Work Text:
В Новом Орлеане развлечения были не слишком часто встречающейся вещью; не считая, разве что, уличных музыкантов, вылезающих на улицы ближе к ночи, заменяя женщин и мужчин, искусно готовивших местную кухню в небольших лавочках днём. В городе и в самой Луизиане социальное напряжение находилось на одном уровне уже довольно долгое время, но люди все равно пытались найти хоть какое-то занятие, чтобы отвлечься от ежедневных проблем и рутины.
По большей части именно из-за этого главный театр Нового Орлеана притягивал к себе по выходным колоссальное количество народа, которое могло оплатить входной билет на очередное выступление или постановку.
Сегодня тут был он — тот, кого только спустя больше сотни лет будут именовать Бродягой в предсмертной агонии, пока из горла вырывается последний хрип; на нынешней момент известный в высоких кругах как господин Лефе́вр. В одиночестве, наблюдающий за пока что за закрытым занавесом с высоты самого близкого к пустующей сцене балкона. Для него подобные вылазки давно стали рутиной, хоть он приходил не для того, чтобы банально послушать музыку.
Он приходил ради неё.
Она вынесла на сцену огромную виолончель — высотой почти со взрослого человека, — заняв место рядом с молодым парнем, сидевшим у пианино. Они переглянулись буквально на долю секунды: в её руке, словно клинок, занесённый над жертвой, сверкнул смычок, скользнувший по струнам инструмента с хирургической точностью, и музыка окутывающим теплом разлилась по залу.
Лефевр узнал бы эту композицию из тысячи других. «Канон Пахельбеля». Кто-то считал, что это одна из идеальных произведений для бракосочетания, ему же просто нравилось звучание пианино и виолончели, дополняющих друг друга здесь. Он ценил простоту там, где всё должно было выглядеть сложным.
За последнее время сложностей у него стало в разы больше.
Мужчина остановился у края балкона, наблюдая за темноволосой макушкой и за тем, как в руках девушки смычок становится орудием, а виолончель — незадачливой жертвой, случайно оказавшейся не в тех руках. Её музыка была завораживающей и опасной одновременно, а пианино добавляло акценты, на которых зрителю нужно было сосредоточиться. Для неё это была не игра на инструменте, а демонстрация орудия; того, чем можно покорить, ошеломить, сразить.
Как на поле боя.
Даже в подобном проявлении творчества она всегда пыталась показать свою другую сторону.
Лефевру невероятно захотелось курить.
Он прекрасно замечал всё это, но не хотел видеть. Делал вид, что пропускает мимо ушей рассказы про бравых охотников на нечисть. Вместо воскресной школы отправлял её на занятия по музыке, считая, что так будет лучше, в первую очередь для неё.
Эта глупая несбыточная мечта — присоединиться к Венаторам — должна была умереть в девичьей голове как можно скорее.
«Но они спасают людей, отец! Я тоже хочу быть полезной…»
«Я хочу, чтобы моя жизнь хоть что-то значила…»
Лефевр тяжело выдохнул и свёл брови вместе, потерев указательным и большим пальцами переносицу. Он совершенно не хотел для неё такой жизни.
Не хотел крови, убийств, грязи, страданий, болезней и чужих смертей, которые станут обыденностью и лягут на плечи молодой, неподготовленной к этому девушки. Он желал, чтобы его удача в браке стала её повседневностью. Он жаждал для неё простой, легкой и беззаботной жизни в достатке, которого сам Лефевр когда-то был лишён.
Его фамилия — напоминание о тяжелом детстве; о жа́ре отцовской кузни; о горячем поте по телу и полуденному солнцепеку. О голоде, нищете и о том, что раньше было совершенно иначе.
Он не мог позволить своей дочери оказаться на дне, из которого сам когда-то выбрался лишь чудом.
Если бы Аннетт была жива…
— Чудесная композиция, не правда ли?
Лефевр моментально развернулся на незнакомый голос, ощутив дрожь, предательски пробежавшую по загривку: он явно не ожидал, что этим вечером кто-либо посмеет потревожить его, да ещё и так вероломно.
Этого щегла мужчина видел впервые, несмотря на его обширные познания в высшем обществе города. Кирпичного цвета камзол и выбеленная под ним рубашка сочетались с идеально уложенными рыжими волосами, а неестественно яркие голубые глаза казались еще заметнее в полумраке театра. Лефевр ощутил странное противоречие: его образ располагал к себе и источал какую-то едва уловимую чутьём опасность. А оно его еще ни разу не подводило.
Желание курить стало невыносимым.
— Все места заняты, — отмахнулся мужчина, демонстративно развернувшись к месту действия, тем самым показывая неожиданному собеседнику максимальную незаинтересованность в разговоре. Девушка за виолончелью беззаботно продолжала игру, не имея ни малейшего понятия, что происходит вне сцены. — Ошиблись местом.
Лефевр рассчитывал на то, что незнакомец признает ошибку и как можно скорее уйдёт, однако вместо этого он вытянулся во весь рост и обходительно улыбнулся мужчине в спину.
— Никакой ошибки, господин. В моём билете указан именно этот балкон, место 12b. А ещё… кажется, кроме вас тут никого нет.
Он почти заскрипел зубами, впившись пальцами в балконные перила. Да как он смеет… Ладонь ослабила хватку. Неважно. Плевать. Сейчас не время и не место, чтобы затевать скандал, а разобраться с администрацией театра, продавшей места на целиком выкупленный балкон, он успеет позже.
Лефевр многозначительно хмыкнул, махнув ладонью. Он сможет потерпеть этого пижона какое-то время, если тот не будет лезть с разговорами.
Краем уха мужчина услышал скрип кресла, на который сел незнакомец совсем рядом с ним. Какое-то время они действительно провели в тишине, но недолго: молодой человек подошел к краю балкона сбоку, всеми силами пытаясь вовлечь Лефевра в диалог.
— Виолончелистка играет свою партию прекрасно. Невооруженным глазом видно её талант. Даже жаль, что она не сможет его развить.
Последняя фраза отпечаталась у Лефевра в сознании: он тотчас сверкнул глазами, встречаясь с горящими голубыми. Пианист где-то внизу пробежал пальцами по клавишам.
— Что?
— Ничего, господин. Говорю, что мне нравится эта композиция. Я не силён в музыке, но, мне кажется, это «канон Пахельбеля».
Лицо Лефевра несколько смягчилось — он не понимал, почему именно злость и яростное любопытство от услышанного не возымело на него должного эффекта. Напротив, в голове стало тепло и пусто. Будто кто-то — или что-то — подталкивало его к этому разговору.
— Верно.
Ловушка захлопнулась, стоило ему ответить.
— Ох, оказывается, я ещё хоть что-то помню со времён музыкальной школы. — Незнакомец подошёл к Лефевру ближе, копируя его стойку у перил. — Должно быть, виолончелистка — ваша дочь, господин? — словно предвещая новый вопрос, он дополнил: — Она очень на вас похожа.
— Вообще, она пошла целиком в мать, — уклончиво ответил мужчина.
По какой-то причине разговор с этим человеком дарил странное успокоение. Будто Лефевру больше не нужно было отбиваться от родственников со стороны Аннетт, мечтающих о том, как избавиться от него и забрать себе оставшееся наследство; не нужно было беспокоиться о воспитании девушки-подростка, мечтающей положить свою жизнь к ногам религиозных фанатиков.
— А миссис…? — незнакомец оглянулся по сторонам, как будто разыскивая упомянутую женщину среди пустых кресел.
— Лефевр. Мертва, — будничным тоном отозвался мужчина, делая вид, что эти сведения важны в той же степени, как информация про свежесть утренних сладких булочек в кафе на углу.
— Прошу прощения. Соболезную утрате.
— Ничего, это было давно. А вы?...
— Зовите меня Дориан.
— Хорошо.
Вдвоём они продолжили наблюдать за происходящим на сцене. Музыканты сменили друг друга, к пианино и виолончели добавилась скрипка. Лефевр заметил, как девушка отвлеклась на несколько секунд и подняла на него глаза. Он не смог не ответить ей улыбкой и взмахом ладони, несмотря на стоящего рядом Дориана.
— Она играет только потому, что знает, что вам это нравится, господин Лефевр. Знает, что вы всегда придете и займёте один конкретный балкон.
Сквозь пелену безмятежности до мужчины начал доходить истинный смысл слов. Интуиция билась о стены разума, вынуждая его обратить пристальное внимание. Он сосредоточенно нахмурил брови, вновь встречаясь взглядом с Дорианом.
— Вы её не знаете… и меня не знаете.
Лефевр пытался сопротивляться до последнего, однако глубина чужих глаз оказалась для него непостижимой тёмной бездной, утягивающей его дальше, чем он мог вынести. Мужчина почувствовал резкую головную боль и еще один незнакомый голос, наслаивающийся на слова Дориана, где-то в голове, зовущий его из пропасти.
— Зато её знаете вы, господин. Знаете, что она всё равно станет одним из Венаторов, и вы ничего не сможете с этим сделать. Так зачем пытаться бежать от судьбы?
— Я не верю в судьбу.
Жалкая попытка вырваться из пут, которые обвили слишком сильно.
Попытка вырваться оттуда, откуда нет добровольного выхода.
Он закричал, пуская пузыри воздуха на поверхность; его вопль остался внутри, под толщей чего-то тёмного, никем не услышанный.
— Зря. Потому что как только ваша дражайшая дочь станет Венатором, вам стоит н̸̲̈́а̷̧̡̑͘ͅу̴̱̭̎ч̵͓̄и̸̣̓̌̚т̵̛͍̊ь̴̠́̿͠с̸̜̓͘я̸̢͇̤̅̽͛ ̶̥̓б̷̥̰̅̇͝ы̷̤̒̕ͅс̴̥̓̍т̶͕͔̲̆̽р̶̮̰̊̂͝о̸̜̞̜͗ ̷̰̹̅б̶̧̼̤̒̋́е̷̨͚̌г̶̮̟̱̋͠а̷̭͍͋̒т̸̗̠̽ь̶͙̯̄.
— Что?...
Тот, кто представился Дорианом, аккуратно взял крупную ладонь Лефевра в свою руку, с силой надавив пальцами на центр.
Видения возможного будущего, слишком быстрые для человеческого мозга, заполнили сознание мужчины: головная боль стала нестерпимой, словно его резко ударили наковальней; из лёгких украли воздух.
Кровь… смерть… много, много крови… вампиры? Церковь?
Что происходит?
Он моментально ощутил подкашивающиеся ноги и со всей силы обхватил перила балкона свободной рукой, чтобы не опуститься на колени. Из носа тотчас хлынула кровь, упавшая каплями на идеально белые перчатки рыжеволосого незнакомца.
Дориан отпустил Лефевра так резко, что мужчина, к которому вернулось относительно нормальное состояние, покосился назад, с трудом опустившись в одно из плотно набитых кресел, жадно глотая ртом воздух. Капля холодного пота стекла по пульсирующему от напряжения виску.
Лицо незнакомца не выражало ни единой эмоции; он пусто стоял рядом — руки заведены назад, выпрямленная спина, смотрящие вперед колени. Только сейчас Лефевр осознал, что костюм сидит на нём слишком идеально.
— Что ты, черт подери, такое?...
Дориан блеснул светом голубых глаз, а после доброжелательно улыбнулся, возвращая себе умиротворённый вид — теперь Лефевру было понятно, что это не более, чем плотно сидящая маска, но у него не было сил что-либо ему противопоставить, и уж тем более завязать с ним борьбу.
— Боже правый, в билете и вправду была ошибка! У меня второй балкон, а это, оказывается, первый. Прошу меня извинить за беспокойство. Тем не менее, было приятно с вами побеседовать, господин Лефевр.
Тот, чье реальное имя вряд ли было Дорианом, слишком быстрым шагом скрылся за шторой, отделяющей общий коридор от балкона, напоследок неясно сверкнув взглядом. Лефевр, пришедший в себя мгновением после, рванул следом почти сразу же, надеясь получить хоть какие-нибудь ответы на возникшие вопросы, даже если потребуется применить грубую силу.
Даже если придется его убить.
В коридоре, ожидаемо, не оказалось ни единой души.
Внезапные аплодисменты, рокотом прокатившиеся по зданию театра, выбили из мужчины последние силы. Он устало опёрся спиной о ближайшую стену, вытирая рукавом пиджака скопившуюся под носом кровь.
С закрытыми глазами он представил, как его дочь, купающаяся в зрительском признании, заметит отсутствие всегда поддерживающего её отца на одном конкретном балконе, но не нашёл в себе силы вернуться, чтобы это предотвратить.
Лефевр никогда не верил в судьбу, но теперь рассчитывал эту самую судьбу обмануть. Ради её же блага.
Он опустился вниз по стене, заранее наплевав на нормы этики, морали и прочей высокопарной чепухи.
И, наконец, закурил.