйка наказала. Не бойся, барин, я знаю свое ремесло: больно будет всего на мгновение.

Так он не привязанность проявлял, когда помогал ему спешиться — пронзает Серёжу догадкой — он проверял, нет ли на нем оружия! Руки против воли опускаются — убийцу не подкупить, не отвлечь, и крика о помощи никто не услышит. Он захлебывается отчаянием, а потом выплывает. Сжимает руки в кулаки. Что-что, а облегчать дружиннику задачу и покорно идти на казнь Серёжа не станет, не будь он наследным сыном боярина Разумовского!

Трещат сухие ветки; Вадя бросается на него, но удара нет: что-то сильное и тяжелое толкает его, и Серёжа валится в траву. Ушибленный бок и локоть болят, но сейчас не до них. Над Серёжиной головой в прыжке пролетает громадная черная тень. Это волк — черный от ушей до хвоста, выпрыгнувший из кустов. Огромный, размером с небольшого медведя. Смертоносный и злой.

— Мне за эту бесовщину не платили! — дурным голосом орет дружинник, бросаясь к лошади.

Он успевает в последний момент: волчьи челюсти смыкаются на его коротком плаще, медная застежка с хрустом рвется, алое сукно, слетев с его плечей, на мгновение отвлекает волка, и Вадя успевает удрать. Серёжа даже не слышит топота копыт его лошади; сердце бьется заполошно, тошнота подступает к горлу. Его собственная кобылка галопом несется следом за дружинником. На поляне разом становится тише.

— Волченька, — он садится на пятки, поднимает руки перед собой. — Не ешь меня, волченька.

Волосы, растрепавшись от падения, застилают взор, в глазах печет. Волк в трех шагах от него: скалится, глаза диким янтарем полыхают. Шерсть стоит дыбом на загривке, черная и густая.

— Волченька, — снова зовет Серёжа, проглатывая дрожь в голосе. — Ну что ты, милый, в самом деле, какая от меня польза?

Рыжие пряди перекрывают ему вид, но Разумовский не решается лишний раз шевелиться, чтобы заправить их за уши. В поле зрения появляются крупные передние лапы. Волк ступает тихо. Где-то сбоку раздается клацанье зубов: Серёжу снова накрывает паникой, по спине льется холодный пот. На колени ему падает что-то желто-серое, чётче рассмотреть не выходит, слезы льются уже в открытую. Серёжа узнает вещь на ощупь — это его собственная шапка, с желтым бархатом и мягким соболиным мехом, слетевшая при падении.

— Благодарю, — удивленно выпаливает Серёжа, — что вернул мне шапку.

С опаской поднимает взгляд. Волк возвышается над ним, сверкая глазами. Шерсть у него на спине улеглась, и зубы он спрятал. Стоит, словно ожидая, что Серёжа будет делать дальше. Серёже бы бочком-бочком пятиться подальше от лесного зверя, пока не загрызли, но он внутренний голос не уважает и не слушает. Поднимает руку и подносит к волчьей морде. Зачем — поди разбери.

— Волченька, ты же не укусишь? — спрашивает Серёжа и сам себе не верит — блаженный, ей-богу, разве так ведут себя с дикими волками?

Из пасти высовывается шершавый розовый язык, горячий, как угольки, лижет ему кончики пальцев. Волк — не собака: звуков не издает, головой в ладонь не ластится. Но когда Серёжа, осмелев, тянется второй рукой к его темечку и осторожно гладит, животное стоит ровно, спокойно. Шумно, хрипловато дышит.

— Во-олченька, — лепечет обрадованный Серёжа, чуть не рыдая от облегчения. — Так ты хороший, ты меня не съешь. Ты меня спас.

Тяжело, крепко пахнет зверем. Мех под ладонями густой и жестковатый, но какой же теплый! Разумовский садится поудобнее, гладит волку уши и голову, чешет загривок. Вытирает с лица подсыхающие слезы. Это чудо или ошибка природы — он не хочет знать, он просто до безумия рад.

Его потрясывает, сердце заполошно колотится в ребра, и на волне этого облегчения он начинает говорить, запустив ладони в горячий мех нового знакомого. Говорит про мачеху, приказавшую его убить, про матушку, которую почти не помнит. Про маленький городок, где только и умеют, что осуждать за любой промах. Про Вадю — про него вспоминать особенно горько. Сердце по нему не тоскует, вовсе нет, от мимолетной симпатии осталась лишь обида и, наверное, разочарование в себе самом. Вместо того, чтобы искать сторонников, Серёжа развлекался пирами, охотой, музыкой и нарядами.

Волк, даже если не слушает Серёжины умозаключения, то сидит рядом, позволяя себя гладить, и не уходит. В лесу холодает, медленно смеркается. Серёжа, уже порядком замерзший, не двигается с места. Ему кажется, если он замолчит, встанет и попытается уйти, то волк вспомнит о том, что он дикий зверь и все-таки загрызет его. К ним в город однажды приехали бродячие артисты с Востока, и среди них был заклинатель змей. Разумовский сейчас — ну вылитый заклинатель волков — говорит тихо, приязненно, гладит жесткий черный мех, усмиряя и привораживая.

Волк встает первым, когда поляну затапливают густые синие сумерки. Он направляется в сторону леса, и Серёжа уже мысленно прощается с ним, но у края поляны волк останавливается, как вкопанный. Смотрит на Серёжу. Его янтарные круглые глаза в темноте пугают, но Разумовский весь страх уже израсходовал. Он поднимается следом и идет за волком, а тот уверенно топает в глубину чащи.

Уже в темноте Волк приводит его к своему логову — норе, ловко скрытой в прошлогоднем валежнике от любопытных глаз. Разумовский поначалу не верит: волки всегда защищают свои норы от чужаков, могут часами петлять по лесу, скрывая следы, не может быть, чтобы один из них сам привел человека… Серёжа решает, что если ему суждено быть съеденным, то нет причин сходить из-за этого с ума.
Нора, к счастью, оказывается пустой: ни волчат, ни волчицы у его спасителя нету. Тут холодно, но сухо. Волк укладывается спать и больше не обращает на Разумовского внимания.

«Бог не посылает нам испытаний, которых мы не можем вынести, » — напоминает себе Серёжа и ложится рядом со зверем, подоткнув под голову шапку. Тут же добавляет с ехидством, что, конечно, посылает. Иначе не было бы на свете столько горя и несправедливости. Бог либо слаб, либо безумен. Может быть, совмещает.

Под утро Серёжа просыпается от холода: у него зуб на зуб не попадает, все тело закоченело — еще бы, на земле спать, а лето ведь не вчера кончилось. Он двигается немного ближе к волку — спит он или нет понять невозможно, темнота кромешная, а дышит волк всегда шумно. «Если не сожрут — так хоть согреюсь.» Черный мех — лучше всякой муфты. Волк горячий, словно в лихорадке. Серёжа прячет заледеневшее лицо в жесткий мех, обнимает зверя за мощную шею и благополучно засыпает снова.

Утром, наевшись с куста неподалеку блестящих черных ягод, Серёжа понимает: долго он здесь не задержится. На ягодах и грибах он заработает себе больной живот, а до сырого мяса, которым, в теории, может поделиться с ним волк, он еще не дорос. И костер он никогда не разводил, и одет легко, и к жизни лесного затворника не приучен. Он объясняет это проснувшемуся волку, тот сверкает умными янтарными глазами и, кажется, согласен. Расставаться грустно, но необходимо.

Когда Серёжа, погладив напоследок мягкую черную шерсть за ушами, отходит от норы, волк идет за ним. Гуськом идет — шаг в шаг, не отстает и не обгоняет.

— Волченька, ты со мной в город пойдешь? — пьяный от радости и немного от ягод, вопрошает Разумовский.

Волк не отвечает: просто идет.
Дорога до поляны длинная, а до города — и того длинней, но в свете занимающегося дня Серёже легче найти правильное направление. Стрельцы на городской стене узнают его и пропускают, хоть и не сразу. Волк проходит за ним, и Серёжа приказывает зверя не трогать.
Направляется сразу на площадь, где боярыня Разумовская выслушивает просителей, сидя на высоком кресле своего мужа. Младшие сыновья играют рядом на помосте, вертятся вокруг дворовой собаки. Им пять и семь лет от роду, и на них Серёже не за что сердиться — в отличии от боярыни. Разумовский устал, замерз и очень сильно, до зубной боли зол на мачеху, но если он уйдет, не поприветствовав ее, это ослабит власть семьи.

— Да хранит тебя Бог, матушка, — говорит Серёжа, подойдя.

Восходит на помост, целует ее в обе щеки по старинному обычаю, смотрит прямо в глаза. Синий взгляд встречается с темно-серым. Цвета их одежд тоже соперничают: Серёжин наряд сочетает зеленый с желтым, а на мачехе — багряный летник, застегнутый до горла, ярко-синий опашень с серебряными пуговицами, в тон ему убрус с начельником. Волос не видно — ни прядочки не выбивается из строгого повойника замужней женщины, но Серёжа помнит, что они цвета каштана. Против воли приходят воспоминания о матери, умершей много лет назад, и о ее волосах — рыжих мягких и длинных локонах. Непослушных — постоянно из-под платка выбивались. Свободолюбивых — как она сама. Потому Серёжа и не может отрезать свои косы, хотя все давно требуют от него подстричься по-мужски и отрастить бороду.

Боярыня Разумовская его взгляд выдерживает, на холеном белом лице лишь властное спокойствие. Серёжа не без удовольствия отмечает, как за ее спиной округляются глаза Вади, сбежавшего горе-убийцы. Разумовский не удерживается: подмигивает дружиннику и кивает на волка за своей спиной: мол, смотри, дружок, как интересно вышло.

— Убери это животное от детей, — тихо цедит боярыня и добавляет громче, для толпы. — Мы молились о твоем скором возвращении, сын мой.

Серёжа оборачивается и видит, что к его волку уже направляются двое дворовых слуг, испуганные, но смирившиеся с судьбой.

— На псарне его держать не позволю, — отрезает Разумовский. — Таково мое решение.

Не объясняя больше ничего, он удаляется в терем под защитой громадного черного волка, следующего за ним по пятам.

Ночью он просыпается дважды.
Первый раз — от того, что кровать прогибается под тяжелым телом волка. Зверь запрыгивает к нему и ложится с краю, зажав Серёжу у стены. Разумовский догадывается, что дело тут уже не в холоде. Волку неуютно в городе, он привык к другому.

— Рассказать тебе сказку на ночь, Волченька? — Серёжа обвивает руками шею волка, перебирает пальцами теплый жесткий мех.

Ему спокойно и уютно так, как давно не было. Волк дышит шумно, вертит головой и лижет пальцы, а потом, утихомирившись, ложится, подставив Серёже вместо подушки свой меховой бок. Бодает лбом в плечо, мол, ты сказку обещал.

Серёжа рассказывает: про стрельца удалого молодца и его друга серого волка. (Серого, не черного — это для конспирации.) Как охотились они на крылатого змея, на лесных разбойников и как ловили в реке большую волшебную рыбу, проглотившую разом две деревни с мельницей и тремя сторожевыми избушками. Рассказывает — и сам засыпает на середине, не придумав, как им спасать из рыбины всё проглоченное.

Второй раз за ночь Серёжа вскакивает под утро.
Над ним возвышается полный решимости закончить начатое Вадя с длинным охотничьим ножом. В комнате темно, и он замечает волка только тогда, когда тот с рычанием кидается на дружинника. Разумовский слышит противно-тихий хруст костей. Вцепившись в руку, зверь сбивает его на землю, кровь, хлынувшая из прокушенного предплечья, заливает ковер. Серёжа в панике продумывает вероятный исход поединка: да, было бы здорово разобраться с этим уродом раз и навсегда, но он ранен несмертельно, и у него нож, и этим ножом он может серьезно ранить Волче. Разумовский скатывается с кровати и оттаскивает волка от Вади. Тот недовольно рычит, но позволяет себя увести.

— Еще раз здесь появишься, — шипит Серёжа дружиннику, — он тебе прямо на входе глотку перегрызет, и я не заступлюсь. Пошел прочь! И хозяйке своей передай — я тоже знаю, где спит она и ее отпрыски. Я тоже могу играть грязно.

— Вот же сучий потрох! — сквозь зубы цедит Вадя, зажимая рану. — Я вам этого так не оставлю. Оба поплатитесь!

До утра сон не приходит. В комнате удушливо пахнет кровью, и Серёжа выводит волка прогуляться за городскими воротами.
На следующую ночь Вадя не приходит, и новых наемных убийц боярыня не посылает. Смиряется.

Дни идут своим чередом. Волк сопровождает его повсюду: и на базар, и по терему, и во дворе. Они много выезжают в лес. Там Волче может побегать и порезвиться, как ему вздумается. Серёжа, когда находит лошадь, которая не боится зверя, носится по лесу вместе с ним — верхом.

Дни идут своим чередом, а ночью Серёже снится статный черноглазый мужчина. У него гордый взгляд и очень теплые плечи; кожа золотистая, загорелая, с мелкими родинками. Во сне Серёжа целует его, а просыпается всегда рядом с горячим боком Волченьки.
И всё хорошо, только вот дворовые про Серёжу слухи богопротивные распускают: что колдун он, а волк — его фамильяр, подарок самого Дьявола, или что живет он с этим волком, как сука с кобелем. Злые языки колют пуще стрелы неприятеля, но у Серёжи есть его Волче, и все эти глупости не важны, когда рядом его верный друг и защитник.

Дни идут своим чередом, а потом у прачки пропадает ребенок — мальчик лет шести, внебрачный сын кого-то из стрельцов. Конечно, все обвиняют Волче и Серёжу. Особенно старается боярыня и ее кумушки: из-за них весь город полнится слухами, что-де пропавшего мальчика видели рядом с волком, а потом находятся чьи-то обгоревшие косточки — скорее свиные или собачьи, чем детские, но разгоряченную толпу уже не остановить.

Судей в их городке нет: всё правосудие лежит на крепких плечах боярыни Разумовской. Она выносит ожидаемый приговор: Серёжу лишить титула и наследства, а волка — убить, и сердце его принести скорбящей матери того мальчишки. Отчаявшись, Разумовский всеми правдами и неправдами добивается того, чтобы он сам совершил приговор. Он не может вынести мысли о том, что жизнь его друга заберет чужак, что это сделает кто-то другой. Он умоляет, забыв всякую гордость, чтобы это случилось в лесу, где он встретил волка. Чтобы в последние мгновения жизни Волче вновь оказался дома.

В голове бьется детское, бунтовское: а если сбежать? Если уехать из города вместе с волком — их обоих всё равно здесь ненавидят. Они оба никому здесь не нужны. А если с мечом в руке и волком за спиной пробиться к воротам и сбежать? Но — поздно. Они в толпе дружинников, и Волче уже связали лапы, обмотав морду какими-то тряпками, чтобы не укусил. Слишком поздно.

Расщедрившись, боярыня Разумовская дает им повозку, чтобы вывезти волка в лес, Вадя уже сидит с поводьями в руках, щурит торжествующе серые глаза. Рана его почти зажила, но прежняя ловкость рук не вернулась, и он только рад проследить за тем, как зверь, нанесший ему эту рану, умрет.

Серёжа забирается в повозку, зная, что ему тоже конец. Он видит это так же ясно, как и Вадя: как только волк умрет, дружинник прикончит и самого Серёжу. В городе скажет — волк порвал путы и загрыз молодого боярина, какое несчастье! Разумовский мог бы этого избежать. Мог остаться и выиграть себе время до ночи, но мысль, что его Волче зарежет именно Вадя — страшит больше, чем собственная судьба.

В эту пору года лес уже не золотой, а бурый. Он тоже умирает, только вот по весне он возродится. Мертвый лист упадет, а позже вырастет зеленым — жаль, что с людьми не так.
Серёжа не смотрит на дружинника. Держит голову Волче на коленях, медленно, вдумчиво гладит волка по ушам. Тот лежит спокойно. Всё понимает.
На знакомой уже полянке Вад натягивает поводья, останавливая лошадей.

— Я сам могу, — предлагает он, кивая на волка, — я ж в дружине, к крови приучен, убивать умею, а тебе зачем сердце травить? Слепому видно, как ты к животинке своей прикипел.

— Ты к волку не притронешься, — резко обрывает его Серёжа. — Не смей даже предлагать.

Это вовсе не забота — Вадя просто не хочет давать ему оружие лишний раз. Глаза у Серёжи начинает жечь. Бурые сухие листья на полуголых деревьях и на земле плывут у него перед взором; кусок светлого, выцветшего неба такой кипенно-белый, что смотреть больно.

— Ну хорошо, — скривившись, он выталкивает зверя с Серёжей из повозки, — тогда скорее, не тяни осла за яйца, у меня в городе дел по горло.

Волк лежит на боку, но, когда Разумовский, взяв у дружинника кинжал, подсаживается ближе, поворачивается к нему брюхом, не сопротивляясь. Он всё понимает, и от этого еще ужасней.

— Прости меня, Волченька, — голос Разумовского звенит струной, он уже не видит ничего, взор заволокло слезами. — Прости, родимый, любовь моя, сердце мое, прости.

Когда всё заканчивается, Серёжа чувствует тошноту от тяжелого медного запаха. Он разрезает веревки на лапах волка, руки скользят, покрытые чужой кровью. Он сдирает все тряпки, обмотанные вокруг волчьей морды, отшвыривает их подальше, не видя ничего из-за слез. Рыдает уже в голос — к чему таиться, он и сам скоро расстанется с жизнью.

— Теперь вырежь его сердце, — приказывает Вадя. — И поскорее. Хватит сопли разводить.

Ярость поднимается удушливой волной; Серёжа оборачивается и встает. Дружинник, обнажив меч, уже собирается спрыгнуть с повозки и напасть, как вдруг его взгляд цепляется за что-то позади Разумовского.

— Чур меня! Песий сын, демоны лезут из твоего зверя! Чума на тебя, мерзкий колдун! Чума и семь напастей!

Вздрогнув от его крика, Серёжа возвращается к волку: тело зверя вдруг выгибается, его очертания теряются в клубах черного дыма и начинают меняться.

— Снова тебя Дьявол уберег…! Воротишься в город — тебя на костре сожгут, — обещает Вадя, дернув коней за поводья.

Перепуганное ржание лошадей и грохот удаляющейся повозки Серёжа слышит едва-едва: его взгляд и все помыслы прикованы к Волче. К черноглазому мужчине, лежащему на поляне вместо него.

«Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами.»

Мельница / Н. Гумилёв — Змей ©

Олег видит небо: всё его тело прошивает боль. Кожу, кости, мышцы — с ног до головы. Боль адская, с самой глубокой преисподней. Это не в первый раз: он уже чувствовал такое — в темном шатре черноокой ведьмы, долгих пять лет назад. Он видит небо, ощущает себя холодным и липким, безволосым новорожденным волчонком. С него словно бы содрали кожу, ему зябко, тело знобит и дрожит. На голубом небе появляется лицо — взволнованное, родное лицо в обрамлении ярких, словно осенняя листва, волос. Это лицо хочется облизать, но что-то останавливает его.

— Волче, Волченька! — зовет испуганный голос. Тонкие губы на знакомом лице шевелятся.

Звуки возвращаются к Олегу, теряя свою прежнюю четкость. Боль затихает. Запахи исчезают: большинство, не все. Рыжие волосы, падающие сверху на Олега, пахнут по-прежнему очень знакомо, хоть он пока не понимает, чем именно.

— Ты живой! Только… ты — человек…? — лицо выражает растерянную радость.

Руки, тоже очень знакомые, трогают его за плечи, и прикосновение к голой коже заставляет Олега дернуться, сбросить с себя чужие ладони.

— Ой! Прости!

Перепуганное лицо в бледных веснушках по привычке хочется облизать, успокаивая, но как-то иначе. У людей это по-другому называлось, вроде? Да и не до этого сейчас. Высоченный детина с ножом и насмешливой улыбкой исчез куда-то, и телеги тоже нет. Вокруг никого, только лес и бледное чело, склоненное к нему в страхе и надежде.

— Как это возможно? — спрашивает Олег хриплым с непривычки голосом. — Я должен был умереть, я точно помню, она так сказала.

Он вспоминает шатер и проклятие. Он забрал жизнь на чужой земле, он пролил кровь того, кто эту землю защищал. Потом — пять лет в волчьей шкуре, сырое мясо, изнуряющая охота. Человеческие сны, а наяву — лишь звериное безмыслие. Холод, голод, драки с другими волками и потеря себя. Он заслужил это. Он заслужил гораздо больше.

— Я… не знаю, — отвечает рыжий. — Я вообще не знал, что ты, ну… человек. У тебя есть имя?

— Олег.

Ему приходится напрячь память, чтобы назвать город и родовое имя. Он помнит лицо матери, но не помнит имя. С отцом наоборот — имя без лица. Он не помнит ни сестер, ни братьев — оттого, что их нет, или это проклятие с ним играет?

— Из рода бояр Волковых. Из Новгорода. А ты — Серёжа? Тебя так называли, я слышал. Разумовский. Старший сын.

— Да, да, все верно. А рана твоя где? Я же видел, как кровь полилась.

Серёжа подносит дрожащую руку к его груди, но не касается. Рукав запачкан красным, еще влажный от чужой — нет, его! — крови. Волков медленно поднимается на локтях, а потом садится. Оглядывает себя, только сейчас отмечая наготу. Кровь есть, а раны нет. Голова кружится, сердце тяжело и громко стучит в висках.
Разумовский чуть отстраняется, развязывает пояс, потом быстро расстегивает темно-зеленый суконный кафтан и отдает его Олегу, оставаясь в зипуне и нижней рубашке. Волков едва удерживается от довольного рычания — после превращения ему жутко холодно, а кафтан еще хранит запах и тепло чужого тела.

— Про рану — не знаю, Серёжа, — честно признается Олег. — Я думал, что умру, мне так было предначертано — потом расскажу, если захочешь. Может, кровь меня оградила… Впрочем…

Может, дело в его покойной матери, татарской княжне, родом из Казанского ханства. Может, проклятие получилось слабее из-за нее. Может, он искупил вину, а может, нет, и его вернул Серёжа. Он ведь умер от руки того, кого он, кажется…

— Ты сказал — из Новгорода, Олег, но мы гораздо южнее. Как ты здесь очутился?

— Долгая история. Я направлялся домой, но путешествие мое затянулось.

— Ты хочешь вернуться в Новгород?

— Хочу. Пять зим уж не ступал на порог родного дома.

— А возьми меня с собой! Я во сне тебя видел, знаешь? — Серёжа румянится, опускает взгляд. — Ты мне жизнь спас, и не однажды — словно небеса мне тебя послали.

Олегу становится чуть теплее. Мысли путаются. Просыпаются желания — не новые, но измененные. То он Серёжу защищал, а теперь сам хочет напасть. То есть, нет, не напасть, это в голове говорит еще волчье, звериное. У людей это иначе называется.

— Хорошо. Нам потребуются деньги, лошади… и одежда, — добавляет Олег, плотнее запахнувшись в дареный кафтан.

— Предоставь это мне! — глаза у Серёжи загораются жаждой деятельности. — Нам поможет мой слуга, в его верности я не сомневаюсь. Он принесет мои ценности и деньги в дорогу, одежду тебе, а лошадей на следующей переправе раздобудем. В город мне возвращаться нельзя, но я бы хотел напоследок нанять пару-тройку лихих людей, чтобы поквитались с Вадей за меня и за тебя. Боярыню я не прощу, но смерти ей и ее детям не желаю — отец их всё же любит, и город под ее рукой стоит крепко…

Олег слушает рассуждения Серёжи, но в слова не вникает. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы на рожон не лезло.

На второй день пути беглецов настигает рябиновая ночь.
Гроза приходит с ливнем, каких давно не видывали эти края, с ветром, срывающим шапки и пугающим лошадей. Темнота перемежается зарницами, ночь рябая и пестрая, подобная воробью. Птицы сбиваются в стаи, тревожно чирикают — от того в землях к югу отсюда зовут эту ночь воробьиной, рябинной. Говорят, в одну из таких ночей разгуляется нечистая сила и перевернет небеса с землей, поменяв их местами.

Чудом Олегу удается вывести их с Серёжей к постоялому двору, продрогших и насквозь промокших. Их одежда не привлекает внимания заспанного хозяина: крашеный лен грубой отделки, войлочные шапки, суконные кафтаны и домотканые шерстяные плащи, да кожаные сапоги — просто двое путников, бегущих от своей судьбы.

В комнате они находят полотенца, быстро и без лишней скромности растираются, но все равно не могут согреться. Ночь кромешная, никто воды им не вскипятит, а о растопленной бане и мечтать нечего.

— Мы так наутро сляжем с лихорадкой, — жалуется Серёжа.

Олег оборачивается, окидывает внимательным взглядом его гордую осанку, статную фигуру, подмечает плавную походку. Серёжа в одной только нижней рубахе, тоже промокшей, с алой вышивкой по вороту.

— Это нужно снять, — кивает Волков. — А не то заболеешь.

— Как же? Совсем нагим спать?

— Поверь тому, кто не единожды переходил реку вброд в военных походах, попадал в дождь и непогоду. Мокрая одежда хуже стрел неприятеля. И еще ляжем вместе, чтобы тепло сохранить.

Мысль догоняет Олега, когда слова уже произнесены, а на Серёжином лице отражаются сомнения.

— Тебе же было больно, — нерешительно произносит Разумовский, — когда я тронул тебя тогда, в лесу. Как же мы…

И правда, как? Они не касались друг друга с тех пор, как Олег сбросил его руку сразу после превращения. Даже мимолетно. Даже через одежду. И дело было вовсе не в проклятии: кожа у Олега перестала зудеть спустя несколько часов. Он решил не давать себе ни шанса, не поддаваться соблазну. Избегать было легче, но сейчас всё иначе: нечистые — или какие другие? — силы в рябинную ночь снова толкали их друг к другу.

— Это быстро прошло, — отвечает Олег. — Теперь, думаю, прикосновения не обожгут меня, но случая проверить мне пока не представилось.

— Правда? — в голосе Серёжи звучит что-то, напоминающее надежду.

Волков кивает, и к нему тут же подплывает Серёжа. В его волосы, мокрые на концах, вплетаются золотые искры, отраженные от свечи на столе. Он берет Олега за руку, одну его ладонь — между двух своих, холодных и мягких. Касание непривычное, но очень, очень волнующее.

— Раз я тебе больше не наврежу, теперь могу и признаться: люб ты мне, Олежа, очень, — с теплотою говорит Серёжа. — Если ты простишь меня за то, через что я провел тебя, и если, быть может, я тоже тебе мил…

— Очень, — мучать его дальше своим молчанием Олег не намерен. — И нечего прощать. Я бы так и остался волком, если бы не ты. Я спас тебя, а ты меня.

— Ты так считаешь?

— Да, считаю. Рубаха, Серёж, — напоминает Олег. — Мокрая. Заболеешь.

— Раз так, сними ее сам.

Серёжа отступает на шаг, трясет рыжей головой, щурится и глядит с вызовом. Олег, дернув завязки у ворота, не может отвести взгляд. Белая лебединая шея, а ниже — тонкие косточки ключиц, мелкие осенние веснушки, и по сторонам от всего этого великолепия — яркие, как оперение Жар-Птицы, локоны. Развязав рукава рубахи, он открывает запястья и предплечья, любуется и ими тоже. Снимает с Серёжи промокшую рубаху через голову, плавится под чужим внимательным синим взглядом. Качнувшись чуть вперед, Серёжа ничего не говорит и ни о чем не просит, но слова здесь и не нужны.

Волков склоняется и целует его, придержав ладонью щеку — теплую, румяную, словно яблоко. Серёжа, в первое мгновение замерев, тут же оживает, обнимает его за шею, притягивает ближе. Олег, наверное, соврал, говоря, что прикосновения не будут жечь: чужая кожа на его — как молния, но это хорошо, хорошо, хорошо. Губы у Серёжи тоже теплые, мягкие и искусанные — Олег чувствует на вкус каждую ранку.

— Я разделся, а ты почему нет? — Серёжа запускает пальцы ему в волосы, и это похоже на те, прежние касания, когда Олег был еще волком.

За окном слышится раскат грома: рябиновая ночь гневается, шум дождя заглушает бьющееся в ребра сердце. Олег стягивает исподнее — так еще ближе, еще больше огня на голой коже. Серёжа ждет его уже в постели, зовущий и прекрасный, как сердце урагана. Подходя, Олег думает, что ему, Серёже, всё к лицу: и синий атлас, и зелёный бархат, и простое сукно, крашенное горечавкой в песочно-желтый. И серебро, и расшитые золотой нитью рукава, и браслеты с лазоревыми камушками. И так — без всего, только восковая белизна и рыжие всполохи — так тоже сказочно красиво.
Они тянутся друг к другу, замерзшие, отогреваются губами и руками на холодной коже.

Ухмыляясь в поцелуй, Олег спускается к шее и прикусывает, под губами чувствует, а не слышит возмущенное:

— Ах! Пока был волком — не кусался, а сейчас уж поздно начинать!

— Никогда не поздно, — поправляет Волков, чуть отводя его голову назад и жадно целуя открытую шею.

Кожа у него тонкая, белая и нежная, чуть светящаяся изнутри, гладкая, точно восковая. Легко разукрасить ее алыми и лиловыми цветами, помечая — моё, моё! Серёжа оказывается на спине, румянец яркой волной растекается от щек по груди, волосы падают на лицо. Холод исчезает, словно и не было его, тьму прогоняет жар сплетенных тел. Воск плавится.

— Чего желает сердце твое?

— Тебя, — отзывается Серёжа и бесстыдным шепотом добавляет у самого уха, — в себе. Ласки твоей хочу, Олежа.

— За этим дело не станется, — Олег целует его крепче, слаще, гладит разведенные бедра и нежное — между, удерживаясь, чтобы не навредить и не напугать. — Чем бы смазать только…

— У меня есть, — радостно щебечет Серёжа, выскальзывая из его объятий.

Сам быстрый, ловкий, как воробушек — этой воробьиной ночью такой трогательно-честный, что сжимается сердце.

— Понимаешь, Олеж, — продолжаяет он, роясь в дорожной сумке, — я не то чтобы ждал, но надеялся. Надежда ведь сильнее разума и обстоятельств.

Возвращается в постель: встрепанный, пунцовый совсем. Убирает волосы с лица, тянет Олега на себя — мол, ни к чему больше сдерживаться. За ласками и поцелуями время летит — не поймаешь.

— Я — как крылатый змей из былин, — вдруг понимает Олег, — который увез с собой самого прекрасного царевича.

— Ну, Олег! — смущенно-возмущенно отзывается Серёжа, но по глазам видно, что похвала ему приятна.

— Не шипи, я же правду говорю. И дело не только в красоте — это твое храброе, доброе сердце сняло проклятие. Это все ты — а мне с тобой повезло — я будто в сказке очутился.

Разумовский не спорит; притягивает за плечи Олега к себе, сладко протяжно стонет и так же сладко отдается.

Гроза за окном затихает: раскаты грома всё реже и тише, а небо — светлее.
Серёжа лежит на его груди, Олег играется с рыжими волосами; ему щекотно и легко, словно бы за ночь он помолодел лет на пять. Его думы обращаются к родному городу: конечно, хочется увидеть белокаменные палаты и церкви с золотыми куполами, но когда радость встречи пройдет, отец отправит его в новый поход.

Сомнений нет — боярин Волков не видит иного смысла жизни, чем служение и ратное дело. Не видит и не уважает чужих границ; считает, у тех, кто сильнее, нет границ. Для него все кругом враги, а значит, будут новые военные походы, тысячи смертей и свежая кровь на руках Олега. А уж когда захочет отец его женить… Чтобы всё, как у людей: зачать с молодой женой наследника и умереть на новой войне.

— Серёжа, свет мой, — зовет Волков, решившись.

— М-м? — Разумовский поворачивает к нему голову, сонно щурится.

— А что, если я скажу тебе, что мы не поедем в Новгород?

— Хорошо. А куда поедем?

Олег на миг задумывается. Вернувшись однажды из мира мертвых, не хочется повторять это снова. Если придется, взять в руки меч ради защиты — совсем другое.

— На юг, Серёжа. Мы поедем к югу.