Chapter Text
Мёрзлый Коцит,
самый нижний колодезный круг.
Змеи и кость,
млечный холод спасающих рук.
Дряхнет луна,
время зимней капелью бежит.
Скоро Канун —
точит осень стальные ножи.
Ночь-карусель,
зоетроп отзеркаленных лиц…
Гибель и жизнь —
в колдовстве чернокнижных страниц.
Когда они вышли из повозки-шатра, Ханзи отвела пленника к краю поляны-стойбища, куда долетали и костровые зарницы, и зычные голоса, и острые взгляды чёрных глаз. Выбрав более или менее подходящее деревце, она принялась прилаживать цепь к его тонкому, но гибкому и прочному стволу, сопровождая каждый узел приглушённым колдовским шепотком, и Кори почему-то охватило тоскливое волчье отчаяние.
Кори, привыкшему постоянно балансировать на тонкой жалящей кромке бритвенного полотна, терять было уже как будто бы нечего, и он, не став дожидаться, когда ведьма завяжет последний узелок, дерзко вскинул голову и охрипшим голосом спросил:
— Что такое «boneca dançante»? Что ты собралась из меня сделать?
Ханзи остановилась, пальцы её запнулись на очередном узле, губы, плетущие узлы иные, сбились, оборвав магическую вязь на полуслове, и Амстелл почувствовал, как незримая фатальная петля, затягивающаяся на шее поверх уже обвившей её цепи, даёт слабину.
— Как ты об этом узнал? — недоверчиво и с усилившимся стократ подозрением в хищноптичьих глазах спросила она. — Ты всё-таки говоришь на нашем языке, или мой шар показал тебе это?..
— Я не говорю на вашем языке, — возразил Кори, не открывая всей правды, но и не уклоняясь от ответа. — И шар твой мне этого не показывал. — Покусав в нервозности губы и соскребая остатки растерянной дерзости, он неуверенно выдавил: — Твоё зелье не подействует же всё равно, пока я не дам согласия…
— Его не так уж сложно получить, — пожала плечами Ханзи. — Ты ещё будешь умолять, чтобы я лучше сделала из тебя эту куклу.
— Не дождёшься! — угадывая за её словами что-то очень недоброе, с напускным бесстрашием выпалил холодеющий Кори. Заметив, как крючковатые пальцы брухо задумчиво поглаживают цепные звенья, не торопясь завершать начатое, и как сама она явственно колеблется в раздумьях, стоит ли оставлять со всех сторон странного пленника без должного присмотра, он чуток приободрился и прибавил, действуя с отвагой мыши, набрасывающейся на ошалевшую от такой немыслимой наглости кошку: — Какое ты имеешь право распоряжаться моей жизнью и судьбой?
Ханзи презрительно хмыкнула, но узлы вязать прекратила. Размотала цепь, накрутила её себе на кулак и, бросив ему только короткое:
— Право сильнейшего, — поволокла дальше за собой.
Это было всяко лучше, чем прозябать в неведении, точно пасущийся скот, на окраине чужой бродяжьей жизни, и Кори Амстелл, вяло перебирая заплетающимися ногами, из последних сил заставил себя поспевать за её шагом.
— Что такое «boneca dançante»? — с опасной смелостью повторил он ей в спину свой недавний вопрос, на который так и не получил ни обстоятельного, ни вообще какого бы то ни было ответа. — Что это за дерьмо?
Картинки из прошлого, показанные ему магическим кристаллом, необъяснимым образом придавали сил и решимости вести с ней, с этой жуткой брухо, диалог на равных, несмотря на шаткое пленное положение, в котором он продолжал пребывать, и Ханзи, поддаваясь чужой необоснованной отваге, нехотя откликнулась каркающим старческим голосом:
— Живая игрушка, бесполая и гуттаперчевая кукла с пластилиновым скелетом, — на последних словах Кори содрогнулся, приступ омерзения поднялся под самое горло и заплескался там вполне осязаемой, вещественной рвотой. — Ты не обделён природной красотой, гаджо, из тебя получится хорошая «boneca dançante». С нами сейчас идут люди, которым как раз такая требуется. Они готовы заплатить мне большие деньги… — Пока пробирались по лесистым взгорьям Синтры, плутая извилистыми дорожками, волчонок в свёртке проснулся, залился тонким воем, очевидно, подзывая к себе зачем-то бросившую и пропавшую без вести мать, и слова старой цыганки перемежались его жалобными стенаниями: — Вот разберусь с одним делом, и займусь тобой… А там и до Кануна недалеко.
Последней фразы Амстелл не понял, но допытываться не стал: всё, непосредственно касающееся его будущего, ему только что без обиняков сообщили, и от этой удручающей новости он вконец сник. Тело охватила тягость уныния, а сказочная, но безжалостная Синтра, в сердце которой по воле провидения очутился, с отменным равнодушием продолжала открывать перед изнурёнными напряжением и бессонницей глазами свои чарующие виды.
Над облачёнными в ночнистую шаль древесными кронами, сплетающимися листвой в ажурное брабантское кружево, на фоне турмалинового-лилового неба торчали острыми пиками верхушки серого готического дворца, будто вылепленного из вулканического песка и облитого-поколоченного крупными каплями дождя, настолько неровной и изъеденной ветрами казалась его замысловатая мануэлинская лепнина, наследие африканских мавров и просвещённых итальянских ваятелей: будто сумасшедший чёрный кондитер, намешав кремов из сажи и смолы и разбавив всё это мутной болотной водой, покрыл некогда гладкие высотные стены беспорядочными ватными слоями кудрявых рельефов, барельефов и горельефов, сотворив в итоге это дикое чудо, этот вычурный за́мок утончённых лузитанских вампиров, не согласных удовлетвориться простотой и лаконичностью мрачных трансильванских построек.
В конце концов, разве не такими были португальцы; разве не таким был Микель Тадеуш, даже из слов плетущий целые гирлянды и сети, в которые совсем недавно — и вместе с тем так давно — попался взбалмошный французский мальчик Кори, за короткое лето и огрызок осени успевший вырасти в грустного и вдумчивого юношу?
Воспоминания о Микеле неизменно душили, сдавливали горло хладной рукой мертвяка, и Амстелл пытался эти мысли отгонять, стараясь не поддаваться захлёстывающей панике и отчаянию и изо всех сил хватаясь взглядом за частично отвлекающие пейзажи инфернальной Синтры.
Их проводил старый, разрушившийся от времени, порядком раскрошившийся и истлевший фонтан в каменной стене, покрытой осыпающейся к её подножию крапчатой мозаичной шкурой — почти совсем легендарный бахчисарайский, воспетый в поэме какого-то иностранного — кажется, русского, — классика, но в чём там была изюминка этого фонтана, Кори Амстелл совершенно не помнил. Сочный мох сгущался ближе к чугунной чаше для воды, почва под ней потемнела от плесневелой сырости, но сама вода из трубы не лилась, и фонтан, судя по всему, бездействовал уже очень давно.
Он проходил мимо пересохшего фонтана, мимо булыжных стен и великаньих валунов, ведомый цыганской брухо на поводке, будто какая-нибудь бесправная скотина, а под стопами похрустывал древний сор и пожухлые листья, понемногу осыпающиеся к зиме даже с обласканных югом ветвей.
Хвоя над ними раскидывала игольчатые шатры, устремлялась в лиловый зенит узловатыми стрелами, чертила сизыми штрихами рисунчатые неводы, ловила ушанов, ночниц и нетопырей, козодоев, мохноногих и воробьиных сычиков, дразнила и обманывала неувядающим дыханием вечнозелёного лета: Кори даже в ветровке пробирал озноб от октябрьской стыли, и когда его зубы непроизвольно застучали друг о дружку от холода, он с огромным запозданием сообразил, что, кажется, ухитрился как-то во всей этой кутерьме ненароком проглотить жвачку и не заметить.
От этого незначительного открытия он поневоле хохотнул, ловя себя на лёгком приступе истерии: ничего смешного ведь не было, он находился в плену у цыган, его куда-то волокли на цепи, будущее его вырисовывалось совершенно безрадостным, а его при этом разбирало от беспричинного и мнимого веселья, плечи содрогались, и он с огромным трудом сдерживался, чтобы не остановиться, запрокинув голову, и не расхохотаться во весь голос, как полоумный. Ещё через мгновение дыра за грудиной, под сердцем, разрослась до космических размеров и поглотила всё наносное, оставив только собачью тоску, которую всякое неприкаянное и бездомное существо испокон веков изливало луне, а на душе сделалось тлетворно и мерзло, как в омуте с утопленниками; он прерывисто вдохнул-всхлипнул и почувствовал, как в уголках глаз мокреет от набегающих слёз. Перед взглядом всё поплыло от растекающейся солёной влаги, и огнецветки, сопровождающие их след в след живым искристым заревом, превратились в дрожащие мутные пятна, в осенний блюр зализанных ливнем стёкол, отражающих размытые огни неспящего ночного мегаполиса. Кори замечал, как огненные жучки постепенно сползаются ближе друг к дружке, собираясь в горящие грозди, в пламенные друзы, в куски преломлённого граната, но не понимал, к чему и почему это всё, отчего они себя так ведут, да и не до того ему было. Накопившееся за сутки напряжение, скатавшееся в опасный снежный ком, пробило защитный заслон и ринулось с горы, набирая скорость и мощь и превращаясь в стремительную и убийственную лавину; с трудом удерживаясь от рыданий, он плёлся за брухо до тех пор, пока не добрались до мощёной площадки у полукруглой террасы, обрамлённой фрагментом крепостной стены, некогда белёной, но потемневшей от времени и дождей.
Стена эта была невысокая, укреплённая по краям башнями-зиккуратами, а по центру увенчанная обзорной беседкой. Прямо под этой беседкой, у самой земли, в кладке чернел проём резной арки, где маячила молочным пятном какая-то скульптура…
Когда они с Ханзи проходили мимо, Кори успел разглядеть двух тритонов, удерживающих в лапах большую морскую ракушку и взирающих на него в ответ звероватыми кругляшами немигающих каменных глаз; тут тоже некогда был фонтан, ёмкость под скульптурой явственно указывала на это, но и он то ли пересох, то ли попросту не мог бить инфернальной ночью в богом забытых лесных угодьях. Миновав террасу, Ханзи стала грузно подниматься по выдолбленной в кремнистой почве крутой тропинке, узкой и петляющей зигзагами; по бокам тропы свешивались папоротники и разлапистые бордовые листья, увядающие и осыпающиеся по кромке трухой, а над тонким руслом склоняли корявые ветви опутанные паутиной помертвелые седые деревья в цинковой измороси и известняковом сером налёте. Светящиеся красные жучки тем временем спускались целыми группами со стволов, листвы и травинок, сползая на дорожку и устремляясь по ней вниз целым лавовым потоком — Синтра полыхала огненными реками, и от этого завораживающего зрелища Кори Амстеллу невольно делалось не по себе. Губы его сами собой разомкнулись, высказав изумлённое:
— Что это с ними?.. — а брухо Ханзи, вопреки ожиданию, откликнулась, выговаривая слова по паре через тяжкие вдохи и с трудом переставляя старческие ноги:
— Огнецветки покидают Синтру. Скоро осень, скоро Канун, — опять это загадочное слово задело слух, вот только теперь ему наконец-то последовало и объяснение: — а к Самхейну их здесь остаться не должно, и малютки это знают. Там зажгутся уже совсем иные огни…
Они долго карабкались этой колдовской тропой и наконец, одолев подъём, остановились у какого-то невзрачного валуна — вернее, целой группы валунов, составленных друг с дружкой в небольшой и ладный фэйрин ансамбль: поросшие по гранитным бокам и маковкам сочным мхом, оплетённые лианой-луноцветом с крупными и душистыми белыми цветами и ползучей черешковой гортензией, терпко и пряно пахнущей диким мёдом, они походили на древний дольмен-мегалит, собранный ручищами заботливого, но немного бестолкового хентила, а оттого составленный бессистемно, без чёткой архитектурной мысли.
В том, что валуны были именно сложены, а не хаотично притулились друг подле друга, тесно сомкнувшись крепкими плечами, Кори понял, когда Ханзи встала напротив узкой прорехи, смутно напоминающей проход, и коснулась ладонью камня там, где он казался затёртым и даже частично отполированным. Обведя ладонью это место, она несколько раз постучала по центру согнутым пальцем, утыкаясь в гранит острым концом пожелтевшего и кривоватого ногтя, и валуны под этими крохотными ударами вдруг ожили и задвигались.
Содрогаясь массивными туловами, будто пробудившиеся от долгой спячки горные тролли, они затряслись, сошли со своего основания, осыпая с верхушек крошево и сор, срывая оплётшие и опутавшие их лианы и заставляя рассевшихся по лозам огнецветок заторопиться, взволнованно взмыть, часто-часто мельтеша чёрными крыльями, фонтаном костровых искр.
Валуны перемещались, выполняя загадочную рокировку, пока не собрались в стройное полукольцо, подобное стоунхенджскому, и не явили запрятанную в их средоточии главную глыбу с массивной каменной дверью.
Дверь, как почудилось Кори, уводила в никуда.
Ничего, кроме этой глыбы и двери, здесь больше не было, и едва только увесистая створка повернулась вокруг своей оси, а путь по мановению руки Ханзи, знающей все потаённые ходы и путеводные нити Синтры, открылся, как оттуда дохнуло чернотой, пустотой, смертным стоялым воздухом пересохшего родника и чем-то настолько жутким, что у Кори едва не подкосились в коленях и без того натруженные и измученные ноги.
Но Ханзи, его нежеланный проводник, без колебаний шагнула внутрь, и он вынужденно пошёл за ней, ступая под давящие своды и протискиваясь в тесноте шкуродёрных камней.
Слепой волчонок в кромешной мгле зарыдал ещё громче и исступлённее, будто даже незрячими своими глазами улавливал сгустившийся мрак, и Ханзи ненадолго замешкалась, чтобы зажечь походный факел. Пока она возилась, обматывая палку ветошью и промакивая её маслом из небольшого флакончика, припрятанного в корзинке, что-то прошмыгнуло мимо Кори, зацепив призрачной дланью, и это неведомое и незримое нечто оказалось настолько холодным, что кожа в месте соприкосновения частично потеряла чувствительность, словно обжёгся сухим льдом. Юноша инстинктивно ухватился за предплечье, растирая его под шуршащей тканью ветровки и не понимая, что произошло, и тут же его задели с другой стороны, царапнув острую костяшку плеча, где моментально разлилось уже знакомое онемение. Он резко развернулся навстречу, но никого не увидел — только воздух колыхался лиловым маревом, будто пустынный мираж или морская фата-моргана.
Отчетливо ощущая оцепенение в теле там, где на него натолкнулось призрачное существо, и не выдерживая неизвестности, он напуганным шёпотом спросил, обращаясь к единственному своему собеседнику и проводнику, старой цыганке Ханзи:
— Что это? Что здесь такое?
— Это пенумбры, — спокойно отозвалась Ханзи, выбивая огнивом искру и поджигая обвязанный промасленной паклей наконечник факела. — Хтонические стражи теней. Их здесь много. Не пытайся их разглядеть: они совершенно невидимы, но оттого не менее опасны… Постарайся держаться на свету, иначе они вытянут из тебя все силы.
Как только пакля занялась и огонь разгорелся, расцветая пушистыми метёлками пурпурной астильбы и бешено полыхая на протяжном сквозняке, бестелесные твари шарахнулись врассыпную — точно стая птиц разом вспорхнула, подняв пыль и сотворив дружным биением крыльев маленькую воздушную волну, — пространство в кольце света расчистилось, и Кори Амстелл предусмотрительно сократил дистанцию, чтобы отставать всего на один-два скромных шага, а не плестись в удалении. Дыхание гулко рикошетило от стен, куда-то летело, ныряло с костеломной высоты и разбивалось вдребезги…
Через несколько никем не сосчитанных шагов Кори понял истоки и сквозняка, и раскатистого эха.
Перед ними открылся глубокий колодец, похожий на вывернутую наизнанку башню, устремлённую не ввысь, как полагалось подобным ей постройкам, а, наоборот, вниз, вглубь земли. Колодец опоясывала сводчатая галерея, где за толстым слоем монолитной стены тянулась серпантином винтовая лестница, ярус за ярусом уводящая на самое дно. Булыжник цвета дымящихся углей, покрытый вездесущим лесным мхом, прорезáли высокие стрельчатые окна, через равные промежутки позволяющие заглянуть в головокружительную рекурсию настолько точно повторяющих друг дружку витков, что мстилось: ещё мгновение — и увидишь собственного двойника на противоположной стороне в точно таком же окошке-близнеце.
Кори Амстеллу было не по себе в подземельях Порту, было страшно в подвале Дворца Алхимиков, погребённом под Parque do Covelo, но в обманчиво-бездонной вертикальной шахте, куда уходили высеченные в граните ступени, находиться оказалось попросту невыносимо.
Каменный мешок, куда они медленно, ступень за ступенью, погружались, имел при себе порядком прорех, отнорков, ходов и выходов и уводил прямо на волю пустотой основного стержня, где слепым пятном светил над ними огрызок лилового небосвода, но Кори чувствовал себя здесь, как в самой надёжной на свете ловушке; вдобавок, с каждым пройденным ярусом что-то пока непостижимое, не поддающееся объяснению, но явно недоброе творилось в его душе. Вроде бы ярусы ничем друг от дружки не разнились — разве что своей глубиной относительно поверхности земли, — а ощущал он себя, по мере погружения в колодец, совершенно по-иному, всё хуже и хуже, словно спускался по концентрическим кругам колоссальной смертоносной воронки, широкой у поверхности и сужающейся ко дну. Каждый пройденный круг отмыкал в подсознании секретную дверцу, ведущую к истокам безумия, и Кори, без того постоянно терзаемый своими демонами сомнений, вдруг поймал себя на том, что то принимается беспорядочно хвататься за ничуть не спасительные стены, то исступлённо заламывать руки и, пошатываясь, метаться от этих стен к самому краю, за которым маячила колодезная пропасть.
Ханзи, некоторое время молча наблюдавшая за его мучениями, нехотя разлепила сморщенный печеным яблоком рот и с презрением произнесла:
— Колодец девяти кругов Ада требователен к своим гостям и не терпит слабых духом.
Кори, должный бы оскорбиться невысокой оценке своего духовного уровня, не нашёл в себе сил даже на это: ему стало настолько всё равно, настолько тошнотворно и плохо, что единственным его желанием сейчас было убраться прочь из этого проклятого места — или же, если покинуть его окажется невозможно, то без лишних раздумий скинуться вниз с балюстрады, обретя на каменном дне долгожданный покой. На задворках памяти воскресла когда-то пройденная в школе «Божественная комедия» Данте и описываемые в ней девять адских кругов: у самого входа — не творившие ни добра, ни зла, да ангелы, сохранившие нейтралитет и не примкнувшие ни к одной из противоборствующих сторон, на первом — лимбе — безболезненная скорбь, дальше — по нарастающей всё хуже и страшнее, а ведь они с Ханзи успели миновать уже больше двух кругов и, следовательно, давно преодолели и символические «врата», и «лимб».
Пенумбры, эти невидимые, но вполне осязаемые стражники мира теней, мельтешили в пустой колодезной шахте плотным роем, и, пока спускались по моховой спирали перевёрнутой башни, юноша видел, как искажается пространство от их беспорядочного движения, от хаотичного метания: они вихрились, словно дикие осы, запертые в стеклянной банке и одержимо бьющиеся о её стенки. Иногда некоторые из них подлетали очень близко к освещённому пятну, под защитой которого Кори с Ханзи целенаправленно спускались на нижний уровень, в злополучный Коцит, но преодолеть тончайшую кромку света не могли и, отшатнувшись, возвращались обратно во взволнованный рой.
Ощущения девятиярусный колодец дарил неповторимые и незабываемые.
Кори то чудилось, будто его заживо уложили в раскалённый докрасна гроб, то душу его рвало на клочки бушующим смерчем, то он ощущал себя по пояс увязшим в зловонном и грязном болоте, где его мотало из стороны в сторону, то погружался по горло в ров, полный кипящей крови, и солёные брызги оставляли на губах вполне реальные ожоги и медный привкус, то во рту пересыхало от жажды, а сверху начинал бить крупными каплями огненный дождь, то чья-то несуществующая рука разрывала ему надвое живот и вырывала оттуда все кишки и внутренности — юноша хоть и не испытывал муки боли во всей полноте, но прекрасно угадывал, что происходило с его астральным телом, и от этого физическая тошнота вспенивалась желчью у самых гланд, — и лишь в самом конце лестницы, где он ожидал особые, изощрённые муки, его неожиданно отпустило.
В самом низу, на дне колодца, где поблёскивала выложенная из плиток восьмиконечная звезда со знакомым по урокам истории крестом тамплиерского ордена, ему стало вполне… неплохо. Терпимо и даже нормально; точно именно здесь, в этой финальной точке воплощённый девятиярусный кошмар его наконец принял по-дружески и позволил у себя некоторое время погостить.
Кори выпрямился, огляделся по сторонам, а когда добрался взглядом до брухо Ханзи, то понял, что она почему-то зябко ёжится и стучит зубами от холода, что глаза её нервно бегают, и расширенные, леденисто блестящие зрачки мечутся из стороны в сторону.
— Твой блядский колодец, — на удивление быстро оправившись от пережитого потрясения и взяв себя в руки, с присущей ему грубостью и прямотой спросил он, — не любит слабых духом, говоришь? Тогда какого же дьявола тебя так корёжит?
— Последний… круг, — недовольно выдохнула она. — Это последний круг, круг предателей. Все предыдущие круги можно быстро пройти, но с него деться уже некуда… Да неужто ты никого за свою жизнь не предавал, жалкий мальчишка?
Кори на её вопрос промолчал: кажется, он и так сполна испытал на себе всё, что ему причиталось, и лишь одно, самое страшное, его почему-то миновало.
Ханзи это скромное превосходство пленника над ней по нраву не пришлось: то ли из зависти, а то ли просто в отместку, она дёрнула за цепь так, что Кори едва не задохнулся, и поволокла его за собой. Спотыкаясь, падая и сипя, он послушно поторопился туда, куда она его тащила; завершив свой путь у стены, старуха отыскала на ней заржавленный крючок для подвесного фонаря и в несколько раз обмотала вокруг него свободный конец цепи, для надёжности запечатав сверху коротким и быстрым заклинанием. Звенья полыхнули желтоватым свечением и снова сделались уже привычного синеватого цвета, но, когда Ханзи повернулась спиной, надломленной и усталой походкой возвращаясь к оставленным в центре круга корзинке и волчонку, Кори украдкой ухватился за цепь, подёргал и осознал, что самостоятельно ему не высвободиться: колдовская печать держала крепко.
Замерев посерёдке напольной восьмиконечной звезды, Ханзи запрокинула голову и вгляделась в пятно лилового неба над ними, где сквозь узловатые тенёта древесных ветвей с пожелтелой по осени листвой медленно и величаво поднималась в зенит луна, карабкаясь и вползая на верхушку космического купола выпеченным из синюшной мертвечины блином. Неживые снежные лучи упали в колодец, заливая зекрым светом морщинистое лицо цыганской брухо, тамплиерский крест у неё под ногами, бугрящиеся крупным булыжником стены девятиярусного рва, пеленатого в тряпицу волчонка и колдовские принадлежности. Дождавшись, когда луна войдёт в силу и окажется аккурат над колодезным кольцом, Ханзи достала из корзины холщовый мешочек и вывалила из него горсть чего-то сыпучего прямо в центр мистического символа, выложенного на полу разноцветными брусками. Щёлкнула пальцами, и там вспыхнул фосфоресцирующий зеленоватый огонь, заплясавший по камню ползучими языками пламени. Разведя костёр, она поместила над ним железную треногу с ободом, а на обод установила чугунный котелок, куда принялась что-то споро крошить, измельчая ритуальным ножом, скидывая то одно, то другое, вливая снадобья из разных флакончиков, и над поверхностью котелка собрался пар, заструился по колодезному дну, клубясь удушливым смогом от стены к стене и понемногу поднимаясь вверх, к зависшему над ними ноздреватому лунному диску.
Необъяснимо перепуганный всем творящимся до полусмерти, с каждым подброшенным в котёл ингредиентом испытывая новый приступ лютеющего и крепчающего ужаса, Кори сделал шаг вперёд от укрытой тенью стены, где его осаждали пенумбры, норовящие отщипнуть кусочек живой силы и облить морозным параличом, в кольцо факельного света, и подал голос, показавшийся ему самому опустелым и до ломкого бумажным:
— Что ты собираешься делать?
Ханзи, по-недоброму сближенная с ним пройденными колодезными кругами и, к собственному стыду, проигравшая на последнем, девятом, отвечала теперь на все его вопросы, до поры до времени вынужденно считаясь с жалким и никчёмным пленником-гаджо.
— Имбунче, — сухо и резко отозвалась она. — Я буду делать имбунче для защиты.
Кори как раскалённым прутом по ушам полоснуло; и снова память, раскрывая хоть и не так давно набитые под завязку, но уже успевшие изрядно запылиться сундуки, услужливо подсунула случившийся минувшим летом разговор, тогда показавшийся ему пускай и неприятным, но незначительным, сейчас же целиком и полностью объяснивший всё то, что ведьма-брухо надумала сотворить.
«Самый страшный обряд, — говорил ему Микель Тадеуш одной из инфернальных ночей в своей не иначе как про́клятой восковой квартире, пластичной и покорной хозяйской воле и руке, — превращающий одно существо в другое и изменяющий его суть и предназначение, совершается брухо, когда ей требуется создать имбунче».
«Имбунче?».
«Имбунче, мой мальчик. Или, по-другому, сторожевого демона. Этот страж охраняет вход в жилище брухо. Его делают из младенца, чаще всего выкраденного для этой цели или выкупленного у нищей семьи. Младенцу ломают одну ногу, заворачивают за спину и для верности пришивают её к телу, чтобы новообращённое существо не могло сбежать — на трёх конечностях это сделать затруднительно. Потом натирают его кожу особой мазью, и она понемногу обрастает шерстью. Язык ему разрезают надвое, делая похожим на змеиный, а питают только плотью мертвецов, пока будущий имбунче растёт. Сам обряд по созданию имбунче очень страшен не только своим процессом, но и теми необратимыми изменениями, что случаются с живым существом: оно остаётся в рабстве у своего хозяина до тех пор, пока в его услугах не отпадет надобность, и тот его не прикончит из жалости. Взрослый имбунче не может разговаривать и способен только издавать жуткие вопли. Кормят имбунче мясом — желательно, чтобы мясо это принадлежало не бессловесным животным, а иным, наделённым речью существам, — и порой брухо даже на время выпускает сторожевого демона на волю, чтобы тот сам поохотился…».
— Но ведь он не успеет… — неуверенно пробормотал Кори. — Твой имбунче. Я слышал, что ему требуется время, чтобы… Чтобы вырасти.
Ханзи коротко хохотнула, а руки её, живущие своей жизнью, тем временем продолжили усердно мельчить, нареза́ть, насыпа́ть ингредиенты и помешивать то, что варилось, клокотало и бурлило в котле.
— Ты, видно, ничего не знаешь об имбунче, мальчишка, — снисходительно покачивая головой, возразила она. — Он и новообращённым страшен. Взрослым же — и вовсе необорим. Мне не нужно его растить. Мне нужно успеть обратить его прежде, чем сюда явится Янамари со своими приспешниками… — руки её оставили в покое котелок и ухватили «Пикатрикс», в спешке перелистывая страницы и выискивая нужный обряд. — Здесь, в колодце, я смогу укрыться под его защитой.
— Янамари убьёт тогда весь твой табор, — предупредил зачем-то Кори, неплохо изучивший повадки гончей-перевёртыша и приблизительно представляющий, чего от неё можно ждать. — Она не захочет ни в чём разбираться…
— Какое мне дело до табора? — со смешком отмахнулась Ханзи. — Они мне никто.
— Зачем… — набравшись храбрости — потому что внутри что-то недобро колотилось сигнальными молоточками, выстукивающими тревожный ритм, упреждая о скорой катастрофе, — медленно вымолвил Кори Амстелл пересохшими от страха и бессилия губами. — Да зачем было красть эту чёртову книгу?.. Они бы и не тронули никого, если бы не… Если бы не это всё.
Ханзи замерла и выпрямила согбенную спину, с суровостью обращаясь к нему и делая от котла в его сторону один угрожающий шаг, другой…
— Так ты всё-таки что-то утаиваешь, прокля́тый гаджо, — ядовитой змеёй прошипела она сквозь зубы, и черты её лица исказились так, что посаженному на цепь пленнику сделалось дурно; канатоходец внутри него, утомившийся и теперь с огромным трудом балансирующий на лезвийном острие, совершал ошибки одну за другой и опасно раскачивался, вот-вот норовя повалиться неловким кулем и перерубить себе при падении все руки и ноги. — Не понимаю, почему мой шар ничего мне не сказал, но…
— Потому что я ни в чём и не виноват! Потому что это из-за тебя Янамари гналась за мной! — как на духу выпалил Кори. — Потому что она решила, будто это я… будто мы похитили книгу…
— Какая жалкая, ничтожная дура, — подытожила Ханзи, замирая на подступах к нему, колеблясь и раздумывая, стоит ли тратить драгоценные крупицы времени. Благоразумно рассудив, что беспомощный пленник может и подождать до завершения обряда, что именно обряд сейчас — дело, не терпящее отлагательств, она пренебрежительно выдохнула: — Если таковы её сила, ум и нюх, то мне не стоит чересчур об этом переживать. Я сотворю имбунче, разберусь с тобой, а потом… А потом будет Канун, Dia das Bruxas. Там я верну всё вспять. Верну себе имя и вернусь к своим драгоценным девочкам, — она звучала безумно, и посторонний не понял бы, о чём выжившая из ума старая цыганка толкует, но Кори, посвящённый магическим шаром в краткую историю её жизни и скитаний, легко распознал, что скрывается за этими словами, на первый взгляд нелепыми, но на самом деле более чем осмысленными: — …И тогда мы вместе построим настоящий корабль и улетим…
Закончив наполнять колдовским духом зелье в котле, она подняла с пола охрипшего от рыданий волчонка и принялась распутывать грязную тряпку. Тот всего и смог, что сипло да жалобно вспискнуть, и снова притих, ослабленный голодом и плачем; лишь когда Ханзи размотала пелёнки, оставив жертву голой на холоде, и достала из корзинки большую и кривую цыганскую иглу с мотком суровых ниток — тогда только Кори запоздало, но осенило догадкой.
— Неужели ты считаешь, что можно повернуть время вспять? — изумлённо и неверяще спросил он. — Даже я, ни черта в этой жизни не смыслящий, и то уже понял, что нельзя… Ничего нельзя. Что случилось, того никак уже не отменить.
Ханзи опять смерила его надменным взглядом коршуна и возразила:
— Да ты и о «Пикатриксе» ничего не знаешь… Всё возможно, глупый гаджо. Время, конечно, вспять не вернуть — потому что его и нет, — но поправить непоправимое… С такой книгой это проще простого.
До глубины души потрясённый услышанным, Кори со смешанными чувствами таращился то на брухо Ханзи, то на книгу «Пикатрикс» в её руках, то на волчонка, беспомощного и даже не сознающего своей скорбной доли, но взгляд его раз за разом неизменно возвращался к «Пикатриксу», сердце гулко и обречённо колотилось, губы окончательно пересохли и спеклись, будто вылепленные из пчелиного воска…
Он и сам не знал, о чём думает — мыслей не было, одни только порывы и импульсы, одни лишь эмоции и чувства, рвущиеся на волю из спёртой от ужаса грудной клетки.
Колодец девяти кругов Ада смыкался вокруг них кольцом тюремных застенков, кривая игла в старческих пальцах примеривалась над задними лапами волчонка, словно брухо колебалась с выбором, какой именно конечностью будущего имбунче лучше пожертвовать; скулёж, пока ещё тихий, однако скоро обещающий перерасти в истошный вой — как только лапу переломят в хрупкой младенческой кости — колыхался на грани слуха хрупким витражом, готовым вот-вот расколоться на тысячи осколков и подняться множащимся эхом до самой луны, всё так же висящей над тремя участниками тайного обряда оголодалым небесным телом — вернее, бестелесой отрубленной головой, не имеющий пищеварительной системы, но от того не менее прожорливой и ненасытной…
Сознание отказывалось служить Кори Амстеллу, с концами вышвыривая его в ирреальный паноптикон, где кривлялись осиные тени-пенумбры и всё заливало синетной тишиной на пороге взрыва. Точно во сне, видел он, как брухо безжалостно сжимает пяту волчонка хоть и подбитыми артритом, но по-бродяжьи крепкими пальцами, как заводит правую лапу ему за спину, тянет дальше, чем это позволяет даже гибкий младенческий скелет, и как лапа эта, не выдерживая, с лёгким, тончайшим хрящевым хрустом переламывается где-то у самого бедра новорождённого существа…
В ту же самую секунду колодец огласил отчаянный, беспомощный, исполненный страдания вой, который Амстелл так долго страшился услышать, что теперь, когда это случилось, когда этот разрушительный звук наконец раздался, психика его начала слоиться тончайшей калькой, понемногу повреждаясь и лишая его рассудка.
Схожая незавидная участь ожидала в скором времени и его, и это оказалось тем неподъёмным грузом, который он удержать на своих плечах не смог — что-то надорвалось в его духовном стержне, руки и ноги затряслись в жилах и поджилках, зубы принялись выбивать чечётку безнадёжной зимней капели, в глазах потемнело, в животе, под самым сердцем, образовалась воронка ужаса; ведьма прямо перед ним в мерклом свете луны сосредоточенно штопала наживую кожу стенающего и исступлённо барахтающегося волчонка, старательно и споро пришивая ему переломанную лапу к спине, а Кори Амстелл с огромным трудом пытался удержать равновесие, не упасть, не проблеваться прямо тут, на колодезный пол, выказывая полнейшее неуважение пресловутому девятому кругу.
Пока он соскребал остатки сил, то вжимаясь дрожащими лопатками в стену, то отшатываясь от неё и от неусыпных пенумбр, исподтишка жалящих из тени укусами сухого льда, пока осмысливал, насколько же жалкую способность попросил тогда у брухо Геруц, с которой заключил дорогостоящую сделку, что-то неуловимо переменилось.
Посторонние шумы ворвались в колодец и наполнили верхние ярусы грозным рыком и исступлённым лаем. Помноженный эхом топот лап пробуждал уснувший камень ото сна, играя заполуночный реквием на гранитных ступенях, как на клавесине. Ханзи ахнула, вскинула голову, невнятное ругательство — верно, на родном ей языке, как заторможенно догадался Кори, привыкший браниться преимущественно на французском, — сорвалось с перекосившихся губ. Она принялась хвататься то за иглу, то за книгу; бросилась к котелку, уронив изувеченного волчонка на плиточный пол, а шум погони близился, рычание нарастало виток за витком, на подступах к девятому кругу превращаясь в девятый вал.
Облегчения Кори не испытывал — только страх, набирающий мощь и принимающий иные формы: адские гончие, он это хорошо понимал, не станут делить на правых и виноватых — их предводительница Янамари, по крайней мере, и прежде в ситуации разобраться не пыталась, тем более не стала бы вникать в неё сейчас, — и попросту прикончат всех присутствующих, чтобы уж наверняка, после чего заберут «Пикатрикс» и, удовлетворённые, уйдут восвояси.
Находясь на самом краю перед пропастью, окончательно утратив разум и прекратив отдавать себе отчёт в собственных действиях, ведомый более инстинктом, нежели здравым смыслом, он попятился, ударился макушкой об каменный выступ, пошатнулся, рухнул на пол и, насколько позволяла длина магического поводка, куда-то в панике пополз, прекрасно сознавая, что противопоставить этому кошмару, закручивающемуся вокруг жерлом смерча, ему абсолютно нечего: ни с колдовством брухо Ханзи, ни со звериной яростью целой своры диаблеро безоружным, да вдобавок ещё и посаженным на цепь, было никак не совладать. Его иссиня-белые губы сами собой шептали что-то неразборчивое, невнятное, и когда он очнулся забившимся в какую-то боковую колодезную нишу, то понял, что в отчаянии зовёт, бессмысленно пытается призвать на помощь того единственного, на кого всегда привык полагаться и кто всегда — он в это так наивно и по-детски верил! — мог его из любой передряги вытащить и спасти.
Звуки имени срывались с губ, как с колодезного сруба, и осыпа́лись на девятое дно блеклой трухой, распадались на молекулы и атомы, погрязали в шуме и тонули в пустоте; он и сам не слышал толком того, что в исступлении твердил, что повторял без конца заводной мантрой. Когда адские гончие достигли второго яруса, многие из них выскочили сквозь арочные проёмы опоясывающей колодец лестничной галереи, сокращая дистанцию и преодолевая оставшееся расстояние в одном мощном прыжке, и пружинисто приземлились, выбивая когтями искры из плиточного пола; шерсть на их мордах была перемазана в крови — значит, они успели уже кого-то загрызть на цыганской стоянке, если вообще не всех, кто там был. Кори узнал среди гончих Янамари: изнурённая, исхудалая, с проступившей гармонью рёбер и с пылающими одержимой алой злобой глазами, она ворвалась в колодец во главе своей стаи, нацелившись прямиком на цыганку. Ханзи вовремя вскинула руку, ухватив висящие в воздухе серебристые нити лунного света, дёрнула на себя, заставив их натянуться упругой сетью, и укуталась ими, точно коконом, вместе с книгой, волчонком и котелком. Гончие набрасывались, вгрызаясь зубами в прочное плетение колдовского полотна, остервенело терзали и тормошили, заставляя защитный купол топорщиться неоновыми ошмётками; было лишь вопросом времени, когда они сумеют проделать в нём достаточную прореху, чтобы пробраться внутрь и растерзать осаждённую брухо. Прекрасно это понимая, Ханзи сосредоточенно склонилась над книгой, впиваясь в её переплёт помертвевшими пальцами и сбивчиво — торжественно и нараспев у неё не выходило, сколько бы ни тщилась, — проговаривая заклинание.
Во всей этой кутерьме две гончие отделились от своры, сперва замерев и принюхавшись, а затем с шумным сопением втянув носом воздух, и обернулись к Амстеллу; через секунду к ним присоединилась и третья, ещё совсем молодая и оттого особенно агрессивная да ярая. Она опередила своих соратниц, вырвавшись вперед, и, остервенело оскалив облитые пеной клыки, устремилась к нему.
Кори захлебнулся истерикой, вскинул в бессилии безоружные руки и в самый последний момент вдруг увидел, как их оплетает знакомая скарлатная лента, струящаяся от плеча к запястью; давно уже незаметно для себя переставший страшиться змей и даже научившийся питать к ним некоторое странно-тёплое родство, он восторжествовал, страх внутри сменился смятением, смятение через дроблёную долю секунды и вовсе вытолкнуло вон мощной ликующей волной, а лента, обоймя его руку мягкой кручёной лаской и обманчиво-медленно проскользив вдоль кисти, проворно метнулась вперёд, первым же своим выпадом полностью обезвредив угрожающую юноше гончую.
Её клыки вонзились молодой и неопытной псице в артерию на шее, и та, за долю секунды обмякнув, осела на пол, рухнув набок бесполезным кулем, а Кори моментально вспомнил: змеи Микеля Тадеуша обладали особым парализующим ядом, и пускай яд тот не действовал на теневых тварей и мертворождённых инферналов, но для существ живых и телесных оставался грозным оружием.
Словно опережая его мысли, перед ним тут же возникла, загородив собой от гончих и никого не подпуская, высокая тёмная фигура: просторное длиннополое пальто, взъерошенные курчавые волосы, сегодня как никогда растрёпанные, неухоженные, не умащённые по щёгольской привычке каким-нибудь пахучим маслом, а похожие на зловещее гнездо медузы-горгоны, тоже сплошь состоявшее, по преданию, из одних ядовитых змей.
Поверженная гончая лежала на плиточном орнаменте, не двигаясь, и только одичало лупила глаза, будто выброшенная из воды на скалистый берег скорпена, а две её спутницы замешкались, замерли в удалении, рыча и клацая зубами на ползающих по дну колодца змей, но остерегаясь приближаться, чтобы тоже не получить обездвиживающий укус.
Змей тем временем становилось всё больше и больше, они множились, сплетаясь в клубки, а силуэт возвышающегося впереди мужчины почернел, сделался мрачным и очень недобрым, почти совсем таким, как в Старой тюрьме, где тот практически потерял себя: аура его ощущалась чужеродной, руки пядь за пядью покрывала до боли и жути знакомая кость, глаза покорных ему аспидных тварюжек приобретали пугающую осмысленность; белая кость и алые змеи, почему они неизменно сопутствовали инфернальному лузитанцу — Кори Амстелл не знал, но это было и не важно. Чувствуя, что ещё чуть-чуть — и станет слишком поздно, и Микель, неким немыслимым чудом явившийся, чтобы защитить, утратит свою личность, обернувшись верным и преданным, но живущим одними лишь инстинктами чудовищем, не понимающим и половины того, что происходит вокруг и умеющим лишь убивать, Кори бросился к нему со всех ног, спотыкаясь и падая, не обращая внимания на удушье от натянувшейся до предела цепи, и обхватил поперёк груди, стискивая в исступлённых объятьях и прижимаясь щекой к прохладной спине. Ощущая под щекой ткань пальто, а попутно — и то, как успокаиваются и обмякают перекрученные жгутами мышцы, как они мягчеют, как сходит белая кость и осознанность возвращается обратно к Тадеушу, он на грани слышимости прошептал:
— Как хорошо, что ты пришёл… — и вдруг, к ужасу своему, почувствовал, что туловище в его руках теряет телесность. Отшатнулся, теряя равновесие, в панике стал цепляться Микелю за плечи, но пальцы проходили призрачный фантом насквозь, и лишь со второй или третьей попытки он смог за них ухватиться. Так и не разобравшись, что и почему произошло, он отмёл все лишние мысли, прерывисто, но с облегчением выдохнул и лишь тогда услышал безуспешно пытающийся дозваться его голос:
— …Кори! Надо уходить.
Замерев и выглянув из-за его плеча, Кори увидел, что кокон из лунных нитей надорван, котелок с варевом — перевёрнут и сиротливо перекатывается на боку, само зелье разлито по полу порчельной лужей, адские гончие поочерёдно набрасываются на старуху Ханзи, вырывая из её рук, ног и туловища клоки мяса, а та мечется из стороны в сторону, заливая густо-багряной кровью дно колодца, и баюкает, не разжимая тисков, в предсмертных объятьях колдовскую книгу.
— Нет… — губы её шевелились, точно в бреду, а слова, произнесённые затихающим скрипучим голосом, срывались с них самоубийственной каруселью: — Нет, не отдам… Не отдам… Девочки мои, мои милые девочки… Я вернусь к вам… Обязательно однажды вернусь. Не отдам… Никому не отдам…
Одна из гончих задумчиво и удивлённо обнюхала брошенного притихшего волчонка с покалеченной, но до конца не дошитой лапой, которого цыганка так и не успела превратить в имбунче, потом решительно прихватила за шкирку и куда-то понесла; две другие оттащили свою парализованную соратницу, более не рискуя нападать на инфернального лузитанца и защищаемого им мальчишку, а их предводительница Янамари, остервенело рыча и исходя желтоватой пеной, безостановочно наматывала вокруг медленно умирающей Ханзи круги, не желая марать об неё зубы и дожидаясь, пока та сама испустит дух и разожмёт наконец-то руки.
— Мике… — глядя, как завороженный, даже не на них — на «Пикатрикс» в руках цыганки, произнёс из-за спины лузитанца Кори; произнёс потрясённо, сам испугавшись сказанного, но при этом — уверенно и смело: — Мике, нам нужна эта книга. Нам нужна эта чёртова книга.
— Что?.. — глухо выдохнул мужчина, осторожно, вполоборота повернув голову и скосив на юношу залитые дроковой желтизной глаза.
— Она всё равно нас преследовала из-за неё, хоть и зазря… Я готов принять этот риск.
— Повтори, menino, — проговорил ошарашенный и озадаченный его просьбой Микель. — Я не уверен, что хорошо тебя расслышал или же… Или же, что правильно понял.
— Добудь эту проклятую книгу! — в отчаянии громким шёпотом взвыл Амстелл, которому мироздание в очередной раз сегодня услужливо напомнило, что его возлюбленный Микель — то ли человек, умеющий притворяться призраком, то ли, что гораздо страшнее, всего-навсего призрак, умело прикидывающийся человеком. — Умоляю тебя, добудь её нам! Это — наш ключ ко всему! Иначе… иначе мы так и… Иначе я не знаю, что ждёт нас с тобой дальше… Мы с тобой — как миражи, которые скоро растают… И ты, и я…
Тогда Микель спустился взглядом ниже, воззрившись на его шею, оплетённую синеватыми звеньями, и неожиданно спросил:
— Цепь на тебе… Какова её природа?
— Она магическая, — хоть и не до конца понимая, к чему этот вопрос, быстро ответил Амстелл.
— Кто её наколдовал? Та брухо? — ещё раз уточнил мужчина.
— Да, — подтвердил Амстелл согласным кивком.
— Ясно, — только и отозвался одним коротким словом Микель. Кори не успел и глазом моргнуть, как пространство перед ним опустело, а лузитанец исчез, точно его и не бывало. Гончие, слишком занятые Ханзи и уяснившие для себя, что к змеям в дальнем колодезном углу лучше не приближаться, внимания на его исчезновение не обратили, а напрасно: уже в следующий миг взятая в кольцо цыганка вдруг охнула и замерла, перестав одержимо шататься из стороны в сторону мешком всклокоченных седых волос и многослойных пёстрых тряпок, безнадёжно пытающимся пробиться сквозь сплочённый зубастый круг, и начала медленно на обмякших ногах оседать на пол, оскальзываясь на разлитом зелье. По шее у нее, выглянув маленькой головкой с чёрными бусинами глаз из-под пепельно-проседелых волос, спустилась кровяная змейка — ни дать ни взять ожерелье, подаренное осуждённому на смерть ювелирной гильотиной, — а ещё спустя сотую долю изумлённого вдоха рядом с ней в погибельном хороводе адских гончих материализовался и сам виновник произошедшего, вмешавшись неучтённой третьей силой в чужую игру и своим внезапным вмешательством начисто переломив весь ход событий.
Он просто прошёл сквозь них и просто аккуратно вынул на глазах у Янамари и её стаи из бессильно разжавшихся пальцев Ханзи злополучный фолиант.
В тот же миг Кори с облегчением почувствовал, как исчезает кольцующая тяжесть на его ключицах: стоило только брухо потерять сознание, как истаяла сотворённая и подвластная ей колдовская цепь.
После этого время, растянувшееся до бесконечности, схлопнулось и вернуло привычный бег, Микель с книгой неуязвимым фантомом преодолел плотный ряд не способных его задержать гончих и пронёсся через скромное пространство колодца, в два широких шага одолевая его и оказываясь рядом с Амстеллом; лишь тогда, услышав подле себя его взбудораженное дыхание и увидев, как часто вздымается под распахнутыми полами пальто и простой белой сорочкой его грудь, юноша понял, что выходка эта была для лузитанца — или же для них обоих — в чём-то опасной, дерзкой и даже самоубийственной: то ли самой своей сутью, то ли далеко идущими последствиями.
Вся адская свора гончих, моментально кинув Ханзи истекать кровью на замызганном полу, дружно взревела и как по команде бросилась на них; впереди всех вырвалась Янамари, выбивая остриями когтей из камня бенгальские искры и оглашая девятиярусную глубину колодца остервенелым воем.
Безусловно, она была сейчас права, во всём без исключений права, но думать об этом для Кори являлось роскошью непозволительной: добравшись до юноши вместе с книгой, вот теперь уже — по-настоящему, по всем порядкам похищенной, Микель Тадеуш схватил его за руку, чуть не вывихнув её в плечевом суставе, и поволок за собой.
Кори не возражал и обращению такому ничуть не расстроился.
Окрылённый своей затеей — глупостью, суицидальной глупостью, безрассудством дебильного подростка, так по-настоящему и не переросшего свои -надцать безмозглых годиков ado, — он бежал сломя голову следом за мужчиной, не разбирая дороги, спотыкаясь в каменных ответвлениях колодца, ныряя то в один туннель, то в другой, оскальзываясь и едва не падая, но, вздёрнутый за безжалостно выворачиваемую руку, снова и снова вскакивал, подрываясь на ошалевшие от неистового бега ноги.
— Сюда, — хриплым от волнения голосом торопил лузитанец, подталкивая и утягивая его в нужном направлении. — Ну же, скорее!
Гончие лязгали зубами так близко, что Кори чувствовал их дыхание на своих пятках и ощущал запах серы и палёной псины; всякий раз ему казалось, будто вот-вот — и острые челюсти сомкнутся на его руке или ноге, что где-нибудь они с Микелем по ошибке свернут не туда, и их встретит тупик, который уже через несколько минут неравной борьбы станет для них могилой, последним скорбным пристанищем. С гончими их разделяла всего пара шагов — это и форой-то назвать было трудно, — и лишь ослабший от суточной усталости мозг, отказывающийся воспринимать сейчас даже явную угрозу, уберегал колотящееся загнанным кровяным зайцем сердце от разрыва.
Карстовые породы, выгрызенные вездесущим подземным червём или же мышами, оголодавшими без сыра и в отчаянии точащими дыры в камне — известняки, доломиты, гипс и каменная соль, — образовывали неровные коридоры и угловатые хлипенькие столбы, все сплошь в сколах и едва ли способные поддерживать многотонный монолитный свод.
Через два убийственно-крутых виража пол под стопами сделался более устойчивым и пологим, проход в скале расширился, а перед глазами забрезжило лазурно-бирюзовое пятно, скраденное лиловой чернотой инфернальной ночи. Что-то неясное колыхалось впереди — будто завеса из тончайшего стекляруса, протянутая над балконной дверью, преломляющая небесное дыхание и разбивающее его на мельчайшую водяную пыльцу, — и доносился монотонный гул. Приблизившись к завесе вплотную, Кори Амстелл не без труда разобрал, что это и были самые настоящие брызги воды: взгляд его, скачущий дикой лошадкой, воспринимал картинку осколочно, отдельными фрагментами, из которых никак не получалось сложить цельное полотно.
С каменной кручи рушились грохочущие струи водопада, разбивая застоявшуюся и густо поросшую ряской, будто ковром муравы, поверхность небольшого озерца и взбалтывая на его недвижимом зеркале мутно-белёсую пену. Туннель превращался в грот и оканчивался у кромки глинистой водицы, в просвете за водопадом виднелись неровные углы отвесных стен, поросших плюшевым мхом, над ними свешивались хвостатые щётки вечнозелёной юкки и драконника, а сверху лился мерклый свет, припорошенный турмалиновой пыльцой не торопящейся истаивать к осеннему утру темноты. Одинокие охряные лодочки отлетевшей листвы колыхались вместе с тиной, как спущенные на воду китайские фонарики, а больше ничего разобрать отсюда не удавалось.
Они с Микелем, не останавливаясь, сиганули прямо в воду, где лузитанец предусмотрительно подсёк своему юному спутнику ноги под колени, подхватывая на руки, и вместе с этой драгоценной ношей проскользил над озерцом, едва соприкасаясь каблуками лакированных туфель с зябкой гладью, оставляя на сплошном полотне ряски лыжню следов, замирая у скалы на противоположной стороне и разворачиваясь лицом к угрозе.
Это было проделано вовремя: Янамари, осознавшая, что здесь для неё обрывается путь и дальнейшее преследование становится невозможным, в одном проворном кувырке через голову обернулась в своё человеческое обличье и поднялась на ноги уже обнажённой мускулистой женщиной, поджарой и стройной, с широкими крепкими бёдрами, небольшой грудью и копной курчавых волос, беспорядочно рассыпавшихся по плечам. Быстро вскинув руки, она обвела кистями пустоту, рисуя в воздухе невидимую сферу, и Микеля Тадеуша, инстинктивно отпрянувшего в сторону из-под удара, окатило волной разорвавшегося воздуха и воды. Капли, хлестнувшие притихшего в его руках и только впивающегося мёртвой хваткой в полы пальто Кори по щекам, оказались крутым кипятком и оставили россыпь опалин-веснушек: кожа моментально покраснела и вспухла, и он заторможенно осознал, что они находились на волосок от гибели.
По лицу Янамари пробежала злая судорога, рот скривился в знакомом зверином оскале, а руки задвигались с молниеносной скоростью, вслед за первым кругом нарисовав второй, третий, ещё и ещё…
Не успев даже толком испугаться — настолько быстро всё произошло, — Кори услышал грохот под собой и ощутил, как воздух вокруг него рушится стремительным потоком, а пятна коричневого, серого, бурого, палевого, зелёного и сизого мелькают, проносятся мимо сплошным пёстрым холстом; они вырвались из грота и взмыли в просторное и безопасное небо, поднявшись даже над древесными кронами, и только там остановились, балансируя на маковке лиственницы, прогнувшейся под их весом дугой. Микель Тадеуш замер, шумно вдыхая и выдыхая, и Кори почувствовал, как тело его, напряжённое в каждом мускуле, потряхивает от волнения. Тогда он осознал, что и сам до боли сжимает побелевшими пальцами одной руки украденную книгу, а другой впивается Микелю в отворот распахнутого пальто.
— Не ожидал от тебя такого безрассудства, menino, — потрясённо произнёс Микель на выдохе, ткнувшись губами юноше в макушку.
Вокруг раскинулось бескрайнее море обсидиановой мглы, торчали рифами зубцы и башни за́мков, на диадеме горизонта высилась коронованная фортом гора; под ногами колыхалась иссиня-чёрная листва, взбаламученное озерцо, где они всего секунду назад стояли под обстрелом, понемногу успокаивалось, утихая после разразившихся на его поверхности взрывов и нехотя затягиваясь посветлевшей до салатового оттенка варёной ряской, а напуганный ничуть не меньше своего зрелого спутника Кори очумело и бездумно разглядывал ведущую через водоём цепочку странных каменных следов, неровных и крупных — будто горный хентил прошёл в стоялой воде, и там, где ступила его нога, вырос со дна гранитный столб. Следы эти брали начало под сенью густой листвы и уводили на противоположный бережок, затем вливались в тропинку, та, в свою очередь, взбиралась на узкий мост, а уже мост заканчивался у подножья тесной излучистой лесенки, карабкающейся крутыми ступенями куда-то на утёс.
— Я и сам не… Я сам не ожидал, — честно выдал он, продолжая обводить обеспокоенными шалыми глазами пространство, расстилающееся у них с Микелем под ногами, и всякий миг ожидая увидеть выскакивающих из-под громоздящегося камня адских гончих во главе с рассвирепевшей Янамари.
— Я пробрался в колодец этим путём. Гончим, конечно, потребуется время, чтобы отыскать оттуда выход… но время не слишком долгое. Нужно срочно отсюда уходить, — не став разбираться в причинах опрометчивого поступка юноши, сказал Микель, очевидно, в этот самый момент думающий с ним в унисон. — Иначе они очень скоро нас догонят.