Archive of Our Own ^beta

“ У человека умирает жена — он вдовец. У ребёнка умирает родитель — он сирота. Но потеря ребёнка... для этого нет определения. Такого не должно быть” – Жан-Марк Валле, “Разрушение” . 

В доме очень тихо. Пусто. Как в склепе.

Это место станет могилой Кости. Он очень ждёт, когда это случится.

Он не знает, как долго не вставал с постели. Сколько там человек может продержаться без воды? Чтобы умереть от обезвоживания, нужно около недели. Меньше, учитывая, сколько Костя плакал за это время. Матрас в изголовье кровати постоянно влажный, пропитанный слезами. Подушку Гром держит возле своей груди, сжимает бережно.

Так же он прижимал к себе маленького Игорюшу, которого принёс из роддома сам. Аня не перенесла роды. Игорь с первых минут жизни стал сиротой, а Костя тогда потерял почти всю семью.

Теперь – не почти.

– Игорь, – тихо зовёт Константин, глядя в стену. – Игорь, Игорь, Игорьигорьигорь!

Горло сжимается спазмами. Костя много кричал и теперь каждая буква даётся с болью. Соседи, в ответ на его завывания, стучали по батареям, ломились в дверь. Когда ничего из этого не возымело эффекта, вызвали милицию.

Она не помогла. Видно, Федя подсуетился. Он же и дежурил у двери квартиры, тоже ломился.

– Костян, открой! Костя, ну я тебя прошу, ну, пожалуйста!

Федя был в отчаянии, но собственное затопило Костю с головой. Он стал невосприимчив к чужому. И кто мог тягаться с ним в страдании?

– Игорь, Игорь, – Костя повторяет имя сына. На автомате, беспомощно, понимая, что на его зов никто не откликнется.

Как человек под завалами, после землетрясения. Он под бетоном, замурован. Подать знак можно только голосом, но кто его услышит? Один выход – стучать камнем о плиты, сомкнувшиеся каменным куполом над головой. Надеяться, что кто-то услышит слабый стук.

Бесполезно. Безнадёжно.

Костя, с трудом ворочая телом, передвигает его на другой бок. Осторожно, чтобы не помять подушку. Запах Игоря почти выветрился с неё. Осталась ещё одежда, в шкафу, на третьей полке, принадлежавшей Игорю. Но Костя знает – если доберётся до неё, то сделает что-то. Напялит на себя, пришьёт к собственной коже, задушится ей.

Квартира, несмотря на бардак, присущий (теперь уже не) отцу-одиночке (больше несуществующего) мальчика-подростка, кажется такой пустой. Всё на месте, так, как было оставлено несколько дней назад. Грязная посуда в раковине, небрежно брошенный на подлокотник дивана пульт, игорев блокнот для рисования, в спешке забытый на журнальном столике.

“Приберись, развёл срач. Посуду вымой, буду поздно”, – примерно это всегда говорил Костя Игорю.

Или спрашивал про оценки. Или отчитывал за подбитый глаз. “Мужики разбираются сами”.

Никогда не потреплет по кудрявым вихрам, которые стали завиваться ещё в детстве. “Херувимчик!”, – ахали бабушки на лавке возле подъезда. Костя специально прилизывал сыну волосы и заставлял того причёсываться, пока тот ещё подчинялся. Потом плюнул.

Никогда не научит, как ставить шах и мат за три хода. “Учись сам”, – вот и весь ответ. И Игорь, с несвойственным ему прилежанием, выписывает в тетрадь шахматные ходы.

Никогда не съездит с ним не то, что в Диснейленд (“полторы зарплаты! На стиралку копим!”), а вообще никуда.

Никогда.

Это обречённое “никогда” вспыхивает в воспалённых мозгах.

– Игорь! – жалобно зовёт Костя. – Игорь!

Никто не отзывается. Костя продолжает звать, пока не теряет голос. Из глаз снова льются слёзы. Измученный организм пытается отрубиться. Он уже использовал все резервы, нервная система отказывает.

– Пап.

Костя открывает глаза. Вокруг полумрак, единственный источник света – лампочка в коридоре. До угла комнаты она, конечно, не дотягивается. Крупицы света, которые умудрились добраться в это укромное место, встречают непреодолимое препятствие в виде кудрявой головы. 

– Я помыться хотел. У нас воду отключили?

Костя плохо понимает спросонья. Игорь перед ним – взъерошенный, мокрый. Кажется, пробыл под дождём не меньше получаса.

– Игорь?..

– Там только холодная. А я замёрз.

Он и правда синюшно-бледный. И трясётся.

Костя подрывается, с трудом управляя одеревеневшим телом. Начинает суетиться. Ищет полотенце.

– Завернись пока, щас всё починю, – торопливо говорит он, бросая Игорю полотенце.

Успевая только дотронуться до ручки смесителя, слышит жалобный голос сына:

– Так холодно.

Поворачивается к нему. Он кажется таким маленьким. Вода так и течёт с него, скапливается в лужу у ног.

– В полотенце закутайся, – командует Костя, но Игорь как будто не слышит.

– Тут очень холодно, пап. Очень холодно.

Бросая кран, Костя чертыхается, подлетает к сыну. С него продолжает течь, будто он стоит под дождём. Костя не понимает, почему это происходит. Он берёт полотенце и начинает сам вытирать сына. Ткань быстро пропитывается влагой. Она слишком тёплая, вязкая…В слабом свете далёкой лампы кажется почти чёрной.

Пахнет металлом. 

Кровь.

Она хлещет, хлещет фонтаном.

Костя кричит, захлёбывается…

Просыпается.

Он весь мокрый. В квартире невыносимо жарко. Очень хочется пить.

Костя хрипло зовёт сына.

Предсказуемо, никто не отзывается.

Голова кружится. Или это раскачивается кровать? Костя цепляется за простынь. Желудок делает кульбит, но рвать нечем. С трудом нагнувшись, Костя выблёвывает на пол немного желчи. Комната перестаёт вращаться слишком сильно.

Костя больше не может закрыть глаза. он лежит и смотрит в потолок. Видит, как по нему ползёт прямоугольник света – значит, идёт день. Минута за минутой, час за часом.

Внезапно, дверь сотрясает такой удар, что со стены сыпется штукатурка. Костя не двигается, даже не моргает. Снова удар. Кажется, кто-то ломает дверь. Косте всё равно. Пусть сломают её. Пусть зайдут сюда и сломают ему череп. Так будет правильно. Он не может больше работать – не сможет и схлопотать пулю. Тогда пусть приходят сюда и убьют его.

– Сломайте эту ёбаную дверь! Чёртовы долбаёбы! – ругательства доносятся глухо.

Костя пропускает тот момент, когда людям удаётся-таки вломиться в квартиру. Он с трудом фокусируется даже тогда, когда видит над собой лицо Фёдора. Кажется, он хочет что-то сказать, но из его горла вырываются только сдавленные рыдания. Опустившись на колени, уткнувшись лбом в предплечье Кости, Федя крупно вздрагивает. Рука мокнет сильнее.

В таких позах они остаются до вечера. Из-за сломанной двери в квартире гуляет сквозняк. Костю начинает бить дрожь – остывшее тело замерзает. Федя обеспокоенно вскидывает голову, смотрит на друга.

– Ты чего? Замёрз? Щас, погодь!

Напрягшись, он переворачивает Костю, накрывает одеялом. Он слышит, как гремит чайник, как льётся вода.

Слишком много шума. Тогда тоже было так: неожиданно громкие стоны тех, кто выжил, вой милицейских сирен и их сестёр, тех, что на каретах скорой помощи. О том, что они тоже здесь, Костя узнаёт случайно: к нему подбегает молодой человек в белом халате.

Он и сам белый: бледная кожа, блондинистые волосы, светлые глаза. Они как две льдинки, вцепляются в Костю, так же, как и пальцы – в предплечья.

– Отойдите, я врач! – громко и чётко командует он.

Только сейчас Костя понимает, что прижимает к себе Игоря.

– Он з-замёрз, – Костю самого трясёт от холода. – Ему н-надо вкол-лоть…

Он сам не понимает, что несёт. Пальцы деревянные и приходится с усилием разгибать каждый из них. Врач ощупывает горло Игоря, затем запястья. Прижимается ухом к груди.

– У н-него тут кров-ви немного, – Костя против воли принимается качаться туда-сюда. – З-зашить бы, ч-что-ли.

Врач поднимает голову.

– Не слышу сердцебиения.

– Что?

Костя не понимает.

– У него не бьётся сердце, – говорит врач.

– Почему?

– Остановилось.

Костя сглатывает. Вокруг – полная мешанина из звуков. Стоны выживших, надрывный вой сирен, незатейливый, но действенный русский мат. Под ногами бетонный пол. С потолка сыплется штукатурка.

– Но это мой сын, – говорит Костя.

У врача начинают дрожать губы. Он кажется совсем юным, возможно, только лет на пять старше Игоря. Наверное, первокурсник меда. Поступил и думал, будет вершить благие дела, лечить людей, а на деле…

– Мне очень жаль, – голос у него тонкий, словно бы ему пережали горло, – но сердце остановилось.

– Ему всего тринадцать лет, – сдавленно сипит Костя.

Врач судорожно вздыхает.

– Простите, простите, – жалобно повторяет он.

– Пожалуйста.., – шепчет Костя, сам не зная, кому. 

Врач отшатывается, вскакивает. Отступает. К нему подбегает широкоплечий парень, дёргает за руку. 

– Гоша, с третьей бригадой поедешь, девки не сдюжат.

Склоняется над Игорем, прижимает два пальца к сонной артерии. Выдавливает бессильное и жалостливое “сука!”. Затем смотрит на Костю. Задаёт какие-то вопросы.

– …пьешь?

Костя моргает и почему-то видит перед собой Федю. Он зачем-то тычет в него кружкой. От кружки поднимается пар.

– Выпьешь? Давай, хоть пару глотков.

Костя отворачивает голову.

– Два глотка, Котька, – гнусаво говорит Федя, глядя воспалёнными заплаканными глазами. – И я отстану от тебя на час, ладно?

Обращение прямиком из детства заставляет Костю повернуть голову к Феде. В мозгу выстраивается цепочка: Федя называл его так, когда им было примерно по тринадцать -> Игорь с этим несчастным Игнатом тож были не разлей вода -> они могли бы дружить десятилетиями, но Игнат перешагнёт отметку в восемнадцать, двадцать лет и дальше, а Игорь навсегда останется тринадцатилетним.

Никогда не вырастет.

Костя начинает выть.

Федя пытается напоить его, но ничего не выходит. Тогда он бросает это дело и куда-то исчезает. Костя боится спать, боится, что опять увидит то, что видел. Поэтому закрывает глаза и убеждает себя, что не видит образ Игоря, а вокруг только темнота. Время исчезает. Костя не может сориентироваться и понять, прошло десять минут или час, когда его трясут за плечо.

Теперь вместо Феди над ним склоняется человек в белом. Костя пытается отвернуться, но его бесцеремонно прижимают к постели. Он слишком слаб, чтобы отбиваться, да и у врача, внезапно, оказывается очень крепкая хватка.

– Я могу выписать вам таблетки и вы перестанете чувствовать горе. Радость тоже. Станете овощем, проще говоря, разве что, слюни пускать не будете. Если повезёт. Могу вас отправить в стационар, вы полежите там под капельницей. Но пару недель спустя вас отпустят и вы снова окажетесь тут. И выйдете в окно. А, может, после стационара отправитесь в жёлтый дом, откуда уже не выбраться. И проведёте вы оставшиеся лет сорок в палате для тихих помешанных. И будет приём пищи по расписанию, таблетки по часам, прогулки по территории в хорошую погоду. Пойдёт?

Костя молчал.

– Если вам нравится какой-то из этих вариантов, я могу это устроить. Но это не будет помощью, как вы понимаете. Однако есть человек, который действительно может вам помочь.  – Доктор делает небольшую паузу. Видно, ждёт от Кости какой-то реакции. Не дождавшись, продолжает:  – Это вы сами.

Врач уходит. Они с Фёдором о чём-то совещаются на кухне. Костя слышит их, но не слушает. Слова сливаются в непонятный гул.

Жить не хочется. Костя поворачивает голову так, что мышцы шеи начинают отдавать тупой болью. Он чувствует её так, как будто она совсем далеко, не с ним. Матрас вжимается в лицо, сразу становится труднее дышать. Костя сжимает зубы, дожидаясь, когда воздуха станет недостаточно.

Кто-то бесцеремонно переворачивает его, втыкает в вену иглу. 

– Вешалка есть? Несите сюда, – распоряжается врач и склоняется к Косте. – Это капельница. Вам станет чуть лучше в физическом плане. Дальше решайте сами, я вам всё сказал.

Костя даже не шевелится. Он лежит в одной позе, пока Федя с врачом пристраивают капельницу на вешалке, которая кажется слишком лысой без курток, пока Прокопенко провожает врача, пока возвращается к Косте, на этот раз, вместе со стулом.

Федя проводит возле кровати друга всю ночь, встав только один раз, чтобы позвонить Лене и предупредить.

На рассвете Лена приходит подменить мужа.

Они не отходят от Кости. Вызывают участковую медсестру, чтобы она ставила капельницы. Немолодая женщина скорбно качает головой, услышав, что этот пациент потерял ребёнка.

– Редко кто из мужиков так по детям убивается, – говорит она, выискивая на сгибе локтя вену. – И это обижает. Когда дочь у нас с мужем погибла, он не плакал. Я одна у Машуткиного гроба рыдала. Восемь лет девке, а мы её в белом платье хоронили. Как кукла лежала, ой…

Костя бессильно закрывает глаза.

Когда открывает, медсестры уже нет. Вместо неё рядом сидит Лена. Тянет сухую тёплую ладонь, гладит его по лбу. Никто и никогда такого не делал, даже в детстве, когда Костя болел.

Лена молчит. Костя тоже. Он так долго не говорил, что ему теперь не хочется. Да и что тут скажешь? Костя думает, что было бы вполне сносно, если бы люди вообще перестали говорить. Чтобы вообще не было никаких звуков, только тишина. Пусть бы всё молчало: машины, деревья, птицы.

Слова опять бесцеремонно врываются в безмолвный мир Кости, когда Федя возвращается с работы. Он моет руки и приходит к жене и другу. Грузно садится на постель, как будто ему не тридцать, а уже за восемьдесят.

– Я этого не хотел говорить, Кость, – и правда, каждое слово Федя выталкивает с усилием. – Но нам надо Игорька хоронить. Три дня уже прошло, он всё у нас в морге лежит.

“Но ведь хоронят только мёртвых”, – хотел сказать Костя, но не смог выдавить ни звука.

– Мы всё устроим, – поддержала Лена мужа. – Копили на чёрный день, думали, он не скоро…

Игоря похоронили на Ново-Волковском кладбище хмурым осенним вторником. Угрюмые могильщики споро вырыли яму, священник из местной церквушки прочитал молитву заупокой. Лена плакала, Федя весь дрожал, уставившись перед собой мокрыми глазами. Игнат, как-то прознавший, где будут хоронить друга, хлопал слипшимися ресницами и тихонько подвывал.

Костя молчал. Лицо его было непроницаемым. Все крупицы сил, что у него остались, он направлял на то, чтобы удерживать своё тело вертикально. Всё болело. Как будто сверлят зубы, но боль постоянная и тупая.

Так и тянуло лечь. Костя вдруг сделал несколько шагов, прямо к ещё незарытой могиле, но Федя удержал его.

В квартиру вернулись спустя часа полтора. “Так быстро, – подумал Костя. – Вырыть могилу, положить гроб, закопать, доехать домой”.

Он снова лёг. Подушка больше не пахла Игорем.

На кухне вполголоса переговаривались Федя с Леной. Булькала жидкость, льющаяся в стопки. Тихонько звякала посуда.