Chapter Text
Таксист: Куда вам?
Пассажир: Не надо к удавам!
Таксист: Да нет, куда вам?
Пассажир: Но я не хочу к удавам!
Таксист: Я говорю: куда вам надо?
Пассажир, обреченно: Ну раз надо, то поехали…
— старый анекдот (вместо эпиграфа)
Глупо было надеяться, что отец никак не отреагирует на скандал в прессе. Глупо было, честно говоря, вообще допустить этот скандал, но Арагорн уже устал сокрушаться на эту тему: никакие увещания в духе «случившегося не воротишь» и «тревога лишь удваивает страдания» не помогали — чувство долга и заодно чувство, что он не справляется с возложенной ответственностью, уже к концу первой недели шумихи как следует подъели его самочувствие. Так что к концу второй недели, когда все, кому не лень, написали о его «тайном романе», он опроверг эти сведения почти равнодушно и с удивительной стойкостью, а к концу третьей, когда все улеглось, начал было надеяться, что… обойдется.
Обойдется. Серьезно? Сам ведь в глубине души понимал, что нет. Не обойдется. Разумеется, и не обошлось. Ровно в тот момент, когда слабая надежда на то, что инцидент исчерпан, начала разгораться во что-то большее (несколько дней уже было тихо, и все вокруг делали вид, что ничего не произошло), Араторн вызвал его к себе — явно не на добрую отеческую беседу. Так спустя несколько минут утомительно-нудного вступления, полного нравоучений, в ответ на которые Арагорну оставалось только смиренно кивать и поддакивать, вместо ожидаемого «Надеюсь, это первый и последний раз» и полюбовного примирения ему сообщили:
— В общем, не держи на меня зла, но последние события показали, что я слишком долго закрывал глаза на очевидную необходимость и что… Больше с этим затягивать нельзя. Тебе пора обзавестись семьей.
До того, как приговор обрушился на него, Арагорн был готов кивнуть и согласиться еще раз — да, он понял свою ошибку, он сам себя достаточно за нее наказал долгими часами самокопаний — но тут же забыл все, что собирался сказать. В отцовском кабинете воцарилась гробовая тишина, в которой стало можно расслышать тиканье старинных часов на книжной полке, шелест листьев в открытой фрамуге и свое собственное изумление, такое явное, что почти звучащее вслух. За несдержанность было стыдно, но не очень. Услышанное крутилось в голове и никак не укладывалось. Нет, он расслышал с первого раза, просто…
— Но… отец, это…
— Невозможно? Едва ли, — вообще, у них в семье не было принято перебивать, их в целом растили весьма свободно для королевских наследников, так что лишь по косвенным признакам (звенящим окончаниям, скрипу зубов и нежеланию дать ему высказаться) можно было догадаться, что отец в ярости, хорошо скрываемой, но искренней и укоренившейся. — Я мог закрывать глаза на твои глупые романы, пока они, слава Богу, были не в состоянии конкурировать с достижениями твоего брата, но последний случай — уволь, это выше моих сил. Только подумать, попасть на телевидение в таком положении, с дочерью самого…
Оказывается, они говорили на повышенных тонах, пусть это ни в чем не проявлялось, кроме ускорившейся речи и неожиданной жесткости в голосе. Но раз так, то Арагорн тоже позволил себе то, чего не позволил бы в здравом уме: перебил его в ответ.
— В этом нет моей вины, ты же знаешь, — нехорошо было спорить, и отрицать свою вину тоже было нехорошо и недостойно, но положение его было столь бедственным, что впору хотелось взвыть. Он был готов на любые бесчестные меры, лишь бы выплыть. — Да, я взял на себя ответственность — а как еще мне было поступить — но не было и нет никакого романа между мной и леди Арвен! Мы танцевали на приеме, там было вино, много вина, но танцевали все, и все пили вино, все общались. Все как всегда. Ни словом, ни жестом я не дал ей повода думать, что имею какие бы то ни было… — он запнулся, — намерения. Тот поцелуй и для меня был неожиданностью, не менее неприятной, чем для тебя.
Выпалив свое откровение, он несколько успокоился, и накалившийся воздух, окружавший их, тоже постепенно стал остывать. На удивление, Араторн внял его аргументам — по крайней мере, выслушал их спокойно и даже, кажется, принял к сведению. Он стоял теперь в задумчивости, постукивая ногтями по циферблату наручных часов, как всегда делал, когда размышлял. Ярость его поубавилась. Решимость — нет.
— Я тебе верю, — сказал он наконец, пусть без сочувствия, но с некоторой долей успокаивающего принятия. — Верю. Но это не отменяет того, о чем я сказал. Послушай.
Отец окончательно взял себя в руки, его тон был ровный, как будто ничего не случилось: он выпустил пар и мог перейти к делу. Арагорн в очередной раз с досадой пролистал в голове воспоминания о том вечере и следующем утре: саммит завершился, на прощальный прием собрались главы государств, члены королевских семей и высокопоставленные должностные лица международных организаций. Леди Арвен — ее представили именно как леди, очевидно, тоже особа королевских кровей — с которой он замечательно общался весь вечер, была, несомненно, весела и приятна, но не более того. То, что она отчего-то решила, будто их общение получит продолжение в романтическом ключе, Арагорн узнал на следующее утро: покидая штаб-квартиру ООН, нарвался на нее в толпе и получил смазанный прощальный поцелуй под несколько десятков камер. То, что леди Арвен приходится дочерью действующему генеральному секретарю, он узнал в последующие дни из прессы. Дело несколько осложнялось тем, что действующий генеральный секретарь ООН был испанским королем, человеком умным и удобно устроившимся: войну он пересидел в Америке, после падения фашистского режима ловко отрекся в пользу сына и вот, умело сочетая рычаги дипломатического влияния, добрался до поста главы только что учрежденной организации. Международного масштаба, да. Кто же знал, что у него есть еще и дочь?
Голова болела от этих воспоминаний, и только. Арагорн предпочел бы забыть все, как страшный сон, а отец придумал себе, что после случившегося он обязан жениться. Конечно, ситуация неприятная, настоящий скандал, но зачем так драматизировать? Нет, все детство их с братьями растили пускай и вольно, но в справедливой строгости, и за любым проступком следовало наказание, просто сейчас… Хотелось сказать, что наказание несоразмерно его провинности. Впрочем, он прикусил язык. И хорошо: то, что он узнал о своей судьбе в последующие минуты, вылилось на него еще одним ушатом ледяной воды, и если уж возражать, то нужно было теперь, вот только слов уже не было.
— Надеюсь, ты понимаешь, что дело серьезное, — резюмировал отец и уставился на него в ожидании ответа. Ответить тут было нечего.
То, что Британия во время войны помогала многим, не было новостью; то, что на войне они потеряли многое, но многое и обрели в лице верных союзников и друзей — тоже. Но едва ли в его мировоззрении это означало, что и его собственная, личная жизнь окажется предопределена перипетиями военных лет, сентиментальностью бывших братьев по оружию и долгосрочным политическим планированием. Хотя, по справедливости, последнее было хоть как-то оправданно.
— Мы многим обязаны народу Дженовии, и дружеские отношения с ними — большая ценность, — размеренно увещевал отец. — Ты знаешь, насколько они закрыты, как ценят свою самобытность… Эта договоренность стоила мне немалых усилий. Во время войны они очень выручили нас во Франции и проявили невероятное мужество, несмотря на свою малочисленность и объективную возможность остаться в стороне, и этот союз — Арагорн, не заставляй меня объяснять тебе очевидные вещи. Я и так дал тебе достаточно времени жить без забот, которыми обычно окружены наследники.
От последних его слов на душе неприятно заскрипело. Это была правда — и обычно отец не прибегал к финальному, неопровержимому аргументу, а обходился более мягкими. Но, объективно, он действительно не требовал от старшего сына и наследника почти ничего из того, что требовали от детей из других королевских семей; да, Арагорн получил серьезное образование и прошел службу, как полагается, но от него не ждали, например, в срочном порядке наследников — предполагалось, что за ним будут наследовать братья; и на него не давили с заключением брака. До сегодняшнего дня. С каждой такой мыслью, возникающей в голове, Арагорн укреплялся в своей неправоте (или стратегической несостоятельности) и чувствовал все меньше смысла сопротивляться, хотя для верности все же попробовал возразить еще раз:
— Но ведь такие союзы уже давно стали редкостью…
— Не так уж давно. И не такой уж редкостью.
— И все же… Не в наше же время.
Он оборвал себя прежде, чем с языка слетело совершенно детское: «Почему Фарамиру можно жениться по любви, а мне нет?»
Потому что ты кронпринц, дубина . И тебе до тридцати ближе, чем до двадцати. И ты не успел вовремя влюбиться в какую-нибудь принцессу.
На последний вялый довод отец не отреагировал никак, и на этом разговор был закончен.
Нужно было отвлечься, так что после завтрака он пошел обыгрывать младших братьев в теннис. Вчерашний разговор с отцом имел продолжение после ужина, от их почти-ссоры не осталось и следа, но с каждым следующим часом петля на шее затягивалась все сильнее. Бежать было некуда, оставалось только смириться: жизнь в королевской семье, традиции, наследование — все это накладывало на него обязательства, скинуть которые он не мог. Не должен был, да и не хотел: народ заслуживает храброго, честного короля, который не бросит тени на имя своего благородного отца и не будет трусливо убегать от своей судьбы.
Досада обрушилась новой волной, и Арагорн ударил по мячу с новым приступом ярости — мяч перелетел через сетку, отскочил от корта и ударил в угол, вынудив Фарамира метнуться через половину поля и вытянуться следом за ракеткой, чуть не потеряв равновесие. Удар он не отбил, но мяч подобрал и вместо того, чтобы передать для подачи, сунул в карман. Они встретились на середине корта, Фарамир повис бы на сетке, если бы она могла выдержать, Арагорн оставил ракетку и с силой зачесал волосы назад. Утренний ветер гладил его по щекам, приятной свежестью забирался под воротник, усиливался и поднимал рукава наброшенного на плечи свитера, завязанные слабым узлом на груди. Небо было синее, ясное, внутренний двор утопал в майской зелени, одна за другой распускались розы. Плохое время, чтобы грустить. Фарамир достал мяч и несколько раз подкинул, поймал, пытливо заглянул ему в глаза и с натянутым пафосом поинтересовался:
— Где бродят твои мысли, о достойнейший из сынов Англии?
Арагорн закатил глаза и попытался отобрать мяч, но не преуспел.
— Оставь ехидство среднему, — он наклонился за ракеткой, отошел от сетки на пару шагов и крикнул так, чтобы Боромир, наблюдавший с судейского стула, тоже услышал: — Один — ноль в мою пользу. Меняйтесь, я собираюсь обыграть вас обоих.
Его не нужно было просить дважды, тем более, подначивать к дружескому состязанию — Боромир легко поддавался на провокации, быстро вспыхивал, правда, так же быстро и остывал. Он легко спрыгнул на землю, веселой прыгающей походкой вышел к ним и едко поинтересовался:
— А меня-то за что? Не я не смог удержать при себе свою маленькую грязную тайну и должен теперь жениться.
Боромир, разумеется, шутил, намеренно пытался задеть и вывести на эмоции, но, к сожалению, у него это хорошо получалось. Арагорн замахнулся на него ракеткой — конечно, бить бы не стал, но иногда очень хотелось.
— Нет никакой маленькой грязной тайны, — сказал он почти спокойно, — не я здесь чемпион по сомнительным связям.
— Мои связи не становятся достоянием общественности, брат, — Боромир почти рассмеялся. — Не пойман — не вор. Ты хоть знаешь, кого тебе хотят… ммм…
Он начал нехорошо поигрывать бровями, и Арагорн почти пожалел, что все-таки его не ударил. Всю жизнь их теплые отношения, совершенно доверительные в вещах по-настоящему важных, опирались на смесь взаимовыручки, конкуренции и сарказма. Конкурировать им давно было, по сути, не о чем: Арагорн не претендовал на звание самого безбашенного, Боромир был рад, что тяжесть короны упадет в первую очередь не на его голову, и отрывался, как мог, впутываясь в сомнительные любовные истории и гоняя со стритрейсерами по ночному городу. Но детская привычка во всем искать повод сцепиться в драке — осталась. Фарамир и вовсе был самый спокойный и тихий, рано влюбился, рано обручился и в сложности вникать не хотел. Но сочувствовал искренне.
Впрочем, сейчас оба брата, вдоволь поиздевавшись, с неподдельным интересом ждали от него ответа. Арагорн тяжело вздохнул и только развел руками:
— Дженовского принца.
Он хотел добавить, что отец, очевидно, слишком высоко ценит военные союзы, но не успел открыть рта — Боромир округлил глаза и как-то совсем некультурно присвистнул. Фарамир ткнул его локтем в бок, да и Арагорну эта реакция, честно говоря, не очень понравилась.
— Что?
— Ничего. Ничего, — Боромир замотал головой, гадко улыбаясь, но угрожающий взгляд подействовал на него, как всегда, и он примирительно сообщил: — Возможно, мы пересекались однажды. Если я ничего не путаю. Возможно, он так хорош собой, что я даже всерьез подумывал…
— Нет , — Фарамир взвыл и театрально заткнул уши. — Избавь меня от подробностей.
— Я же сказал — подумывал, а не сделал, — Боромир примирительно похлопал его по плечу. — Это вот кто у нас по принцам, я все-таки больше по принцессам. Но просто… — он повернулся к старшему и подмигнул, — имей в виду.
Как ни странно, признался себе Арагорн, беспардонные комментарии брата развеселили его: даже если Боромир больше издевался и подначивал (что он делал всегда), стоило поблагодарить его за усилия. Что бы там ни было, ему уже некуда было сворачивать и поздно давать заднюю — только надеяться на лучшее. Он подошел к краю корта и подобрал один из запасных мячей.
— Защищайтесь, глупцы, — подача в дальний угол, — или сдавайтесь сразу.
Мяч был встречен возмущенным возгласом с той стороны, но легко отбит:
— Не дождешься…
Ветер ударил в лицо, тело пришло в привычный состязательный тонус — с каждым новым ударом тяжесть покидала его душу, и становилось спокойно и почти беззаботно-легко. Пусть даже на какое-то время.