Archive of Our Own ^beta

– Гэв, ты кофе будешь? – голос у Коннора по-утреннему приглушенный, почти сонный, и Гэвин невольно улыбается, натягивая толстовку на голову.

В последнее время он, кажется, стал мягким, как суфле.

Коннор говорит, что таким же сладким, но на это Гэвин согласиться уже не может. Он брутальный мужик, такие, как он, не становятся сладкими, ни за что. Просто сегодня он спал целых восемь часов, свет на кухне не бесит, а настроение такое, какого уже лет сто, наверное, у Гэвина не было.

– Гэвин? – повторяет Коннор. – Приготовить тебе, или ты выпьешь на работе?

Он улыбается – словно тоже спал восемь часов, – в голосе нет ни сарказма, ни напряжения, он еще не одевался, и Гэвин вдруг залипает на зрелище. На Конноре хлопковые шорты и растянутая майка, и только сейчас до Гэвина доходит, насколько это странно – насколько далек он от привычного рафинированного образа всегда собранного и опрятного андроида. Он будто… будто живет тут, чувствует себя расслабленным и непринужденным, не спешит настолько быстро привести себя в порядок, что Гэвин и разглядеть не успевает ничего живого.

Ошеломленный внезапным пониманием, тот пытается вспомнить, когда все изменилось? Дело ведь совсем не в том, что они спят друг с другом – не в их странном и слишком напряженном романе: секс чаще всего не придает им взаимопонимания. Коннор умеет выстроить стену, наружный фасад которой показывает только гладкую картинку. Даже извиваясь в объятиях Гэвина, он – кажется – совсем не теряет контроля.

В голове у Гэвина множество их прошлых свиданий: смесь ненависти и красивого секса, занимаясь которым, Коннор не потеет и не пачкается, не открывает душу и не подпускает слишком близко.

В голове у Гэвина все еще холодная фотомодель с обложки, но Коннор в шортах и майке нажимает кнопку на кофемашине, и волосы у него на затылке стоят дыбом.

– Ты изменился, – брякает Гэвин вслух.

Коннор изменился, а Гэвин – слишком поглощенный собственными представлениями об их отношениях, – даже не заметил, как это произошло.

Тот оборачивается и смотрит на него, и его обычно очень темные глаза сейчас, в ярком утреннем свете, кажутся почти золотыми. Он не то чтобы более мягкий – скорее, он более разный, будто может наконец-то позволить себе снять хорошо сидящий, но опостылевший костюм, выбраться из этой раковины и не бояться показать то, что внутри.

– Ты тоже, Гэвин, – говорит он спокойно.

И он, конечно же, прав.

Вполне может быть, все начинается в ту ночь, когда они вваливаются домой к Гэвину в грязи с головы до ног, и в безжалостном свете ванной комнаты от ухоженности Коннора не остается ни следа – даже у него не выходит хорошо выглядеть с измазанным грязью лицом и в прилипшей к телу одежде…

Ладно, ладно, ему удается выглядеть хорошо, но все же именно тогда Гэвин впервые понимает, что он – поразительная новость – не робот в действительности, даже если состоит из стали и пластика. Гэвин смотрит, как Коннор засовывает голову под душ: волосы прилипают к голове, глаза зажмурены, он как будто задолбался ничуть не меньше Гэвина, – и его картиночная красота в холодном ярком свете словно тонкая иллюзия, криво натянутая на истинное потрепанное и уставшее лицо. Гэвин чувствует укол в сердце: это его влюбленность пытается пробиться наружу из тех глубин, где ему обычно удается ее прятать.

– Ну и вид у тебя, – он смеется, стараясь скрыть неловкость.

– На себя посмотри, – отзывается Коннор беззлобно, не открывая глаз, – мне хотя бы не надрали задницу.

– Засранец, – Гэвин тоже влезает в душ и толкает Коннора локтем, вынуждая подвинуться.

Никто ему задницу не надрал – это был небольшой инцидент, его просто застали врасплох, вот так. Если бы не это, он бы сам всем навалял! Да и задница у него в полном порядке, кстати – если уж Коннору интересно.

Но Коннору сейчас интересен исключительно гель для душа: он разглядывает стекающую на дно ванной пену с таким вниманием, будто в пузырьках таятся ответы на загадки вселенной.

– Я засранец, да, – говорит он тихо и молчит все оставшееся время, пока Гэвин моется – так глубоко уходит в себя, что Гэвину приходится накинуть полотенце ему на голову, чтобы привлечь внимание.

Его одежда слишком грязная, так что в спальне Гэвин роется в шкафу в поисках чего-то, что было бы ему не велико и при этом не коротко. Впрочем, с футболками и спортивными штанами такой проблемы обычно не стоит, а Коннору не то чтобы есть сейчас из чего выбирать – разве что остаться голым. Гэвин, конечно, не возражает, но все же кидает одежду рядом с ним, когда Коннор падает на край кровати.

– Мне стоит поехать домой, – говорит тот – не делая, впрочем, попыток встать.

В груди екает, но Гэвин держит лицо.

– С чего бы это? – Коннор не ночует у него обычно, но сегодня у них не свидание, а тащиться домой ночью после такого дня кайфа мало.

Разве что Коннору просто не хочется сидеть тут в майке Гэвина, пока тот будет спать, скучно или неприятно, ведь когда они не трахаются и не работают, им совсем нечего делать вместе… Мысль депрессивная, но что поделать – усталость придает каждой мелочи оттенок катастрофы.

Коннор откидывается назад на кровати, его взгляд находит лицо Гэвина, но что там внутри, за глазами, прочитать невозможно.

– Сейчас почти два часа, Гэв, – говорит он спокойно, – а мне надо будет что-то надеть на работу, заехать домой. То есть разбудить тебя слишком рано, у тебя нельзя просто захлопнуть дверь за собой.

Это правда – Гэвин не параноик, но он коп, и раньше у него бывали проблемы из-за хлипкой двери, так что теперь дверь у него не хлипкая и с хорошим надежным замком. И в общем, наверное, Коннор прав – но и встать на минуту и запереть за ним не так уж сложно, не обязательно даже просыпаться…

– Заедем к тебе перед работой, – решает Гэвин.

– Лишние полчаса твоего сна, – Коннор как будто хочет быть уверен, что сообщил все условия, и это одновременно приятно и бесит.

– Просто ляг уже в чертову кровать, – не выдерживает Гэвин. Если Коннора так беспокоит его сон, то к чему сейчас тратить время на лишние споры? – Коннор…

Не закончив – да черт с этими никому не нужными объяснениями, – Гэвин опускается на кровать и закрывает глаза. Словно ему наплевать, уйдет Коннор или останется, до чего он там додумается своими слишком уж рациональными и холодными мозгами. Но Гэвину не наплевать, и напряжение растет в груди, давит на легкие, когда Коннор встает. Гэвин не смеет открыть глаза и посмотреть, как он исчезает за дверью.

Свет выключается, а мгновением позже кровать снова прогибается под весом Коннора: тот ложится рядом. Они молчат несколько секунд, не шевелятся – Гэвин не смеет даже дышать. Это все усталость, говорит он себе, дело всего лишь в усталости.

Матрас скрипит: Коннор придвигается ближе, и Гэвин тоже тянется вперед, преодолевая странную, почти неуместную неловкость. Он обнимает Коннора за талию, притягивая к себе: скин пахнет гелем Гэвина, волосы влажные – Коннор мог бы высушить их, убрав и снова отрастив, но он никогда так не делает.

Гэвин иногда задумывается почему, но ответ ему не больно-то нравится.

В темноте он находит губы Коннора. Поцелуй начинается как нежный, неторопливый, но у Гэвина, наверное, выработался рефлекс – когда Коннор лежит в постели с ним рядом, никакие трудности не избавляют его от влечения. Апатия отступает, а кожа начинает гореть, пока их языки сталкиваются, а ладонь Гэвина проникает Коннору под футболку.

Правда тот – вдруг понимает Гэвин, – кажется каким-то вялым. Он не говорит «нет», но и не рвется прямо сейчас срывать одежду и сливаться в порыве страсти, и мысль здорово охлаждает пылкие мысли Гэвина.

– Тебе не хочется? – спрашивает он, разрывая поцелуй и прижимая губы Коннору к виску.

Волосы щекочут нос, и объятий вполне достаточно, на самом-то деле. Но Коннор молчит, словно подбирает слова, которые не ранят хрупкое эго и еще более уязвимую мужественность Гэвина, и это по-своему смешно… только не смешно.

– Извини, день сегодня был немного трудный, – шепчет он наконец. – Это ничего?

Гэвин даже не знает, чувствовать ли печаль или злость – или вообще обиду, – от того, что Коннор задает такой вопрос. В его реальности не хотеть секса после тяжелого рабочего дня скорее нормально, чем нет, но у Коннора в голове всегда какая-то своя история, и Гэвин даже не уверен, что ему стоит эту историю знать.

Так что он закрывает глаза, и наощупь тянется за одеялом, чтобы накрыть их обоих.

– Вот ты дурак, Коннор, – говорит он тихо, – мне же не пятнадцать. Обещаю не сдохнуть от возбуждения рядом с твоим великолепным телом.

Коннор вздрагивает – смеется.

– Великолепным телом? Ух ты, надо было надрать тебе задницу, чтобы в тебе проснулся романтик?

В отместку Гэвин лапает за задницу его.

– Только поставь будильник на шесть, а то придется ехать на работу в моих шмотках.

Коннор молчит несколько секунд.

– Может, – наконец говорит он – шепчет Гэвину в шею, и под одеялом его голос едва слышен. – Может, это не так уж плохо. Один день я смог бы пережить, Рид.

На работу он едет в одежде Гэвина, и если у кого-то и есть на этот счет особо ценное мнение, то они благоразумно держат это самое мнение при себе.

Наверное, именно тогда все меняется.

Или это происходит в другую ночь, только они тогда в участке, и – о, да, – дела тогда снова идут неважно. У Гэвина гудит голова, а нос распух на пол-лица, и дышать ртом, то и дело сглатывая кровь, полный отстой. А еще он оглядывается и не видит Коннора, а в такую дерьмовую ночь он предпочел бы Коннора видеть – просто чтобы быть уверенным, что у того голова на месте.

– Коннор? – зовет он в фантастической надежде, что хотя в поле зрения его и нет, на голос он призовется, как джинн.

– Ушел в туалет, – отзывается вместо Коннора Крис Миллер.

Настоящий друг.

Только нахрена Коннору в туалет?

Что ж, Коннор действительно в туалете.

– Ты цел? – спрашивает Гэвин, хотя вопрос и дурацкий – Коннор нихрена не цел.

Он стоит перед раковиной, вытянув руки – рукава рубашки разодраны и превратились в лохмотья, все залито тириумом, и сквозь тканево-кровавое месиво просматривается ободранный до самых мышц каркас. Коннор сжимает и разжимает пальцы, тоже лишенные скина, но хотя бы целые на вид, – и тут же опускает руки, стоит ему встретиться с Гэвином взглядом.

– Да, в порядке, – отзывается он коротко.

Он так явно хочет, чтобы Гэвин ушел, что тот – наоборот – поплотнее закрывает за собой дверь.

– Дай я посмотрю, – требует он.

Коннор прячет руки за спину, вскидывает подбородок, но Гэвина такое давно уже не пронимает. Он вздыхает и продолжает ждать, всем видом выражая: никуда я отсюда не сваливаю, можем стоять хоть до конца смены. И обычно у Коннора терпения побольше, он-то точно хоть до конца смены выстоит, хоть до начала следующей – но сейчас он сдается первым. Задрав подбородок еще выше, он вытягивает руки вперед.

Выглядит дерьмово.

Осторожно взяв за запястья, Гэвин поднимает повыше, но все равно ничего не разглядеть. Тогда он тяжело вздыхает – снова, из-за распухшего носа получается скорее всхлип, – и принимается за пуговицы рубашки. Он даже не пытается быть с ними нежным, все равно этот хлам не спасти.

– Я могу сам, – роняет Коннор.

– Или можешь не дергаться, – отвечает Гэвин угрюмо.

Вот ведь отстойная жизнь иногда, надо было идти в ассенизаторы. Дерьма меньше, а платят больше, разве не идеальная карьера?

Говорила ему мама.

Под рубашкой Коннор более-менее в порядке, бледная кожа в родинках жутковато контрастирует с ободранными руками. Бросив останки рубашки на пол, Гэвин открывает шкафчик с символом «Киберлайф» и достает флакон со специальным средством: не лучшая идея отмывать андроида с нарушенным корпусом водой. Его собственные руки теперь все синие, и Гэвин застывает на мгновение, не в силах отвести взгляд.

Коннор, наоборот, переступает с ноги на ногу.

– Тебе не противно? – спрашивает он.

Гэвин воздухом давится.

Чаще всего Коннор изворотливый сукин сын, от которого добиться искренности или хотя бы прямоты – самый настоящий долбаный подвиг. Но порой он выдает с этой самой прямотой что-нибудь такое, хоть стой, хоть падай.

– Да уж приятного мало, – бубнит Гэвин, осторожно поворачивая руку Коннора и брызгая жидкостью на стык между панелями. Каркас кажется как будто иссеченным в этом месте, и Гэвина беспокоит, войдет ли это в медицинскую страховку. – Смотреть, как ты геройствуешь, Кон, и я вообще не любитель расчлененки. У тебя кость сломана!

На самом деле он не дурак.

На самом деле он знает Коннора – что бы тот себе ни думал, – и отлично понимает все эти странные вопросы. Коннор не скрывает своей машинности, не пытается выдать себя за человека – сама мысль, кажется, вызывает у него отвращение. Но в присутствии Гэвина у него иногда появляются странные идеи.

Типа что Гэвину должно быть противно – не потому, что это чертовы мышцы и кости, а потому что это синие мышцы и стальные кости, и Гэвин хотел бы сказать, что он тут не при чем, но…

– Починят, – говорит Коннор равнодушно.

Хочется на него наорать – за то, что вечно лезет в самое пекло, а еще хочется его обнять покрепче. Но недоступно ни первое, ни второе. Гэвин не в том положении сейчас – с подозрением на сотрясение мозга и, кажется, сломанным носом, – чтобы кого-то упрекать, да и не могли они предотвратить этот замес, даже если бы гениальный мозг Коннора работал на тройных оборотах.

А обнимать кого-то с такими травмами кажется придурочной идеей.

Так что вместо всех этих эмоциональных сцен Гэвин льет на полотенце стерилизующую жидкость и наклоняет голову, чтобы Коннор не видел выражения его лица.

До конца процесса они не произносят ни слова, а потом приезжают медики, и Гэвин успевает поцеловать Коннора в щеку до того, как его забирают.

Это, можно сказать, единственный светлый момент.

И вот тогда-то, глядя в габаритные огни машины, Гэвин явственно и мучительно остро чувствует в себе перемены.

Почему всякое дерьмо происходит ночью? – думает он, когда они лежат в кровати Гэвина, их тела переплетены, губы терзают друг друга, полно времени – вся ночь, и утро, и целый выходной вдвоем, и именно тогда звонит телефон. Гэвин стонет и жмурится в тщетной надежде, что ему просто кажется – это все призрак оргазма дурманит мозги и обманывает уши.

– Телефон, – шепчет Коннор ему в губы, пальцы сжимаются на плечах Гэвина с такой силой, словно не хотят отпускать, – это твой. Гэвин…

Он вздыхает, когда Гэвин перекатывается на спину и тянется к мобильнику – тот продолжает истерически орать, и томное настроение окончательно стекает с Гэвина, как вода.

Какому-то засранцу в городе наплевать на планы Гэвина. Как обычно, впрочем.

Он берет телефон и слушает, что дежурный говорит ему, – глядя, как Коннор слезает с кровати и собирает свою раскиданную по полу одежду, и кислое чувство внутри поднимается к самому горлу. Им было так хорошо, а теперь Коннор поедет домой, оставив от себя только запах волос на подушке…

– Оставайся, – говорит Гэвин, опуская телефон – так неожиданно для себя самого, что не сразу узнает собственный голос.

– Но ты же уезжаешь?

Коннор будто растерян, и только сейчас Гэвин понимает, что это впервые: Коннор не оставался у него дома, когда Гэвина вызывали на работу, он и до утра-то редко оставался, и в свои редкие выходные он утром выходил из дома с Гэвином, чтобы исчезнуть в городе. У него даже нет ключа…

– Тебя-то не вызывали, – говорит Гэвин. Голос вздрагивает, внезапно осипший, и Гэвину так хочется на все забить и просто отключить телефон – но, увы, такая опция полицейскому недоступна, а дежурный в трубке продолжает что-то бубнить. – Ты слушаешь, что он говорит, Кон?

Коннор кивает. Его взгляд на трубке, но Гэвину кажется, почему-то, что не для записи разговора, а просто Коннор слишком смущен, чтобы смотреть ему в глаза. Он стоит и держит брюки, и соблазн отступить на мгновение охватывает Гэвина – не настаивать, дать ему уйти. Не делать следующий шаг, просто оставить все как есть.

– Ложись, – повторяет он и снова прижимает трубку к уху, шепчет одними губами: – Может, я не задержусь.

Коннор смотрит еще секунду, но потом независимо пожимает плечами – ладно, дескать, не такое уж большое дело. Слабая улыбка появляется на его губах, когда он складывает штаны – аккуратно – и вешает на спинку стула, и вся его поза, вся пластика вдруг теряет напряжение, расслабляется, и только что пытавшийся сосредоточиться Гэвин вновь не может отвести от него глаз. Поутихшее было возбуждение приливает к коже.

Может, он и правда не задержится.

Может, получится продолжить. Закончить то, что они начали.

Коннор падает на кровать, вытягивается, будто и не он собирался уходить еще минуту назад, как раз когда дежурный кладет трубку, а Гэвин не запомнил из его сообщения ни единого слова.

– Пересечение Семнадцатой и Поплар, – шепчет Коннор. – Я пришлю тебе на телефон.

Он улыбается Гэвину, обнимая подушку и глядя из-под ресниц, и что-то меняется в их отношениях и в Гэвине прямо в этот самый момент. Натянув джинсы, Гэвин роется в карманах и достает связку ключей. Просто кусочки металла, но в его руке они приобретают огромный смысл. Сняв один, он кидает его Коннору, и тот ловит.

– Запри дверь, если к утру меня не выпустят, – говорит он.

– Выпустят, – обещает Коннор.

Но ключ он подкидывает в руке и не возвращает. Они ничего не говорят больше: не обмениваются признаниями и заверениями в вечной любви, однако когда Гэвин выходит за дверь, он точно чувствует себя совсем другим человеком.

Гэвин возвращается через рекордные три часа – он спешит, хотя и чувствует себя при этом глупо: наверняка Коннор свалил, у него найдется сто дел поинтереснее, чем пялиться в потолок спальни Гэвина и ждать. Коннор для этого слишком активный и нетерпеливый, и стоило бы ему позвонить и спросить, но Гэвин отчего-то не звонит.

Наверное, в душе он опасается определенности – хочет продлить приятное ожидание, предвкушение еще немного дольше. Может, думает он, может, Коннор согласится приехать завтра, раз у них обоих выходной, они же, в конце концов, планировали провести время вместе. Если только он не решил, что Гэвина уже по самую макушку нагрузили работой, и не настроил планов...

Даже в собственной голове Гэвин кажется намертво влюбленным, буквально сохнущим по Коннору, и это, с одной стороны, дико пугает его, а с другой – наполняет его странной осмысленностью. Жизнь словно приобрела вдруг необычайную резкость и яркость, и дни больше не выстраиваются чередой одинаковых рутинных событий.

Гэвин не уверен, что выдержит, но уверен, что будет цепляться за это чувство до последнего.

Сердце стучит так сильно, что даже усталость отступает, когда он отпирает дверь.

Внутри темно и тихо – Коннор не смотрит телек и не играет в приставку, не занимается своими ужасно важными делами в гостиной, он – как Гэвин и предполагал – свалил, и разочарование накрывает с головой. Гэвину даже не на что чувствовать обиду, но он чувствует.

– Черт, – шипит он себе под нос, стаскивая кроссовки, кидая ключи на столик под зеркалом и проходя в спальню, – черт…

Коннор никуда не свалил.

Он валяется на кровати поперек, все еще без одежды – зрелище моментально придает Гэвину заряд бодрости и хорошего настроения. Между его поднятыми руками мелькает голографическое видео, он смотрит какое-то кино – но поворачивает голову к Гэвину, и на его губах улыбка.

– Надеюсь, ты ругаешь не меня? – спрашивает он.

– Как ни странно, нет, – Гэвин стаскивает толстовку и кидает ее на пол – он не старается сделать это нарочито медленно или эротично, но заинтересованный взгляд Коннора отвлекается от мелькающих картинок и теперь целиком на нем. А ведь осталось еще полно одежды. – Ты не скучал?

– Я нашел, как себя развлечь, Рид, – тянет Коннор.

Он приятно расслабленный, и намек в его голосе трудно как-то неправильно понять.

Гэвин берется за джинсы.

– Может, поделишься как?

– Может, и поделюсь, – улыбка Коннора становится шире, а глаза блестят в проникающем из гостиной свете. Он перекатывается набок, подпирая голову рукой, весь внимание, и под его взглядом Гэвин чувствует себя самым сексуальным мужиком на планете. – Может, и покажу.

О да, Гэвин не против посмотреть.

Зашвырнув футболку подальше, он садится рядом с Коннором на кровать. Стоило бы, наверное, ложиться спать, но Гэвин слишком бодр после выезда – и еще бодрее от того, как Коннор обнимает его за талию. Пальцы касаются резинки трусов – и ага, он на верном пути.

Гэвин целует его.

Невозможно удержаться, когда его лицо так близко. У Гэвина кружится голова: страшно читать в этом всем какие-то знаки, и все же Коннор не ушел, он все это время ждал Гэвина, и вряд ли просто потому, что ему было нечем заняться и некуда пойти.

– Интересное дело? – спрашивает он шепотом, когда их губы отрываются друг от друга, но его руки уже у Гэвина на плечах – тот, кажется, интереснее ему, чем работа.

Как такое вообще возможно?

Поэтому Гэвин не отвечает, да и зачем разговаривать, поговорить можно будет и потом… Он опрокидывает Коннора на матрас, мысли о работе окончательно улетучиваются, пока их поцелуи становятся все горячее.

Но Коннор снова отстраняется.

– Вернуть тебе ключ? – спрашивает он тихо – словно бы непринужденно, но за веселым блеском в его глазах появляется и тут же прячется тревога. Истинный вопрос, который он не задает вслух.

– Оставь себе, – говорит Гэвин, – пригодится.

– На всякий случай? – это как будто Коннор дает Гэвину возможность в любой момент отступить – свести все к обычной предосторожности, типа пустячное дело – дать приятелю и коллеге ключи, вдруг что-то случится.

Это совсем не предложение.

Гэвин думает, сколько раз хватался за эти спасательные круги, не решаясь настаивать, проявить смелость. Сколько раз Коннор казался слишком независимым и недостижимым, чтобы подкатить к нему со своими человеческими эмоциями.

Сейчас в его непрозрачных глазах почти робость, а Гэвин чувствует себя записным дураком. Надо реально не блистать умом, чтобы пропускать все намеки и авансы Коннора.

– На любой случай, – говорит он твердо, – когда захочешь прийти.

И, господи, это настолько тонко для него, чувствительно, что у Гэвина все холодеет внутри: смущение смешивается с жаждой донести, наконец, все свои переживания – чтобы не осталось никакой недосказанности.

– В любой момент, – повторяет он.

И целует Коннора – потому что смелость смелостью, но нервы у Гэвина после всех этих поездок на пределе, он не готов сейчас будет услышать отказ. Но, судя по тому, как Коннор целует его в ответ, об отказе речи не идет.

Утром Коннор не возвращает ему ключ.

Вечером Гэвин обнаруживает в шкафу его футболки, и никто из них никак не комментирует это загадочное появление. Когда в ванной возникает несколько белых бутылок с техническими значками, Гэвин освобождает под них место на полке, а зарядка Коннора отлично помещается в тумбочке.

Тут нечего обсуждать, думает Гэвин – ничего особенного не происходит.

Но задерживаться на работе так часто он перестает.

– Кофе, Гэвин, – Коннор протягивает ему чашку, и, точно, Гэвин так и не сказал, хочет ли он кофе.

Но он хочет на самом деле: и кофе, и этой утренней неторопливости. И внезапного озарения, что все поменялось – оказывается – не внезапно, что все это долго медленно развивалось.

Пока из смеси копа и говнюка Гэвин не превратился в человека.

Так что он пьет свой кофе и смотрит, как Коннор вытаскивает посуду из посудомойки – экономными, но не спешными движениями, и это так не похоже на его обычную торопливость, порывистость, что у Гэвина сегодня – кажется – утро откровений.

– Ты не собираешься на работу? – спрашивает он мягко.

Они не опаздывают, но Коннор словно и вовсе забыл, что у них рабочий день: он не спешит приводить себя в порядок – натягивать тот самый костюм непроницаемого отглаженного профессионала, лишенного слабостей жалких людишек, который в свое время так бесил Гэвина.

Теперь, правда, этот образ вызывает у него совсем другие эмоции – под настроение.

– У меня достаточно времени, – отвечает Коннор почти легкомысленно, – или хочешь на работу пораньше?

Гэвин не хочет на работу пораньше.

И смотреть на Коннора в этих дурацких шортах ему куда приятнее, чем на рабочий стол и кислые с утра физиономии коллег – не у всех же такое хорошее утро, в самом деле. Гэвин, можно сказать, даже благородно поступит, не демонстрируя им с утра пораньше свое сияющее лицо.

– Удивлен, что ты не хочешь, – признается он, потому что такой Гэвин человек – не может успокоиться, когда у него все хорошо, обязательно надо накинуть кое-чего на вентилятор и посмотреть, не выйдет ли Коннор из себя.

Или, может, соберется и свалит-таки в участок, оставив Гэвина наслаждаться собственным отстойным характером в одиночестве.

Но Коннор ничего подобного не делает. Переставив тарелки в шкафчик, он аккуратно закрывает дверцу, улыбаясь своему отражению в стеклянной поверхности. И – ну раз уж сегодня утро откровений, – Гэвин с внезапной остротой и проницательностью вдруг замечает и его кружки в этом самом шкафчике: одну простую белую и одну пеструю и странной формы, – и планшет, который Коннор использует в качестве монитора, чтобы что-то показывать Гэвину, и который задвинут за кофемашину, и сумку Коннора на подоконнике. Все эти мелочи складываются вдруг в общую картину и освещают мысли Гэвина ярче утреннего солнечного света.

Коннор никуда не торопится, потому что он живет тут, и проводить время с Гэвином, пока тот пьет свой кофе, ему так же интересно, как работать вместе или заниматься сексом.

А может, даже интереснее.

Гэвин так влюблен в него – ужасно, – что кофе на мгновение застревает в сжавшемся горле. Даже думать невозможно о том, что это все можно потерять. Что этого всего могло бы и не быть, если бы он так и не решился сделать несколько шагов. Прямо сейчас он заливал бы в себя дрянной кофе и искал ключи от машины, торопясь в участок, потому что самые ранние утренние часы – наедине с собой в пустой квартире, – были самым худшим временем дня.

– Что это ты меня на работу выпихиваешь? – Коннор скрещивает руки на груди, на его губах улыбка, и в его глазах улыбка, и он просто прикалывается, но у Гэвина все замирает в груди – вдруг он обидится?

Ну или от чего-то другого у него замирает в груди.

И как Коннор сказал – у них еще достаточно времени? Возможно, хватит не только на кофе?

Поставив кружку, Гэвин приближается – и улыбка Коннора становится все шире, ярче, – пока они не оказываются совсем рядом.

– Наоборот, Кон, – ухмыляется он и пристраивает руки у Коннора на талии – прямо на резинке шортов, к которым Гэвин уже успел проникнуться любовью, – я совсем не тороплюсь.