Work Text:
Под пальцами Альдо — высокий лоб, тëплая сухая кожа, мягкая и бархатистая. Глубокая складка, залëгшая между сведëнных под гнëтом забот бровей, — Альдо бережно разглаживает еë, хоть и знает: бесполезно. Его палец следует дальше — вдоль спинки прямого аристократического носа, точно высеченного решительной рукой; по носогубной складке вниз, к тонким губам, на которых он угадывает на ощупь улыбку — и невольно улыбается сам. По твëрдой линии челюсти, покрытой колючей щетиной, тихо похрустывающей под прикосновением.
— Щекотно, — говорит Томас едва слышно; почти что выдыхает.
Альдо не отвечает, сосредоточившись на ощущениях.
Свет выключен, в спальне царит полумрак, сплетëнный из густых теней и размытых пятен света от уличных фонарей, но с его зрением полумрак ничуть не лучше кромешной тьмы, и Альдо просто не открывает глаза.
Касаясь Томаса вслепую, так легко представить, что его лоб не испещрëн пигментными пятнами, а мягкие волосы не утратили глубокий каштановый оттенок, вспыхивающий на солнце медью.
А ещë, надеется Альдо, в темноте не видно, что и сам он давно не юн, и его тело, как ни старается он истязать себя физическими упражнениям, уже не в столь хорошей форме, как когда-то.
В темноте можно сделать вид, что им всë ещë двадцать с небольшим, и в их сердцах ещë горит искренняя, без горькой примеси разочарования, вера, и время ещë не оставило свой отпечаток ни на их лицах, ни на их душах.
И можно представить, что он касается Томаса впервые — с замиранием сердца и благоговейным трепетом, чувствуя себя не то Адамом, готовящимся вкусить запретный плод, не то самим змеем-искусителем.
Его давно уже не терзает чувство вины, но где-то глубоко внутри тлеет печальное осознание того, что если душа всë же существует, то он сам обрëк на вечные мучения человека, который дороже для него всего на свете.
— Альдо, — зовëт Томас, притягивает его голову и касается его губ своими, и эти мысли, как и всякий раз, вылетают у Альдо из головы.
В этой темноте с ними нет Бога; в этой темноте есть только они. Вдвоëм.