Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Выбирай, говорит Черная Сестра

Никто не может лишить человека

Возможности выбирать

Марина Аницкая «Чёрный поезд»

Однажды, когда деревья были большими, трава зеленее, небо — ярче и выше, а самой большой неприятностью казалась драка, в которой победил не ты, Лю Цингэ нарвался.

Вернее, нарвался не он, а демон страха, который жил в лесу и выпивал своих жертв до смерти. Лю Цингэ, бывшего тогда старшим учеником на Байчжане, послали разбираться, и не одного, а в компании Шэнь Цинцю. Наверняка наставники хотели их чему-то научить, но толку с того было, как с самца морского козлорога молока. Лю Цингэ и Шэнь Цинцю взаимно не выносили друг друга. Лю Цингэ звал соученика за глаза «эта гадина», Шэнь Цинцю величал его не иначе, как «варвар с Байчжаня». Сам Лю Цингэ в  здравом уме и твёрдой памяти никогда бы не выбрал себе в напарники человека, который предаст и подставит при первой же опасности, но вот беда, он очень уважал волю наставника, к тому же, их грызня ничем бы не помогла делу. Люди гибли, сила демона росла. За всю миссию Лю Цингэ не сказал Шэнь Цинцю и семи слов, общался либо через пригожую дочку старосты, либо оставлял записки. Дочка старосты (деревня находилась в захолустье) на третий вечер расследования пришла к нему и выложила всё начистоту: оказывается, её односельчане вытащили из царства демонов духа плодородия, но что-то, как водится, пошло не так. Вместо того, чтобы вызвать заклинателей и получить за глупость по шее, крестьяне… правильно, попытались демона заставить работать на себя.

— Зачем? У вас хорошего знахаря и талисманщика — и тех нет!

— Затем. — Дочка старосты тяжело вздохнула. — Затем, бессмертный мастер Лю, что мнят себя самыми хитрыми и изворотливыми.

— Хорошо, а мне ты зачем это рассказываешь? Я ведь могу решить, что так себя выгораживаешь?

Дочка старосты засмеялась. Очень грустно засмеялась.

— Я бы тоже так на вашем месте решила. Бессмертный господин богатый, одна ваша заколка стоит как три деревни. Наши хотят дождаться, пока вы одолеете эту дрянь, а потом, — дочка старосты провела ребром ладони по шее, — и дело с концом. Мало ли господ заклинателей погибают на ночных охотах!

«Не влюбилась ли она в меня», — подумал Лю Цингэ с некоторым самодовольством.

Он прекрасно знал, что красив, и обычно ему ничего не стоило найти барышню или юношу на ночь. Ему не отказывали, а он был рад хорошо провести время.

Тем более, что девушка была прехорошенькая.

— Спасибо, что предупредила, — ответил он с благодарностью. — Когда я вернусь, если хочешь, не запирай на ночь дверь. Или приходи ко мне.

— Да вы совсем дурак!

Девчонка вспыхнула так, что сомнений не осталось: влюбилась, и влюбилась по уши.

— Какой же дурак, если понял, что тебе нравлюсь!

Девчонка схватила с жаровни чайник и запустила ему в голову. Вот дуреха, испортила хорошую вещь, кто же так делает!

— А ты смелая.

Он засмеялся, желая показать, что совсем не злится, но девчонка сверкала глазищами, сделавшись из просто хорошенькой красивой. Чужой снисходительности она не ценила.

— Бессмертный господин, подите к гуям!

— Только вместе с тобой. Не сердись, я понимаю слово «нет». Так почему сказала?

Девчонка фыркнула, но глазищами — к слову, очень красивыми и изящно очерченными — сверкать не перестала.

— У меня вообще-то есть совесть. И мораль.

— А разве крестьяне могут себе это позволить?

Девчонка посмотрела на него, как на недоумка.

— Бессмертный господин полагает, что мы людей живьём едим?

Лю Цингэ чуть не сказал, что да, но понял, что тогда уронит себя в глазах этой странной девчонки ниже некуда. И что он вообще-то её и всех этих людей, которые собрались поживиться за его счёт, защищает.

Вот так смешная шутка!

— Я сказал глупость, прости. Как тебя зовут?

Девчонка сменила гнев на милость и отвернулась.

— Чуньмин.

Лю Цингэ не поверил собственным ушам. Понятно, почему дочка старосты настолько дерзкая. Весенний свет, надо ж! Такое имя полагалось дочери благородной семьи, утонченной красавице, которая любуется луной и пишет стихи о чахотке, гробах, ранней смерти и прочей чепухе, а потом тайком от родителей и старших лупит несчастных служанок по щекам и травит соперниц. Чем думали родители, когда давали такое книжное имя в своем захолустье? Да отсюда хоть десять суток скачи на огненном коне — никуда не поедешь. Девчонка вздернула подбородок.

— Меня, конечно, полагается, звать собачьей сливой или весенней какашкой, но мамаша у меня была дура.

Ещё и дочь непочтительная, и с головой на плечах, одно слово — огонь-девчонка. Лю Цингэ хмыкнул.

— Почему дура?

— Романчиков начиталась и места своего не знала.

Девчонка ушла, и через стену слышалось, как она яростно драит щёткой котлы и ворчит «никакой помощи в этом доме». Перед сном под дверь Лю Цингэ скользнула записка: «Видимо, шиди не удалось сорвать цветок с заросли колючек. Прискорбно». Лю Цингэ сразу же захотелось поругаться, но препираться с Шэнь Цинцю! Нет уж.

В ответе написал всего три слова: «Следи за собой».

Утром выяснилось, что Шэнь Цинцю ушел засветло, и Лю Цингэ, не позавтракав, унесся в лес, кляня привычку соученика всем и каждому доказывать свою крутость. Он успел вовремя, Шэнь Цинцю ещё был жив, хотя и выглядел так, словно вот-вот собирался впасть в искажение ци. Было с чего: демон принял его облик. Только ходил он не в изысканном ханьфу, а в нищенском рубище, и бранился, как последний босяк:

— Черепашье яйцо! Убийца! Подделка!

Щелчок — и вместо нищего молодой господин в лиловых одеждах вертел хлыст. От его улыбки делалось жутко.

— Сыгра…

Лю Цингэ снёс демону голову. Голова тут же принялась летать возле него и верещать так, что падали деревья.

— Ты что, ничего не боишься?

— А должен?

— Ты что, дурак?

Лю Цингэ бросил в голову огненный шар, а потом долго ловил по лесу угулявшее демонское тело. Тело пыталось распасться, чтобы уползти, но Лю Цингэ был дотошен, когда не надо. Последним он поймал и сжег узловатый палец. Любой порядочный заклинатель знает: убил демона — уничтожь труп, чтоб даже праха не осталось, иначе будут у тебя, дурака, неприятности, которые, впрочем, все равно на него полезли. Крестьян с мотыгами с мотыгами ещё никто не отменял.

— Недоумки!

Шэнь Цинцю и след простыл. Лю Цингэ пришлось вызывать управу из ближайшего города и сдавать магистрату толпу любителей лёгкой наживы. Перед уходом он зашёл к дочке старосты, которую любящий отец посадил под замок, на хлеб и воду, чтобы не шла против старших и мнения общины. Лю Цингэ это возмутило. А уж когда он узнал, что девчонку выдают замуж за младшего брата деревенского кузнеца, он понял — Чуньмин здесь жизни не будет. Сожрёт её семейка жениха, и косточек не оставит. Надо же на ком-то сорвать злость за то, что их драгоценный сыночек пойдет на каторгу как зачинщик.

— Ну сожрёт, — равнодушно бросила Чуньмин, — не я первая. Кто сказал, что поступать правильно должно быть легко?

Тогда Лю Цингэ её зауважал.

— А ты сама чего хочешь?

— Учиться. — Девчонка подняла на него решительное лицо. — И стать лекарем. А что, бессмертный господин готов мне помочь?

Лю Цингэ понимал, что ведёт себя неосмотрительно, но в его глазах отцы, продающие дочерей на верную смерть, не стоили ни любви, ни уважения, ни благодарности.

— Я тебе должен. Становись на меч.

Чуньмин, благодарение небу, не стала упираться, хоть высоты и боялась. Лю Цингэ отвёз ее в лучшую лекарскую школу, которую возглавляла его старшая тетушка Хуэй. Та согласилась принять барышню Ли, но при условии, что она за год освоит десять тысяч иероглифов. Перед уходом Лю Цингэ отдал Чуньмин свой нефритовый гуань со шпилькой.

— Вы ума лишились?

— А жить ты на что будешь? Чанъань — дорогой город.

Здравый смысл взял верх над гордостью, Чуньмин его заколку и шпильку приняла. Упорства и воли ей было не занимать, через год она сдала вступительные испытания и сделалась лучшей ученицей тётушки Хуэй.

— Какая хорошая девочка, Юй-эр! Как хорошо, что ты её к нам привел!

— Тетушка, по взрослому имени, пожалуйста.

Родня упрямо звала его детским именем, чем страшно раздражала.

Тетушка прикрыла лицо веером.

— Мастер Лю, какой вы сердитый! Ужас!

Ещё через год Чуньмин вопреки всем правилам приличия написала ему и известила, что у неё всё хорошо, и поблагодарила за помощь. Лю Цингэ не считал, что сделал что-то выдающееся. На его месте так поступил бы каждый порядочный человек. Ему стало любопытно – а как сейчас выглядит та заноза, и он поехал к тётушке визитом.

Чуньмин набралась столичных манер, избавилась от резкого северного говора, теперь даже руки не выдавали в ней происхождения, но внутри это была всё та же самая колючка, перед которой трепетали и младшие ученицы, и тетушкины больные. Как и раньше она говорила людям в лицо, что думала, а для тех, кто не понимал с первого слова (в основном, это были солдаты), обзавелась устрашающим набором серебряных иголок. Лю Цингэ ей по-прежнему, да что там, ещё больше прежнего нравился, но все поддразнивания, намеки и, о ужас, целые ящики целебных и ядовитых растений она предпочитала не замечать. Медицина волновала её намного сильнее, а Лю Цингэ и не настаивал. «Успеется ещё, — думал он, приволакивая Чуньмин очередную ядовитую змею, — куда торопиться, вся жизнь впереди. Пускай сама придёт и сама попросит».

Через десять лет он стал главой пика Байчжань, а Чуньмин…

Чуньмин умерла во время эпидемии чумы. Многие целители и лекари тогда погибли, старшая тетушка Хуэй едва выжила, спас её только исключительно высокий уровень совершенствования. Весь Чанъань тонул в смраде погребальных костров. Тогда-то Лю Цингэ понял на собственном опыте, что людьми надо дорожить вовремя, как и вытаскивать язык из того места, где не светит солнце. Проститься он не успел, да и не пустили бы его к костру.

Он стоял, совершенно пришибленный необратимостью смерти, как вдруг его окликнула нищенка с огненными глазами.

— Не переживай, сынок. Вы ещё встретитесь.

— Это вряд ли.

— Встретитесь, встретитесь. В другой жизни. Если ты от меня живой уйдешь.

Налетевший порыв ветра сорвал со старухи капюшон, обнажив наполовину изъеденный крысами череп.

— Заклинатель. Славная добыча!

То был Дух Чумы или, как её ещё называли, Мать Крыс, страшная тварь, которую нельзя было победить,

Лю Цингэ и не победил. Он трезво оценивал свои силы и понимал, что не переживёт поединка. Он поступил умнее: перерезал себе запястье и кровью открыл вход в Диюй. Прямо в судилище Десяти Дворцов. Рана потом долго не заживала, а тётушка долго таскала его за уши.

— Тебя самого могло затянуть! Владыка Преисподней не любит тех, кто идёт по пути дао и не сдаётся смерти!

— Не затянуло же.

Тетушка замолчала – знала, что с ним спорить бесполезно, только пожаловалась матери в письме. Мать попеняла ему на безрассудство и бросила раздраженно:

— Цингэ, человек не должен до такой степени не ведать страха! Твоя самоуверенность тебя однажды погубит!

— Я не боюсь.

Вскоре мать сменила гнев на милость, о чём сообщила в очередном письме. «Ты взрослый человек, у тебя собственная голова на плечах. И весьма неглупая голова, особенно когда ты не упирается рогом. Жаль твою девочку. И не вздумай лезть на потолок и кусать стены, старшая сестра мне всё рассказала. Если однажды ты решишь идти с кем-то по пути дао, не молчи, люди мыслей не читают, а приводи хоть девочку, хоть мальчика к нам с отцом. Подбери челюсть с пола, Юй-эр, у тебя всё ещё самые вольнодумные родители в Поднебесной, которые считают, что своих детей надо любить. Что ты так на меня смотришь, разве у меня выросли рога? Твой прадедушка вообще родился от волшебной рыбы, когда твой прапрадед и его…. спутник на тропе совершенствования надышались пыльцы демонических цветов и хорошо потрахались в пещерном озере, где жила свергнутая с небес рыба-апсара. Для нас с отцом самое главное, чтобы ты был счастлив».

Вот что за родители! И не поругаешься с ними, и песню о том, что тебя никто в этом мире не понимает, не споёшь.

Его родители и впрямь были изрядные вольнодумцы, Лю Цингэ с самого детства слышал речи, от которых строгие блюстители морали поймали бы кровотечение из всех цицяо. Дома можно было всё. При условии, что ты готов отвечать за свои поступки. Ну, разумеется, кроме грабежей, убийств и сожжения книг.

В любое другое время Лю Цингэ оценил бы совет матери, да что там, поклонился бы ей и отцу в ноги, но тогда он думать ни о ком не мог. Если бы не его гордость и решение «пусть сама приходит, сама говорит и просит» – как знать, может, Чуньмин была бы жива?

Предаваться сожалениям о несбывшемся Лю Цингэ долго не умел. Он оставил прошлое прошлому и не жил монахом. Но тем и хорошо следование дао, что ты начинаешь управлять телом и разумом, и при должном усердии однажды начинаешь хотеть не развлечения на ночь, когда муравьи бегут по штанам, не сбросить напряжения от того, что надышался сладострастной пыльцы, а потому что… именно от этого человека хочешь того, что хочешь, и если в другом или другой нет той же искры, того же интереса, то смысл шевелиться? Не лучше ли пойти и хорошенько подраться? Жаль только, достойных соперников почти не находилось.

Лю Цингэ прожил так много лет и не желал себе ничего иного, пока в один прекрасный (нет) день, его жизнь, его представления о себе, мире и людях – ладно, об одном Шэнь Цинцю – не перевернулись с ног на голову.

Начать хотя бы с того, что Шэнь Цинцю, человек, с которым они не выносили друг друга, вздумал спасти ему жизнь, а не убить, свалив всё на несчастный случай и искажение ци. Лю Цингэ слишком хотел стать сильнее, наплевал на разум и меры предупреждения и расплатился за это полной мере, впав в буйство и круша всё на своём пути. Он бы сорвался в пучину ярости и безумия окончательно, да что там, небытие почти распахнуло перед ним пасть, если бы….

Если бы не одновременно знакомые и незнакомые руки.

Руки эти хотелось стереть в пыль и переломать.

Лю Цингэ зарычал.

— Ну нет, только не в мою смену!

Спины коснулись чужие пальцы, от которых шла волна прохладной ци. Пропало всякое желание рычать и убивать, чуть ли не впервые в жизни захотелось уступить мягкой, но такой непреклонной силе.

— Тише, тише, я же ничего не знаю! Доверься мне, сожри тебя гуй, иначе здесь будут два трупа! Заклинатель ты или кто?! Борись!

И Лю Цингэ доверился, как доверял в детстве отцу или матери. «Ты не животное, Юй-эр, — говорила ему мать, когда он лез на уровень выше своего и терял разум, — ты человек и мой сын. Ты хозяин своему разуму и душе. Позволь помочь тебе».

Этого хватило, чтобы уцепиться за мир и того, кто сидел рядом.

Кто-то вновь с нажимом коснулся его спины, прямо там, где пульсировали перепутавшиеся меридианы, которые выправляла и ставила на место чужая ци.

— Могли бы духовно-анатомический атлас повесить как раз на такой случай! Ну почему мне всегда так не везёт?!

Это кто верещит, будто у него нет чувства собственного достоинства?

Лю Цингэ продвигался, повернул голову…

И подумал, что лишился рассудка. Искажение ци точно догнало его. Не мог же Шэнь Цинцю спасти ему жизнь? Не мог же?

Шэнь Цинцю по-прежнему был склочником и скандалистом, однако отдавать должное следовало и врагам. Лю Цингэ сделал вид, что его тошнит.

— Ты мешал мне медитировать.

Привычно плюнул ядом Шэнь Цинцю. Говорить спасибо такому человеку не хотелось, и Лю Цингэ бросил равнодушное:

— Ну так убил бы.

— А тело мне куда девать? Скормить жукам-трупоедам? Они отравятся. Да и шисюн расстроится.

В полумраке пещеры Шэнь Цинцю изобразил крайнюю степень отвращения. Ясно, понятно, кто-то не все гадости за день выговорил и настроение испортил. Обычное дело: трахоцветы выпускают пыльцу-афродизиак, ну а Шэнь Цинцю сцеживает свой яд. Главное — не заводиться.

… Шею и спину предательски прострелило болью. Что же так плохо, да лучше всю ночь пить дрянное вино, а потом драться в кулачных боях.

Ещё и эта ядовитая тварь свежа, как огурец на грядке.

— Тебе есть дело до мнения главы?

— Мне есть дело до собственной репутации, а для человека, который только что не умер, ты ведёшь себя слишком бодро.

От отвращения Лю Цингэ вновь замутило. Нет, только не хватало потерять лицо перед этим склочным дедом.

«А сам вы, мастер Лю, — раздался у него в голове смешливый голос Чуньмин, — можно подумать, сильно моложе?»

Вольно же ей защищать этого… этого! Но не ответить на такое очевидное оскорбление Лю Цингэ не мог.

Ещё не хватало, чтобы последнее слово осталось за Шэнь Цинцю.

— А у тебя, должно быть, большой опыт!

Прежде Шэнь Цинцю непременно сорвался бы на оскорбление и в очередной раз пообещал бы зарезать его, как уличную крысу. Лю Цингэ этому бы даже не удивился.

Вместо этого Шэнь Цинцю закатил глаза, как человек, привыкший иметь дело со стадом тупых и драчливых быкообезьян. За это сразу, с неистовой силой захотелось познакомить его безупречное лицо с кирпичом.

— Ты себе не представляешь. Сколько нам обоим лет?

— Много.

Шэнь Цинцю презрительно фыркнул.

— Вот именно. Мы взрослые люди, пора перестать страдать ерундой.

— Чем?!

А это ещё что за зверь и почему Лю Цингэ до сих пор его не поймал.

Шэнь Цинцю посмотрел на него так, словно быкообезьяны на его глазах потрахались в храме его предков, нагадили на таблички и сожрали жертвенную еду.

— Шиди Лю, ты занимаешься этим постоянно. Заходи, если что, — сказал Шэнь Цинцю уже милостиво, удалился в свою камеру для медитаций, а затем весело, гнусно и очень по-злодейски заржал. Не засмеялся, как благовоспитанный и утончённый учёный муж, а захохотал, как весёлый и озорной студент, замысливший каверзу над соучеником-недотёпой.

Лю Цингэ ничего не понимал, кроме того, что Шэнь Цинцю, у которого прежде было зимой снега не выпросить, а если и выпросишь, то под чудовищный процент и множество унижений, спас ему жизнь. Да от такого впадёшь в повторное искажение ци!

С чего, спрашивается, такая перемена?

Нет, поставим вопрос иначе: какая муха укусила Шэнь Цинцю и почему ей ничего за это не было?

Нападение толпы демонов во главе с козой в красном рядом с этим казалось детским лепетом.

 Когда же Шэнь Цинцю вдруг вздумалось закрыть собой ученика от яда (оставим в стороне, что этого же ученика он послал драться с дубиной больше чжана ростом), Лю Цингэ окончательно уверился, что попал в странный, перевернутый мир. Чего только стоило то, что Шэнь Цинцю вопреки своей вечной привычке, говорил с Юэ Цинъюанем по-человечески!

Меньше всего Лю Цингэ хотел ходить в должниках у такого, как Шэнь Цинцю, поэтому он и предложил прочищать каждый месяц его духовные вены от Неисцелимого. И вновь удивился тому, сколь легко принял свое увечье тот, кто прежде исходил ядом от, что на свете есть люди сильнее его. Ни попытки предъявить счёт, ни ядовитых речей, ни обвинений.

— Что сделано — то сделано. Важнее, чтобы последствия не укусили этого Шэня за тыл.

— Сломают себе зубы или отравятся.

Лю Цингэ не удержался от шпильки, но вместо прежнего потока яда получил прищуренный взгляд и почти дружескую подначку:

— Мастер Лю, а ты проверял? Ах, бедная я развалина...

Лю Цингэ не смог сдержать улыбки.

— Что с тобой случилось?

Он чуть было не сказал «старый аспид», но так обращались к друзьям, а не к головной боли всей школы. Шэнь Цинцю развел руками.

— Луна — суровая хозяйка.

— Что?

Цитату Лю Цингэ не опознал. Шэнь Цинцю раздражённо вздохнул.

— Угроза смерти хорошо прочищает разум. Я и впрямь решил не ворошить былое.

— И ты ждешь, что тебе поверят? После всего?

— Кто сказал?

Лю Цингэ не нашелся, что ответить, но пообещал следить за каждым шагом этого человека. Он думал, что это очередное издевательство над Юэ Цинъюанем и его долготерпением. Вряд ли Шэнь Цинцю продержится долго, самое большее — месяц, а потом примется за старое.

Вместо этого Шэнь Цинцю вёл себя безупречно вежливо, занимался своим пиком и учениками, никому не говорил гадости, а на ближайшем совете высказался по делу. Некоторые предложения Юэ Цинъюаня он подверг серьезному сомнению, но изложил свои замечания кратко и сухо, даже не попытавшись сплясать на чужом самоуважении. Юэ Цинъюань не верил своему счастью, хоть виду и не подавал. Закончив перечислять недостатки, Шэнь Цинцю перешёл к достоинствам и своим предложениям. Первой не выдержала Ци Цинци:

— Шисюн Шэнь, ты с утра съел что-нибудь не то?

— Шимэй, этот старик лишь следует правилу: критикуешь — предлагай.

Шан Цинхуа зашелся в приступе кашля.

— Простите, я слегка простудился.

После совета, когда Шэнь Цинцю ушел, Вэй Цинвэй положил на стол сферу одержимости, которая спала сном праведника.

— Никаких посторонних духов-захватчиков. Это наш Шэнь Цинцю.

— Сильно же его по голове приложило!

Фыркнула Ци Цинци и добавила:

— Все знают, кто был первым учителем Шэнь Цинцю и что с ним стало. От У Янцзы наверняка остались бумаги. Что если…. Что если наш дорогой глава Цинцзин баловался темным совершенствованием, чтобы выправить своё калечество, и случайно добровольно отдал тело…

— Довольно, шимэй!

Теперь Юэ Цинъюань разозлился всерьёз, да так, что все разом притихли.

— Сяо Цзю чуть не погиб. Тебе не стыдно?

— За что? Я лишь высказываю предположения. Рыба гниет с головы, а хороший человек в плохую сторону не меняется. Обратное тоже верно. Нельзя за одну ночь так измениться!

— Я понял. Прекратим этот разговор. Эта тема не должна больше всплывать. Даже в личных беседах.

Юэ Цинъюань ушёл с совершенно прямой спиной, и только что не взмахнул полами своего ханьфу, как плащом.

— Что здесь скажешь, — Ци Цинци не унималась, — любовь бывает зла. Добро бы хоть козла с золотым сердцем и прямыми руками любил, так нет! Этого!

Лю Цингэ тогда промолчал. Сердечные дела Юэ Цинъюаня его мало волновали, но… всякий раз он поражался — сколько сходило с рук Шэнь Цинцю, не приходилось сомневаться, что сложись звёзды иначе — и смерть главы пика Байчжань замяли бы, как и всё остальное. И никого бы не волновало, что случилось в пещерах: злая судьба, искажение ци или же убийство. Лю Цингэ проговорил это себе — и продолжил жить своей жизнью. Что толку сожалеть о том, чего не случилось?

 Вот так, тихо, заметно и исподволь изменились его обстоятельства. Прежде Лю Цингэ видели на Байчжане от силы раз семь в год, но теперь… теперь он должен был появляться раз в месяц. Меридианы Шэнь Цинцю сами себя бы не почистили, да и этот спектакль рано или поздно бы кончился.

Не кончился. Шэнь Цинцю не просил ни у кого снисхождения, не жаловался, ядом плевался в разы меньше обычного, не оскорблялся на неизбежное недоверие, а… исправлял свои ошибки шаг за шагом.

— Может, — сказала через полгода Ци Цинци после очередного собрания глав, — наша гадюка не так уж и плоха? Я отправила к нему на занятия своих девиц, так те ходят и шушукаются весь день! Чудеса!

— Шэнь Цинцю хороший рассказчик, — сказал тогда Лю Цингэ, — и умеет учить.

— Хороший, — согласилась охотно Ци Цинци, — но невозможно стать хорошим учителем за одну ночь. Любопытно, что же случилось тогда на самом деле?

Лю Цингэ задавал себе такой же вопрос. При следующей встрече (он не желал признавать, но каждого похода на Цинцзин ждал) за партией в шахматы Лю Цингэ спросил:

— Ты сильно переменился, Шэнь Цинцю.

— По-моему, я тот же самый ворчун и скандальный дед.

— Учитель, это не так! — Горячо воскликнул мальчишка с кудрявым хвостом, который принес на подносе ужин, такой благоухающий, что не устоял бы и святой.

— Бинхэ, когда взрослые играют, дети делают вид, что они мыши. И сидят очень тихо!

— Простите, учитель! Я обещаю стать самой тихой, самой почтительной и самой белой мышью на свете! Вот прямо сейчас и начну, только не сердитесь, пожалуйста.

Лицо мальчишки приняло до того печально-страдальческое выражение, что засмеялись и Минъянь, и её подружка Инъин, наблюдавшие во все глаза за партией.

Бинхэ тут же все простили, а его учитель сделал на редкость удачный ход слоном. Лю Цингэ пришлось долго думать над следующим шагом: Шэнь Цинцю играл превосходно и непредсказуемо, шахматы любил, выигрывать у него получалось пока в лучшем случае один раз из десяти. Проигрывая, Лю Цингэ требовал разобрать каждый шаг в партии и каждую свою ошибку. Он до невозможности хотел выиграть, но пока не мог постигнуть извивов чужого ума.

Шэнь Цинцю ни разу ему не отказал, и вообще, вел себя как человек, равнодушный и к победе, и к поражению.

— Сдаешься, Лю-шиди?

— Не дождешься.

В тот день Лю Цингэ всё же поставил ему ничью, хотя на последнем ходе честно думал, что у него закипит мозг – так тяжело ему пришлось.

— Хорошая была партия, — Шэнь Цинцю с сожалением убрал фигуры, — отыграюсь в следующий раз.

Он вообще не обижался на поражение и не бранил Лю Цингэ варваром с Байчжаня. Да какая муха его укусила?

— Да что с тобой, наконец, случилось? — Не удержал сердца Лю Цингэ. — Во время искажения ци тебя что, духовная змея укусила?!

Шэнь Цинцю побелел, но быстро взял себя в руки.

— Почти. — Начал он осторожно, но барышни и этот Бинхэ тут же жадно навострили уши. — Иногда и день может длиться дольше целого века. Перед искажением ци этот старый дурак ставил некий опыт, но допустил серьезную ошибку и чуть не умер, если бы не глава школы и не Му-шиди.

— Это я знаю.

Лю Цингэ немного блефовал. Об опыте он смутно догадывался, только что это был за опыт? И не умалчивал ли Шэнь Цинцю, и не лгал ли?

— Тогда вот вторая половина знания, шиди, — Шэнь Цинцю прикрыл лицо веером, — это был худший миг в моей жизни, настоящая пытка. Во время искажения ци мне было видение, в котором я прожил целую жизнь, совершил немало дурного, а последствия моего поступка больно ударили по другим. Когда я проснулся, и понял, что ничего ещё не свершилось, я решил не допустить того, что увидел. Скажу сразу, в этом видении этот старик очень плохо умер.

Девчонки и Бинхэ притихли, а Лю Цингэ замер, пораженный чужой искренностью.

— Разве можно верить тому, что видишь во время искажения ци и глубоких медитаций?

— Нет. Но я увидел, и мне не понравилось.

— Шэнь-шибо, — подала слегка дрожащий голос Минъянь, — а что именно вы видели? Сердечные демоны порой показывают страшное, но главное, чтобы они одолели тебя, не верить им. Простите, я не должна была…

— Не стоит. — Шэнь Цинцю решительно встал с кресла. — Шичжи права. И шиди тоже прав. Я не стану рассказывать, что показал мне мой сердечный демон. Лучше я поведаю вам историю.

— Историю?

Встрепенулись Инъин и Бинхэ. Бинхэ даже унесся на кухню и притащил три подноса сладостей.

— Бинхэ, это что?

— Сладкое. Учитель всегда интересно рассказывает, а история предстоит длинная. Нехорошо будет, если Лю-шишу и Лю-шицзе проголодаются. На голодный желудок вечно всякая дрянь потом мерещится. И дохлые коты.

Этот Ло Бинхэ был на редкость предусмотрительным. И явно пытался всеми силами угодить учителю и найти подход к любому, с кем имел дело.

Шэнь Цинцю, казалось, этого не замечал и решительно взмахнул веером.

— Ты прав. Поставь, пожалуйста, самый большой наш чайник. Итак, я обещал историю. Скажу сразу, она произошла не со мной, а все её участники кончили плохо. Давным-давно была большая война, когда все воевали со всеми. Война погубила четыре великие империи и кончилась нищетой и ничем. Случилось так, что некий генерал Ли  вернулся в своё имение, не зная, зачем и за что он воевал, и не в силах найти себе место и занятие в мирной жизни, стал любителем запретных удовольствий. Однажды к нему в руки попала шкатулка-головоломка из чёрного дерева с украшениями из золота и слоновой кости. Генерал Ли был человеком великого ума и превосходным стратегом, но никак не мог сложить шкатулку. Дни и недели сидел он, забросив дела, друзей, вино и охоту, пока, наконец, на шестьдесят четвертый день не заметил, что украшения на шкатулке складываются в фигуру то ли бога со слоновьей головой, то ли огненной девы. Генерал был человек волевой и азартный, в лихорадочном упоении он сложил узор… И тем погубил себя.

Что и говорить, рассказывал Шэнь Цинцю и впрямь великолепно, помниться, в юности за ним не водилось.

Напряжение в воздухе повисло такое, что ударь молния — никто бы не удивился. Вместо этого ученик Шэнь Цинцю только облился кипятком.

— Я случайно! Я всё исправлю!

— Бинхэ, угомонись! Угомонись, я тебе говорю! Смени верхнее ханьфу и возьми противоожоговую мазь.

Мальчишка посмотрел на Шэнь Цинцю неверяще, будто ждал, что ему на голову выльют чайник. Попустился он не сразу, и на наставника смотрел со странной смесью любви, благодарности и беспредельного ужаса. Когда страсти улеглись, Инъин осторожно спросила:

— Да что же было в той шкатулке? Неужели демоны?

— Почти. Ключ от мира, где жили демоны удовольствия и страдания. Сначала они рвали тело генерала Ли на тысячу кусков, мучили его, а потом… сделали подобным себе. Сотню иголок они воткнули в его тело. Но человек не может погибнуть просто так. Генерал Ли отделил лучшую часть своей души, чтобы она нашла шкатулку, которая вновь отправилась искать своих жертв. Минуло восемьдесят лет, и шкатулка попала сначала в руки богатого бездельника, а после… после того, как демоны пришли за ним, в руки его невестки и любовницы. Эта женщина не столь давно вышла замуж за брата бездельника. Много лет назад он овдовел, и лишь когда дочь вошла в брачный возраст, решил жениться вновь. От бездельника не осталось ничего. Только кровавое пятно на роскошной постели, и надо ли удивляться, что эта женщина затащила на неё красивого магистрата. Однако, она поранилась во время игры в тучку и дождик, и тем… тем вытащила бездельника в наш мир…

История вышла противная, но более чем интересная. Сразу было видно, что настоящих демонов человек, сочинивший её, в глаза не видел, иначе только бы пятки и сверкали. Никого из главных героев не было жалко, кроме дочери мужа-рогоносца.

Генерал Ли, а точнее, демон страдания, положил глаз на добрую и честную девушку, вся вина которой заключалась в том, что она просто рядом постояла. Само собой, демон решил сделать ее подобной себе во всём, потому что чуял в барышне горе и страдание, схожие с его собственными. Одна беда, барышня оказалась с головой. Дважды — сначала в отчем доме, затем в лечебнице для безумных — ей удалось сбежать от него, а затем, когда в третий раз избранный государем муж задумал убить юную жену из-за наследства, она пошла на сделку с тем, кто пылал к ней страстью, обставив условия так хитро, что в лапах демона оказались неверный муж и его любовница. Сама же барышня ушла в монастырь и до конца жизни совершала подвиги и соблюдала обет молчания.

Шэнь Цинцю рассказывал эту историю три вечера и под конец Лю Цингэ слегка опасался идти на свой пик в темноте. Ему всюду мерещились демоны и шкатулки.

— Но учитель, — напряжённо спросил ученик Шэнь Цинцю, — почему демон не оставлял в покое барышню Линьяо? Разве не было рядом других, на всё согласных?

— Почему? Были. Но, Бинхэ, знаешь, как говорят: один обращённый стоит тысячи верных. Что толку делать палачом тех, кто изначально порочен и плох? Совратить того, кто идёт по праведному пути намного почётнее и приятнее. Тем более, смогла же во вторую встречу барышня Линьяо дозваться до всего доброго генерала Ли и с его помощью одолеть силу шкатулки? Он от этого, правда, совсем умер, но хоть одного человека попытался спасти….

Из бамбукового дома Лю Цингэ вышел в глубокой задумчивости. Солнце уже село, в темноте радужный мост между пиками светился потусторонне. Он шёл и не мог понять смысла всей этой истории. Зачем Шэнь Цинцю рассказал об этом, чего хотел добиться? Он так задумался, что лишь у своего пика ощутил присутствие демонической энергии и тут же схватился за меч!

И чуть не разрубил Шан Цинхуа!

— Предупреждать надо!

— Я предупреждал, — отчаянно верещал этот трус, — это шиди ни на одну из моих записок не ответил! Пику Цяньцао срочно нужна шкура жаборога в брачный период. Лекарства варить надо, а все запасы кончились! Зачем же меня, бедного и несчастного, убивать!

Лю Цингэ выругался и ушёл на охоту. И всю дорогу не мог выкинуть рассказ Шэнь Цинцю из головы. «Иногда, случаются такие мгновения, шиди, перед глазами у человека проходит вся его жизнь, и он понимает, почему сказал или сделал что-то на самом деле. Я увидел – куда меня привели мои поступки. Ты можешь верить мне, можешь не верить, выбор за тобой».

Прежде Лю Цингэ принялся бы зубоскалить о том, что это скверная затея — быть хорошим из-под палки, но… Шэнь Цинцю был искренен. И Лю Цингэ предпочёл поверить этой искренности и не поминать старое.

Через полгода оказалось, что с Шэнь Цинцю можно хорошо дружить и здорово охотиться. Искажение ци порядком уменьшило его яд, но всерьёз прибавило дотошности, занудства и привычки по четыре раза проверять все возможные бумаги и договоры. Да что там, за полгода Шэнь Цинцю ни разу ни с кем не поругался, а своих учеников мучил не мелочными придирками, как бывало прежде, а классической литературой. Старинные романы и поэзию он разбирал блестяще, даже бездельники Лю Цингэ, пасущиеся в соседних кустах (надо будет всем, кто попался, надрать уши, нельзя же так позорить учителя и свой пик), слушали с интересом, но…

Как читать прежде любимые вещи после того, как их красиво расчленили и пересобрали, рассказали о влияниях, мотивах и о том, как вот сюда прикрутили правильный счастливый конец, чтобы цензура пропустила, Лю Цингэ не знал. Стоило взять в руки «Похождения веселой лисы-монашки», как в ушах звучал голос Шэнь Цинцю, который рассуждал о том, что вот в шестой части не просто так приехали конфуцианцы из столицы, а именно для того, чтобы прочитать всем лекцию о морали и испортить порядочной нечисти всю каторгу. А вот этот сюжет взят из народной песни, но был облагорожен автором, потому что изначально дева-лебедь затра… залюбила героя до смерти, а у поэта они всего лишь провели три ночи в каменном гробу. Так вообще можно было ни одной книжки не прочитать с удовольствием. Лю Цингэ решил больше не слушать эту научную ересь. Не слушать — и всё тут. До следующей недели.

Окончательно лёд треснул, когда Ци Цинци пригласила Шэнь Цинцю на очередную пирушку на пике Кусин. Прежде тот либо посещал формальные банкеты и портил своей кислой миной всем настроение, либо отговаривался и сидел на своем в пике и в своём доме, как моллюск в раковине, а в этот раз пришёл, хоть и немного опоздал.

Вид он имел самый грустный, если не сказать замученный, и Лю Цингэ не удержался:

— За тобой будто небесные демоны гнались.

Прежде Шэнь Цинцю непременно начал бы шипеть и плеваться ядом на каждое его слово. В этот раз попросил налить ему «Дубовую грушу», которая на Цанцюн считалась «обморочным» вином для приведения в чувство тех, кого заездили или затрахали почти до смерти демоны.

— Если бы! Я у своих недорослей контрольную проверял. По истории.

— И как?

Едко спросила Ци Цинци, у которой, судя по всему, аж свербело поругаться.

— Не спрашивай, Ци-шимэй. Иногда я не могу понять, чем они читают учебники и слушают мои слова?

— Хризантемой, шиди, — Юэ Цинъюань ответил с теплотой и сочувствием, — хризантемой. Поставить на колени, велеть переписать правила, понять, простить, забыть.

— Ну конечно! Я же учитель! Они же дети! — Шэнь Цинцю вытащил из рукава небольшую книжечку в переплёте из зелёной кожи. — Сейчас я вам вот это зачитаю. Даю четыре варианта, последний вопрос у всех общий: «Опишите предпосылки и последствия конфликта с царством демонов в эпоху Цзинкэ, а также приведите примеры произведений, где отражена точка всех участвующих сторон». Месяц, месяц учили и разбирали, и что, вы думаете, я читаю? «Противостояние с царством демонов в эпоху Цзинкэ обострилось после извержения цепи вулканов на хребте Майгу, и после того, как тогдашняя глава пика Цюндин вместо со своим братом обнесла тамошнего восточного тирана на три нефрита из украденной короны-мянь. Силы были неравны, нашим пришлось отступать через Голодные болота, и вдобавок тогдашнего Хозяина Дворца Хуаньхуа предал побратим, который втайне служил владыке демонов севера, известного своей жестокостью. После поражения союза Великих Школ старший из рода Мобэев отдал под руку людоедов и работорговцев с юга плодородные земли Цанцюн и храма Чжаохуа»… Нет, я знаю, откуда он это взял, — Шэнь Цинцю грозно посмотрел на Шан Цинхуа, который всеми силами прикидывался ветошью, — но что неправильного во фразе фиолетовые верблюдолеопарды зимой летят на северо-восток?! Император человечества — демон из рода Мобэев, обнять и плакать!

Все старательно прикрывали лица рукавами и прятали улыбки. Во времена своего ученичества Лю Цингэ не был особенно прилежным учеником, он учил ровно то, что ему нравилось, да и наставником был по любым меркам нерадивым, а потому очень снисходительно относился к ошибкам своих недорослей там, где дело не касалось воинской науки, там уж он драл с них восемь шкур и говорил, что этого мало. Много лет назад Лю Цингэ решил, что лучшие ученики — это те, которые спокойно могут обходиться без него, а  все устроение жизни на Байчжань спихнул на своих бывших соучеников и самых ответственных адептов, но так поступали все. Хорошо, почти все.

Однако такое надругательство над родной историей было чересчур даже по меркам пика Аньдин, где хозяйственность всегда почиталась больше образованности и утончённости. Это надо же так всё лихо переврать и изнасиловать родную историю, не всякий сочинитель романов так сможет!

— Верблюдолеопарды не летают, — наконец ответил Лю Цингэ, — слишком тяжёлые.

— Я знаю. Вот ещё: «Однако спустя десять лет демоны были изгнаны благодаря принятию новой ветви учения Будды». «Южные демоны-людоеды забили посланца саблями»… Откуда у них сабли!  Откуда я вас спрашиваю, у них ещё сто лет назад были каменные орудия, они первенцев и стариков до сих пор ритуально жрут, им до первой обработки металла по меньшей мере ещё сто лет, и всё на раненой черепахе! Неужели так трудно выучить билеты?

— Да за такое мало сотни кругов вокруг каждого пика!

Шэнь Цинцю закрыл ладонью глаза и лоб, будто позабыв про свой любимый веер. Он стоял со столь скорбным видом, что Лю Цингэ начал опасаться, как бы Шэнь Цинцю снова не свалился в искажение ци. Образ возвышенного бессмертного и высокомерного ублюдка, который никому не скажет словечка в простоте и у которого снега зимой не выпросишь, рухнул. Оказалось, что Шэнь Цинцю такой же, как и все прочие люди, и в общем, не самый плохой учитель. Теперь он живо напоминал Лю Цингэ покойного дядю — хорошего наставника, искренне любившего все эти цифры, направляющие, течения и потоки и, увы, не лучшего заклинателя и мечника. Это не мешало дяде жить, учить и воспитать толпу талантливых учеников, но в недобрый час свело их с отцом в могилу.

Тогда-то Лю Цингэ и решил, что другие как хотят, а он оставляет прошлое прошлому и не будет поминать Шэнь Цинцю былого, раз уж тот не только понял, где был неправ, но и пошёл деятельно исправлять свои ошибки. Вон, даже к людям потянулся, хотя раньше точно облил бы всех презрением.

Остальные, видимо, рассуждали также и начали вспоминать, что в последнее время учудили их младшие ученики. С удивлением Лю Цингэ понял, что его толпа вечно голодных разбойников, обычно жаждущая влипнуть в приключения или подраться, ещё ничего так, ведь чем умнее и одарённее ученик — тем больше весёлой дичи он может сотворить от любопытства и безделья, а уважаемый наставник потом спасай, выдавай по голове, утрясай неприятности с родителями и властями и молись, чтобы твой недоросль случайно в пылу ночной охоты не разрушил крупный город или селение, ведь тогда тебя сначала вежливо сожрёт со всеми потрохами и костями чжанмэнь-сюн, а потом и страдалец Шан Цинхуа, у которого вечно нет денег и который бы удавился за лишний серебряный таэль.

Всем, всем было что сказать. И про забытое на берегу озера божественное оружие, потому что кто-то миловался в кустах, а потом ушёл на заплыв; и про то, как адепты пика Кусин однажды так преисполнились святостью, что гоняли чётками из рудракши по второму в провинции городу ушлого демона, а это оказался проворовавшийся градоначальник. Юэ Цинъюаню пришлось разгребать зачаток политического скандальчика, потому что это же аскеты, им мирской закон не писан.

— Это ещё что, шисюн, — Му Цинфан, обычно державший себя очень скромно, заговорил с необыкновенной горячностью, — знал бы ты, что порой несут мои целители! Знаешь, что я порой хочу с ними сделать?

— Дай угадаю: вбить им гвозди в меридианы?

Тщетно Шэнь Цинцю пытался прикрыть лицо веером, о котором всё же вспомнил: смеющиеся глаза выдавали его с головой. Му Цинфан протёр взмокший лоб — он терпеть не мог жаловаться, но сегодня у него накипело за много лет.

— Верно. Был у меня два дня назад экзамен. Отвечает хороший, но туповатый юноша. Я его спрашиваю: где пролегает сердечный меридиан и как он связан с системой дяньтяней, насколько вообще допустимо отклонение духовных вен? Тот молчит и глазами лупает. Я задаю наводящие вопросы, а этот дурень вдруг хватает указку и показывает сердечный меридиан на печени! На печени, шисюн! Я не знаю, как я его чуть не прибил и не пустил на пособия! Как это несчастье людей лечить собирается?

— Да мои девицы рядом с вашими олухами — лунные зайки!

— Зато мои кузнецы работают за четверых! Решили они тайком от меня выковать непобедимый меч, но натворили чешуи и вызвали демона! Между прочим, толкового демона, воспитанного….

— Шиди Вэй, а почему я узнаю об этом последним?

Юэ Цинъюань не на шутку рассердился, хоть и сохранял дружелюбный тон. Это, однако, ничуть не проняло Вэя Цинвэя.

— Потому что я уже вспыпал своим недорослям и пнул демона обратно. Он все рвался показать мне секрет нового сплава и предлагал выковать двенадцать колец, но в моей кузнице хозяин только я! Нечего посторонним трогать мои инструменты!

Шан Цинхуа сидел зелёный, будто ему было до крайности неудобно.

— Да ну их всех сегодня! Давайте выпьем! Такое вино отличное, такие печеньки вкусные!

— Шан-шиди, мне одному кажется, или они напоминают чёрный шлем с забралом?

Несчастный Шан Цинхуа жутко побледнел, а потом сделался густо-фиолетового цвета.

— Да, Шэнь-шисюн. И покрыты лучшей чёрной глазурью, сорт «Тёмный отец»!

После этого случая всех окончательно отпустило, а Ци Цинци, чтобы скрыть свою растущую привязанность, за глаза звала Шэнь Цинцю «небесной феей». И было за что.

Когда Шэнь Цинцю не скакал с поручениями и миссиями от главы школы, завел привычку рассказывать на собраниях глав пиков (точнее, на последующих пьянках) о новинках современной литературы и сватать то, что на его вкус заслуживало внимания. Он же стал таскать своих учеников на представления оперы и выступления артистов, в путешествия, знакомить с художниками и поэтами и возить в путешествия во всевозможные интересные места сугубо для лучшего усвоения материала. Бедные адепты пика Цинцзин стали зеленее собственных одежд.

Однажды Лю Цингэ услышал разговор своей младшей сестры, её подружки с Цинцзин и того самого ученика Шэнь Цинцю:

— Может, — предположил юнец, — как это, двоедушие?

— А-Ло, как не стыдно обвинять учителя в лицемерии?!

— Я про другое, ты что! Но вдруг учитель болен? Знаешь, такие люди сначала ненавидят всех и себя, а потом их отпускает, а потом опять… Неужели учителю нельзя помочь?

— Ну не знааааю, — задумчиво протянула Минъянь, — как-то это слишком сложно…  Ой! Старший брат!

Они трое сидели у ручья, что тёк у подножия их пика, и, увидев Лю Цингэ, вскочили, как в задницу ужаленные.

— Наставников, — строго сказал им Лю Цингэ, — не обсуждают. И не сплетничают. Тридцать три круга вокруг пика. Ло Бинхэ, ты недоволен положением первого ученика?

— Я доволен, — дерзко ответил ему ученик Шэнь Цинцю, — но я не хочу висеть на дыбе, если болезнь учителя вернётся. Я этого не заслужил. Никто этого не заслужил.

Признавая правоту мальчишки, Лю Цингэ не мог и не имел права сказать это вслух. Каждый глава — хозяин на своём пике, да что там, почти бог. Ему не нравилось то, что Шэнь Цинцю творил прежде, однако пойти против главы школы, против старшинства и обычаев, вынести их внутренние склоки на всеобщее обозрение… Да Лю Цингэ скорее бы позволил отсечь себе руку или ногу.

— Твой учитель вполне здоров. Если же подобное повториться — пришлите весть мне или главе школы. Пробежишь тридцать три круга — приходи на Байчжань.

— З-зачем?

Нет, всё же Шэнь Цинцю их распустил, вон, стали не бояться и вопросы задавать. Значит, знают, что с учителем безопасно.

— На тренировку. Мужчина должен уметь отвечать за свои слова.

При виде «цинцзинского цветочка» ученики Лю Цингэ ухмыльнулись все как один.

— Давно не получал, неженка?

Юнец улыбнулся решительно и зло.

— Давно не падали в наши медвежьи ямы?

К удивлению Лю Цингэ, ученик Шэнь Цинцю от души поколотил его балбесов и сломал парочку рук.

— Я-то, может, и нежный цветок, только мой учитель, в отличие от вашего, меня головой учит думать. Ещё раз прицепитесь к нашим девочкам и мелкоте — я из вас утку с апельсинами сделаю!

И ушел, паршивец, страшно довольный собой. Лет через пять из него получился бы отличный соперник.

Получился бы. Не случись сначала скандал в Хуаньхуа, в котором Шэнь Цинцю вдруг заступился за честь Минъянь и разругался со старым хозяином дворца, а затем и собрание Союза Бессмертных, на котором Ло Бинхэ погиб. Сам Шэнь Цинцю был совершенно убитый, из него как будто разом забрали всю радость. Лю Цингэ пошел протороренной дорожкой к торговке веерами: полтора года назад, во время охоты на лилового речного дракона Шэнь Цинцю намертво прилип к прилавку, где среди аляповатях вееров лежал один с узором из бамбуковых листьев, точно подходящий по его ханьфу цвета цин. Стоил он немало и вполне был по карману главе пика, казалось бы, хочешь — купи. Только… только Шэнь Цинцю чуть ли не с восторгом смотрел на два веера, которые Лю Цингэ иначе, чем бездарной мазней, не назвал бы. Первый изображал огромную волну и рыбаков на лодке, экран второго сплошь состоял из сине-жёлтых всполохов и завихрений, которых горе-художник обозвал «Звёздная ночь».

— Глазам своим не верю! И это утащил!

— Что утащил?

— Картины, шиди, картины!

— Я их не видел и не знаю.

— Конечно! Их знают дотошные зануды вроде меня. Был две эпохи назад такой третьестепенный живописец Ван Гао, который однажды напился — да и отрезал себе ухо!

— Если он писал такую мазню, то неудивительно. Зачем тебе этот мусор?

— Ты ничего не понимаешь! — Прежде холодный, как горные вершины, Шэнь Цинцю разгорячился так, что вскричал: — Это прекрасный, ироничный, во всех отношениях чудесный мусор! Настоящее сокровище! Барышня, мне, пожалуйста, вот тот с бамбуком!

Только шалыми глазами Шэнь Цинцю глядел не на утончённый и стойкий бамбук, а вот на это крайнее убожество. Лю Цингэ его не понимал.

— Хочешь себе другое — возьми себе другое.

— Не могу. — Шэнь Цинцю вздохнул столь печально, что дрогнуло бы и каменное сердце. — Положение обязывает, а мне ещё детям хороший вкус прививать. Обойдусь. Я в гостиницу.

Он ушел, а Лю Цингэ понимающе посмотрел на хитро улыбающуюся торговку.

— Дай угадаю, ты положила веер с бамбуком рядом с этим…

— Уродством…

— Чтобы он выглядел ещё лучше, и продать его подороже?

— Верно. — Торговка достала из-под прилавка веер с лотосами и зимородками и чуть сменила при нём «свиту». — Должна же быть и от этих польза, а то только место занимают.

— Продай мне их.

Мысль порадовать и подразнить Шэнь Цинцю сверкнула, как молния в ночи, но гаснуть не желала. Торговка поняла его без слов, и даже цену не особо заломила.

— С чего такая покладистость?

— С того, что у меня старший брат такой. Месяц пишет красоту, читает умные книги, рисует к ним картинки, а в полнолуние воет волком и ударяется в загул. Ну, знаете, читает сплошь непотребщину про обрезанных рукавов и её бранит, или скупает все книжонки весеннего дворца и тоже их ругает. «Я, — говорит он мне, — А-Лянь, слишком приличный, аж тошно, приличнее нашего господина цензора. И вкус у меня слишком хороший, одна радость в жизни — пойти на кучу мусора и нажраться, как нечестивая свинья». Идите, порадуйте вашего друга.

Лю Цингэ тогда шёл, внутренне готовя каверзу – так ему хотелось поддеть Шэнь Цинцю. К его разочарованию, тот не стал ломаться и изображать праведное негодование, а ответил совершенно счастливой и ошалевшей улыбкой:

— Моя капустка! То есть мой мусор! Лю-шиди! Как я могу тебя отблагодарить?

— Дай подумать: сходи со мной на охоту, выпей хорошего чаю…. И ни слова о том, как написаны рассказы о призраках и двойниках! Хотя бы неделю!

— Хочешь чаю — будет чай. Хотя время позднее, а луна такая яркая, что давай лучше закажем вино на крышу. Всё равно от нас этот проклятущий дракон всё уползает и уползает!

— Это точно.

Лилового речного дракона они преследовали уже неделю. Хитрая тварь будто читала их мысли и улепётывала, стоило им чуть приблизиться. Лю Цингэ злился: дракон был известен пристрастием к сердцам плохих поэтов, а кроме того, Му-шиди просил принести его кровь для создания новых сердечных пилюль.

Шэнь Цинцю как будто совершенно не задевали неудачи. На крыше он любовался огромной лунищей, а затем начал читать стихи. Но не классиков, как порядочный человек, а дикую мешанину из народных песенок, Ли Бо, Ду Фу и чудовищной, откровенной похабщины из курительных притонов. Лю Цингэ чуть челюсть не уронил.

— Ты что творишь?!

— Шиди! Четверть оборота!

Раздался грозный рев и прямо на них с неба рухнула лиловая злая туша. Туша отчаянно хотела жрать, но ещё больше рассказать мастеру Шэню, какой он отвратительный, дурно воспитанный варвар – так издеваться над литературой!

Шэнь Цинцю выхватил Сюя из ножен.

— Ты ещё скажи, что ты борец за добро и справедливость!

— За чистоту и благозвучие языка!

Летучая дрянь так полыхнула огнём и ядом, что соседняя магнолия этого просто не пережила и рухнула горящей головешкой в пруд.

— Что ты несёшь?!

Весь вид Шэнь Цинцю выражал крайнее неодобрение творящемуся варварству. На месте дракона его ученики от такого взгляда уже бы сбежали. К сожалению, на дракона они не действовали. Никак.

— Возмездие! Во имя! Луны! Ай!

Шэнь Цинцю послал в полёт свой веер, который лихо отрезал дракону половину уса. Тот заревел на всю округу. И вот здесь атаковал сверху рубящим ударом.

— Шиди! В горы! Не давай ему приблизиться к воде!

— Знаю!

Дракон отчаянно сопротивлялся, но что такое любящая человечину ящерица по сравнению с двумя заклинателями. Не сговариваясь, они с Шэнь Цинцю загнали добычу в жерло вулкана: речные драконы не выносили двух вещей — долгой разлуки с родной стихией и чужого огня. Туша, конечно, слегка подкоптилась, да и в цянькунь упихнулась с большим трудом, и они напоминали черных демонов Диюя, а не благовоспитанных владык пиков. И всё же это была отличная охота.

— Ты жульничал!

— Как всегда. Я же негодяй и злодей, — Шэнь Цинцю спрятался за веером, но глаза его смеялись. — А негодяи и злодеи вечно обманывают чужие ожидания!

С тех пор Лю Цингэ несколько раз заходил к А-Лянь и покупал у неё не только изящные веера с цветами и птицами, но и таких вот уродцев. Всё это, конечно, оттаскивалось Шэнь Цинцю, который в равной степени нежно относился и к шедеврам, и к мусору. Дело у А-Лянь процветало, и вскоре девушка перебралась в собственную лавку. Сегодня она ходила грустная, будто у неё заболела любимая бабушка. При виде Лю Цингэ она бросилась кланяться.

— Здравствуйте, мастер Лю. Эта недостойная соболезнует и вам, и вашему другу, и всей вашей школе.

— Уже все знают?

— Как не знать? Брат тоже соболезнует. Он сказал, что вы точно зайдёте, и попросил передать мастеру Шэню вот это. — А-Лянь достала веер с изображением зимнего пейзажа. – Брат его очень уважает.

Приглядевшись, Лю Цинцэ увидел посреди занесённых снегом деревьев могильные камни. «Белое безмолвие», — так назвал свою работу старший брат А-Лянь.

— Сколько хочет твой брат?

— Нисколько. Он сам теперь горюет.

— Родители или невеста?

— Воздыхатель убился об службу. — А-Лянь вздохнула, она явно не одобряла увлечение брата. — Расследовал убийство, а его и зарезали. Я боялась, брат наложит на себя руки от тоски, а он о том, сколько ваших затоптали, услышал, и сказал: «Есть люди, которым гораздо хуже, чем мне».

Вот именно, а Шэнь Цинцю не помешало бы вспомнить о школе и о своих учениках, о чём Лю Цингэ и написал в записке, которую передал через Нин Инъин. Шэнь Цинцю хотя бы перестал напоминать собственную смертельно уставшую тень. Лю Цингэ надеялся, что рано или поздно эта рана отболит.

— Кто бы мне сказал, — говорила Ци Цинци после собрания глав пиков, на которое Шэнь Цинцю не пошёл, — что он будет так горевать по мальчишке, которого сам же несколько лет жестоко тиранил?  Сова прежде была дочкой пекаря, мы знаем, кто мы есть, но мы не знаем, кем мы станем.

Эту цитату из какой-то полузабытой пьесы, которую, разумеется, никто, кроме книжников не знал и не читал, любил Шэнь Цинцю. Слышать её от Ци Цинци было почти что дико.

— Откуда шицзе знает?

— Твоя сестра дружила с этим парнишкой, а он ей многое рассказывал. И не говори, что недоросли вечно преувеличивают. Мы знаем, что в нашем случае это не так.

— Что ты хочешь?

Лю Цингэ не стал тратить времени на бесполезные рассуждения, а сразу задал вопрос. Ци Цинци тяжело вздохнула.

— Ты ужасно прямолинеен. Я думаю, что всё это неспроста. Но стоит мне подумать дальше, как в глазах сплошная пелена и я забываю всё на свете. Я знаю и вижу, что Шэнь Цинцю искренне оплакивает погибших, как и все мы. Но я не могу забыть, что было раньше, что было сказано и сделано.

— Он изменился. – Сказал Лю Цингэ и отправился на Цинцзин.

Шэнь Цинцю обнаружился на мостике возле пруда, в саду, который пару лет назад разбили по его приказу.  «У моих недорослей сейчас возраст такой, что они все перевлюбляются. Пусть у них будет место, куда можно прийти если не объясниться, то помедитировать».

Шэнь Цинцю сидел у воды и перебирал чётки. Выглядел он скверно, будто не спал по меньшей мере год. «Ушёл в себя, вернусь не скоро», — говорил весь его вид. Лю Цингэ кашлянул. Шэнь Цинцю завертел головой, а потом улыбнулся.

— Шиди желает партию?

— Шиди сначала желает вычистить твои меридианы.

— Что, уже прошёл месяц?

Лю Цингэ сел рядом, одну руку положил Шэнь Цинцю между лопаток, второй взял за запястье и сосредоточился на своём занятии. Невольно закралась мысль — со стороны могло показаться, что они сидят, как парочка, и не в первый, к слову, раз. Если не помнить, зачем приходит сюда Лю Цингэ. После чистки меридианов щеки у Шэнь Цинцю порозовели, он вновь стал похож на порядочного бессмертного. Играл, правда, всего лишь хорошо, без прежней страсти и огонька. Когда у Лю Цингэ получилось победить в третьей партии из трёх, он отложил фигуры.

— Так дело не пойдет. Не смей мне поддаваться!

— Шиди, какое поддаваться! Я плохо сплю в последнее время.

— Сходи к Му Цинфану.

— И что я ему скажу: «Шиди, помоги, мне отменная дрянь в глаза лезет?» У Му-шиди есть и более важные дела.

— Ты хочешь опять свалиться в искажение ци?

Взрослый человек, бессмертный, а ведёт себя! Лю Цингэ чуть не стукнул Шэнь Цинцю его же веером. Тот уклонился, сверкнул глазами и заговорил уже почти забытым медово-гадючьим тоном:

— Шиди, ты ведёшь себя, как моя старая и склочная жена.

Прежде Лю Цингэ бы вскинулся, но за прошедшие годы он притерпелся и к сомнительным шуточкам, и к чужому острому языку.

— Ровно потому, что ты — старый и склочный дед.

— Сам ты дед!

— Конечно, дед. С чего мне быть бабкой?

Шэнь Цинцю покраснел. Удушливо так покраснел, как недоросль, застигнутый со спущенными штанами за чтением весёлых книжонок.

— Бесстыдник! У главы школы есть поручение для меня. Сын супругов Хуан попал в лапы суккубов. Мне нужно идти.

— Я с тобой.

— Ну нет. Ты останешься здесь.

— Ещё чего!

Лю Цингэ даже не пришлось изображать возмущение: он терпеть не мог, когда за него решали. Шэнь Цинцю спрятался за рукавом, но даже рукав был не в силах скрыть его пылающие уши.

— Эта ведьма предпочитает молодых и красивых мужчин, а потом залюбляет до смерти. А поскольку ты у нас самая прекрасная принцесса…

Лю Цингэ даже не обиделся. Он ещё помнил те времена, когда наваливал тумаков своим соученикам, которые вздумали усомниться в его мужественности, и любой другой человек получил бы за такое вызов на поединок, но… Шэнь Цинцю так нелепо пытался его спровадить и тем спасти ему жизнь, что такая забота не могла не тронуть.

— Меня не волнуют плохие девочки.

Ответ получился метким, а главное, смутил Шэнь Цинцю. И этот человек в прежние времена болтался по борделям! Уже смешно.

— А какие волнуют?

Да, конечно, самый животрепещущий вопрос хребта Цанцюн: «А не страдает ли мастер Лю мужским бессилием?» И Шэнь Цинцю после этого будет высокомерно говорить, что не слушает сплетен. Лю Цингэ сделал лицо пострашнее и ответил с холодным пренебрежением:

— Хорошие.

— А, тогда этой старой развалине ничего не грозит? Ты меня успокоил. Но бойся, как бы эта ведьма не зачаровала тебя!

— Главу пика? Силёнок не хватит.

Плечи Шэнь Цинцю затряслись от смеха. Лю Цингэ засчитал себе четвертую победу за день.

Увы, в пещере суккубов он позорно продул, и кому — шарлатанке и любительнице вытягивать из мужчин силы, надышался демонической пыльцой, свалился в пруд, а главное, чуть не протянул лапы к Шэнь Цинцю. Вот уж кто не тянул на хорошую девочку, и тем более, хорошего мальчика! Да что там говорить, весь их предшествующий разговор отчаянно походил на флирт, не заметил бы этого только слепой и глухой. Лю Цингэ твёрдо решил объясниться, он терпеть не мог проклятой неопределенности, но…

Не прошло и недели, как Шэнь Цинцю нарвался на новое искажение ци.

Chapter Text

Разумеется, Шэнь Цинцю говорил про новую технику, про то, что не хочет, чтобы трагедия в ущелье Цзюэди повторилась. Лю Цингэ не думал, что Шэнь Цинцю вновь полез в запретное после всего, что пережил.

Встал он, вот незадача, опять другим человеком. То есть собой прежним. То есть шипящей на всех гадюкой. Смотришь — и вроде тело то же самое, а глаза не те. Жесты не те. Улыбка не та. И речь вместо беззлобной насмешки полна яда, начинена им, как чрево кита — требухой. Это был их прежний Шэнь Цинцю, который, следовало отдать ему должное, две луны вел себя по-людски, а затем… затем всё началось по новой.

На Юэ Цинъюаня было страшно смотреть. Ему теперь доставалось втрое больше колкостей и холодной брани, и любой человек на его месте либо ушёл бы, либо потребовал бы прекратить так себя вести, а этот…. Глава школы и их старший брат по учению был счастлив.

Ученики, привыкшие к строгости, к уважению, к тому, что наставник за них кого угодно вежливо зарежет и освежует, сначала несказанно удивились такой перемене отношения, при этом старички утешали новеньких, говорили, что надо только потерпеть и всё исправится. Ничего не исправилось. Последней каплей стала выходка Нин Инъин, которая не просто потребовала выпускного поединка, нет, она громко и при всех разорвала связи с учителем. Такого их Шэнь Цинцю не ожидал.

— Всё это время я относился к тебе, как к жемчужине на ладони. Я ни разу не поднял на тебя руку. Ты неблагодарна, Инъин.

Ученица… а, к демонам первая ученица того, другого Шэнь Цинцю плакала, но стояла, как меч проглотила.

— Я знаю. Учитель, вы неправы.

Она ушла, ни с кем не попрощавшись, скрывшись за стеной тумана и ледяного дождя. Луны не прошло, как с Цинцзин, увидев, что так тоже можно, побежали ученики. Шэнь Цинцю ходил злой, как кобра.

— Распустились, пока меня не было, развели слюнтяйство! Ничего, десятком предателей и подхалимов меньше.

Лю Цингэ изо всех сил старался держать себя в руках, у него оставались добрые чувства к тому, другому. Но вот Ци Цинци молчать не стала.

Она выпрямилась во весь свой великолепный рост и склочно, как старая бабка на приёме у целителя, спросила:

— А кто их такими воспитал? Кто их воспитал, га?

Все застыли в изумлении. Ци Цинци слыла женщиной прямой и грубоватой, но так открыто проявлять своё недовольство — это было слишком даже для неё.

— Глава пика Сяньшу, довольно. Ваше поведение неуместно и позорит всех нас.

Юэ Цинъюань попытался её осадить, но куда там. Если Ци Цинци считала себя правой, она сносила на своём пути всё. Шэнь Цинцю не скрывал своего презрения.

— Нет уж, пусть говорит.

— И скажу. Рано или поздно ты, Шэнь Цинцю, сам себе могилу выроешь и хорошо, если не утянешь нас за собой. Твоя страсть к запретным искусствам уже довела тебя до беды, так, что ты влип по уши! Научись уже видеть людей вокруг себя, а не стряхивать на нас и своих учеников своих крокодильчиков! Небо, насколько же раньше было проще!

Это был почти вызов. Шан Цинхуа не выдержал и с писком сполз в обморок. Гроза превратилась в бурю: Шэнь Цинцю отбросил свою ледяную броню и зашипел в ярости:

— Как мило! Шимэй её чистоплюйство не жмёт? Никто из вас понятия не имеет, через что мне пришлось пройти!

— Так поделись с нами! У тебя, шисюн Шэнь, есть привычка считать себя самым несчастным и оскорбленным, но знаешь что — чего-то эта старуха не видела, чтобы чжанмэнь-сюн требовал переломать своим ученикам ноги, хотя у него, как ни у кого другого есть пра…

Ци Цинци в ужасе открывала и закрывала рот. Юэ Цинъюань смотрел на неё так, будто собирался испепелить на месте. Лю Цингэ понял, что нет, он больше не выдержит и встал.

— Разве шицзе сказала хоть слово неправды? Снимите с неё заклятье.

Лю Цингэ положил руку на рукоять своего меча, показывая, что сделает дальше. Но и Юэ Цинъюань сроду не был трусом.

— Это к делу не относится. Глава Сяньшу не умеет держать своих сердечных демонов в узде и сегодня же отправится в уединенную медитацию на полгода.

— А глава умеет? — Лю Цингэ понял, что эти слова вырвались у него и назад дороги нет. — А глава пика Цинцзин?

— Глава Цинцзин не просил главу Юэ затыкать рот сплетнице.

— Сяо Цзю, пожалуйста!

— Как ты меня назвал? К слову, о чём это говорила Ци-шимэй? Чем это наш дорогой глава допёк своего наставника?

Юэ Цинъюань отвернулся и сжал кулак, будто хотел переломать чью-то шею.

— Не начинайте! — Это уже довели Му Цинфана, который с грохотом швырнул об стенку светильник. — Видит небо, я долго терпел, но это невозможно! Шэнь-шисюн, во времена учения нашего чжанмэнь-сюна постигло сильное искажение ци. Они долго о чём-то спорили с прежним главой, а затем произошло то, что произошло, а чжанмэнь-сюна на год заперли в пещерах Линси. Это всё, что мне известно.

Лицо Шэнь Цинцю стало похожим на потрескавшуюся фарфоровую маску.

— Вот как, — заговорил он очень тихо, — и когда же это было? Когда это было, Юэ Ци? Отвечай, когда я спрашиваю!

Здесь явно была какая-то тёмная история, тёмная настолько, что Шэнь Цинцю вдруг утратил самообладание. Юэ Цинъюань смерил всех тяжеленным взглядом:

— Все вон!

Им ничего не осталось, как убраться. Общими усилиями Лю Цингэ и Му Цинфан сняли заклятье с Ци Цинци, которую аж распирало:

— Кто-нибудь хоть что-нибудь понимает?!

Утром им всем объявили, что чжанмэнь-сюн и Шэнь Цинцю вступают в законный брак. Ци Цинци разрешили не уходить затвор, но она всё равно ушла. Не смогла простить заклятья молчания, и Лю Цингэ её понимал. Чего он не понимал, так это зачем было молчать столько лет и мучить друг друга. Окончательно его добил даже не нрав Шэнь Цинцю, а совсем другое.

Случилось так, что по привычке через месяц, совершенно мимо головы, он отправился на Цинцзин чистить Шэнь Цинцю меридианы, но не дошел, увидев в мусорной яме знакомые аляповатые обрывки вееров с волной и звёздной ночью. Кто-то (понятно кто) разорвал и сжёг всё, что Лю Цингэ дарил тому, прежнему. Видеть свой подарок в мусорной яме оказалось внезапно болезненно, будто Лю Цингэ со всего размаха пнули поддых. Это было как почти забытая память о своей смертности. Пришло осознание: тот, другой, со своими шахматами, историями, когда смешными, а когда жуткими, со своим бурчанием по поводу и без, со своей странной любовью к скверным книгам и монстрам, не вернётся никогда. И вот эта непоправимость и невозвратимость ушедшего оказалась хуже смерти. Обрывки вееров дрожали на ветру, и Лю Цингэ сжёг их, а после ушёл, не оборачиваясь.

Он не знал, что будет делать и как смотреть в глаза Юэ Цинъюаню и Шэнь Цинцю, а потому с готовностью вцепился в предложение сестры. Минъянь пришла к нему на следующее утро.

— Давай съездим к маме? Я так соскучилась!

Сестра выглядела огорченной, только что не плакала. Она тяжело переживала уход Нин Инъин, с которой очень дружила.

— Что у тебя стряслось и кому переломать ноги?

Минъянь опустила голову.

— Дай подумать: погибло трое наших девчонок, с которыми я дружила, и мой хороший друг — это раз. Моя лучшая подруга разругалась с учителем, ушла и не обещала писать — это два. Моя наставница ушла в затвор — это три. Ну и… Мастер Шэнь сказал, что я полная бездарь.

Лю Цингэ гневно посмотрел на сестру.

— Ты что, отправила ему свою рукопись?

— Я настолько дура? Нет. Он нашёл старые черновики. — Минъянь вытащила из рукава исчерканные красным и зелёным пометки. — Ну, про дровосека, и добавил сверху.

Замечания и впрямь были до предела унизительные, но по сути мало отличались от того, что написал тот, другой.

— Тебе же сказали то же самое.

— Не то же самое! — Минъянь завелась не на шутку и уперла руки в боки. — Наш с тобой мастер Шэнь умел говорить гадости так, что я тут же хотела всё поправить, он мне предложил немало дельного и по стилю, и по соразмерности частей, и показывал, где у меня что не так, а от того, что написал мастер Шэнь главы Юэ, охота повеситься. Я хотела стать лучше, я хотела писать лучше, чтобы… ну, не только девочек развлекать. Да посмотри же, — сестра ткнула в иероглиф «жэнь», — они даже пишут по-разному!

И впрямь, совершенно разные почерки: образцовый, с идеально выведенными линиями, и строгий, чёткий, летящий. Как этого раньше никто не заметил?

И куда подевался тот, другой?

Всё это теперь не имело ровным счётом никакого значения.

— Видишь? Ты видишь то, что вижу я?

— Вижу. Говорила ли ты об этом с кем-то кроме меня?

— Нет.

— Вот и не говори.

— И не буду. — Минъянь кивнула ему. — Я всё понимаю. Я попросила предоставить мне отпуск. Все, кто нужно, подписали. Я еду через неделю, надо доделать дела, упражнения и пособия девочкам. Если хочешь — поехали со мной. Если нет — я поеду одна. Ты наверняка опять уйдешь на охоту… Ой!

Лю Цингэ легонько дёрнул сестру за розовое ухо.

— Вот ещё, будут всякие там девчонки решать, куда мне идти, что делать, а главное, с кем драться. Я же не учу тебя, как книжки писать?

Минъянь зашипела, показала ему язык, вздёрнула нос, а потом пихнула в плечо:

— Зато в шахматы кто постоянно лез с советами?!

— Это другое. Потренируешься с нами?

В результате половина учеников Лю Цингэ лежала побитая, но с блаженным видом, и только что не пускала счастливые розовые пузыри. Разрешение на отпуск Юэ Цинъюань подписал без вопросов, даже, как мог судить Лю Цингэ, с облегчением. Через десять дней они были дома, в Сычуани. Мать сердечно встретила и поприветствовала их.

— Вы здесь! Как я рада!

Мать была такой же моложавой, стойкой и красивой, как Лю Цингэ помнил со своего последнего приезда больше пяти лет назад. Приехала и тетушка Хуэй с последними новостями. Она твердо решилась заделаться свахой, так что Лю Цингэ сбежал на охоту уже через месяц. Драки с чудовищами изумительно прочищали муть в голове и в душе, а главное, выматывали.

Месяца через три, когда Лю Цингэ завалил бешеного шерстистого слонокрокодила, он встретил старую знакомую.

Госпожа Мэйинь со своими суккубами по-прежнему похищала молодых здоровых мужчин. Прошлые оплеухи её ничему не научили. Лю Цингэ решил, что не станет оставлять её в живых.

— А, красавчик! Не хочешь хорошо провести время?

Лю Цингэ чуть не сказал, что он не варвар и не тоскующий без женской ласки вояка, чтобы ложиться с козой, но вместо этого выхватил Чэнлуань из ножен. Пещеру затопил поток духовной энергии, суккубы привычно скинули одежду…

И завыли от ужасающей, давящей силы меча. Лю Цингэ не собирался никого щадить, предводительницу мелкодемонеток особенно. Суккубка отбивала его атаки, но быстро уставала, а потому бросилась играть в «я знаю то, что ты не знаешь».

— Ах, какая жалость, мастер Лю так груб! Вам в очередной раз разбили сердце!

— И что?

Лю Цингэ почти дотянулся клинком до соблазнительной белой шеи. Суккубка обольстительно рассмеялась.

— Я предлагаю тебе утешение! Я даже не выпью тебя до смерти. Или ты страдаешь бессилием?

Да что же они все такие скучные и одинаковые?! Лю Цингэ сделал обманный выпад и отрубил этой ведьме руку по локоть. Во все стороны брызнула кровь, а он не успел увернуться. Суккубка расхохоталась.

— Не пройдет и стражи, как ты потеряешь всё своё достоинство и умрёшь от желания! Ты будешь скулить и умолять, чтобы тебя взяли, или, наоборот, ворвешься во что угодно, лишь бы оно было похоже на женское лоно!

Ну и зачем столько болтать? Суккубка пошла на новый заход, распалилась ещё больше — и допустила-таки стратегическую ошибку, слишком открывшись. Зря. Лю Цингэ снёс ей голову. Теперь оставалось разрубить тело на несколько частей, сжечь и пепел по ветру, чем он и занялся.

Эта стерва оказалась хорошим соперником, а достойный соперник заслуживал человеческих похорон. Может, в следующей жизни родится кем поприличнее.

Лю Цингэ собрал погребальный костёр, как порядочный человек, зажёг огонь, но вдруг голова и все остальные части тела суккубки взмыли высоко в воздух и завращались на бешеной скорости. Лю Цингэ не верил своим глазам. Это вообще что? Так не должно быть!

— Не должно! — Голова суккубки оскалилась. — Смерть — это навсегда, красавчик! Ты меня хорошо порубил и нигде не ошибся! Кто же виноват, что я съела плод бессмертия и теперь собираюсь вот так?! Я не в обиде, а уж если ты трахаешься вполовину так хорошо, как дерёшься….

— Ступай к демонам!

Лю Цингэ уже почти ничего не соображал. Остатков его власти над собой хватало, чтобы не превратиться в жаждущее случки животное.

И считать, считать, где же в этом вращающемся кругу уязвимая точка.

— Охотно! Вы, люди, лицемеры, а ты ещё и упираешься, как целка. Но послушай, не всё так плохо. Ты думаешь, что всё потеряно, но совсем скоро встретишь свою любовь!

— Какую уже любовь?

— Из прошлой жизни! Так ты однолюб, красавчик?

— Представь себе, да!

Вот оно, тот зазор, что разделяет руку и туловище! Лю Цингэ бросил меч точно туда, а затем сжёг эту шарлатанку чистой духовной энергией. Пепел он не просто собрал, а обжёг его до кристальной твёрдости, подумав, что вот это будет отличный подарок чжанмэнь-сюну на свадьбу. Да, перстни-печатки. Главное, чтобы эта тварь больше не собралась, о чём Лю Цингэ позаботится. Это была последняя мысль, за которую удалось зацепиться, прежде чем сполз в липкое, полное возбуждения беспамятство.

Обычно Лю Цингэ легко относился к таким неприятностям. Вот ей-право, когда живешь в мире, где каждые вторые кусты жаждут тебя затрахать, сожрать, убить, а половина тварей имеет либо лоно с зубами, либо до боли напоминает летающие небесные столпы, не до переживаний. Сначала ты учишься воспринимать такого рода неприятности легко, в конце концов, не демонический же осьминог потянул щупальца к твоим задним вратам, а затем… затем ты учишься драться так хорошо и быстро, чтобы тебя не успели одурманить. Либо находишь удовольствие на ночь, либо зажигательную драку.

Но к тому, что ему привиделось в этом горячечном бреду, Лю Цингэ готов не был.

Его целовали. Прикосновения нежных девичьих губ, прекрасно знавших, что делать, сменялись неуверенными и суховатыми, как будто неумелыми поцелуями юноши или, скорее, мужчины. Это было очень горячо, да что там, Лю Цингэ сгорел к гуевой матери, и послал к черту и честь, и стыд, и совесть, и мораль. О какой морали могла быть речь, когда он знал, что больше никуда не опоздает?

— Узнаешь меня?

Та, кого он целовал, прильнула к нему и засмеялась так знакомо, так привольно. И глазами глядела теми же, до последнего узора на радужке. Глядела? Лю Цингэ остановился и понял, что всё это время целовал Шэнь Цинцю, но не своего старшего соученика, а того, другого. У них с Чуньмин были совершенно одинаковые глаза, и это ощущалось одновременно и дико, и правильно, будто иначе и быть не могло.

— Узнаю. — Лю Цингэ прикусил кожу ниже уха и дальше, по всей длинной шее. — Ты зачем сбежал?

Тот, другой опустил голову так, что из-за длинной чёлки стало не видно глаз.

— Я был должен.

Вот же болтун! Наверняка напридумал себе всяких ужасов. Лю Цингэ вновь поцеловал его (или её, он всё ещё не видел разницы) и, обозначая свои намерения, положил руки на завязки чужого пояса.

— Хочешь?

— Если бы не хотел, нас бы здесь не сидело.

— Кого «нас?»

И Чуньмин, и тот, другой, засмеялись, и это тоже было правильно и хорошо.

Больше Лю Цингэ вопросов не задавал, а брал всё, что мог взять. Чтобы ему (или ей) было удобнее, и наслаждался каждым движением ему навстречу, каждым стоном, каждым мгновением дрожи, каждым поцелуем, сытой истомой и объятиями после.

«Надо было поговорить раньше, — думал он, вновь проваливаясь в алое марево, — сколько времени потеряли…»

Проснулся Лю Цингэ от того, что ему на нос нагадила какая-то птица, а ткань в паху непристойно прилипла. Такого с ним не случалось с совсем зелёной юности, когда встать могло хоть на красивый голос, хоть на изящные ножки. И вот, спустя столько лет власти над собой и медитаций, всё те же и там же, а этот мешок с костями так же не воспитан.

Пришлось отмываться в ближайшем ручье и успокаивать раздражённую кожу, вдобавок, во рту будто нагадили мантикоры. Потом в деталях вспомнился бесстыжий сон, Лю Цингэ вновь чуть не сгорел, правда, на этот раз от стыда. Он даже не представлял, как тот, другой, выглядит, а вожделеть чужого мужа — нет уж. Эту дурь следовало выбросить из головы, чем быстрее, тем лучше. К тому же, сейчас важнее всего упокоить суккубку.

 Кристаллов от неё, правда, вышло много, ювелир очень ругался, что такое количество камней собьёт цену на рынке, пришлось голову ломать, куда их все пристраивать. Серьги он мог подарить матери, сестре и тетке, но куда девать остальные шестьсот с лишним украшений? Чтобы суккубка не вздумала бедокурить и сводить с ума хозяек, Лю Цингэ искупал камни в пяти священных водах, а после, в обмен за избавление от терзавшей окрестности храма Чжаохуа бешеной вепреовцы, попросил настоятеля прочитать особенно убойные сутры над сумкой с кристаллами. Естественно, десяток он оставил монахам, а сам вернулся домой, к матери. И она, и Минъянь обрадовались новым украшениям, мать, правда, чуть не прибила его, узнав происхождение камней, но быстро отошла.

— Мой сын знает толк в насмешках. Отправишься к себе в школу?

— Пока останусь.

— Юй-эр! Краткость — душа остроумия, но сделай так, чтобы матери не пришлось тянуть из тебя каждое слово клещами! У тебя неприятности в ордене? Разногласия с главой?

Неужели Минъянь проболталась, просил же! Очевидно, мать что-то поняла по его лицу.

— Даже не вздумай подозревать сестру! Твоя мать не дура и умеет считать. Пройдемся?

С большим удовольствием мать показала ему расцветший её стараниями сад, рассказывала о планах на новые сорта цветов, о том, с каким трудом нашла подходящие деревья для своих задумок. Лю Цингэ слушал.

Он-то знал, что под всем этим бравым, довольным жизнью видом скрывается неутихающая боль: их с Минъянь отец и дядя погибли десять лет назад на ночной охоте. Мать тогда чуть не умерла от тоски. Она очень любила отца, даже отправила Минъянь на хребет Сяньшу, и лишь потом, убедившись, её сын и дочь в безопасности, угробила в поединке короля демонов запада музыкой и танцем. Король демонов этого, разумеется, не пережил, а мать на три года ушла в затвор, восстанавливать силы.

Потом она вернулась, и даже стала собой прежней, но порой мелькала в её взгляде и движениях невозможная тоска.

— А что я должна была думать, когда вы оба приехали одновременно, и такие убитые, что хоть в гроб клади?

— Вы всё не так поняли, матушка.

— Так просвети меня, Юй-эр! Ещё и Минъянь спуталась с крайне невоспитанной девчонкой из демонов, из-за которой, между прочим, уже один раз угодила в переплёт. Что ты на меня так смотришь? Ци Цинци мне писала!

Проклятье, чем сестра думала! Одно дело — с демонами пьянствовать и драться, но любить и дружить? Точно в подтверждение его мыслей из окон сестры вылезла изящная фигура, огляделась и, убедившись, что ей ничто не угрожает, громко, да что там, нагло, на том же балконе открыла портал и вывалилась в него.

— Минъянь ума лишилась?

— Я тоже так подумала. — Мать кивнула ему. — А потом решила, что ничего не буду делать. И ты тоже.

Лю Цингэ переварил это с большим трудом.

— То есть? За такое сестру вышвырнут из общества!

Бери выше — из жизни. Особенно, если эти сведенья попадут в лапы старому хозяину Дворца Хуаньхуа. Как мать может быть такой спокойной?

— Это её забота. Ну ещё моя и твоя. Если мы вздумаем ей запрещать, то с твоей сестры станется уйти и не вспомнить о нас. Так что пусть накувыркается с ней вдоволь. Удобство связи с женщиной в том, что от неё нельзя забеременеть. Рано или поздно эта распущенная, дурно воспитанная девка моей девочке надоест. Минъянь умна и образованна, а что может ей дать эта бестолочь, кроме постели?

Только глубочайшее уважение к матери заставило Лю Цингэ проглотить десяток отборных ругательств. Девка в красном — это что, Ша Хуалин? Не она ли сестру поколотила и не её ли чуть не поймали за хвост во Дворце Хуаньхуа? Сестра, что, никого получше не могла найти?

— Юй-эр, без рукоприкладства. Поверь моему опыту, страсть умирает быстро. Тех, с кем спят, не приводят на семейный ужин и не представляют родителям.

— Как прикажет матушка. Но если эта…

— Коза, — подсказала мать и хихикнула, подмигнув ему, — в красном.

— Если эта коза навредит сестре в третий раз — последствия за её счёт.

Следовало отдать должное девчонке-козе (на женщину она пока не тянула), Минъянь хоть повеселела, и даже начала смеяться. С железным скрипом в душе Лю Цингэ признал, что коза может быть не так уж и плоха, и даже, ужас-то какой, обучаема. Минъянь то ходила на охоту, то строчила свои книжки, то таскала их с матушкой на представления танцовщиц. Разумеется, когда Лю Цингэ бывал в поместье. Два года он болтался по самым глухим местам и ходил далеко с караванами. Матушка ворчала и поминала шило в одном месте. Лю Цингэ с гордостью говорил, что это внутренний стержень. Сражаясь с монстрами и дикими растениями, он думал, какие бы их них понравились тому, другому, но и тот образ из сна забывался, рассыпался песком. Лю Цингэ старался не кормить тоску по несбывшейся любви и не искать в толпе те самые глаза. Однажды он решил, что его достаточно отпустило, чтобы вернуться на Байчжань, тем более, и его заместитель, и Юэ Цинъюань слали письма с вопросом, когда же блудный глава седьмого пика вернётся к своим обязанностям.

Лю Цингэ вернулся — и при виде Шэнь Цинцю не почувствовал ничего, кроме усталого раздражения. Два года счастливой семейной жизни не изменили нрав этой гадюки в лучшую сторону. Она по-прежнему кидалась на окружающих так, словно ей наступили на хвост. Оставалось только удивляться, что они четыре года верили, что тот, другой, и впрямь их вечный человек-скандал.

Верили? Или хотели верить?

Ведь если вдуматься, история со всех сторон жуткая. Какого-то человека, судя по всему, учёного, запретные опыты Шэнь Цинцю вырвали из семьи, из привычной жизни, от любимых книг и учеников. А что ученики были — сомневаться не приходилось, тот, другой, мог построить хоть пик учёных и два соседних, хоть армию. И что, где он теперь, не сожрали ли его загробные твари и ненасытная пасть небытия?

Куда он ушёл, а главное, с чьей помощью, ведь такое невозможно проделать в одиночку. Почему не попросил помощи у шисюна Юэ, ведь тот сильнейший заклинатель поколения?

«А ты бы попросил, — зазвучал в голове Лю Цингэ сомневающийся голос, — не зная ничего о том, что мы все за люди, попросил бы? А шисюн бы помог или развоплотил бы того, кто, пусть и не по своей воле, украл тело второго человека в школе?»

И как легко они все приняли подмену, и насколько же шисюн Юэ не знал человека, которого вроде как всю жизнь и всем сердцем любил?

Это слепота? Это чьё-то злое заклятье? Или они купились, как маленькие дети, на надежду и на сказку о раскаянии злодея?

— Пропади ты пропадом!

В сердцах сказал Лю Цингэ, а затем схватил лист бумаги и принялся чертить схему. Этому его тоже научили отец с матерью: не понимаешь, что происходит — распиши каждый шаг, всё, что было, и не упусти ни единой значимой подробности.

Тот, другой, так учил своих и чужих учеников разбирать романы и побуждения героев, и его наука, как и слова родителей, намертво врезались в голову.

С кем больше всего разговаривал тот, другой? С ним самим, с Юэ Цинъюанем, с Ци Цинци, с Шан Цинхуа. Особенно с Шан Цинхуа.

Кто пользовался наибольшим доверием среди учеников? Ло Бинхэ, Нин Инъин и Мин Фань. Особенно Нин Инъин.

Кто ушёл из ордена со скандалом? Нин Инъин. Два совпадения подряд. Вовремя эта девчонка сбежала, вопрос в том, куда? Где её искать, куда она подевалась? Да, но какой прок тому, другому, с Шан Цинхуа? Он же трусоват и бесполезен, и еле-еле учился, и думает только о своей выгоде. Да он в жизни не стал бы делать ничего ради постороннего человека, тем более рисковать собой. Если до таких вопросов додумался прямолинейный Лю Цингэ… если до таких вопросов додумался прямой, как летящий шест, Лю Цингэ, то наверняка умный и искушённый, ставший главой ордена отнюдь не за красивые глаза Юэ Цинъюань додумался ещё раньше. Додумался? Тогда почему не задал неприятные и неудобные вопросы?

Лю Цингэ ничего не понимал. Он хотел найти того, другого, чтобы что?

Объясниться? Потребовать, чтобы всё было, как раньше? Доиграть с ним партию? Предложить идти по тропе самосовершенствования, познакомить с матушкой?

А с чего он вообще взял, что его чувства кому-то нужны?

С дружбой, без вот этой искры интереса и понимания, жилось бы куда проще.

Он того, другого, вообще знал?

Лю Цингэ ненавидел такие вопросы и ненавидел чувствовать себя гудящим ульем.

Успокоившись, он отправился в архив и запросил сведенья по торговым сделкам и приходно-расходным книгам.

Шан Цинхуа, если не убил того, другого (а этот трус боялся даже снежных мышей и степных дроздохомяков), наверняка не бросил человека, с которым… ну, приятельствовал. И наверняка ему помогал, ведь должен понимать: одному без того, кто будет тебя защищать и прикрывать, не выжить.

Что это? Сведенья о покупке удобрений сверх необходимого в течение трёх лет, о, а это что? Почти три года назад почти пятьсот тысяч ушли, усосались попросту в никуда. А за последние два года глава пика Аньдин летал в город Хайлань, что на юго-западном побережье, шесть раз, на торги за шкурой лазоревого угрезмея.

Шесть раз. Город Хайлань. Но это же другой конец страны! Что там Шан Цинхуа забыл?

С каждым шагом Лю Цингэ запутывался всё больше. Он совершенно не понимал ни мотивов поступков того, другого, ни того, где он нашел подходящее тело, ничего.

У входа в его дом ждала Минъянь. Она сияла, как северный небесный полог.

— Я нашла Инъин, — сказала сестра без лишних предисловий, — и нашего мастера Шэня. Брат, прочти!

Лю Цингэ не стал упираться, а впился глазами в строки, смысл которых не сразу сложился у него в голове.

«Лю-шицзе, имей хоть каплю совести! Я могу понять что угодно, но хватит ныть, что вдохновения нет, герои перевлюблялись не в тех, тебя не читают, а повествование зависло на середине! Мою научную работу все отказываются признавать, но я же не жалуюсь, а просто исправляю то, что кажется наставнику сомнительным. Хотя и я его стараюсь не огорчать. С тех пор, как мы перебрались сюда, он тяжело болеет каждую зиму, порой мне кажется, он скоро выкашляет лёгкие. Наставник говорит, что учёные мужи, которые меня завалили, ничего не понимают ни в красоте, ни в стиле, ни в устройстве поэзии и романов, и что надо продолжать своё дело. Я продолжаю, но мне страшно уходить из дома: вдруг, пока меня не будет, его свалит приступ? Он постоянно смеётся и шутит над своим состоянием, а мне хочется рвать на себе волосы. Свет-камни дают недостаточно солнца, а зимой здесь ужасно сыро.

Так вот: тебя ругают — пиши дальше. Тебя хвалят — пиши дальше, а лучше пришли новую книжку мне. Хоть прочитаю, как герои любят друг друга — так отступят тоскливые мысли о том, что я сделала и что погубила своё будущее. Нет, я знаю, что поступила правильно. Но если бы те, кто делает правильный выбор, были хоть чуточку счастливее. Во всех историях, которые я читала и видела, те, кто выбирали добро и правду, заканчивали очень плохо. Хорошо, что у тебя герои не погибают в конце ради клана, семьи и государства, а просто живут, хоть все говорят, что это ужасно вульгарно и пошло…»

Метка на письме гласила: «Отправлено почтой города Хайлань».

Лю Цингэ вспомнил, как дышать. Минъянь сияла, как начищенное медное блюдо.

— И с чего тебе так стараться?

— С того, что я хочу стать богиней литературы. И с того, что вот так бросать близких людей без объяснения причины — свинство. И вот ещё что. — Минъянь достала из своего рукава книжку. — Ты можешь сказать, что наставником может быть кто угодно. Но прочитай предисловие к стихам. Это он, я точно тебе говорю!

Ну и книжка тоже была издана в Хайлане.

Сестру Лю Цингэ поддел исключительно из вредности и чтобы она не подумала, что старший брат гордится ею до зелёных гуев:

— Может, закончишь писать страдания обрезанных рукавов и посмотришь в сторону судьи Ди?

Очень убедительно Минъянь изобразила ужас пополам с отвращением.

— Нет! Лучше писать цветение персика на сто страниц, чем рассказ о том, как, зачем и почему сюцай угробил двоюродную тетушку! Это же сколько считать надо! Да я лучше напишу напишу мордобой на четверть книги, или любовь трехглазых жабогадюк, чем это!

— Да что там можно писать на сто страниц?

— Мужчины!

После того как Лю Цингэ загонял своих бездельников, он сел читать книгу, которую притащила сестра. Стихи оказались очень хорошими, но предисловие к ним — ещё лучше. Лю Цингэ знал эту манеру выражаться точно, хлёстко и слегка занудно, с попутным перечислением примеров из предыдущих эпох, а уж когда речь дошла до метафор пасти и чрева дракона как страха героини перед беременностью и родами, и сходством похоронного и свадебного обрядов в глубокой древности, он понял — сомнений быть не может. Подписано вступление было именем Чунь Юаня, и Лю Цингэ сначала не понял, что здесь смешного, а затем чуть не отвесил себе подзатыльник. Чунь — как весна, противоположность той осени, что в имени Цинцю, и Юань — как сад. Это же совсем просто, это же...

Лучшая стратегия для тех, кто скрывается от опытного и умелого охотника: прячься на виду. Лю Цингэ был больше рад, чем зол. По крайней мере, этот Чунь Юань или как его на самом деле, жив, здоров, благополучен и его не сожрали. Вон, вступления к сборникам покойных поэтесс пишет.

Увы, благодушие Лю Цингэ закончилось в тот же вечер: к нему приползла ругаться цинцзинская гадюка.

— Твои варвары, — заявил он вместо приветствия, — подпилили опоры у мостика на моём пике. Я чуть не утонул! Сделай что-нибудь со своими ученичками, хоть выпори, хоть заживо освежуй! Ты совсем ими не занимаешься! Но куда мастеру Лю, мастер Лю же страдает!

«Жаль, что не на смерть», — чуть не сказал Лю Цингэ, но потом представил, какой из этого Шэнь Цинцю поднимет скандал, поэтому ответил иначе.

— По ком я страдаю — моё дело. Как наказывать своих учеников — тоже. Эй, ты, — обратился Лю Цингэ к пришедшему три года назад ученику, — ступай на Аньдин, позови главу Шана, пусть возьмёт лист для описи и инструменты. Мастер Шэнь, а с чего вы взяли, что это мои дураки подпилили опоры моста?

— Я их сам видел!

— Кого видел?

— Я что, должен помнить их всех по именам? — Взвился Шэнь Цинцю ещё больше.

— А раньше помнил.

 Шэнь Цинцю аж перекосило. Лю Цингэ объявил общее построение и спросил, кого именно видел Шэнь Цинцю в своих владениях, тот указал Ся Нина — известного забияку. Тот всё отрицал:

— Да с девушкой я там был, с девушкой!

— А под мостом что делал, деревенщина?

— Серёжку её доставал, она уронила. Да я сам чуть головы не лишился, мостки строил безрукий дурень!

— Ты что себе позволяешь?

— О небо, что на этот раз? — С Аньдина прибежал Шан Цинхуа в ночном халате. — Это до утра подождать не могло?

— Не ной, чинить поломки — твоя работа. Тебе за это деньги платят!

Уж на что у Шан Цинхуа душа была заячья, а сам он никогда не пытался отстаивать свои права, но на его лице огромными иероглифами было написано: «Раньше было лучше, мерзавец, как ты мог меня бросить?»

— Глава пика Цинцзин, незачем так сердиться. Эта трудность решаемая.

— Ничего себе решаемая! Меня чуть не угробили, и мне же рассказывают, как я должен себя вести?! Ты забываешься, Шан Цинхуа! Вздумал прикрывать этим своё воровство и некомпетентность, ещё и кривишься?!

Шан Цинхуа и впрямь скорчил рожу, которую очень трудно было прочесть иначе, чем: «Сейчас бы цапаться с Чунь Юанем о прекрасном, пить вино, смотреть на красивых танцовщиц и полуголых юнцов в кожаных штанах!» А вместо этого что? Лю Цингэ смертельно надоел этот спор.

— От того, что мастер Шэнь указывает другим на их место, мостик никак не чинится. Шэнь Цинцю, ты, верно, думаешь, что доски и гвозди станут на место из одного лишь страха перед тобой?

— Мастер Лю, мастер Шэнь настоятельно советует вам заниматься собственными учениками и не лезть, куда вас не просят.

— Ты всё ещё на моём пике.

Слово чести, лицо Шэнь Цинцю просило знакомства с чужим сапогом. Что и говорить, Юэ Цинъюань нагрянул поразительно вовремя:

— О небо! Сяо Цзю, Лю-шиди, прошу, не ссорьтесь. Давайте жить дружно!

Ожидаемо грянул скандал. Выяснилось, что у моста, поскольку им никто не занимался почти три года, подгнила опора. Лю Цингэ под угрозой порки запретил своим ученикам приближаться к пику Цинцзин, особенно Ся Нину.

— Но у меня там девушка!

— Сто кругов вокруг пика. Не смей там болтаться! Что ты забыл в этом змеюшнике?

Ся Нин покраснел. Ясно-понятно, чем эти двое там занимались. Как ещё, спрашивается, можно извиняться перед женщиной и кем бы то ни было, стоя на коленях, да ещё в воде.

— Шифу, я ведь… Утешал свою девушку и извинялся. Ну, как мужчина перед женщиной. Ей в очередной раз влетело ни за что, а я на прошлой неделе забыл о встрече.

— Она хоть простила тебя, дурака?

— Простила. Но меня чуть не сожрали попугаепираньи, пока мы…

Лю Цингэ чуть не разбил себе лоб, хорошенько навалял на тренировке этому дурню, а затем отправил его бегать все двести кругов вокруг пика и медитировать на пупок, но даже тогда Шэнь Цинцю не оставил его в покое:

— Спасибо, что починили нам ворота и мостик!

Слово чести, однажды Шэнь Цинцю нарвется и лишится глаза, как вредная свекровь в семейной драке!

К Чунь Юаню он летел злой, как оса, за всё хорошее и плохое разом. От предвкушения и азарта кровь гудела в ушах.

Долетел он лишь через несколько дней, уже ближе к ночи. Спасибо, нигде не ошибся: помогла следилка, в которую Шан Цинхуа вляпался сапогами, всего-то стоило, как в детстве, замаскировать её под коровью лепёху.

Лю Цингэ приземлялся в изящном дворике поместья в старинном духе.

— Приветствую мастера Лю.

Навстречу ему вышел хозяин дома и отвесил ровный поклон человека, знающего этикет настолько хорошо, чтобы слегка им пренебрегать. И причёсан он был не как заклинатель — страж двух миров, чьи волосы всегда наполовину должны оставаться свободными, а как… молодой, ещё не женатый учёный. Почему-то эта уложенная узлом на затылке аккуратная коса вместо привычного гуаня оцарапала и разозлила до невозможности. Хорошо хоть шапку, как чинуша — чернильная душа не надел, тогда бы Лю Цингэ просто перестал бы его уважать.

Лю Цингэ стал дышать на счёт и попытался успокоиться.

Не тут-то было. Тот, другой, не стал дожидаться атаки и ударил первым.

— Чем этот скромный обязан визиту главы пика Байчжань? В моем саду не водится редких трав и чудовищ.

Замечательно, это Лю Цингэ после всего, что между ними было, сказали, что он подлец и его знать не желают?! Прежде в столь церемонно-вежливой манере даже настоящий Шэнь Цинцю не разговаривал!

— Не строй из себя дурака.

Нарочито грубо, без единого вежливого обращения отрезал Лю Цингэ.

Тот, другой, даже не дрогнул.

— И в мыслях не было. Разве я смею дразнить сен… уважаемого мастера Лю?

Ну хоть заговорил по-человечески, как прежде, будто они только вчера расстались, ничего ещё не испорчено, ничего ещё не произошло.

Голос у того, другого… у человека, который называл себя Чунь Юань, был совсем иной, а тон голоса, вот эта слегка насмешливая манера — как срисовали. От этого в груди сделалось горячо и тесно.

А затем он поднял глаза и Лю Цингэ забыл, как дышать.

С чужого мягкого и слегка неправильного, больше подходящего лесному духу лица, на него смотрели глаза погибшей много лет назад Чуньмин.

Этого не могло быть. Просто не могло. Демоница солгала, да только бы дурак поверил её словам…

Потому что если верить словам демона, то выходила совсем стыдобища. «Ах, у тебя её глаза!» — сколько раз в юности Лю Цингэ высмеивал этот заезженный ход в романчиках, когда весь из себя непонятый наставник главного героя, обычно дурак-дураком, что называется, сосна дубовой прочности, перед смертью открывал ученику сердце и говорил, что же много лет назад имел виды на его покойную красавицу-мать. Да более неправдоподобного объяснения тому, что кто-то много лет вёл себя, как редкостный конфуцианский козёл с бородкой, представить трудно!

Они, конфуцианцы и легисты, хоть и знают, что с законом и государственностью спать, а потом удивляются, чего порядочные люди на встречу с ними берут убойные талисманы и кинжалы из обсидиана. А тут — нежные чувства к барышне! Да вы издеваетесь!

И вот, спустя много лет, жизнь не просто хорошо посмеялась над Лю Цингэ, она выписала ему увесистого пинка, хоть накрывайся саваном и ползи на кладбище.

Лю Цингэ залила волна смущения и гнева. И заговорил он повелительно и строго, как никогда не ругал даже своих бездельников и увальней:

— Я не знаю, как тебя зовут на самом деле, но ты безответственный трус, Шэнь Цинцю. Сейчас же вернись на свой пик и сделай так, как было!

Тот, другой недоверчиво распахнул глаза, прикрылся веером и протянул с утрированно-развязным видом:

— Вернуть? Как было? А зачем?

Глаза того, другого, зажглись предкушением охотника, который встретил зубастую и интересную дичь. Лю Цингэ упёрся насмерть:

— Потому что потому!

Тот, другой, выгнул бровь и улыбнулся, как улыбаются только очень уверенные в себе и своей упертости люди. Лю Цингэ осознал, что влип по уши.

Время словно оборотилось вспять. Тот, другой, принялся нарочито кокетливо, как вертихвостка из оперы, обмахиваться веером:

— Международная классификация болезней, которую это дерево чтит и уважает, утверждает, что ум, как и совесть, не передаются половым и воздушно-капельным путем. Ничем не могу помочь. Я не отвечаю за чужую свободную волю.

Я не я, лошадь не моя! А бросать своих учеников и всю школу, да что там, отдавать их всех любимой гадюке Юэ Цинъюаня, спящими и тепленькими, что, можно было? Лю Цингэ сжал кулаки.

— Шэнь Цинцю, ты хоть за что-нибудь в этой жизни отвечаешь?

Тот, другой с треском закрыл веер. И глаза у него полыхали. Совсем как у Чуньмин в тот вечер. Да и судя по тому, как яростно побелели ноздри, полыхал и хвост, и всё остальное, что выше хвоста. Хороший выстрел, десять Солнц из десяти.

— Послушайте, мастер Лю, а почему я должен все это слушать? Ничего, что я не выбирал, на чьем месте оказаться? Ничего, что я четыре года прожил на вулкане, боясь – рванет или не рванет? Ничего, что я потерял свою жизнь, семью и родину? Ничего, что меня чуть не слопал этот мастер Шэнь? Ну-ка, скажи мне, у кого больше шансов на победу — у кабинетного ученого или у даоса с десятилетиями практики? Молчишь?

Как много слов, как много яда!

Кажется, Лю Цингэ решили отъесть лицо. Он не знал, что ему говорить, он сроду не был силён в спорах, поэтому применил любимый ход настоящего Шэнь Цинцю: не знаешь, чем отбрить чужие слова — обвини другую сторону в глупости, а чужие слова объяви бредом безумца.

— Что ты несешь?

Веер того, другого, тот самый веер с кладбищем, чуть не улетел в кусты. Его хозяин зло выдохнул, показывая, что разговор окончен, а мастер Лю со своими сложными чувствами может либо принимать действительность такой, какая она есть, либо убираться ко всем демонам.

— Правду. Я не Шэнь Цинцю, а всего лишь временно исполняющий обязанности. Я обязанности выполнил. Все, моя совесть чиста. Контракт аннулирован, а я не сторож брату своему. То есть вашей гадюке.

Вот так, либо так, либо никак. Всё это время школа, ученики, Ци Цинци, он сам, Юэ Цинъюань были лишь навязанным контрактом. Во рту опять сделалось горько.

Только сдаваться и проигрывать так просто Лю Цингэ не желал:

— Ты даже не попытался, а удрал с поля боя!

Тот, другой, даже не оправдывался, чем злил ещё сильнее. Лю Цингэ ещё никого в жизни не хотелось так победить. Тот, другой пожал плечами.

— Искусство войны состоит в умелом чередовании наступления и отступления. Слова, между прочим, Сунь Цзы. Чтобы выбраться, мне пришлось отгрызть себе лапу. Как ты меня нашел?

Ну всё, сам виноват. Лю Цингэ вытащил из рукава ту самую книжку стихов с грешным предисловием — кошмаром не в меру целомудренных девиц. Тот, другой, поймал её в полёте и посмотрел недоумённо, а Лю Цингэ пошел на попятный.

— Твою манеру выражаться не спутаешь ни с чем, Чунь Юань. Мы не доиграли. Или ты и здесь струсишь?

Он не собирался признавать поражение, просто копил силы, перегруппировывался и собирал резервы. Тот, другой, разом перестал изображать ощетинившегося ежа и улыбнулся так светло и свободно, как ни разу в жизни до этого.

— Прошу в дом.

Играл он по-прежнему превосходно, обдуманно и очень умно. Не его вина, что Лю Цингэ два с лишним года читал учебники и книги по шахматам и играл с отличнейшими игроками, которые шахматной доске только что не молились. Красивая вышла ничья. Очень правильная. Как же приятно щёлкать этого умника по носу. Лю Цингэ пошёл на второй круг.

— Приятно знать, что я не разучился играть. Чунь Юань, я прошу тебя вернуться.

— У меня нет ни сил, ни мастерства.

Нашёл, чем удивить. Шан Цинхуа всю жизнь был льстецом и посредственностью, и ничего, никто от этого не переломился. У Чунь Юаня было самое главное: светлая голова и воля.

— Найдем. Из тебя за четыре года получился учитель и глава пика лучший, чем из этой пакости за все прошедшие десятилетия.

— Нет. Я сроду не брал чужого.

И упёртость ростом с пик Цюндин, вот уж «господин Нет»! Да не всякую красотку или весёлого распутника нужно столько уговаривать! Лю Цингэ вновь закипел:

— Что за чушь! Дети твои. И пик твой. Ты их взял, они согласились. И… врун ты ещё хуже, чем я и сестра Ци. Не говори, что притворялся. Или я тебе всыплю! Здесь играем, здесь не играем — так с людьми нельзя!

— Дороги близких иногда расходятся. Тогда следует сказать прошлому «прощай» и уйти без сожалений.

— А ты близких спросить не пробовал?

Начавшаяся было ссора разбилась о глухую стену чужого спокойствия.

И о правдивые, но крайне неудобные слова, которыми Лю Цингэ мучил себя уже два с лишним года:

— Поставим вопрос иначе: насколько же слабые связи между людьми в ордене Цанцюн Шань, что никто не заметил подмены. Лю Цингэ, я не желаю играть чужую роль и жить чужую жизнь. Именно об этом ты меня просишь, но из разбитых яиц не выводятся цыплята. Ты можешь принять это и остаться, а можешь — уйти. Выбор за тобой.

Никогда ещё Лю Цингэ так явно не указывали, что то, что он хочет, глубоко сомнительно и аморально. И что даже у такой зелёной козлогадюки, как настоящий Шэнь Цинцю, вообще-то украли жизнь. Взяли и украли, а они все это приняли, потому что им было выгодно и удобно. Хороши светлые герои и благородные заклинатели, так вообще-то нельзя ни с кем, даже с теми, кого терпеть не можешь.

Нельзя. Но Чунь Юаню знать этого совершенно не полагалось, и Лю Цингэ пробурчал недовольное:

— Хитрая гадюка, ты думаешь, так легко избавишься от меня? Не в этой жизни.

— Если хочешь остаться — ни слова ни про Цинцзин, ни про мой выбор.

Чунь Юань свои условия назвал. Лю Цингэ их принял. Живой человек был ему дороже своего удобства и обид.

Пока он решился наблюдать того, другого… к демонам, у человека имя есть! Пока он решился наблюдать Чунь Юаня таким, каков он есть, без маски и роли.

Вывод первый и самый очевидный: все они были слепцами. Потому что только слепец мог перепутать человека, у которого есть непререкаемое уважение к себе и к другим, сквозящее в каждом движении, с тем, кто люто ненавидит себя, любую радость жизнь и презирает людей. Откуда он такой вообще вылез?

Через месяц, когда Лю Цингэ вновь прилетел в город Хайлань и притащил в качестве подарка рог радужного цилиня, за партией в шахматы он решился задать вопрос.

— Расскажи о себе?

— А?

Чунь Юань встрепенулся от неожиданности. Лю Цингэ счёл нужным пояснить, чтобы его поняли правильно:

— О своей семье. Чунь Юань — настоящее имя? Или ты, как всегда, играешь в слова?

Чунь Юань так удивился, что прозевал очень выгодных ход ладьей, чем Лю Цингэ воспользовался сразу же, лишив противника двух фигур.

— И да, и нет. На самом деле моя фамилия Шэнь. Чунь — фамилия моей бабки.

— Ты её очень любил, если взял себе её фамилию.

— Верно. — Чунь Юань улыбнулся со светлой грустью. — Бабуля была потрясающая. Мне её не хватает.

— Она тоже учила словесности?

— Истории.

Шэнь, а точнее Чунь Юань был тот ещё бабушкин внучек. Именно бабушка воспитывала их с сестрой и старшими братьями, пока родители служили. Судя по тому, что понял Лю Цингэ, это были крайне непростые люди, которые, однако, научили своих детей поступать правильно. Даже во вред себе.

— Мои родители — бывшие инженеры-атомщики. Вернее так: мамуля курирует в министерстве иностранных дел сотрудничество по безопасности в атомной энергетике, а папа умеет продавать хоть козу, хоть идею китайской государственности, хоть оборудование для АЭС. Диплом мамуля, к слову, дописывала у него на спине.

Лю Цингэ понял от силы слов пять.

— Что такое АЭС?

— Атомная электростанция, конечно!

Сказал Чунь Юань так, словно это была самая обыкновенная вещь в мире.

— Медленно и для мастеров боевых искусств.

Чунь Юань пришлось объяснять. У него дома магия и следование пути дао шло по разряду сказок для детей. Людям пришлось искать иные способы, например, приручать молнию, то есть электричество. Сначала Лю Цингэ решил, что его разыгрывают, пока Чуно Юань не показал пару опытов с магнитной катушкой и барабаном для получения разрядов.

— Уровень цивилизации определяется тем, насколько мы умеем использовать внутреннюю энергию каждой вещи. Наш ещё очень и очень низкий.

— Вы не одиноки.

Электричество и новые лекарства от считавшимися неизлечимыми болезней позволили всего за сто лет совершить прорыв в науке и в жизни. Но человек такая скотина, которой всегда мало, а энергия разрядов — штука очень дорогая. Так, чтобы удешевить производство, сначала додумались использовать силу текущей воды, а затем и энергию распада некоторых очень опасных веществ.

— То есть демоническую энергию?

— Нет! Ты чем меня слушал?!

Чунь Юань всерьёз рассердился и, кажется, обиделся за родителей.

— Я перевожу с твоего языка на мой. Вещества опасны. Демоны — тоже. Нарушение правил в отношении них приводит к неисчислимым бедам. Вы помещаете их в гроб, чтобы получить дешёвую энергию, мы — чтобы они не натворили бед. Есть и те, кто тоже хочет собирать урожай, не сея. Они тоже сажают демонов на цепь, дурачьё.

Чунь Юань взвыл.

— Нет, я ему о науке, об опытах Резерфорда, о теории относительности, а он мне о демонах! Ты невыносим!

— Ты тоже не подарок.

— Я не такой закостенелый и упертый! Смотри, у демонов есть свободная воля. Они сами решают, жрать или не жрать! А плутоний и уран — это инструменты, инструменты, понимаешь?! Они не могут совершать добра и зла!

— А Чёрная Полынь?

О нём Чунь Юань рассказывал вещи предельно жуткие, даже Лю Цингэ пробрало.

— Следствие человеческой жадности и ошибок. Тогда никто не думал над системой защиты реакторов. Их начали разрабатывать после. Мама была среди тех, кто продавливал введение новых стандартов и создание международной системы безопасности.

Семья Шэнь не жалела денег для образования своих детей. И хотя родители пропадали на службе, они очень любили своих детей и многое делали для них.

— Из нас получился толк ровно потому, что нас пасла бабушка. Она была нам и матерью, и отцом. Она умерла за полгода до того, как я оказался здесь. Мне её не хватает.

Лю Цингэ не выдержал и отвесил ему лёгкий подзатыльник.

— Так не ной и поставь ей табличку из персикового дерева.

Ученый, умный человек, а надо объяснять настолько простые вещи!

— Не сработает. Бабуля была идейной атеисткой. То есть безбожницей.

— Это неважно. Сработает. Поставь.

Вместо этого Чунь Юань нарисовал её портрет. Бабушка и внук походили друг друга как брат и сестра, особенно обманчиво мягким выражением глаз.

Лю Цингэ пробрало неприятным холодком узнавания. Так могла выглядеть постаревшая, повзрослевшая, много пожившая Чуньмин. Если души носит между мирами, то… наверное, ему надо порадоваться, что девушка, несколько раз весело посылавшая его к демонам, не только не исчезла в круговороте жизни, но и переродилась, была счастлива и взаимно любима, воспитала отличную дочь и четверых внуков, почти до самой смерти ездила на раскопки и занималась любимой наукой, в общем, прожила свою жизнь до последней ноты.

А в это время один дурак из родного мира пускает слюни на её младшего внука.

Кажется, это называется: «Жизнь его ничему не научила».

Позорище. Крайнее позорище.

Как назло, Лю Цингэ вспомнил тот самый сон, насланный госпожой Мэйинь, вспомнил, что та несла после смерти, и чуть не сгорел на месте от стыда и злости.

Впору дать себе пощечину, но вот беда, Лю Цингэ не чувствовал себя стариком, из которого вот-вот начнет сыпаться песок. Какая старость, когда у тебя шило в одном месте и приключения?

… А потом ты заглядываешься на внука когда-то знакомой барышни и понимаешь, сколько на самом деле прошло лет.

В довершение всего Чунь Юань заметил его состояние.

— В чём дело?

— Твоя бабушка напомнила мне девушку, которую я знал.

Лю Цингэ это сказал — и провалиться сквозь землю, как и желания убить госпожу Мэйинь по новой, теперь хотелось намного меньше. Увы, другая сторона вообще никак не торопилась облегчить ему жизнь и бросила легкомысленно.

— Хочешь сказать, что мог знать её? Это вряд ли. Наши миры слишком разные.

— Ты сидишь здесь. Передо мной.

— Я — другое дело. Я уже говорил, что меня поймали в ловушку и мне пришлось ужом вертеться, чтобы не сдохнуть. Просто случайное сходство.

Хотел бы Лю Цингэ в это верить. Он твердо собирался держать свои планы и непристойные мысли при себе. Ровно до следующего месяца.

Chapter Text

Стояла отвратная и сырая приморская зима, Чунь Юань ходил и кашлял, как каторжник с рудников. Вид он имел несчастный и глубоко снулый: растительному телу требовалось больше света и солнца. Нет, Чунь Юань не жаловался, только бурчал на всех и трижды прозевал ходы, которые обычно видел и обращал себе на пользу, да что там, казалось, он рассыплется от чуть более сильного сквозняка. Без лишних разговоров и церемоний Лю Цингэ полез проверять неспокойный пульс.

— Оно того стоило?

— Да. — Ответили ему и оглушительно чихнули. — Свобода стоит всего.

— Не когда ты значишь меньше рыбы.

Не когда за твоей спиной не стоит семья или тот, кто готов тебя защищать. Лю Цингэ крепче сжал неотличимое от человеческого запястье. Дурак ты, Шэнь Юань. Свободы не существует, а ты поменял тюрьму одного тела и роли на другую.

— Достаточно того, что у меня есть я. Разумному довольно.

Лю Цингэ высказал всё, что думал о мере чужой глупости, и вообще, всё, что накипело. Чужую руку он отпустил с очень большим сожалением.

— Ты говоришь, что тебя сюда притащил демон. Вдруг он однажды поймет, что к чему, и вернёт тебя на прежнее место?

— Да с чего бы?

— Демонам верить нельзя.

— Молния не бьёт в одно место дважды. Я соблюл формальные условия и прочёл мелкий шрифт. Твой ход.

Лю Цингэ посмотрел на доску и выругался. Пока он пытался доораться, этот мерзавец…

— Ты сожрал мою ладью. Тебя есть за что ненавидеть, Чунь Юань.

Тот беззаботно улыбнулся, как улыбаются люди, которые знают: им не сбежать от веревки из белого шелка. Вот тогда-то Лю Цингэ и понял, что пропал.

— Не можешь надрать своим обидчикам зад — используй голову. Я не беспомощная фиалка.

— Я вижу.

Лю Цингэ чуть не сказал, что книжные фиалки, растущие на могилах начитавшихся романов девственниц — те ещё кровожадные твари, куда там трахоцветам. Если Чунь Юань и походил на фиалку, то только на такую.

Однажды в юности Лю Цингэ вместе с другими мальчишками с Байчжань запалил такой порошок в курительнице для благовоний — им сначала мерещились небесные феи в полупрозрачных платьях из шифона, а потом сутки выворачивало наизнанку.

Чунь Юань начал собирать шахматные фигуры и как бы между делом бросил раздражённое:

— И я не Шэнь Цинцю. Ты спросил меня, стоили ли мои болячки всего? Задай вопрос иначе: что, если мне надоело врать? Это, знаешь ли, мозги жрёт не хуже опухоли. Ты такой судьбы мне хочешь?

Вроде бы он говорил те же слова, что и Шэнь Цинцю, но того сразу же хотелось прибить на месте и сверху черной солью посыпать, чтобы не встал, а от слов Чунь Юаня делалось стыдно и за себя, и за всех глав пиков Цанцюн.

— Я хочу тебе здоровья и благополучия.

— А я хочу спокойно жить! Нормально и спокойно жить!

— Нормально — это как? Выкашливая лёгкие, как чахоточник?

В Лю Цингэ полетела подушка, которая осыпала его комком лебяжьих перьев.

— Представь себе, да! Нормально — помогать Инъин писать диссер, кормить голубей, читать лекции и редактировать мой любимый мусор. Я сроду не брал чужого. И не возьму чужую жизнь, уясни это наконец! Нормально — это просто жить! А не хихикать, как спятивший Палпатин, говорить муа-ха-ха и бу-га-га и строить козни недорослям! Да это же просто смешно!

Вместо того, чтобы обидеться и разозлиться, Лю Цингэ понял, что увяз по самые уши в этом болоте: так его заводил контраст между болезненным телом и мало что не стальным нравом.

— Кто такой Палпатин? Сумасшедший тиран?

— О небо, за что мне это?! Ну да!

— Расскажи.

Лю Цингэ пришлось слушать сказку чужого мира о том, как один не слишком умный заклинатель вырезал весь свой орден, задушил беременную жену, подрался с учителем, упал в вулкан и всю оставшуюся жизнь ходил в доспехах с дыхательной трубкой. Учителю потом пришлось воспитывать его детей, вернее, решать, куда девать сверходаренных младенцев в условиях разгула тирании и казней. Просто поразительно, что у этого недоумка получилось хорошие дети. Да, под конец горе-папаша и учителя убил, и своего господина, который врал ему всю жизнь.

— Хорошая история про дурака.

— А-а-а! Ты всё не так понял? Ничего, что орден этого героя — тоже дураки?

— Это не повод дурить самому.

Тому, кто переводил им тексты о запрете привязанностей, Лю Цингэ оторвал бы щупальца. Ему долго пришлось объяснять Чунь Юаню, что имел в виду Будда.

— И дерево, и дитя без любви гибнет, а человек превращается в дикого зверя. Нельзя делать из человека дурман и яд, опьяняться им. Это и есть привязанность. Её следует убивать.

— Ты ужасен!

— Я умею читать и думать. А переводчик заслужил палок.

Раньше, ещё до того, встать на путь совершенствования и прийти в Цанцюн, Лю Цингэ доводил так наставников, которых ему подбирали любящие родители. Был среди этих занудных, скучных, козлобородых и усатых дедов один молодой красавец с безупречными манерами и ледяным чувством собственного достоинства. Сын разорившейся старой семьи, он искренне пытался научить Лю Цингэ хорошему, не его беда, что ученику тогда нравилось слушать арии из опер, глазеть на танцовщиц, читать романчики о красавице и ученом, а больше всего — сердить и доводить учителя, человека подневольного и обязанного отцу жизнью. Справедливости ради: не так часто у Лю Цингэ получалось разозлить наставника У до того, что тот хватался за ивовую плеть. Так вот, дразнить Чунь Юаня было гораздо, гораздо веселее.

Ровно до следующего прилёта. Стоило Лю Цингэ подпустить шпильку и высмеять как там её – научную фантастику? (да всем понятно, что это магия, но признавать — кишка тонка, да Лю Цингэ лично видел эти озёра, способные принимать облик умерших возлюбленных и родных) – как Чунь Юань уже привычно взлетел под потолок, посмотрел на него, как на безнадёжного двоечника, но не стал орать домовым злосычем, а кометой унёсся в кладовую за щеткой для мытья полов и тряпками.

— Это что?

— Твое задание и аскеза. Ты, мастер Лю, нарочно меня бесишь.

— Ты только сейчас понял?

— Какая разница? Ведёшь себя, как подросток, которого родители не пустили на рок-концерт — вот и наказание такое же!

— Что?!

Лю Цингэ стало очень смешно. Особенно, когда его стукнули по лбу веером, он увернулся, подставил ловушку — и Чунь Юань оказался в его объятиях.

Но даже в таком двусмысленном положении он ухитрялся нудеть:

— Возьми-ка на себя ответственность, мастер Лю. Иди и вымой полы по всему дому и подмети вокруг дорожки!

Потрясающе! Так вести себя с человеком, который с лёгкостью может тебя убить. Ни лести, ни подобострастия.

— Может, мне еще кусты тебе посадить?

— Точно. Розы и пионы. Ровно сорок штук. И не забудь их подстригать, пока не вырастут!

— Учитель, учитель! Почтовые птицы принесли рукопись!

Бедная Нин Инъин стояла красная, будто застала наставника за чем-то непристойным и препохабным. Как только она закончила говорить, в комнату влетела большая орлосова, которая несла в лапах рукопись толщиной в два кулака

— Курлы-курлы!

Чунь Юань высвободился из его объятий, угостил птицу мышебелкой и с ужасом посмотрел на рукопись.

— Судя по весу, это очередные больные ублюдки от наших нежных барышень. Надо поднимать цену. Мастер Лю, ты всё ещё здесь?

— Я вообще-то гость, а ты — грубиян.

— Скажи спасибо, что я тебя этих скорбных ублюдков редактировать не заставляю. Это было бы уже за гранью жестокости, а пытки портят характер.

— Я вымою полы. Если ты прочтёшь вслух десяток страниц.

— Он ещё и условия ставит!

— Ты — плохой хозяин.

— Ты не лучше!

— Курлык-курлык-баобэй!

Орлосова, смертельно оскорбившись за Чунь Юаня, начала с грозным клёкотом гоняться за Лю Цинге и чуть не оставила его без штанов. «Ой, мамочка», — задушенно всхлипнула Нин Инъин, сползла по стенке и заливисто рассмеялась.

Через миг смеялись все: и орлосова, и местное привидение, и Чунь Юань, и сам Лю Цингэ. Вся нелепая сцена была тут же забыта, правда, Лю Цингэ написал матери и попросил выслать из поместья самые красивые кусты пионов и роз. Матушка, конечно же, прислала, правда, не только цветы, но и письмо со всего одним вопросом: «Ну и когда ты нас познакомишь?!»

На Цанцюн Лю Цингэ вернулся, чрезвычайно довольный собой, людьми и жизнью. И настроение ему не испортил даже Шэнь Цинцю.

— Лю-шиди сияет так, словно влюбился. В человека, я надеюсь?

Вот кому вечно неймётся, и на что он рассчитывает? Прежде Лю Цингэ вскинулся бы, но сегодня в лавке у А-Лянь появились новые кошмарные веера с кровищей (и красивые, с орхидеями и лотосами), он завалил на охоте тигровыдру, солнышко светило. И что, цапаться в такой день?

— В зубастого червяка из книжной пустыни.

Пусть думает, что хочет.

На Байчжане его ждали ученики, закатившие пирушку с вином, музыкантшами и поэтессами. Вот же засранцы, последний стыд потеряли! Лю Цингэ оглядел на дрыхнущую, перепившуюся, громко храпящую толпу здоровенных лбов, взял у очага полено поувесистее, прицелился и швырнул свой подарочек в гущу толпы.

— Подъём! — Гаркнул он так, что задрожали стены. — Почему беспорядок?!

Ученики повскакивали, попытались подхватить штаны и прикинуться ветошью.

— Учитель!

— Пик Цзуйсянь — южнее. Быстро всё убрали. После уборки — на тренировку.

— А барышень куда?

Робко пискнули в задних рядах. Девушки судорожно пытались прикрыть грудь.

— Барышни тоже пусть убирают.

Вот так, а то распустились! Одна из девиц попыталась возмутиться, что вот-де эти пальчики ничего тяжелее нефритового столпа и веера не держали, но на неё шикнули. Лю Цингэ первой вручил ей тряпки.

— Две стражи вам на всё. И скажите спасибо, что мастер Шэнь вас такими не застал, не то мне бы пришлось вас выпороть. Где Ся Нин?

— Так он у этой своей с Цинцзина. Сбежал, когда мы только начали!

Палок этим пьяницам Лю Цингэ всё же выписал, чтобы больше так глупо не попадались. Могли бы сверить по календарю и увидеть, что их наставник возвращается десятого числа каждого месяца.

— Учитель, но сегодня девятое!

— И что?

В доме его ждало письмо матушки, которая требовала от сына вспомнить, что у него есть совесть, и показать избранника или избранницу. Минъянь от матушки не отставала.

— Ну пожалуйста, ну дагэ!

— Цыц! Не ной!

— Я не ною! Или мастер Шэнь переродился в глубоководного осьминога, а ты стесняешься представить его мне и матушке? Это же совсем просто: пригласить к нам в гости хорошего человека. И Иньин тоже давай позовём!

— Прекрати верещать, мантикора-верескунчик!

— Ну мяу! Ты говоришь уже совсем как он! Не вздумай совершить три поклона тайком от матушки, она обидится, и я тоже!

Лю Цингэ и сам не понимал, чего так упёрся, будто позвать Чунь Юаня знакомиться с матушкой означало признать, что всё серьёзно. Насколько проще было в юности, когда ему нужны были от других лишь удовольствие и взаимная приятность.

На то, чтобы собраться с духом, потребовалось два месяца и дурацкая новелла от Минъянь в рисунках. «Глубокое синее море. Вечная тьма и безмолвие царствуют здесь, ни единый луч света не проникает сквозь толщу воды. Жизнь на дне сурова и беспощадна, а сверху постоянно идёт дождь из трупов, на которых пируют мелкие рачки, прилипалы и падальщики. Закон жизни суров: чтобы обитатели дна жили и жизнь продолжалась, кто-то сверху — человек, птица, кашалот, кит или касатка – должны умереть и величаво опуститься в толщу вод. Лишь русалки волей матери Сиванму избавлены от гниения и тлена, их тела через триста лет превращаются в кровавую морскую пену, которая кормит собой водоросли хайтай — этот хлеб рыбаков. Течения и моретрясения не знают жалости, но даже в этой кромешной тьме, среди отчаяния и беспрерывного танца жизни и смерти, есть место для любви.

Тысячи и тысячи ли разделяют глубоководных осьминогов. Лишь три года продолжается их суровая, лишённая радостей жизнь, и всё же иногда самцы разных видов, гонимые беспощадной природой, находят и утешают друг друга, а затем ползут дальше, чтобы потом сгинуть в ненасытной пучине.

СТАРШИЙ БРАТ! НАБЕРИСЬ МУЖЕСТВА! НАШ МАСТЕР ШЭНЬ — ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК, А ТЫ НЕ ГЛУБОКОВОДНЫЙ ОСЬМИНОГ! МНЕ ЧТО, ДЕВОЧЕК С ЦВЕТАМИ И ЛЕНТОЧКАМИ ТЕБЕ В ПОДДЕРЖКУ ПРИГЛАСИТЬ?! Я ВЕДЬ ПРИГЛАШУ!»

На остальной части листа, изображалась, собственно, осьминожья любовь, которая, для разнообразия, выглядела не встречей двух ублюдков, а в чём-то по своему милой.

За любопытный нос и привычку лезть не в своё дело, Минъянь получила на ближайшей тренировке, но, как это водится, ни о чем не раскаивалась и не жалела, наоборот, ходила гордая и показывала ему язык.

— Чунь Юаню вообще могут только девушки нравиться. Уймись!

— Ха! Хорошенько связанный женолюб быстро понимает, что спит по обе стороны кровати. Он до сих пор не женат, это хоть что-то да значит! У него даже наложницы нет. Решайся уже!

— Чтобы больше я этого не слышал.

Ладно, если он не наберётся мужества поговорить с Чунь Юанем, то сам будет виноват. Никто не умрёт, если Лю Цингэ спросит, да и хуже относиться друг к другу они точно не станут. Тем более, это просто приглашение предстать перед очами матери.

Кто бы ему сказал, что открывать своё сердце сложнее, чем победить в тысяче битв!

Лю Цингэ полетел в Хайлань, твердо собираясь воплотить в жизнь свой план, который по прибытию мгновенно вылетел у него из головы.

Уже распогодилось, в воздухе пахло водорослями и морем, а Чунь Юаня не было ни дома, ни в саду, где неприлично пышно распустились матушкины розы и пионы. Это что за сорт так благоухает? «Радость двоих», аромат этого пиона навевает весенние сны. Ну, матушка! Удружила.

— Барышня Нин, — спросил Лю Цингэ, сойдя с меча, — где твой наставник?

— На море, — беззаботно ответила Нин Инъин, — раньше вечера не придет. У него урок.

— У кого? У русалок?

Подружка Минъянь кивнула.

— Они наши стихи и песни захотели научиться понимать. Вот учитель их и учит.

Лю Цингэ потряс головой. Никто из них не спятил?

— Русалки? А твой учитель помнит, что они любят человечину?!

— Учитель сказал, что они хорошие. Он умный и взрослый.

Да, конечно! А ещё небо голубое, а Шэнь Цинцю — глава пика учёности!

На море Лю Цингэ бежал чуть ли не бегом, как нашкодивший и проспавший студент. Он опоздал.

На берегу уже никого не было, а подле вещей Чунь Юаня стояла корзина с рыбой.

— Я не утонул, если что!

Отфыркиваясь, Чунь Юань вышел из воды. Для человека не особо крепкого здоровья двигался и плавал он вполне неплохо, но Лю Цингэ загляделся не на это (а там было, на что посмотреть). В своей жизни он видел мужчин и женщин гораздо красивее, но мало встречал людей бесстыднее — Чунь Юань вообще не стеснялся ни наготы, ни ходить в одних нательных штанах — и горячее. Все благие намерения улетели псу под хвост. «То, что надо, — прозвучал в его голове оценивающий и страшно довольный голос, – берём!»

Окончательно его добили очертания цветка стальной магнолии на… на пояснице. Лю Цингэ точно знал, что ему явится во сне сегодня ночью.

— Вода превосходная! Не хочешь искупаться?

Да просто жаждал!

Лю Цингэ сунулся в воду и чуть не взлетел на ближайшую скалу:

— Она ледяная!

Все непристойности мгновенно смыло. Чунь Юань гнусно хохотал.

— Я говорил, что вода превосходная! И вообще, силам зла положено обманывать чужие ожида…

Из одной вредности Лю Цингэ утащил его под воду. Очень хотелось разыграть любимую шутку сычуанских мальчишек — стащить в воде чужие нательные штаны и потом повесить на древко, как знамя, но это означало выдать себя с головой. Спустя час они вылезли из воды. Зубы у Чунь Юаня выбивали дробь, как барабан во время казни. Лю Цингэ закутал его в полотенце.

— Ты простудишься.

— Не в ближайшие полгода. Сейчас это деревце просто радуется солнцу.

К сожалению, цветок магнолии, когда вода испарилась с кожи, пропал. Но оно было к лучшему.

— Ты что, учишь русалок?

— Да, а что такого? Они умные и славные девочки, и стихи пишут хорошие. Вот, сам посмотри.

С этими словами Чунь Юань принялся чертить на песке иероглифы, которые постепенно складывались в полные чувственности строки.

«Всё и все против меня!» — тоскливо подумал Лю Цингэ, но на всякий случай запомнил каждую строку:

Я вспоминаю встречи миг:

От персика цветы

В воде алели,

В листве сутайских ив -

Сережки без числа.

И радость, и восторг

Нам встреча принесла...

Что поздно встретились,

Мы сожалели.

Дальше Чунь Юань начертил на песке такую непотребщину, что даже Минъянь постеснялась бы. Он это нарочно, да?

— Я думал, русалки едят человечину.

— Зачем человечина, когда есть прекрасная дохлая селёдка? Наши русалки мирные и цивилизованные, у них есть письменность, духовная и материальная культура, они морских коров одомашнили, а вот их родичи из северных морей, — Чунь Юань говорил с таким неподдельным восторгом, что делалось неловко, — куда более брутальны и похожи на моржей. Вот они как раз эволюционно хищники и очень территориальны. Викинги, одно слово.

Опять что-то на научном.

— Только не говори, что этот викинг попытался тебя сожрать, потому что приревновал к своей подружке?

— Ага, к невесте, за что и получил по голове веслом и быстро стал бывшим. Пошли, я приготовлю тебе студенческую селёдку под медово-горчичным соусом.

— Зачем?

— Считай это местью за прошлый раз!

Лю Цингэ уже злиться не мог. Вот человек, везде, всюду находит себе приключений! Ладно, селёдка оказалась превосходной, правда, в его рыбе обнаружилась нефритовая бирка со странными письменами, от которых Чунь Юань вспыхнул.

— И что здесь написано?

— Да барышни пошутили. Я сказал, что жду друга, которого хочу угостить рыбой, а они притащили вот это, наверное, не так меня поняли. Что же, надо выражаться яснее. Верно, я использовал не то слово!

Да, с таким лицом нечего идти в злодеи и шпионы, на месте попадёшься!

— Чунь Юань, что написано на бирке? Пожелание мне сдохнуть?

— Не смей обижать моих учениц, варвар! Там написано: «Сердца моего ламантин», русалки таким образом признаются в любви! Какой антропологический материал пропадает! На три диссертации!

— Что-что, — из стены высунулась та самая призрачная дама Жун, чем-то очень довольная, — вы говорите о поэзии и любви? Как это замечательно! Такое солнце, такая весна! Птица вьёт гнездо, феникс ищет подругу! Как здесь не вспомнить:

Весенний сон не чувствует рассвета

Но всюду слышно щебетанье птиц

Пронесся ночью шум дождя и ветра

И сколько упало цветов — никто не знает.

Ох уж эти тётушки!

Это была неловкость века, так что только за чаем Лю Цингэ смог высунуть голову из сундука и сказать, как ни в чём не бывало:

— Моя мать и сестра желают видеть вас в гостях. Найди Инъин тётушку, матушка не любит призраков, особенно, — Лю Цингэ сурово посмотрел на призрак поэтессы, — легкомысленных вертихвосток.

Призрачная тетушка, ну конечно, развеселилась и закокетничала, будто не умирала вовсе, а по-прежнему была легкомысленной, кружащей головы девчонкой.

— Юноша, больше всего ратуют за нравственность бывшие… как бы это сказать… те, кто в молодости ни в чем себе не отказывал, а потом обнаружил, что ему не дают ни дамы, ни господа. Поспрашивайте, как чудила ваша матушка?

— Это не моего ума дело.

Лю Цингэ не сомневался, что матери понравится Чунь Юань. Она любила таких людей с хорошо подвешенным языком, умеющих шутить и спорить.

— Какой хороший мальчик, Юй-эр, настоящий учёный, жаль, тратит свой ум на такой негодный мусор! Как там мои розы и пионы?

— Прижились. Матушка, зачем вы послали «Радость двоих»?

— Мне казалось….

— Мы друзья. — Сказал Лю Цингэ строго, а мать изумлённо распахнула глаза.

— Так я всё неверно поняла? Ох, — и она тут же разозлилась, как всегда бывало, когда пыталась скрыть смущение, — а ведь я хотела отвести его в наш храм предков, представить его отцу, всем бабушкам и дедушкам, да я, пчелобычьи жвалы, сестре написала! Мои дети сведут меня в гроб! Одна путается с невоспитанной козой…

Начинается…

— Матушка!

— Второй молчит, когда надо говорить! Доведёте вы в меня, я в монастырь уйду!

— В мужской?

— Юй-эр, — мать засмеялась, не прикрыв рукавом рта, — бессовестный, непочтительный сын, кого я воспитала! Ты хоть человека спроси!

— Не сейчас.

Тетушка Хуэй в итоге не доехала, зато прислала приглашения на новомодную столичную пьесу о безнравственном государе Му Цао и его двоюродном брате Дун Яо. Последний раз Лю Цингэ был на представлении оперы ещё при жизни отца на «Влюбленных крокодилах», после которых у него от смеха болел живот. Теперь же тетушка предлагала насладиться юйси под названием «Лепестки персика на веере красавицы».

— У меня такое чувство, — задумчиво протянул Чунь Юань, — что мы увидим что-то больноублюдочное.

— Ты же такое любишь, – поддел его Лю Цингэ.

Минъянь виновато покраснела и попыталась слиться со стенкой. Увы, задорно блестящие серьги, те самые, что подарил ей Лю Цингэ, выдавали сестру с головой. Мать, к слову, тоже надела серьги, которые мелодично позвякивали, стоило лишь слегка наклонить голову. Мать, её украшения, веер и наконец безупречное в своей простоте ханьфу вызывали страшную зависть и осуждение у местных слишком уж приличных дам. «Скорей бы ей под сто пятьдесят, а нам под девяносто, она отпозлёт на кладбище или уже наконец вознесется и перестанет портить нам кровь», — без труда читалось на кислых набелённых лицах. Чунь Юань поднял глаза к небу, то есть, к потолку. Весь его вид выражал смирение перед лицом неизбежности и страдание.

— Я люблю весёлый мусор, про который понятно, что он мусор! Мусор честен с читателем, он не стремиться пожрать твой мозг, как шедевры мировой и отечественной литературы.

— А это какие?

С живым интересом спросила Минъянь. Зря спросила, Лю Цингэ чувствовал ловушку всем собой.

Чунь Юань выдал крайне ядовитую речь, в которой помянул трёх «старых слэ…каракатиц».

— Я человек, измученный романом об экспедиции на север, «Львом Зимой» и пьесой о том, как два аморальных обрезанных рукава не смогли договориться, кто же из них будет сверху, и где развратного правителя прирезал двоюродный братец! Готов спорить на что угодно, половину действия главный герой будет ныть о том, что прежде был чист, как лилия, уложит в постель к своему чудовищу не в меру добродетельную тётку, которая, естественно, естественно, попытается злодея перевоспитать и рассказать ему о страданиях народа, а закончится всё поножовщиной на сцене, которую горе-автор наверняка обставит как помесь свадьбы с первой брачной ночью, и нож как метафора небесного столпа! Меня очень трудно чем-то удивить. Барышня Лю, что с вами?

Миньянь трижды закуталась в свою вуаль.

— Мне просто очень жарко.

Справедливости ради, пели и играли актёры превосходно, но сама пьеса! Когда начались завывания про белый лотос и поруганную невинность, и про то, что первая же барышня, с которой переспал Дун Яо, утром не рыдала от ужаса своего падения, а радостно ему улыбнулась и поцеловала, на горестном вопросе:

— И какой же вывод из этого следует?

Лю Цингэ не выдержал:

— Что ты приличный любовник?

Актер, игравший этого страдальца, аж сбился с ноги:

— Нет! Что все женщины — распутницы и развратные шлюхи!

Чунь Юань сидел нахохлившись и прикрыв лицо рукой.

— Не будь Дун Яо главной шлюхой во всём этом безобразии, смотреть на него было бы невыносимо!

В их ложу скользнул слуга с закусками и двумя кувшинами сливового.

— Вина?

Ко второму действию Лю Цингэ понял, что они сопьются: на сцене и впрямь появилась прекрасная и утончённая тетушка героя, которая пошла на измену мужу только из любви к своей стране. Муж, к слову, оказавшийся очень славным человеком, в отличие от своего братца-придворного, очень похожего на Шэнь Цинцю, её почти сразу простил и увёз подальше от гадючника.

Закончилось это страдание обрезанных рукавов (главного героя хотелось под конец прибить, чтобы не мучился), как и предсказывал Чунь Юань, двумя трупами в свадебных нарядах.

Зрители долго хлопали и бросали серебро на сцену.

— Это такая современная литература? Вот что мешало поэту сочинить историю про хоу Цзяна и его жену, они такие славные!

Только и смогла спросить мать, которая за всё представление переломала четыре веера и разодрала один шёлковый шарф.

Минъянь посмотрела на обрывки с жалостью:

— Матушка, про хороших людей писать ужасно скучно! Ни тебе ни страстей, ни страданий, так и без штанов останешься! Инъин, ты училась на пике учёности, скажи матушке!

— А что сказать, — ученица Чунь Юаня изобразила дурочку, — учитель говорил, что писать можно о чём угодно, хоть о плохих людях, хоть о мандаринах. В искусстве нет запретов.

Лю Цингэ поглядел на этих красавиц и окончательно уверился, что юйси написала Минъянь, слишком уж тихо она вела себя во время представления, хотя обычно живо откликалась на всё. Мать хмыкнула.

— Это не писать скучно, это поэт пишет задней левой ногой, закинутой через правое ухо! В городском саду зацвела глициния, мне надо срочно промыть от этого ужаса глаза!

По дороге к ним мать утащили на встречу соученицы и подруги, которые жаловались друг другу на мужей, их невоспитанных наложниц, бестолковость сыновей, оборотистых, сбежавших с кем попало дочерей, внуков, забывших родные корни, аморальную современную литературу, пострелы в пояснице и нерадивых любовников. Пригорюнившаяся было Минъянь воспряла духом, и голосом прилежной ученицы спросила у Чунь Юаня, все ли представления и юйси на его родине были столь же ужасны?

— Я видел всякое. Моя бабушка очень хотела, чтобы мы с братьями и сестрой выросли образованными людьми. А ещё она любила балет. Это когда на представлении не говорят ни слова, а только танцуют. Если у нас и есть совершенствующиеся, то это балетные танцоры. Два раза в месяц бабушка обязательно ходила на представление, и я вместе с ней.

— А твои старшие братья?

Они чуть было не свернули мимо нужного поворота.

Глициния в этом году цвела роскошно и напоминала гордую красавицу в фениксовой короне. Деревья согнулись под тяжестью цветов и полоскали покрытые лиловыми гроздями ветви в озере, луна заливала и землю, и листву, и вышедших с фонариками влюбленных мягким голубым светом. Чунь Юань улыбался. Лю Цингэ приготовился слушать. Он любил слушать чужие воспоминания о родных, о доме, об учёбе и поездках на тамошние собрания бессмертных, то есть учёных. Это был как отблеск далёкой, навсегда потерянной жизни, которая не вернётся никогда.

— Братья старше меня на десять и восемь лет. Когда я уже что-то соображал, они готовились к поступлению или уже учились. Ну и да, они два технаря, а мне вот пришлось отдуваться за троих.

…Самое главное в балете — союз музыки и танца, то, как на сцене рождается образ, который невозможно забыть. Первый раз бабушка отвела Чунь Юаня на страшную сказку о мышином короле, и больше всего ему запомнились огромные, скачущие по сцене демоны, то есть, разумеется, мыши. Музыку Чунь Юань долго не мог понять и не любил — его начали рано учить игре на гуцине, а потом и каллиграфии, и рисованию, и если с последними двумя он справлялся и даже ухитрился полюбить, как полюбил потом иностранные языки и литературу, то музыку и свой инструмент он воспринимал то ли как врага, то ли как крокодила, долго не любил и не принимал. Ему совсем не положили ума музыканта, и оставалось только со страшной силой завидовать соученикам, которым родители разрешали фанатеть по глупой музыке и откровенному мусору. А ты сидишь, как полный дурак, над этим гуевым цинем, зубришь ноты и играешь на счёт, а отказаться нельзя, потому что мама с бабушкой тогда расстроятся, и вообще, поражение признают только трусы и слабаки, но уж никак не круглые отличники. Чунь Юань привык слушаться родителей и всё делать лучше всех.

— Стой! — Лю Цингэ принялся считать в уме и понял, что у него дёргается ухо. — А жил, ел, спал и безобразничал ты когда?

— Ты о чём?

 — Прогуливал занятия, гонял ворон палкой, воровал лотосы с прудов и пугала с крестьянских огородов, таскал в школу вино, дерзил наставникам, играл в слепого кота и целовался с барышнями с соседнего пика?

Минъянь с подружкой только что не хихикали. Чунь Юань изобразил скорбь.

— Какие целоваться? У нас в старших классах жизни нет, провалишься — пойдешь работать на завод до конца жизни или в армию. У меня, правда, к тому времени была отдушина.

— Твой любимый мусор?

— Фантастика и фэнтези. То есть истории о героях. Они, знаешь ли, очень утешали, особенно когда наш учитель математики попытался меня сожрать. Моя мать в своё время дала ему отставку и вышла за отца, а он попытался отыграться на мне. Меня тогда чуть из школы не выгнали.

…Одноклассница Чунь Юаня, с которой он дружил и вместе ходил в музыкальную школу, не выдержала и вышла из окна. Сам Чунь Юань впервые в своей жизни закончил полугодие на тройки и с ужасом думал, что родители убьют его за плохой табель, как только вернутся из своей заграничной командировки. А тут ещё и подруга разбилась, оставив совершенно ужасную записку, и от бабушки влетело за спрятанный дневник с замечаниями и отвратительными оценками. Ничего с собой этот горе-шпион не сотворил из одного упрямства, хотя порой, когда ему устраивали публичное унижение и шельмование при всем классе за очередной проваленный тест, очень, очень хотел застрелить сначала и математика, и почуявших безнаказанность одноклассников, и директора, и под конец себя. Но совершить такое — значило крупными буквами расписаться, что Шестиглазый прав, и он ноль, бездарь, бесполезен и вообще пустое место. Чунь Юань ни за что не хотел дать этому злобному мудаку победить. Когда бабушка прооралась, она первая пришла извиняться и мириться, обняла его и сказала, что завтра они идут на представление для реморализации, а дальше надо думать, что и как.

У бабушки Чунь очень плохо было с утешениями, она скорее поддерживала, как боевой товарищ, а тут ещё и северные соседи приехали на гастроли и привезли историю о заколдованной деве-лебеди.

Чунь Юань уныло поплёлся. Он был четырнадцатилетний недоросль, естественно, постигший смысл бытия и знавший всё на свете. И спектакль этот он видел не один раз, больше того, любил и знал наизусть. И чем, спрашивается, его, всего такого разочарованного и страдающего, могли удивить?

Принц ему не понравился. Во многих танцевальных представлениях все эти принцы и хоу — лишь подставка для героини, а этот ещё был деревянный, скучный и отчаянно любовался собой. Зевать Чунь Юаню мешало одно только хорошее воспитание и уважение к остальным танцорам, которые это бревно старались вытянуть и расшевелить.

И тут на сцену, в сиянии тысячи огней, вплыла она. Сначала Чунь Юань решил, что это небожительница или фея, но нет. Это была сияющая холодной, алмазной красотой, безупречными манерами и чистотой главная героиня — владычица лебедей и сама лебедь. Чунь Юань забыл о том, что его собрались выгонять из школы, о том, что родители не переживут такого ужасного позора, о том, что поругался с бабушкой, даже про ненавистный гуцинь забыл. Не отрывая глаз, он смотрел на сцену, и всеми силами сопереживал заколдованной девушке, которая попала в древнюю, как мир, ловушку – чары падут, если тебе признаются в любви. Конечно, она попалась, обречена была попасться, ведь колдун, который обратил её в лебедя, всё прекрасно слышал и заклинанием придал своей дочери сходство с той, кто раз за разом сопротивлялась ему.

И принц, ну что с деревянного дурака возьмёшь, повелся, а кто бы на его месте не? Дочь колдуна танцует та же танцовщица, но это совершенно другой характер — воплощение соблазна и тьмы. Обычно ее изображают как злобную интриганку и завоевательницу. Но не в этот раз.

Чунь Юань говорил, а Лю Цингэ словно наяву видел, как красавица-танцовщица, бывшая всё первое действие воплощением стойкости и чистоты, становится совершенно другой. Никакой грубости, никакой жестокости, никакого дешёвого кокетства: эта женщина слишком знала цену себе и знала — она высока. Колдунья была очень, очень плохая девочка, не стеснявшаяся использовать других людей как биту, идти к своей цели и радовать себя, особенно если ты именно этого хочешь, но стесняешься сказать вслух. Каждое движение говорило об этом, и тем разительней был контраст с владычицей лебедей.

Принц, как и все влюблённые ослы на свете, этого не видел, ведь ему показывали то, о чем он тайно грезил по ночам: воплощённую страсть, но без животной похоти и полной потери власти над собой и ума. Дочь колдуна очаровывала и каждым взмахом руки, каждым поворотом головы показывала, как с ней может быть хорошо. Никакого наступления и завоевания, только умелый и рассчитанный соблазн, только очарование и колдовство, так стоит ли удивляться, что принц, дерево-деревянное, сроду не блиставшее умом, попал в чужую западню, и что соперники достались ему не по зубам?

А что он погубил себя и доверившуюся ему девушку — ну так кого волнуют такие мелочи? Взялся играть с древними силами — не жалуйся.

Этого хватило Чунь Юаню, чтобы собраться, после представления связаться с родителями и сказать: «Мам, меня собрались выгонять из школы, а ещё я всем врал, потому что боялся вас расстроить». И мать с отцом отменили все важные встречи, поорали, побили посуду и пошли разбираться.

Бывшего поклонника матери после этого вынесли из школы на носилках. Мать Чунь Юаня, конечно, не отличалась силой и ростом, но это её не останавливало.

Оставшиеся три года математик вёл себя почти прилично, так, козлил иногда.

— Ужасно, — Минъянь шмыгнула носом, — зачем вообще высочеству этот плоский принц, когда рядом болталась такая горячая колдунья?

— Потому, — отрезал Лю Цингэ, глядя на это слёзное царство, — что у колдуньи отец и вся остальная родня — такие же жабы. Легенда красивая, но я не верю.

— С чего?!

— С того, что лебедь — это если переводить на человека, как я или Минъянь. Только ещё злой, дерется со всеми и шипит. Думаю, в действительности никто не умер, а лебедица вышибла окно, раскидала стражу, укусила колдунью за задницу, вырвала ей волосы, принца закинула на плечо и улетела на озеро. Лебеди — те ещё злокозненные твари.

— Лю-шиди! — Чунь Юань хохотал так, что слёзы из глаз брызнули. — Ты ужасен!

— Я охотник.

— Иногда даже слишком.

— Ты так и продолжал родителей и старших во всём слушаться?

— Нет! — Чунь Юань выпятил грудь. — Потом я поступил в университет, а старшие товарищи научили меня плохому. Ругаться, например. И курить. Бабка Шэнь, конечно, говорила, что вот раньше был такой хороший мальчик, а сейчас позорный хунвэйбин, но она вечно была мной недовольна.

«Был хороший, — подумал Лю Цингэ с неожиданной злостью, — а стал живой».

— А причем здесь красные одежды? Вашего учителя не наказали?

— Какое наказание? Он спал с директором школы.

— То есть с главой?

Чунь Юань кивнул. Видимо, люди везде были одинаковые и всюду любили власть.

Но думать об этом в лунную ночь, когда в чернильное небо взлетали одинокие фонарики, не хотелось.

— Жаль, друзьям, — сказала Нин Инъин внезапно, — нельзя вместе запускать фонарики. Все сразу решат, что мы с тобой, шицзе, парочка.

— Лучше не надо. — Сестра отмахнулась. — А то меня заревнуют. Ладно, не пропадать же добру! Утащу хорошую сцену и пущу в дело.

— Писать счастье же скучно.

Минъянь хихикнула. Злодейски так хихикнула.

— У меня есть правильный соус! Вот представь, героиня написала герою стихотворение о любви, он ей ответил, и думали они, что у них вся жизнь впереди, они счастливы, а она вдруг заболела и умерла. Или нет, это слишком просто: защищала свою сестру от клеветы благородной супруги, повела себя слишком открыто, её наказала пощечинами служанка этой ведьмы и тогда героиня взяла и повесилась от такого уни….

Не вынеся этой чепухи, Чунь Юань закашлялся впервые за всё это лето. Лю Цингэ пришлось долго стучать его по спине, а когда приступ закончился, сестра натолкнулась на суровую отповедь:

— Барышня Лю! Любительница вы битого фарфора! Лучшее, что вы можете сделать для своих героев — это оставить их в покое!

— Но шишу, я же не собираюсь пока никого убивать! У меня хвостов, как у старой хулицзин! Я так… рассуждаю о характерах!

Да, конечно, а глаза чего бегают? Врёт и не краснеет. Лю Цингэ хмыкнул:

— В день, когда ты напишешь героев, которых не хочется сдать Му Цинфану, как рвотное, да еще при этом счастливый конец…

Он дождался, пока все заинтересованно обернулись к нему и добил:

— У всех демонов Диюя и десяти адских судей отвалятся все их железные задницы.

— Старший брат, ты грубиян! А вот и напишу на спор!

— Не напишешь. В середине точно собьёшься на привычное.

— И напишу! Спорим?

— О небо! Вы два сведённых??!

— Учитель, учитель, не переживайте! — Нин Инъин чего-то испугалась и бросилась всех мирить. — Такой вечер хороший, глицинии такие красивые, на представлении мы хорошо повеселились, даже жаль, что А-Ло с нами нет…

Чунь Юань помрачнел и отвёл глаза. Вот же человек, до сих пор не отпустила его вина, да сколько можно?!

Веселая было Минъянь так посмотрела на подругу, что Инъин тут же смущённо замолчала. Сестра же добавила решительно, точно стремясь из заболтать.

— Брат, ты меня недооцениваешь. Напишу и ещё как!

Назвали срок в два года, ударили по рукам. Лю Цингэ ставил шерсть и рог крапчатого жаборога, сестра — чтение всех мудрецов древности, которых с детства терпеть не могла за занудство и жестокость по отношению к близким. И так хорошо, так счастливо было в этот миг, что Лю Цингэ не мог большего себе желать. Какую бы цену ни пришлось платить после — а человек всегда платит, даже если не задумывается об этом — у него оставались и луна, и глициния, и дурацкие страдания белого лотоса, и танцовщица-лебедь, и улыбка Чунь Юаня.

Тогда-то Лю Цингэ и ощутил, что значит эта самая свобода, и понял, как много этот человек потерял. Понял — и решил, что больше не скажет ему ни слова осуждения.

Лето пролетело стрелой, и вот уже клёны облачились в алое. Чунь Юань вновь бранил бестолковость писателей, но добросовестно всё правил.

— Хоть что-нибудь хорошее у нас издают?

— Разумеется! Что ты хочешь прочесть?

— Дай подумать, — Лю Цингэ пришла в голову превосходная затея для розыгрыша, — романчик о праведниках и легистах, да таких, чтобы повеситься хотелось. И чтоб под конец обязательно притащилась толпа нечисти и всё им попортила.

Чунь Юань долго смеялся, а затем притащил четыре книжных тома и сказал с гордостью:

— Это моя девочка. Дочка и вдова судьи, очень славно пишет, что называется, со знанием дела. Здесь и легист, и его жена, и нечисть. Очень много нечисти. Только, прошу, верни.

— Когда это я нарушал обещание?

Книга и впрямь оказалась превосходной, сразу чувствовалось, что Юнь Пяолянь допекли до поченок. Никто не ушел от неё обиженным: ни почтенный и лицемерный учитель, спустивший всё своё состояние на любовника; ни его жена, затиранившая дочь и невесток, но слепо обожающая сыновей; ни сами сыновья, один из которых заделался интриганом, продал сестру помешанному на добродетели сластолюбивому императору, но прокололся на расхищении денег из казны, а второй мало того, что перешёл на сторону врага во время войны, но и отравил все колодцы в приграничье трупным ядом. Единственным человеком, вызывавшим хоть какое-то сочувствие, была дочка этого гадючьего семейства, которая сначала во дворце подстроила смерть унизившей её благородной супруги, а затем разыграла свою смерть и сбежала с лисой постигать путь совершенствования, правда, потом ушла в монастырь с красивыми послушницами, замаливать грехи. Книга доставила Лю Цингэ немало удовольствия, окончание её он дочитывал на очередном собрании глав пиков, когда Шэнь Цинцю по своей вечной привычке стал разливаться соловьём о том, как из рук плохо они все выполняют свой долг. И особенно мастер Лю.

— Мастер Лю совсем забросил и свой пик, и учеников. Они шляются, как толпа босяков! Впрочем, они всего лишь берут пример с учителя, который болтается неведомо где и неведомо с кем!

Снова та же песня, снова та же пипа, и половины пальцев у музыканта нет.

— Шисюн Шан, выдай моим бездельникам новую обувь и одежду.

Лицо Шэнь Цинцю пошло пятнами.

— Мастер Лю не понимает человеческих слов?

— Понимаю. Мои драчуны сами неплохо без меня справляются. Что прикажешь мне, Шэнь Цинцю, круглый год торчать на Байчжане? Нечисть сама себя истребит, демоны обретут совесть или может ингредиенты сами себя назовут и поймают?

— Сяо Цзю, Лю-шиди, зачем ссориться? Лю-шиди, ты и впрямь забросил дела. Приведи бумаги в порядок и сдай в архив, а если и дальше будешь пропадать, то назначь среди твоих учеников старшего. Это же безвластие!

«Безвластие — мать порядка», очень громко подумал Лю Цингэ. На пике Цзуйсянь к нему подошла Ци Цинци.

— Хорошая книга, шиди?

— Превосходная. Хочешь прочитать?

— Не откажусь. С тех пор, как наша фея от нас улетела и вернулся хромой чёрт, нам никто не говорит, что хорошего вышло. К слову, о феях: не мог бы ты зазвать в гости свою? Мои барышни и я скучаем по её острому языку.

Лю Цингэ поперхнулся вином.

— Шицзе сошла с ума? Какая ещё фея?

— Ты знаешь – какая. Нет, правда, с её стороны было очень некрасиво сбегать, ничего нам не объяснив.

— О чём ты?

— Лю-шиди, не отпирайся, — Му Цинфан вынырнул из ниоткуда, — мы с шицзе Ци долго гадали, что к чему и как такое можно провернуть, а потом я вспомнил, что на юге в священных пещерах можно найти особые цветы. Если за ними ухаживать, они могут стать сосудом для человеческой души. Записи расходных книг пика Аньдин это подтверждают. Не нужна ли нашей фее помощь целителя?

Лю Цингэ думал, что сгорит со стыда:

— Это он.

Теперь настала очередь этих двоих краснеть.

— О, в самом деле, — наконец отмерла Ци Цинци, — да какая, к гуям, разница? У всех свои недостатки. Ну, тогда проведем на мой пик как барышню, в женских тряпках и под вуалью.

— Нет. Это опасно. Не болтайте.

Лю Цингэ не желал, чтобы Юэ Цинъюань и Шэнь Цинцю узнали, что подменыш, ходячая насмешка над чужой проницательностью жив, здоров и благополучен. Это лишило бы Чунь Юаня и покоя, и жизни.

К счастью, Ци Цинци и Му Цинфан поняли его без слов.

— Жаль. Моим девицам не помешало бы послушать о хороших книгах, а то помешались на романчиках о мужской любви.

— Ну так выпори Минъянь.

Некстати подкатило раздражение: где он ошибся и как подвёл доверившегося? Ведь что знают трое — знает и быкосвинья. Скоро правда дойдет до Шэнь Цинцю, если уже не дошла. Ци Цинци скрипнула зубами:

— Я ли тебя слышу? В мире столько насильников, преступников, тупой солдатни, отвратительных правителей, продажных судей, лицемеров и людоедов, плохих отцов и бессердечных матерей, а ты говоришь мне выпороть мою ученицу и твою сестру за любовь к выдумке, которой в жизни никогда не бывает? Ты лютоволчьей ягоды объелся?

С пика Цзуйсянь Лю Цингэ ушёл злющий, будто встретился с роем оводов. Через неделю Му Цинфан прислал к нему записку с извинениями: книга оказалась так хороша, что он взял у шицзе её прочитать. Через неделю он вернул свёрток с книгами и попросил отнести Юнь Пяолинь восхищённое письмо: первый раз за много книг кто-то вдруг взял, да и написал хорошего лекаря, который не морали читает, а штопает недоумков, и даже руки перед тем, как принять роды, моет с вином и мылом.

Но и Му Цинфан не вернул книгу в срок, потому что Шан Цинхуа заявил, что ему срочно, ещё позавчера надо, и вообще, пик Аньдин наконец изыскал средства для расширения библиотеки школы, не даст ли мастер Шэнь советов, что следует приобрести из учебной и художественной литературы в первую очередь, вон какие замечательные книги у нас выходят, а мы не знаем. Лучше бы этот трусливый дурак молчал.

На ближайшем собрании глав пиков, посвященному принятию новых учеников и началу полугодия, Шэнь Цинцю плевался ядом, как никогда в жизни.

За одну стражу Лю Цингэ узнал, что книга глубоко отвратительна и аморальна, героиня глубоко порочна (бедная девчонка всего-то затащила в постель брата императора, потому что её супруг был чуть добрее и красивее крокодила, и родила от него близнецов), отвратительная жена и мать-кукушкоехидна; что человек, допустивший такое в печать и уж тем более вычитавший — гнусный развратник, которого надо отравить и сжечь на костре вместе с этим порождением бездны; что у самого Лю Цингэ отвратительный и низкий вкус, и наконец последовало коронное:

— Пока я жив — такая дрянь в нашей библиотеке не появится!

— Ну дрянь, — спокойно согласился Лю Цингэ, — ну вкуса у меня нет. Мастер Шэнь, а книга в чём виновата? Не нравится — не читай.

— Лю Цингэ, речь идёт о чести школы! Ты хочешь, чтобы эти глупые свиньи, наши ученички, начитались таких книжек, и вообразили бы, что это хорошо и правильно: обманывать и убивать мужей? Да этак они дойдут до мысли, что можно посягать на власть отцов, выкидывать беззубых и слепых матерей на мороз и убивать учителей!

Для полного счастья Шэнь Цинцю не хватало только полыхающего с силой тысячи солнц хвоста. Лю Цингэ вдруг пришло в голову, как ответил бы Чунь Юань и он мысленно злодейски расхохотался от задуманной им шутки.

— Мастер Шэнь видит это в том, что прочитал?

— Именно это я вижу, благодарю покорно. Рад, что мастер Лю это наконец заметил!

Шэнь Цинцю торжествовал. Лю Цингэ выждал, дал ему насладиться победой и выпустил стрелу:

— Разве зеркало виновато, что в нём отражаешься ты. И ты, мастер Шэнь, видишь то, что в тебе самом тебе ненавистно и невыносимо.

Ледяное лицо Шэнь Цинцю перекосило от ненависти.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что сказал. Если книга мне не нравится, я её закрываю и не плачу денег. Ты же прочитал от первой страницы до последней.

— Верно, — Ци Цинци только что не в лицо смеялась, — ты утыкал эту книжонку закладками. Знаешь, как это выглядит? «Мы с шисюном надышались в пещере трахоцветов, и он надо мной гнусно надругался. Завтра обязательно ещё пойду». Юнь Пяолянь не делает супругу Сянь образцом морали!

— Но и не наказывает! Эта змея живёт припеваючи и ни в чём не раскаивается!

Кто бы говорил! Несмотря на то, что случилось с Шэнь Цинцю, на всё, пережитое им, Лю Цингэ в который раз понял, что его отношение ко второму человеку на Цанцюн не изменилось.

— А разве у читателя нет своей головы? Если ты жжёшь книги, Шэнь Цинцю, то значит, ты не можешь ни победить в споре, ни добиться взаимности.

— Верно. Шицзе права. — До сих пор молчавший Му Цинфан тоже встал. — Лишь тираны навязывают себя, сжигают книги и закапывают в землю учёных. Мы до такого точно не докатимся!

— В чём ты сейчас обвиняешь меня, Му Цинфан?

— Достаточно! — Сидевший с нечитаемым лицом Юэ Цинъюань стукнул рукой по столу. — Дайте мне эту книгу. Вам троим должно быть стыдно, но вместо вас стыдно мне. Взрослые люди, главы пиков, уважаемые заклинатели, а цапаетесь, как цветочницы за лучшее место на улице! Из-за чего? Из-за книжки!

— Юэ Цинъюань, — мгновенно ощетинился Шэнь Цинцю, — ты что, сравнил меня, главу пика учёности и учителя, своего законного супруга наконец… с цветочницей? Знаешь, что? Спи сегодня один! Что, скажешь раньше было проще?

И вот мимо этой гремучехвостой змеи Ци Цинци хотела протащить Чунь Юаня.

— Раньше было раньше. Отправляйтесь на свои пики. Шиди Лю, тебя я попрошу остаться.

Юэ Цинъюань сидел с совершенно прямой спиной и смотрел в одну точку. Когда все ушли он, наконец, тяжело и мучительно заговорил.

— У меня нет права просить тебя о таком. Между тобой и сяо Цзю никогда не было ни любви, ни взаимопонимания, но ты больно бьёшь по его самолюбию. Я не хочу выбирать между справедливостью и человеком, которого люблю всю жизнь. Я прошу тебя смирять себя. Я хочу покоя в собственном доме. Ты слишком хочешь победить и не выбираешь способов. Не надо так.

Лю Цингэ стало смешно. Он встал и поклонился.

— Мой наставник учил меня уважать себя и других. Мой наставник также говорил, что свобода любого суждения, если говорят равные, равна свободе ответа и праву на несогласие. Чжанмэнь-сюн, если я стану молчать там, где надо говорить, то перестану уважать себя. Прошу меня простить.

— Лю-шиди, если ты опять вздумаешь из деликатности пропасть из виду…

— Я не стану этого делать. Но и молчать не стану.

— Тогда, верно, ты будешь готов принять наказание?

При всем добродушии Юэ Цинъюаня, предел был и его безграничному терпению и добродушию. Очевидно, Лю Цингэ только что его переступил.

— Я верю в то, что мой глава будет честен и справедлив.

— Я тоже верю в твоё великодушие, шиди. Благородный лигр не ест падали и не ловит мух.

Так они и разошлись. Чутье Лю Цингэ, та кошка-что-в-душе-каждого-охотника-никогда-не-спит, не просто шипела и гнула спину, она уже рычала и топорщила шерсть. Лю Цингэ ждал от Шэнь Цинцю любой подставы и следил за каждым его шагом. Кончилось всё тем, что ему приснился отец: совершенно живой, целый и потусторонне мертвый. Отец держал в руках черно-золотую шкатулку и перебирал острые грани.

— Не верь чужой лжи, Юй-эр. Успей до рассвета.

— Отец!

— Не опоздай, сын.

Лю Цингэ проснулся от стука собственного, бешено колотящегося сердца.

Чунь Юань развлек бы его десятком баек и страшных сказок, но Лю Цингэ не был учёным, привыкшим писать, что животные делятся на забальзамированных, принадлежащих императору, и бегающих, как сумасшедшие. Он был воином и заклинателем, сыном воинов и заклинателей. Он знал, что это не просто сон. Это разум мог выдумать двести отговорок и доводов за и против, это глаза могли обмануть, но чутье и та-кошка-что-внутри не подводили его никогда. Разум колебался — кошка прыгала, порой в огонь, но всегда приземлялась на все четыре лапы.

Лю Цингэ сел медитировать.

«О чем ты предупреждаешь меня?»

Кошка шипела и дыбила хвост. «Готовься».

Утром, едва забрезжил рассвет, пришел ученик с Цюндина.

— Глава занят и велел вернуть Лю-шишу книги.

— Положи на стол.

На излёте часа тигра никто не добр, а Лю Цингэ и подавно. Само собой, первым делом он принялся проверять присланный главой свёрток. Внутри оказалось письмо и книги в новом переплёте.

«Шисюн благодарит мастера Лю за доставленное удовольствие и находит, что у Юнь Пяолянь есть талант, однако считает нужным заметить, что столь молодой особе следует больше думать о соответствии с общественной моралью и найти себе более строго цензора. Я взял на себя смелость переплести книги: три дня назад мы крепко поругались с сяо Цзю, переплёт пострадал невосполнимо».

И впрямь, книги переплели в новый, очень красивый чёрно-золотой переплёт, сделавший бы честь и императорской библиотеке. И письмо такое мог бы написать Юэ Цинъюань, и Лю Цингэ бы даже поверил… не знай он почерк чжанмэнь-сюна, как свой. Кто-то безупречно скопировал иероглифы и решил, что Лю Цингэ на это клюнет.

Это что за дичь на Цандюн творится? Зачем всё так усложнять?!

Лю Цингэ надел толстые перчатки из драконьей кожи, шелковым шарфом защитил нос и глаза, и только после этого полез проверять каждый том.

Книги внутри оказались пустыми.

А если страницы отравлены?

Но нет, пусто.

— Что за чушь! — Отросил он в раздражении четвертую книгу и сделал это совершенно зря.

Книга упала с обиженным стуком и в том же миг над Лю Цингэ распахнуло пасть страшное чёрное небо, послышался лязг цепей и стоны.

«Шкатулка, — дошло до Лю Цингэ, — обложка книги — это грани той самой шкатулки, ведущей в тот Ад, о котором рассказывал Чунь Юань!»

Где-то совсем рядом послышался мерный стук-скрежет зубов.

Chapter Text

Лю Цингэ выхватил меч и ударил. Его противник — какое знакомое лицо, какая мягкая улыбка, с лёгкостью уклонился.

Он был очень, до невозможности, отвращения и жути похож на Чунь Юаня.

Только вместо ресниц два ряда мелких зубов обрамляли каждую глазницу.

— Нет, с тобой не интересно, — ответил он голосом Чунь Юаня, — терпеть не могу праведников, мучеников и хороших людей. Ни тебе постыдных мыслей, ни грехов, ни сомнений в себе, подавленного вожделения — и того нет, ты плоский, как доска! Один обращённый стоит тысячи верных, тьфу! А как его совратишь — затрахаешься так, что даже пытаешь без удовольствия.

— Ну так отпусти! — Потребовал Лю Цингэ и на взлете задавил мысль, что демон взял это лицо неспроста.

— Ты открыл шкатулку. Ты, конечно, можешь привести того, кто призывал её в ваш мир, но ты же помнишь, что силы зла всегда обманывают чужие ожидания? Любопытно, а каковы твои глаза на вкус?

Из тьмы показались трое обезображенный уродцев. Тому, кто их придумал и сотворил вот такими, точно следовало лечить дух и разум. Они могли бы напугать Лю Цингэ лет в семь…

Взрослый он знал, что это выдумка чужого ума, что ничего этого на самом деле не существует.

И что демоны всегда врут.

Тот, кто взял лицо Чунь Юаня, расхохотался.

— Это меня нет? Я есть всегда. Я — тёмное зеркало, если так можно выразиться. А вот насчёт тебя и твоего чахоточника — сомневаюсь. Вы все не настоящие. Тень тени, копия копии, мертвецы, сшитые из кусков чужой плоти! Да вы все голая функция и неписи!

— Как страшно.

Демон до отвращения знакомо и весело фыркнул.

— Думаешь, меня можно победить мечом или глубокой медитацией? Думаешь, Шэнь Цинцю, который четыре года делил с твоим чахоточником разум, не вытряс из него парочку образов, чтобы заболтать тебя, пока он будет убивать того, кто отнял у него всё?

— Умолкни и дай пройти.

Так и знал, вот так и знал, что этим всё кончится. Лю Цингэ попробовал встать и понял, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой.

— Боюсь, что нет. Без претензий к тебе, ты действительно плоский, как ящерица, но у меня своя история. Я не виноват, что униженный и оскорблённый ублюдок создал и вымыслил меня таким. Добро бы что хорошее взял, так нет, надо было зациклиться на сраном фильме категории Б, который смотрят одни прыщавые задроты. Короче, я не согласен с той ролью, которую мне прописали. Я не хочу рвать людей на куски. Это примитивно.

Никогда ещё в жизни Лю Цингэ не попадалось такой болтун!

— С дороги.

— Я не говорил, что не согласен пытать. Хочешь правду? Ты вообще не должен был выжить после того искажения ци. А хочешь, я покажу, кто виноват и чем всё кончилось?

В полной оторопи Лю Цингэ смотрел на то, как умирает на руках настоящего Шэнь Цинцю, который просто запаниковал, как его сестра решила отомстить и перешла на сторону… помешавшегося на мести учителю, позврослевшему и похожего на демона-кровопийцу Ло Бинхэ. Как этот же самый Ло Бинхэ, которого Чунь Юань так оплакивал, заманил в ловушку и убил Юэ Цинъюаня, а затем не только уничтожил Цанцюншань, но и выложил из тел глав пиков и учеников гору до неба. Но и этого ему показалось мало: своей уничтожающей ци Ло Бинхэ ускорил разложение и послал на эту гору потоки огня. Огонь, однако, не сжёг трупы дотла, а скорее соблазнительно подкоптил. Бывший ученик Чунь Юаня нежно улыбнулся и махнул рукой демонью:

— Наслаждайтесь. Не оставьте ни косточки.

С чавканьем и рычанием толпа демонов набросилась на пиршество. Смотреть на это сначала было мерзко и тошно, а потом противно.

Шэнь Цинцю, точнее, настоящему Шэнь Цинцю, досталось больше всех. Ученик мучил его долго, с наслаждением, превратив в человека-свинью, а затем лишил языка и глаза. От ярости и бессилия Лю Цингэ чуть снова не сорвался в искажение ци, это было так легко, так соблазнительно, не выручи его знакомый голос: «Потрясающая дичь, никакого литературного вкуса. И мне это причесывать? Да ещё по ставке десятилетней давности? Да тут косить — не перекосить! Вот интересно, Шэнь Цинцю успел объяснить этому юному дарованию, что белоглазым волком и скупердяем быть не надо?»

Этого хватило, чтобы вернуть себе себя.

— Слишком похоже на бред.

— И правда. Посмотрим, что ты на это скажешь?

В этот раз Лю Цингэ даже выжил, и место настоящего Шэнь Цинцю занял Чунь Юань, которому пришлось пожертвовать собой, своей жизнью и самоуважением, чтобы его потерявший совесть и чувство меры ученик не уничтожил весь мир. Смотреть на это оказалось примерно также невыносимо.

— Молчишь? Неприятно, наверное, столько крови и мяса… И ты опять не успел! А что хуже, первое или второе? Быть неудачливым любовником или быть трупом?

Хватит, пора прекращать эту дрянь. Лю Цингэ пожал плечами.

— Оба жуть безглазая.

Чунь Юань добавил бы, что и там, и там происходят жутчайшие вещи, которые не осуждаются никем и никак, так часто бывает, когда автор хочет поймать читателя на крючок из насилия, жестокости и разнообразного битого фарфора, но тащит в текст слишком много непродуманного и неосознанного. Но Чунь Юань без жалости и сострадания расчленял поэзию на мышцы и кости, и делал из паршивой писанины достойные вещи, да и вообще, учёным такое самой кармой положено.

Лю Цингэ учёным не был.

 Без лишних разговоров он снёс голову демону, но даже тогда демон не угомонился. Такова была уж их демонская природа, и можно было бы уже привыкнуть, и не злиться на чужую живучесть.

— А что у меня есть!

Лю Цингэ стоял посреди зимнего леса. Где-то вдали что-то громыхало и взрывалось. У высокой сосны застыли двое: он сам, но выглядевший на не слишком хорошие сорок, и девочка лет четырнадцати, очень похожая на Чунь Юаня. Он был ранен, в груди что-то засело и причиняло острую боль. Руку поднимать было невыносимо.

— От…несешь. Б-еее-ги.

Пережив приступ слабости и боли, всё же всучил ей письмо.

— Дядя Лю! Вы зря пошли со мной!

Девочку трясло. Не от холода и не от страха, а от ярости. Человек с лицом Лю Цингэ стукнул её по лбу, а после долго кашлял.

— Хочешь… на станцию… утешения… поп-ааасть? Или... на опыты… к ублюдку Сиро? Передашь. Товарищу Юэ. Скажешь… кто… предатель. В руки. Не попадись… им живой, не то я приду и… ох… тебе… всыплю!

Грохот послышался всё ближе. Девочка быстро, будто каждый день так делала, побежала, в белом халате между совершенно белых деревьев.

Человек с лицом Лю Цингэ сплюнул на землю сгусток крови.

— Сволочь! Знал бы… не стал тратить последний патрон… Ничего. Это ничего….

Он попытался раскусить пилюлю, но яда, яда там не оказалось.

А затем пришли они. Похожие на людей, но не люди.

Они быстро поняли, кто перед ним, и не дали ему лёгкой смерти.

Трое суток его резали, били и пытали, вытаскивали наживую кишки, обливали ледяной водой и по частям отрезали обмороженные пальцы.

Девочку они так и не поймали.

Под конец его повесили, но так, что он двух цуней не доставал до пола, а затем ещё живого облили вонючей жидкостью и подожгли.

И вот этот кошмар разделенной телесности и смерти оказался хуже всего, вдобавок, Лю Цингэ чуть не остался без глаза. Демон попался целеустремлённый, он твердо вознамерился высосать глаза заклинателю… и удивился, как в первый раз, когда в пустую глазницу швырнули камень.

— Как трогательно! Какие мы горячие!

Из последних сил, обгоревшими руками Лю Цингэ засветил этому ублюдку в челюсть, и пала тьма, и стал свет.

— Лю-шиди!

Он пришёл в себя на полу собственного дома, тяжело дышащий и мокрый, как мышь в паводок. Его прижимал к себе Юэ Цинъюань, который не только чистил его духовные вены, но и дал напиться целебного отвара.

— Ты жив! Небо, ты жив!

— Что… случилось?

— Тебя три раза складывало приступом искажения ци за двое суток.

— Где Шэнь Цинцю?

Закричал Лю Цингэ прежде, чем успел осознать себя. Юэ Цинъюань развел руками.

— Я не знаю. Мы всерьёз повздорили. Я не видел его со вчерашнего ве… О! Выходит, это он прислал тебе книги от моего имени?

Юэ Цинъюань тоже всё понял.

— Это переходит все границы. Я немедленно отправлюсь в дорогу! Никто сегодня не умрёт!

— Чжанмэнь-сюн знает, куда лететь?

Красивое лицо Юэ Цинъюаня перекосила злоба.

— Почему… почему вы все считаете меня бесхребетным дураком?! Меня что, за красивые глаза поставили на моё место? Лю-шиди, чтобы понять, что к чему, достаточно было посмотреть на то, где ты охотился весь последний год! Да даже Цзинь Цинтай со всем пиком Кусин понял бы, что у тебя завелась сердечная привязанность! О небо! Да… Достаточно было проверить, кому, кроме матери, пишет твоя сестра. Ради того, чтобы мы все сохранили лицо, и ради приличий я на многое закрывал глаза и многое спускал с рук. Больше этого не повторится. Стой. Ты куда!

— Исправлять свои ошибки.

— Ты собрался лететь? После всего? У тебя не хватит сил!

— Ну так поделись!

Они яростно буравили друг друга взглядами, и, наконец, Юэ Цинъюань сдался.

— Лети как можно быстрее. Прошу, не причиняй вреда сяо Цзю. Нам не нужны ни скандалы, ни война в ордене. Мы должны решить всё тихо, с достоинством.

Лю Цингэ не стал препираться и высказывать всё, что у него накопилось. Сейчас было важнее успеть, а не возмущаться бесконечной снисходительностью Юэ Цинъюаня и его же бесконечным попустительством. В конце концов, именно благодаря этому попустительству был жив Чунь Юань. Главное — долететь как можно быстрее, временной зазор пока не такой уж большой.

Но лишь удалившись от Цанцюна на два десятка ли, Лю Цингэ понял, как просчитался.

На Цанцюн шла огромная гроза. Лететь в такую погоду мог лишь самоубийца. Шэнь Цинцю успел проскользнуть, и, кроме выигранного времени, получит ещё несколько часов преимущества.

Гром и молния ударили одновременно – это означало, что гроза прямо над ним!

Переждать или нет? Чунь Юаню ничем не поможет хладный труп.

Да, но к тому времени, когда Лю Цингэ доберется, его труп уже остынет. При условии, что будет кого хоронить.

Змеи молний били совсем рядом. Лю Цингэ сжал челюсти — и поручил свою жизнь вечному небу.

Вечное небо работало прескверно, наверное, хранители-драконы давно не получали палками по заднице. Лю Цингэ четырежды чуть не поджарила молния, и это совсем не прибавило ему любви к миру и к людям.

Дом Чунь Юаня стоял запертый. Может, всё обошлось?

Лю Цингэ забарабанил в дверь:

— Чунь Юань, имей совесть! Что за….

Вот так печать! Лю Цингэ плохо умел снимать такие заклятья. Чуть ошибёшься — и тебя разорвёт на сотню кусков, а дом рухнет. Чем это нарисован контур? Синей и красной краской? Вот паразит!

Лю Цингэ терпеть не мог Шэнь Цинцю и считал его препаскудным человеком, но не мог не восхититься тем, что тот вытащил из головы и памяти Чунь Юаня. На его родине очень любили оживлять книги, и любимым ходом у писателей был вопрос с проводами в… кажется это называлась, ну да, бомба, чтобы читатель или зритель побегал по потолку и сгрыз от напряжения локти. Цена у выбора высокая: победа или смерть.

Хорошо. И как эта задача решается в их случае?

Лю Цингэ попробовал думать, как Шэнь Цинцю, причём, как Шэнь Цинцю, которого укусил слономух. Как бы он действовал, если бы хотел всеми силами доказать, что он лучше, круче и беспощаднее того, кто украл его жизнь? Воспользовался бы его знаниями и уничтожил бы всё, что он любит, вывернув и переосмыслив по-своему. Какой бы контур Лю Цингэ не погасил, он взлетит на воздух.

Плохо дело. А что если… использовать цвет цин? Именно так поступил бы человек одновременно неуверенный в себе и самовлюблённый, чтобы утвердить себя в собственных глазах?

На самом деле, размышления заняли меньше пяти вдохов, Лю Цингэ с защитным контуром возился дольше.

Чунь Юаня он нашел в луже слишком светлой для человека крови, да ещё и с перерезанным горлом.

Мыслей не осталось. Лю Цингэ упал на колени и быстро стал вспоминать, что положено делать в таких случаях. Хорошо, что он успел заметить надкушенное яблоко. Значит, это яд. Значит…

Влить ци, залечить горло, прочистить сосуды от яда, но прежде вызвать кашель и заставить человека дышать самостоятельно.

Найти бы платок, чтобы избежать гуевой двусмысленности, но время, время!

К счастью, хранители-драконы на небесах всё же получили по заднице. Чунь Юань закашлялся и пришёл в себя.

— Мастер Лю, — заговорил он тихо и хрипло, будто его до этого душили часа два, — это ваш меч торчит или вы так рады меня видеть?

Да тут мало получить палками по заднице, за такое хвосты отрывать надо!

Лю Цингэ сам не ожидал так возгореться, и от чего!

И, кажется, это взаимно.

Гуева ты задница, почему всё так? Ладно.

— У меня к тебе тот же самый вопрос.

Чунь Юань изобразил слепого и глухого.

— Я ждал тебя через неделю.

— Я тоже, но змея не спрашивает, когда кусать.

Они оба пытались сохранить достоинство, но какое достоинство, когда….

Когда думаешь о другом, как о существе, у которого нет тела и нет желаний, а тебе потом предъявляют их лицом, это слегка позорно.

И порадоваться бы взаимной склонности, но можно уползти в нору, умереть от стыда, это всё переварить и вылезти обратно?

— Мастер Лю, ты извращенец и дендрофил.

— Сам такой.

А что ещё мог сказать Лю Цингэ? Да, извращенец. Да, и второе слово, что бы оно ни значило, тоже.

Чунь Юань в его объятиях снова прокашлялся. Лю Цингэ помог ему сесть и простучал по спине.

— Я сейчас серьезно. Я обычный человек, шесть месяцев в году болею, у меня невыносимый характер, а главное — я холодный, как рыба.

«Это ты меня так отговорить пытаешься?» — Чуть не спросил Лю Цингэ, но потом ему в голову пришёл одновременно и весёлый, и бесстыжий ответ.

— Как же хороша холодная рыба под сычуанским соусом.

Уши и щеки Чунь Юаня заполыхали, Лю Цингэ его не понимал: на его памяти этот человек приводил в чувство книги, написанные только ради весенних игрищ, причём написанные из рук вон плохо, замогильным голосом зачитывал особенно чудовищные места и на деревянных куклах показывал юным бестолочам, что вот так человеческое тело даже у совершенствующихся не изогнется. И этот же человек краснеет от обычной весенней остроты, а ведь Лю Цингэ ему даже свинины приготовить не предложил!

— Твоя мать этого не одобрит!

— Ты ей понравился.

От этих слов Чунь Юань испугался ещё больше и понёс совсем чушь.

— Мастеру Лю так нравится приводить в чувство чахоточных лебедей?

— Если лебедь не против. Я нравлюсь тебе, а ты мне. Что в этом плохого?

Эта-то соломинка и доломала хребет верблюду. Чунь Юань попросил его сделать чай, а после третьей чашечки отставил посуду почти недрожащими руками.

Весь его вид выражал крайнюю степень отчаяния.

— Выслушай меня, пожалуйста, и постарайся не переживать. На самом деле всё не так. То, что я скажу, возможно, разобьёт тебе сердце, но я больше не могу врать. Помнишь, я говорил, что я не отсюда? Жил-был мальчик, который писал ненавистную диссертацию, а сам бегал читать мусорное чтиво на форум. Мальчик отравился несвежей едой и загремел в текст, который разозлил его до невозможности, и не на роль статиста, если бы! На роль главного злодея, которого должен был жестоко убить его же ученик. Мальчик думал, что у него есть мозги и он вывернется. Но куда там, он оказался враль и дурак. Вы все — персонажи романа. Нарративные структуры. У вас нет и не может быть свободы выбора, вы все жёстко подчинены сюжету, жанру и тропам, и играете в нём определённую роль.

— Как это нет выбора? — Лю Цингэ похолодел. — У тебя был выбор, спасать или не спасать мне жизнь, возвращать Шэнь Цинцю или нет. Что за вздор?

Чунь Юань долго и горько смеялся.

— Это свобода в рамках роли. Это иллюзия. Есть большой сюжет, ты не можешь не участвовать в нём, потому что ты часть художественного времени, пространства и идеи.

Опять что-то на научном! Быть слишком умным вредно. Вот, наглядное доказательство сидит сходит с ума, и только что не раскачивается из стороны в сторону, как помешанный.

— Допустим. Ну а ты? Тогда ты тоже нарратив.

— Э, нет. Я мудак, который решил играть красную роль на зелёных репликах. — Он вдруг до боли стал похож на того демона из книжки, да так, что у Лю Цингэ зачесались кулаки. — Ну и умная матрица, которая анализирует нарративы и порождает приращение и взаимодействие смыслов через диалог с текстом. Рано или поздно меня сожрут и уничтожат, потому что реальность жанра — инертна и неизменна. Меняй её, не меняй — ты придёшь к тому же результату. Видно, я правда умер, и это ад. Привет, радости гламурного сянься-тоталитаризма, не заказывал, не скучал!

— Прекрати!

Прежде Лю Цингэ не думал, что способен так рассердиться.

— Что прекрати?

— Говорить о себе, будто ты посторонний!

Изумлённый до крайности взгляд Чунь Юаня был красноречивей тысячи слов. Лю Цингэ решил, что простого пуэра здесь мало и достал «Иглы снежного дракона». Во-первых, потому что чай был хорошим, а во-вторых, чтобы не спятить.

После чая Лю Цингэ заявили, что спать с нарративной структурой чудовищно, ужасно и пошло. Но Чунь Юаня хотя бы перестало трясти, а Лю Цингэ, уязвленный всей той научной ересью, что на него только что вывалили, решил подтрунить.

— Это у тебя нарративной структуры хорошей не было. Разве не этим ты занимаешься каждую неделю на службе?

— Чем-чем?

Вот непонятливый человек. Ничего, сейчас ему достанется за все зачитывания правок, весенних сцен и прочих ужасов. Лю Цингэ сделал каменное лицо.

— Трахаешься. С нарративными структурами. Чужими.

А мог бы с ним, если бы не молчал!

— Это другое!

— Шан Цинхуа и Минъянь можно, а тебе нельзя? Ты меня уговариваешь или себя?

— Ещё раз: ни у кого из вас нет настоящей свободы воли! Как я могу пользоваться этим?

Да кто им пользуется, пусть попробует, костей же не соберёт. Ладно, попробуем решить задачу иначе.

— А тот, кто всех нас написал, — у Лю Цингэ закаменели плечи и свело горло, — он может отпустить нас на волю?

Чунь Юань посмотрел на него с состраданием.

— Боюсь, что нет. Какая свобода у этого задрота, у него штамп на штампе и штампом погоняет, и жанровые клише и горизонт эстетического ожидания по нижней планке. Что, это опять слишком научно?

Лю Цингэ кивнул. Он понял от силы слов пять, но то, что «задрот» — это что-то унизительное, обидное и предельно унылое, осознал. До Чунь Юаня дошло, что его таки не понимают, и он заговорил чуть проще.

— Штука в том, что у автора свободы тоже нет, вернее, она есть, но её меньше с каждым словом. Финал произведения — это всегда острие меча, там уже нет и не может быть никаких вариантов. Если допустить, что Шэнь Цинцю знает то, что знаю я, а мы четыре года жили в одном теле, то неудивительно, что так взбесился и возненавидел. Он, бедняга, захотел угробить своего тёмного двойника, чтобы жить наконец нормально и дышать полной грудью, потому что двойник — это всегда опасная и потусторонняя хрень, и понеслось.

Кажется, им пора было переходить на вино. Обычный человек от таких разговоров заскорбит умом и поймает искажение ци.

Под возмущённые вопли хозяина дома Лю Цингэ отправился в погреб и принёс четыре кувшина вина, которое тут же подогрел.

Угораздило же выбрать себе умника! Надо было связаться с честным воякой, это было бы в сто раз проще, и никаких тебе лишних знаний.

Да, но проще — не значит лучше.

— Нин Инъин выбрала тебя, потому что ты её учитель. Шэнь Цинцю попытался убить тебя, потому что он такой, а не потому что сошел с ума от идеи, как ее…

— Романтического двойничества?

— Да. Если я инструмент сюжета и высказывания этого писаки, то ты тоже, но кого-нибудь другого. Попустись. Люди проще, чем ты думаешь. И часто не думают головой.

— Да кто бы спорил.

Сказал Чунь Юань обнадёженно. Кажется, он передумал заниматься бессмысленным самоедством, грызть потолок и сходить с ума.

После этого разговора Лю Цингэ проспал двое суток. Перед сном он успел подумать, что вся эта книжная премудрость Чунь Юаня — тоже вид совершенствования, но не тела, а разума и духа. Дошло до того, что во сне ему являлись причудливые, устремленные ввысь чертежи сюжетов, мыслей и слов.

Проснувшись, Лю Цингэ очень надеялся, что разговор накануне ему приснился, но нет: Чунь Юань по-прежнему приводил в порядок чужие книжки, его ученица вернулась счастливая со свидания с вдруг заведшимся у неё воздыхателем, но, когда услышала о том, что произошло в её отсутствие, ужаснулась и поклялась никогда не оставлять наставника так надолго. Чунь Юань работал в саду, обрезал розы и пионы на зиму, укрывал деревья. Шею он замотал теплым шарфом.

— Уже летишь?

— Я упустил Шэнь Цинцю. Будешь ли что-то делать?

С тяжёлым вздохом Чунь Юань сел на скамью.

— А смысл? Что значит моё слово против его? Я не хочу портить себе жизнь ещё больше. Всё зависит от действий главы Юэ. Если он опять предпочтёт замять случившиеся, мне придется исчезнуть на пару лет и сменить имя. Ты сможешь меня не выдать?

Значит, он всё это время думал и взвешивал. Лю Цингэ сжал его руку.

— Не замнёт.

— Верится с трудом. Знаешь, что самое смешное: Шэнь Цинцю сочинил ужасно громоздкий план, подставил своего начальника и мужа, подставился сам… И ради чего? Чтобы высказать мне накипевшее, хотя мог просто заплатить наёмному убийце или сбросить камень мне на голову. Нелепость!

До Лю Цингэ только теперь дошло, как Чунь Юаня покусала, прожевала и выплюнула эта история. Он не умел утешать и не знал, что положено говорить в таких случаях, поэтому сказал правду:

— Он с юности такой. Вечно усложняет там, где надо просто пойти и спросить.

Обратно Лю Цингэ возвращался с тяжёлым сердцем.

Все его знания о себе, о мире вокруг, о людях трещали по швам.

И как легко, как соблазнительно было бы объявить Чунь Юаня безумцем, а его слова — ложью, это позволило бы и лицо сохранить, и не чувствовать раздирающих внутри сомнений.

Вдобавок, предстоял тяжёлый разговор с Юэ Цинъюанем, который вызвал его к себе на третий день.

Шэнь Цинцю сидел по правую руку от него, со своим ледяным, высокомерным лицом человека, который не испытывал и тени раскаяния. Смотреть на него было невыносимо. Наверное, так чувствовали себя люди, вынужденные раскланиваться со своим палачом.

И что дальше? Вызвать его не поединок? Второго человека на пике, супруга главы школы? Это как со стороны будет выглядеть?

И что, терпеть и убиваться там, где надо давать сдачи?

Лю Цингэ поклонился.

— Садись, — сказал ему Юэ Цинъюань, — надо поговорить.

Лю Цингэ сел и заговорил чётко, ясно и твёрдо.

— Я прошу у главы три месяца, чтобы сдать дела первому ученику.

— Лю-шиди, ты ума лишился? Ты такая же часть Цанцюна, как я или Му Цинфан. Что за блажь пришла тебе в голову?!

Ах, так!

— Глава Юэ спас мне жизнь и был хорошим старшим братом. Я это никогда не забуду. Но после того, что случилось, после того, как мастер Шэнь пытал меня и чуть не убил человека, которого я люблю, между нами может быть только благодеяние и обида.

— Очаровательно, — гадюкой зашипел Шэнь Цинцю, — мастер Лю, в отличие от нас, босяков, не на помойке себя нашёл. У него чувство собственного достоинства есть, ну-ну.

Лю Цингэ так и не понял, каким чудом не свалился в искажение ци.

— Если бы мастер Шэнь не был главой пика и супругом главы школы, то я бы давно вызвал его на поединок, а там пусть небо решает, кто из нас прав и кому остаться в живых.

— Достаточно!

Юэ Цинъюань рявкнул так, что задрожали стены.

— Лю-шиди, я ценю то, что хочешь сохранить мне лицо. Я ценю это, как и ценю деликатность твоего… твоего спутника на тропе совершенствования. Сяо Цзю, если тебе нужно ненавидеть кого-то — ненавидь меня. Но ты неблагодарен. Этот человек сделал всё, чтобы вернуть тебя к жизни, чтобы вытащить! Чёрная неблагодарность — поступать так. Ты хоть понимаешь, как подставил меня и весь Цанцюн? А если бы созданный тобой демон сбежал? Ты понимаешь, чем это могло обернуться?!

— Ты, верно, говоришь о записке. — С видимым самодовольством заговорил Шэнь Цинцю. — А где она? Ученик твоего пика просто передал посылку, откуда ему знать, что там было? Хорошим был бы я стратегом, если бы не подумал о такой мелочи. Нет записки — нет доказательств. Да и ученика твоего могли одурманить…

— Хватит! Ты не понимаешь, что эти книги случайно могли попасть не в те руки! — Вот теперь Юэ Цинъюань рассердился всерьёз. — Дома у Лю-шиди постоянно ходят ученики…

— Эти варвары даже устав школы не читают!

Вот же непробиваемая скотина! Лю Цингэ схватил его за шею и чуть не вырвал голову вместе с позвоночником, тот в ответ вцепился зубами в его руку, хлынула кровь, заляпавшая и пол, и стол, и потолок, и сидения. Юэ Цинъюаню пришлось разнимать их водяным бичом. Шэнь Цинцю с неудовольствием отряхнул с рукавов и подола воду. Лю Цингэ старался дышать на четыре счёта. Выходило плохо.

— А меня выслушать вы пробовали? Ладно Лю Цингэ, у него всегда всем управляла нижняя голова, но ты, Юэ Ци… Ты чудовищный дурак! Думаешь, подменыш уступил из одного благородства? Как бы не так! Это богатенький, избалованный мальчик, сын большого человека! У него с детства всё было, он ни дня в своей жизни не голодал, да он просто спасал свою шкуру и сожрал мою жизнь?

— А ты разве нет? — Издевательски спросил Лю Цингэ, который твердо решил платить той же монетой.

— Но я-то сроду не претендовал на место благородного героя, а этот! Знаешь, Юэ Ци, как этот белый лотос относился ко всем нам?! Думаешь, он видел живых людей и своих друзей? Нет, мы для него персонажи, недоделки, которые надо улучшить, чурбаки без чувств и души, и как эти…

— Нарративные структуры, — вежливо подсказал Лю Цингэ, — часть идейной и художественной формы в границах выбранного повествования.

Впервые за всё это время Юэ Цинъюань вдруг улыбнулся. От этого Шэнь Цинцю принялся плеваться кровью и ядом.

— Я к нему что, неземную любовь должен чувствовать?

— Вообще-то это твой муж, — продолжал отрываться Лю Цингэ, — а ты ведёшь себя, как ревнивая жена, заставшая его с молоденькой любовницей.

Конечно, это сказала бы скорее Ци Цинци, но разве Лю Цингэ мог упустить возможность уязвить того, кого не любил, и не любил за дело?

— Лю Цингэ, ты что, полагаешь себя богом остроумия?

— И войны.

— Ты что, не понял? Мы для него пустая болванка и набор иероглифов, развлечение для богатых бездельников и бездельниц! Да они всеми нами развлекаются и запускают руку в штаны! Мы — самотык для чужой похоти, нас вообще не существует! Мы — жалкая выдумка, вот что! Ты изобрашаешь бога войны, этот дурак — нашего главу и моего мужа, а я — ничтожного злодея, бездарного учителя и начётчика! И всё, лишь бы развлечь богатого господина! Да за то, что с нами делают, их всех надо на ленточки разрезать! Чем, позволь спросить, мы лучше девиц из парчового терема, которые ублажают игрой на флейте знатных господ? Господам скучно — а мы их развлекаем и ублажаем. Вы два дурака, раз не желаете этого понимать!

Как в этот миг Лю Цингэ сочувствовал Юэ Цинъюаню!

Тот, однако, заговорил гораздо мягче.

— Я не такой уж плохой глава ордена, Лю-шиди — бог войны, а его спутник на тропе совершенствования достойно исправляет чужие ошибки. Сяо Цзю, ты нездоров. Человек в здравом уме просто не станет утверждать подобное. Это моя вина, я должен был подумать, как на тебе отразится такой опыт. Тебе совершенно точно необходимо лечение и уединенная медитация.

Лю Цингэ порадовался, что сидит. Шэнь Цинцю не верил собственным ушам:

— Юэ Ци, ты должно быть шутишь?!

— Я вполне серьёзен. Ты сегодня же оставляешь все дела и переходишь на мой пик. Му Цинфан находит, что у тебя сильное душевное расстройство, лечить которое нужно по меньшей мере лет пять. Я твой муж и я забочусь о тебе. Прошу тебя, будь благоразумен. Так будет лучше для всех нас.

— Это тюрьма!

— Это лучше, чем лишиться рук и ног. Мы не раз это обсуждали. Лю-шиди, прошу меня простить за то, что ты видел и слышал.

Только у себя дома Лю Цингэ позволил себе подумать, что отношения Юэ Цинъюаня и Шэнь Цинцю — это очень, очень… как говорил Чунь Юань… больноублюдочный кошмар. Но это было совершенно не его дело.

Надвигалась голодная и злая зима. До усадьбы Чунь Юаня Лю Цингэ смог долететь только перед Новым годом. Ему были очень рады, особенно барышня Нин, которой приходилось в одиночку чистить меридианы наставника. Лю Цингэ хотел поздравить и улететь к матери, но в итоге остался из-за непогоды. И потому что сам того хотел.

Это был самый весёлый и радостный Новый год в его жизни. Больше того, Чунь Юань расхрабрился настолько, что представил его бабушке, то есть, конечно, табличке из персикового дерева с именем уважаемой наставницы Чунь Минлянь. Почему-то это тронуло, и настолько, что Лю Цингэ рассказал о том, чем его пугал демон. На третьем рассказе у Чунь Юаня начал двигаться глаз.

— Скажи, до того, как ты стал главой пика, тебя звали Лю Линьюй?

— Да.

Нет, этого не может быть. Таких совпадений не бывает!

— И писалось твоё имя как «нефрит» и «лес»?

Лю Цингэ кивнул, а Чунь Юань начал смеяться, как помешанный.

— Вот же сукин сын! Убью, когда встречу! И это спёр, сорока несчастная!

— Да объясни же!

— Ох, ладно, помнишь, ты говорил, что мог знать мою бабулю, а потом она свалила к нам на перерождение? На самом деле всё не так! На самом деле, это её сюда спёрли. Вернее, её светлый образ. Значит, слушай!

…. В начале прошлого века на родине Чунь Юаня творилось только что не великое бедствие. В этом великом бедствии, в мириадах поломанных человеческих судеб в ту страшную эпоху жил-был бедный чиновник. Чиновник был небольшого ума и считал, что самое главное в жизни — соблюдать ритуалы и правильно кланяться. У этого чиновника было двое детей: сын — студент-инженер и младшая дочь, которой не бинтовали ноги только потому, что уже не полагалось и можно было нарваться.

— Бинтовали… ноги?

Лю Цингэ ничего не хотел знать о том, до чего порой уродливыми могут быть обычаи и желания, но ему пришлось слушать.

Случилось так, что чиновника поймали на взятке, он повесился, а сын-студент, видя, что в родном Нанкине дела становятся всё хуже, сбежал вместе с младшей сестрой в горную деревушку, где точно загнулся бы от невыносимых условий, если бы их не взял под крыло местный контрабандист.

— Бабуля говорила, что они с её братом дружили… А потом я нашел портрет, который… Ну, в общем, очень двусмысленный. Я своим друзьям руки на бедро не клал, хотя бабуля говорила, что это моль сожрала последние приличные штаны у её брата.

Тихой жизни в ту эпоху не полагалось никому, а эти два героя добро бы любили только друг друга, но нет! Родину они тоже любили и связались с коммунистами и партизанили против захватчиков, пока за год до конца войны их не поймали и не запытали до смерти.

— Бабуле тогда было четырнадцать.

— А причём здесь мы?

— При том. Я бабушкин портрет и несколько других на форуме выложил, когда речь зашла о том, может ли человек бегать с кинжалом в груди и разговаривать. Ты, кстати, на того господина Лю немного похож в профиль, но гораздо красивее.

— Вот спасибо!

— Не обижайся. Нас с моим вторым братом вообще в их честь назвали. Бабуля их очень любила. Ну а Самолёт что? Вечно тащит всё, что не приколочено, как последняя сорока.

— Но это всё равно твоя бабушка!

— Нет! Литературный герой — это всегда чудище Франкенштейна, составленное из кучи чужих тел, и салат! У него нет и не может быть одного конкретного прототипа!

На всякий случай Лю Цингэ подвернул штанину и проверил, не пришил ли ему тот самый задрот чужую ногу, и только убедившись, что конечность живая, и всё ещё его, снисходительно спросил:

— Кто такой этот Фан?

Ломать себе язык дальше он не стал. Глаза у Чунь Юаня весело загорелись.

— А сейчас мы вам расскажем и покажем наших и зарубежных мертвяков! Пристегнитесь пожалуйста! Жила-была далеко на западе очень хорошая девочка, но к сожалению, она влюбилась в плохого мальчика, который был вдобавок пьяницей и превосходным поэтом…

История, как и все, о которых рассказывал Чунь Юань, оказалась хорошей, правда, слегка занудной, да и в видах мертвецов, как и нечисти, писательница не разбиралась, сразу видно, человек никогда не удирал от голодной и безумной толпы марионеток, не выписывал оплеух демонам. Это не имело значения, в отличие от человека рядом с ним. Чунь Юань всё ещё плохо переносил зиму.

Ему бы в горы, туда, где сухо и солнце, а не в эту сырость.

Может, тогда был бы поживее?

Пока Лю Цингэ оставалось лишь смотреть и довольствоваться уже почти забытыми шахматами, хоть порой держать руки при себе было почти невыносимо. Пальцы сводило от желания прикоснуться, и чтобы не натворить глупостей, он принялся проверять все эти научные теории на зуб. На романчиках (даже на писанине Минъянь) они работали превосходно, но живые люди все ещё упрямо не желали слагаться из частей предшественников и покойников. Когда Лю Цингэ торжественно отнёс это Чунь Юаню, тот громко хрюкнул:

— Ну конечно вы живые! В рамках мира, сюжета и длительности чтения!

— Хочешь сказать, я тебя не так понял?

— Слишком буквально! Погоди, ты что, проверял конечности Юэ Цинъюаня и Ци Цинци с помощью водного зеркала?

— Нет! Ты, бесстыдник!

В общем, Лю Цингэ в очередной раз убедился, что быть слишком умным — вредно, так и с ума спятить можно, любое искажение ци рядом с этим чепухой покажется.

Весной Чунь Юань на голову разбил его в шахматы. Был теплый вечер, часть подаренных его матерью пионов начала расцветать, Нин Инъин — и та сбежала на свидание. Играли они на желание, и Лю Цингэ не удивился, когда на вопрос: «И чего же ты хочешь?» Чунь Юань подошёл к нему и прильнул в поцелуе.

— Так понятно?

Больше Лю Цингэ вопросов не задавал, зато вспомнил, как мать точно также выгоняла всех из поместья, когда хотела побыть с отцом. Видимо, теперь пришёл и их черёд, и наяву все оказалось честнее, яснее и проще, чем в том проклятом сне. Лю Цингэ помнил о том, что сил у него много больше, а потому был бережен и чутко слушал чужое тело. И это оказалось хорошо. Никакой охоты, никакой погони, птица сама села ему на руку и подставила горло.

Разумеется, жизнь обязательно испортит тебе даже самую искреннюю радость, чтобы не ты не слишком возносился. Когда они, уставшие, но довольные, лежали, переплетаясь руками и ногами, под воротами поместья кто-то надсадно выл.

— Кого это принесло? — Недовольно спросил Лю Цингэ.

Чунь Юань с неохотой вылез из-под одеяла.

— Кто там?

От звуков знакомого голоса Лю Цингэ чуть не свалился с кровати.

— Учитель, учитель, я прошел Бесконечную Бездну! Половина, что писали про нее — враки! Учитель, я встретился с отцом! Учитель, более безответственной бездарности нет во всех трёх мирах! Вся моя родня какие-то упыри и моральные уроды без капли принципов! Учитель, я вернулся в Цанцюн Шань, но глава Юэ сказал, что мастер Шэнь в уединении на ближайшие пять лет, пока не перевоспитается, а вы уехали к демонам на рога! Учитель, пустите меня, пожалуйста, переночевать, хоть в кладовку, я летел два дня и ужасно устал. Ой… Лю-шишу, а что вы здесь делаете?

Не говоря ни слова, одной рукой Лю Цингэ изобразил всем понятный жест, а другой поднял меч. Ло Бинхэ все понял и мгновенно унёс ноги.

С каменным лицом Чунь Юань принялся одеваться.

— Ты ничего не хочешь мне объяснить?

В этот миг Лю Цингэ понял, каково было двоюродному прадедушке, известному полководцу, когда посреди первой брачной ночи с любимой женой примчался гонец из дворца и сказал, что генерал, мол, у нас смута, государственный переворот и война, императора убили, а ведь генерал так рассчитывал на второй заход.

Ну, чжанмэнь-сюн, неужели не мог ничего приличного соврать?

С третьей попытки Чунь Юань завязал пояс. Руки у него слегка дрожали, и вопрос он услышал не сразу.

— А что здесь скажешь? Пришел большой таракан, Бинхэ вернулся. Я должен был сбросить его в Бездну, но ты же помнишь, что я проходил на зелёных репликах?

Лю Цингэ кивнул.

— Дальше этот мамкин циник, наш дорогой автор, устроил всем геноцид и массовые убийства, но Бинхэ прыгнул по доброй воле. Это я его уговорил, а он вернулся. С магнитиками.

— С кем?

— С картинками. На погреб для еды. И Бинхэ даже никого не жаждет убить!

— И… теперь всё будет хорошо? – С полудохлой надеждой спросил Лю Цингэ. Чунь Юань полез обниматься.

— Да вот сомневаюсь! Слишком всратый у нас канон!

Лю Цингэ тогда даже не представлял, насколько Чунь Юань прав.