Chapter Text
— Завтра тренировка в семь, — бросает Николай Павлович и, не удостаивая Серёжу взглядом, выходит из зала. Муравьёву-Апостолу только и остаётся, что проводить глазами идеально прямую, обтянутую белоснежной рубашкой спину.
В ушах у Серёжи звенит, хотя он даже не устал (может, и плохо, что не устал?), а в груди расползается удушливое пламя стыда.
Проигрывать не стыдно, если проигрыш — достойному сопернику.
Но проиграть «Революции»?..
— Теперь продыху не даст, — мрачно констатирует Трубецкой, поравнявшись с Серёжей плечами. — Заниматься каждый день будем. Ещё и с малышнёй, чтобы жизнь мёдом не казалась. Второй Тарасов, тоже мне…
— Медали уже складывать некуда, — Серёжа не шипит, но близок: голос выдаёт с головой. — Первой пятёрки ему мало на чемпионате… Что ни год, студия в чемпионах, а за каждую провинность каторжные работы!..
— Каторжные работы — это за второе и третье места, — проницательно замечает Сергей. — За четвёртое, боюсь, мы пойдём под расстрел.
— Мы три года подряд все первые места занимаем, больше никого на пьедестале нет, кроме нас, — Муравьёв-Апостол медленно втягивает воздух носом, стараясь успокоиться и хотя бы немного поубавить в себе желание закричать в небо от переполняющих его эмоций. Ну да. Фехтовальщику всегда нужно уметь держать себя в руках. Арт-фехтовальщику неплохо бы ещё при этом уметь чувствовать. А что делать Серёже?
— Давай в бар, а? — Сергей сжимает апостольское плечо и вздыхает. — Ну хоть раз мы себе можем позволить? К чертям сегодня режим. Скоро пенсия, а мы так до сих пор и не надрались ни разу по-человечески.
Серёжа молчит, по одному проглатывая проносящиеся в голове слова о том, сколько раз и в каких позах он имел этот спортивный режим.
Обида то ли на себя — за то, что выступил с парой помарок, то ли на тренера — за чрезмерную жёсткость и порой даже жестокость, то ли на златокудрого мальчишку из «Революции» — непонятно за что вовсе, — съедает и жжёт огнём, а рукоять шпаги почему-то почти выскальзывает из пальцев.
В конце концов, это не трагедия и не конец света.
Но Серёжа привыкает к первым местам на чемпионатах — видимо, привыкает так, что теперь позорное четвёртое место ощущается самым настоящим щелчком по носу, осечкой, ударом по гордости фехтовальщика и вообще самой настоящей катастрофой.
Материться нельзя — нужно держать марку, — но отчаянно тянет выпалить всё, что накипело за долгие годы в целом и за месяцы подготовки в частности.
— Виски, — заявляет Серёжа, прожигая Трубецкого стальным взглядом. — Даже без колы.
— По рукам, — Сергею дважды повторять не нужно, у него всегда есть план. — Пойдём. В раздевалку и в душ. Может, с меня хоть вода этот позор смоет…
Трубецкой удаляется в раздевалку первым, хлопая Муравьёва по плечу. Серёжа ещё ненадолго хочет остаться в зале: продышаться от эмоций — по большей части негативных, посидеть на предпоследнем ряду в углу (в своей дворянской белой рубашке с разлетающимися рукавами он выглядит одновременно гармонично и до веселья странно в зрительном зале), прокрутить в голове всё, что произошло, и то, что ему делать дальше.
В самом деле, как будто не по ступенькам пьедестала спустился, а войну проиграл.
Возле сцены бешено орут: точнее, несколько десятков голосов смешиваются в единый счастливый гул, заполоняющий пространство и наверняка немного вылетающий за пределы здания, образуя тёплый ореол вокруг прогретых весенним теплом стен. Смотреть в сторону ребят из «Революции», занявшей в этом году все три первых места, почти физически тяжело.
— Серёжа! — от общего гула отделяется громкий звенящий голос, и за три слога звук успевает приблизиться, судя по ощущениям, шагов на двадцать.
Только не это.
Серёжа готов взвыть в голос, когда понимает, что не ошибается: к нему стремительной походкой летит новоиспечённый чемпион этого года Миша Бестужев-Рюмин.
— У вас было самое эстетически привлекательное выступление, — с восхитительной непосредственностью делится он, усаживаясь прямо на спинку кресла. — Красиво. Я смотрел.
«Разумеется, ты смотрел, — едва не вырывается у Серёжи. — Ещё бы ты не смотрел на своих главных соперников».
Но он вовремя прикусывает язык и растягивает губы в дежурной улыбке.
— Спасибо. Поздравляю, кстати. Неплохо в первый же год занятий стать чемпионом страны.
— Вообще-то не первый, — Миша не улавливает горькой-едкой Серёжиной колкости. — Я занимался. Но только не здесь, я из-под Нижнего. Просто решил не бросать.
— Здорово.
— Вы идёте праздновать? — от счастливого Мишиного голоса в воздухе рассыпаются искры, только Серёже закономерно хочется гомерически захохотать.
Праздновать что, Бестужев-Рюмин? Своё поражение?
— Если хотите, пойдёмте с нами, — предлагает он, ловко соскакивая со своего места. — Мы всей студией собираемся в «Полярную звезду» отмечать. Давайте с нами? Наконец-то выступили, столько подготовки было, теперь можно выдохнуть. Да и одним делом все занимаемся, не чужие люди.
— Не знаю, как у вас, — Серёжу вдруг прорывает, — но у нас завтра тренировка. Не до отмечания.
Наверное, его голос звучит слишком жёстко, и наверное, Серёжа нетипично для самого себя грубит; наверное, конкретно сейчас его слова бьют по воздушной Мишиной радости тяжёлым камнем, но думать уже поздно: Бестужев-Рюмин расстроенно поднимает брови (господь, какая подвижная мимика, самое то для сцены) и прикусывает губу.
— Знаешь, в чём ваша проблема? В том, что ваши выступления самые техничные, но абсолютно лишены жизни, — Миша говорит то ли с обидой, то ли с грустью, заставляя Серёжу в очередной раз (в который за этот день?) испытать прилив жгучего стыда. — Видимо, это распространяется не только на выступления.
Серёжа даже не успевает бросить вслед вполне искреннее «извини», потому что Бестужев-Рюмин испаряется так же быстро, как и появляется.
Ну что за день сегодня такой.
— Муравьёв, ты здесь поселиться решил? Или судьям гопак сплясать, чтобы на первое место баллов накинули? — Трубецкой, уже переодетый и благоухающий гелем для душа и одеколоном, тыкает Серёжу в бок. — Пойдём уже. Ты придумал, куда, пока сидел?
— Только не в «Полярную звезду», — чуть ли не со стоном выдыхает Серёжа.
В самом деле, ещё одного контакта с чемпионами он сегодня не вынесет.
***
В баре громко, прокурено и темно: Серёже кажется, будто Трубецкой нарочно выбирал самый отвратительный бар Петербурга, чтобы препоганой музыкой заглушить в голове разочарованный голос Николая Павловича, запахом курева и чужих духов выбить из лёгких аромат стали и лака для волос, а темнотой и яркими неоновыми вспышками переключить внимание на текущую реальность, а не вспоминать в очередной раз, как они валялись по сцене в постановочном бою.
— Нас здесь отравят, ограбят, а потом вывезут в лес, — обречённым голосом сообщает Серёжа, как только они оказываются на пороге бара.
— А перед этим изнасилуют и продадут в рабство, — невозмутимо заверяет Трубецкой и подталкивает его в спину. — Идём. Здесь владелец — мой хороший знакомый, так что если уж кого и отравят, то точно не нас.
«А можно хоть куда-нибудь без этих чёртовых знакомых», — чуть ли не воет Серёжа, но сил хватает только на то, чтобы медленным шагом, словно на плаху, продвигаться в глубь зала в самый угол, где неприметно сдвинуты диваны, скрывающие от большей части посторонних глаз.
Серёже сегодня едва ли не впервые в жизни хочется просто надраться.
Желательно — где-нибудь в самом захудалом баре на окраине, где алкоголь действительно похож на игру в русскую рулетку (авось не палёный), где точно нет никаких знакомых, а за барной стойкой издаёт невнятные звуки уже набравшееся тело.
Чтобы один вечер побыть просто никем, безликим, не отягощённым грузом ответственности, чтобы на несколько часов забыть, что ему это не к лицу, ведь «Империя» — первый в стране клуб, честь которого нельзя посрамить ни словом, ни делом, ведь он сам — сын председателя петербургского законодательного собрания, и ему едва ли позволено больше, чем прочим, да и в целом — почему вообще он всю жизнь кому-то что-то должен?
В конце концов, ведь и он не железный.
А уж сегодня особенно сильно хочется послать всё куда подальше.
— Что ты там говорил про рабство? — мрачно уточняет Серёжа, когда они бессильно опускаются на кожаные диваны. По ним очень хочется соскользнуть и скатиться вниз куда-то под стол.
Примерно так же, как сегодня днём они скатились из чемпионов вниз.
— Мы и так уже в рабстве, — Сергей дёргает бровью, ухмыляясь. — Давно свой паспорт видел? А я тебе скажу, где, — Николя его себе в шкатулочку положил и до пенсии не отдаст. Пока у нас конечности целы и выступать можем.
— Плохая шутка.
— Помилуй боже, разве я шучу?
— Сергей, это, — Муравьёв-Апостол набирает в лёгкие воздух и свистяще выдыхает, — пиздец, а не спорт. Можно подумать, мы в сборной, а не в обычном клубе!..
— Тише, тише, — Трубецкой ловит официанта, в срочном порядке заказывая бутылку виски: если Муравьёв-Апостол начинает материться, дело действительно пахнет керосином. — Не «обычный», а лучший в стране, ты давай не путай.
— Уже не лучший.
— Ты от стресса уже и сарказм разучился воспринимать? Забей, — Сергей доверительно склоняется к нему, глядя в безжизненные серо-зелёные глаза. — Серёж, ты с ума сошёл? Не жизнь проиграл, в конце концов. А убиваешься так, будто тебе завтра в петлю.
— Тебе Николай Павлович такой разнос устроит, что ты в эту петлю по собственному желанию полезешь, — чеканит Серёжа и мысленно считает про себя. Пять, четыре, три, два, один. Выдохнуть. Снова прокрутить про себя обратный отсчёт. Должно успокаивать, но сейчас, как назло, бесит ещё сильнее.
— Не драматизируй.
— Вот увидишь.
— Ну и что теперь? Продолжим тренироваться, как и раньше. Можно подумать, ты этих его разносов ни разу не видел.
Серёжа опускает глаза и сжимает губы.
— Мы никогда и не проигрывали, — тихим безжизненным голосом сообщает он. — Не так. Не «Революции». Не новичкам.
— Твой новичок, к сведению, уже имел КМС, — у Трубецкого, как всегда, припасена вся информация.
— Мой?!
— Не вскидывайся, — морщится Сергей. — Ты ни на кого из «Революции» так не бросаешься сегодня, как на этого Бестужева-Рюмина, то-то он тебе покоя не даёт. Так вот, не такой уж он и новичок. Он раньше фехтовал в нижегородской лиге. Бывший спортивщик. В арт-фехте — уже года три. Даже странно, как он так быстро переключился, хотя по нему видно спортивную выучку.
— Эту выучку обычно никакими средствами не выбить, — бубнит Серёжа, сжимая челюсти. Надо успокоиться. В самом деле, чего он так дёргается на этого мальчишку…
— Ну, — Трубецкой качает головой, — видишь. Бывают и исключения. Весьма талантливые, надо признать. Кандидата по спортивному фехтованию он получил несколько лет назад, потом переехал в Питер, с головой ушёл в сценическое фехтование, выходил на показаловки, разряд взял в прошлом году на региональном кубке. В этом году, собственно…
— Откуда столько информации? — металл в Серёжином голосе, тем не менее, можно плавить и лить из него статуи. — Опять твои связи?
— Рылеев рассказал, — пожимает плечами Сергей, наполняя стаканы виски. — У них в «Революции» спокойно относятся к тому, чтобы общаться с другими клубами.
— Перейти к ним, что ли, — бормочет Муравьёв. Они молча звякают стаканами, чокаясь, и опустошают их за пару глотков.
Алкоголь почти не берёт: или Серёже кажется, что не берёт, потому что голова остаётся предельно ясной, хоть и неприятно зудящей, и никуда не исчезает ни фирменный взгляд «я ждал от вас большего» Николая Павловича, ни его гулкое «жду завтра в семь».
А Серёжу разъедает изнутри чувством вины, уязвлённости и нестерпимым желанием просто забить на всё и не появляться на тренировках как минимум месяц — и вновь чувство вины, только теперь уже за свои слабовольные мысли.
Он весь в этом — раз за разом доказывать себе, что он чего-то стоит, что не зря в него кто-то верит, только, выходит, в этом году — не доказал? Или это гордыня — считать, что лучше не может быть никого?
— Ну давай по-честному, — Трубецкой наполняет очередной бокал и сверлит Серёжу пронизывающим взглядом: так умеет смотреть только он, и Серёже кажется, что друг в самом деле видит его насквозь вместе с его паскудными мыслями. — Ты ведь тоже понимаешь, что это не подсуживание.
— Я ему нагрубил, — Серёжа утыкается взглядом в бокал, думая, не утопиться ли в нём прямо сейчас.
— Кому? Мальчишке этому? — хмыкает Трубецкой. — Отчего не на дуэль сразу?
— Серёж.
— Муравьёв-Апостол как есть, — ухмылка с лица Трубецкого так и не стирается. — Ну иди извинись, если тебе станет легче.
— Ага. Где я тебе его искать буду?
— В соцсетях завтра все арт-фехтовальные группы будут пестреть его именем. Возьми и напиши, раз тебе так свербит.
— Ну да. Прощения ещё вымаливать не хватало в письмах. Пушкин отдыхает…
— Я тебя не понимаю, — Трубецкой перегибается через стол, чтобы обеими руками схватить Серёжу за плечи и слегка встряхнуть. — Ты что хочешь? Извиниться? Или восстановить свой имидж святого Апостола? Будь добр, не играй в благородство, если на самом деле тебе не хочется. А если тебе действительно нужно извиниться — то не делай никому мозг. И себе в первую очередь.
Вслед за словами он толкает к Муравьёву виски, пока у того глаза пылают праведным гневом от таких непозволительных (или всё-таки правдивых?) домыслов.
— Оставь своего мальчишку уже в покое, он там от икоты уже наверняка пить не может, — иронизирует Трубецкой, полностью игнорируя едва не задыхающегося от возмущения Серёжу. — Тут и до перерыва всего ничего уже осталось. Сейчас месяц будем вкалывать как проклятые, потом Николя чуть подостынет, а потом отпустит на каникулы. А с сентября — всё по новой…
— Я в следующем году либо первые места, либо никак, — категорично заявляет Серёжа и опрокидывает ещё стакан. В голову начинает прокрадываться туман, но его явно недостаточно, чтобы заглушить горечь и едкость собственных мыслей и чувств, которые сейчас сжигают заживо. — В спортзале поселюсь. Дома отрабатывать буду. В выходные, не знаю, заниматься начну… Но чтобы больше такого позора не было.
— Давай, — легко соглашается Сергей. — Только адресок больницы скинуть не забудь.
— Какой, к чёрту, больницы?
— Куда тебя увезут с нервным и физическим истощением после трёх месяцев такой жизни. Зная тебя — хорошо, пусть четырёх-пяти. Но при таком режиме ты и полгода не протянешь, — глаза у Сергея чуть смеются.
— За это время несколько чемпионатов можно выиграть.
— А потом пропустить половину сезона. Ты не слышал, что ли, про Александра Христофорыча? Он в своё время вот так же убивался, всё здоровье себе сорвал, несколько месяцев в больнице провалялся. А на прежний уровень так и не вышел. Стал тренировать — кстати, Николай Палыч у него же занимался. То-то он такой нервозный — тут ещё и не так занервничаешь с таким тренером. Пощады никому не было, — Трубецкой откидывается на спинку дивана и закидывает ногу на ногу. — Казалось бы, убился ты сам, ну не дай другим повторить. Так нет же… Мне иногда кажется, что Николя ещё хуже. Хотя куда уж хуже…
— Николай занимался у Бенкендорфа? — Серёжа потрясённо хлопает глазами.
— А ты не знал? Лучший его ученик был. Правда, поговаривают, что потом у них что-то произошло, то ли Бенкендорф Николая из своей команды выгнал, то ли Николай сам хлопнул дверью, но, в общем, история умалчивает. Это я к чему, — Сергей проникновенно смотрит Муравьёву в глаза, — не надо повторять чужих ошибок. Понимаю, что на них учатся, но не все стоит испытывать не собственной шкуре.
— На своей, не на своей, а на пьедестал возвращаться надо, — мрачно констатирует Серёжа и залпом выпивает ещё один стакан.
Где-то через полбутылки его мягкой волной начинает немного отпускать: то ли виной тому отменный виски, то ли присутствие Трубецкого, который всегда понимал, но никогда не осуждал — мог метко выстрелить прямиком в истинную причину любых Серёжиных переживаний, но ещё ни разу не заставил его усомниться в самом себе, давая понять, что даже если Муравьёв не прав, он всё равно будет на его стороне.
Проваленный чемпионат, хотя и кажется катастрофой, перестаёт ощущаться чем-то непоправимым: в конце концов, за это не выгоняют из клуба и даже не расстреливают, хотя, если выбирать между расстрелом и уничижительными взглядами Николая, может, Серёжа и предпочёл бы пулю, но всё же, всё же…
— Ты не думал, — Серёжа мучительно собирает слова в одну связную мысль, когда в глазах уже почти не остаётся и намёка на трезвость, — что есть что-то большее, чем просто делать всё по методичке? Не просто выпад длиннее, стойка глубже.
Бутылка виски распита почти до дна, и о завтрашнем дне (особенно о его финале, когда придётся объясняться с Николаем Павловичем) думать не хочется.
— Чем тебе выпады не угодили? — Трубецкой выглядит чуть трезвее, однако тоже близок к состоянию Муравьёва.
— Да чёрт с ними, с выпадами, — от потирания висков перед глазами начинают летать искры. — В «Революции» фехтуют совсем не так. Они… свободнее, что ли. — Серёжа неопределённо машет рукой. — Свобода — это красиво.
— Повторишь мне это завтра на трезвую голову, — сообщает Сергей. — Потому что сейчас, извини, это больше похоже на признания в любви. И не к «Революции» вовсе, я тебе так скажу.
— Ты совсем допился, — печально возвещает Серёжа, роняя голову на руки. В голове уже не то что туман — ещё немного, и можно будет вешать топор. Он выуживает откуда-то из кармана косухи пачку сигарет, чтобы закурить — Трубецкому остаётся только присвистнуть, потому что благочестивый Апостол, спортсмен и всеобщий пример для подражания, курил только в самых крайних случаях. — Я тебе про искусство, а ты…
— Какое, чёрт побери, искусство, Серёж. — Трубецкой терпеливо дожидается, пока Муравьёв-Апостол с третьего раза подожжёт сигарету. — Номера про пиратов и разбойников тебе искусство? Ну ещё пару бутылок выпей, тебе и подмосковный «Бастион» с их позорными боёвками искусством покажется.
— Да ну тебя к лешему, — Серёжа расстроенно затягивается. — Будешь?
— Себе оставь. Ты во все тяжкие решил, да?
— Один хер — завтра сдохнуть захочется. Так вот про «Революцию»… — он тяжело вздыхает, силясь собрать мысли в кучу. — Они же ведут себя дико, орут так, что их и на сцене слышно, и за кулисами, и на улице. Но они счастливы. На них тренер даже не посмотрел косо, когда у них один номер занял восьмое место. И на сцене они словно живут, а не просто фехтуют.
— Потому что, вероятно, они этим занимаются по любви, а не для великой цели каждый раз доказывать, что они тут самый лучший клуб и никто их ни за что не переплюнет, — буднично и на удивление вменяемо предполагает Сергей. — Не могу сказать, что я сильно страдаю, но иногда это соперничество порядком выматывает нервы. Ну а если ты это про своего новичка в частности — боюсь, у меня для тебя плохие новости.
Серёжа медленно выдыхает дым и дёргает зажатой в пальцах сигаретой.
— Я бы кинул в тебя окурком, но эта твоя футболка мне слишком нравится, чтобы оставлять на ней прожжённое пятно, — задумчиво сообщает он. — Мне этот новичок, Сергей, нахрен не упал. Ты мне завтра тоже повторишь всё то же самое, что говоришь сегодня, а я ещё раз скажу тебе, что мне плевать. Идёт?
— Ты завтра хоть вспомни, что я говорил-то, герой…
Время летит незаметно, как незаметно и тяжелеет голова: в какой-то момент Серёже начинает казаться, что если он встанет, то она перевесит, и мир перевернётся, будто они в сказке про Алису в Стране чудес. С увеличением количества спиртного грудь куда меньше жжёт отсутствие медали, а предстоящий выговор от тренера уже не кажется концом мира — подумаешь, и не в такое пекло бросало. К тому же, вероятно, завтра им предстоит получить не только за проигрыш, но и за абсолютно неподобающий вид, в котором они явятся на тренировку — а в том, что даже старательно скрытую помятость от вездесущего тренера не утаить, Серёжа не сомневается.
— Серёж, поехали домой, — чуть ли не воет Муравьёв-Апостол, когда неоновые вспышки начинают мелькать в пять раз чаще прежнего и каждой вспышкой едва не выжигать мозг по клеточке. — Или убей меня, я тебе даже спасибо скажу. Чтобы завтра не выслушивать… вот это всё…
— Давай-ка поднимайся, — Трубецкой на зависть ровно стоит на ногах. В следующую секунду Серёжу тянут за плечо вверх — он даже не успевает понять, в какой момент Трубецкой оказывается так близко. — Сейчас сходим умыться, а то ты до дома не доедешь. И сигареты отдай сюда, чудовище… Ты сам подохнуть собрался, без помощи?
— Я сильнее, чем ты думаешь, — упрямо заявляет Серёжа. Принудительное приведение тела в вертикальное положение отдаётся гулкой болью в затылке и адской силы головокружением.
Хочется застонать — а ещё лечь прямо сейчас, прямо здесь, хоть на оставляющий желать лучшего пол, но Серёжа медленно тащится в уборную, надеясь, что там не висит взирающее с убойной правдивостью зеркало. Видеть себя в таком состоянии представляется ещё более позорным, чем в нём находиться.
Интересно, а в «Революции» все сейчас тоже находятся в подобном виде или они уже разошлись по домам? Вряд ли, у них ведь праздник. И этот до безумия звенящий счастьем Миша Бестужев-Рюмин тоже наверняка сейчас пьёт шампанское под громовые аплодисменты своих сокомандников.
Победное шампанское, чтобы продлить искрящуюся золотыми пузырьками радость, а не крепкий виски, чтобы заглушить собственные мысли хотя бы ненадолго.
— Я хочу вырубиться и не просыпаться до начала летнего перерыва, — категорично заявляет Серёжа, когда подходит обратно к столику и тяжело опирается на него ладонями. — Объясни мне, как люди напиваются до беспамятства, чтобы, блять, вообще ни о чём не думать?
— Боюсь, тебе до этого ещё пить и пить, — скептически откликается Трубецкой. — Однако это оставь. Я понимаю, ты у нас сегодня по сюжету герой-мученик, но, может быть, ты перестанешь драматизировать хотя бы на минуту? Выйди уже из роли. Нам теперь — только дальше.
Под вялые Серёжины возмущения (он, между прочим, ничего такого не имел в виду, он только для науки и вообще) они вываливаются из бара — ожидания почувствовать на лице дуновение ночной прохлады с треском проваливаются, потому что снаружи по-майски, по-предгрозовому душно.
Почти так же, как удушающе тесно на душе.
Но, в конце концов, разве они когда-то сдавались? Трубецкой прав.
Дальше — только вперёд.
Мелькающие перед такси зелёные светофоры тают в ускользающем сознании, зыбко намекая, что мысль эта — единственно верная.