Archive of Our Own ^beta

— И вот, Константин Игоревич, вы представляете: учительница входит в класс, говорит: «Дети, извините за опоздание», а ваш сын почти в голос: «Да хоть бы вы и совсем провалились!» Вы представляете?

Костя представлял и был близок к тому, чтобы захохотать, окончательно роняя свой авторитет в глазах игорёшкиной классной.

— Проведу беседу, — сдавленно пообещал он и вышел наконец-то из кабинета в темноватый коридор, застеленный лохматым линолеумом.

— Что поделать, — послышалось из-за двери, — без матери растёт ребёнок!

Проглоченная смешинка тут же растворилась в животе. Ну без матери, ну и что? Половина в классе — безотцовщина, это лучше разве? А уж с такой матерью, какова была Марьяна…

Усилием воли Костя постарался не думать о бывшей жене — и потерпел поражение, как терпел последние десять лет. Любить он её, наверное, не любил никогда, чувство было сродни досаде от проигрыша: не справился, не сохранил семью, не, не и не, во всём виноват сам.

Педик.

За углом школы, как во все времена, курили старшеклассники, панкушка в клетчатой юбке подбежала стрельнуть сигарету. Надо было не давать? Так Костя сам курил с шестого класса и знал, что в нравоучениях смысла не было. Педагог хренов. Родитель года.

Заходящее солнце вдруг полоснуло под ноги рыжим, как в Карелии. Костя постоял немного, задрав голову к небу, выпуская дым вверх, и побрёл домой, к вечным тазам стирки, ужину и необходимости провести беседу с мелким засранцем.

Он бы не хотел что-нибудь менять. Заебался просто, вот и всё. Опять припомнился санаторий: красота-лепота, ни готовить, ни посуду мыть, только и дел, что лопать национальное грузинское блюдо жричодали.

Игорёшка уже пришёл домой, остатки молока и последние яйца перевёл на гренки и сиял, довольный — ужин сготовил! Ругать его за растрату продуктов на лакомство Костя не смог и не захотел, а просто присел к столу.

— Учительница твоя жаловалась, — начал он, чтобы поскорее закончить с неприятным. — Чего ты там математичке ляпнул? «Чтоб ты провалилась»?

— Я не думал, что будет громко, — оправдался Игорёшка. — Это всё голос такой. А чего она, орёт всё время, что мы дебилы, обидно, пап!

— Это она зря, — согласился Костя, — но субординацию соблюдать надо. Начальство, понимаешь. Оно бывает разное.

— Ваша Хмурова — орёт?

— Она делает больно иначе, — отмахнулся Костя. — Ты давай, терпи. Каникулы скоро.

— На дачу отправишь?

— Захочешь, так отправлю. Нет, так дома оставайся. Большой уже.

Сын обрадовался так, что аж засветился весь. Дачу он любил, и Федьку с Ленкой любил так, что Костя по-чёрному ревновал иногда, но, как все щенятки в его возрасте, желал самостоятельности.

Ночью не спалось никак, ни капелюшечки, и курить хотелось до чесотки в горле, но Костя не вставал, пялился в потолок, думал какие-то обрывочные мысли, да так и провалялся до утра. Старость, что ли? Так она приходит? Если глянуть в зеркало, на висках уже заметны седые волосы…

Старый педик.

Чай с утра на работе не лез, казался то ли маслянистым, то ли иначе поганым. Костя жевал бутерброд, принесённый сердобольным Федькой, и наблюдал, как Юрка пытается занять хоть у кого-нибудь полтинник. Его отгоняли и денег не давали: держи карман шире, до зарплаты неделя, если не задержат, какие там долги, самим бы на пожрать хватило! Тем не менее он окликнул Юрку:

— Ну давай одолжу.

Вечная его работа под прикрытием, в подвальных казино, с нелегальными информаторами, по которым плакали «Кресты», требовала денег, не рассчитанных в фонде оплаты агентуры. Костя знал — Костя разное знал…

Юрка диковато покосился из-под непромытых волос и бормотнул:

— Д-да нет. Не спасёт.

Ага, а клубникинский, например, полтинник спас бы. Дело заключалось вовсе не в этом, а в том, что Юрка на Костю больше не смотрел, шарахался и прятался, будто не было месяца в чёртовом этом санатории.

Поразвлекался, стало быть, и хватит.

Кому он нужен, Костя Гром, нищий, с ребёнком?

А казалось — что-то из этого выйдет, так Юрка смотрел, прожигая глазами, так ходил следом, и потом, в палате — как в песне, с белым потолком, с правом на надежду — целовал и прижимался, позволял наматывать волосы на кулак, грыз подушку в штампованной наволочке, чтобы не орать, и курили они вместе в окно, голыми мокрыми плечами близко-близко…

Курортный роман. Радуйся, что был.

Никому и не расскажешь. Может, Федьке бы пожаловался, заменяя имя, про какую-нибудь полузнакомую женщину, да только Федька год от года отращивал зубы всё острее, разобрался бы в неловком вранье. Тогда и друга не станет тоже.

Ничего не станет, а кто виноват? То-то же.

— Поехали, Костя, на дачу в субботу. Развеешься. Что-то ты совсем никакой.

Федька смотрел обеспокоенно, как зимой, когда совсем было худо с головой, и о чёртова Анубиса Костя едва не убился. Вспомнишь и вздрогнешь, в какую жопищу страшную чуть не влез, ребёнка втянул…

Вздрогнешь, да, а затем мимолётно помечтаешь о пуле, что прекратила бы всё.

Нельзя такое. Игорь совсем ещё мал.

Лез и лез на ум санаторий, ржавые сосны, сияющие от солнца так нестерпимо, что будто бы валились в сугробы звонкой чешуёй. Детсадовски-жёлтое масло в овсянке. Турник, обдирающий ладони, Юркин взгляд — синий, синий, синий, синее неба. Сейчас он так не смотрел, был будто пеплом присыпанный.

— Да, поехали, — с опозданием ответил Костя.

Вроде как потише стало в городе в последнее время. И вовсе не стал бы Костя отрицать, что в этом может быть замешана Хмурова со своими хитрыми, афганских ещё времён, комбинациями: всегда любила, чтобы враги друг друга сами перестреляли. Может, и сейчас что-то такое устроила.

Разматывать по ниточкам не хотел — устал, так устал, да и с Хмуровой ничего бы не сделал. Ясно представился клуб сигарного дыма в лицо, помадная усмешка: так скажи, Костик, что мы будем с этим делать.

Догадывался ли Федька? Умный Федька, правильный Федька, быть ему генералом, самому строить комбинации из высокого кресла, носить красивые погоны — небось, тяжёлые на плечах и жгущие, как раскалённое железо.

Игоря на даче влекло известно что: федькин «Восход», пока что пацанёнку недоступный. И вес не тот, и роста недостаточно, и сопляк ещё. Помогать с вечным ремонтом, однако, Федька не запрещал и даже подманивал.

Костя же помогал Леночке нарезать прошлогодние кабачки в твердокаменной кожуре, следил за сковородкой, где жарились обвалянные в муке ломтики. Готовку он раньше любил, в охотку сооружал щи и котлеты, но за годы — остоедренило хуже горькой редьки. Так ведь и Леночке, наверное, тоже…

Масло шипело, трещало и брызгалось. Свежий воздух, проникающий в открытое кухонное окно, что-то немного прояснял в голове.

— И что ты не женишься, Костя? — спросила Леночка весело. — За такого любая бегом побежит! И — полегче будет.

— Вот ни за что не женюсь, чтоб полегче стало, — огрызнулся Костя. — И вообще не женюсь, пробовал, спасибо.

— Замуж пойди, — хихикнула Леночка.

Кто её не знал — подумал бы, что пай-девочка, беленькая, чистенькая, участковый врач с картинки в азбуке. Костя же помнил Федькину жену ещё не женой, а хиппующей студенткой в драных джинсах, умеющей вылить в рот бутылку «Трёх топоров» и остаться почти трезвой. Беленькая девочка не была её истинным лицом, да и хиппушка в бисерном хайратнике, наверное, тоже — и оттого с Леночкой следовало держать ухо востро и каждую вот такую шутку процеживать через мозги потщательнее.

— Замуж нельзя, Голландия тут у нас, что ли?

— А дело только в этом?

— Лен, давай не будем, — напряжённо попросил Костя. — Всё, что ты себе надумала — пусть с тобой и остаётся.

Леночка подцепила лопаткой кабачки и перебросила в миску. Долила масла, положила новые ломтики.

— Если тебе тяжело, — начала она, — то мы могли бы послушать, и вовсе было бы неважно, что и кто тебя тревожит. Важно то, что тебе плохо. А тебе, Костя, плохо.

— Анамнезис вита собираешь, да? — поддразнил не всерьёз. — Может, так себе, но бывало хуже. Курортный роман, ясно? Не сложился. Они никогда не складываются. Я переживу.

— А мог бы сложиться? Ты… поговори. Письмо напиши, тоже хорошо. Ничего не выйдет, так хоть душу изольёшь.

— Ты думаешь, она есть? Душа?

— То, что болит, есть, — уверенно сказала Леночка.

Болело. Была, стало быть.

Во дворе застрекотал дурным голосом двухтактный движок. Судя по восторженным воплям, Федька согласился покатать малого. Шевельнулась было привычная ревность, но вяло, слабо. Что бы делал-то без них?

Леночка собирала на стол, тонко резала хлеб, открывала сметану. Снова пробрызнуло солнце — рыжее, ржавое, медное.

На Юрку пришлось чуть ли не ловушки ставить. Сбегал он очень ловко, казалось — вот только что крутился где-то поблизости, а всё, нету, убежал, хвостиком махнул. Наконец Костя выцепил его в сырой подворотне; так себе декорации. Тусклый еле-еле-свет, неподалёку пасюк умывается, на асфальте потёки неизвестно чего.

Вся твоя жизнь, педик.

— Почему от меня прячешься?

— Я? — удивился Юрка. Помотал головой. Добавил: — Т-тебе же лучше.

— Что лучше? Ничего мне не лучше! Обидел, что ли, тебя?

— Я д-девка, чтобы обижаться? Зачем т-тебе, Костя? На кой тебе я?

— Ну… Чтоб был. Зачем ещё?

— Ты хороший, — выдохнул Юрка, не заикаясь даже. — Не нужно. Узнают. Это скверно…

— Прежде страха боишься, — буркнул Костя. — Много ли о тебе народ знает? Больше — додумывает. Знаю такую херню, часто её говорят: дело не в тебе, дело во мне, только это враки всё. Не хочешь. Ладно. Я бы сам с собой тоже не хотел.

Развернулся и пошёл. Юрка из-за спины позвал, но Костя только раз обернулся, поймал синий-синий-синий взгляд, ещё чуть — и прольётся эта синева в загаженную подворотню…

На нет и суда нет. В своих секретных делах, наверное, встречает Юрка мужиков покраше.

Души всё же нет, а болит пустота на её месте, как болят оторванные ноги…

Что бы сделал, вернись назад во времени? Не стал бы Юрке никаких предложений озвучивать? Или всё равно стал бы, потому что лучше знать — был он вот таким, горячим, открытым и своим? Не равняется близость тел близости несуществующих душ, но иногда бывает почти такой же.

Дома показалось темно, тесно и душно. Вечно ни на что не хватало времени — ни потолок подмазать, ни паркет отциклевать, ни окно помыть как следует, думал, что незачем это, если не делать настоящий ремонт, а это же похуже и подороже игорёшкина Диснейленда!

Стиралку всё равно так и не купили, вся жизнь через задницу, как и полагается педику, да ребёнок-то в чём виноват?..

Как бы то ни было, Костя развёл мыло в воде, разодрал на куски старую «Вечёрку», распахнул окно и принялся за мытьё, опасно вывешиваясь наружу. Холодный ветер радостно ударил в лицо.

Игорь явился домой тихонько, судя по шёпоту в дверях — приволок своего подозрительного Игната, засранца-подстрекателя. Захотелось гаркнуть и прогнать, потом пришло в голову: а Юрка всем вокруг тоже подозрительный, неправильный какой-то. Но значит ли это хоть что-нибудь важное лично для Кости? Ни разу. Есть ли в этом хоть капля смысла? Нисколько нету.

— Проходите уже нормально! — крикнул Костя. — Чай попейте, булка есть!

— У нас сникерсы, дядь Кость! — отозвался Игнат. — Будете сникерс?

Никогда не тянуло на дорогущие эти сласти, которые в рекламе показывали с известной долей похабства, а тут — хохотнул и согласился:

— Угощайте, раз богатые.

Юрка не показывался на работе уже третий день, в кадрах сказали, что взял больничный, и Костя забеспокоился. Пулю поймал или перо? Всяко бывает. Адрес он знал, Батенинский жилмассив, старый рабочий квартал между Лесным и Диагональной.

Дверь Юрка открыл не сразу, явно раздумывал возле глазка. Всё же отворил, посторонился.

В квартире было душно, пахло кислым, несвежим — болезнью. Сама по себе старенькая живопырка с крохотной кухней была чистая, чуть ли не до блеска вылизанная.

— У меня ванной тоже нету, — сказал Костя. — Старый фонд. Но отец на кухне поставил…

— Я в б-баню хожу, — помедлив, ответил Юрка. — Тут рядом.

Щёки у него полыхали пятнами, на лбу выступила испарина: как есть лихорадка, и слышно, как свистит в груди. Костя представил, что собрался обиходить больное дитё, перестелил промокшую сбитую постель, открыл фрамугу, заварил крепкого сладкого чаю.

— Ещё подожди — в магазин схожу, надо тебя чем-то кормить.

— Д-денег возьми…

— У меня пятьдесят рублей на тебя с получки отложены. Как раз куриная нога, и морковка, и вермишель.

— Святоша, — проворчал Юрка и надсадно раскашлялся.

Да если бы! Святые творят добро или то, что понимают под ним, Костя же будто втёрся в лямку очередной ответственности и не мог теперь оставить Юрку в таком печальном состоянии.

Окорочок попался жирный, хороший. Пока он побулькивал в кастрюле, Костя пожарил морковку и лук, мелко нарезал картошку. Постылая, надоедливая готовка вдруг снова стала интересной и значимой. Не иначе как хвост павлиний распустил, голубая луна, впечатлять собрался… ещё бы лосины какие-нибудь на жопу напялил и повилял, соблазнитель дурацкий!

— Жри вот, — пробурчал Костя. — Потом таблетки. На пустое брюхо нехорошо. А я пойду.

— А зачем… — Юрка закашлял снова. — Зачем приходил? А?

В собачьем его взгляде, где синяя синева мешалась с температурной мутью, Костя прочитал куда больше, чем положено читать в глазах человеческих, и понял, что Юрка ждал требований как-нибудь возвратить услугу, вопросов, ругани и предъяв, и уже изготовился на это всё отвечать и даже, может, снимать полосатые пижамные штаны.

— Просто. Проверить, как ты, — отозвался Костя.

Казалось, Юрка смотрел в спину и когда закрылась дверь.

Сказку про Маленького Принца Костя терпеть не мог, не выносил скопом и пацана, и розу, и лётчика, и лиса, плевался от сладкой морали, но не мог не согласиться, что люди в ответе за тех, кого они приручили. Юрку же следовало приручать. Зачем? Почему? Отчего?

Может, Костя не умел отпускать из рук ту синицу, которая, вопреки всем законам природы, туда залетела.

Через пару дней, как отыскал свободный час, Костя пришёл снова. Юрка, завёрнутый в чёрный халат, выглядел куда как здоровее, чистота в квартирке стала совсем безукоризненной, с пола хоть кашу ешь. Видик, подключённый к толстопузому «Рубину», крутил кино с Джеки Чаном.

— Ухаживать не надо, — сказал Юрка. — Завтра уже на работу. Д-давай фильм смотреть. Отдохни.

Здесь Костя крепко заподозрил, что не он один сделал какие-то выводы из книжки Экзюпери, и вообще комплект тараканов у них с Юркой в головах примерно одинаковый. Похожей породы.

— Такие же дураки, как мы с тобой, — лениво подытожил Костя, когда агенты Ли и Картер благополучно улетели в Гонконг.

— А не как т-ты с П-прокопенко?

— Такой цирк с Федькой не развести, — возразил Костя. — Он серьёзный стал, строгий.

— Ты цирк любишь?

— В разумных пределах, Юрка.

— Не хочу говорить, д-да и не знаю, как. Обойдёмся?

Что-то подсказывало Косте, что обойтись нельзя, но он решил с этим подождать, потому что Юрка двинулся ближе и погладил по колену.

— Да ну, — удивился-обрадовался Костя и потянул его на себя, припал к губам неторопливым, тщательным поцелуем. Юрка пах вишнёвым табаком и чем-то ещё вкусным, может, шампунем. Чистые гладкие волосы текли сквозь пальцы. Халат легко спускался с плеч, позволяя коснуться их губами, провести пальцами по позвонкам, близко ощутить тепло тела. Отстранившись, Костя содрал с себя джинсовку, футболку, швырнул на пол.

Диван был узок, но Юрка забрался сверху целиком, целовал шею, очень явно вымеряя, где начинается воротник, теребил, тискал и царапал аккуратно подточенными ногтями. Зацепил сосок — Костя охнул и дёрнулся, так было приятно. Юрка двинулся ниже, куснул и подул, мучитель. Стояло уже так, что джинсы делали больно, от мурашчатого жара цепенела спина. Завозившись, Юрка вылез из своего халата, стянул трусы, помог Косте избавиться от джинсов.

— П-потом другое, а то нету ничего, — решил он вслух и лёг сверху, притёрся членом к члену.

Костя сильнее прижал его к себе, впился пальцами в плечи. Шёлковые волосы лезли в рот, щекотали шею, горячая тяжесть дурманила и ошеломляла. Оба были мокрые от пота и выступившей смазки, движения давались легко. Хотелось больше, хотелось другого — чтоб Юрка вставил или сам дался, может, подрочить нормально, но скользкая маетная возня, от которой никак не получалось кончить, тоже была хороша. Ещё крепче прижавшись к Юрке, Костя дёргался, подбрасывал бёдра кверху, пару раз укусил оказавшееся под носом плечо, и тут накатило, накрыло, унесло куда-то. Он застонал, захрипел пересохшей глоткой, и Юрка обмяк на нём тоже. Так и лежали, слипшиеся, как масло и сыр на бутерброде, не в силах ни расползтись, ни тем более пойти обмыться.

— Мне на работу надо сейчас, — проскрипел Костя всё же. — Слазь.

— А п-потом? — очень тихо, на ухо спросил Юрка.

— Малому скажу, что в ночь вышел. Вернусь.

— А п-потом?

— Суп с котом! Не денешься от меня никуда, ясно?

Юрка засмеялся и слез. Растрёпанный, помятый, он как изнутри светился сейчас, и ничего краше Костя не видел никогда в жизни.

На работу, конечно, опоздал. Федька пофырчал, окинул его хитрым понимающим взглядом и спросил:

— У тебя причина хоть уважительная?

— Самая уважительная причина, — торжественно подтвердил Костя.

Впереди лежало целое море непонятных, странных проблем, которые решаются только в кино, и необходимость что-то говорить хотя бы самым близким, и всякие трудности, но солнце всё-таки светило, и эти близкие — были, а значит, с остальным получится справиться.