Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Гинек бредит и горит. Его тошнит кровью, вся кожа покрыта язвами, и иногда кажется — умереть проще, чем терпеть это дальше. Поняв, что это оспа, лекари пытались его лечить: мазали собачьей кровью, оборачивали в красные одеяла, поили купоросным пивом, морили голодом, помещали в горячую ванну и держали в воде часами.

Болезнь чхать хотела на все потуги врачей.

Дверь в его покои открывается, и, судя по шуму на пороге, отец приволок очередного лекаря.

— Вперёд. Твой учитель сказал, что ты знаешь, что делать. Вымоешь и напоишь его.

Дверь хлопает, и в комнате снова тишина, но кто-то идёт к кровати. В комнате пахнет рвотой, кровью, гноем и дерьмом. Смертью.

Кого бы ни притащил папенька, это не поможет, но сил сопротивляться у него нет.

— Ох, — голос у говорящего тонкий — Ты же ребенок совсем.

Сил возмутиться нет — Гинек взрослый. Ему почти четырнадцать. Глаза он не может открыть из-за боли и язв. Может только лежать и чувствовать лёгкие прикосновения. Его промокают влажной прохладной тканью, оборачивают в эту же ткань ладони, стопы, оставляют компресс на лице и груди.

Потом неведомый помощник колотит в дверь и требует: воды, огня, пива, мягкой еды, мыла и щелока.

Кто бы он ни был, — он поит Гинека тёплым пивом и очень жидкой кашей.

После этого комнату скребут, трут, шоркают. Тошнотворный запах умирающего сменяется привычным запахом щелока и травяного мыла.

Гинеку меняют компрессы: снова поят, переворачивают и как-то странно подпирают, оставляя на боку.

— А я вам говорю – нужен новый матрас. Даже три. Этот лучше сжечь, как и всё бельё. Ну кто-то же ухаживал раньше? Вот пусть они и унесут.

Незнакомец перестаёт шуметь и меняет ему компрессы.

— Оххохохо, бедняга. Давай-ка поглядим, что тут можно сделать.

В комнату приходят ещё люди. Тихо бормочут что-то.

— Нет, вот на этот матрас вы его складываете. Поднимаете вместе с матрасом на кровать. Его матрас в костёр. И всё бельё тоже. И мне нужно ещё чистое постельное.

Гинека перетаскивают как мешок, кладут почти на пол. Потом опять поднимают и кладут на кровать.

— И куски кожи мне ещё нужны. Вот такого примерно размера. Много. Их вы тоже будете сжигать потом.

Гинек засыпает под монотонное перечисление каких-то зелий, повязок, присыпок. Просыпается от сырости. Это позор, но сил встать у него нет.

— Ну ка, давай, парень, — незнакомец так и не ушёл.

Гинека ворочают как кулёк, вытаскивают из-под него испачканные тряпки и, похоже, кожаный лоскут. Перед этим поливают прохладной водой. Затем промокают влажной тканью. Что-то шуршит, и его укладывают на новый слой чистых и сухих тряпок.

Он по-прежнему покрыт язвами, но теперь хотя бы не обоссан. Нынешний лекарь, внезапно, внимательнее к чистоте и облегчению его состояния больше, чем к попыткам излечения.

— Воды горячей неси, много. И корыта. И ещё мыла. Тоже много. Ещё пива, каши жидкой. Давай пошевеливайся. – Незнакомец изводит прислугу указаниями.

Компрессы снова меняют, нет, убирают. Снова поят тёплым пивом.

— Ничего, пацан. Мы ещё поборемся. У тебя сейчас, судя по состоянию, уже предпоследняя стадия, дальше полегче будет. Давай, пей. А теперь уж извини, я буду стирать. Но чтоб ты не скучал, могу сказки рассказывать.

Сказки странные: про ледяных ведьм, огненных великанов и сумрачных богов.

Один день похож на другой, и Гинек уже даже не знает, как давно он здесь, но незнакомец прав: с каждым днем становится легче. Когда Гинек просыпается в очередной раз, получается открыть глаза. Всё расплывается, мир мутный, как грязная вода в бадье.

– Проснулся? Отлично, давай ка покормим тебя.

Незнакомец подходит ближе. Это девчонка, ровесница его или даже младше. Она тощая и бесцветная — как выбеленный холст. Прозрачные волосы, белесые брови и ресницы. Внезапно темные глаза. Цвет не разобрать.

Девка вливает в него жидкую кашу и вновь промывает и делает компрессы.

Через пару дней кожа начинает зудеть невозможно просто. Гинек ёрзает на кровати, тянется руками.

– А ну-ка! – Его шлёпают прямо по ладоням – не дури. Давай ка мы вот что сделаем.

Она наматывает ему на руки какие-то тряпки так, что вместо ладоней у него два свертка. Меняет компрессы чаще, хитро нажимает на них, и чесаться хочется меньше. Но зуд просто сводит с ума.

– Да не чешись ты о простыню! Ну что за чума.

Гинека накрывают ещё одним слоем простыней, и девица просто ложится поверх, чтоб он не ерзал. Это было бы смешно или неприлично, но вызывает только бессильный гнев.

Ему становится всё лучше, он уже способен сидеть и даже сам может держать миску с кашей.

– Куда собрался? – Всё это время девчонка спит в углу на одном из матрасов – Вон ведро, в него все. Оставь смущение, всяк сюда входящий. Ты не дойдешь, да и не выпустят тебя.

Гинек пользуется ведром и чувствует себя бесконечно униженным. Девчонка уносит ведро к двери, стучит, и помойку выносят сразу же. Но это не делает ситуацию проще.

– Не вибрируй, пацан. У тебя сил сейчас — как у котенка. Давай не будем портить всю мою работу.

Он действительно ещё слишком слаб. Но уже способен сам нанести мазь от почесух на бёдра и пах. На грудь, живот, руки и стопы. Спину ему по-прежнему мажет девчонка. В её движениях нет никакой брезгливости, только забота.

— Ты… кто?

Говорить ему ещё сложно. Но Гинек хочет знать: кому обязан тем, что не сошёл с ума и не умер в грязи и одиночестве.

— Сигюн.

Он смотрит вопросительно.

— Дочь лекаря. Ученица лекаря. Будущий лекарь.

— Почему?

— Почему я? Да всё просто, меня не жалко. Ну и я болела уже.

Гинек всматривается, но на прозрачной коже лица нет характерных рубцов. Девчонка поднимает руки и задирает рукава грубого платья. Шрамами покрыты её кисти, предплечья и, наверное, там выше тоже.

— Оспа доярок. После неё не болеют больше.

Он кивает — это разумно. Хотя будь он её отцом, рисковать бы не стал.

Силы заканчиваются, и Гинек засыпает. С каждым днём он может всё больше, уже даже получается дойти до двери. Но его действительно не выпускают. Приказ нового лекаря. Тот нашёл какие-то исследования и считает — нужно продержать больного почти месяц после выздоровления в карантине.

Месяц! Да это свихнуться можно! Что хуже всего — девчонку тоже никто выпускать не собирается. Вдруг она всё же больна.

— Не грусти, пацан, это недолго совсем. Ну чего скучно то. Давай я тебе сказки расскажу? Про богов и героев. Про великого правителя всех девяти миров — Одина и его сыновей. — Сигюн просто невыносимо жизнерадостна.

Истории интересные, про Вальхаллу, Одина, Локи. Про великого воина Тора.

— Откуда ты? — Они говорят лёжа каждый на своём матрасе. — Не из Богемии. Верно?

— Нидарос. Это Норвегия.

— Норвегия? Это далеко. Зачем вы приехали?

— Отец искал знания. Новые методы лечения, новые лекарства. Ну и он повздорил с дядей. А ссориться с конунгом вредно для здоровья.

Она рассказывает о Норвегии, о холодном северном море, о рыбаках, о бескрайних землях, о торговых кораблях, об невероятной штуке – айсберге. О диковинных животных — китах, которых видно прямо с берега, и на которых охотятся отчаянно отважные артели.

— Ты хорошо говоришь на нашем языке. Вы давно здесь? — Гинек почти привык к этим ночным разговорам и хочет знать о своей спасительнице больше.

— Третий год уже. Вообще я планирую выучить все языки в мире и объехать все страны. Ты вот видел пустыню? А жирафа? Я ещё нет. Купцы рассказывают такие диковины — жизни не хватит всё посмотреть. А когда состарюсь — вернусь домой.

Он не может разобраться с её происхождением. С одной стороны, она лекарка, ничто и звать никак. С другой стороны, у нее в родственниках конунг. Значит, Сигюн — знатная дама? Как себя с ней вести?

Однажды утром дверь открывают, и в комнату заходит отец в сопровождении незнакомого мужчины. Это явно отец Сигюн, такой же прозрачно белесый и с такими же удивительно темными, он теперь уже знает, серо-зелёными глазами.

— Сын. Пан Магнусс считает, что опасный период болезни уже прошёл, и ты можешь вернуться к обычной жизни.

Гинек счастлив до безумия и не сразу понимает: девчонка осталась в комнате за вновь запертой дверью.

— Подождите, а… пани лекарка? — он обращается не к отцу, точнее не к своему отцу.

— Видите ли, панич. Моя дочь, для гарантии, должна пробыть в карантине ещё пару недель.

Пару недель. Одна. В запертой комнате.

Гинек приходит к ней каждый вечер. Сидит под дверью и рассказывает о том, как прошёл день, какую чушь натворил Генрих, о том, что он нашёл в библиотеке книжку с рисунком жирафа, и это враньё всё – не бывает таких зверей.

Через две недели Сигюн выпускают, и они с отцом уезжают из замка. На прощание она дарит ему костяную пластинку на кожаном шнурке. На пластинке вырезан странный символ, похожий на рыбу, пронзенную двумя ножами.

— Держи, Это Фенрир на удачу. Долгой тебе жизни, Локи!

— Меня зовут Гинек! — Он ей так и не представился же.

Девчонка смеётся.

— Как скажешь Локи.

Ему совершенно нечего ей подарить, и он кидает ей единственное что есть под рукой, простые деревянные четки.

— Живи долго, Сказочница.

Chapter Text

Отец умер через год.

Генрих, как старший, взял управление землями на себя. У них с Агнешкой как раз родился сын, и теперь с братцем совершенно невозможно иметь дело. Он тут самый умный, зрелый и серьезный.

Всего-то на пять лет старше, а туда же.

Отец оставил им больше долгов, чем наследства, и в отчаянных попытках что-то исправить, Генрих ищет ему жену. Гинек не спорит, надеется только, что та будет не слишком глупа. О красоте будущей жены он не думает даже, не ему с его рябой рожей выбирать.

В поисках Гинек не участвует, живёт свою обычную жизнь: тренировки, попойки, девки.

Жена находится почти через четыре года —

Пани Анна Катаржина из Деблина. Ей пятнадцать.

— Генрих, ну это хуйня! Что мне с этим ребенком делать? — Гинек действительно возмущен.

— Да хоть в куклы с ней играй! Приданое за ней отличное, девица молода и хороша собой. Чего ж тебе еще надо, собака?

Так то брат прав. Они приезжают в Деблин, и все становится ясно. Девчонку продают за шанс породниться с дворянином. Судя по всему, в ходе последней войны кому-то из семейки пожаловали титул, и им страшно хочется закрепить успех.

Невеста действительно юна и красива. А ещё пугается Гинека до дрожи и, кажется, с трудом сдерживает слезы.

Совместный ужин – чистое мучение, а уж о завтрашней прогулке и думать не хочется.

Гинек выходит ночью во двор и жалеет, что напиться прямо сейчас нельзя.

— Локи?

От неожиданности он роняет бурдюк. Оборачивается и, судя по боли в щеках, лыбится как дурак.

— Сказочница? Как ты? Откуда здесь?

Сигюн почти не изменилась — по прежнему тощая и прозрачно блеклая. Вот только перерос он её, пожалуй, на голову почти.

Она делает немыслимое — шагает вперёд и обнимает его от души, похлопывая по спине.

— Не угробился еще! Молодчина! Высоченный какой стал, ты сам решил в жирафу вырасти? Ооооо, пойдем. У меня такое есть…

Сигюн тащит его за руку через двор, болтает не затыкаясь о том, где они успели побывать и что увидеть. Открывает дверь в пристройку и, поставив фонарь на стол, оборачивается.

— Чего застыл, Локи?

– Ну… неприлично. Дама наедине с мужчиной.

Она хохочет и дергает его за руку, Гинек переступает порог.

– Где тут дамы, Локи? В кармане прячешь? Дверь захлопни там, а то притащится кто.

Сигюн лезет под кровать, и он старательно смотрит не на девичий зад, обтянутый платьем, а куда-то в потолок.

– Во, смотри! – Из мешка на кровать сыпятся совершенно диковинные штуки. Там и клыки длиной с его предплечье, и орех размером с голову младенца, и резные невероятные просто ножны, и даже какая-то пятнистая шкура.

– Круто, да? Это вот сувениры. Из Мали, из Венеции — вот, а это купец говорил из Китая — врал, поди.

Они сидят на полу возле кровати и перебирают шкатулки, гребни, бусы, кинжалы и флаконы.

– Тебе зачем это всё?

– Это, друг мой — финансовое вложение. Во, смотри! – Сигюн сдвигает крышку одной из коробочек. Там блестит тусклый металлический круг. А в нём… Гинек отбрасывает зеркало и тянется за бурдюком.

– Ты чего? – она перехватывает его за руку, но Гинек зол ужасно просто и отталкивает её, не рассчитав силу. Сигюн падает на пол, ударяясь головой со глухим звуком. Ох, ну что за дурак он сегодня, Гинек склоняется над ней, чтобы помочь, и получает пинок под ребра

– Ты охренел!

Сигюн снова садится и смотрит на него злобно. Откуда, только достала кинжал.

– Ну? Рыжий!

– Прости. Я не хотел. Просто…

Гинек рассказывает всё: и про женитьбу будущую, и про невесту, которая тошнится от одного его вида, и про девок — тоже не слишком довольных таким клиентом, и про то, что зеркало это.

– Ох и дурак же ты, Локи. – Сигюн встаёт, отряхивает платье и пересаживается ближе к нему, соприкасается с ним плечом и бедром. Это такое интимное, но при этом совершенно невинное, что он теряется.

– Дай сюда отраву свою. – Она отпивает из бурдюка – А ничо так. Послушай меня очень внимательно, Локи. Ты выиграл свою первую, смертельную битву в четырнадцать. Справился сам, без меча или копья. Оспа, хоть и не чума, но от нее умирают восемь из десяти. А ещё один слепнет. Лекарства не существует. Один шанс из десяти, рыжий. И он твой. Ты здоровый как лось, везучий как черт и красивый как мечта. У тебя впереди вся жизнь. А ты – страдаешь хуйней из-за парочки тупых девок.

– Красивый?

Сигюн смеётся.

– Только это и услышал, да?

Она врёт, конечно, но становится легче. Гинек закрывает глаза и откидывает голову назад, упираясь в стену затылком. Его ладони касаются прохладных пальцев, и от этого прикосновения он дёргается невольно.

Сигюн держит его за руку и кладёт голову на плечо.

– Хочешь расскажу про Мали?

– Хочу.

Она рассказывает про невероятные строения из песка и соломы, про диковинных зверей — гепардов и слонов, про пески, что ночью движутся как море, и про море совсем не то, что на её холодной родине. Про женщин, что ходят почти обнажёнными и наравне с мужчинами могут участвовать в битвах. Тихий, женский голос шелестит как тот самый песок, а прохладные пальцы гладят его ладонь и запястье. Хочется закрыть глаза и уснуть, как в детстве под мамины сказки.

– Сигюн.

– Мммм?

Гинек поворачивается к ней, в свете догорающего фонаря Сигюн кажется такой же рыжей, как он.

– Я глупость сделаю.

Она смотрит заинтересованно и не двигается с места, пока он склоняется и касается её губ своими.

На поцелуй Сигюн отвечает мягко, осторожно, не выпуская его ладонь.

Гинек запускает пальцы ей в волосы, они мягкие как пух, и притягивает ближе, почти усаживая на колени.

Сигюн возится и осторожно отталкивает его. Ну... Ожидаемо, чо.

– Ты чего? – Он аж задыхается в удивлении, пока она стягивает через голову платье вместе с сорочкой. – Сигюн?

– А ты чего? – Она склоняет голову набок, как птица экзотическая — Обещал глупость и в кусты?

— Я… женюсь скоро – в горле у него пересыхает.

– А то я не поняла. – Сигюн сидит неподвижно и просто смотрит, не тянется ни поцеловать, ни раздеть.

Ее руки и впрямь покрыты теми же рубцами, что и у него, частично они заходят на плечи, но небольшая грудь уже с абсолютно обычной, гладкой кожей.

Гинек тянет ее в поцелуй снова, и она отзывается уже ярче, прижимается ближе и обнимает.

Вставать с пола, держа Сигюн в руках, неудобно совершенно, но хрен он ее выпустит.

Кровать занята всякой сувенирной хуйней, и он застывает на миг.

– Давай на стол, Локи. Фонарь убери только.

Они целуются, пока Гинек раздевается, пока он касается пальцами ее груди, мягкого живота, нежных влажных складочек между ее ног. И даже когда он входит в нее – их губы соприкасаются.

Сигюн делает движение навстречу и сидит теперь на самом краю стола, обнимает его за шею, обхватывает ногами и шепчет на неведомом языке.

Гинек никогда еще не был ни с кем, кто… кто хотел бы его. Она жаркая, тесная и влажная. Вздрагивает от каждого движения и стонет ему в шею. Перебирает пальцами его волосы, целует, кусает, облизывает, шепчет... это невозможно просто.

– Сигюн, боже, тише прошу, я не…

Заканчивается все позорно быстро, и она точно не получила никакого удовольствия. Но из объятий его не выпускают.

– Чего замер Локи? – Голос у нее хриплый – Угрызения совести?

Гинек вскидывается и принимается объяснять: что раньше никогда, что оно по-другому совсем, когда так… и он не хотел так быстро, а она теперь…

Сигюн смеётся.

– Хочешь, фокус покажу? – О… ооооо. От того, что она шепчет ему на ухо, – он краснеет вообще весь. Гинек и не слышал про такое. А он мужчина! Ему девятнадцать! Он был в борделе! Несколько раз… пять.

– На столе неудобно будет. – Все, что приходит ему в голову. Гинек ставит ее на пол, стягивает покрывало с сокровищами, превращая его в мешок, и толкает Сигюн на кровать. – Давай, показывай свой фокус. Сказочница.

Склонившись ближе к её раздвинутым бедрам, Гинек для начала целует тонкую кожу. Сигюн вскрикивает. Ага, ну он значит на верном пути. Дальнейшее сливается в одно сплошное безумие: её всхлипы и стоны, то как она ощущается под его языком, особенно этот волшебный бугорок. Проходит, кажется, мгновение или вечность, а Сигюн уже стонет в собственные ладони и выгибается.

Гинек не даёт ей времени и входит в неё снова. Приподнимает, отрывая поясницу от кровати, двигается и смотрит, смотрит, смотрит — на то, как румянец ползет от её груди к шее и щекам; на то, как приоткрывается в мягких влажных всхлипах её рот; на то, как тонкие пальцы почти рвут простыню, вцепляясь в нее.

— Ооооох, Гинеееек, — шепчет его Сказочница, и он догоняет ее буквально в пару движений.

Мир раскачивается и кажется почти меркнет.

— Обнимашки? — шепотом спрашивает она.

Гинек падает на кровать рядом, целует Сигюн в очередной раз, обнимает и засыпает.

Chapter Text

Прогулка с будущей женой почти так же мучительна, как он думал. Не утешают его даже воспоминания о ночной глупости и о парочке утренних.

Анна-Катаржина не глупа, но она ребенок совсем, и явно не так себе будущего мужа представляла.

Пани старательно смотрит в сторону, пищит что-то о вышивке, охоте, героических битвах.

У Гинека в голове голос Сигюн шелестит о красных песках и хохочущих в них гиенах.

По возвращении с прогулки они застают перед домом пана Магнусса и Генриха. Те увлеченно о чём-то беседуют, и это отличный повод.

— Мы могли бы пригласить пана Магнуса к нам с дружеским визитом. — Гинек смотрит на брата вопросительно. — Заодно осмотреть Агнешку и Яна.

Генрих светлеет лицом, жену он любит, а та болеет слишком долго после родов.

Пан Магнусс, немного обескураженный, сообщает, что он по прежнему с дочерью, и если панове будут так любезны.

Конечно их приглашают вдвоём.

Согласие на брак получено, по возвращении в Евшовиц начнётся подготовка к свадьбе. Но Гинек может думать только о том, как надолго пан Магнусс и Сигюн останутся у них.

Они выезжают следующим утром и всю дорогу слушают истории. Сказочница знает их просто невероятное количество.

— Неужто и вправду существуют такие диковины? — Генрих поражён историей про боевых слонов.

Пан Магнусс, посмеиваясь, дополняет красочные рассказы дочери более сухими, но приземлёнными фактами. Например, о том, сколько такой боевой слон гадит… и сколько сил уходит на то, чтобы избавиться потом от туши.

— Ну пап! — Сказочница возмущена.

Пана лекаря заселяют в свободные покои, и Генрих уводит его, чтобы осмотреть Агнешку. Если ей действительно можно помочь – это будет неплохо.

Гинек бросает лошадь у конюшни, отмахивается от слуг, пытающихся о чём-то его расспросить, и почти бежит в замок. Сигюн разбирает вещи и ужасно ругается, когда он подкрадывается сзади.

– Локи, ты, ополоумел, а если бы я тебя порезала? – В руке у неё действительно кинжал, но диковинный. Не нож, скорее длинная игла.

Но из объятий он не вырывается и целует по-прежнему жадно и горячо.

– Дверь, – выдыхает он в промежутке между поцелуями. – Закрыть надо.

– Дурак? Отец вернётся сейчас. – Сигюн отталкивает его, но придерживает за пояс. – Покажи, где твоя комната, я вечером приду.

От этого совершенно однозначного и неприличного обещания Гинек краснеет и задыхается. Сказочница точно не знатная дама, где эти игры в невинность и недоступность? Он ведёт её коридорами к своим покоям и мучительно думает о том, как вообще спросить и нужно ли.

– Ага, понятно. Ну найди уж сама. – Из тяжких раздумий его выдергивает негромкий голос. – Пригласишь войти? Мммм?

Первым делом, зайдя в комнату, девушка запирает замок и толкает его к двери.

– Хочешь... фокус покажу? – От её шёпота голова кружится.

– Хочу, – а он что шепчет? – Ты... Сигюн, что ты... Ооооо...

Господи, это умозатмевающее что-то. Её язык, и губы, и... Оооох.

Гинек ударяется затылком о дверь и почти молится, чтобы это не заканчивалось никогда. Его ладони касаются прохладные девичьи пальцы, тянут вверх, и вот он держит Сигюн за затылок. Вплести пальцы в волосы не получится, у неё косы какие-то хитрые сегодня, но можно слегка придерживать и подаваться навстречу.

Её ладони на его бедрах, и свободной рукой Гинек касается, сжимает, держится за неё.

Движения больше не мягкие и плавные, девушка стискивает его пальцы и всхлипывает. Боже, ей что... нравится?

– Ссигюн, я сейчас, ох бооооже, – его трясет, он прижимает её голову ближе, хотя надо, наверное, бы оттолкнуть, чтобы не...

Мир снова меркнет на мгновение.

– Ты живой? – Привычный шёпот, чуть более хриплый. – Гинек?

– Прости, я не... – Он теряется. Как скажешь такое вот девушке? Ну, что это было ошеломляюще, но ему стыдно, что ей пришлось это проглотить всё.

Да к чёрту. Можно просто поцеловать же.

Теперь то Гинек понимает: чего все так тащутся от этих слюнявостей.

– Пусти – Сигюн упирается рукой ему в плечо, но не отталкивает – Гинек, ну! День на дворе, меня, поди, ищут.

– Пусть ищут, соврём что-нибудь – Он целует её шею, прикусывает мочку уха. Девчонка стонет и прижимается ближе. – Не уходи, Сказочница.

Она красивая сейчас, просто пиздецки. Припухшие губы, жаркий румянец на щеках, глаза почти черные. Невозможно отпустить.

Гинек разжимает руки.

– Вечером – Шепчет девчонка и ускользает.

Это какое-то хреново безумие. Он упирается лбом в дверь и бьёт по дереву ладонью. Хочется орать и сквернословить.

Сказочница действительно приходит вечером и остаётся до утра.

Весь следующий месяц замок старательно делает вид, что ничего не происходит.

Ни Генрих, заставший их однажды в коридоре, ни Агнешка, наконец-то выходящая из комнат, ни даже пан Магнусс, игнорирующий отсутствие дочери ночами в комнатах.

Через месяц к Гинеку приезжает его будущая жена.

Ночь накануне свадьбы — совершенное сумасшествие. Спать они со Сказочницей так и не ложатся, утром он послушно надевает кольцо на тонкий палец Анны-Катаржины и целует, теперь уже, законную жену. Ищет взглядом Сигюн, но народу слишком много или она прячется.

Брачная ночь… Внезапно не ужасна. Анна, конечно... Ну ребенок совсем, но красоты невероятной. А ещё она девица. Впервые Гинек вспоминает Сигюн с обидой. У неё он точно первым не был.

Анна милая, робкая, тихая, послушная. И почти месяц он... ну увлечён.

– На колени, жалкий червяк! Я дочь и внучка конунга, потомок Хальвдана Черного, в моих жилах кровь ярлов Норвегии! А ты баран и сын барана!

Он выглядывает в окно и замирает. Сигюн держит меч у горла какого-то из родичей его жены; те еще не все разъехались. Пацан опускается на колени и бормочет что-то.

– Сигги – голос пана Магнуса как удар плетью – не стоит.

Девчонка смеётся, но как-то неприятно. Бросает меч на землю и уходит.

На следующее утро Гинек приходит поговорить с ней. Но покои пусты.

Генрих смотрит, как на ребенка неразумного:

– Они уехали, Гинек. Вчера вечером. Агнешка здорова совсем.

Он оглушен просто. При чем тут Агнешка? А он? Как же он?

– Ты? Ну… Я так понял, у тебя всё хорошо. С женой. Пани Сигюн тебе писала. Дважды. Ты не ответил.

Писала? Сигюн? Но…

Он бросается в покои, там на столе не разобранные письма. Два из них и вправду от Сказочницы.

Почему... Как он...

– Гинек – голос жены испуганный и тонкий – Что-то случилось?

Случилось. Он дурак и…

И дурак.

В письмах нет ничего.

Вот совсем.

Пустые листы в первом.

Его старые четки во втором.

Это… словно меч втыкают под ребра. Он упирается ладонями в стол.

Сигюн…

– Гинек? – подойти к нему Анна не решается. Так и говорит, стоя в дверях.

– Всё хорошо. Пан лекарь… Уехал.

– О, я знаю да. Но он сказал, что пришлёт замену. Ученика из Праги. Не переживай, всё будет хорошо. Он сказал: «Я сложена идеально для рождения детей».

– Детей? – Он оборачивается – Ты…

Анна краснеет и прикладывает ладонь к ещё плоскому животу.

– Я пока не знаю точно. Но мне кажется — да.

Гинек не думал никогда, что может столько чувствовать сразу: и счастье, и боль, и отчаяние. Новый лекарь прибывает через месяц, когда положение Анны уже не вызывает сомнений. Забыть Сказочницу не получается. Господи, он же даже не сможет в её честь назвать ни одного из детей.

Анна по прежнему милая, послушная, робкая. Идеальная жена и будущая хозяйка замка.

Чего ему не хватает, собаке?

— Ты идиот — внезапно зол Генрих — Малолетний сферический дебил. Сиди теперь и делай вид, что счастлив. Тьфу.

— Но я…

— Ой, заткнись. Смотреть тошно.

Анна ещё в тягости, когда начинается очередная война. Конечно они с Генрихом едут. Все дерутся со всеми: сторонники Прокопа режут сторонников Йоста. Замки меняют владельцев один за другим.

В очередной визит домой его ждёт новый удар — Анна потеряла ребенка.

Гинек сидит рядом, держит её за руку, гладит по голове.

— Хочешь, я расскажу тебе историю? Про дальние страны?

— Почитай мне лучше из писания. — Голос у жены тихий совсем.

Он послушно читает ей что-то нудно священное, под хохот гиен в голове. Дождаться её выздоровления не выходит — война не будет ждать. И Гинек уезжает опять.

Следующие пять лет он бывает дома набегами. Анна беременна ещё дважды, и оба раза это заканчивается выкидышем.

После второго она заявляет: что это всё его вина, что из-за своей болезни он теперь проклят и семя его проклято.

Но в постель ложится. По прежнему тихая и робкая. Молчаливая. Послушная.

После третьего выкидыша Гинек сдаётся. Делить ложе с женщиной, которой он теперь уже явно неприятен, он не собирается.

Они с Генрихом захватывают Хоулбек.

— Пани, поверьте, вам совершенно нечего опасаться. Жена пана Мартина закрылась в покоях и боится их покидать. Ваш супруг заплатит выкуп, и вы воссоединитесь. А пока мы будем оказывать вам должное уважение.

— Пан Генрих? — Нет. Быть не может. Вы даёте слово?

Дверь открывается медленно. Гинек поначалу думает, что вовсе сошёл с ума на этой войне.

— Пан Генрих, пан Гинек. — Сказочница не изменилась вовсе, разве что волосы распущенными не носит — мы с пани Еленой надеемся на ваше… благоразумие.

Заплаканная женщина за её плечом кивает. Он почти забывает, как дышать, а Сигюн… проходит мимо старательно не касаясь его даже краем платья.

Chapter Text

— Пани Сигюн, из дома Магнуссон, моя гостья. – Голос у пани Елены тихий-тихий.

Они оба теряются, когда пани спускается к завтраку. Но та внезапно не так напугана, как вчера. Пани даже помогает им привести замок хоть в какое-то подобие порядка. Сказочницы с ней нет.

– Мы знакомы с пани Сигюн. Она одна? Без отца? – Генрих вежлив предельно.

– Пан Магнуссон решил, что дочери не помешает самостоятельная практика, и оставил её при мне. Я… – Пани Елена неловко мнется и кладёт ладонь на уже заметный живот – позвольте мне написать мужу! Он заплатит и за пани Сигюн!

– Елена, вам не следует волноваться, – шелестящий голос застаёт их врасплох. Впрочем, его владельца занята этим же. – Пойдёмте пожалуйста. Не стоит портить результат моей работы. Вам нужно лечь.

Гинек смотрит на Сигюн и, узнавая, не узнает её. Её волосы, длинные до земли почти, заплетены в хитрую косу. Лицо безмятежно-печальное, глаза как озёра зимние. Руки, которыми она поддерживает пани Елену, по прежнему тонкие, но это не изможденная тонкость придворной дамы, а сухость мышц тренированного воина.

– Даааа, – Генрих дожидается ухода женщин – а я говорил тебе, что ты дебил, да? Ну так и ещё скажу. Что стоила твоя смазливая мышка того? Ой, не говори ничего. Тьфу на тебя. Придурок.

– Да ты охренел? Ты сам орал, что мне нужно жениться на девице с приданым! И я же теперь дурак?

– Ты не потому дурак, что женился. И даже не потому, что перед свадьбой умудрился в лекарку втрескаться. А потому, что решил: и рыбку съесть, и от рыбака не схлопотать. Не бывает так, братишка. Всегда выбирать приходится. И вот тут – ты дурак.

– Я и выбрал! – Гинек тоже начинает злиться и почти кричит.

– Ты? Ты сначала трахался с одной так, что замок трясло. А потом в другую вцепился, как собака в кость. Давай, соври, что если бы она не уехала – ты бы сам это закончил! Ничего ты не решал, мелкий.

Брат отвратительно прав. Никогда бы Гинкек сам это не закончил. Он тянул бы до последнего.

— Панове, — Сигюн, в дверях обеденного зала, словно ледяная дева из сказки, — мне бы хотелось понимать, что нас ждёт дальше? Пани Елене нельзя волноваться.

– О, не переживайте, госпожа. Мы совершенно честны в своих намерениях. Пан Мартин заплатит выкуп и получит свою супругу в целости и сохранности. – Генрих, как обычно, вежлив и галантен.

– А если не заплатит? Как долго вы собираетесь держать в заточении беременную женщину? Мне готовиться принимать роды? Ещё месяц, и пани нельзя будет путешествовать.

Генрих задумывается.

– Что вам нужно, чтобы принять роды и сохранить жизнь и пани Елене, и ребенку?

Сказочница мрачнеет.

– Чудо мне нужно. Но вы не похожи на святого Августина. Поэтому, если через три недели выкупа не будет, я предоставлю вам список необходимого, и уж будьте добры – найдите все.

Она выходит, а Гинек пытается пойти за ней, но Генрих ловит его за рукав.

– Не делай глупостей, мелкий. Подумай. Что ты собираешься сказать? Подумай очень хорошо.

Думать невозможно, не после того как он её увидел. Но Гинек честно пытается.

– Пан Гинек? – В своих непрактично светлых, зачастую белых платьях, Сказочница почти призрак. – Чем обязана?

Он теряется. Ну... понятно, что она сердится. Наверное. Но как к ней, такой, обращаться? Что говорить-то?

– Я хотел принести извинения. Письма. Я не ответил тогда.

– О, ну вы их принесли. – Сигюн разворачивается, чтобы уйти, останавливается, пойманная за локоть. Смотрит, на него, как на клопа – Что-то ещё?

– Прости меня, Сказочница. Я должен был сам сказать тогда, но струсил. Прости. Если сможешь.

– Это лишнее, пан. – Она освобождает руку из его хватки – Вам не за что извиняться.

В коридор выходит пани Елена и Гинек отступает. Весь следующий месяц – сплошные мучения. Видеть Сигюн каждый день, слышать это вежливое "пан Гинек", запах её в коридорах чувствовать.

На очередное сражение он уезжает почти с радостью. Может, его там прикончат, и он отмучается?

— На кровать кладите. Какой криворукий идиот это пытался зашить. Боги, дайте сил мне. Да не мельтеши. Подай малый набор, воды горячей и спирт. И исчезни, — шелестящий голос звучит раздражённо.

Его лба касаются прохладные пальцы.

— Вот дурак же ты, Локи. Даже помереть не можешь нормально. Выпей, давай.

Гинека тянут вверх, подносят кружку к губам, и он жадно пьет сладкое, горячее вино. Голова кружится сильнее, мир падает в темную пустоту.

Последнее, что он точно помнит, – тот дурак с алебардой, который дотянулся до него через строй. Потом была боль. Гинек и не знал, что в человеке может так по-разному болеть.

Ему жарко, и холодно, и душно, и жарко опять.

Он, кажется, бредит – видит свою Сказочницу, и она добра к нему, по-прежнему. Кажется, Гинек почти плачет, и это такой позор, Господи! Но он счастлив и если умрет сейчас, то пусть.

— Гинек, да что же такое, боже. — Нежные, но сильные, пальцы сжимаются на его плечах, удерживая на кровати.

— Сигюн. Не уходи. Пожалуйста. Я дурак такой. Люблю тебя. Не уходи.

Он пытается поймать её за руку, ладонь ударяет о что-то мягкое.

— Да что ж ты... и правда дурак – Его прижимает к матрасу, теплой тяжестью женского тела, и он снова отключается.

В глазах темно. Он ослеп? А, просто ночь, свет от очага слабый, но его хватает, чтобы разглядеть изукрашенное изголовье и фигуру, спящую в страшно неудобной позе.

Сигюн, похоже, сидит на полу у кровати, сложив голову на согнутые руки. Она почти касается его ладони лбом.

— Сказочница, — Гинек пытается говорить мягко. Но горло пересохло, и его хрип похож на скрежет камней под колесами телеги.

Она просыпается мгновенно. Берет его за руку. 

— Что, Гинек? Болит? 

— Да. Неважно. Правда ты? Или умер я? 

— Для мертвого ты много болтаешь. 

Сказочница встаёт и явно собирается уйти. 

— Подожди. Сигюн! Не… постой. — Он пытается подняться, чтобы удержать её, и почти падает с кровати. 

— Да Господи, идиот. Я за водой и вином, не дергайся. 

Отходит она и вправду к столу возвращается быстро и помогает ему напиться. От ее тепла рядом становится чуть легче. А уж когда Сказочница, слегка оттолкнув его, ложится рядом, пусть и поверх одеяла, мир и вовсе делается прекрасен. 

— Сигюн. Я дурак, да? 

— Ага, — голос у нее усталый. — абсолютный идиот. 

— Ты меня простишь? 

— Никогда, — его разламывает просто этим, — но твоя жизнь дороже моей гордости. Спи, пожалуйста. Мы потом поговорим. Когда ты не будешь изображать вымирание. 

Гинек тянется обнять её и Сигюн не отталкивает. Ну может всё не так и безнадежно. 

Выздоравливает он долго. Рана была дрянная, плюс занесённая зараза. Теперь у него на спине роскошный шрам будет. Но пока там рубец, который болит, чешется и страшно мешает вообще всему. 

Сказочница мечется между ним и пани Еленой. Выкупа так и нет, и рожать той придётся в Холоубеке. 

Генрих оставляет Гинека за главного и уезжает в Евшовиц, проверить Агнешку и Анну. 

А он учится сидеть, стоять и махать мечом заново. Сигюн действительно не прощает его, но теперь хотя бы не избегает с прежним ледяным безразличием. Возможно это просто из-за его состояния. Но хочется верить, что его Сказочница смягчится, и может быть, всё будет… не как прежде конечно, это невозможно абсолютно. Пусть хотя бы не так тяжело. 

— Повернись-ка, ага, отлично. Руки подними. Хм. В локтях согни и перед собой держи. — Гинек стоит, как дурак, в одном белье, а женщина его мечты тычет пальцем ему в спину и вообще, как кусок говядины его щупает. — Наклонись теперь. Ну неплохо, неплохо. Ещё пара месяцев, и вообще отлично будет.

Обернувшись, он перехватывает её руку за запястье и тянет ближе. Сказочница молчит, упирается ногами в пол, а другой рукой — в плечо.

Их молчаливое противостояние длится почти вечность, пока Гинек резко не дёргает и не прижимает второй рукой Сигюн, врезавшуюся в него, к груди.

— Отпусти! — От её голоса, словно лёд по стенам ползёт.

— Заставь! — Гинек внезапно зол до невозможности. Не то чтобы он собирался Сказочницу к чему-то принуждать. Но это её "не прощу, но сделаю вид, что мы друзья" бесит до дрожи. — Скажи, что не хочешь, и уходи! Ну?

Сигюн молчит, и он почти чувствует себя победителем. Почти...

— Хочу. Но этого не будет, Гинек. Не все наши желания имеют значение. Ты выбор сделал. Я приняла. Отпусти.

Он разжимает руки и хватается за рубаху, чтоб не было видно, как они дрожат. 

Это… ужасно. И больно. И несправедливо. И абсолютно правильно, конечно.

— Уходи. Ну! Пошла вон!

Хочется ударить её, чтоб стереть эту безмятежную скорбь с лица. Напугать… чтоб Сигюн так же плохо было, как ему.

Она выходит из комнаты молча. Весь следующий месяц Гинек её не видит, почти, и это благо.

А потом пани Елена рожает. Сутки, вторые. На третьи из комнаты доносится детский крик, все выдыхают с облегчением.

Сказочница пьёт в коридоре у своих покоев. Просто сидит на полу и напивается с целеустремлённостью самоубийцы.

Гинек садится рядом и отбирает бурдюк.

— Рассказывай.

— Она… не доживёт до утра. Пани. Ребёнок лежал боком, я… я не смогла. Понимаешь, Локи. Я — не смогла. Отец смог бы, наверное. А я нет.

Сигюн плачет, уткнувшись лбом в согнутые колени. Он обнимает ее осторожно, а затем целует, ощущая на губах влагу и соль. Она отвечает ему с отчаянием.

Chapter Text

Она пьяна, как батрак, и он совершенно не так хотел, но отказаться от желанного тепла невозможно.

В комнату они вваливаются, почти падая на пороге.

Девушка цепляется за Гинека, как священник за обеты, целует лихорадочно и почти рвёт завязки на гамбезоне.

Говорить он сейчас не решается.

Сигюн придёт в себя, и всё закончится.

А он…

Господи, он так хочет, чтобы его хотели тоже. До неё Гинек и не знал, как это отличается. Когда с тобой женщина, которая хочет тебя...

Даже его увлечение Анной разбилось ровно об это. Его прекрасная, мягкая, милая, послушная жена позволяла Гинеку всё, что он хотел. Но никогда и ничего не делала сама, даже не обнимала его. И когда схлынул восторг от восхитительного ощущения полной, добровольной, мягкой покорности, стало понятно, как он скучал по огненному, яростному, безумному противостоянию со Сказочницей.

Если с Анной Гинек точно знал, что получит всё, что захочет, то с Сигюн он точно знал, что получит пиздюлей, если что-то пойдёт не так.

Она не была... Как там вещает Библия — из ребра, плоть от плоти и вся эта херь.

Сказочница была равной.

Сильной. Яркой. Единственной. И потерял Гинек её навсегда.

Это омерзительно то, что он собирается сделать.

И он жалеет уже сейчас. Но Сигюн нужна ему. Хотя бы сегодня, похуй на завтра.

Платье она снимает сама, как обычно, вместе с сорочкой. Его эта легкость, с которой она раздевается для него, всегда восхищала. Сам Гинек, как дурак, всё ещё в рубахе и штанах, тянет её на кровать.

Господи, как он скучал.

Гинек притягивает её за бедра ближе к краю матраса, гладит нежную кожу, целует, поднимаясь от колена к треугольнику тонких, мягких волос. Лижет широко, нежно и сразу же нажимает сильнее. Находит языком то самое, до боли чувствительное местечко, и делает всё, чтобы снова её услышать.

Сука, сложно развязывать эти херовы тесемки на ощупь, но он справляется.

– Гинек, Гинек, стой, ааааах. Что ты...

Слушать Сигюн он не собирается. Не сейчас, боже, не сейчас. Гинек неловко стягивает брэ, хрен с ними с шоссами. И входит в неё.

Сукааааа.

Главное не кончить, как пацану, прямо сейчас. Он прикусывает губу и, подтянув Сказочницу ещё ближе, наклоняется за поцелуем.

Сигюн жадная, цепкая, она целует его почти с яростью. Обхватывает ногами и пытается притянуть ближе.

– О нет, милая, не сегодня.

Гинек целует тонкую лодыжку и, поглаживая, укладывает её ногу себе на плечо. Это охуительно, Сказочница гибкая, как эти… Из цирка бродячего.

А ещё тесная, жаркая, гладкая.

От каждого движения хочется стонать, и он не собирается отказывать себе в этой маленькой радости. Всё равно Сигюн ему не заглушить. Это тоже ему в ней нравится. Она не молчит, если ей хорошо, об этом будет знать весь замок.

– Гинек, боже, да. Ааааах. Славный мой, я скучала. Оооох, дааааа.

Он держится из последних сил, считает уже даже не до ста. А на латыни и в обратную сторону.

Девушка вздрагивает, выдыхает долго и удивительно тихо.

Гинек помнит, что это такое. И срывается. Вбивается в неё жёстко, глубоко, яростно.

Она даже успевает ещё раз, всем телом вздрагивает, стонет и прогибается в пояснице.

– Гинееек – шелестит её голос – люблю тебя. Не уходи.

С него словно кожу сдирают. От невозможной нежности глаза слезятся, и Гинек едва успевает выйти и излиться на пол. Сигюн тянет его выше, на кровать, и сворачивается возле него почти в клубок.

Утро ужасно именно настолько, насколько он ожидал. Нет, она не кричит, даже не выгоняет его. Просто лежит молча, не реагирует на прикосновения, вопросы и даже на стук в дверь. Слава богу, одна из служанок погоняет припершихся болезных.

– Сказочница. Я… Ну что ты? Ну...

Оборачивается Сигюн резко, бьёт его всерьёз, хорошо нос не сломала.

— Ты доволен, сука, получил что хотел? С тем же успехом мог связать меня и выебать на конюшне. — Она бьёт его снова, но теперь уже просто открытой ладонью по лицу шлёпает.

Гинек звереет. Так значит. Ну и похуй. Терять ему нечего.

— Ты... Пусти! — Перехватить её ладонь на очередном взмахе оказывается очень легко.

Сигюн лежит на животе, он держит её за запястья, заведённых за спину руки. Она мелкая на самом деле, как бы ни рвалась – с мужчиной ей не справиться. Второй рукой Гинек тянет её за косу, вынуждая встать на четвереньки. Выебать значит… Хорошо.

— Нет! Гинек!

— Заткнись, просто нахуй, заткнись. Хоть раз. — От бешенства перед глазами темнеет.

Сказочница рвётся из рук, что-то кричит и, кажется, плачет, и он ослабляет хватку на запястьях, всё равно коса, намотанная на кулак, не даст ей сдвинуться.

Это не длится долго, Гинек возбуждён, зол и не столько хочет её, сколько хочет наказать.

Кончает ей на спину и резким толчком роняет женщину на кровать.

Сигюн молчит. И когда он одевается. И когда уходит. И даже когда они встречаются за обедом. Она сейчас, как никогда, похожа на ледяную ведьму из её же сказок.

Его больше не существует.

Сказочница смотрит сквозь него. Забывает поприветствовать при случайных встречах, при упоминании его имени в разговорах смотрит на собеседника недоуменно.

Лучше бы он сдох там, на этом ебучем поле.

К её комнатам Гинек приходит спустя неделю, вечером. Набравшись смелости, как ему кажется. Но постучать, по прежнему, слишком страшно и приходится просто ждать. Судя по звуку щеколда сдвигается, и он толкает дверь и заходит.

Сигюн смотрит мимо его плеча и не реагирует ни на вопросы, ни на попытки поговорить.

От протянутой к ней руки не шарахается, только закрывает глаза. На поцелуй не отвечает. И Гинек утягивает её, как куклу, в постель и спит с ней в обнимку.

Просто спит.

На следующее утро Сказочница пытается шагнуть с крепостной стены. Ловит её в последний момент кто-то из стражников, за косу и ворот платья. Вытаскивает обратно и тащит к священнику. Не то чтобы тот чем-то мог помочь.

Все плохо.

Сигюн по-прежнему не говорит с ним, точнее, теперь она ни с кем не говорит. Не выходит из комнат, ест то, что кладут ей в рот, с кровати не встаёт. Он спит на лавке перед её дверью. Пытается помочь служанкам, но добивается только того, что от еды теперь Сказочница тоже отказывается.

Что ещё можно сделать? Молиться? Извиняться? Что?

Они ждут Генриха, но приезжает пан Магнусс. Забирает младенца и Сигюн. Пока Сказочницу и ребёнка, одинаково беспомощных и безучастных, устраивают в повозке, лекарь говорит с ним.

— Я... Не рассказывал вам, пан. Про наше путешествие в Мали. Мы мало жили в городах. Больше – в деревнях и у племен дикарей. — Пан Магнусс говорит медленно, словно яд цедит. — Я был глуп и таскал с собой дочь. Тогда казалось, что оставить её одну страшнее. Её украли. Выдали замуж. Мы почти неделю их искали. Первый год после Сигюн пыталась… Впрочем, неважно. Мы справились, да. И сейчас справимся. Я незнаю, что между вами случилось в этот раз. Но моя дочь не игрушка и не грелка для вашей постели. Она живой человек. И я бы предпочел, чтобы она таковой и осталась.

Лекарь уезжает. А Гинек остаётся соскребать себя из праха и боли.

Он не был первым, да. То, что так задело его тогда, в день свадьбы: что он не был первым мужчиной в жизни Сказочницы. Теперь Гинек ещё и не первый насильник в ее жизни.

Что-то жжёт глаза и под ребрами, словно раскалённый шар. Вся эта война такая херня по сравнению с пониманием, что теперь уже никогда, никогда он не увидит Сигюн. Молодец, что испортил все, что мог и даже больше.

Генрих приезжает через неделю, и Гинек говорит брату: «Хватит».

Собирает вещи и уезжает.

Первую свою банду подбирает по обочинам и оврагам. Они ублюдки, как и он. Только Гинек тренирован лучше. Впрочем теперь он не Гинек, его зовут Чертом. Война кипит, они гибнут один за другим. Черт подбирает новых. Их носит по всей Моравии как мусор по двору.

Они воюют на стороне Прокопа: захватывают замки, сдают замки, грабят, убивают. Женщин не трогают никогда. После того, как Черт лично убил троих насильников, до остальных дошло.

В одном из сражений Гинек встречает Жижку, и это пожалуй благо. Ян хоть как-то может держать его ярость в границах разумного. Не всегда, но может.

А потом случается осада Хобзи.

Да, Черт крадёт этих мелких ублюдков и угрожает порезать их на ленты. Да, возможно, он так и сделал бы, но это не требуется.

Ворота крепости открываются, и бандиты из его стаи и отряда Яна рвутся внутрь. Люди кричат, лошади рыдают, что-то горит.

За очередным поворотом – хрень. Один из новых наемников держит за волосы мелкую тощую девку и рвёт на ней платье.

Бошку ублюдку Черт отрубает одним ударом. Поднимает девицу и тащит за собой. По дороге осыпая всех, кого застаёт с бабами.

— Ян, нахуй, скомандуй своим ублюдкам отбой. Грабеж это одно. Девок портить зачем вообще? — Черт пихает девчонку в разорванном платье почти в объятия к товарищу.

Жижка смотрит на него недоуменно. Потом срывается с места. Ишь резкий какой: и бежать и орать может одновременно.

Возвращается приятель злой, встрепанный и при этом счастливый. Подбухнул что ли за углом?

— Там это, — Ян говорит с весёлой злостью — Завтра повесим парочку придурков для наглядности. И я нам нашёл лекаря. Ты охуеешь.

Ну так да...

Черт охуевает. Следом за Яном в покои бывшего владельца замка входит Сказочница. С момента их последней встречи прошло почти шесть лет.

В этот раз она не одна, с ней парень какой-то, ишь ты, с мечом. Неужели и пользоваться умеет?

— Панове, – Её шелестящий голос обволакивает — я так понимаю, на некоторое время вы будете распоряжаться этой крепостью?

– Пани Сигюн, позвольте нам… – Ян вежливый, обаятельный, треплет о чем-то. Черт не слушает, не пытается даже. Он смотрит.

Ее волосы стали короче, и косы уже не такие хитрые. Лицо, испачканное сажей и кровью, стало жёстче. То как она держится, то как двигается — это все та же Сказочница и при этом совсем другой человек.

Смотреть, как боевой товарищ будет охмурять Сигюн, Черт не собирается. В его комнате темно, холодно и тихо. Можно раздеться, лечь в кровать и смотреть в потолок, видя перед собой только ее лицо.

Скрипит дверь.

Нужно бы меч взять. Да только эти шаги он, наверное, и после смерти узнает.

– Всё ещё жив, Локи.

– Если пришла это исправить – меч на столе.

Гинек закрывает глаза и не знает, что хуже: то, что Сигюн молчит, или то, что она уходит.

Chapter Text

Хобзи они оставляют Прокопу. Отряд Черта отправляют в Зноймо а Жижка уезжает в Прагу. Сказочница уезжает с Яном.

Гинек не думает, не думает, не думает о ней. Думает каждую минуту. Блядская Богемия слишком маленькая. Или что? Почему они постоянно сталкиваются, как кости в стаканчике?

Ян приезжает через пару месяцев, кроме Сказочницы в отряде ещё одна женщина. Полная противоположность Сигюн: Катерина красивая, яркая, дерзкая. На мужчин шипит змеёй.

Они все встречаются в таверне у ворот.

- Добрый вечер панове - Сказочница и змея присаживаются за их стол.

Ян светлеет лицом и начинает нести какую-то полную хрень. Интересно, это он перед кем из баб так хвост распускает? Ох нет. Не нужно про это думать.

- А вы с пани Сигюн давно знакомы да? - Сука, ну что вот Ян трепло такое?

- Да. Давненько.

- Пятнадцать лет - Женщина более конкретна.

Блять, а ведь и правда. Господи, целая жизнь прошла.

- Я надеюсь теперь, когда Катерина готова меня сменить, наш договор выполнен. Могу я уже уехать? - Сказочница, как обычно, почти шепчет.

Договор? Какой ещё договор? О чем она вообще?

- Пани, я понимаю, у вас свои планы. - Ян юлит, как блудница на исповеди, - но вы могли бы ещё немного задержаться?

Сигюн мрачнеет и выходит из за стола. Жижка встаёт за ней следом.

- Чего сидишь, идем! - А змея то не совсем уж змея - Как куда, подслушивать!

Ну конечно он идёт. Эти двое стоят на балконе и внизу все прекрасно слышно.

- Вы напрасно это затеяли пан. Я не останусь. - Судя по голосу, Сказочница раздражена безмерно.

- Но вы незаменимы как лекарь, пани. Нам нужна ваша помощь. Мои люди гибнут. Что вы хотите? Что?

- Люди всегда гибнут. Я, как вы верно заметили, лекарь: не участвую в войнах и буду одинаково лечить и вас и ваших противников - никому это не понравится.

- Сигюн

- Нет Ян. Это не обсуждается. Дайте пройти.

Дверь хлопает. Ну как змея он не знает, а он счастлив. Никакой романтики, исключительно работа. Как будто тебе, сука, это поможет. Дурень.

Из Зноймо они уезжают всей толпой. Дороги их разделяются возле Тросок. Сигюн, внезапно, остаётся со стаей. Они едут в Кутна-Гору и ей нужно туда же.

Стая останавливается в дыре. Им там самое место. Сказочница уезжает в Висельника.

Их дело, ради которого они и ехали, заканчивается пиздецом, а он закончит свою жизнь на виселице. Его бьют: не чтоб получить информацию, просто чтоб выместить злость. До виселецы, похоже, он не доживёт.

- Вот госпожа. Нужно чтоб он дожил до... - Раздраженный мужской голос за дверью камеры.

- Вы... вы ебанулись? Это... Зовите сотника. Быстро!!! - От женского почти крика звенит в ушах.

Гинек плавает в огненном океане, горит и задыхается. Бредит. В бреду кто-то касается его прохладными пальцами и перебирает волосы.

Огонь отступает неохотно.

- Локи, не вставай, бога ради, - А вот бред похоже не отступает - давай так.

Его сухих губ касаются мягкие женские и рот наполняется теплым вином. Ещё и ещё. Пока он не сжимает ее ладонь.

- ох Локи - Женщина утыкается лбом в подушку рядом с его головой и, кажется, плачет. Но этого не может быть. Та, кто ему мерещится, не стала бы плакать над ним. Ни над живым ни над мертвым.

- Скхх - Он кашляет и задыхается.

- Молчи, боже, молчи пожалуйста. Все... Потом все. Хорошо? Молчи. Спи. Я рядом. - Сказочница шепчет почти на ухо, касаясь щекой его щеки.

Она действительно рядом, держит за руку и спит на полу у кровати. Ему уже не четырнадцать и даже не двадцать четыре. В этот раз он выкарабкивается долго.

- А я вам говорю это невозможно! Какая транспортировка, он сидеть не может! Не меньше месяца. Ну тогда убейте его прямо сейчас. Это будет одно и то же!

Дверь хлопает.

- Ты, кххххх, соврала. - Гинек уже почти может говорить.

- Ни единым словом. - Женщина садится рядом на кровать. Привычно берет его за руку - Все правда плохо, Локи. Они...за что? Они же почти забили тебя. Почему?

Он открывает глаза. Господи, ей сейчас сколько, тридцать? И она всё ещё думает, что людям нужен повод для такого?

- А считаешь, что не за что?

Лицо Сказочницы словно судорогой сводит.

- Гинек

- Прости меня. Меня повесят и это заслуженно, но хотя бы ты - прости.

Он знает ее столько лет. Она спасала его от безумия, боли, одиночества, смерти. Была всем, что он мог пожелать и даже большим. И от того, что это все и навсегда теперь в прошлом: выть хочется сильнее, чем от мыслей о виселице.

- Сигюн? Ну не надо. Не...

Ее слезы он видит впервые. Женщина сидит закрыв глаза и просто плачет. Без всхлипов, криков или истерики. Она сжимает его ладонь и молчит.

- Я дурак, конечно. Всегда был и умру уже таким. Я злился на тебя. С того дня как ты уехала. Сам виноват был, но это хуже чем оспа, без тебя каждый день жить. Я не оправдываюсь, не думай. Мне казалось тогда. Ну. Зачем я тебе. Такой. Уж наверняка есть мужчины...

Она шлёпает его по губам пальцами.

- Замолчи. Заткнись просто... молчи.

А потом Сигюн целует его. Он наверное все таки умер.

Хочется притянуть ее ближе, обнять, в волосы пальцы вплести. Но она права в том, что он ещё слаб совсем. Поэтому все на что его хватает: по щеке ее погладить.

- Давай спать, Локи. Или ты голодный?

Он не голодный и она ложится рядом, прижимаясь грудью и животом к его руке, лежащей на одеяле. Обнимает его, устраивает голову на его плече и засыпает. Он хочет чтоб время остановилось.

Утро неизбежно как смерть.

Сказочница поит его отварами, мажет какой то дрянью и врёт сотнику каждый день.

Это конечно не будет продолжаться долго, но он готов переломать сам себе ещё пару ребер, если это хоть на день продлит эту ее нежность.

- Гинек, - Он просыпается от ее шёпота. Что то не так, на дворе ночь и Сигюн не стала бы будить его просто так - меня больше не пустят к тебе. Завтра утром придет другой лекарь.

Ну ожидаемо, чо. Уже две недели она морочит им голову.

- Я постараюсь найти твою стаю и мы тебя вытащим. Слышишь.

- Не дури. Ты... спасибо. Что осталась. Я лю...

От вкуса ее губ кружится голова, что она, о Господи. Женщина спускается поцелуями ниже, проводит языком от ключицы вверх, к уху.

- Сигюн, я... Ну грязный же. Что ты.

- Ох, заткнись бога ради. - Она смеётся но как-то неправильно, слишком хрупко.

И он затыкается. И пока она выцеловывает шрамы на его животе, и пока стягивает с него белье, и только когда ее губы касаются кожи на бедре не выдерживает.

- Стой. Я не...

Сказочница останавливается моментально. Даже садится так, чтоб не коснуться. Ох, чем он заслужил ее такую? Такую... настоящую

- Что? Мне прекратить? Болит? - Он перехватывает ладонь, тянущуюся к его щеке и целует ее пальцы.

- Ты... Пошла бы за меня? Если бы позвал?

- Вот нашел тоже время. Дурак - Сигюн целует его снова, садится обхватив бедра ногами.

- Это важно.

Он удерживает ее за плечи, не давая сдвинуться ниже.

- Настолько важно? - ее улыбку он чувствует кожей. - Конечно пошла бы. Но ты бы не позвал.

Он разжимает пальцы. Да. Не позвал бы. Тогда не позвал бы. А сейчас поздно.

Женщина двигается осторожно, стараясь не тревожить всё ещё отдающиеся болью синяки.

Это не похоже ни на одну из их прошлых ночей. Это все не про страсть, даже не про любовь. Это про расставание, и отчаяние, и одиночество, и упущенные возможности.

И может быть лучше было бы - не встреться они больше. терять ее сейчас, зная, что она всё ещё вся его, что простила и... любит? Это ещё тяжелее.

Она не останется с ним, конечно.

- А если сейчас позову? - Они лежат обнявшись, на отвратительно липких простынях. Он наслаждается ее теплом, хочет запомнить все до последней чёрточки: запах, вкус кожи, мягкость волос.

- Ты все ещё женат. - В ее голосе нет гнева. Только печаль.

- Умру двоеженцем. Какая разница уже. - Он стягивает с пальца кольцо. - Пойдешь?

Женщина хмыкает. Она откажет, но он должен попробовать.

- Да

Он ослышался что ли? Не могла же она... Или могла?

Кольцо Сигюн подходит только на большой палец, но какая, нахрен, разница.

- Ты не умрёшь. - Она целует его ещё раз. Одевается и уходит. Теперь уже точно навсегда.

Его вытаскивает Жижка, говорит получил сведения из достоверного источника.

Сигюн он больше не видит, она никогда не хотела участвовать в войне, а Богемия сейчас одно сплошное поле боя.

Гинек надеется только, что она в безопасности и счастлива. Их по прежнему мотает по стране и новость о том что он стал вдовцом настигает его с опозданием почти на пол года. Нет ни радости ни сожалений. Мир сер и пуст. Наверное это и есть ад, небытие.

И как финал идиотской жизни идиотская же смерть. Не от стрелы или меча. От херовой простуды.

Жижка довёз его, бредящего, до Брно и умотал на поиски лекаря. Смешно, почему ему просто не дадут сдохнуть.

- Ты сможешь ему помочь? - голос Яна далёкий и глухой - Что? Нет! Это... хорошо. Да. Хорошо.

Его пачкают очередными мерзкими снадобьями и куда-то несут.

Chapter Text

Он бредит и горит. И кажется, лучше умереть, чем терпеть это и дальше.

Мир раскачивается и плывет. Кто-то держит его за руку, пои́т вязкой дрянью, вытирает пот и отмывает.

— Ничего, Локи. Мы ещё поборемся. Держись.

Гинек это всё слышал уже, кажется. Или нет? Его знобит, или вокруг холодает?

— Давайте, взяли и понесли.

Мир качается всё сильнее: Черта мутит, гул в ушах накатывает волнами.

Он лежит на жёсткой кровати: в помещении прохладно и тихо, пахнет солью и пеплом.

— Очнулся? Отлично. Давай тебя покормим. — Голос знакомый, и руки, поддерживающие его голову, знакомые тоже.

Открыть глаза стоит невероятных усилий, но он должен убедиться. Это и вправду она, Сказочница? Он умер да?

— Дурак, — его шлёпает по лбу прохладная ладонь. — Пей и спи...

И Гинек послушно пьёт тёплое пиво и жидкую кашу. Даёт себя мыть, переворачивать, расчёсывать.

Не то чтобы он мог сопротивляться. Сил нет даже что бы сесть.

Комната, где он отлеживается, маленькая, темная и совершенно незнакомая.

Один день похож на другой, и Гинек теряется во времени. Сколько он уже здесь? Неделю? Месяц? Годы?

День, когда он может сесть, опираясь на подушки и её руку, почти праздник.

— Привет, Сказочница, — голос у Черта сипит сильнее обычного — Ты как меня нашла?

Женщина усмехается.

— По воплям ужаса. Как обычно. — Она подаёт ему кружку — Пей давай, зараза. Раз уж не помер, то будь добр: выздоравливай.

Ему становится лучше, Гинек уже даже может дойти до двери. Но выйти не решается, там явно какая-то другая жизнь совсем. Иногда, вечером, слышны разговоры на незнакомом языке, мужской смех, стук посуды.

Он далёк от мыслей, что все эти годы Сигюн хранила ему лебединую верность: скорее всего, там за дверью её семья. Муж, дети, собака... или кого там лекари держат. Сколопендр?

— Здрасте. — Дверь наружу распахивается, и ослепительно рыжая девушка смотрит на него с любопытством — Мааам, он очнулся совсем!

Сказочница выглядывает из дверного проема, в котором видно только бесконечно мрачное небо, и, вытирая руки о передник, кивает ему.

— Ну раз очнулся, выходи. Сколько можно, как бревно валяться.

Он, наверное, все таки умер.

Огромное, серо-синее, мрачное и завораживающее море именно такое, как она рассказывала. Оно начинается, кажется, прямо за холмом и уходит в бесконечность, соединяясь там с таким же мрачным серо-синим небом.

— Я… Сигюн, мы где?

Женщина смотрит на него с улыбкой.

— Нидарос. Норвегия. Город там, ближе к зиме переберемся — машет она рукой. — А здесь лекарский дом моего отца. Теперь мой.

— Мам, ну я могу идти? Нарви же. Ждет. — Девушка аж подпрыгивает от нетерпения.

— Да беги уже, не убейтесь там.

Девчонка срывается с места и исчезает за скалами.

— У тебя дочь? — Гинек садится на низкую скамью у дома, сил пока еще мало.

— И сын. Нарви и Вали. Все как положено. Жаль никто из них не целитель. Лишь бы мечами махать да приключения на жопу себе искать. В отца все.

— А он... Твой муж...

Сказочница смотрит не на него, а на странных гадких птиц, орущих в небе.

— Как он... Ну я вот здесь и вообще...

— Я не замужем. — Его обручальное кольцо болтается на тесемке, на шее у женщины.

О, это хорошо, да. Хорошо же?

Они сидят на лавке. Слов Гинек подобрать не может. Он не видел ее сколько лет, пять? После той истории в Кутна-Горе. Вообще не ожидал снова встретить, тем более так.

— Почему ты вернулась?

— В Богемию?

— За мной. Почему?

Женщина хмыкает.

— Случайно вышло. Я не планировала тащить полумертвого бандита через полмира.

Обидно, да. Но честно. Она всегда такая была.

— Я вдовец теперь. — И зачем он ей это говорит? Дурак.

— Я в курсе. Генрих писал мне. Просил… присмотреть. Но меня не было в стране. Письмо лежало в Брно почти год.

Гинек сидит молча. От ее тепла рядом хочется всякого, но в основном материться и орать. Зачем Сказочница вообще вернулась, спасала его опять. Если вот сейчас сидит и...

И молчит.

Он протягивает руку и нащупывает её, как всегда, прохладную ладонь. Сжимает пальцы и почти ждет, что она отдернет руку. Но женщина придвигается ближе: касается его плечом и бедром, кладет голову на плечо.

— Сигюн?

— Мммм?

— Я глупость сделаю…

— Нет, Гинек. Глупость сделаю я.

Она целует его мягко, нежно, не выпуская его ладонь.

— Мааам, ну фууу…

Из-за скал выходят двое: в одинаковых кожаных штанах, укороченных кафтанах и высоких сапогах. Это давешняя сбежавшая девчонка и, похоже, ее брат. Оба рыжие, высокие и какие-то знакомые.

Девчонка несёт сеть, а парень тащит корзину с рыбой.

— Держи, ма. — Корзину ставят перед лавкой — Мы помылись и это... к Эрику.

Девчонка убегает в дом, а парень смотрит на Гинека внимательно, будто просчитывает что-то.

— Нарви? — Женщина словно предупреждает.

— Да нормально все, мам. Оклемается — возьмем его в хирд. Видно же, что не рыбак и не крестьянин.

Мальчишка морщит нос в страшно знакомой гримасе и, подхватив выскочившую из дома сестру, уходит, бросив напоследок:

— Харальд просто сбесится теперь. Так держать, ма!

Черт сидит. Оглушенный совершенно, конечно, гением его не назвать, и по девчонке он бы не понял, но видеть отражение свое – только что без шрамов этих и не догадаться. Ну это надо совсем уж кретином быть.

— Ты… Как ты могла вообще? Сигюн! Сколько им - двадцать? Это ещё в Деблине или уже в Евшовице? Столько лет. Я мог бы…

— Что, Гинек? Ты мог бы что? Ты был женат. Что бы тебе дало знание о бастардах? Или ты бы забрал их? Растил как наследников? Поселил меня в Евшовице и навещал по выходным?

Он хочет придушить ее. Но сил не хватит пока.

— Никогда тебе не прощу!

— Ой, ну как же я это переживу! Сиятельный пан изволил затаить на меня обиду. Катись в бездну, Гинек! Мне тоже есть что тебе припомнить.

Они сидят молча, пока не начинает темнеть. Женщина помогает ему встать с лавки и зайти в дом.

– Что такое хирд? – Гинек сидит на кровати в крошечной комнате.

– Дружина. Они напрямую конунгу подчиняются. Если не захочешь — придумаем что-нибудь.

– Сигюн, – Женщина останавливается в дверях, смотрит на него вопросительно – останься. Ну, если хочешь.

Она закрывает дверь и садится рядом.

– Расскажи мне… Про героев, воинов и повелителя всех девяти миров.

– Неа...

Сигюн снимает с него рубаху и штаны, толкает на кровать и, привычно знакомым движением, стягивает разом и платье и сорочку.

– Сказочница. Мне не девятнадцать уже. И не двадцать девять даже. Давай-ка по-другому начнем. С этих твоих… фокусов.

Женщина смеётся и скатывается с него на кровать. Гинек садится и смотрит: она мало изменилась за прошедшие годы. А может дело в том, что для него Сигюн навсегда останется той прозрачно-ледяной девой, что таскала за полумертвым пацаном помойное ведро и не кривилась, обрабатывая ему болячки.

Она никогда не была красивой и всегда была сказочно хороша.

Тонкое треугольное почти лицо, огромные темные глаза, длинная белая шея, шрамы на ее руках, розовые окружности сосков, мягкая кожа живота и треугольник бесцветно-белесых волос.

Он касается ее бедер, раздвигая, целует нежную кожу у колена и спускается ниже.

– Гинек – шелестящий шепот мурашками по спине ползёт.

Ее вкус все тот же: соль, и роса, и металл. Быть с ней словно...

Словно не было этих лет, всех их обид и злости. Будто они снова сидят на полу её крошечной комнаты в Деблине, и Гинек целует Сигюн — замирая, ожидая, что его оттолкнут сейчас.

– Аааах, – Его хватают за волосы, но он и так помнит, что сейчас нужно отпустить, слишком чувствительно после.

Раскрывается она под ним так же, по-прежнему тесная, жадная, нетерпеливая. Подаётся навстречу и стонет.

– Неа. – Хмыкает Гинек и касается губами женской шеи.

Ему и вправду уже не девятнадцать и даже не двадцать девять: спешить ему некуда. Он планирует наверстать все пропущенные годы разлуки.

Если сил хватит, конечно.

Их не хватает и Гинек оказывается лежащим на спине, а ледяная дева сидит, обхватив его бедрами.

— Сигюн — Он тянется поцеловать её.

— Мммм?

— Я точно не умер?

Она нежная бесконечно, ласковая, мягкая. Касается его словно он тут тонкая барышня. Сигюн всегда этим его удивляла: Гинек так с ней мягок не был, как она с ним.

Но сегодня это совершенно уместно кажется, и он позволяет себе раствориться в ощущениях. Позволяет Сказочнице вести.

Проходит всего мгновение или вечность, женщина стонет и сбивается с ритма, он подаётся бёдрами вверх, окончательно ломая этот медленный, почти танец.

— Для мертвого ты слишком энергичен, — Они лежат на узкой кровати, точнее, Гинек на кровати, а Сигюн почти на нём.

— Они знают? Что я их отец? Что вообще они знают?

— Конечно, они знают: что их отец великий воин и практически новое воплощение трикстера. Я не вру детям.

— Ага, только взрослым. Или только мне?

Он всё ещё обижен, конечно. Хотя понимает, что она права. Узнал бы раньше — Сказочница бы просто раньше сбежала. Запереть её в замке Гинек никогда бы не смог; это как пытаться ветер запереть.

— Мы здесь надолго? Ты. Ты здесь надолго?

— Навсегда, если иного не захочешь. Я вынесла из осажденного замка то, что было мне дороже всего, и спешить мне больше некуда.

Рассвет неизбежен — как жизнь.

Chapter Text

Хобзи они оставляют Прокопу. Отряд Черта отправляют в Зноймо а Жижка уезжает в Прагу. Сказочница уезжает с Яном.

Гинек не думает, не думает, не думает о ней. Думает каждую минуту. Блядская Богемия слишком маленькая. Или что? Почему они постоянно сталкиваются, как кости в стаканчике?

Ян приезжает через пару месяцев, кроме Сказочницы в отряде ещё одна женщина. Полная противоположность Сигюн: Катерина красивая, яркая, дерзкая. На мужчин шипит змеёй.

Они все встречаются в таверне у ворот.

- Добрый вечер панове - Сказочница и змея присаживаются за их стол.

Ян светлеет лицом и начинает нести какую-то полную хрень. Интересно, это он перед кем из баб так хвост распускает? Ох нет. Не нужно про это думать.

- А вы с пани Сигюн давно знакомы да? - Сука, ну что вот Ян трепло такое?

- Да. Давненько.

- Пятнадцать лет - Женщина более конкретна.

Блять, а ведь и правда. Господи, целая жизнь прошла.

- Я надеюсь теперь, когда Катерина готова меня сменить, наш договор выполнен. Могу я уже уехать? - Сказочница, как обычно, почти шепчет.

Договор? Какой ещё договор? О чем она вообще?

- Пани, я понимаю, у вас свои планы. - Ян юлит, как блудница на исповеди, - но вы могли бы ещё немного задержаться?

Сигюн мрачнеет и выходит из за стола. Жижка встаёт за ней следом.

- Чего сидишь, идем! - А змея то не совсем уж змея - Как куда? Подслушивать!

Ну конечно он идёт. Эти двое стоят на балконе и внизу все прекрасно слышно.

- Вы напрасно это затеяли пан. Я не останусь. - Судя по голосу, Сказочница раздражена безмерно.

- Но вы незаменимы как лекарь, пани. Нам нужна ваша помощь. Мои люди гибнут. Что вы хотите? Что?

- Люди всегда гибнут. Я, как вы верно заметили, лекарь: не участвую в войнах и буду одинаково лечить и вас и ваших противников - никому это не понравится.

- Сигюн

- Нет Ян. Это не обсуждается. Дайте пройти.

Дверь хлопает. Ну как змея он не знает, а он счастлив. Никакой романтики, исключительно работа. Как будто тебе, сука, это поможет. Дурень.

Из Зноймо они уезжают всей толпой. Дороги их разделяются возле Тросок. Сигюн, внезапно, остаётся со стаей. Они едут в Кутна-Гору и ей нужно туда же.

Стая останавливается в дыре. Им там самое место. Сказочница уезжает в Висельника.

Их дело, ради которого они и ехали, заканчивается пиздецом, а он закончит свою жизнь на виселице. Его бьют: не чтоб получить информацию, просто чтоб выместить злость. До виселицы, похоже, он не доживёт.

- Вот госпожа. Нужно чтоб он дожил до... - Раздраженный мужской голос за дверью камеры.

- Вы... вы ебанулись? Это... Зовите сотника. Быстро!!! - От женского почти крика звенит в ушах.

Гинек плавает в огненном океане, горит и задыхается. Бредит. В бреду кто-то касается его прохладными пальцами и перебирает волосы.

Огонь отступает неохотно.

- Локи, не вставай, бога ради, - А вот бред похоже не отступает - давай так.

Его сухих губ касаются мягкие женские и рот наполняется теплым вином. Ещё и ещё. Пока он не сжимает прохладную ладонь.

- ох Локи - Женщина утыкается лбом в подушку рядом с его головой и, кажется, плачет. Но этого не может быть. Та, кто ему мерещится, не стала бы плакать над ним. Ни над живым ни над мертвым.

- Скхх - Он кашляет и задыхается.

- Молчи, боже, молчи пожалуйста. Все... Потом все. Хорошо? Молчи. Спи. - Сказочница шепчет успокаивающе.

Ему уже не четырнадцать и даже не двадцать четыре. В этот раз он выкарабкивается долго.

- А я вам говорю это невозможно! Какая транспортировка, он сидеть не может! Не меньше месяца. Ну тогда убейте его прямо сейчас. Это будет одно и то же!

Дверь хлопает.

- Ты, кххххх, соврала. - Гинек уже почти может говорить.

- Ни единым словом. - Женщина садится рядом на кровать. - Все правда плохо, Локи. Они...за что? Они же почти забили тебя. Почему?

Он открывает глаза. Господи, ей сейчас сколько, тридцать? И она всё ещё думает, что людям нужен повод для такого?

- А считаешь, что не за что?

Лицо Сказочницы словно судорогой сводит.

- Гинек

- Прости меня. Меня повесят и это заслуженно, но хотя бы ты - прости.

Гинек знает ее столько лет. Она спасала его от безумия, боли, одиночества, смерти. Была всем, что он мог пожелать и даже большим. И от того, что это все и навсегда теперь в прошлом: выть хочется сильнее, чем от мыслей о виселице.

- Сигюн? Ну не надо. Не...

Ее слезы он видит впервые. Женщина сидит закрыв глаза и просто плачет. Без всхлипов, криков или истерики: сжимает одеяло ладонью и молчит.

- Я дурак, конечно. Всегда был и умру уже таким. Я злился на тебя. С того дня как ты уехала. Сам виноват был, но это хуже чем оспа, без тебя каждый день жить. Я не оправдываюсь, не думай. Мне казалось тогда. Ну. Зачем я тебе. Такой. Уж наверняка есть мужчины...

Она шлёпает его по губам пальцами.

- Замолчи. Заткнись просто... молчи.

Сигюн почти тянется к нему, но замирает. Хочется как в его снах: притянуть ее ближе, обнять, в волосы пальцы вплести. Но это все же не сон и женщина отстраняется, так и не коснувшись.

- Давай спать, Локи. Или ты голодный?

Он не голодный и она ложится на пол, оставляя его в отвратительном не одиноком одиночестве до утра.

Сигюн поит его отварами, мажет какой то дрянью и врёт сотнику каждый день.

Это, конечно, не будет продолжаться долго, но Черт готов переломать сам себе ещё пару ребер, если это хоть на день продлит эту ее заботу.

- Гинек, - Он просыпается от шёпота. Что-то не так, на дворе ночь и Сказочница не стала бы будить его просто ради разговоров - меня больше не пустят к тебе. Завтра утром придет другой лекарь.

Ну ожидаемо, чо. Уже две недели она морочит им голову.

- Я постараюсь найти твою стаю и мы тебя вытащим. Слышишь.

- Не дури. Ты... спасибо. Что осталась. Я лю...

Она накрывает его губы рукой, слова льдом осыпаются: - нет, Гинек, не надо...

- Сигюн, я...

- Ох, заткнись бога ради. - Она смеётся но как-то неправильно, слишком хрупко.

Затыкаться Черт не намерен совершенно. Его повесят утром, что ещё ему терять? Не стоит наверное вспоминать, что в прошлый раз он разрушил все именно с этими мыслями?

Он перехватывает тонкую женскую ладонь и целует ее пальцы.

- Ты... Пошла бы за меня? Если бы позвал? Тогда, в Деблине?

- Вот нашел тоже время. Дурак... - Сигюн не вырывает руку, но сидит явно напряжённая.

- Это важно.

Он разжимает ладонь, не удерживая женщину больше.

- Настолько важно? - от ее улыбки в горле першит - Конечно пошла бы. Но ты не позвал.

Черт закрывает глаза. Да. Не позвал. Тогда не позвал. А сейчас поздно.

Женщина обнимает его осторожно, стараясь не тревожить всё ещё отдающиеся болью синяки. Отстраняется и смотрит, словно хочет что-то новое в нем увидеть, или не увидеть чего-то прежнего.

Это все не похоже ни на одну из их прошлых ночей. Этот разговор: не про любовь, не про будущее, не про жизнь. Это про расставание, и отчаяние, и одиночество, и упущенные возможности.

И может быть лучше было бы - не встреться они больше. Терять ее больно. И эта боль, она каждый раз новая, привыкнуть не получается.

Сигюн не останется с ним, конечно.

- А если сейчас позову? - Он наслаждается ее теплом, хочет запомнить все до последней чёрточки: запах трав от платья, отблески огня в волосах, тени под глазами.

- Ты все ещё женат. - В голосе женщины нет гнева. Только печаль.

- Умру двоеженцем. Какая разница уже. - Он стягивает с пальца кольцо. - Пойдешь?

Женщина хмыкает, крутит перстень в пальцах шепчет: - Ты не умрёшь.

И не отвечая на его вопрос уходит. Теперь уже точно навсегда.

Его вытаскивает Жижка, говорит получил сведения из достоверного источника.

Сигюн он больше не видит, она никогда не хотела участвовать в войне, а Богемия сейчас одно сплошное поле боя.

Гинек надеется только, что она в безопасности и счастлива. Их по прежнему мотает по стране и новость о том что он стал вдовцом настигает его с опозданием почти на пол года. Нет ни радости ни сожалений. Мир сер и пуст. Наверное это и есть ад, небытие.

И как финал идиотской жизни идиотская же смерть. Не от стрелы или меча. От херовой простуды.

Жижка довёз его, бредящего, до Брно и умотал на поиски лекаря. Смешно, почему ему просто не дадут сдохнуть.

- Ты сможешь ему помочь? - голос Яна далёкий и глухой - Что? Да, я понял... Да.

На лоб ложится что то прохладное. Черт открывает глаза с трудом, какой приятный бред: Сказочница сидит на кровати и протирает его лицо влажной тканью.

- Ну что ты за дурак, Локи - голос у женщины печальный.

- Сигюн... - говорить больно, но если это и вправду она то он должен. Должен знать. - я вдовец теперь. Ты не сказала тогда. Сейчас. Ответь. Пойдешь за меня?

Что то странное у нее с лицом и голосом, когда Сказочница тянет с шеи тесемку и, снимая с нее то самое, обручальное его кольцо, отвечает:

- Пойду.

Гинек закрывает глаза и просит:

- Сигюн... расскажи мне... Про богов и героев.

Он засыпает под ее тихий голос в последний раз.

Chapter Text

Похоронами занимается Ян, это разумно. Все что приходит ей в голову - уложить тело Локи в ладью и выстрелить горящей стрелой. Это кажется... уместным и правильным: проводить его именно так, но это и в Норвегии то уже недопустимо. Не то что здесь.

Сигюн не участвует в прощальной попойке и не идёт на кладбище, там все равно нет того человека, которого... которого она любила, уж себе то можно не врать. Любила с самого первого дня: за волю к жизни, за упрямство, за смелость.

Его вообще больше нет...

Того мальчишки: что метался в бреду, уверенный что умирает от оспы; завороженно слушал про китов и до слез стеснялся ее, наносящей мазь на его спину. Того юноши: что держал ее за руку, сидя на полу крошечной комнаты в Деблине; тянулся к ней, уверенный что его оттолкнут и целовал потом так жарко и нежно. Того мужчины: что... что предал ее, оказавшись просто человеком, не лучше и не хуже других.

Обычным.

Берущим то чего ему хочется и не думающим о последствиях или чувствах женщины. Впрочем, а кто о них вообще думает? В этой стране такие как она - чуть выше собаки по положению.

Именно этого она ему простить так и не смогла: не женитьбы, не расставания, даже не того что силой взял. Того, что ее Локи оказался... человеком, а не героем мифов и легенд.

Со стаей и Яном они прощаются наутро после похорон.

- Сигюн - Жижка мнется, не решаясь заговорить - Гинек, он... Писал тебе, оказывается. Я в сундуке нашел. И вот ещё...

Мужчина протягивает ворох бумаги и кошель. Она забирает не глядя. Ни к чему сейчас, не перед дорогой.

- Прощай, Ян - женщина почти уходит, но ее ловят и стискивают в медвежьих, почти, объятиях - задушишь, дурень!

- ты сейчас куда? Венеция, Париж, Амстердам? - Ян пытается говорить жизнерадостно, но он похоже, так же как и она не пришел ещё в себя от потери друга - когда к нам вернёшься?

- Домой, я сейчас домой. В Нидарос. Я не вернусь Ян. Больше незачем. Прощай. - женщина вскакивает на лошадь легко.

До Нидароса добираться долго: на лошадях, потом морем и в конце концов пешком. И к моменту как она открывает двери дома, боль от утраты уже не такая острая. Сигюн решается на то, что откладывала до последнего.

Она достает письма и кожаный мешочек, затянутый тесьмой, садится за стол и выдыхает медленно.

С писем начинать страшно.

В кошеле его четки: старые, деревянные, очень простые. Те самые, что он подарил при первом расставании. Те что она оставила уезжая, зная уже, что увозит с собой гораздо большую о Локи память, чем эти кусочки полированного дуба.

Там же подвеска, ее подарок, знак Фенрира выцарапаный на китовьей кости. Гинек хранил ее... столько лет...

Ещё там...

У Сигюн уже трясутся руки и золотое плетёное кольцо почти скатывается под стол. Где он умудрился, в Богемии, найти украшение если и не времён викингов, но явно этим временам подражающее - загадка. Оно чуть велико на ее безымянный палец, впрочем его обручальное велико даже на большой.

Этого всего просто слишком. Воспоминаний, несбывшихся мечтаний и глупых детских надежд.

Женщина плачет уткнувшись лицом в стол. Наверное впервые за последние десять лет плачет не от боли, разочарования или злости. Это такая безбрежная неисчерпаемая печаль, что невозможно даже вдохнуть.

Наверное стоило, все же, пойти тогда на кладбище, просто... Понять ещё там, в Брно, что все закончилось. Теперь уже навсегда. Что больше некого спасать, не от кого бежать и возвращаться тоже... Не к кому.

Ох, Локи...

- Мам? - дверь хлопает и энергичная рыжеволосая девушка почти вбегает в дом - Мам, ты чего? Нарви! Бросай все нахрен! Тут пиздец!

Вслед за девушкой в дом вбегает парень, такой же рыжий, но явно уступающий барышне по темпераменту.

- Ма? - Нарви обнимает женщину осторожно, словно боится сломать - нам остаться? Или?

Девушка пинает его по ноге и делает страшные глаза.

- Вали! Не дерись, блять. - юноша отпихивает сестру.

- Гинек... Умер. - Сигюн говорит тихо, всхлипывая и шмыгая носом. - Там... Письма. Я не могу...

Близнецы переглядываются и Вали, как старшая: "на целых семь минут, мелкий", тянется к листам бумаги.

Читает медленно, чешский давался ей плохо всегда. Если бы мама не настаивала, что родной язык отца нужно знать, она бы и вовсе учебу бросила.

- Он дурак совсем был, да? - девушка дочитывает первое письмо и смотрит недоуменно - я думала там про любовь. Или про него...

- А там? - Нарви смотрит заинтересованно. Он вообще очень интересовался всегда, как любой мальчишка, отцом. Даже почти сбежал в Богемию как то раз, чтоб найти и познакомиться.

- Тут сказки - Девушка недоуменно смотрит на мать, которая похоже теперь не только рыдает, но ещё и смеётся, почти задыхаясь.

Что делать с родительницей в истерике близнецы не понимают. В итоге отпаивают ту аквавитом и укладывают спать.

Они сидят на лавке у дома и препираются об очередности чтения, в итоге приходя к компромиссу.

Письма читает вслух Нарви, он и язык лучше знает и все же надеется: найти хоть что-то в текстах, что сделало бы более близким написавшего их человека.

В бумагах действительно сказки, и дурацкие истории из жизни, и какие-то заметки о лекарственных сборах и приемах лечения.

Писавший это все человек старательно избегает каких то личных подробностей и переживаний. Иногда мелькает что-то типа: "а помнишь" или "сразу подумал, что тебе будет интересно". Это словно тянущийся из ниоткуда в никуда монолог.

Ни одно из писем не подписано вообще никак, ни в одном нет имени автора сказок, ни разу на страницах не мелькает обращения "Сигюн". Все это адресовано некоей Сказочнице.

- Это точно нужные письма? Здесь ни имен ни чего! Кто вообще такая Сказочница? - Вали недоумевает. - Может перепутали...

- Точно - голос Сигюн, тихо подошедшей и стоящей на пороге, всё ещё хриплый и печальный - Сказочница это я. Гинек звал меня так. С момента знакомства.

Женщина присаживается на лавку к близнецам.

- Все прочитали? - она протягивает руку, забрать листы.

- Одно осталось - Нарви держит в руках свёрток более объёмистый чем все прочие.

Последнее письмо это тоже сказка. Совершенно ужасно написанная, с бесконечными повторами и потерями смыслов. Сказка про отважную лекарку, спасающую Дьявола от самого себя. Про мешающих ей богов и людей, про не желающего спасаться адского посланца, про упрямую, безнадежную, бескорыстную помощь. Про невозможную, больную, не высказанную никогда до конца - не любовь даже, одержимость. Про непоправимые ошибки и невосполнимые потери. Сказка сбивающаяся с метафор на явные воспоминания. Обрывающаяся на очередном счастливом спасении.

Сигюн снова плачет, и смеётся, и задыхается: Нарви уводит ее в дом.

Вали остаётся сидеть на остывающей каменной лавке.

Когда они подросли достаточно, что бы задавать вопросы мама честно рассказала: отец есть, но женат и о них не имеет ни малейшего понятия.

Нарви обижался долго, сначала за мать, что она не нужна оказалась. Потом за них. Потом на маму злился, упрекал в том, что она прячет их, а вот отец бы узнал и...

Вали молчала. Братец охотно учился махать мечом, писать, читать и говорить по чешски. А вот историю и легенды родины знал слабо. Ну дурак, чо. Миф: о Локи и Сигюн, Вали услышала от деда. И тогда ещё подумала, что не бывает таких совпадений. Мама была умна, талантлива и ужасно несчастна. Она, словно ее мифическая тезка, несла и несла эту наполненную ядом чашу: расплескивая отраву, сжигая собственные руки в бессмысленных попытках спасти того, кого спасти было невозможно.

Уезжала и возвращалась. Не в силах ни оставить навсегда мужчину, ни остаться с ним.

Дед ворчал тогда на маму, что два дебила это не сила - а пиздец. Но не удерживал.

Вали ненавидела своего отца. С того момента как узнала о его существовании. Ненавидела всей душой. И надеялась: он сдохнет в канаве! За все то, что он не сделал и, дважды, за то, что сделать успел! А сейчас, когда ее мечта сбылась, почему-то тоже хочется плакать...

Может от безысходного маминого горя, а может от того, что это все явно сложнее и больнее чем казалось.

Девушка собирает письма и уходит в дом.

Нарви сидит у стола, похоже напиться решил, ну она осуждать не будет.

- Как думаешь? - голос у брата усталый - У них могло все хорошо закончится? Как в этих... сказках?

- Может в другой жизни? - Вали задумчиво крутит четки лежащие на столе - Где нибудь в другом мире? Где он не был бы дураком, а мама была бы...

- Добрее? - Нарви смотрит вопросительно.

- Глупее и мягче...

Брат смеётся печально. На столе перед ними осколки чужой жизни и этого так мало... Неужели и после них останется просто горсть безделушек?

- Я назову сына Гинеком. - Нарви серьёзен - Ольга согласилась за меня выйти. У нас же будет сын? Вот первого же и назову.

Вали кивает, это, наверное, неплохая идея.

- А ты? - брат пихает ее в плечо - Он был нашим отцом. Не хочешь что нибудь... Ну...

- А я напишу вису, нет... я напишу драпу! - она хлопает ладонью по стопке бумаги - Где он не будет таким идиотом. Где они будут счастливы. И об этом узнает весь мир!

Они уходят спать, оставляя на деревянной рассохшейся столешнице подвеску из китовой кости и старые деревянные чётки.