Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

К берегам моим пристань, пилигрим,
опусти изнурённые кисти в прохладную воду,
отпусти с волной привычки волчьего рода.
Кочевые цветы не умеют цвести —
так прошу, корнями в меня прорасти.

Эта история началась одним обыкновенным июльским полуднем на пляже Матозиньюш, когда солнце особенно яростно распалилось со своего небесного насеста, колкими стрелами метясь в смолисто-чёрную макушку угрюмого юнца, который еле-еле переставлял ноги по случаю беспрецедентной летней жары, случившейся именно сегодня и именно сейчас, пока он пытался добраться до дома и не умереть, только бы не умереть от этого пекла. Ещё вчера стояли вполне умеренные двадцать два, дул капризный ветерок с моря, можно было дышать, не выискивая выгорающими сизыми глазами клочок спасительной тени, и порой даже поливало лёгким дождиком, быстро убегающим вслед за шалой тучей, зашедшей глянуть, как поживает без её внимания старый добрый По́рту, а сегодня уже жарило вовсю. Наступила суббота, и все на этом чёртовом пляже радовались крепкому загару, ложащемуся на плечи бронзовыми объятьями, солёным волнам, прогретым до консистенции парнóго молока, и проклятущему рыбному фестивалю, за каким-то бесом решившему взять да и случиться посреди дороги, — все, кроме Кори Амстелла, устало волочащего ноги по песку до ближайшей трамвайной остановки.

Кори был пришлым, приезжим, и хоть волосы его отливали понятной местным обитателям смолой, но смола эта была сродни не каменелому эбониту, а плавящейся патоке, легко тающей под прикосновением безжалостного светила, и кожа — тонкий мрамор цвета беж — значительно разнилась от привычного здесь густо-смуглого, обласканного щедрым югом. Жару он сносил плохо, с огромным трудом, и единственным исходом, как и год назад, оставалось забраться под обширную крону пробкового дуба или разлапистого шелестящего каштана, а ещё лучше — убраться в дом: стены там немного отсыревали и хорошо хранили прохладу.

Порту — северная столица Португалии — одним башмаком окунался в воды Атлантики, смотрел печально в мутно-синий окоём, белеющий у горизонта дрожащим маревом, бережно хранил в старческих морщинистых ладонях осколки канувших веков, напевал узнаваемый с первых нот мотивчик фаду, грустил, радовался и грезил, и снова по кругу, по замкнутому неизбывному пути.

Кори Амстелла привёз сюда дед, не то чтобы совсем его родной, а приёмный, пусть юноша, хоть убей, и не мог припомнить того момента, когда чокнутый седовласый художник с барашистой шевелюрой забрал его под свою опеку. Уж тем более Кори не представлял, как и почему так вышло, что их занесло в Португалию, если сам он, по заверениям Фурнье, как будто бы японец, как будто бы усыновлённый им где-то в одном из детских приютов Франции, и как будто бы судьбоносное это событие случилось вовсе не по инициативе ветреного беззаботного старикана, а по протекции со стороны — принудительно, если уж называть вещи своими неприглядными именами.

Тома́с Фурнье, свободный как перелётная горлица, надолго в Португалии не задержался: взял да и сорвался с места, покинув край футбола и сладких портвейнов и отправившись за новыми видами в шумную Барселону, а Кори остался единовластным владельцем их разваливающегося на куски дивного домика в четыре-три-два этажа, сбегающего ступенчатыми ярусами от большего к малому — чахнуть, проклинать жару и доучиваться в своем университете.

Да и просто — остался.

Никто его не позвал с собой, никто не сказал, что нужно собираться и ехать, никто не счёл достаточно родным и важным, чтобы тосковать, чтобы скучать, чтобы хотеть видеть рядом каждый день, а не довольствоваться скудными почтовыми открытками с запахом канцелярского клея, с затёртыми марками и — непременно — с видами очередного города, в который заносили вольного живописца переменчивые кибитки ветров. Слишком ведомый, чтобы оспаривать чужое решение, дерзящий только в мелочах, но покорный в главном, он даже и не попытался попроситься следом, а Фурнье не предложил — так они и разошлись кораблями в море.

Деньги Кори высылались настолько непостоянно, а суммы, поступающие на карточку, оказывались порой столь смехотворными, что он был вынужден подыскать себе подработку, где всего-то и требовалось, что разложить фасованные продукты по магазинным полкам до открытия. Работа эта излишнего контакта с людьми не подразумевала, деньги выплачивались регулярно, и Кори, кое-как устроив свою трещащую по швам жизнь, остался вполне доволен: средств, прилетающих редкими ласточками от Фурнье, вкупе со скромной студенческой стипендией и зарплатой хватало на его неприхотливый аскетичный быт в этой непонятной и чуждой стране.

Обычно по утрам здесь не было так шумно, и Кори любил проходить пляжем, подковыривая кедами ржавый песок, слушая шуршание прибоя и расшумевшихся чаек, планирующих над головой, любил вдыхать горький воздух, пропитанный солью, и щурить из-под густой иссиней чёлки глаза на едва различимый горизонт, где небесная гладь сплеталась воедино с морской, но сегодня коварная макушка лета лишила его и этой последней радости жизни: кругом было полным-полно народу, львиную долю которого составляли оголтелые туристы, а в сотне метров от береговой линии с самого утра раскинулись палатки и шатры, так ароматно дымящиеся рыбным барбекю, что у Кори поневоле наползала в рот предательница-слюна.

Может статься, он и купил бы себе чего-нибудь, прихватив домой в качестве превосходного обеда, если бы не толпа, напрочь отбивающая всякую охоту соваться в её гущу ради такого сомнительного приза. Кори был не из тех, кто на всё пойдёт ради куска хорошей еды, а потому упёрто шёл вперёд: мимо блестящих чешуёй прилавков со свежей рыбой, только этим утром выловленной в водах Дору и Атлантического океана, мимо деревянных ящиков, ломящихся от дорадо, трески, тунца, лосося, ставрид, камбалы, красного окуня парго, сома и даже морского чёрта; мимо копошащихся ещё живых океанических гадов — зрелище не для слабонервных, — мимо бойких торговцев, прямо здесь зазывающих отведать на выбор любое блюдо, и мангалов, выстреливающих в небо сполохами искр от сочащегося на угли топлёного рыбьего жира. Повара готовили крокеты из крабов, варёных в лимоне омаров и королевских креветок, жарили на гриле треску с луком, оливковым маслом и чесноком, помешивали лопаткой в глубоком чане золотистых сардин, а ценителям истинного вкуса Португалии предлагали деликатесную сушёную треску «бакальяу» со специями, когда-то считавшуюся едой бедняков.

Людей, конечно же, на такое гастрономическое зрелище набежала уйма, и их зачастую полуголые телеса, в лучшем случае прикрытые скудными тряпицами купальников-бикини, а в худшем — всего лишь тонкими нитями стрингов, приводили Амстелла в истый ужас. Он шарахался ото всех, кто попадался на его пути: от неотразимых блондинок-барби, высушенных не хуже той самой трески, от глянцевых жгучих шатенок, ошоколадившихся под солнцем по всем правилам светской жизни, без унизительных белых следов бретелек на спине, от компаний молодёжи, от обрюзглых мужиков на девятом месяце беременности собственными раскормленными потрохами, от почтенных семейных пар и от их гиперактивных детей, норовящих броситься под ноги, расшибить себе лоб и после долго орать, возмущаясь жизненной несправедливостью.

Встречались здесь и прилично одетые индивидуумы, явно зашедшие из города единственно ради фестиваля, но таких были единицы, на общей обнажённой массе они терялись и погоды не делали.

Плакаты, баннеры, стенды, прилавки и осаждённые отдыхающими мангалы проносились мимо, и оставалось пройти совсем немного до асфальтированной дороги, огибающей залив. Оставить в стороне порт, где торчали жирафьи шеи погрузочных кранов и шныряли ловкие буксиры, и миновать ровный ряд двухэтажных обшарпанных домиков, дышащих стариной, щедро украшенных лепными карнизами и бельём, сушащимся на протянутых вдоль фасада от окна к окну верёвках. Нырнуть в спасительную тень, укрывающую от безумного небесного убийцы, и уже спокойно выдохнуть на остановке скоростного трамвая, который неизменно довозил юного Амстелла почти до самого устья его тихого переулка.

За минуту до того, как покинуть пляж, одурманенный запахами Кори всё-таки сдался, сбился с шага, хватил ртом опалённого зноем воздуха, поджал губы и нехотя развернулся, медленно и неуверенно направляясь к палаткам и жаровням, понимая, что будет мысленно ненавидеть самого себя весь остаток дня, если уйдёт сейчас, так ничего и не купив. Сама по себе рыба его не слишком привлекала, но пахло столь притягательно, что желудок вопреки всем стараниям давно разрывался голодными трелями, требуя немедленно себя покормить.

Кори протискивался сквозь толчею, предчувствуя близящийся тепловой удар и убирая ладонью с шеи густые воронёные волосы, забранные в высокий хвост, неимоверно длинные, не знавшие ножниц и потому переросшие и поясницу, и даже линию тощих поджарых ягодиц. Старался никого не коснуться оголёнными ниже локтя руками, выглядывающими из-под обыкновенной хлопковой футболки невзрачных серых расцветок — контакт с людьми всегда воспринимался нежелательным явлением, вынужденной мерой и тяжким испытанием. Кое-как пролез к полосатому козырьку палатки, наскочил на кого-то, покачнулся и, матерно выругавшись сквозь зубы, в конечном итоге закончил свой манёвр, налетев спиной на высокого кучерявого чудака в белой рубашке, драных джинсовых шортах по колено, разношенных шлёпанцах и нахлобученных на нос очках в чёрной роговой оправе. Чудак обернулся, удивлённо вскинув голову и от неожиданности выронив из пальцев недоеденный кусок тунца — Амстелл вскользь отметил, что рыбу этот придурок жрал в сыром виде, не считая, вероятно, что та нуждается в дополнительной обработке, и от резкого мутного запаха просоленных водорослей едва не вывернуло.

— Эпа́, юноша, полегче!.. — начал было возмущаться чудила, но мгновенно осёкся, застыл, будто громом поражённый, оглядывая налетевшее на него создание с ног до головы и на глазах меняясь в лице: от справедливого негодования не осталось и следа, а на смену ему набежала любезная улыбка. — Что же ты так неаккуратен, menino?

— Переживёшь, — буркнул Кори, отшатываясь теперь ещё и от этого типа и закономерно натыкаясь снова на чью-то персону, упреждающе выставившую локоть. Ругнулся, цыкнул, зашипел воинственной кошкой, попавшей в окружение агрессивно настроенной собачьей своры, кое-как выпрямился, выровнялся, стараясь никого не касаться в этой толчее подле прилавка. — Перебьёшься. Подумаешь, толкнули его!

— Действительно, сущие мелочи, — без тени издёвки согласился незнакомец, мгновенно и с радушием простив яростному юнцу и неосторожность, и крепкую брань. — Забудем об этом недоразумении.

Он пялился на него сквозь толстые линзы своих очков, обегáл взглядом лоснистую гриву угольно-синих волос, тонкие черты мальчишеского лица, всё ещё по-детски сдобные щёки, не успевшие заостриться в скулах, костистые ключицы и запястья — двумя пальцами обоймёшь, как браслетом. Пожирал взглядом пробковые бусы с выжженными на них чёрными штрихами узоров, показавшиеся краешком из-под ворота футболки, встречался каштановыми радужками и чёрными маслинами зрачков с его глазами — миндалевидными, хранящими в себе северную синь и арктические льды, — и, кажется, собирался вот-вот придолбаться.

Кори прожил в Португалии достаточно, чтобы более-менее освоить местный язык и привычки здешних обитателей, и уже знал, что время от времени к нему кто-нибудь обязательно придалбывается, то ошибочно приняв за девушку, то не приняв, но всё равно возжелав завести знакомство. Знакомств Кори чурался, познаний языка сполна хватало, чтобы послать по всем известному и понятному адресу, а посему и этот случай с назойливым очкариком не должен был стать исключением из правил.

— Чего уставился? — с перекошенным от злости лицом поинтересовался Амстелл, одарив нахальную португальскую морду презрительным взглядом. — Чего ещё надо? Извиняться ни за что не собираюсь.

— Увольте, к чему мне… — начал было мужчина, ничуть не обескураженный сквозящей в мальчишке злобой. — Мне вовсе не требуются никакие извинения — с гораздо бóльшим удовольствием я узнал бы твоё имя. Почему бы не одарить меня им, раз уж судьба сегодня расщедрилась и решила нас столкнуть? Мы могли бы взять парочку жареных омаров и домашнего вина, а после убраться с этого солнцепёка куда-нибудь в тень — у тебя такой вид, будто ты сейчас рухнешь в обморок, мальчик, а это совершенно никуда не годится.

— Сам разберусь! — рявкнул Кори, искренне жалея, что вообще сунулся в гудящую сутолоку рыбного фестиваля, попавшись на крючок соблазнительных сытных запахов. — Отвали!

Покуда они препирались — а точнее, покуда юноша препирался, а мужчина всеми силами пытался завести с ним разговор, — Амстелл успел исподволь разглядеть своего нечаянного собеседника: тот оказался поджар и худощав, в меру мускулист, с волнами взлохмаченных каштановых волос, почти чёрных у корней и выжженных солнцем в яркую медь на кончиках, с подвижной мимикой и гибкими губами, рисующими благосклонную улыбку, с цепким взглядом заинтересованных глаз и чуточку хрипловатым, как от сигарет, однако всё ещё моложавым и звонким голосом. На вид ему было не больше тридцати, но в повадках чуялась зрелая уверенность всякое повидавшего за свою жизнь человека.

И тип этот беззастенчиво клеился к Амстеллу на виду у всех, не стесняясь ни публичного проявления своих растленных пристрастий, ни того позора, что сыпался объекту его приставаний на голову небесной манной лазурного цвета.

При всём своём желании, уходящим в молоко и улетающим фанерой над Парижем и прочими европейскими столицами в неведомые дали, купить Кори уже ничего не мог, если не хотел, чтобы за то время, пока он будет выбирать рыбу, толкаться в очереди и ждать, когда же плечистый черноглазый повар в белом переднике её приготовит, очкастый чудак вконец достал его своим нежелательным вниманием, и оставалось только одно: уйти ни с чем, проклиная в довесок к людскому сборищу и адскому пеклу ещё и этого докучливого придурка.

Что он и проделал, резким рывком развернувшись и протискиваясь обратно на песчаные просторы пляжа, да не тут-то было: незнакомец, мигом побросав все свои занятия и недоеденный сырой кусок, устремился за ним следом, расталкивая гуляк локтями и оповещая юношу о начавшейся погоне не замолкающей ни на секунду болтовнёй:

— Мальчик!.. Да погоди же ты… Я ведь ничего дурного не имел в виду! Ты что-то собирался купить, а теперь так торопливо убегаешь — вернись, я вовсе не хотел тебе помешать!

Он догнал его, вырвался вперёд, преградив дорогу, и Кори поневоле пришлось затормозить и остановиться, недоумённо оглядывая наглеца и не представляя, как поступить в столь непредвиденной ситуации.

— Я решительно не могу позволить тебе исчезнуть, так и не сообщив мне своего имени, — объявил очкастый чудак, выпрямляясь во весь свой немалый рост, под которым Кори самую каплю стушевался, обнаружив, что тот оказался выше него на целую голову. — Меня Микелем звать, кстати говоря. Микель Тадеуш — как видишь, я не делаю из своего имени никакой тайны, Flor de lírio.

— Чего тебе надо от меня? — окрысился Кори, огорошенный лилейным прозвищем, инстинктивно ощерив зубы, точно загнанный в тупик зверь, хотя места вокруг было предостаточно, и никто его как будто бы за руки не хватал и насильно не удерживал.

— Как же мне это объяснить тебе, цветущая роза? — мужчина запустил пятерню себе в волосы, взъерошивая и без того непослушные патлы, обласканные морским ветерком, и дружелюбно улыбаясь. — Боюсь, что ты меня совсем не поймёшь. Но вот, допусти только на секундочку, что ты мне понравился. Ты очаровал меня одним точным попаданием в сердце, и, чую, мне уже никак не избавиться от твоего образа, столь крепко засевшего в голове, что бесполезно даже пытаться стереть. В таком случае было бы смертельной ошибкой позволить тебе сбежать, не оставив мне на прощание хрустальной туфельки — иначе как же я сумею потом тебя отыскать?

Мысль об угрозе преследования привела Амстелла в такой ужас, что он переменился в лице, побелев и отступив на полшага: настойчивое помешательство этого Микеля застигло врасплох, окатило ледяной волной, сковало по рукам и ногам, а намерения его показались достаточно серьёзными, чтобы забеспокоиться.

— С чего ты взял, что я хочу с тобой знакомиться, идиотина? — выдохнул Кори, теряя перед глазами ясность картинки, плавящейся и плывущей под палящим южным солнцем вместе с мозгами. — За кого ты меня принимаешь, чёрт?..

— С того, мой очаровательный menino, что мальчикам не свойственно отращивать волосы, если они не хотят, чтобы однажды отыскался мужчина, который возжелал бы их холить и лелеять, целовать, пропуская сквозь пальцы, и вдыхать их горько-пряный аромат. Разве я не прав? Такая редкая красота говорит сама за себя, и я читаю её потаённые символы, как школьную азбуку. Если же тебе действительно любопытно, за кого я тебя принимаю, то изволь: за диковатое и безбожно прекрасное создание, которое просто нельзя упускать из рук — иное я бы счёл преступной расточительностью.

За этой пылкой португальской речью Кори оторопел. Широко распахнул глаза, заходясь яростным пожарищем на щеках — то ли от невыносимой жары, то ли от высказанных безумцем слов, — и, столкнув его с дороги, бросился бежать уже по-настоящему. Стремглав пролетел широкую пешеходную набережную, едва не угодив под бешено взвизгнувшую тормозами машину, споткнулся о поребрик тротуара и чуть не пропахал носом асфальт, но чудом удержал равновесие. Не оглядываясь назад, рванул со всей возможной скоростью прочь, краем слуха улавливая за спиной хлынувший как по заказу поток автомобилей, мгновенно перекрывший улицу и препятствующий преследователю, а после, свернув в первый попавшийся на пути переулок, затерялся в хитросплетении городских лабиринтов — голодный, одолеваемый жаждой, перегревшийся и возмущённый бесцеремонностью очкастого чудака по имени Микель Тадеуш.

А ещё где-то в глубине души, наверное, немного обескураженный как отменившимся завтраком, так и несостоявшимся знакомством: его снова принимало в привычные объятья уединение, всегда служившее другом, спасителем и прибежищем от чокнутого мира, порывающегося пролезть своими щупальцами туда, куда Кори, охраняющий покой души и своей скучной однообразной жизни, которой не умел даже толком распорядиться, никого не приглашал.

❂ ❂ ❂

Улочки Порту даже спустя несколько прожитых здесь лет продолжали поражать Кори своим многоярусным сумасшествием. Начиналось оно с устилающей землю неровной брусчатки, местами зияющей пустотами, и проложенных вдоль улицы рельсов трамвайных путей, торчало по кромке тротуара скособоченными столбиками, следующими друг за дружкой через равные промежутки, а дальше, стоило только потянуться кверху затёртым от времени стенам домов, продолжалось высокими, во весь первый этаж, мавританскими арочными окнами, забранными длинными прямыми решётками. На эти окна громоздились окна другие, квадратные, с белыми ставнями-жалюзи, за ними выступали фигурные балкончики с обшарпанной штукатуркой и лепным декором, там же бессистемно болтались лантерны фонарей на кованых узорных перемычках, свисающие над проезжей частью, там же висела паутина чёрных проводов, расчертившая белёсо-синее небо, и там же покачивались худо прилаженные водостоки, отливающие глазурной синевой, а с низеньких покатых крыш, довершая всё это безумие, проглядывала зелень — местные жители частенько разбивали на них сады, и они тоже становились кусочком общей мозаики, творимой португальцами по велению непостижимой оседло-цыганской души.

Кори часто думал об этом, когда ехал на трамвае по орнаментальным и замысловатым городским улицам, и день нынешний не стал исключением из правил, хотя маршрут его был однообразен, избит и изучен до мелочей.

Жарилась под беспощадными лучами терракотовая черепица, а впереди сбегающая с холма дорога давала привычный резкий поворот, обозначенный сплошной оградой, сложенной из крупного известнякового кирпича.

Трамвай покачивался желтовато-охровыми вагончиками, окрашенными свежей краской, то бойко катился вниз, то карабкался вверх по усеявшим город возвышенностям, рельсы пересекались, ветвились, а балкончики на окрестных домах попадались всё причудливей, сплошь увитые растительностью так, что та свешивалась вниз лианами миниатюрных джунглей. Здания чередовались цветами от мраморного и кофейного до канареечного и пепельно-розового, а со склона открывался обзор на треугольники красных крыш, палки торчащих к небу антенн и аккуратные дымоходы.

Ничего нет настолько ветхого и дряхлого в Португалии, как первые этажи: облепленные археологическими слоями сменяющих друг друга объявлений, маниакально коллекционирующие налеты старины, они настраивали Кори на особый, созерцательный лад, и от праведного негодования не осталось и следа — оно так и затерялось в переплётах домов, в душном камне и перестуке колёс, в пыльном запахе обивки сидений и свежем аромате типографской краски со страниц позабытой кем-то из пассажиров газеты Primeiro de Janeiro.

Выйдя на своей остановке, Кори сразу свернул в длинный узкий проулок, взбирающийся на очередной холм, и оказался в густой тени тюремного вида стен, проступающих сквозь отмершую побелку серым известняком. Здесь не ездили машины, а тротуарная плитка нуждалась в замене, расшатавшись и местами вываливаясь, но зато шумели каштаны, по весне зажигающие снежные свечи соцветий, и круглый год тянуло из подвалов тёплой плесневелой сыростью, не особенно приятной, но по-своему уютной, как дыхание древней и надёжной крепости.

Здесь всё оставалось неизменным изо дня в день, из года в год, и это постоянство нравилось Кори, не слишком хорошо принимающему любые перемены. Он знал, что ещё спустя десять шагов должен увидеть её — подле замызганного ящика с электрощитком, у самой решётки источающего тонкую вонь водостока всегда сидела дряблая седая старушка, прислонившись спиной к изъеденной чёрными разводами кладке, и просила милостыню, даже по жаре кутаясь в колкую пепельную шаль из овечьей шерсти. Делала она это совершенно ненавязчивым образом, и Кори, ежедневно следующий этой дорогой, в качестве признательности за уважительное отношение к чужому личному пространству и свободе совести время от времени подкидывал ей в картонную коробку мелкую монету.

Нищенка скомканно благодарила, шамкала губами, прибирая денежку и тут же пряча её в карман, а после с присущим старикам склерозом заводила набившую оскомину песню о своих кошках, о холодах и о шубках, которые она вяжет до самой осени для каждой из них. Кошек у неё водилось штук шесть, не меньше, и все разных мастей — белые в палевых пятнах, сажево-чёрные, мраморно-рыжие и камышового окрасу; жирные, независимые, с паскудными мордами и снисходительным прищуром жёлто-зелёных глаз, иногда они собирались подле неё в кружок, и тогда Кори всерьёз начинал верить, что дама эта в действительности самая натуральная ведьма, как о ней обмалвливались порой случайные прохожие.

Она была со всех сторон странной, эта попрошайка, ведь переулок чаще всего пустовал, а ей и не думалось перебраться в другое место, полюдней и пооживлённей.

Дорога вела углисто, змеилась, подбрасывала срезанные косые повороты, но в конце концов приводила к порогу совершенно необычайного, даже тут выбивающегося из общей картины, безумного дома такого же сумасшедшего художника.

Casa com asas, дом с крыльями, необжитое гнездо шалопутной иволги — так называл их жилище Томас, и Кори, не задумываясь над смыслом его слов, без пререканий принял это имя, привыкнув, что ступенчатое строение зовётся именно так и никак иначе.

Первым шло здание в четыре этажа: пепельно-серое, с большими прямоугольными окнами на фасаде по три в ряд и с белёными рамами, поделёнными рейками на незамысловатый паззл. Завершалось оно этажом чердачным, скособоченным, подлатанным фанерой, с разметавшейся по крыше черепицей и торчащей позади печной трубой, не особенно востребованной в тех краях, где температура редко опускалась ниже нуля.

Следом за первым домиком, примыкая вплотную и обозначая границу лишь отваливающимся стержнем водостока, шло строение второе, поменьше высотой на целый ярус, с кирпично-красной кровлей, местами проеденной чернотой, и совершенно не сочетающимися друг с другом частями фасада: если у фундамента он был таким же мышасто-серым, как и шкура его старшего братца, то дальше появлялись вкрапления изумрудной облицовочной плитки, а самый его верх так и вовсе весь был выложен ею, красуясь к тому же двумя дверьми ярко-красного цвета и витой чёрной оградкой сплошного балкона.

Торец среднего домика покрывала всё та же незаменимая фанера, служащая подручным материалом на все случаи жизни, а уже у него под боком, прижимаясь по-родственному тесно, притаилось последнее, завершающее здание этого безумного ансамбля. Этажей в нём как будто бы тоже имелось три, но росточком оно вышло пониже, а потому условно считалось двухэтажным. У него были белёные стены с потёками дождевой сырости, светлые оконные рамы в кофейном обрамлении, такие же светлые двери двух отдельных балкончиков второго этажа и обитый рейками чердак с тремя кривыми оконцами.

Там-то, в этом младшем «крылатом брате», и находилось настоящее жилище Кори.

Фурнье как-то писал ему, что разрешает сдавать свободные комнаты — а весь этот комплекс являлся, по сути, многоквартирным общежитием, — но Кори, естественно, пришёл от подобной мысли в ужас и отмёл её, даже не рассматривая: ему было вполне комфортно в одиночестве, а посторонние люди означали лишний шум, лишние проблемы, лишнюю мороку, и пусть их присутствие даже принесло бы ему пару лишних сотен евро-бумажек, затея явно не стоила того, чтобы тратить собственные, и без того острые и чувствительные, нервы.

Он вошёл, отворив дверцу простым ключом, и Casa com asas принял его под своё крыло, объяв прохладой и резкими запахами крошеного сырого топинамбура. Оставив без внимания лестницу со стальными завитками перил, ведущую на второй этаж, Кори выцепил из небольшой связки на брелоке второй ключик, поменьше, и скрылся в своей крошечной квартирке, чувствуя себя не слишком надёжно среди витающей по пустым комнатам тишины.

Впрочем, днём тут было ещё ничего, а вот в тёмное время суток, говоря уж начистоту, становилось совсем тревожно.

В сочных южных сумерках на второй этаж лучше было не подниматься, если, конечно, не хочешь услышать пару-тройку лишних шорохов без источника и причины, пробуждающих в глубинах души первородный страх, и если не жаждешь узнать, как вздыхает осиротевший дом, приютивший португальского духа El Coco — старинного родича Тыквоголового Джека.

Квартирка Кори, оставленная ему Томасом Фурнье, состояла из двух тесных комнат, в одной из которых прежде обитал сам старикан и его рисовальные принадлежности — кое-что из красок, кистей, холстин, масел, мастик, тюбиков с акрилом и растворов до сих пор хранилось там, не вместившись в небольшой багажный чемоданчик. Художник любил путешествовать налегке и обычно забирал с собой только самое необходимое, а остальное оставалось пылиться на очередной снятой квартире и потихоньку растаскивалось за безнаказанностью хозяевами и новыми жильцами. Амстелл в комнату Фурнье заходил редко — там не было ничего интересного: только подвесные полки с толстыми тяжеленными альбомами, полными акварелей, набросков и рисунков углём, выполненных рукой талантливого старика, только книги по живописи и наборы цветных карандашей, воткнутых в глиняную цветочную вазу этаким букетом, только пыль да соломенный запах плетёного кресла, только льющийся в окно тусклый свет, усеянный парящей вселенской пыльцой, да пара детских фотокарточек Кори, забранных в строгие гематитовые рамки оттенка вулканического песка.

Другая комната была поменьше и принадлежала Кори, хотя едва ли кто поверил бы в это, окажись он волей случая в гостях: вся меблировка состояла из одностворчатого платяного шкафа, узенькой кровати, всегда аккуратно застеленной, как накрепко вбили когда-то в приюте мужеподобные нянечки с очарованием метательниц молота, и письменного стола прямо под окном.

Стол пришлось покупать по дешёвке в магазинчике никому не нужной рухляди единственно из-за учёбы в университете: во всём Casa com asas, каким бы странным это ни показалось, не нашлось ни одного подходящего предмета мебели — Кори с Томасом перерыли все этажи каждого из трёх братьев-корпусов, да только лишь с лихвой надышались лежалой пылищей.

Немного учебников, сложенных стопкой на столешнице, немного музыкальных дисков подле стоящей на полу магнитолы, чашка с креплёным китайским чаем, настаивающимся здесь ещё с прошлого вечера и подёрнутым на поверхности мутной плёнкой, надкусанная плитка горького шоколада и вскрытая упаковка с сушёными крабами — иногда Кори обходился суррогатным заменителем еды, если финансовые дела обстояли плохо или просто не хотелось готовить.

Дом с крыльями каким-то немыслимым чудом действительно являлся неоспоримой собственностью старика, и, по крайней мере, Кори Амстеллу не приходилось заботиться о крыше над головой в чужой стране, а в остальном — если не считать, конечно же, изнуряющей и выматывающей летней жары, — его абсолютно всё устраивало.

❂ ❂ ❂

Очкастый чудак погостил у Кори в мыслях ещё немного да и упорхнул вместе с чередой приходящих на смену друг дружке дней, а с ним истаяли и причины, заставляющие обходить стороной пляж Матозиньюш, по которому Кори немного тосковал, когда приходилось давать крюк через половину квартала до ближайшей остановки: пристань и порт тоже негласно приравнивались к зоне отчуждения, поэтому юноша старательно избегал и их, опасаясь одержимого любителя сырой рыбы, и упёрто пробирался дворами многоэтажных скучных коробок, протянувшихся вдоль океана, с тоской вслушиваясь в отдалённый плеск волн.

Минуло время, и Кори окончательно позабыл о Микеле Тадеуше, реабилитировав привычный маршрут. Как-то раз после вечерней подработки, мучительно мечтая снова ощутить под ногами шуршащий песок и побродить вдоль прибрежной линии, подставляя стопы шелестящему прибою, он свернул на Матозиньюш, опустевший и почти обезлюдевший по случаю позднего часа — день, к тому же, выдался не слишком солнечный, по небу сновали торопливые обкусанные тучки с рваными краями, принесённые северными ветрами с единственного фьорда соседки-Ирландии в заливе Киллари, а сам синий купол понемногу темнел, подсвеченный рыжиной закатных красок.

Свежее дуновение бриза пробегалось мурашками по коже, теребило короткие рукава футболки, забиралось под драные светлые джинсы из лёгкой ткани, стянутые резинкой в низу штанин, холодило поясницу и босые стопы, наскоро всунутые в разношенные шлёпанцы. Волосы, по обыкновению забранные в высокий хвост, давно перепутались и требовали долгой вечерней возни с расчёской, а губы прихватило тонкой обветренной корочкой, болезненно трескающейся, если по ней неосторожно провести языком или попытаться растянуть рот в улыбке — впрочем, Кори никогда не улыбался, и даже усыновивший его дед-художник всерьёз сомневался, что угрюмый юноша умеет это делать.

Песчаные просторы, вспоротые за день сотнями следов, баюкала блакитная нега, семьи с гомонливыми детьми давно разошлись по домам и гостиничным номерам, и только редкие парочки ещё продолжали упрямо сидеть, забравшись с ногами на тёплые пледы и потягивая густое виноградное вино: на Порту спускался тихий дремотный вечер, нашёптывающий на ухо позабытые сказки.

Кори всех сторонился, в задумчивости следуя по самой кромке воды, сегодня отчаянно холодной, что аж зубы сводило. То путался в выброшенных из морской утробы водорослях, то с хрустом раздавливал мелкую каменелую ракушку и думал обо всём и ни о чём: о том, что иные моря совсем стылые, и по зиме их берега сковывает льдом, о том, что в Европе много дорог, и некоторые из них ведут прочь из Португалии в новые места, о том, что никогда не видел этой пресловутой Японии, откуда сам якобы родом, о зелёном чае, что закончился, о последнем трамвае, до которого оставалось ещё предостаточно времени, о том, что лучше бы всё же к нему не опаздывать, и совсем мимоходом — об учёбе, в которой не видел ни малейшего смысла.

Умиротворению его, однако же, не суждено было продлиться долго: из оцепенения и нирваны собственных мыслей беспощадно выдернул узнаваемый оклик, и Кори, беспокойно вздрогнув, вскинул голову, поднял глаза и выхватил взглядом знакомый силуэт бодро вышагивающего наперерез человека. Долго вглядывался, силясь понять, кто бы это мог быть, а когда вдруг узнал, хлебнув стылого ужаса — стало уже слишком поздно: Микель Тадеуш объявился перед ним собственной персоной, улыбаясь так ослепительно, будто только что выиграл в лотерею миллион.

— Наконец-то я встретил тебя снова, Flor de lírio, — обрадованно сообщил он вместо приветствия. — Тебя так долго не было, что я уж и отчаялся — мне было страшно допустить даже мысль, что ты затесался тогда в толпу по чистой случайности, а не по некоей закономерности, которую оставалось только разгадать. Видишь, я тут с тех пор обитаю денно и чуть ли не нощно, и, как ты можешь заметить, изрядно загорел, так что скоро превращусь в настоящего негра!

Он продемонстрировал ему прихваченную густой солнечной бронзой руку, закатав рукав мятой хлопковой рубашки до самого локтя, и Кори, оторопевший, растерявшийся и не знающий, что ему говорить, делать и как себя вести, мимолётом отметил, что кожа мужчины действительно основательно покрылась загаром, а без того смуглое лицо потемнело настолько, что улыбка на нём стала казаться белоснежной.

Так и не придумав, что на это сказать, он продолжил стоять, не двигаясь, точно прирос к месту, и смотреть в упор на чокнутого очкарика ошалелыми дичалыми глазами, от потрясения сделавшимися цветом под стать спелой сливе, но Микелю Тадеушу, чьё имя Кори превосходно запомнил, и не требовалось ответа — он вполне довольствовался тем, что его слушают.

— Сегодня я уже не позволю тебе так ловко ускользнуть, — сразу предупредил он, выуживая из кармана пачку сигарет и закуривая, явно настраиваясь на долгий разговор, и Кори отчего-то сразу ему поверил, испытав дивное чувство обречённости. — Искать тебя в огромном городе слишком затруднительно, а надежда на новую внезапную встречу столь зыбка, что я готов на отчаянные меры, menino. Кстати, я всё ещё не знаю твоего имени, и это меня ужасно удручает.

Кори обегáл взглядом скрытое толстой оправой очков и по-собачьи взлохмаченной шевелюрой лицо, сбивался, когда встречался с золотистыми бесенятами в карих глазах, нервозно впивался укусом в губы, гадая, куда бы деться от чужого помешательства. Микель и впрямь не собирался его отпускать, не добившись чего-то, одному ему известного, и Кори подумалось, что будет проще назвать своё имя, чтобы после этого преспокойно уйти — так, по крайней мере, ему это представлялось.

— Кори, — нехотя отозвался он. Помялся и добавил, припоминая, что португальцы считают ниже своего достоинства довольствоваться одним именем и любят плести из них целые гирлянды: — Кори Амстелл. Это всё чего ты хотел, чёртов сталкер?

— Сталкер?.. — Микель изумлённо вскинул брови и расхохотался, принимая всё, что бы ему сейчас ни преподнесли: — Пусть будет сталкер, я не возражаю, menino! В сущности, это звучит вполне правдиво. И, раз уж ты спрашиваешь… Нет, разумеется, это не всё. Если бы мне было достаточно твоего имени, мальчик, я и сам бы мог легко его придумать, сотворить безупречный образ и никогда не искать тебя настоящего — и так, наверное, было бы проще, но определённо скучнее и бессмысленнее. Какой смысл в знакомстве, которое не приносит тебе ничего, кроме пары слов, сложенных из звуков, ничем пока не наполненных и абсолютно для тебя пустых?

Кори совершенно его не понимал, и чем дальше, тем больше терялся, вдыхая навеваемый бризом терпкий и волнующий запах табака и совсем тонкий, еле уловимый — мужского одеколона, исходящий от знакомого незнакомца. Микель сделал странный, хоть и вполне очевидный жест, предлагая пройтись по побережью, и Кори, застигнутый врасплох и слишком сбитый с толку, чтобы противиться, незаметно для самого себя согласился, неспешно зашагав рядом с ним вдоль накатывающих волн.

Тучки куда-то убежали, подгоняемые ветром, и небосвод расчистился, топя город в гречишном меду, оставляя карамельный налёт на коже и волосах, а во рту — привкус сожаления о мимолётности и неповторимости этого холодного июльского заката.

— Я ведь и тогда сказал, что ты очаровал меня с первой секунды, menino. Как видишь, это ничуть не изменилось и к нашей второй случайной встрече. Пара случайностей кряду — уже закономерность, тебе полагается это знать, Кори, — Микель говорил с ним как с давним знакомым, и, будь Кори чуть поопытнее да постарше — понял бы, что это следствие беспрестанных мыслей, постепенно переходящих в навязчивую идею, в одержимость бесплотным видением, с которым беседовал ночи напролёт в своих мечтах этот чудаковатый человек в очках. — Я всего-то и прошу, что не отказывать мне сразу, не отталкивать, даже толком не узнав: быть может, и я тебе приглянусь, а, юноша? Как ты думаешь?

— Я думаю, что ты нездоров на голову, — честно признался Кори, неспособный взять в толк, почему он всё ещё здесь, а не послал этого надоедливого недоумка куда подальше. И добавил уже чуточку откровенней, испытывая немалое неудобство оттого, что перед ним, по всему судя, пытались открыть душу: — Я всё равно не понимаю, чего ты от меня хочешь.

— Это же очевидно, Flor de lírio! — запрокинув голову, выдыхая в высь серый дым и вмиг показавшись Кори при этом самоуверенном жесте не таким уж непроходимым неудачником и размазнёй, как под первым впечатлением, мужчина обернулся к нему. Замер на месте, тем самым заставив остановиться и своего спутника, и объяснил чересчур уж наглядно, в лоб: — И это я тоже сказал ещё при первой нашей встрече: ты мне нравишься, мальчик. Понимаешь ли ты, что это означает? Или же… — Он осёкся, сбился, помрачнел и в полной растерянности выдавил: — Но я ведь был уверен, что ты просто флиртуешь, как и полагается уверенной в собственной неотразимости кокетке…

— Какого чёрта, скотина ты очкастая?! — зарычал Кори, оскорбившись на «кокетку». — Заткни свой поганый рот! Я тебе не баба!

— И я прекрасно вижу, что не она, — кивнул Микель, поспешно соглашаясь с необузданным юнцом, чей взгляд метал кремниевы искры. — Но волосы, menino! Твои восхитительные волосы сбили меня с толку. Для чего же тогда ты их растишь, если не соблазнять такой красотой?

— Просто ращу, и всё! — рявкнул тот, вот-вот собираясь снова сбежать, испортив их маленькое романтическое свидание на пляже Матозиньюш. — Они часть меня! Почем я должен их стричь? Им больно, когда их срезаешь, между прочим.

— О-о… — ошеломлённо протянул Тадеуш, бестолково захлопав глазами в обрамлении угольных ресниц. — Значит, твои волосы очень чувствительные, мальчик? Вероятно, как и ты сам…

— Захлопнись, очкарик! — Кори не был идиотом и прекрасно понимал, к чему клонит этот тип — такие как он время от времени попадались ему на глаза, и всякий раз подобные «встречи» оставляли за собой птичье волнение в груди и лёгкое удушье под самым горлом, непрошенно накатившее и сейчас. — Я сказал, что не для этого ращу! Тебе ясно?

Микель коротко и опечаленно кивнул, впрочем, ничем не давая понять, что их бесполезный и нелепый разговор закончен, а после как ни в чём не бывало объявил:

— Мне это понятно, bebê. И всё-таки я уже не могу отступиться, уж прости мне эту мизерную дерзость. Если бы я только знал, где живёт лилейный цветок, мне, признаюсь, было бы легче спать и дышать. Ты позволишь проводить тебя до дома?

— Ещё чего, — моментально среагировал Кори, передернувшись от «bebê». — Чтобы от тебя потом покоя не было? Чёрта с два, один дойду.

Ему было не по себе под солнечным взглядом Микеля, таящим в себе слишком многое, слишком незнакомое и непостижимое, чтобы Кори мог понять и прочесть. Сердце беспокойно колотилось, велело убраться подальше отсюда, скрыться в надёжном коконе ограждающих стен и никого не видеть в ближайшие двенадцать часов; вернуться в излюбленное уединение, временами выгоняющее бродить по безлюдным ночным улицам и вдыхать посвежевший воздух со стылостью известнякового камня и горечью атлантической соли.

— Ты слишком жесток ко мне, юноша, — Микель стряхнул пепел с сигареты и сдавил пальцами измятый губами фильтр. — Боюсь, что я вынужден не согласиться. Взгляни же на меня! Разве я не стою и шанса?

Кори вскинул глаза, и на мгновение ему почудилось, что в облике мужчины просквозило нечто неуловимое, властное, подавляющее, обезволивающее и настолько требовательное, что ноги сами собой отказались подчиняться и уносить своего владельца прочь.

Наверное, он его стоил, этого пресловутого шанса, если бы только Кори привлекали отношения — не так уж важно с кем, мужчинами ли, женщинами, — но они его категорически не интересовали, и это маленькое обстоятельство решило весь исход пляжного рандеву: юноша, раздражённо поведя плечами и по-жеребячьи необузданно мотнув головой, ринулся прочь, быстро вышагивая по песку, оступаясь, утопая в неровных барханах и затылком чувствуя, что от него не отстали, почётным кортежем сопровождая буквально след в след.

Пришлось резко обернуться, почти в прыжке, оскалить зубы — совсем не такие уж и острые да хищные, как хотелось бы думать, — и, подобравшись напряжённой гибкой ветлой, согнутой до земли, озлобленно зарычать на приставучего гада:

— Свали! Отцепись! Хватит за мной ходить, я сказал! Ты нормально не понимаешь, придурок?!

Кори был уверен в своём португальском — язык оказался не слишком сложен и довольно близок с испанским, а учитывая, что после Парижа пришлось прожить в Барселоне около пяти лет, он неплохо изучил и его, вот только португальцам об этой объективной схожести говорить не советовалось, если не хочешь получить в ответ смертельную обиду, — поэтому юноша нисколько не сомневался, что изъясняется доступно и понятно даже для коренного местного, а не только для многочисленных понаехавших со всего мира студентов-сокурсников, но очкастый тип, видимо, принадлежал к числу тех идиотов, что по-хорошему не понимали даже родную речь.

— Боюсь, что вынужден отказать, мальчик, — виноватым шкодливым котом отозвался Тадеуш, и стало очевидно сразу, что решение его окончательное и пересмотру не подлежит. — Раз уж ты не разрешаешь мне проводить тебя до дома, придётся сделать это самому и без твоего на то дозволения.

— Совсем офонарел, сволочь?! — выпучил глаза на такое безапелляционное заявление Кори. — Попробуй только увязаться — получишь по своей очкастой роже, ясно тебе?!

— От тебя, Flor de lírio, я не против даже так неромантично «получить по своей очкастой роже», как ты выразился, — угроза Микеля нисколечко не обескуражила, он даже самонадеянно склонился, обратив лицо жертвуемой щекой к мальчишке. — Можешь бить, я потерплю. И даже, уж поверь, получу от этого свою долю удовольствия.

Это было уже слишком, подобные выходки Кори ошеломляли и приводили в такой первобытный ужас, что вся его воинственность обычно скатывалась к истокам, обнажая натуру нелюдимую, дикую, аскетичную и неспособную ни к чему социальному. Однако же, пользуясь приглашением и опасаясь, что в противном случае его совсем перестанут воспринимать всерьёз, Кори коротко замахнулся и съездил острыми костяшками судорожно стиснутого кулака по мягкой и тёплой, чуточку небритой щеке, получив в ответ ощущение живой кожи и каёмки чужой волнующей души, пропитанной апельсиновым закатом. Съездил он в итоге так косо, неудачно, неуверенно и унизительно слабо, что захотелось самому провалиться сквозь землю.

Он умел сильно бить, когда приходил в бешенство и не слишком хорошо понимал, что творит, ведомый внутренним берсерком, но когда его противник с обманчиво христианским смирением подставлялся для удара — вот тогда бить не получалось совсем: Кори мешкал, терялся и переставал понимать, для чего вообще ему лупить этого конченого дебила, если тот, в принципе, ещё и кайф от этого получит, как сам всего мгновение назад с уверенностью заявил?

Микель после его удара только покачнулся, но тут же выпрямился, возвращая потерянное на миг равновесие, подхватил почти слетевшие с носа очки, невозмутимо мотнул головой, любовно огладил подушечками пальцев пострадавшую щёку, окрасившуюся лёгкой краснотой, собирая с той что-то одному ему ведомое, и поднёс пальцы к губам, похабно слизывая с кончиков жестокую юношескую ласку.

Напуганный и потрясённый этой последней выходкой, с горящей от удара кистью, Кори, разочаровавшись во всех средствах избавиться от прилипалы, развернулся и, повторяя их первое случайное знакомство, сделал то единственное, что ему ещё оставалось — побежал, досадуя на опустевшие к вечеру улицы и схлынувший поток шумного транспорта, однако даже так всем его надеждам не суждено было оправдаться: вместе с этим в корне ошибочным поступком началась и какая-то нездоровая игра в городские пятнашки, где Микель с естественной для зрелого и подтянутого мужчины лёгкостью догонял, не давая ему оторваться, и всякий раз оказывался рядом, на тротуаре ли с противоположной стороны улицы, на трамвайной ли остановке, в самом ли трамвае…

Впрочем, в трамвае Кори, всерьёз вознамерившись избавиться от маньяка, решил дать финальный бой: в тот самый миг, как Микель собрался влезть на подножку и беспрепятственно войти в вагон, развернулся и попытался столкнуть того обратно, вложив на сей раз в этот удар все свои силы, но преследователь оказался готов к подобному.

Юноша ещё на пляже усвоил, что никакая тот не размазня и не мямля, а нечто опасное и серьёзное, прячущее под обликом ленивого дурня жилистые руки и крепкие мышцы, хоть и не внушительные на вид, но способные на многое: стоило только ладоням Кори коснуться плеч в безнадёжной попытке выпихнуть нахала прочь на мостовую или хотя бы задержать, заставив угодить в пасть закрывающихся дверей, чтобы теми хорошенько защемило что-нибудь жизненно важное, как Тадеуш мгновенно перехватил его запястья. Ловко вывернул, обездвиживая, и, по сути, уже сам завёл брыкающуюся жертву под любопытными взглядами немногочисленных скучающих пассажиров в полупустой вечерний трамвай, усаживая на ближайшее сиденье и угрожающе нависая сверху.

Вот тут Кори стало по-настоящему не по себе. Он, ударившись в позорную краску и стушевавшись, под дулами, окулярами и объективами взоров охочей до скандалов и представлений португальской публики побеждённо перебрался на сиденье другое, примыкающее вплотную к окошку. Скрестил руки на груди, прильнул к стеклу носом и лбом, всеми силами игнорируя усевшегося рядом мужчину, стараясь не касаться горячего плеча своим плечом и не вдыхать усилившийся от беготни запах цитрусового одеколона, приправленный солёным пóтом и заглянувшим погостить мадридским солнцем.

— Значит, ты на этом трамвайчике ездишь, bebê? — как можно дружелюбнее поинтересовался Микель в надежде загладить недавнюю резкость и властность, завязав с мальчишкой разговор: — А я гадал, трамвай или автобус унёс от меня в тот роковой день редкий лилейный цветок. В любом случае, потеряв нить твоего следа, искать было уже бессмысленно, и я смирился с этим, решив попробовать подкараулить тебя на пляже, что, как видишь, оказалось не такой уж бесплодной затеей.

Кори мысленно проклял самого себя за то, что расслабился и имел глупость ещё раз сунуть нос на Матозиньюш, сочтя озабоченного португальца одним из тех многочисленных извращенцев, что легко подкатывали и так же легко исчезали, едва получали категоричный отказ, высказанный посаженным грубоватым голосом, и букет нецензурной брани, всегда и на любом языке заучиваемой Амстеллом в первую обязательную очередь. Увы, но Микель оказался извращенцем особого сорта, из числа тех, с какими Кори никогда ещё прежде не сталкивался, и избавиться от него оказалось не так-то просто.

— Езжу, — коротко отрезал Кори. — Только не твоё это паршивое дело.

Обычно после подобного обращения радужные кавалеры от него отставали, осаженные и осознавшие, что здесь ловить абсолютно нечего, но Кори уже понял, что с Тадеушем случай со всех сторон необычный: уж если и рукоприкладство не помогло, то слова и подавно действия не возымеют.

Микель смотрел — взгляд этот юноша ощущал кожей, считывал тонкими нитями души, чувствуя, как его изучают с головы до ног: чужое назойливое внимание забиралось под просторный растянутый ворот футболки, пробегалось по ключицам, по пробковым бусам, испещрённым углём узорных завитков, по плотно стиснутым губам, по выбившейся из хвоста короткой прядке волос, обрамляющей лицо вместе с чёлкой, по тонкой кромке аккуратного уха, по сложенным на груди в твёрдый замок худощавым рукам и таким же худым ногам, закинутым одна на другую.

— Ты неплохо говоришь по-португальски, menino, — наконец выдал он, волей-неволей привлекая внимание разъярённо-обречённого Амстелла, решившего для себя под скользящим любопытным взглядом, что лучше уж встретить подобное хамство глаза в глаза, чем позволять этой скотине мысленно ощупывать. — Давно здесь живёшь?

— Три года, — почему-то, вопреки собственному намерению игнорировать, откликнулся Кори, решив избрать иную тактику, тропу издёвок и неприкрытых оскорблений, рано или поздно, как он полагал, непременно должных вылиться во взаимную стойкую неприязнь. И, памятуя об обидчивости болезненно гордых португальцев, добавил, с довольством растягивая рот в едкой усмешке: — До этого жил в Испании, так что ничем ваш язык не отличается — выучить не составило труда.

Вопреки его ожиданиям, Микель Тадеуш принял это заявление с философским спокойствием, радостно уцепившись за добровольно подброшенную замкнутым мальчишкой ниточку, ведущую в тайники его прошлого, настоящего и будущего:

— А ты у нас, оказывается, кочевой цветок, не пускающий глубоких корней? — заулыбался он и задал новый вопрос: — Какими же ветрами тебя занесло на побережье Порту, маленький пилигрим?

Он светился таким безнадёжным добродушием, этот больной на голову очкастый португалец, что Кори, сам того не замечая, ответил и на этот вопрос, и на следующий, и так, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, незаметно разговорился с докучливым лузитанцем, потомком древних кельтов, как иногда шутливо величал местных жителей Фурнье.

— Мы просто переехали, как и всегда, — неохотно буркнул Кори, постукивая краем шлёпанца по нижней перекладине протянутого перед ними поручня, отделяющего пассажирские сиденья от автоматических дверей.

— Как и всегда? — Микель проявлял неподдельный интерес, с благоговением хватаясь за любое слово, срывающееся с тонких и подвижных обветренных губ, и иногда незаметно, как он наверняка полагал, склонялся, чтобы вдохнуть переменчивого бриза, запутавшегося в мальчишеских волосах и скрутившего их едва ли не в крепкие морские узлы колтунов. — И часто вы переезжали, непостижимый юноша?

Кори кидал на Микеля косые взгляды, замечал постепенно сходящую красноту на обласканной ударом щеке, натыкался на золотистые сполохи в карих глазах, тушевался и с каждой секундой начинал испытывать всё большее неудобство от столь тесного и близкого соседства. Будь то посторонний пассажир, не обмолвившийся с Амстеллом ни единым словцом, он и бровью бы не повёл, но Тадеуш был явлением слишком непредсказуемым, чтобы можно было расслабиться и наслаждаться поездкой.

— Я понятия не имею, — отозвался Кори, буравя взглядом пыльный пол и закатившийся под ноги сиротливый конфетный фантик. Пояснил, дабы не выглядеть в чужих глазах конченым идиотом: — Мы так часто это делали, что я со счёта сбился.

— И где же вы жили прежде? — нарочито выделяя это загадочное «вы», невесть кого под собой подразумевающее, продолжал допытываться Тадеуш, оставив шараду с таинственными спутниками-попечителями Flor de lírio до лучших времен.

— Год в Германии, в Мюнхене, а до того — во Франции, — Микель вёл себя терпимо, в личное пространство не вторгался, и Кори понемногу угомонился, буря улеглась, а отвечать на вопросы оказалось не так изнурительно, как отмалчиваться — в конце концов, что она ему даст, безымянная история обыкновенного мальчишки, похожая на сотни других таких же историй и ничем особенным не отличающаяся от них? — В Париже, Авиньоне, Версале, Лионе, Страсбурге, Нанте, и… кажется, Сент-Этьене… да, в нём. Это из числа тех городов, что я запомнил — значит, проторчали там больше месяца, а если прибавить сюда те, в которых останавливались на неделю или вообще на пару дней, то ты понимаешь, что я в жизни ни черта их не упомню.

Микель Тадеуш восторженно присвистнул, уцепившись клещом за столь щедрый подарок, сделанный неприступным юношей, и подытожил, придя к совершенно нелогичному умозаключению, повергшему Кори в замешательство:

— Стало быть, мне досталась французская лилия с самурайским нравом?

— Тебе?! — возмущённо зарычал Кори, возвращаясь обратно в схлынувшее было бешенство. — Ничего тебе не досталось и не достанется, озабоченная скотина, можешь даже и не надеяться!

— Зачем же такая категоричность, Sol? — ничуть не смутился мужчина, бережно собирая из вороха оскорблений букеты и сплетая на память венки. — Ты ведь совсем меня не знаешь, а вот я, например, всё отчётливее вижу, что ни одна девица не выдержит твоего характера — им, знаешь ли, это не по душе, им нужны ухаживания, обожание и обходительное обращение, а разве ты сможешь и захочешь им это дать, признайся, menino? Разве ты обучен подобному искусству? Сдаётся мне, тебе гораздо приятнее было бы, чтобы кто-нибудь начал ухаживать за тобой — своим капризным и вспыльчивым нравом ты дашь фору любой принцессе. Почему бы тебе самому не стать для меня этой принцессой, а, мальчик?

— И без тебя прекрасно обойдусь, — Кори поднялся, решив выйти за остановку до дома и каким-нибудь чудом обмануть обещающего непременно увязаться следом очкарика, хоть и смутно представлял, как это сделать. — Поищи себе лучше кого-нибудь другого, зря только время тратишь.

Микель даже не попытался убрать своих длинных ног с прохода, чтобы пропустить юношу, и Кори, созерцая покрытые тёмными вьющимися волосками мускулистые крепкие голени, спотыкаясь взглядом об торчащие из-под бахромчатых штанин укороченных старых джинсов острые колени, замечая играющую на лукавых губах озорную улыбку, долго их распихивал, озлобленно рыча, матерясь себе под нос, стараясь намеренно отдавить босые стопы, обутые в пляжные шлёпанцы, и от всего этого приходя в неистовую ярость.

Кое-как выбравшись, он замер у дверей и обречённо вышел на остановке, понимая, что Микель, конечно же, вылезет из трамвая следом за ним.

Они долго брели вверх по улице — отчаявшийся Кори так и не придумал, как ему избавиться от своего ушлого спутника, а тот, едва вырвавшись на свежий воздух, сразу же задымил сигарету, снова окутывая будоражащей смесью табака и одеколона с запахом просоленных атлантических мандаринов, выращенных бронзовыми богами на плантациях Terra Incognita.

Из подвальных решёток тянуло прогретой сыростью летних тропических муссонов, стены домов и асфальт нехотя отдавали накопленное за день тепло, никелевое небо над головой темнело редкими сизыми странниками заблудших облаков, и вечер незаметно переплавлялся в ночь, стекал каплями жидкого аргентума к ногам, обволакивая и баюкая цыганской колыбельной под звуки невидимой четырехструнной брагиньи, бренчащей скрипучими аккордами с обшарпанных голубиных крыш.

— И как тебе Португалия, бродячий Flor de lírio? — спросил Тадеуш, перекатывая на губах табачный осадок и снова разбивая воцарившуюся между ними тишину.

— Не люблю я вашу страну, — с удовольствием поведал ему Кори, — жарко, солнце печёт, дышать нечем. Мне и во Франции было неплохо.

— Что же заставило тебя покинуть её берега, bebê? — Микель не отставал, не желал затыкаться и идти своей дорогой, продолжал выведывать чужие тайны и вынюхивать секреты, а для Кори особого значения не имело, сказать правду или прикрыться состряпанной на скорую руку ложью, тем более что ко лжи он склонности никогда не имел.

— Дед заставил. Он художник и шатается по свету. Доволен? — огрызнулся он, сворачивая в свой проулок и понимая, что его преследователь-то, естественно, потащится следом. — Может, отвалишь уже?

— Как только увижу обитель моего дивного лилейного цветка, и никак не раньше, — промурлыкал Микель, не отставая ни на шаг. И прибавил с некоторой тревогой в голосе: — Правда, следует признаться, что теперь это вовсе не успокоит меня ложной надеждой: зная, как непостоянны твои пути, юноша, меня всякий час будут терзать опасения, что ты однажды исчезнешь в неизвестном мне направлении, и тогда я уже никогда не смогу тебя отыскать.

— Переживёшь, — жестоко припечатал Амстелл, косясь на пустующее место у водостока, где свернулись массивным многослойным клубком три старушечьи кошки, разместившись одна на другой и упрятав друг дружке в меховые животы холодные мокрые носы. — Мне, по крайней мере, плевать, что ты там будешь думать и чем терзаться, усёк?

Микель недовольно хмыкнул, сведя к переносице резкие грани тёмных бровей, хлебнул обогащённого табаком воздуха, скурив за одну затяжку остаток сигареты до фильтра, и швырнул её в зазоры между прутьями канализационной решётки, а после продолжил их совместный путь уже в тяжёлом задумчивом молчании.

Casa com asas возник неожиданно, точно за время отсутствия своего сомнительного хозяина успел вдоволь налетаться на невидимых крыльях да вернуться обратно, приземлившись чуточку торопливее да кривее, чем ему это обычно удавалось, и Кори, понимая, что ещё через мгновение избавится от очкастого преследователя, испытал смешанное чувство облегчения и раздражения.

Микель, не иначе как чутьём уловив, что это и есть жилище странствующего мальчика-пилигрима, замер, запрокидывая голову и с любопытством оглядывая удивительное строение. Едва ли понимая, которая из квартир принадлежит во всём этом хаосе злобному bebê, он обегáл взглядом чердачные этажи, обитые разноцветной фанерой, инопланетные прутья антенн, не по сезону наглухо запертые окна и фигурные завитки кованых балкончиков, лишённых как бытового хлама, так и маломальской растительности, которую любили культивировать заботливые горожане.

Кори замялся у самого порога, пока лазил по карманам в поисках ключей, понимая, что остаётся либо захлопнуть перед аккуратным острым носом дверь, либо сказать что-нибудь напоследок, даже если это что-то и будет состоять из отборных угроз и ругательств — они провели вместе слишком много времени, он к такому не привык, и вопросы чокнутого португальца порядком выбили его из колеи.

Микель очнулся первым.

— Красивый у тебя дом, menino, — с улыбкой похвалил он. А затем сделал то, чего Кори уж никак не ожидал, наивно полагая отчего-то, что наглый лузитанец попытается вломиться за ним следом, и на этот случай уже держа наготове накрепко зажатый в пальцах ключ, единственное доступное ему оружие, которое собирался безжалостно всадить зарвавшемуся сталкеру куда-нибудь в шею или лицо: отступил на пару шагов, показывая, что ничего преступного у него и в мыслях не было, и радостно помахал юноше рукой, оставляя нервирующее обещание: — Я загляну к тебе завтра, даже если ты против — распорядок твоего дня мне ни к чему, а назначив время, я рискую и вовсе не застать тебя дома, мне это прекрасно известно. Самых сладких тебе снов, Flor de lírio!

❂ ❂ ❂

Casa com asas обладал чудесным свойством успокаивать взвинченные нервы, гнущиеся степным ковылём, и вскоре Кори уже заваривал кипятком из взбудораженного электрочайника лапшу в коробке — неплохую, но всё-таки не домашнюю, а сублимированную, суррогатную, фабричную, и, дожидаясь, пока та настоится, нарезáл ломтиками пряную колбасу-чоризо, вяленную вместе с чилийским перцем и паприкой.

Он не слишком любил пользоваться кухней вечерами, учитывая, что для того, чтобы попасть на неё, требовалось высунуться на лестничную клетку, пройти под гнётом верхней площадки, где постоянно шуршало и позвякивало, и толкнуть дверь с противоположной стороны тесных внутренностей подъезда. Проводку на кухне частенько заедало, и свет включался не с первой попытки, да и никакого уюта это помещение не предполагало, встречая замызганной старой плитой с двумя конфорками, пузатым холодильником с железной ручкой, впаянным в стену разделочным столиком, обеденным скособоченным столом, хромым на две ноги и во избежание падения водружённым на подсунутые под него коробки с книгами, и подвесными шкафчиками, в чьих недрах затерялась пара одиноких тарелок и кастрюль да чугунная сковорода, нарастившая на себя семь слоёв въевшегося намертво жира.

Иногда по выходным, когда вдруг становилось скучно, Кори наведывался на кухню, но вовсе не затем, чтобы приготовить еду, а единственно ради спрятанных под столом томиков: вытаскивал одну из коробок, пока колченогий калека грозился опрокинуться, опасно заваливаясь набок, и выуживал оттуда какое-нибудь чтиво — естественно, всё на португальском языке, редко что попадалось на английском или испанском. Проделав эти нехитрые манипуляции, он аккуратно возвращал подпорку на место и вместе с книгой отправлялся куда-нибудь в парк или на речное побережье.

Но если по утрам кухня ещё лучилась обманчиво-кислым радушием, то вечерами она окончательно превращалась в место неприятное: угнетала, наседала теменью из углов, давила тусклым светом, льющимся от единственной мутной лампочки под потолком, которая обещала в ближайший месяц гарантированно перегореть. Дело усугубляли шумы, доносящиеся из-за не прилегающей вплотную к косяку и оттого никогда не закрывающейся двери. Они раз за разом напоминали Кори о том, что Дом с крыльями куда более живой, чем кажется с первого взгляда, поэтому и сегодня юноша, как всегда, наскоро состряпал ужин и поспешил возвратиться к себе в квартиру.

Часы с треснутым циферблатом медленно ползли парой стрелок, пока не добрались до полуночи. Перескочили на крошечное деление, показав одну минуту первого и объявив пришедшее вслед за субботой воскресенье, и Кори, без особого аппетита жующему лапшу, мимоходом подумалось, что, в действительности, минула неделя с тех пор, как они впервые столкнулись с этим очкастым Микелем Тадеушем на Матозиньюш, и целых семь дней чокнутый португалец выискивал его, прочёсывая пляж вдоль и поперёк без особой надежды на успех.

А может, просто загорал и купался в своё удовольствие — кто его знает, это трепло с языком без костей? — ничем особенно не изменив привычный распорядок беззаботных дней.

Покатав в голове последнее предположение, Кори немного озлобился, заранее записав Микеля в ряды обыкновенных болтливых лгунов, и сам себе поразился: к чему вообще было думать о нём? Не следовало ни думать, ни заговаривать, когда приставучая смуглая рожа в следующий появится на горизонте — а в том, что появится, Кори уже не сомневался, — если он, конечно, не хочет вляпаться в такое дерьмо, как отношения с каким-то одержимым извращенцем.

Мысли, естественно, сами собой потекли дальше, заставляя юношу задаться уже другим вопросом: на что они похожи, эти отношения? Одаренный холодной ноябрьской красотой и очарованием поздней осени, Кори в свои восемнадцать мало интересовался этой сферой человеческой жизни, равно чураясь и мужчин, и женщин — последних даже в особенности, учитывая, что те явственно имели на него виды и пытались так или иначе вынудить пригласить их на свидание. Амстелл, в упор не понимающий, зачем ему кого-то куда-то приглашать, грубил, стойко игнорировал, смотрел свысока со сквозящим во взгляде презрением, а когда одна из его сокурсниц завистливо и с неприкрытой обидой в голосе заявила, что волосы Кори зачем-то длиннее её собственных, окончательно решил обходить всё бабское племя стороной.

Что же касалось мужчин, то с ними Кори в таком ключе обычно не сталкивался — вернее, сталкивался крайне редко, да и тех немногих сходу посылал, не позволяя завязаться беседе.

Микель Тадеуш оказался персоной настолько из ряда вон, что Кори даже ненадолго завис в неподвижности, вспоминая роговые очки с толстыми линзами, выглядывающие из-под них тёплые карие глаза, гладко выбритое лицо, волны кучерявых волос и насмешливые губы, покусывающие зажатую меж ними сигарету. Зажмурился, насильно вышвыривая чужой облик прочь из своей головы, подхватил распаренную картонную коробочку, втягивая в рот нити остывающей лапши, запил бутылочным зелёным чаем и отодвинул в сторону остатки недоеденного позднего ужина.

А потом услышал короткий стук в свою дверь: раз, два, три.

Приглушённые древесиной удары, отчётливо раздавшиеся в совершенно пустом доме, оборвались и исчезли, наводя на подозрение, что их и вовсе никогда не случалось, но Кори, привыкший верить своим ушам, прекрасно знал, что они были. Вот только кто мог стучаться к нему в квартирку, если парадная дверь была пунктуально заперта самим Амстеллом, а чёрный ход и без того никогда не отворялся, отягощённый изнутри увесистым навесным замком — оставалось загадкой из числа тех, от которых кровь немного холодела и отказывалась нормально течь по жилам.

Кори поднялся, выбираясь в узенький коридор, и хмуро уставился на источник звука, вперив мрачный взгляд в дверную обивку, за которой притаилось безвестное и бесформенное нечто.

— Кто там?! — грубо выкрикнул он, не жалея хрипоты в и без того севшем несколькими градусами голосе, но ответа ожидаемо не получил. Подступил ещё на шаг, хватаясь пальцами за дверную ручку…

Потянуло в щели зимней стужей, стылой водой и вяжущим прогорклым табаком, показалось на мгновение, что по ту сторону плещется тонкой гранью бездонный Мировой океан, и вот тогда ему сделалось вконец дурно: головокружение спровоцировало приступ тошноты, словно столкнулся с чем-то, пришедшим из иномирья, опасным и чуждым для живого человека с бьющимся сердцем и горячими ладонями, если только человек этот не хочет, чтобы пульс его преждевременно оборвался и затих. Плохо понимая, что творит, Кори дрожащими руками отдёрнул щеколду, распахивая дверь. Едва не упал от обратной тяги, волочащей его за собой, кое-как устоял на подогнувшихся ногах, ошалело уставился на закономерно безлюдную лестничную клетку и обвёл взглядом доступное ему обозримое пространство сверху донизу, натыкаясь на оставленный у самого порога букет.

Это оказались кроваво-красные розы, густо-багряные, как венозная кровь, так одурительно пахнущие эфирным маслом, будто их только что сорвали с куста в королевском саду; в букете их было тридцать штук — Кори, бестолково застыв в дверном проёме недвижимым изваянием, тщательно пересчитал, поневоле вдыхая дурманящий аромат.

Потом, опомнившись, вышел из квартиры, отправившись проверять все и каждую двери в этом корпусе дома, но Casa com asas бережно хранил как свои, так и чужие секреты, а португальские духи молчали, таясь по углам. Даже верхняя площадка не отзывалась ни единым скрипом, словно запредельный океан, пройдя насквозь толщей незримой воды, слизнул оттуда всех не успевших шнырнуть в укрытие призраков и оставил за собой таинственным подарком только жертвенные скарлатные розы, пахнущие свежим холодком и перетянутые золотистой лентой вокруг крепких шипастых стеблей, да витающее в воздухе облачко постепенно рассеивающегося табачного дыма.

Chapter Text

Мне плевать, если в кровь разобьёшь мои губы,
а кофе будет слишком солён, чтобы пить.
Как же можно так жить?
Сядь поближе ко мне, и давай-ка узнаем друг друга…

Утро над ягодной поляной черепичных кровель занималось смурое, неторопливое, усыпанное перистыми сизыми облаками по тёмному небосводу. Город лениво просыпался, светлел мутной гладью полноводной Дору, раскинувшейся от одного берега, где осел Порту, до другого, приютившего его спутника, Вила-Нова-де-Гайя, а плоскодонные судёнышки с длинным кормовым веслом, почерневшим от солёных волн, уже бросали причалы, бесшумно рисуя на воде тающие нити путей. Одномачтовые, остроносые, с гирляндами скрипучего такелажа, увешанные вымпелами-флажками, с яркими зелёными боками и брусничным днищем, они медленно поднимали серые обветренные паруса и, скользя под стальными арочными фермами невесомого моста Марии Пии, ещё до рассвета покидали порт.

Чуть дальше от устья реки Дору, что протянулась по Пиренейскому полуострову и брала исток аж на испанской земле, у сбегающих к руслу холмистых склонов, сложенных из гранитных булыжников, изредка перемежаемых широкими деревянными ступенями, покачивались чёрными кляксами рыбацкие мулеты, а гористые уступы многоуровневого города, где на обрывистых кручах громоздились простенькие домишки в пару этажей, постепенно озарялись первыми слабыми лучами, проливающими на крыши солнечную позолоту. Заливало светом сочно-изумрудную траву, вгрызающуюся в камень и пробивающую себе путь в расщелинах, мшелые развалины под корявыми ветвями сливовых деревьев, ветхий костел католической церкви, выстроенный над самой водой и всё ещё озарённый медовым свечением ночных фонарей, и зыбкую чернильную рябь, спрятанную в остатках укорачивающихся теней.

В переплетение улиц, под сень нависших над мостовой стен, утро не торопилось вступать, оставляя сумеречное марево подолгу колыхаться в углах и закоулках, под обглоданным кирпичом оград и над крышками впаянных в брусчатку канализационных люков, но Кори словно почувствовал занимающийся над горизонтом рассвет и распахнул глаза без крупицы голодного сна, на который редко отводилось больше четырёх-пяти скудных часов.

После этого он обречённо встал, отдёрнул тюлевую штору, впуская в комнату немного живого дня, уже вовсю играющего над Атлантикой, и отправился умываться и чистить зубы, понимая, что доспать оставшиеся пару часов всё равно не удастся — гиблое и безнадёжное занятие, он когда-то пробовал, но был вознаграждён только тупой головной болью, сдавливающей виски.

День сегодня, несмотря на мучительную раннюю побудку, наступил воскресный, выходной, а это означало, что никаких особенных дел у Амстелла не намечалось, но ничего хорошего в этом не было. Отсутствие дел означало убийственную скуку, бесцельные шатания по городу, пока ноги не загудят от усталости, или корпение над домашним материалом, заданным по-сорочьи беспечным студентам степенными профессорами, убелёнными сединой.

Всё и в этот раз должно было ничем не выбиться из привычного распорядка, если только не считать даденного Микелем Тадеушем обещания, никак не идущего у Кори из головы. Юноша под гнётом тревоги сознательно переживал, успеет ли убраться из Дома с крыльями прежде, чем назойливый лузитанец объявится под окнами, однако подсознательно всячески откладывал тот миг, когда пора будет удариться в бега: подолгу тщательно расчёсывал каждую прядку шёлковой тёмной гривы, забирая в высокий ухоженный хвост, и наряжал запястья в браслеты из полой гальки, покрытой яркой эмалью. Глядел в зеркало рассудительным взглядом и видел в отражении угрюмое андрогинное существо, в котором не сразу угадывалось, юноша то или девушка — только и можно было понять, что по голому плоскому торсу над поясом затёртых светлых джинсов да по острой косточке проступающего кадыка.

Без особого интереса поизучав своего зеркального двойника, Кори натянул вчерашнюю синюю футболку, поверх на всякий случай накинул клетчатую рубашку, памятуя о внезапно нагрянувшей с моря прохладе, а заместо шлёпанцев обулся в разношенные старенькие кеды. Прихватил ключи и немного денег, чтобы пообедать где-нибудь на побережье, и осторожно высунулся за дверь, всё ещё параноидально подозревая, что там со вчерашнего вечера кто-то притаился, несмотря на не принёсший плодов тщательный обыск.

Розы, с трудом втиснутые в вазу Фурнье, вынужденную променять цветы карандашные на живые, залитые остатками питьевой воды из бутылки, ярким пятном теперь алели на столике, заставив отступить в сторонку стопку стареньких потрёпанных и новых глянцевых учебников и конспектов на толстой упругой пружине. Кори до сих пор не мог понять, откуда у его порога взялся этот букет: он уж было поверил к утру, что тот ему всего лишь приснился, но по пробуждении быстро убедился в обратном.

На лестничных площадках никого не было — ни на нижней, ни на верхней; океан больше не надвигался толщей вод, и табачный морозец не витал под потолком, вернув на место привычный запах сырого топинамбура.

Вдохнув влажного подъездного тепла, Кори замер на миг перед парадной дверью и решительно её отпер, покидая дом и оказываясь в тени хранящих прохладу городских стен, когда на небо, расшитое золочёными нитями, уже торопливо выкатывалось ослепительно-белое светило, сулящее убийственную жару, от которой не спасало даже дуновение северного ветра с залива.

И первое, на что натолкнулся взгляд ступившего за порог юноши, было лучащееся радостью смуглое лицо, сокрытое на сей раз уже очками иными — солнцезащитными, авиаторскими, прячущими не только глаза, но и добрую половину щёк. Впрочем, Кори и не требовалось видеть этих глаз, чтобы почуять плещущуюся в них беспринципную наглость, позволившую вот так просто притащиться под окно бродячей бездельной собакой.

Микель Тадеуш поджидал его, сунув руки в карманы всё тех же потрёпанных джинсовых шортов, и с давешним интересом оглядывал своеобразное жилище неизвестного художника и его юного отпрыска.

— Ты что, вконец рехнулся? — выдохнул Кори, с чувством хлобыстнув за спиной дверью, послушно запершейся с характерным щелчком на английский замок. — Чего припёрся? Знаешь, сколько времени?

— Разумеется, знаю, menino, — охотно отозвался Микель. Сдвинулся с места и сделал было вперёд короткий шаг, но, заметив, как мальчишка тут же враждебно отшатывается, снова замер, опасаясь нечаянно спугнуть. — И, кажется, я не зря пришёл сюда спозаранку — опоздай я всего на каких-нибудь полчаса, и ты бы исчез, снова оставив меня гоняться за твоей тенью. Как видишь, я предусмотрел и такой вариант.

Он расплылся в широкой улыбке, а после выудил из кармана мятую сигаретную пачку, подцепляя ртом одну из табачных палочек и поудобнее устраивая её в уголке губ. За сигаретами на свет показалась и зажигалка, со второго или третьего раза высекшая расшатанным кремнем искру, и Микель с довольством затянулся, перехватывая свою отраву длинными, точно музыкальными, загорелыми пальцами.

— Ты явился, чтобы травить меня этим дерьмом? — едко поинтересовался Кори, оправившись от потрясения — он был почти уверен, что в такую рань никого не встретит. Возвратил себе независимый и уверенный вид, развернулся, взметнул вычесанным до безупречной гладкости ради назначенного без времени свидания хвостом и зашагал вниз по улице, не обращая на оставленного за спиной мужчину ни малейшего внимания, а тот, не сразу сообразив, что его попросту решили не замечать, спешно бросился вдогонку, равняясь с юношей и вышагивая с ним плечом к плечу.

— Нисколько, — возразил он. — У меня и в мыслях не было чем-то тебя травить, милое создание. Одно твоё слово — и сигареты больше не будет.

Сам он, однако же, не спешил ничего делать, то ли поддразнивая своего спутника, то ли тонко издеваясь, а то ли просто надеясь получить негласное дозволение смолить сколько ему вздумается.

— Слово, — наслаждаясь собственной властью над этим человеком, так внезапно обрушившейся с небес прямиком в раскрытые ладони, сказал Кори, поджимая губы и вскидывая подбородок, и краем глаза заметил, как Микель, смяв только что закуренную сигаретину, вышвырнул в канализационную решётку, поглотившую её вслед за первым, вчерашним окурком.

Старушки-кошатницы ещё не было, её разномастных питомцев — тоже, и пригретое местечко у водостока пустовало, обещаясь подремать ещё час-другой.

— Видишь, bebê, всё будет так, как ты пожелаешь, — поведал Тадеуш, подстраиваясь под торопливый мальчишеский шаг, выпивающий у Амстелла все небогатые утренние силы, не подпитанные завтраком. И, будто прочитав чужие мысли, удивлённо спросил: — Куда же ты так торопишься, юноша? Разве в воскресный день у тебя завалялось какое-то неотложное дело?

— Не завалялось у меня ничего, — раздражённо дёрнул плечом Кори, словно пытался отмахнуться от приставучего человека. — Надеюсь, что тебе осточертеет эта беготня и ты свалишь к дьяволу.

— Это вряд ли, — резонно усомнился Микель. — Уверяю тебя, дерзкий мальчик Кори, что сил у меня будет явно поболе, чем твоих скудных силёнок, да и выносливостью я не обдёлен, так что напрасный расчёт: ты сам устанешь раньше. Учитывая, что все кафе закрыты и до завтрака ещё пара часов, я бы посоветовал тебе сбавить ход, а то негде будет подкрепиться.

Получив такое хамское заявление прямо в лоб, Кори оторопел и немного растерялся, понимая, что избавиться от нежеланного провожатого будет не так просто, как могло бы показаться вначале. Хоть и выбесился на справедливые слова, но решил всё же и впрямь замедлиться, не меняя задуманного ранее маршрута и не обращая на прицепившегося к нему лузитанца ни малейшего внимания.

Маршрут Амстелла был прост и незатейлив: океаническое побережье Матозиньюш, а после, когда случится полуденное пекло — пешком до Parque da Cidade, городского парка, полюбившегося в Португалии с первых же дней, едва только он немного пришёл в себя после очередного переезда. Фурнье частенько отправлялся туда за видами, благодаря чему нелюдимый Кори и узнал о существовании этого места.

— Куда мы с тобой идём, menino? — спросил Микель и, не дождавшись ответа, заговорил сам: — Уверен, что за три года ты как следует познакомился с Порту, и всё же, сдаётся мне, я мог бы показать тебе пару-тройку любопытных местечек. Некоторые из них вовсе не считаются туристическим достоянием, и мало кто вообще о них знает, а между тем, именно там витает настоящий дух Португалии. Что скажешь?

— Скажу, что обойдусь, — буркнул Кори — совсем уж отмалчиваться не получалось, когда нежеланный спутник начинал свою радостную болтовню. — Не хочу я ничего смотреть. Мне и так прекрасно. Лучше посижу в теньке, чем буду на пекле толкаться в толпе.

— Эпа́, я вовсе и не собирался тащить тебя любоваться кампанилой Клеригуш — она и так всем известна, да и ты наверняка первым делом сходил на неё поглазеть, а посему ничего нового для себя не почерпнёшь…

— Не ходил я никуда, — огрызнулся Амстелл, досадуя на то, что приходится делиться с этим типом таким странным, должно быть, откровением: за все три года, что он провёл в Порту, пути его отличались завидным постоянством, а неприятие людных сборищ вынуждало сторониться мест повального туристического паломничества — таким образом, его основные познания о Порту в частности и Португалии в целом сводились к немногочисленным исхоженным улочкам спальных районов, университетским аудиториям, ассортименту и ценникам супермаркетов и адресам ближайших банкоматов Multibanco, где с горем пополам оплачивались коммунальные счета. Туда же можно было докинуть подработку в маленьком частном магазинчике, ежедневные прогулки по атлантическому побережью да медитативные чтения книг в городском парке — этим всё и ограничивалось для консервативного Кори Амстелла, которому, по большему счёту, попросту некуда и не с кем было пойти. — Издали видел твой Клеригуш, он достаточно высокий.

— За три года ты так ни разу и не посмотрел на Клеригуш? — Микель, казалось, даже споткнулся и застыл ненадолго на месте, но, сообразив, что вспыльчивый юноша не станет его дожидаться, а просто воспользуется ситуацией и тихо ускользнет, поспешно догнал и, не веря услышанному, переспросил: — Как, menino? Как такое возможно? Ну, а Дору, Рибейру и мосты, их-то ты видел? — Убедившись, что Кори и на это откликнулся резким и раздражённым отрицательным мотанием головы, будто бы даже обрадовался, объявив, что с этой минуты станет его личным гидом по своему прекрасному городу.

Впрочем, реку Дору Кори несколько раз всё-таки повидал: впервые это случилось в день их приезда, и воспоминания запылились, стёрлись, остались размытыми пятнами незаконченных полотен, а всё, что удалось сохранить обрывками в памяти, это красные крыши, синяя рябь, поблёскивающая на солнце слепящей белизной, высокие каменистые скосы, сбегающие ступенями к воде, и дующий в лицо свежий ветер, уже через четверть часа заставляющий слезиться глаза; вторая же встреча с рекой состоялась на очень странном студенческом празднике, когда Амстеллу, слишком уставшему, слишком раздражённому и мечтающему убраться куда-нибудь подальше из толпы, было не до созерцаний.

Объявив, что не нуждается ни в каком гиде, Кори привычной тропой свернул к остановке скоростного трамвая, а город вокруг них тем временем пробуждался, оживал, разливаясь в воздухе ароматом солнца, прогретой брусчатки, молотых кофейных зёрен и сдобной выпечки, и в животе моментально заворчало от голода.

— Я бы сейчас не отказался от чашечки горячего кофе, Flor de lírio, — поведал раззадоренный утренними запахами Микель, щурясь из-под очков, и Кори, пользуясь его безуспешным сражением со слепящим светилом, решил повнимательнее разглядеть своего преследователя, выстреливая косыми взглядами, как он наивно надеялся — остающимися незамеченными.

Микель был зрелым: лицо его, сегодня тщательно выбритое, хранило нити еле заметных морщинок в уголках губ, подаренных улыбками, и на лбу у переносицы, свидетельствующих, что человек этот в равной степени подвержен как радостным эмоциям, так и недовольству; навскидку ему, должно быть, лет было около тридцати, но никак не больше — слишком непредсказуемый дурман-цветок юношества всё ещё танцевал в его глазах, предупреждая о порывистом характере и вызывающем южном нраве. Одеколон с апельсинами из Terra Incognita, не успевший сегодня как следует перемешаться с перчинками табака, напитывался собственным запахом мужчины по мере того, как солнце карабкалось на небосвод, напекая горожанам макушки, преимущественно шоколадно-маслинные. Кори, не привыкший находиться в непосредственной близости с тем, кто имел на него виды, чувствовал себя неуютно, и чем дольше продолжалось их знакомство, тем сильнее он мечтал оторваться от своего спутника, затерявшись где-нибудь в толпе.

Толпа, как назло, в столь раннее время собираться не торопилась, и трамвайчик подъехал к остановке полупустым, предлагая на выбор уйму свободных парных мест.

Микель, почуяв в Кори коварный, но легко вычисляемый замысел отыскать себе одиночное сиденье, предусмотрительно ухватил его за запястье, потащив за собой и практически заталкивая на избранные им места. Жёсткий пластик ударил под колени, вынуждая те подкоситься, а юноша, раздражённо зашипев, озлобленно выдернул руку, возвращая ей свободу от чужих пальцев. Отвернулся к окну, понимая, что выпихнуть усевшегося рядом Тадеуша не удастся — разница между силами подростка и взрослого мужчины была очевидна даже последнему самоуверенному идиоту, начитавшемуся комиксов про супергероев-детишек, одной левой побеждающих вселенское зло, а привлекать внимание полиции затеянной в общественном транспорте дракой Амстеллу хотелось бы меньше всего. К тому же, рукоприкладство уже было им опробовано и никаких плодов не принесло, поэтому оставалось только смириться и понадеяться, что прилипчивый лузитанец отвалит сам, утомившись и заскучав.

Кори был оставлен в Португалии на попечении самого себя и, будучи совершеннолетним, любые проблемы был вынужден решать сам, вот только до недавнего времени он и не представлял, насколько может оказаться беспомощным в подобной ситуации.

— Скотина, — только и оставалось, что выругаться сквозь зубы. — Ублюдочная португальская рожа. Надеюсь, тебя собьёт где-нибудь по пути машиной, избавив меня от необходимости терпеть твой утомительный трёп.

Тадеуш оскорбления пережил с философским спокойствием, правда, лицо его переменилось, сделавшись серьёзнее и резче в чертах, глаза опасно заблестели, а губы опустились уголками книзу, рисуя поджатую прямую линию.

Двери с тихим шипением закрылись, машинист снял трамвай с тормозов, и маленький состав из двух вагончиков мягко покатился по рельсам, неспешно набирая ход. За тонированными окнами потянулись приземистые и неприглядные здания, детища архитекторов двадцатого века, когда люди разучились ценить качество, предпочтя ему количество: угловатые коробки в облупившейся краске с нависающими козырьками подъездов, уличными табличками «Rua da…», затрапезными магазинными вывесками, тротуарами, обсаженными зеленью пыльного кустарника, и проезжей частью, предоставленной на откуп автомобилям. Здесь было мало от того Порту, что встречал путешественников шумными барами на морском побережье, высокими мостами через Дору, свою главную водную артерию, и грязными, малопривлекательными, но антуражными подворотнями трущоб, исписанных размашистыми цветастыми граффити.

Древний дух Порту обитал в перемежающихся извилистых улочках, поднимающихся на склоны холмов, в старых ресторанчиках, подающих знаменитый португальский портвейн «Виньо ду Порту», в замшелой мануэлинской лепнине и декоре на фасадах зданий, возведённых в период наивысшего могущества Португалии, её расцвета как морской державы, и в повальном помешательстве футболом, наверное. Кори, по крайней мере, в дни чемпионатов этот дух улавливал за версту, шарахаясь от оголтелых болельщиков с размалёванными мордами, обёрнутых в половинчатые зелёно-красные флаги и готовых заживо слечь в гроб во имя футбольного первенства страны.

Микель Тадеуш, рассевшийся под боком на соседнем сиденье, вероятнее всего являл собой типичного представителя португальского социума: ревностного католика — если только среди католиков встречались конченые извращенцы, конечно, — ценителя креплёных вин, рьяного фаната какого-нибудь футбольного клуба и просто придурка с тестостероном вместо мозгов, напечённых палящим солнцем. Только вот замашки у него были странные, если вспомнить тайком подброшенный на порог букет бордовых роз — а в том, что это сделал именно Тадеуш, Амстелл практически не сомневался, хоть и не представлял, как тому удалось это провернуть.

— А я вот всё думал о тебе, юноша… — довольно быстро справившись со своим недовольством, начал было Микель, чутко резонируя с его мыслями, и вот тут Кори, не выдержав, психанул, взвился, подскакивая с места и нависая над чокнутым сталкером, и потребовал ответа на не дающий покоя вопрос:

— Мне плевать, о чём ты там думал, озабоченный маньяк, но какого чёрта нужно было лезть ко мне в дом?! Или хочешь сказать, что это был не ты?

— К тебе в дом?.. — Тадеуш удивлённо распахнул глаза, притворяясь так виртуозно и искренне, что ему поневоле верилось. — Но я не забирался, menino, клянусь. К чему мне подобный криминал? Я ведь знал, что и без того встречу тебя утром.

— К тому… дьявол! — Кори ругнулся, до боли прикусив губу — признаваться в оставленном под дверью букете почему-то до ужаса не хотелось: он подсознательно чуял, что это грозило множеством нехороших последствий. Во-первых, если вдруг Микель не врал и действительно никуда не забирался, то в следующий раз, узнав о вчерашнем случае, может взять себе на заметку эту идею. Во-вторых, кто его знает, этого чокнутого лузитанца — не устроит ли он на месте сцену ревности, услышав о возможном сопернике. И в-третьих, самому Кори не больно-то хотелось расписываться в том, что вокруг него в последнее время многовато стало вертеться всякой приблудной швали, созидающей малоприятный шлейф доступности и распутства. — Не ври мне, ублюдок!

— Я и не вру, юноша, — оторопело отозвался Микель, недоумённо хлопая ресницами и глядя такими честными лисьими глазами, что хоть ты тресни, а усомниться в его правдивости никак не получалось. — С чего ты вообще решил, будто я делал нечто подобное? Должна же быть причина для твоих обвинительных речей.

Кори буравил его хмурым взглядом буревестника, сводил к переносице напряжённые брови, но ни ответить на этот вопрос, ни уличить во лжи не мог. Осознал, что начатое противостояние бесполезно, злобно цыкнул и, скрестив на груди худощавые руки, с размаху плюхнулся обратно на своё место, посчитав, что с португальца достаточно его внимания, и снова уставившись за окно.

❂ ❂ ❂

Матозиньюш встретил их крупной плиткой набережной, слепящей россыпью песка и криками взбудораженных чаек над головой, сообщающих друг дружке о том, что море сегодня не такое мирное, как вчера, а буйное, с рьяными бурунами волн, разбивающихся о берег мутной пеной.

Кори толкался локтём, когда Микель ненароком или нарочно оказывался слишком близко, задевая плечом или обдавая теплом своего тела, отшатывался и ускорял шаг, сразу же начиная мучиться жарой и переставая понимать, какую радость может принести им обоим подобная прогулка. Пляж по случаю раннего утра был довольно люден, соваться туда, чтобы ещё теснее прижиматься друг к другу, Амстеллу не хотелось, и в результате они вынужденно побрели по пешеходной зоне вдоль песчаного побережья.

Ветер окреп, трепал длинные волосы Кори невидимыми пальцами, неумело сплетал из них невод — такой же, как и на огромном памятнике рыболовству, больше всего напоминающем спутниковую антенну. Рыбы в него ловились только небесные, полупрозрачные, с тающими медузьими хвостами и бестелесными облачными плавниками: попав в ловушку, долго тыкались тупыми носами в стены рукотворной воронки, а после, отыскав выход, ускользали незамеченными обратно в своё воздушное верхнее море.

На Матозиньюш всегда было много туристов, хотя мало кто ехал сюда именно в июле, предпочитая куда более мягкие и не такие жаркие последующие два месяца. Океан плескался холодом, выбрасывая на берег солёную воду, почерпнутую из страшных чёрных глубин, где скрывалась обитель удильщика, макропины, длинноносой химеры и живоглота, солнце жалило с небес, а освежающий бриз проносился по коже вереницей следующих по тропе мурашей. Здесь рядом находился порт, вода пропитывалась грязью кораблей, ржавчиной, мазутом и маслом, но тем не менее и это не отпугивало отдыхающих и сёрфингистов.

Вдалеке показались стены древнего форта — Кори всякий раз, проходя мимо, задерживал на нём взгляд, подолгу рассматривая выступающие округлые башни и тяжёлый камень, созидающий крепость, — и Микель, оживившись, спросил, привлекая внимание лёгким касанием пальцев к юношескому плечу:

— Ну, а Каштелу-до-Кейжу, Сырный замок? Уж его-то ты не мог не видеть, раз частенько бываешь на Матозиньюш. В него же ты заходил, menino?

Получив и тут отрицательное покачивание головой, он воодушевлённо ухватил его за руку и потащил за собой. Кори, заупрямившись, выдрал руку и остановился, всем своим видом показывая, что никуда не пойдёт: ему было прекрасно известно, что вход в замок платный, и даже если стоимость его составляла всего лишь жалкие пятьдесят центов, было обидно по вине какого-то паршивого лузитанца, которого к тому же никто не звал, тратить хоть одну лишнюю монету.

— Слушай, ты! У меня нет денег таскаться по твоим экскурсиям, — решительно объявил он, скрестив руки на груди. — Может, у тебя их и уйма — ну так и вали сам куда хочешь, а меня оставь в покое.

Тадеуш посерьёзнел и спокойно ответил:

— Конечно же, юноша, это и не оговаривается. Если я предлагаю куда-то пойти, это означает, что все расходы полностью остаются на мне.

И, легонько подталкивая упёртого как баран menino в спину, вынудил-таки его сдвинуться с места и зашагать дальше по нагретому солнцем тротуару в направлении цитадели, возведённой не иначе как мышиным народцем, поклоняющимся сырному божеству.

Пляж незаметно сходил на нет, песок перемежался каменными валунами, кипящие волны зализывали острые сколы торчащих из воды гранитных обломков, и побережье пустело, а крепость близилась, на подступах прорастая травой и всё сильнее напоминая рогатого шахматного тура. Над укреплёнными стенами выглядывали амарантовые крыши, зазоры булыжников заполнялись карабкающимся по кладке мхом, к полукруглой арке входа приглашающе тянулась ровная гранитная дорожка, и Кори, снова схваченный за запястье безнаказанным Микелем, подумав немного, махнул рукой: в конце концов, если уж этому придурку так неймётся потратиться на бессмысленный осмотр ничем не примечательной старой развалины, пусть и отменно сохранившейся, то к чему препятствовать, лишая себя случайно выпавшей возможности наконец-то увидеть странный замок с сырным названием?

Они вошли и, уплатив символическую плату в один евро за двоих, хлебнули древнего воздуха, ещё хранящего запах морёных дубовых бочек с плещущимся ликёрным вином, звон кирасирских доспехов и пыльцу подожжённого пороха. Тадеуш, радуясь как ребёнок, что может кому-то показать достояние своей некогда великой страны, нынче утратившей былую значимость и превратившейся в крохотный осколок европейского континента, потащил Кори по тёмным и сырым переходам наверх, к смотровой площадке.

Там, на вершине, ветер налетал сильнее, яростными порывами подхватывал забранные в конский хвост мальчишеские волосы, трепал их, и пришлось перехватывать ладонями, отнимать у влюбленной стихии, прижимая к плечу и не давая и дальше спутывать в колтуны. Прямо впереди простиралась морская гладь, чередующаяся пластами серебристого и густо-синего, кобальтового, изрезанная колючими гривами непокорных морских коньков и припорошенная грязно-жёлтой пивной пеной, настоянной на поднятом со дна песке, справа тянулась полоска пляжа, а слева и позади раскинулся город: высился жилыми многоэтажными коробками, сновал автомобилями и наполнялся людским гомоном, напоминая о близящихся часах убийственного пекла.

— Знаешь, почему он Сырный? — перекрикивая налетающие порывы, взъерошившие на кучерявой голове непослушные волосы, спросил Микель, проиграв самому себе, щёлкая зажигалкой и безуспешно пытаясь с шестого раза поджечь кончик сигареты: видно, не выдержал никотинового воздержания и решил, что на стыке семи ветров не зазорно и покурить — всё равно клубы табачного дыма снесёт раньше, чем гневный мальчишка успеет ими отравиться.

Кори, смутно подозревающий, что в замке этом курить воспрещалось, отрицательно мотнул головой, и Микель воодушевлённо продолжал, получив негласное дозволение на трёп:

— Вообще-то он Форт Святого Франциска Ксаверия, юноша. Франциск этот был миссионером, а стал святым — не знаю уж, как у них это получается, не иначе, им известен особый секрет, обращающий глиняную чашку в легендарный Грааль, — но никто обычно замок не называет его именем, предпочитая всем понятное и легко запоминающееся прозвище. Тут всё очень просто: цитадель построена на месте, где лежал огромный камень, напоминающий головку сыра, только и всего… Кстати, возводился он как оборонительное укрепление для защиты от пиратов из Северной Африки — тамошние османские корсары любили грабить европейское побережье, у них это называлось «раззии», если мне не изменяет память. Здесь они брали в плен рабов и продавали на невольничьих рынках Алжира и Марокко. Говорят, что-то около миллиона европейцев постигла такая печальная участь, но моих соотечественников это не особенно печалило — они сами охотно занимались тем же делом, переправляя живой товар преимущественно в Америку, на плантации. Такая вот история, — закончил он свою речь, глубоко затягиваясь наконец-то раскуренной после долгих мучений сигаретой. — А, к слову! Знаешь ли ты, маленький мой японец — ты ведь точно японец, и глаза меня не обманывают? — что португальцы первыми наладили с нелюдимыми вами контакт? Не кажется ли тебе это событие судьбоносным?

— Не кажется, — грубо отрезал Кори, подходя ближе к краю и выглядывая за пределы крепостных стен, где камень, трава, вода и песок пряли прибрежный ковёр цвета старого льна.

— А я вот всегда болел вами, знаешь. Самая тонкая красота для меня — восточная. Может быть, когда-нибудь мне удастся добиться твоего расположения, и ты расскажешь о своей родине?

— Не удастся, — наслаждаясь двойным «нет», которым мог одарить назойливого лузитанца, хмыкнул Кори, ведя пальцами по полированному известняковому камню, прогретому солнечными лучами. — Не расскажу. Я и сам никогда там не был. Сказал же, что жил во Франции! Не видел я никакой Японии и в глаза, так что ты не по адресу, Тадеуш. И вообще, я француз, так что отвянь.

Надо же было как-то его называть, и Амстелл, немного поразмыслив, избрал фамилию, тем самым обозначив между ними нерушимую дистанцию.

— Скажи что-нибудь по-французски, — тут же попросил неунывающий балбес, и Кори, предвкушающе растягивая губы в злобной усмешке, охотно отозвался:

— Va te faire enculer.

— Почему мне кажется, что ничего хорошего твой маленький злобный язычок сейчас не произнёс, menino? — сощурив глаза, с подозрением поинтересовался Тадеуш и, получив в ответ жеребячье фырканье и довольную ухмылку, примирительно заметил: — Зато этот французский прононс ещё долго не даст мне спокойно уснуть, Flor de lírio. Знаешь, о чём я теперь буду грезить?

Кори лучше было этого не знать, он заранее это почуял, отшатнувшись и ощерившись, но Микель, не соображая, что творит и чем всё это с наибольшей вероятностью закончится, уже не мог остановиться, просто заткнув свой трепливый рот и не ломая того шаткого равновесия, какого удалось добиться в затеянной игре канатоходцев:

— Хоть раз услышать, как ты в экстазе шепчешь что-нибудь по-французски. Любую чушь, лишь бы мне на ухо твоим глубоким голосом.

Ошалев от такой распутной наглости, Кори подавился воздухом и вытаращил подведённые от недосыпания синеватой поволокой глаза, пылающие гневом. Невнятно прорычал ещё несколько матерных ругательств, от возмущения перепутав языки и снова сорвавшись на родную и понятную речь игристой Франции, заскрипел зубами, рывком развернулся и, подводя итог короткой сырной экскурсии, торопливо сбежал вниз по скользящим под ногами ступеням, истёртым подошвами многочисленных туристов.

Микель Тадеуш, спохватившись, перепугавшись, чертыхнувшись и отчитав себя за то, что наделал, бросился за ним следом, чтобы не дать сгинуть в пучинах шумного города до следующей попытки подловить у дверей трехъярусного причудливого домика, и у самого выхода из крепости всё-таки догнал, ухватил за плечо, попытавшись задержать.

Кори с радостью развернулся навстречу, вскинув руку и с размаху припечатав кулаком по бесстыжей роже, переступившей черту в своих первертных поползновениях. В этот раз он постарался вложиться в удар от души, двинув так, что у навязчивого поклонника аж очки слетели с аккуратного прямого носа, замирая у стены и лишь чудом не треснув оцарапанными о вековой камень стёклами.

— Пошёл ты в жопу! — сцеживая каждое слово, выдохнул Амстелл, полыхая разъярёнными глазами и кипя праведным негодованием. — Хватит с меня твоего гнилого трёпа, дерьма ты кусок! Отвали от меня, ясно?! Отвали!

Микель потёр подушечкой большого пальца вспухшие губы, сплюнул сгусток проступившей крови и, мутнея латунным взглядом, отступил к стене, поднимая потерянные очки. Невозмутимо нацепил их обратно на нос, поправил погнутые дужки и, возвращаясь обратно к впавшему в оцепенение Кори, отчего-то так и не воспользовавшемуся этой короткой заминкой, чтобы сбежать, миролюбиво произнёс:

— Давай забудем, юноша. Я приношу свои извинения. Видишь, я сожалею об этой случайной искренности — разве же это не повод поскорей всё забыть? Хотя ты хорошо понимаешь, надеюсь, что думать я всё равно не перестану, и мысли мои, нравится тебе или нет, будут сплошь подобного содержания. Лучше бы тебе заранее узнать некоторые из них.

— Слышать их не хочу, твои аморальные скотские мысли! — немного остывая, отрезал Кори, еле сдерживая исподволь подступившее под горло удушье и силясь справиться с нервной дрожью по телу — всё катилось куда-то не туда, и нужно было срочно прекращать их затянувшееся общение, незаметно переросшее из случайного столкновения на пляже вот в это, фатальное и кошмарное. — Найди себе такого же, как ты сам, а меня оставь в покое!

Он голосил на весь замок, и те немногие туристы, что решили заглянуть сегодня спозаранку в Сырный форт, удивлённо оборачивались на скандалящих мужчину и юношу, провожая долгими пытливыми взглядами. Сообразив это, Амстелл быстро зашагал прочь, покидая тяжёлый холодок крепостных перекрытий, а Тадеуш, естественно, потащился следом, не отставая ни на шаг.

— Постой же, Sol! — окликнул он его, догоняя и осторожно касаясь своими горячечными пальцами тонкой прохладной кисти. — Позволь мне угостить тебя завтраком в качестве примирения. Я знаю неподалеку неплохое кафе, где варят замечательный кофе. Португальский кофе — лучший в мире, а там его готовят ну просто божественно.

— Терпеть не могу это горькое пойло, — с трудом успокаиваясь, отказался Кори — если за утро он худо-бедно стал понемногу свыкаться с присутствием прилипчивого лузитанца, то теперь всё вернулось к тому, с чего началось: ни снисходительного равнодушия, ни уж тем более теплоты Микелю Тадеушу больше не полагалось — одна только студёная неприязнь.

— Но он слишком хорош, чтобы его не попробовать, menino, поверь мне. Кстати говоря, а что же тогда ты любишь?

Совсем уж не отвечать ему по-прежнему не получалось, и Кори обречённо откликнулся:

— Зелёный чай.

— Как скажешь, юноша. Просто позволь мне тебя угостить. Дай-ка угадаю: с португальской кухней ты знаком приблизительно в той же степени, что и с достопримечательностями — то есть не знаком совершенно?

И так, незаметно убалтывая, он повёл его куда-то наискось через пешеходную набережную, обхватив двумя пальцами тонкую кость запястья, а у Кори от непривычного и непознанного прикосновения по телу пробегалась волнительная дрожь и стучалась в двери запоздавшая весна, просачиваясь в каждую клеточку спинного мозга и нашёптывая: «Пора, давно уже пора, ты ведь знал, что это рано или поздно непременно случится, только если раньше ты думал, что тебе оно не нужно, то теперь посмотри на себя — ты такой же человек, как и все они, эти странные люди вокруг, и тоже можешь чувствовать мою поступь».

И он действительно её чувствовал, угадывал, предвосхищал, а потому обречённо позволял этому Микелю Тадеушу, выскочившему в его жизни, как голодный сажевый черт из табакерки, вести за собой навстречу хвалёному португальскому кофе — ну, должно же у них всё быть лучшим уж как минимум в компенсацию за утерянные вместе с эпохой морского владычества колонии?

❂ ❂ ❂

— А поведай-ка мне, куда же всё-таки ты направлялся изначально, menino? — спросил Микель, когда они добрались до упомянутого кафе с окнами, выходящими на залив, с потрёпанным ветром навесом и обширной площадкой, оборудованной под летнюю террасу. Там тянулись двумя рядами квадратные столики из тёмной лакированной древесины, мягко и пружинисто поскрипывал под ногами много повидавший на своем веку, местами затёртый до белизны пол, покачивались по стенам усаженные цветами горшки в подвесных кашпо, ниспадали донизу красные скатерти с золотистыми кружевными салфетками и простаивали в ожидании вечера на столешницах оплавленные свечи в стеклянных подсвечниках.

Официант оставил им два меню в толстых кожаных переплётах, деликатно удалившись, и пока Микель лениво пролистывал свой экземпляр, Кори неподвижно восседал напротив, даже не притронувшись к своему.

— В Parque da Cidade, — сообщил он, недовольно поджимая губы и косясь по сторонам. — Какого чёрта ты меня сюда притащил? Пробовал я вашу еду, придурок. Я здесь три года живу — как ты думаешь, это вообще возможно, столько провести в стране и ничего не попробовать? Еда и еда, ничего особенного в ней я не нашёл.

— Может быть и так, юноша, но нам не помешает хорошенько подкрепиться, прежде чем продолжать свой путь. Вот, к примеру, скажи-ка мне, завтракал ли ты сегодня? Учитывая, в какую невозможную рань я поймал тебя на пороге твоего незабываемого домика, полагаю, что всё же нет. Как и я — ты и сам должен понимать, что мне пришлось проснуться чуть ли не затемно, чтобы уж наверняка не упустить тебя из рук. Поэтому давай просто спокойно поедим без лишних войн, я не могу позволить, чтобы ты мучился голодом, пока мы гуляем.

Кори немного подумал, а затем, просияв глазами, приютившими в себе парижскую зиму, неожиданно согласился, несказанно порадовав этим своего спутника — однако, как выяснилось, радовался тот напрасно.

— Так и быть, я поем. Мне плевать, если тебе так нравится сорить деньгами, — с самым независимым видом вскинув подбородок, заявил Амстелл, одним махом объявляя Микелю Тадеушу шах и мат и заканчивая партию: — Только с одним условием. Я завтракаю с тобой, а потом ты валишь к чёрту и оставляешь меня в покое, если уж действительно так переживаешь за мое самочувствие. Или… или я не ем, и делай что хочешь.

Тадеуш помрачнел, уголки его губ понурились, поползли книзу, рисуя перевёрнутую луну с минаретов. Покусав губы и поразглядывав разложенное перед ним меню, он стащил с себя очки, отодвинув те в сторону к сигаретной пачке и потрёпанной прозрачной зажигалке с расшатанным кремниевым колёсиком, вперил взгляд шафранных глаз в лицо моментально ощетинившегося юнца и задумчиво произнёс:

— Что ж, это в любом случае будет не так и плохо для первого свидания, Flor de lírio. Таскаться голодным по городу я тебе не позволю, если ты вдруг решил, что я настолько подонок. Договорились, юноша: мы завтракаем, и я до конца дня оставляю тебя в покое.

— Эй! — тут же возмутился Амстелл. — Я не говорил: «до конца дня»! Я сказал, что ты отвалишь, или я неясно выражаюсь? На каком языке тебе, сука, это разъяснить?!

— Я прекрасно тебя понимаю, языкатый мальчик, — со взвешенным спокойствием отозвался Микель, продолжая играть в гляделки, и от его цепкого взгляда, пронизанного чем-то невыносимо жарким и собственническим, у Кори моментально подскочила температура. — Однако если ты думаешь, что за один завтрак можно полностью откупиться, то ошибаешься. Боюсь, если ты хочешь, чтобы я от тебя окончательно «отвалил», тебе придётся до конца жизни делить со мной все завтраки, обеды, ужины и чаепития — то есть, как ты понимаешь, этого не случится ни при каких условиях. Своё, кстати, я тоже только что озвучил, а дальше решай уже сам.

Осаженный, словно окаченный ледяной водой, Кори поутих, понимая, что ничего своими воплями не добьётся, и, подумав немного, согласно кивнул.

В конце концов, вечером можно будет взять билет на поезд, а ещё лучше — на автобус: Фурнье говорил, что с поездом в Лиссабоне придётся делать пересадку; в общем, взять билет да и укатить в чёртову Барселону, даже прекрасно сознавая, что никто его там не ждёт. Уехать наугад, наудачу, в ещё одну чужую и чуждую страну: своей-то у него всё равно не было, а детдомовская Франция оставила не самые тёплые воспоминания, чтобы стремиться к ней сердцем и душой. Микель Тадеуш, этот назойливый паршивец, будто чуял, что вступиться за Кори, неспособного унизиться до обращения в полицию даже под угрозой нежелательного преследования, решительно некому, и юноша готов был пойти на крайние меры, чтобы от него избавиться.

— Хорошо, — сказал он, разорвав пыточный зрительный контакт и уставившись на залив, где курсировали белоснежные лайнеры с чёрной каёмкой по борту, гружённые контейнерами баржи и одинокие яхточки-паруса. — Позавтракаю и уйду.

Добившись зыбкого расположения и успокоившись на этом, Микель вновь заулыбался, обрадованный сговорчивостью мальчишки, и, заново пролистывая меню, точно позабыл, что там видел всего пару минут назад, спросил:

— Как насчёт Калду верде, menino? Это наш традиционный суп. Его-то ты пробовал? — и, получив от Кори, вообще не слишком жалующего супы, отрицательный ответ, продолжал: — Вот видишь, мальчик, а утверждаешь, что знаком с португальской кухней. Готовится он из зелёной капусты, картофеля, лука, чеснока и оливкового масла с чоризо — звучит, быть может, и не слишком привлекательно, но на вкус он бесподобен. По крайней мере, я могу гарантировать, что больше ты нигде такого блюда не встретишь, а это уже достаточно весомый повод, чтобы его попробовать. Кофе я закажу даже невзирая на твой категорический отказ, а к нему не мешало бы ещё взять пирожные… Мне хотелось бы угостить тебя Паштел де Белен, но, увы, они продаются только в одной-единственной кондитерской, и находится она, к сожалению, не у нас, а в Лиссабоне, но сгодятся и Паштел де Ната — в них имеется некоторое сходство, хотя суть, конечно же, совершенно разная.

— Что у вас с этими пирожными? Чего вы все так на них помешались? — фыркнул Кори: куда уж ему, не такому большому любителю сладостей, было испробовать лиссабонских пирожных, если он даже до реки Дору добрался лишь пару раз за три года? И тем не менее он слышал и знал, что местные в большинстве своём их очень любят, а туристы считают эдакой визитной карточкой португальской кухни наравне с сушёной треской.

— Сейчас, menino, я тебе расскажу, — отозвался Тадеуш — к нему как раз подошёл источающий вшитое в кожу радушие официант, развернул маленький подручный блокнот и принялся тщательно записывать отнюдь не скромный заказ, где к оговорённому ранее супу, кофе и пирожным неожиданно прибавился козий сыр, хрустящее миндальное печенье, бутылка светлого сухого вина, китайский зелёный улун и йогуртово-фруктовый салат из манго, ананасов, груши и винограда. Как только лишнее внимание третьего человека иссякло, Микель обернулся обратно к недоумевающему юноше, устраиваясь поудобнее и подхватывая пальцами зажигалку, а Кори невольно уцепился взглядом за эти пальцы, ловко и уверенно обласкивающие гладкий прозрачный пластик с плещущимися внутри остатками жидкого газа, и припомнил с неприязнью, перемешанной напополам с пленительным волнением, как совсем недавно они же удерживали его запястья, крепко, но осторожно оплетая замком. — Паштел де Белен — это кулинарный шедевр из числа тех, которые открывают по чистой случайности. В сущности, это всего лишь корзиночки с заварным кремом, присыпанные корицей и пудрой, ничего особенного, однако же рецепт их до сих пор держат в строжайшем секрете. С девятнадцатого века — и до этих самых дней: как видишь, они проделали долгий путь, и на самом деле он даже ещё длиннее, чем кажется. Под Лиссабоном находится монастырь иеронимитов, где монахини в средневековье крахмалили яичным белком одежды, а оставшиеся желтки съедали. Говорят, после многочисленных экспериментов на монастырской кухне в конечном итоге и возникло это пирожное. Есть в нём какой-то секретный ингредиент, известный только трём лиссабонским пекарям, и без него Паштел де Белен превращается в самый обыкновенный Паштел де Ната — безусловно вкусную, но совсем не легендарную выпечку, которую уже можно купить в любой кондитерской или пекарне. Такая вот история. Хочешь, съездим с тобой в Лиссабон, чтобы их попробовать? Да и без пирожных там найдётся что посмотреть.

— Не поеду я никуда, — категорический отказ прозвучал уже ожидаемо и Тадеуша нисколько не обескуражил — тот помолчал, погонял в пальцах многострадальную зажигалку и, изредка поглядывая на поблёскивающую в отдалении океаническую гладь, спросил, понизив голос до интимного полушёпота:

— Почему же ты так меня отталкиваешь, menino? Тебе претят отношения с мужчинами?

Кори мысленно порадовался, что еду им подать к этому моменту ещё не успели, а иначе бы он точно чем-нибудь подавился — к гландам подкатил знакомый уже волнительный ком, и снова стало удушливо-жарко всему его юному существу, не знакомому с чужими прикосновениями, чужими взглядами и чужим обожанием.

— Не нужны мне никакие отношения, — выдавил он, выговаривая слова пересохшим языком и стараясь ничем не выдать собственной нервозности. — Ни с тобой, ни с кем-либо ещё, неужели не ясно?

— Разве тебе хорошо одному? — удивлённо и неверяще вскинул брови Микель, отвешивая добрую щепотку сомнения.

— Замечательно, — с апломбом объявил ему Амстелл, всеми жестами подсознательно закрывшись: и руки на груди скрестил, и ногу на ногу закинул, не пуская за выстроенные баррикады. — До этого самого дня меня абсолютно всё устраивало, пока не появился ты!

— Ну уж прости, Flor de lírio, — печально хмыкнул Микель, принимая и этот отказ, чтобы сложить его в копилку к предыдущим, а копилку с размаху вышвырнуть в море с портовой пристани. — Я уже здесь и никуда не денусь. Или, может быть, у тебя есть кто-то, по кому безутешно и безответно тоскует твоё сердце? Если это так, то, клянусь, я попытаюсь вытравить из твоей памяти этот проклятый образ — ничего иного этот человек и не заслуживает уж как минимум тем, что заставил тебя мучиться невзаимностью!

— Не думаю я ни о ком! — возмутился Кори — подобное предположение его порядком уязвило. — Ещё чего не хватало! Я же сказал, что мне никто не нужен, так какого дьявола я должен о ком-то грустить?

— Тем и лучше, — довольно подытожил несносный лузитанец. — Конкурентов я бы не потерпел.

Им принесли вино, дымящийся заварочный чайник с чаем, нарезанный крупными ломтиками белый сыр и сгружённые в пиалу зелёные оливки, и Микель, жестом дав официанту понять, что дальше разберётся сам, наполнил до половины пару поставленных на стол бокалов.

— Учитывая, что ты скоро уйдёшь, menino, — сказал он, удерживая стройную бутыль одной рукой и стараясь не расплескать на скатерть хмельную жидкость, — мне останется только выпивать, проживая ставший бессмысленным без тебя день. Может быть, ты всё же передумаешь, и мы отправимся с тобой гулять по городу?

— Не пойду я с тобой никуда, — твёрдо заявил Кори, терзаясь собственной упёртостью — как будто у него оставались другие занятия на воскресный день, кроме скучного прозябания в парке или корпения над заданными на лето уроками. — Можешь хоть упиться и получить солнечный удар, если так нравится, алкаш хренов.

— От одной бутыли вина со мной это вряд ли случится, — Тадеуш подхватил бокал за тонкую ножку и потянулся к своему спутнику, уповая, что тот присоединится, но Амстелл лишь фыркнул, с параноидальным скепсисом косясь на вино: алкоголь оставался алкоголем, а прилипала-португалец, по его сугубому мнению, пока ничем не заслужил безоговорочного доверия, чтобы вместе с ним распивать спиртные напитки. Микель понял, вернул бокал обратно на скатерть и заглянул под крышку чайника в надежде, что листья успели настояться.

Небо дымилось крыжовниковым маревом, крупные жирные чайки планировали над пристанью, опускались поодаль на песок, по-хозяйски важно расхаживали, косясь круглыми бусинами коварных глаз по сторонам; в порту иногда с грохотом и стальным лязгом неудачно сгружали на палубу баржи какой-нибудь контейнер, покидающий залив пароход давал прощальный гудок, оглашая трубным гулом пристань и пляж, и Кори, прислушиваясь к звукам приморского города, медленно пил чай, выстукивая носом кеда по ножке стола однообразный ритм, а Микель молчал, мысленно подбирая к неприступному юноше ключик, и глушил своё вино, будто то могло ещё сильнее развязать и без того болтливый язык.

— Завтра я покажу тебе Рибейру, Кори, — наконец сказал он так просто, словно это и не подлежало сомнению. — Если ты не видел Рибейру, то не видел и Порту.

Амстелл только недовольно цыкнул, но возражать не стал: под неусыпным взглядом шафранных глаз легче было безмолвно согласиться, просто поступив потом по-своему — в конце концов, никто не в силах заставить его открыть дверь и выйти из дома, если он сам того не захочет, и Микель ничего не сможет с этим поделать.

Даже официант понимал, что у них свидание, и, принеся наконец-то заказ, затеплил никому не нужную поутру свечку в стеклянном подсвечнике, подрагивающую от беспорядочного ветра тонким хвостом рыжего пламени. Кори покосился на свечу, однако ничего не сказал и тут: Тадеуш не угадал, предположив, что приезжему французскому мальчику могли быть противны однополые отношения — тому по большему счёту было всё равно, как на него смотрят люди, о чём думают и чем клеймят за глаза. Его вообще мало волновал людской сброд с его переменчивыми как ветер мнениями, суждениями и моралями, разнящимися от Соединённых Штатов Америки и до Пакистана, и он с равным усердием убегал бы и от девицы, вознамерившейся завести с ним роман.

— Угощайся, menino, — предложил Микель, едва они остались наедине. — Тебе должно понравиться то, что я выбрал.

Пока он цедил своё вино, не спеша переходить к еде, словно дожидался, когда хмель ударит по мозгам, Амстелл со смешанными чувствами зачерпнул ложку супа, отпивая пряного и действительно ни на что не похожего бульона.

— Согласись, что такого ты нигде не пробовал, — Тадеуш явно хотел его удивить, но получил в ответ лишь неопределённое пожатие худощавыми плечами. Кори было неуютно сидеть с кем-то тет-а-тет и пережёвывать еду, да ещё и о чём-то в это же время переговариваться, и если Микель лелеял надежду, что совместный завтрак окажется приятным занятием, то жестоко просчитался.

Впрочем, Кори, искренне убеждённый, что его попросту принудили к этому странному ритуалу, обязанным себя перед ним не чувствовал, а потому без лишних угрызений совести принялся за еду, попробовав и суп, и сыр, и оливки, но слишком быстро насытился, не имея привычки к такому обилию блюд и размеру порций. Дело усугублялось тем, что всякий раз, как пальцы его тянулись то к куску горячего зернового хлеба, то к сыру, то к ложке, которой зачёрпывал густой суповой бульон, Кори ловил на себе пристальный взгляд, полнящийся надежды, и с каждым таким взглядом всё сильнее хотелось убраться отсюда подальше.

Понимая, что ещё пара ложек — и его точно стошнит от набитого желудка, неотступного внимания и усиливающейся жары, он отодвинул тарелку, оставив Паштел де Ната, подобие нахваленных лузитанцем лиссабонских пирожных, заветриваться нетронутыми на столешнице.

— Всё, хватит! — объявил он, не съев и четверти того, что заказал ему мужчина. — Я позавтракал.

— А как же кофе с пирожными, юноша?.. — Тадеуш подался навстречу, цепляясь пальцами за стол и не представляя, как ещё ему удержать сбегающего menino. — Я столько тебе о них нарассказывал, а ты попросту их игнорируешь.

— Ты сам сказал, что эти не настоящие, — безжалостно напомнил Кори. — Так какая разница?

Он резко поднялся, выбираясь из-за стола, а Микель, хорошо понимая, что случай безнадёжный, откинулся на спинку скамьи, вальяжно развалившись и с тоской поджигая сигарету: теперь он мог без стеснения курить, лакать вино и даже жрать сырьём вонючую рыбью плоть — некому было сказать против и слова.

— Что ж, до завтра, Flor de lírio… Кори, — грустно произнёс он, глядя ему в глаза потерянным псом. — Надеюсь, завтра ты окажешься чуточку сговорчивее, и мы неплохо проведём день — мы бы и сегодня хорошо его провели, не будь ты столь упрям и норовист.

Кори раздражённо скрипнул зубами, развернулся, кусая губы от досады, твёрдой поступью миновал столы, спустился по ступенькам на тротуар, и, ни разу не оглянувшись, решительно зашагал прочь, оставляя позади и Микеля с его манерами настырного португальца, и раздутых портовых чаек, обожравшихся рыбьих потрохов, и сам залив с ликующим пляжем.

Несмотря на то, что так и не отыскал возможности тайком обернуться, Амстелл и без того откуда-то прекрасно знал, что Микель задумчиво гипнотизирует горизонт, допивая бутылку вина вперемешку с зелёным улуном и не трогая встающей поперёк горла еды, и курит — медленно, большими затяжками, сигарету за сигаретой обращая в пепел: слишком искренней тоской веяло от него, когда он говорил о завтрашнем дне, просыпав сквозь пальцы разом обесценившийся день сегодняшний.

О котором Кори и сам успел уже запоздало пожалеть.

❂ ❂ ❂

Наперекор утреннему своему маршруту, ни в какой парк Амстелл идти уже не захотел — настроение непоправимо испортилось, скатившись к такому унынию, что в самый раз было, добравшись домой, закрыться на все двери, включить для фона магнитолу и просидеть остаток дня, погрузившись в свои безрадостные мысли.

Что он и решил проделать, на ближайшей остановке нырнув в трамвай и уже через десять минут оказавшись у порога Casa com asas, удивлённо взирающего на него глазницами окон и упрямо не понимающего, почему живущий в нём юноша вернулся один, если поутру его увёл чудак-очкарик.

Проскрипел в замочной скважине ключ, отпирая и тут же запирая обратно на все обороты, добавилась для надёжности щеколда засова — чтобы уж наверняка никто не смог войти, притащив свои дурацкие розы: Кори с этими розами в руках почему-то ощущал себя сраной изнеженной принцессой из диснеевских сказок, а никак не мальчиком.

Сверстники Амстелла не растили волосы, стриглись коротко, оставляя лоснящиеся патлы от силы по плечи, но уж точно не до задницы. До задницы — это уже, как верно подметил Микель Тадеуш, для чего-то другого: например, чтобы любили, восхищаясь красотой. И ведь не докажешь же идиоту, что их действительно больно было срезать, из-за чего Кори с детства всячески избегал парикмахерских и домашних стрижек.

Боясь, что его вот-вот вывернет порывающимся подступить назад к горлу супом, Кори, пьяно шатаясь, хотя не пригубил ни глотка предложенного Микелем пойла, ввалился к себе в комнату, плотно притворяя дверь, опустился на пол у старенькой магнитолы с погнутой сеткой динамика и, нетвёрдым движением разрушив стопку дисков, просыпавшихся со звоном, вытащил совсем недавно вышедший альбом Placebo, источающий ноты осенней меланхолии.

От поверхностной мысли, что Тадеуш и завтра припрётся под стены Casa com asas, чтобы продолжить бесцеремонно вторгаться в его жизнь, становилось нервно и уязвимо, но от мысли другой, куда более глубинной — что тот никогда больше не придёт, решив оставить в покое колючее, вспыльчивое и асоциальное создание, — его могло прямо сейчас по-настоящему вырвать, отправив наружу наполовину переваренный завтрак.

Когда организм худо-бедно справился с упавшей камнем в желудок едой, а поставленный на повтор диск погнало по третьему кругу, Амстеллом овладела апатия: ничего не хотелось ни делать, ни думать, а припозднившиеся сожаления истаяли, растворившись в утробе крылатого дома. Стрелки часов, показавшие начало пятого, подпихивали в спину, выгоняя на улицу, где занимался мягкий вечер с остывающим светилом, потянувшимся обратно к горизонту, и где никакие Микели-португальцы уже не должны были потревожить его покой, и Кори понимал, что не помешало бы развеяться, пока чужие песни окончательно не заело в голове испорченной пластинкой.

Он выглянул за окно, отдёрнув штору, успел словить глазами шальной лучик мандаринового солнца, шмыгнувшего в переулок, и тут же передумал, тут же задёрнул тряпицу вплотную к стене. Почему-то вместо выгула опустился за стол, раскрывая заданный на лето и пока не дописанный им доклад, с лёгкостью обесценивая остаток дня в точности так, как делал это Микель, только иными средствами: выписывая скучную философию идеалиста-Платона с религиозно-нравственным Сократом и краем глаза косясь на часы в надежде, что время ускорит свой бег.

Розы в вазе были всё такими же свежими, благоухали эфирным маслом и цветочным вареньем, и Кори изредка поглядывал на них, недоумевая, кто же тогда принёс ему этот букет, если не Тадеуш.

Подаренные цветы его не оскорбляли, как не оскорбили бы музыканта, сотворяющего музыку души, или художника, рисующего с зеркальной натуры свой портрет. Вот если бы их попытались всунуть в руки — другое дело, он мог бы и психануть, и зашвырнуть с уязвлённой гордостью этот веник дарителю в морду, но розы просто тихонько положили у дверей, не оставив для Кори иного выбора, кроме как принять.

Остаток дня прошёл в несвязных мыслях наедине с засевшим в печёнках докладом, который Амстелл прилежно доводил до ума, выбирая из потрёпанного библиотечного учебника пыльные даты и чужие изречения на португальском. Давалось ему это дело с огромным трудом и неизбежно приводило к вавилонскому смешению языков в голове, так что под конец Кори начал забывать переключать нужный тумблер, и в подворотнях сознания завертелись понятные с детства «Comment ça va? — Moi je vais bien», ничего не значащие и ровным счётом никому не нужные: у него-то всё было не «je vais bien», а впору башкой об стену.

Он не заметил, как уснул, уронив голову на руки, выпустившие ручку и смявшие край большого форматного листа, исписанного мелким аккуратным почерком, а стрелки часов, доиграв поднадоевшую всем мелодию, одним махом проскакали оставшиеся деления и с облегчённым вздохом добрались до полуночи — вот и кончился день, завтра будет новый, завтра всё будет иначе.

И в этот самый миг Кори, в зыбкой дрёме балансирующий на грани между явью и сном, сквозь размеренное тиканье часового механизма разобрал отчётливый и, наверное, уже отчасти даже ожидаемый стук в дверь — всё тот же:

«Раз-два-три».

Он подпрыгнул, вскидывая голову, распахивая глаза и тяжело дыша, точно вынырнул из кошмара, рывком развернулся к двери, всякий миг ожидая, что та вот-вот приоткроется и внутрь войдёт кто-то незваный, окутанный шлейфом суеверного страха — Кори ведь был не настолько идиот, чтобы, как и вчера, не заметить секунда в секунду минувшей полуночи на круглом циферблате дряхлого кварцевого будильника.

Никто, конечно же, не входил, и за перегородками из тонкой фанеры и более надёжной кирпичной стены не раздавалось ни единого шага, ни стука, ни шороха — никого там не было, это Кори тоже прекрасно понимал.

Захлёбываясь глубоководным ужасом, он взвился, подскочил со стула и вылетел в коридор, чтобы снова, как и сутки назад, надломленным злющим голосом потребовать ответа. Снова его не получить, снова распахнуть шаткую ненадёжную общежитную дверцу, вдохнуть снадобья из зимней стужи, настоянной на стылой воде и овеянной горчащим полынным дымом полыньи, и столкнуться с незримой гранью завесы океанического иномирья, колеблющегося в одном от него шаге.

Казалось, только руку протяни — и сможешь пронзить насквозь тонкую плёнку, впускающую наверняка куда охотней, чем выпускающую, но Кори не был непроходимо туп, чтобы соваться туда, куда его не звали. Окинув ошалевшим взглядом внутренности подъезда и не обнаружив ни малейших следов постороннего присутствия, он покосился вниз, к стопам, уже загодя краем глаз выхватив из темноты очертания нового букета. Не улавливая ни малейшей угрозы — если не считать того непонятно-потустороннего океанического дыхания, — наклонился, поднимая и убеждаясь, что скарлатных роз на сей раз оказалось не меньше сотни: омытая свежей росой охапка еле умещалась в руках, и Кори…

Кори почему-то сделалось приятно и тепло на сердце: чёрт с ним, с этим образом кисейной принцессы, не так уж и плохо, если подумать, они себя чувствуют.

Пускай он и не знал наверняка, кто и каким способом приносит ему эти цветы, но всё-таки не преминул на свой лад «поблагодарить»:

— Придурок, — погромче, на весь дом, гаркнул он, чтобы Микель, если только тот был ещё здесь, наверняка услышал. — Мне и прошлые твои цветы ставить некуда! И ухаживать за ними тоже некогда! Хватит таскать свои вонючие веники, очкастый ты дуралей!

Подъезд отозвался тишиной, а Casa com asas печально вздохнул, сложив по-голубиному крылья и сунув под левое притомившуюся за день голову: некоторые дети ничему не учатся, никогда не меняются, да ещё и шумят, мешая спать!

Обыскивать этажи не имело смысла, да и не хотелось — Кори и в прошлый раз хватило бесцельного шатания по темноте среди крепко сомкнувших зубы дверей, надёжно запертых и не открывавшихся уже с год, поэтому он просто махнул рукой, принимая как данность все творящиеся вокруг странности, и вернулся обратно в свою квартирку, закрываясь на два оборота ключа.

И уже там, под тусклым светом мутных ламп, заметил, что между цветами затерялась белая тиснёная карточка с позолоченной окантовкой.

Сгорая от любопытства, Кори опустился на кровать, оставив розы немного подождать, пока не найдётся подходящая ёмкость — а тут требовалось уж как минимум ведро, не меньше, — и, высвободив из усыпанных колючками стеблей открытку, прочитал несколько коротких строк на португальском, выведенных летящим и скачущим почерком, с головой выдающим чью-то неуёмную натуру:

«Ни один цветок не сравнится с тобой, очарование».

Очарование, потеребив в пальцах обжигающую огнём золотисто-белую карточку, вынужденно побрело на кухню подбирать для роз кастрюльную «вазу», стараясь не замечать, что открытка — мнётся и бахромится краями, кастрюля — со звоном выпадает из рук, расплескивая по залитому чернотой линолеуму зеркальную воду, а шипы — колются, оставляя на запястьях длинные кровавые полосы вершащегося пророчества, о котором Амстелл прежде никогда не слышал и не знал.

Chapter Text

Предают только раз, а потом утыкаются в камень,
обнимают, рыдая, но — никогда не спускают курок.
Как же я одинок… в этом городе донов-мостов
и в бескрайнем асфальте над нами,
отражающем небо, прикорнувшее тихо у ног.

Расстаравшийся ветер пригнал караваны туч, и новый день занимался в Порту безликим, в чёрно-белых монохромных тонах: на мутной свинцовой воде у длинного ряда вбитых во дно реки свай белели стайки катеров, рябая гладь разбивала тени, отражала пятнистую, со светлеющими прогалинами, шкуру неба, и солнце то проглядывало на секунду, то оставалось на десяток минут, попеременно ныряя в прорехи облачной пелены, то надолго покидало супящийся город. Ещё дремали табачные киоски, исписанные бездарными граффити, и притулившиеся рядом под козырьком плесневелого лже-мрамора билетные кассы, оклеенные плакатами грядущих концертов и представлений. Тротуары, выложенные булыжниками «калсада португеза» в мозаики из флорентийских узоров и павлиньих хвостов, сухо блестели истосковавшимся по дождю камнем, а незримая пыль, поднимаясь от мостовой кочевыми полупрозрачными светлячками, устремлялась к пристани Летучих Голландцев.

Короли дорассветных улиц, уборщики в кислотных одеяниях, задумчиво возили мётлами, но мусора отчего-то меньше не становилось. На отправную станцию приходил из депо первый сонный трамвай, замирая под дебаркадером, усаженным на барочные колонны оттенка малахита и ярь-медянки. Неподалеку от станции дремала, бережно храня свой полутрущобный быт, известняковая развалюха в пять этажей с чёрными дырами на месте почти всех парадных дверей, подвалов и большинства оконных проёмов, с двухъярусным палисадником обнищавшей Семирамиды, где неторопливо зрели яркие апельсины. Буквально через кирпич крошащейся ограды в её захламлённом дворике приютилась охапка длинных реек, синяя пластиковая бочка и одинокая лесенка на второй этаж; никто не пробуждался в этой престарелой многоэтажке, не суетился, не входил и не выходил, и создавалось впечатление, что ей заведуют исключительно кошки, постепенно обживающие брошенное людьми жильё.

Кори тоже не торопился покидать своего дома, расправившего крылья по случаю переменчивой облачности, невзирая даже на то, что давным-давно пора было отправляться на работу: продолжал сидеть на краю постели, сложив руки на коленях, склонив голову с разметавшейся гривой нечёсаных волос и враждебно косясь на притулившиеся в кастрюле и вазе розы.

Его комнатка по мановению чьей-то невидимой руки превратилась в покои одалиски и будуар театральной дивы, а в голове из-за этой чудовищной метаморфозы вертелось одно-единственное: «Что, если Микель Тадеуш и сегодня припрётся под дверь? — Что, если он не припрётся?» — и Кори, растерянный и не знающий, что ему дальше делать, всё сидел и сидел, гоняя по кругу незатейливые мысли и не замечая, что давно уже непоправимо опоздал к началу рабочего дня.

Истерика с каждой минутой только усиливалась, часы тикали, время утекало, угроза закономерного увольнения и серьёзных денежных проблем всё отчётливее вырисовывалась перед ним, а он никак не мог покинуть своего заточения, не зная наверняка, встретит ли кого-нибудь у своего порога, или же жизнь его вернётся в привычное русло, тасуя старую колоду одинаковых дней, не разнящихся ни достоинством, ни мастью.

Досиделся он до того, что в дверь — наружную, совсем не ту, под которую повадился по обыкновению таскать розы таинственный полночный гость, — постучали со смесью радости, волнения, нетерпения и…

…И, в общем-то, всего того, что было присуще паршивому португальцу.

Амстелл тяжело поднялся с кровати, прихватив прикорнувшую у изголовья швабру — он повсюду умудрился расплескать налитую до краёв воду, когда возился в первом часу ночи с исколовшими все пальцы цветами, — вышел в подъезд, с каждым шагом хмурея взглядом, и, решительно распахнув парадный вход, замер на пограничной линии, воинственно сжимая в руках орудие бытового возмездия.

Микель, сегодня слишком непривычный в облепиховой рубашке навыпуск, накинутой на плечи поверх белой майки, в тёмных джинсах с кроссовками, надетыми по случаю пожаловавшей с моря прохлады, с теми же нахлобученными на нос очками в чёрной роговой оправе, что и в первый день их знакомства, Кори обескуражил и взбудоражил веющей от всего его облика новизной, и швабра поневоле опустилась, ткнувшись мопом в пыльный и никогда не прибираемый подъездный пол.

— Ты затеял утреннюю уборку, menino? — кивком указав на бессильно задавленный в ладонях черенок, бессовестно поинтересовался Тадеуш, пьянящий запахом табака и цитрусового одеколона. — Брось, молю тебя, немедленно это безумие…

И вдруг, окинув угрюмого мальчишку с ног до головы беглым взглядом, осёкся, потерял дар речи, натолкнувшись на гриву спадающих ниже ягодиц волос, свободных и взлохмаченных ото сна, короткими прядками обрамляющих лицо и таких атласных, блестящих черничной синевой, что дыхание мигом перехватило, а голос сбился на немощный хрип:

— Едва ли ты хоть приблизительно представляешь, что творишь со мной, выходя встречать в таком первозданном виде, Flor de lírio. Принимая это во внимание, думаю, не будет слишком бестактно с моей стороны попросить разрешения коснуться твоих удивительных волос…

— Ещё как будет, скотина! — зарычал Кори, упреждающе выставив снова возвратившуюся в строй швабру. — Только попробуй протянуть свои грязные руки — убью к чёртовой матери! Чего припёрся?

Невзирая на угрозы, набычился он ещё больше — значит, невольно смутился, только тут сообразив, что и впрямь вылетел на улицу даже толком не одевшимся и не успевшим привести себя в порядок: простоволосым, в наброшенной на плечи домашней рубашке в крупную серую клетку и вчерашних драных джинсах, прикипевших к душе и к ногам.

— Какой странный вопрос, — с насмешливым удивлением вскинул брови Тадеуш. — А как же обещанная мной Рибейра, мальчик? Помнится, я вчера обязался тебе её показать, и было бы бесчестным не сдержать даденного слова.

Кори скептически фыркнул — Микель с его полночными появлениями единственно ради того, чтобы оставить на пороге розовый веник да воткнутый в него огрызок бумаги с парой восторженных фраз, а после старательно отрицать всё проделанное, вне всяких сомнений, на честного человека не походил никак.

— Трепло ты очкастое, — выдохнул он, нисколько не заботясь, обидят его слова мужчину или же будут восприняты абсолютно нейтрально, и только крепче стиснул в пальцах гладкий черенок.

Ему хотелось пойти.

Ему до чёртиков хотелось пойти смотреть эту загадочную Рибейру, сердце заходилось, грудь сковывало волнением, ладони потели, а пальцы отмерзали несмотря на жару, и он цеплялся за швабру, уже позабыв и не понимая, для чего вообще её изначально прихватил.

— Зачем же сразу так грубо, юноша? — развёл руками Микель. — Как видишь, я здесь, а значит, слово свое держу. И поверь, я бы сдох от тоски и сам, если бы не пришёл сюда первым же делом, едва проснувшись. Собирайся, menino — нас ждёт насыщенный и долгий день.

Кори, безусловно, ужасно подмывало согласиться, но он, к величайшему своему сожалению, не мог, и оставалось только завернуть это в обёртку равнодушия и северного холодка, прежде чем подать порцией яда на золочёном блюде предвкушающему радостную прогулку мужчине.

— Ты, может, и можешь шататься, где и сколько вздумается, и расшвыриваться деньгами, а я не могу, — огрызнулся он, заранее враждебно вскинув подбородок. — У меня работа сегодня.

— Работа?.. — лицо Микеля Тадеуша вытянулось и изобразило глубокую задумчивость. — Но разве ты не должен всё ещё старательно грызть гранит науки? Ты ведь не успел преодолеть возраст беззаботного студенчества, Flor de lírio, или я ошибаюсь? Твой старикан настолько жесток, или настолько нищ, или что?.. Кстати, я не был бы против познакомиться с ним — художники в большинстве своём, насколько мне известно, сторонники не самых пуританских нравов и принципов, а потому уверен, что мы легко найдём общий язык…

— Хватит! — такого напора и такой откровенной раздражающей болтовни, забирающейся сквозь шкуру в самую душу, Кори не выдержал, и запоздалый выпад шваброй всё-таки случился, заставив не ожидавшего нападения мужчину отшатнуться, вскинуть руки и ухватить отнюдь не гибкий разящий шест японского бодзюцу, с которым непримиримый мальчишка навряд ли был знаком.

Ухватил он крепко, удерживая, не давая высвободить швабру и снова перейти в наступление, но эффекта добился прямо противоположного — разбешённый такой вольностью, Амстелл лишь сильнее озлобился и показал белоснежные острые зубки:

— С меня довольно твоей брехни! Я учусь и работаю, чего тебе не ясно, идиотина? И деда здесь нет — он уехал, так что можешь не пытаться искать с ним общий язык, ему это даром не надо, а мне так и подавно…

Сколько вынес для себя из его пылкой речи Микель, так и осталось загадкой, но явно достаточно, чтобы, осторожно отступив на полшага, разжать кисти и в примиряющем жесте выставить их ладонями вперед.

— Я тебя понял, menino. До скольки же ты работаешь? Не думай, будто это меня отпугнёт или остановит — я просто тебя подожду. Разумеется, сделаю это у дверей твоей работы, чтобы ты снова от меня куда-нибудь не удрал.

— Чёрт! — выругался Кори, округлив штормовые глаза, очерченные тенями усталости. Не сказав больше ни слова, отшвырнул упавшую со стуком швабру, возвращаясь обратно в квартиру, и уже у самых дверей бросил за спину короткое: — Стой там, сейчас соберусь… пока совсем не опоздал из-за тебя.

Опоздать он и так уже безнадёжно успел, да только вовсе не по вине настырного португальца.

❂ ❂ ❂

В этот раз Матозиньюш миновали торопливо, но отнюдь не потому, что Кори пытался избавиться от общества Микеля Тадеуша, а единственно по причине вопиющего опоздания — магазин уже наверняка впускал в свои двери первых ленивых покупателей, а Амстелл ещё даже не приступил к работе, которую к моменту открытия должен был закончить.

Небрежно и на скорую руку забранные в хвост волосы трепал ветер, юноша злобствовал, метал по сторонам бешеные взгляды, недовольно косился на скорбящие монументальные фигуры с воздетыми к небу молитвенными руками и ликами из композиции «Tragédia do Mar», возведённые на побережье в честь жён и детей рыбаков с затонувших когда-то во время шторма траулеров. Сбивчиво останавливался, когда в кеды попадал песок, режущий чувствительную кожу даже сквозь носки, яростно сдёргивал обувку, не расшнуровывая, вытряхивал, натягивал обратно и шагал дальше ещё быстрее, почти переходя на бег.

Оставив пляж позади, они свернули на одну из боковых улочек, и там Амстелл, благословляя облачно-пасмурное небо, последним рывком одолел крутохолмый тротуар, подводящий к порогу небольшого продуктового супермаркета. Коротко зыркнул на Микеля, пообещавшего терпеливо ждать, когда Flor de lírio освободится, чтобы наконец-то отправиться в обещанный старый квартал на побережье Дору, и получил в ответ довольную улыбку, как будто прозябание у стен магазина хоть кого-то могло обрадовать.

Кори поджал губы, сузил глаза и, резко развернувшись, обошёл здание кругом, звонясь с торца в служебные двери.

Его впустили, ожидаемо осыпав возмущённой руганью, и крышка захлопнулась, пожрав мальчишку на ближайшие пару часов, а Микель остался скучать, сидя на корточках у облупившейся от времени кладки да скуривая сигарету за сигаретой из быстро пустеющей пачки.

Кори, впервые в жизни столкнувшись с непредвиденным авралом, первым делом рассыпал всё что мог, в спешке уронив сгружённые на руки коробки с печеньем. Заметался разъярённой дикой фурией, посылающей по сторонам настолько ощутимые пожелания долгой и болезненной смерти, что даже хозяин магазинчика предпочёл ретироваться и уехать по другим торговым точкам, оставив Амстелла под присмотром одного лишь сопляка-кассира, не смеющего и слова поперёк ему сказать.

Успокоившись немного, Кори запоздало сообразил, что проще покидать всё в тележку, чем таскать на себе, вскользь проверил полки намётанным взглядом, набрал в тесном складе-подсобке те продукты, запасы которых за выходные истаяли, и уже без лишней суеты отправился выполнять свою незамысловатую работу, повязав на пояс придуманный неизвестным идиотом в качестве обязательной униформы красный фартук.

Магазин тем временем открылся, оставаясь по-прежнему безлюдным — для посетителей было ещё слишком рано, и Кори с облегчением подумал, что у него в любом случае остаётся в запасе час-другой до того, как в проходах между стеллажами станет затруднительно разминуться и он начнёт раздражаться на покупателей, так скотски дерзнувших вторгнуться в его владения. При некотором старании можно было успеть закончить до того, как сюда набежит народ, а потом возвратиться к Микелю и пойти уже с ним куда-нибудь. Не так даже важно куда.

Расставлять банки, раскладывать упаковки и коробочки с едой по полагающимся им местам на полках было совсем не сложно; будь Амстелл чуть более падок на деньги — безусловно, нашёл бы себе ещё одну похожую подработку, забивая до отказа не особенно ценное свободное время, но он до этого попросту не додумался, посчитав, что его вполне всё устраивает и так. Он любил погружаться в свои мысли, пока наловчившиеся до автоматизма руки сами собой незаметно сортировали продукты, а на бренную землю возвращался лишь тогда, когда ему на глаза попадался какой-нибудь залежавшийся йогурт с истёкшим сроком годности — тогда юноша подолгу на него смотрел, усиленно вспоминая, какое сегодня число, и откладывал в сторону, стараясь не попутать со свежими, принесёнными на замену.

Дело продвигалось по заранее намеченному плану ровно до тех пор, пока Кори не понадобилось сунуться на нижнюю конфетную полку и проверить на той ценники. За то время, что он копался среди упаковок дешёвых сладостей, не удостоившихся места на всеобщем обозрении верхних ярусов, уставший его дожидаться снаружи Тадеуш беспрепятственно вошёл в открытый магазин, незаметно, по-лисьи подкрался со спины, склонился над ним, осторожно опустил подбородок ему на макушку, опаляя взрывоопасной смесью горячего дыхания, мандаринового одеколона и терпкого табачного шлейфа, и невинно поинтересовался:

— Могу ли я помочь тебе чем-нибудь, Sol?

Утомлённый сигаретами голос обласкал слух, ладони несильно сжались на плечах, отмечая и сохраняя в памяти этот недолгий контакт, и сердце юноши забилось пойманной в силки птицей. От неожиданности и волнения, от первой незнакомой, неизученной близости чужого тела Кори вздрогнул и инстинктивно подскочил на ноги; голова ударилась о подбородок мужчины, рука, непроизвольно взмахнув, проехалась по срединной полке, отправляя в полёт все разложенные на ней припасы, дождём из разноцветной фантичной фольги разлетающиеся по полу, скользящие как по льду до дальнего конца стеллажей и забивающиеся под самый их низ. Карамель, вафли и мармелад продолжали осыпаться потревоженным карточным домиком со своих мест до тех пор, пока всё вокруг не сделалось похожим на неудавшийся детский праздник.

Учинённые разрушения оказались настолько масштабными, что Кори, мигом оценив, сколько понадобится времени, чтобы всё это исправить, яростно сузил глаза, рывком обернулся к бесстыжему Микелю, с виноватой улыбкой потирающему пальцами ушибленный подбородок, и схватил того за ворот рубашки, едва не разрывая по швам трещащую ткань.

— Что ты наделал, сволочь?! — скрежеща зубами вопросил он. Заторможенно сообразил, в каком непотребно-фартучном виде пришлось предстать перед неугомонным португальцем, и от собственного позора лишь сильнее разозлился. — Видишь, что из-за тебя случилось?! Мне теперь это полдня собирать!

— Откуда же я мог знать, что ты так отреагируешь, menino? — непричастно развёл руками тот, доводя этим жестом Кори до неистового бешенства. — Кстати, прими мой комплимент: ты обольстительно хорош в этом исконно домашнем аксессуаре, и мне совсем несложно вообразить тебя хлопочущим по хозяйству…

— Заткнись! Ещё раз услышу подобное дерьмо — убью к чертовой матери! — зарычал Амстелл, заходясь пятнами опиумных маков и от волнения сбиваясь на родной и близкий сердцу французский мат. — Bordel de merde! Стоило только стараться поскорей здесь со всем закончить!.. Пошёл на хуй! Можешь валить на все четыре стороны, скотина, и не ждать меня больше, ясно?!

Микель моментально сошёл с лица, оглядывая усыпанный конфетами ряд уже с промелькнувшей в кошачьих глазах серьёзностью. Понадеявшись, что ещё не слишком поздно и катастрофы по-прежнему можно избежать, подтёк, осторожно и невесомо приобнимая за плечи, и вкрадчиво спросил:

— Разве всё так страшно, Flor de lírio? Я ведь и пришёл затем, чтобы тебе помочь…

— Помог уже! — рявкнул Кори, никак не желая успокаиваться и дёргая плечами, точно необузданный мустанг, норовящий скинуть нахального седока, которого никто не приглашал его объезжать. — Не вижу, чтобы ты так уж хотел тащиться со мной на эту паршивую Рибейру, как сам о том заливаешь!

— Разумеется, хочу, юноша, — засунув подальше все свои дурачества, заверил его Тадеуш. — Потому-то и поспешил сюда в надежде присоединиться к тебе и вдвое быстрей управиться с твоей работой. Не думаю, что кто-нибудь станет сильно возражать, если я побуду в этом богом забытом магазинчике самопровозглашённым волонтёром. Знал бы ты, золотко, насколько мне несвойственны подобные занятия — несомненно, оценил бы мои старания по достоинству.

Назойливость Микеля раздражала и без преувеличений пугала. Он появлялся подобно американскому бойскауту на пороге самого обыкновенного обитого сайдингом домишки, чьи обитатели ещё только встречали новое утро и не ведали, какой кошмар подстерегает их под дверью. Это он прикидывался страшной в своей неотвратимости девочкой с двумя задорными косичками и рюкзаком на спине, до отказа набитым благотворительным печеньем, от которого непременно случалась сперва изжога, а потом уж и язва желудка, это он уже подрощенным архангелом добрых дел тащил через дорогу наперерез сигналящим машинам восьмидесятилетнего деда, тут же отправляя бедолагу с четырьмя инфарктами в больницу на неотложке, а оттуда — прямиком в морг, и это, конечно же, он в немилосердно стукнувшие двадцать шесть торговал из-под полы на углу чернокожего гетто средством для отбеливания кожи, лучезарно улыбаясь, лукаво подмигивая очарованным им покупателям и избегая вдаваться в подробности, что средство предназначалось исключительно для кожи обувной.

Говоря проще, Микель Тадеуш был не тем помощником, которому Кори мог бы искренне порадоваться, и всё же…

Всё же, сознавая, что время идёт, убегая прочь секундами, сливающимися в минуты и в часы, он нехотя согласился, принимая неоценимые услуги Его Очкастой Светлости.

— Прибери здесь! — резко и отрывисто велел он, разворачиваясь, толкая перед собой тележку и надеясь, что этот проныра просто спокойно согласится и сделает, оставив его хоть ненадолго в относительном покое. — А я пока разберусь с колбасой.

Колбаса, фасованное мясо и копчёности находились в дальнем от сладостей конце полочных лабиринтов, что избавляло от необходимости ютиться с Микелем в тесноте жалких полутора погонных метров свободного пространства между стеллажами. Кори не хотел бы оставаться с ним наедине, слишком уж боялся снова испытать, как чужие руки заботливо касаются плеч, бережно и пока ещё целомудренно их оглаживая и легонько стискивая горячими пальцами.

Тадеуш заметно расстроился, что его оставили одного, но принялся ревностно исполнять порученное вспыльчивым юношей задание. Шуршал конфетами, взвешивая в руках практически одинаковые упаковки, вчитываясь в ценники и пытаясь понять, чем одна из них отличается от другой, потом наверняка махал рукой, не утруждаясь излишними размышлениями, и скидывал те в одну кучу куда ни попадя. Брался за фигурные коробочки с мармеладом, строил причудливые пирамиды ацтеков и фараонов, от скуки глумясь и устанавливая их таким образом, чтобы те непременно обрушились, как только кто-нибудь попытается вытащить любой из «кирпичиков».

Кори шкурой чуял, что огребёт потом за непрошенное микелевское волонтёрство от владельца магазина: не надо было даже видеть, чтобы знать, что сейчас творится за его спиной в царстве шоколада, бисквитов и зефиров.

К следующему подозрительно быстрому появлению Тадеуша он уже заранее был готов, обернувшись прежде, чем тот успел прикоснуться к нему хоть пальцем.

— Уже всё сделал? — недоверчиво сощурив глаза, уточнил он, выискивая подвох на исключительно честной и пригожей португальской физиономии.

— Разумеется, всё, menino, — кивком подтвердил Микель, подхватывая с полки упаковку испанской вяленины и поднося её к глазам, чтобы изучить. — Там всех дел-то было на пару минут.

— Эй! — упреждающе вскинув руку, но так и не сумев отобрать от увернувшегося мужчины похищенный тем весьма недешёвый продукт, нахмурился Кори. — Не смей трогать! Я не для тебя раскладываю!

— Как это — не для меня?.. — обидевшись и даже будто бы немного растерявшись, изумлённо захлопал глазами Тадеуш. — Разве я — не такой же покупатель, как и все? Видишь, насколько предвзято ты ко мне относишься, bebê. Так нельзя.

— Нечего меня учить, как и к кому относиться! — уязвлённый этим справедливым замечанием, ещё больше озлобился и без того запальчивый и скупой на добродушие Амстелл. — И хватит называть меня этим поганым словцом! В песочнице твои bebê, блядский ты педофил!

Микель расхохотался, уходя и нахально помахивая в воздухе украденным свиным хамоном «серрано» — Кори отчего-то был уверен, что платить тот за него не станет, а потому сильно удивился, когда мужчина завис подле кассы, кинув на никогда не работающее укороченное полотно условно движущейся ленты свою скудную покупку и попутно попросив у кассира пару пачек обожаемой отравы. Амстелл прислушался, разбирая, как хрипловатый и звонкий черешневый голос просит Salem и красный Pall Mall, мимоходом подумал, припомнив их недолгий и сумбурный вчерашний завтрак, что этому балбесу не мешало бы прикупить себе и новую зажигалку взамен той, буквально разваливающейся на куски, а ещё чуточку позже поймал себя на недоуменных догадках: к чему Микелю понадобилось копчёное мясо? Не с голодухи же он его утащил, умаявшись торчать на солнцепёке — впрочем, Кори уже и в такое бы поверил, исподволь начиная понимать, что от очкастого лузитанца можно ожидать, в принципе, чего угодно.

Догадки, ещё в магазине показавшиеся слишком нелепыми, с лихвой оправдались, как только Кори избавился от ненавистного провокационного фартука и вышел на улицу, спускаясь по каменистым ступеням и наново перехватывая резинкой густой жеребячий хвост, тщательно вычесанный в подсобке за неимением щёток и гребней собственными пальцами: Микель сидел на корточках, прислонившись спиной к прогретой стене, и задумчиво жевал зажатый в губах длинный ломтик специфического на вкус сыровяленого мяса. Жевал он, впрочем, не в одиночестве, а в компании приблудного котёнка мраморно-рыжего окраса. Котёнок опасливо тыкался мокрым оцарапанным носом в перемазанные пальцы, путая те с куском в глаза не виданного хамона, и усердно пытался отожрать их крошечными острыми зубёнками. Тадеуш курил, выдыхая дым в сторону, где тот уносился прочь вместе с подстерегающим ветром, карманы оттопыривались недавно купленными свежими пачками сигарет, а пряди его непослушных курчавых волос перепутались, беспорядочно ниспадая на смуглое лицо.

— Хочешь, Flor de lírio? — от чистого сердца предложил он, протягивая Кори вскрытую упаковку с нарезкой, и это стало пределом.

— Нет, — холодно процедил обозлённый и раздосадованный Амстелл, удостоившийся такой вот неприглядной встречи заместо королевских фанфар да ковровых дорожек и приглашённый не за праздничный стол, а к бродяжьему костерку, разведённому в пустом сажевом баке. — Можешь развлекаться дальше, а я пошёл.

Микель, не успевший понять, что на сей раз сделал не так, встрепенулся, подскочил на ноги и, оставив у фундамента разоряемую блохастыми усами вяленину, бросился за мальчишкой следом, спешно отирая ладони о штанины джинсов.

❂ ❂ ❂

Клок чистого неба в окружении облачных сателлитов проплыл над Порту, оставив одни лишь воспоминания о выдавшемся коротком часе утреннего пекла, и наверху снова насупилось, захворав тоской по туманным дартмурским топям, а Кори хотя бы временно, но стало легче дышать. Он, конечно, позволил себя догнать, позволил остановить, уболтать и увести к ближайшей станции метро, где Микель, соблюдая объявленный им недавно порядок, возлагающий все расходы на его и только его плечи, купил для них пару проездных-«andante», давая тем самым без лишних слов понять, что прогулка по Рибейре будет хоть и первой, но совершенно точно не единственной.

Кори больше не испытывал ни малейшего желания спихивать с сиденья умостившегося рядом лузитанца, хоть и старался не коситься на него, а глядеть прямо перед собой. Впрочем, Микель Тадеуш ничего предосудительного делать и не пытался — всего лишь говорил.

— Рибейру действительно стоит посмотреть, menino, — вещал он, продолжая бессовестно любоваться юношеской красотой. — Но поверь, я вовсе не напыщенный идиот из числа тех, кто давно схлопотал себе неизлечимый патриотизм головного мозга — есть у нас вещицы, которые я отнюдь не хотел бы тебе показывать и восхвалять.

— Например? — поинтересовался Кори — ему стало любопытно, что же из португальских достопримечательностей и красот забраковал на свой незаурядный вкус мужчина.

— Например… тебе известно, что такое тоурада? — спросил Тадеуш, устроившись вполоборота к своему юному собеседнику и не сводя с него одержимых гречишных глаз. И, получив уже ожидаемый отрицательный ответ, охотно продолжил допытываться: — Но ведь коррида-то тебе наверняка знакома? Ну так вот, тоурада — это её португальская вариация. Главные её участники — всадник-кабальеро и бык, с которым он состязается. Когда-то это была игра высших сословий, и кабальеро мог стать только человек «голубой» крови с безупречной репутацией — ни долгов, ни внебрачных детей, благочестивый и регулярно исповедующийся в церкви, этакая лицензия на убийство для избранных. Я, признаться, не выношу этих красочных показушных состязаний, а вернее, истязаний безответных и ни в чём не повинных животных. Я бы с большей охотой отреставрировал Колизей и устроил там гладиаторские бои без правил — люди в них охотно участвуют за хорошие деньги; что же до быка, то он не получает со своего выступления никакого гонорара, кроме билета на тот свет. Возвращаясь к тоураде, вкратце суть её сводится к следующему: вначале появляется тот самый всадник-кабальеро, лихо гарцуя перед зрителями, затем выпускают быков, чтобы всадить им в холку несколько острых пик, дальше выходят восемь невооруженных forcados, облачённых в костюмы девятнадцатого века, в чью задачу входит успокоить быка. Животину держат за хвост, потом иногда на сцене появляется стадо коров, бык ожидаемо устремляется к самкам, и они вместе радостно удаляются с арены. Все аплодируют, happy end.

— Бред какой-то бессмысленный, — фыркнул Кори, внимательно выслушав лузитанца. — Тебе-то чем эта ваша национальная клоунада не угодила? — недоумённо уточнил он.

— Притворством, — поморщившись, отчего чёрточки в уголках глаз на секунду прорезались четче и глубже, отозвался Микель. — Если уж сравнивать тоураду с корридой, то последняя не в пример честнее. Каждый год сюда стекаются орды безмозглых туристов, свято верующих, что мы тут чуть ли не благотворительностью занимаемся. Все думают, что бык остается жив, ведь португальская тоурада — это вам не испанская кровавая коррида, где быка забивают прямо на глазах у многотысячной толпы, однако мало кто знает, что второй раз выпускать на бой такое животное уже нельзя: быки, прошедшие суровую школу, не только отменно агрессивны, но ещё и дьявольски хитры. Наученные первой схваткой, во второй они уже не оставляют человеку ни единого шанса, поэтому после боя быка убивают всё равно, но уже не на арене, а в загоне. В редких случаях — оставляют на воспроизводство. Такая вот иллюзия гуманизма, которая лично мне откровенно претит своей лживой обёрткой невинности. Тоураду я не стал бы тебе показывать, Flor de lírio, она и самому мне не по сердцу.

Кори смятенно кивнул — подобные кровавые зрелища ему не нравились, оставляли поганый тошнотворный осадок своей бессмысленной жестокостью, но обнаружить в прилипчивом Тадеуше избыток человечности он почему-то никак не ожидал, и это открытие несколько сбило его с толку. Привычный образ коренного местного обывателя рушился на глазах, рассыпаясь по мозаике и собираясь заново, но уже иным, а Микель тем временем продолжал воодушевлённо болтать, ничего вокруг себя не замечая:

— …Но вот Рибейру, Клеригуш, и, кстати говоря, заброшенную железнодорожную ветку — мне всегда нравилось шататься там и в одиночестве, но с тобой, Sol, прогулка будет в сотню раз приятнее и веселее, — я тебе обязательно покажу в ближайшее же время. Ты ведь больше не против моего общества, menino?..

Микеля волокло к нему со страшной силой лунных приливов — Кори это видел, чувствовал, ощущал предвкушающим зудом на любовно оглаженных взглядом мужчины губах, на волосах, к которым мысленно тянулась ухоженно-загрубелая рука, и от чужого помешательства кружилась голова.

Власть над Микелем была приятна, власть была опасна, власть оказалась даром, который нельзя было уже вернуть обратно, однажды согласившись принять, и Кори, взвешивая на ладонях чужую страсть, терялся, не представляя, как ему поступить, но отказываться не спешил. Микель Тадеуш понемногу им узнавался, понемногу становился привычным и в чём-то даже понятным, его компания не была неприятной или утомительной, как это случалось с большинством навязчивых сверстников и сверстниц, поэтому юноша в ответ лишь пожал плечами, не говоря ни «да», ни «нет», но самоуверенный лузитанец, принимающий за флирт даже трёхэтажный мат, тут и вовсе расплылся в довольной улыбке и пообещал, что очень скоро они прибудут на место.

Ретро-город в кокосовых пальмах, преспокойно соседствующих с оливами, дубами и каштанами, пах стариной — из открытых дверей магазинчиков, мастерских и даже офисов тянуло специфическим духом ветхих вещей: тряпок, ковров, гобеленов, подгнивающего дерева и всевозможной рухляди. Кори хоть и порядком пообвыкся с этим неизбывным запахом, древним как сам Порту, но раз за разом удивлялся, улавливая где-нибудь его течение тонким и чувствительным обонянием.

Как объяснил Микель, они вышли в центре и теперь должны были направиться вниз, чтобы спуститься к Рибейре — для местных жителей понятия «вверх» и «вниз» значили несколько больше, чем для обитателей любого другого европейского города, построенного на равнине, и каждый, если не хотел потратить впустую кучу сил, натружая ноги, старался заранее продумывать свой маршрут, чтобы не пришлось потом карабкаться по крутым всхолмьям.

Здесь не было и в помине диких урбанистических видов бразильских фавел — пчелиных сот, трущобных кварталов со своим печальным очарованием прожигаемой жизни, — зато высилось внушительное полумёртвое здание ратуши и теснились безликие торжественные сооружения, не успевшие прирасти к городской душе, нарывающие и упорно отторгаемые.

— Алиадуш, — сказал Микель, напоминая об одноимённой станции, на которой они покинули трамвайчик. Он шагал рядом и чуть впереди, ведя Кори по бульвару мимо площади Свободы и генерала Умберто Дельгаду. — Ничего особенного в нём нет — впрочем, это ты и сам должен понимать. Интересное начнётся дальше, а эти каменные джунгли не стоят того, чтобы в них задерживаться.

Он касался его запястья, обвивал уже привычным браслетом пальцев, утаскивал за собой, торопливым шагом пересекая мостовую, и Кори поневоле замечал в нём выросшего, но так и не повзрослевшего ребёнка — только вот, в отличие от большинства своих зрелых ровесников, нисколько этого не стесняющегося и не скрывающего.

Они спускались по уложенным брусчаткой улицам, пока не почувствовали дыхание реки. Навстречу тянуло сыростью и свежим ветром, напоённым влагой, на пальцах оседала мельчайшая пыльца, а лицо овевало приятным холодком, обещающим к вечеру непременно застудить все зубы, если у гуляк не достанет ума укрыться где-нибудь подальше от коварной воды. Справа показалась площадь с высоким памятником, и Тадеуш, посчитав тот достойным внимания, свернул к нему, а Кори, опасаясь, что иначе чужие пальцы на руке сожмутся крепче, обжигая живым теплом и силком утаскивая следом, поспешил за своим провожатым.

— Это площадь инфанта дона Энрике, или Энрике Мореплавателя, или как тебе будет угодно, menino. Известен он тем, что искал путь в Индию да так и не нашёл, зато обнаружил Мадейру, Азорские острова и острова Зелёного Мыса, — пояснил Микель, когда они остановились у подножья монумента. — Мир тогда был совсем не изучен и казался поистине огромным. Можно было отправиться в любой его уголок и никогда не знать заранее, где окажешься. Всё ещё можно было составлять личные бестиарии, собирая на их страницы невиданных существ, а теперь вот, к сожалению, остаётся только заниматься такой умилительной бессмыслицей, как пролистывание отпускных фотоальбомов, один в один похожих друг на дружку. Нет, безусловно, за неимением большего и эти пыльные альбомы, хранящие драгоценные воспоминания о распитом шотландском скотче, пакете купленных на тайландском рынке фруктов и панораме Тадж-Махала, по-своему прекрасны, но… Уверен, ты должен понимать разницу между восторгом Энрике Мореплавателя, причалившего к берегам Мадейры, и дежурной отпускной радостью туриста, сошедшего с трапа самолета где-нибудь в аэропорту Фуншала. Хотя, признаться, я был бы счастлив и таким путешествиям…

Он замолчал, посылая изваянию немой укор, словно то могло быть прямо или косвенно виновно в его оседлом образе жизни, и, обернувшись к Амстеллу, поинтересовался:

— А ты любишь путешествовать, кочевой цветок? Вы, как я понял, постоянно переезжали — тебе это было по душе?

— Не то чтобы очень, — призадумавшись, честно признался Кори. — Я-то бы предпочёл уже где-нибудь осесть и больше не таскаться по этим бесконечным съёмным квартирам, меняя душные города один на другой, чтобы каждый раз слышать вокруг чужую непонятную речь. От этого ужасно устаёшь.

— Вероятно, ты прав, — согласился Микель. Встрепенулся и потянул его дальше за собой: — Идём, юноша, я ведь кое-что ещё хотел тебе здесь показать!

Оставив площадь дона Энрике позади и спускаясь всё ближе к водной глади, редко-редко поблёскивающей вялым лучом, прошмыгнувшим сквозь завесу непрочного полотна изорванных туч, они достигли церкви Святого Николая с фасадом, отделанным глиняной плиткой в расписной небесной глазури, и уже оттуда Тадеуш, мимоходом знакомящий своего спутника с каждым мало-мальски значимым зданием, подтащил его к обосновавшемуся прямо через дорогу Igreja de São Francisco, собору Франциска Ассизского.

— Вот оно, Flor de lírio, — сообщил он, когда они миновали закрывающую обзор высокую лестницу с перилами, украшенными по всей своей длине округлыми проёмами в кладке.

Перед взором выросли гранитно-мрачные стены высокого строения, крупнокаменные и изъеденные сыростью до черноты, внушительные ступени, прямоугольный зев темнеющего входа, барочный портал с витражным окном-розой под двускатной крышей, витыми колоннами по бокам и статуей самого Франциска в центре. К первому зданию торцом примыкало второе — с полукруглыми арками, забранными чугунными решётками, продолговатыми окнами в белёсой извёстке и четырёхугольной колокольней, увенчанной простым голгофским крестом без вычурной позолоты. — В Порту мало готики, но этот образчик определённо заслуживает внимания.

— В Париже её полно, — спокойно отозвался Кори, нисколько не задумываясь, что своим равнодушным ответом может задеть или обидеть — готика была ему слишком близка, безупречно отражая внутреннее состояние замкнутой души, и потому хотелось от неё бежать сломя голову, ища спасения в чём-нибудь ярком и солнечном. — Лучше покажи ту глянцевую штуковину… что вообще это такое? Почему у вас половина домов ей облицована?

— Азулежу? — мгновенно догадался Тадеуш. — У нас из неё составляют целые мозаики, если это, к примеру, храм или огромное настенное панно. Говорят, что сюда её завезли мавры, когда завоевали часть Пиренейского полуострова, и называлась она тогда «маленький полированный камушек». Тебе нравится?

— Вроде, — неопределённо пожав плечами, согласился Амстелл. — Особенно та, где синее с белым.

Он много видел подобных вещиц: белая снежь перемежалась кобальтовой синью и вкраплениями индиго, сплеталась в мотивы дальних корабельных странствий, в пейзажи знойных экваториальных стран, где тихие сады с журчащими фонтанами, в фигуры ангелов, укутанных многослойными одеяниями — непременно упитанных, хорошо откормленных, с добродушными спокойными лицами, венками на кудрях и арфами в музыкальных длинных пальцах. Порой, если строение, украшенное португальскими изразцами, попадалось простенькое, без претензий на статус достопримечательности, то и покрывающая её глазированная керамика отличалась простотой и неброским, банальным узором, но Кори она нравилась всё равно.

Микель увёл мальчишку обратно к первой церкви: они вошли в раскрытые ворота, оказавшись в маленьком голом дворике, задавленном со всех сторон соседними домами и оживлённом лишь парой цветков в вазонах по краям парадных дверей. Пока Кори вдумчиво разглядывал бирюзовые облачения храма, касаясь подушечками пальцев и впитывая запрятанную в них память ушедших столетий, Тадеуш свински курил, отойдя подальше от строения, прислонившись к решётке ограды и не проявляя ни малейшего уважения и причитающихся святому месту почестей.

Португалия казалась Амстеллу странной — грустной, покинутой, позабытой на окраине миров: новый век нагрянул слишком быстро, заставив гордых мореходов растеряться, заблудиться, не успеть найти места для мятущейся души; они так и остались в итоге стоять простыми наблюдателями в стороне, в то время как мир яростно раздирал на части острова и континенты, перекраивая наново географическую карту и стараясь отхватить самые лакомые куски планетного пирога.

Они вовсе не были безобидными, эти колонисты-работорговцы, но глядя, как дрейфует их корабль, лишённый вёсел и парусов, вслед за течением жизни, становилось чуточку зябко, и тогда начинало казаться, что ещё чуть-чуть, что вот-вот — и поймаешь за хвост то самое saudade, овеянное горьким дымком костров, озарённое тёплым закатом, заветное, куда-то зовущее, оплаканное небом, обласканное сезонными ветрами и ноющее под сердцем последней истёртой струной.

Кем-то навсегда потерянное, кем-то навеки найденное, чувство это, начавшись с лёгких вступительных нот, с каждым прожитым в Португалии годом лишь крепло, заставляя и приезжего Кори причащаться закатной тоски.

— Мы чуточку припозднились с тобой, menino, — говорил Микель, на ходу сминая раскуренную у церкви сигарету, когда они, немного поизучав традиционный фасад католического костела, продолжили свой путь навстречу речному руслу. — В июне здесь проходит фестиваль Сан-Жуана — это такой Святой Валентин, чтобы тебе было чуточку понятнее, он у нас считается покровителем всех влюблённых.

— Ну и на черта он сдался, этот фестиваль? — Кори в любой стране встречал подобные мероприятия в штыки, не желая иметь с ними ничего общего и не считая себя никоим образом к ним причастным, а потому слова Тадеуша принял прохладно. — Чего в нём хорошего?

— Хотя бы то, Flor de lírio, что ты мог бы вдоволь поколотить меня молотком по голове, — неожиданно отозвался его спутник, немножечко ошарашив юношу подобным заявлением, и тут же пояснил, расставляя всё по местам: — Игрушечным, разумеется. Надувным. Но тебе бы понравилось, зная твою тягу к рукоприкладству.

— Дебил, — немного уязвлённо огрызнулся Амстелл. — При чем здесь молотки и покровитель влюблённых? Он что, был болен, этот ваш Дон Жуан?

— Отчего же сразу болен? — в свою очередь обиделся Микель, без труда уловив тонкую подначку с нарицательным «Доном». — Это всего лишь завуалированное объяснение в любви для особо стеснительных: если кто-то понравился, просто подходишь и лупишь по макушке, минуя утомительную процедуру знакомства. Хоть и пещерно, но в целом очень действенно.

— И с чего ты решил, что я должен перед тобой… что я должен объясняться тебе в чём-то?! — взбеленился Кори, опешив от подобной наглости и по жжению на собственных щеках угадывая, что с теми творятся некие нехорошие метаморфозы, заставляющие кожу поневоле краснеть от хлынувшей к лицу крови.

— Разумеется, ты мог бы и заупрямиться, но тогда мне пришлось бы брать инициативу в свои руки, а, согласись, тебе бы навряд ли пришлось по душе подобное проявление чувств, мой французский японец.

— Тупой у вас фестиваль, — заметил Кори, волевым усилием возвращая потерянную было невозмутимость. — Сразу видно, что ты португалец.

Тадеуш на это лишь расхохотался, оценив по достоинству тонкий, как пресловутый сапожный молоток, мальчишеский юмор, и щекотливая тема замялась, но в память Амстеллу запала, изредка напоминая о себе беспричинно учащающимся пульсом и перехваченным у самого горла на долю секунды дыханием.

Улочка вывела их на набережную, а та встретила плавным течением помрачневшей Дору, отражающей дымчатое небо, и глаза тут же разбежались, столкнувшись с нагромождением плавно взбирающихся на скалистые берега двух-, трёх-, четырёх- и пятиэтажных домов, расположенных как попало, как карта ляжет, как позволит изловчиться причудливый ландшафт, мобилизующий в португальцах всю заложенную природой изворотливость. В результате их творческих изысков переулок вполне мог завершаться отвесной скалой, а на её гребне — расти пальмы да колкий кустарник-маквис, и одному только чёрту, наверняка переломавшему все свои ноги в безуспешных попытках вскарабкаться наверх и преодолеть это препятствие, было известно, какие дороги туда ведут. Создавалось ощущение, что постройки влезают одна на другую, теснятся, наседают, нависают обнесёнными решёткой балкончиками и щетинятся ошкуренной штукатуркой боков, но вся эта архитектурная какофония смотрелась настолько гармонично, что ей поневоле радовался глаз.

— Вот мы и на месте! — торжественно объявил Микель. — Рибейра перед тобой, милый юноша: справа и слева — это всё она, а на противоположном берегу Вила-Нова-де-Гайя, и мы, если захочешь, прогуляемся и туда, хотя смотреть там особенно не на что, разве только на склады с портвейном.

Набережную сторожили белобокие катера, обвешанные яркими рыжими баранками спасательных кругов, мягко покачиваясь на зыбкой и неспокойной воде, а под обширными зонтиками, истерзанными ветром, раскинули свои сети зазывалы в тёмных очках, мешковатых спортивных костюмах и светлых кепках с угловатым козырьком, приглашая туристов на экскурсии. Скамейки и фонарные столбы перемежались сувенирными палатками и открытыми кафе с длинными брезентовыми навесами над тесными рядами столиков, слева лилась гитарная музыка — кто-то надломленным голосом старательно исполнял заезженный хит Metallic’и «Nothing else matters», а пальцы музыканта сбивались, по привычке впуская в американскую рокерскую тоску восьмидесятых ритмы знойного фламенко, фаду и неспешность полуденной сиесты. Всеядные чайки выхаживали по длинной полосе причала с видом местных финансовых воротил, высоко вскидывали крепкие клювы, грозно и зорко высматривая потерянный туристами кусок жратвы, но всё внимание Кори приковали уникальные домики, тянущиеся вдоль русла Дору и, очевидно, сохранившиеся ещё со времён далёкого средневековья.

Всех оттенков пастели — от охры и устричного до бежевого, фуксии и выгоревшего неба, — иногда разбавленные и обычным серым камнем, с черепичными покатыми крышами, так плотно примыкающие торцами, что не оставалось ни малейшего зазора, они высились, кренились, опирались друг на дружку; точно убелённые сединой старики, они глядели на мир высокими прямоугольниками оконных проёмов, столь щедро испещривших фасады, что начинало казаться, будто здесь больше окон, чем самих зданий. Очень многие из них были покрыты той самой азулежской плиткой, чаще синей либо цвета морской волны, и порой между домиками можно было встретить невесть как затесавшуюся церквушку: такую же кособокую, почерневшую от ветра и воды, с сошедшим слоем белоснежной извёстки, с наглухо запертыми чугунными дверьми и изъеденным окислой зеленью колоколом в арочном проёме колокольни.

В некоторых из этих домов на первых этажах ютились сувенирные или кафе, другие же были наглухо заколочены, представляя собой не более чем красочную декорацию к туристическим променадам, но Кори не успел их толком разглядеть — Микель уже снова куда-то его тащил, уверяя, что первым делом они должны увидеть мост.

Мост Кори и так превосходно видел — сложно было не заметить такую громадину металлоконструкций, раскинувшуюся дугой от одного берега до другого.

— Мост короля Луиша Первого, — сообщил Тадеуш, когда они добрались до внушающей невольное уважение своим масштабом постройки — впрочем, было бы совестно возводить в королевскую честь что-то менее грандиозное.

Вид её завораживал, даже невзирая на материалы, присущие исключительно веку нынешнему: серая сталь, протянутая в два яруса через реку, нисколько не умаляла величественности моста. По верхнему ярусу ходил рельсовый транспорт, по нижнему — автомобили; фермы, поддерживающие всю махину, основанием упирались в специально возведённый каменный фундамент, выступающий из набережной в плещущие под ним воды реки.

Мост действительно впечатлял, однако Кори, доведённого за последний час до полуобморочного состояния внеплановой утренней голодовкой, достопримечательности понемногу переставали радовать. Всё, о чём он теперь мог думать — это как бы успокоить разворчавшийся желудок, требующий подкинуть в него хоть какой-нибудь еды. Пальцы скользили внутрь карманов и проверяли их нутро, но не находили там ни единой монетки, только ключи от дома и два проездных на метро: его собственный, старый, и новый, купленный сегодня Тадеушем. Раздосадованный своим пожизненным нищебродством, Амстелл с каждой секундой всё сильнее мрачнел, угрюмцем взирая на поблекшие красоты Рибейры.

Можно было, конечно, решить эту проблему быстро и просто: всего-то и требовалось, что пожаловаться на голод лузитанцу-очкарику, чтобы тот тут же с радостью потащил в ближайшую забегаловку, но Кори и мысли такой не допускал. Он скорее бы удавился, чем признал за собой хоть малейшую физиологическую потребность, да и есть за чужой счёт было не слишком-то уютно, и приходилось стоически изображать чуждое земных страстей божество.

К счастью, Микель то ли разобрал усиливающиеся рулады впалого мальчишеского живота, то ли сам додумался ветреной башкой, что время неуклонно подбирается к обеду, а завтрака у них за весь день так и не случилось, но внезапно остановился как вкопанный и виновато уставился на своего спутника.

— Я только сейчас сообразил, menino, что ты, должно быть, проголодался — даже если тебе и удалось перехватить чего-нибудь дома, то с момента того минула уже целая вечность. Как насчёт…

— Завянь, — болезненно и кисло морщась, отказался дурень-Амстелл, готовый биться головой об стену от собственной неизлечимой бараньей упрямости. — Не пойду я больше с тобой ни в какое кафе! Прошлого раза хватило…

Впечатления их скомканное утреннее свидание в ресторанчике на побережье оставило и впрямь не самые приятные, и у Кори заранее выработалась стойкая неприязнь к подобного рода заведениям, если к программе посещения обязательным образом причитался в качестве бесплатного приложения Тадеуш, но тот нашёл способ выкрутиться, пораскинув, видно, на досуге мозгами и решив начать с малого.

— Никаких кафе, Sol, если ты так категорично против, — с самым ягнячьим видом развёл руками он. — Быстренько перекусим чем-нибудь и двинемся дальше. Я бы не отказался от сардиньяды, но вряд ли мы её здесь встретим: уж слишком свежий воздух витает на набережной, чтобы можно было поверить, что где-то поблизости жарят на решётке сардин, но вот Bolo do caco, думаю, нам удастся отыскать. Идём! Первым делом еда, потому уже экскурсии.

Сам он, видно, тоже успел порядком нагулять аппетит, пока трепал языком.

Утративший и способность и желание возмущаться, вполне даже довольный тем, что за него всё решили, Кори поплёлся следом за Микелем выискивать крохотные шестигранные домики уличных киосков-закусочных, своим видом напоминающих часовенки. В этих киосках повара в белых пузатых кепках обжаривали на чесночном масле мучнистые булки, выпеченные со сладковатым картофелем-бататом, и заправляли любой из предложенных начинок — Bolo do caco был этаким португальским родичем американского хот-дога, мексиканского буррито и турецкого дёнер-кеба́ба.

К несчастью для Кори, у которого при мысли о еде желудок, повинуясь заложенному в тело безусловному рефлексу, принялся усиленно вырабатывать разъедающий внутренности сок, набережная изобиловала ресторанами и кафе, но совсем не оставила места для заведений, предлагающих перекус-на-ходу: сколько бы они с Тадеушем ни шли вдоль плещущей тёмно-сизыми водами Дору, маленькие «храмы» еды не желали показываться им на глаза, зато Рибейра открывала всё новые виды, взбираясь на скалистые берега целыми ярусами разноцветных домов.

Взгляд взбегал за ними следом, отыскивая голые гранитные скалы и невесть каким чудом затесавшиеся во всей этой сутолоке островки живительной зелени, порой разросшейся настолько буйно, что покрывала облюбованное ей здание едва ли не целиком. Натыкался на горчичные, розовые и канареечные фасады, щедро усыпанные прямоугольными или стрельчатыми французскими окнами, на брусничные, морковные и терракотовые черепичные крыши, покатые или с крутым коньком, на балконы, в бесчисленном множестве усеявшие городские стены, и на щедрые «аксессуары», которыми без стеснения украшали себя все эти строения: кулоны спутниковых тарелок и ожерелья сушащегося на верёвках белья.

Микель клялся, что закусочных на людных набережных, день ото дня осаждаемых туристами, водилась уйма, но сегодня все они не иначе как отрастили ноги и решили уйти, издеваясь над ними и оставив погибать голодной смертью.

Когда они отмотали по плиточной мостовой почти с километр, им удалось отыскать заветный ларёк, задавленный с двух сторон летними террасами кафе, и Микель, так и не добившийся от упрямого юнца, какой начинки добавить к горячему хлебу, выбрал наугад чоризо с бразильским перцем, вроде бы проверенную и одобренную давеча в местном традиционном супе.

Пока единственный обитатель Quiosque do Bolo do caco, щекастый паренёк с торчащими из-под форменной фуражки вихрами чёрных волос, проделывал нехитрые манипуляции с обжаркой лепёшки и заправкой, Тадеуш выгребал из карманов безбожно скомканные и перепутанные евро-бумажки вместе с увесистой мелочью, и Кори, краем глаза посматривая на своего как будто бы взрослого спутника, мысленно не переставал поражаться, какой же тот, в сущности, беспечный балбес.

Расплатившись и забрав парочку готовых «Bolo», упакованных в шуршащую бумагу, вместе с бутылкой холодного спрайта, Микель вернулся к оставшемуся маячить поодаль мальчишке и, аккуратно подталкивая того плечом в нужном направлении, оттеснил к самому краю набережной.

Всякий раз, как Тадеуш нарочно или нечаянно его касался, Кори делалось нехорошо: с телом приключалась невиданная ранее дисфункция, ноги сами собой заплетались, уводя куда-то не туда, а руки повисали безвольными плетьми, норовя выронить любой зажатый в них предмет. В такие моменты Амстелл плохо понимал, где находится и что происходит вокруг, и подобная беспомощность приводила его в бессильное бешенство.

Вот и сейчас он, повинуясь творящимся с ним странностям, покорно отступил, позволяя увести себя прочь с открытого тротуара и, следуя примеру своего португальского спутника, уселся прямо на тёплый камень, болтая ногами в воздухе над гладью реки.

— Надеюсь, ты любишь такие штуковины, — сказал Микель, протягивая Кори его порцию. — Потому что больше мне, к сожалению, предложить тебе нечего, а посидеть со мной в уюте за столиком на двоих ты упорно отказываешься, Flor de lírio.

Кори молча развернул обёртку и вонзил зубы в горячий хлеб, рассчитывая, что Тадеуш, не получив ответа, оставит эту тему в покое, и тот действительно замолчал, отвинчивая с лимонада крышку и делая большой глоток.

А затем, беспардонная сволочь, протянул Амстеллу, предлагая пить из одной с ним бутылки.

— Совсем рехнулся? — еле сдерживая злость, сквозь зубы процедил возмущённый подобной затеей юноша. — Сам теперь пей, и нечего мне её подсовывать!

Микель непонимающе распахнул глаза и застыл, удивлённо таращась то на Кори, то на бутыль со спрайтом. С трудом смекнув, что произошло, разочарованно протянул:

— Неужели ты настолько брезглив, menino? Поверь мне, я совершенно не заразен и никакими инфекциями тебя не одарю — впрочем, и не только через это несчастное горлышко, которого коснулся губами.

Кори не слишком хорошо понял, на что тот намекает, но нутром почуял нечто аморальное, запрятанное глубоко за смыслом произнесённых мужчиной слов, и разбесился ещё сильнее.

— Я сказал, что не буду пить с тобой из одной бутылки, чего здесь непонятного?! Обойдусь. Сам пей.

Тадеуш со вздохом поднялся, оставив свой завтрак остывать на берегу, и буквально через минуту вернулся, опускаясь обратно и протягивая Кори докупленную вторую бутыль.

— Вот, юноша. Не стоит есть всухомятку. А с брезгливостью мы как-нибудь потом разберемся.

— Что?

Кори сощурил глаза: каждое из подковыристых слов таило за собой неизвестный пока подвох и заранее ему не нравилось, но тут уже Микель промолчал, отказываясь как-либо комментировать своё заявление и демонстративно набивая рот едой.

Юноша чуть подулся, поворчал и вынужденно переключил внимание на примостившихся по соседству чаек, всем своим видом сигнализирующих: «Меня, меня тоже покорми, ленивая щедрая птица без крыльев!». Неспособный противостоять чаячьему напору, он покорно кормил, так что вскоре вокруг них собралось пять или шесть особей, отменно жирных и настроенных исключительно воинственно и враждебно. Тадеуш, делиться на сей раз ни с кем не готовый и с подозрением косящийся на незваных гостей, осторожно предположил, что пора убираться отсюда подобру-поздорову, если они не хотят закончить свой завтрак, отбиваясь от полчища разъярённых и обнаглевших пернатых.

Покинули облюбованный тихий уголок под дулами чёрных бусин-глаз: чайки ещё протопали за ними с десяток мелких шажков, но, убедившись, что больше никакого угощения им не светит, копотливо отправились на поиски новой жертвы.

Кори с Микелем вернулись обратно к мосту, и там лузитанец, объявив, что непременно должен показать юноше крепостные стены старого Порту и саму Рибейру с высоты, повёл его к рельсовой ленте фуникулёра, расположенной в паре десятков шагов справа от моста. К железной дороге прилагалась и тянущаяся параллельно лестница, но настолько крутая и длинная, что одна только идея подняться по ней привела бы любого среднестатистического обывателя в священный трепет.

Вагончик, подъехав к посадочной станции и выпустив тех немногих, кто возвращался с вершины холма на набережную, стал так рьяно забиваться туристами, что Микеля с Кори оттеснили и притиснули к стеклу. Как только дверца закрылась, провозгласив начало клаустрафобического путешествия, Кори оказался не очень плотно, но всё-таки зажат между Микелем и тонкой прозрачной перегородкой этой адской машины.

— Что за…?! — недовольно зарычал он, с трудом сдерживая панику, скаля зубы, толкаясь острыми костяшками плеч и локтей, но всё равно продолжая чувствовать лузитанца непозволительно близко от себя — тот обдавал горячим дыханием, табачным дымком, острым перцем только что съеденного кускового не то завтрака, не то уже обеда, и своим проклятым таинственным одеколоном, не поддающимся никакой классификации. — Что это за кошмарный транспорт?..

— Канатная дорога Гиндаиш, — просто и с охотой отозвался Микель, поглядывая на него сверху вниз.

— И зачем мы сюда полезли?! — становилось жарче, ужас нарастал, навязчивый спутник подобрался как будто бы совсем впритык, хитро прикрываясь тряской и теснотой. — Могли бы и пешком подняться — всё лучше, чем задыхаться в этой толпе!

— Sol, поверь, мы бы умерли с тобой, пока доковыляли бы до вершины, — то ли шутливо, то ли абсолютно всерьёз ответил ему Тадеуш. Амстелл не видел его лица, впервые оказавшись вплотную с мужчиной и хорошо уяснив существенную разницу в их росте, позволяющую в буквальном смысле утыкаться носом в чужие ключицы или плечо — на выбор — но никак не смотреть глаза в глаза. — Я, по крайней мере, точно умру — лёгкие курильщика не выдержат подобной садистской нагрузки.

— Слабак, — скрежеща от бессилия стиснутыми зубами и чуя, прекрасно угадывая, что этот гад ему нагло врёт, что ничего с ним не сделается — жилистому и поджарому португальцу выносливости было не занимать, — Кори постарался ужалить в отместку побольнее: — Чёртов рохля. Сказал бы сразу, что разваливаешься — я бы нашёл занятие получше, чем шататься с таким немощным хлюпиком по городу!

Микель, кажется, на все подначки только посмеивался — как назло, Кори не мог увидеть даже его губ, — и продолжал, сволочь, наслаждаться вынужденной теснотой, так что ничего другого не оставалось, кроме как смириться с ситуацией и терпеть, пока кабинка не доберётся до верхней точки, а уж там вылететь наружу, вдохнуть свежего воздуха и никогда больше не соглашаться на подобные поездки.

Вагончик поскрипывал, катился неторопливо, взгромождался на скалистые склоны по натянутым дугой стальным тросам и рельсам, мимо тянулись обшарпанные домики в два этажа, кивала на прощанье опахалом перистых ветвей ворсистая пальма, проплывал обстриженный на одну половину, мешавшую фуникулёру, ясень и укрывшиеся под сенью его листвы четыре пластиковых стульчика, окружившие такой же пластиковый белый стол, а внизу раскинулся сочно-зелёный ползучий ковёр, устилающий серый каменный монолит.

Кори немного пообвыкся с Микелем — пускай тот и оставался всё ещё чересчур близко, но хотя бы не пытался лапать и обтираться, а его дыхание, временами касающееся макушки, и источаемый телом жар постепенно начинали казаться приятными и волнительными. Никогда прежде не катавшийся на такой штуковине, юноша касался пальцами заляпанного стекла, наблюдая, как раскидывается под ними малахитовая поверхность Дору и открывается взору во всей своей красе стальной каркас моста с гранитными арками-постаментами.

Постепенно их путь, поначалу отвесно-крутой, сделался пологим и ровным — они взобрались на вершину и теперь ползли по ней со скоростью недужной каракатицы, пока вдруг неожиданно не окунулись в смягчённый тусклым светом полумрак.

Кори встрепенулся, не понимая, что происходит, попытался обернуться, но, разумеется, наткнулся на мерно вздымающуюся грудь Тадеуша, и пришлось спросить:

— Где мы?

— Просто маленький тоннель, menino, — отозвался Микель, в этот момент — Амстелл отчётливо это знал, хоть и не мог никак доказать, — перебирая пальцами кончики его забранных в хвост волос. — Он скоро закончится.

И действительно, через полминуты впереди забрезжило дневным светом, кабинка выкатилась на открытый воздух, предоставив всем своим пассажирам панорамный обзор, и Кори, которого с начала посадки притиснули к стеклянной стенке, тем самым избавив от неудобства вставать на цыпочки и выглядывать поверх голов, увидел всё как на ладони.

В этот миг Тадеуш, прежде молчавший, придвинулся ближе и, склонившись к самому уху, заговорил громким шёпотом:

— Вот он, этот мост — он и пристань Рибейры: их отсюда замечательно видно; а вон там, если приглядеться, — палец его ткнулся в стекло, легонько постукивая самым кончиком аккуратно обстриженного ногтя и указывая направление, — там находятся винные погреба Каиш-де-Гайя. Видишь чёрные лодки с косыми длинными вёслами? — Кори коротко кивнул, заворожённый творящимся с ним параличом и ощущая себя бабочкой, пойманной в обездвиживающие сети. — Это барки-рабелу, гружённые бочками. Раньше на них доставляли вино с Верхней Дору, сейчас они — всего лишь наживка для туристов. Бочки, полагаю, пусты… Но вот на день Сан-Жуана — тот самый, о котором я тебе рассказывал, menino, — с этими барками устраивают что-то вроде небольшой регаты. Приехали, кстати.

Кабинка замедлилась и с лёгким стуком замерла, обозначив прибытие. Двери открылись, выпуская пассажиров; выбрались и Тадеуш с Амстеллом, сразу же хлебнув свежего ветерка, крепчающего и гоняющего по небу такие чёрные тучи, что уже не верилось, будто всё это как-нибудь обойдётся, не пролившись на Порту мощными струями июльского ливня.

Холм венчали зубчатые известняковые Muralha Ferdinanda, «Стены Фердинанда» с турами башен, окружённые стриженой лужайкой и осенённые вольными кронами апельсиновых деревьев — древние, пожитые, видавшие расцвет и угасание Португалии. Вдоль тротуарных дорожек тянулись округлые свечи-фонари на чугунных ножках, а ближе к обрыву можно было полюбоваться изнанкой многоярусного скалистого городка: здесь густо разросся плющ и клематис, увивая крыши домов и разрушенные остовы стен взбитым плюшем листьев и лиан вперемешку с пронзительно-синими радужками цветов. Кое-где проглядывали из-под вездесущей ползучей зелени края обвалившейся кирпичной кладки, украшенной граффити, и виднелся чёрный ход одного из домишек — зловещий проём без двери, сбегающий ступенями во внутренний дворик, больше похожий на утробу колодца. У пристани выступали коротким дрейфующим бумерангом на сваях причалы для лодок и катеров, а на противоположном берегу Дору протыкали небо свечные кипарисы и стояли длинные складские строения, отсюда различимые лишь по своей внешней неказистости.

— Пойдём на ту сторону, Кори, — предложил Тадеуш, затягиваясь сигаретой и беспокойно поглядывая на небо. — Там есть смотровая площадка, откуда открывается отличный вид на Порту. Хочу успеть тебе ещё немного показать, прежде чем начнётся этот проклятый дождь, который сегодня так некстати!

Он бесился на погоду, раздражение его было физически ощутимым, и Кори стало немного не по себе. Хотелось сказать: «Подумаешь, какой-то там дождь — разве он нам помешает?», но сделать это было решительно невозможно, и оставалось только супиться на пару с напившимся свинца небом.

От вида с верхнего яруса моста захватывало дух и кружилась голова, а низенькие кованые ограждения не дарили ни малейшего чувства защищённости — один простор, эффект маятника, трепет в груди, ощущение свободного полёта и дыхание обширной речной глади под ногами, рябой и вздыбленной ветром. Человечки сновали по набережной разноцветными муравьями, белели зонты и навесы торговых палаток, а чуть дальше начиналась проезжая часть, протянутая вдоль берега автомобильная дорога.

Мимо пронёсся жёлтый поезд в два вагончика, кажущийся осколком солнца на пасмурной карте города — быстро и почти бесшумно, запоздало обдавая налетевшей воздушной волной. Тротуар от рельсов отделяла широкая и тоже жёлтая разметка, под стопами звонко и гулко пружинили железные листы, и, по мере того как шли, стало видно трёхэтажные постройки складов, похожие на тюремные бараки с невзрачными стенами и зарешёченными окнами, так плотно наседающие друг на дружку, что невозможно было разглядеть зазора между козырьками крыш. Прямо над ними возвышалась мрачная крепостная стена, обносящая округлую и приземистую белёную церковь с литыми решётками-башенками вдоль кизилового купола, напоминающего цирковой шатёр, и с примыкающими к ней длинными жилыми помещениями, крытыми такой же кизиловой черепицей. Церковь эта была хитро запрятана между домами и скалами, и казалось, что к ней не подобраться.

— Туда никак не попасть? — спросил Кори, кивком указав на серые замковые стены, по ошибке попавшие сюда с Туманного Альбиона, и Тадеуш охотно откликнулся:

— Туда можно попасть, menino — это монастырь Серра-ду-Пилар, некогда служивший военным фортом. К нему, насколько мне известно, должна вести крутая тропка и где-то даже имеется канатная дорога, но мы туда не пойдём: уже накрапывает, а мне бы не хотелось, чтобы единственным плодом нашей прогулки стала твоя простуда.

Кори скрипнул зубами, стачивая эмаль: злила излишняя забота, которой не просил, бесило, что с ним носились как с сахарным, будто от одной капли дождя он мог растаять на глазах, и кипящее в груди раздражение рвалось наружу.

— Да и плевать… — зарычал он, сводя к переносице брови. — Ты ещё и дождя боишься, что ли? Сам обещал показать мне город, а теперь мы никуда не идём, только шатаемся по набережной и мосту…

— Ладно, Flor de lírio, как пожелаешь, — тут же покладисто согласился Микель, примиряюще вскидывая руки ладонями вперёд. — Я отведу тебя куда угодно, только прикажи.

От таких пугающих откровений Кори сделалось не по себе. Он стушевался, отвернулся, разглядывая неспокойную воду, качающую на волнах немногочисленные курсирующие вдоль русла катера, и тут же поймал себя на одной-единственной мысли, колотящейся набатом о виски: что он делает, неужто он совсем рехнулся, чтобы позволить себя увлечь всему этому?

И что, хотелось бы знать, будет потом?

Ведь Микель Тадеуш никуда не отвяжется: он придёт к нему и завтра, и послезавтра, и всё это странное лето напролёт, пока не начнётся учеба или пока самому лузитанцу не надоест — но что, если ему надоест?

И что, если ему всё-таки не надоест?

Что случится между ними тогда?

Кори Амстелл совсем рехнулся, и ему действительно хочется чего-то подобного?..

Ответов не было ни на один из вопросов, каждый из них оставался риторическим, и Кори просто плыл по течению, шёл следом за мужчиной, играл в его игру по его же правилам, которых не знал и наполовину, и всё это было волнительно, всё это было незнакомо и всё увлекало в неизведанный новый мир, прежде всегда крутившийся вовне, а в разгар июля решивший вдруг ухватить нелюдимого мальчишку за шкирку да утянуть в свой водоворот.

Первым делом Тадеуш отыскал смотровую площадку, мощённую простой брусчаткой с пробивающимся в зазорах мхом и молодыми стебельками жизнелюбивой травы, и, лавируя среди праздных туристов, тоже с тревогой поглядывающих на темнеющий окоём поверх гнутых дужек солнцезащитных очков, совершенно сегодня бесполезных, подвёл Кори к каменному ограждению, на которое так удобно было облокотиться, любуясь раскинувшимся по ту сторону Порту с его Рибейрой. Отсюда открывались высокие причалы на сваях, таящие под собой то ли секретные подземелья, то ли всего лишь пустоты каменных мешков; плесневелые булыжники, омытые водой и заляпанные тиной, живописно кренящиеся дома, тонкие росчерки грифельного карандаша по фасадам, рисующие перемычки балконов и поднятые жалюзи над дверьми магазинчиков и кафе; бесконечная гамма пастели и приглушённый блеск азулежу, кресты и шпили, мансарды и слуховые окна, а в каждом из окон — отражение графитового неба. Трещали туго натянутые канаты на носах прогулочных катеров «Porto Cruz», чующих непогоду и взволнованно кивающих в такт волнам убелёнными сединой головами, взбесившийся ветер задувал в уши, трепал полы одежды и с остервенением цеплялся за излюбленные длиннющие патлы юноши.

— Монастырь на горе, — настойчиво напомнил любимец ветров, и Микель Тадеуш действительно повёл, исполняя требование, только вот свернул куда-то совершенно, по мнению юноши, не туда.

Кори, твёрдо убеждённый, что ступеньки с обещанным крутым подъёмом никак не могут брать свой исток на противоположной стороне дороги от скалы, приютившей монастырь, хватал лживого лузитанца за рукав, рычал, злобился, тащил за собой следом, одержимый идеей попасть на вершину холма с крепостью, и Микель только бессильно разводил руками: веди, menino, разумеется, тебе известно лучше.

Пока они препирались, верховный купол всё гуще наливался синей чернотой, как пузырящийся мешок, обещая вскоре не выдержать и разверзнуть прохудившиеся хляби над портовым Порту, сравнивая небо — с морем, а море — с землёй.

Не успел упрямый юноша дотащить своего вяло сопротивляющегося спутника до примеченного зелёного закоулка, где наивно рассчитывал обнаружить коварно запрятанную лестницу, как на плечи и шею попáдали первые крупные капли — ощутимо, с чувством, обещая усилиться и если не оставить синяки, то уж точно хорошенько поколотить.

Хитрый Тадеуш мгновенно оживился, будто только этого и ждал, схватил ещё пуще набычившегося, брыкающегося, пихающегося и недовольного Кори за острый колкий локоть и нырнул в ближайшую подворотню, ускоряя шаг, а дождь хлынул беспощадной кипучей стеной, мигом вымочив до последней нитки и людей, и город. Посерели исписанные подростками стены, затрепетало ветвями оливковое дерево, заскользил под ногами раскрошившийся камень, ударило холодом, острым запахом озона и йода, а ещё спустя пару отвоёванных дождём секунд Микель затолкал мальчишку под выступающий козырёк наглухо заколоченной двери, обклеенной слоями содранных листовок и испещрённой нецензурными маркерными надписями.

Тут только Амстелл перевёл дыхание. Мотнул головой, словно угодившая под косохлёст собака, сбивая с чёлки повисшие на ней густые капли, а его спутник, такой же мокрый, в пристающей к телу одежде и с сосульками спутанных волос, налипших на щёки и лоб, откинулся спиной на кирпичную стену у дверного косяка, стащил с носа залитые водой очки и поморщился, утирая глаза рукавом уже не впитывающей влагу рубашки.

— Вот об этом примерно я и толковал, menino, — сказал он, поглядывая на нескончаемые потоки, рушащиеся с крыш ниагарским водопадом. — Я провёл здесь всю свою жизнь и немножечко разбираюсь, когда оно просто скромно покрапает, а когда — нагрянет с моря штормовыми шквалами. Тебе холодно?

— Нет, — соврал Кори: даже он понимал, что под козырьком их убогой крыши слишком тесно, чтобы открыть подобную слабость, да и гордость его, раздутая на манер колючей рыбы-фугу, никогда не позволяла сознаться даже в очевидном, даже когда руки покрывались гусиной кожей, а зубы затевали во рту звонкую чечётку.

От июльской жары не осталось и воспоминания: порывы буйного воздуха долетали такие ледяные, что пробирало до костей, и следовало, наверное, поскорей бежать до ближайшей остановки метро, но глядя на ручьи, кипучими бурунами струящиеся вниз по улице, становилось ясно, что затея эта в корне безнадёжная и бессмысленная, что так или иначе до дома они доберутся — хоть выжимай, а под ливнем теплее всё одно не станет.

— Мы застряли здесь ненадолго, Sol, — с фальшиво-виноватой улыбкой поведал Кори его спутник, вполне довольный, судя по его неунывающему виду, той передрягой, в которую загнала их ураганная непогода. — Но скоро всё утихнет, и тогда мы где-нибудь согреемся… Вина или чаю, на твой выбор?

— Не буду я нигде греться, — огрызнулся Амстелл, будто это не Микель лисьей своей хитростью уберёг их от уникальной возможности угодить под этот самый ливень где-нибудь на подступах к монастырю, аккурат посреди гористого склона — а может, именно на это и взъерепенившись детской своей обидой. — К чёрту. Домой пойду.

Ему было зябко и промозгло до самых костей, и сидеть потом бес знает где, снова под прицелом влюблённых глаз, вдыхать разлитый в воздухе аромат густого как смола ликёрного вина, пьянеть, на виду покрываться лихорадочными пятнами простуды, которую схватывал куда как легче прочих своих сверстников, чтобы сделаться совсем уж беспомощным — Кори хотелось меньше всего.

— Как скажешь, Flor de lírio, — печально согласился Тадеуш. — Надеюсь, сегодня ты не откажешься, если я вызовусь тебя проводить?

Кори промолчал; снаружи — с очень условной наружной стороны, начинающейся прямо там, где обрывался короткий козырёк, — хлестало так, что отшибало пальцы, если попытаться их высунуть, и он вынужденно ютился на одном конце крыльца, косясь на лузитанца, устроившегося с края другого и без особых успехов возящегося со своими очками, никак не желающими просыхать в стопроцентном концентрате приморской влажности.

— А хочешь, я тебе сказку расскажу? — неожиданно огорошил его Микель, махнув на очки рукой и зацепив их одной дужкой за пуговичную петельку рубашки. Запустил пятерню в волосы, взъерошил, чтобы не лезли прямо в глаза, путаясь с густыми чёрными ресницами, и добавил: — Так повеселей будет, да и околеть тут можно вконец, если молчать, как две скалы.

— Какую ещё сказку? — недоверчиво сощурившись, переспросил Кори, приучившийся в каждом его слове загодя выискивать подвох. — Я тебе не малолетний сопляк, чтобы твои тупые сказки слушать!

— Э-э-э, юноша, так не годится! — многозначительно присвистнул Тадеуш, явно затевая — это Амстелл уже научился различать и угадывать, — раунд тонких измывательств. — Знаешь, что происходит с теми, кто перестаёт любить сказки? Сначала они вырастают, а после — стареют. Кожа сморщивается, как чернослив, висит пустым мешком, волосы подбивает седина, глаза становятся блеклыми и безрадостными. Неужели ты хочешь, чтобы тебя преждевременно постигла такая страшная участь?

— Хватит заливать, трепло! — скрипнул зубами Кори, еле сдерживающий бешенство и вот-вот готовый шагнуть за пределы их спасительного островка, лишь бы только убраться подальше от донимающей болтовни. — Да пошёл ты! Иди, торгуй на рынке своим рецептом вечной молодости, а мне и так неплохо!

Тадеуш беззлобно рассмеялся, но домогательств своих — пока, к счастью, только словесных, хоть Кори и чувствовал, что очень скоро в ход пойдут и заждавшиеся руки, — не оставил, вспомнив и поспешно выцарапывая из джинсовых карманов сигаретные пачки в надежде, что те удалось сберечь от вездесущего дождя.

— И тебе совсем не интересно, какую сказку я собирался тебе поведать? — спросил он, бессильно чиркая колёсиком умершей зажигалки, но не сдаваясь и продолжая раз за разом стёсывать кременный механизм в попытке выбить искру.

— Не интересно, — буркнул Амстелл. Помялся, пожевал недовольно губу, подёргал сам себя за липнущую к телу футболку и, не поворачивая головы, выдохнул с яростью: — Что ещё за сказка?

— Про Каменного Мигеля, — тут же охотно отозвался лузитанец, словно только и ждал приглашения.

— Знаю я её! — фыркнул Кори, кривя рот и пиная напившимся воды кедом крошащуюся ступеньку — Фурнье пытался когда-то привить тягу к европейскому фольклору, да без особых успехов: маленький французский японец, выращенный в детдоме и злобный как сто чертей, запрятанных в спичечный коробок, орал, выпучив глаза и заходясь краской, что не будет слушать всю эту чушь, хоть сам всё-таки и слушал вполуха.

— А вот и не знаешь, meu Anjo! — парировал Микель и, не дожидаясь позволения, принялся за рассказ: — Жили в одно время в одной стране король и сапожник, у каждого из них был сын, и случилось как-то так, что сыновья их подружились. Молодые люди не скрывали ни от кого своей дружбы — вместе появлялись на улицах и площадях города, вместе гуляли в королевском саду, и принц гордился своим другом, потому что Мигель — так звали бедного юношу — был добр, честен и смел.

Кори фыркнул, наморщил нос, скрестил на груди руки и, досадуя на впивающийся в плечо острый скол каменной кладки, устроился вполоборота к Тадеушу, а тот продолжил уже с воодушевлением, ухватив свежую струю, влившуюся в неиссякаемый источник пустой болтовни:

— А так как принц был божественно красив — совсем как ты, menino, — то Мигель, на свою беду, без памяти в него влюбился. Слишком юный, слишком глупый и совсем ещё не успевший понять за свою короткую жизнь, что в принцев влюбляться нельзя, если только ты не принцесса, разумеется.

— Что ты несёшь?.. — оторопел его слушатель, непонимающе хлопая глазами и пытаясь постичь глубину чужой порочности. — Не было там такого! Что за чушь собачья…

— Не все сказки рассказывают так, как следовало бы, — резко отозвался Микель, которому наконец-то удалось раскурить сигарету — та занялась дымком таким же смолистым, как и днище старого дредноута, поросшего бородой ракушек и тины и приютившего на киле под самой кормой дремлющего кракена. — С чего ты взял, что их версия правдивее моей? Только потому что её напечатали в книжках? Так ведь не всё, что в них печатают, правда — это-то ты должен понимать и сам, menino, я надеюсь. А раз так, нет никакой гарантии, что именно я здесь лгу — к тому же, я и не лгу, а всего лишь пытаюсь показать тебе то, что вижу своими глазами. Поэтому просто послушай, юноша. Просто послушай. — И Кори, осаженный дерзким тоном и посерьёзневшим взглядом медово-карих глаз, таких пронзительных и открытых без извечных очков, действительно замолк, позволяя лузитанцу продолжить свою историю: — Итак, Мигель был очарован принцем, хоть и не смел его коснуться, а принц благоволил к нему, легкомысленно не отдавая себе отчёта в собственном влечении, и оба были счастливы, но королю, как ты и сам можешь догадаться, дружба их была сильно не по нраву. Он вызвал Мигеля и под страхом смертной казни приказал ему немедленно убираться из королевства. Пришлось изгнаннику взвалить котомку на плечи и отправиться в далёкое странствие. Однако принц, узнав об этом, тоже стал собираться в дорогу — как ни грозил ему старый король, он сел на коня и поскакал вдогонку за другом. Вскоре ему удалось догнать Мигеля. Друзья обнялись и отправились в путь вдвоём. Они ехали из одной страны в другую и вскоре вступили в дремучий лес: со всех сторон их окружили вековые деревья, строгие и молчаливые, в кронах гулял вольный ветер, а в корнях пряли пряжу пауки, и тихо поскрипывало веретено…

Дождь стихал, устало барабанил по черепичным крышам и козырьку, стекал потоками по водоотводу, бежал по улице стремниной, лизал края ступеней, на которых примостились двое странных гуляк, осаждённых непогодой: смуглый вихрастый мужчина с сигаретой в зубах то усаживался на корточки и заглядывал снизу вверх на темнеющее без шанса на просвет небо, то поднимался на ноги и по-детски открыто улыбался в лицо своему собеседнику, хмурому восточному подростку с насквозь промокшими длиннющими волосами — густыми и тёмными, цвета сказки, воронова крыла уснувшей Белоснежки, таинственной и непостижимой ночи Пиренейских гор.

— Оказавшись в лесу, изгнанники услыхали далёкий крик: кто-то просил о помощи, и они поспешили на выручку. Крики становились всё громче, и наконец на лесной поляне друзья увидали прекрасную девушку, привязанную к стволу толстого дерева. «Что случилось с тобой?» — спросили они, освободив пленницу. «На меня напали разбойники, — поведала та. — Отняли мои драгоценности и перебили всех моих слуг». «О несчастная!» — воскликнул принц. Девица оказалась королевских кровей — в те далёкие времена, menino, в Европе была куча мелких королевств, так что знатные личности встречались буквально на каждом шагу, а принцесса, веришь ли, даже после бесчестящей встречи с лесными разбойниками всё ещё оставалась принцессой, — и принц решил жениться на ней. Он подал ей руку и усадил на своего коня, а Мигель пошёл с ними дальше пешком…

Микель не перевирал ни слова в сказке, прекрасно известной Кори, а смысл всё равно неумолимо менялся, и юноша упорно не понимал, как тому удаётся проделывать подобный фокус — кто знает, быть может, и впрямь в этих сказках и преданиях всегда крылось то, чего никто не замечал, не хотел замечать или же нарочно заминал?

— Было их двое, и были они счастливы, но теперь стало трое, и для Мигеля небо затянули грозовые тучи, а жизнь сделалась беспросветной и безрадостной. Они продолжали свой путь, пока не стемнело окончательно и не пришло время расположиться на ночлег. Принцесса и принц вскоре же крепко заснули, но Мигель, не такой беспечный и умиротворённый, терзаемый сердечными муками и роем мыслей, спать и не собирался — он, к тому же, хорошо понимал, что в любую минуту снова могли нагрянуть разбойники, раз уж те обретались где-то в здешних лесах, — рассказывал Тадеуш, закуривая вторую сигарету — не накурился, смешивал дождливую свежесть с табачной пряностью, по временам посматривал на Кори, а по временам делал вид, что не замечает, как тот тайком его разглядывает — мальчишеский взгляд упорно цеплялся за тончайшие лучистые морщинки у век, придающие португальцу шарма, — и рисовал потаённую улыбку тем уголком губ, что оставался сокрыт от юноши: ему ведь не дурные шестнадцать, он-то за свою жизнь хорошо наловчился отличать равнодушие от точного попадания, и сейчас это было именно оно — твои глаза совсем не умеют лгать, menino. — Мигель охранял сон принца и его невесты, расхаживая между деревьями взад и вперед, как часовой перед королевским дворцом, и постепенно, угнетённый собственными думами, углубился дальше в лес и неожиданно очутился перед большой пещерой. «Уж не разбойники ли прячутся здесь?» — подумал юноша и, обнажив шпагу, вступил под тёмные своды, но в пещере никого не оказалось — только три чёрных блестящих камня лежали посередине. Он хотел уже возвратиться обратно, как вдруг под своды впорхнули три голубя, белые словно пух или облачко в погожий день. Голуби сели каждый на свой камень и громко заворковали, а Мигель прислушался и, к собственному изумлению, стал различать слова.

Первый голубь сказал: «Бедный принц! Он спит спокойно и не знает, что его ждёт несчастье в роще золотых апельсинов. Если принцесса надкусит плод, она погибнет!». Второй голубь тут же подхватил: «Как мне жаль принцессу! Несчастье ждёт её у хрустального родника. Если принц зачерпнёт прозрачной воды, он умрёт!», а третья голубка закончила: «Что значат ваши тайны по сравнению с моей! Что значат эти несчастья по сравнению с тем, о котором я поведаю вам! Если принц и принцесса не погибнут в пути, их ждёт гибель в своей постели, потому что в день свадьбы, ровно в полночь, во дворец приползёт страшный семиглавый змей и съест их обоих!».

Мигель в ужасе бросился из пещеры, чтобы предупредить принца об опасности, но голуби поднялись в воздух — отменно паскудные попались птицы, menino, — и преградили ему дорогу. Юноша остановился, а они пропели хором… — Микель замялся — видно, стихи ему давались не так хорошо, — не упомнил их дословно, поморщился и небрежно взмахнул в воздухе раскуренной сигаретой, выписывая витиеватые завитки: — В общем, они ему пригрозили, что если только проболтается, то тут же превратится в холодный мрамор. «Не будь идиотом, — сказали птицы, — ведь ты наверняка сумеешь дельно распорядиться тайными знаниями», и бедняга Мигель в смешанных чувствах побрёл обратно к лагерю. Он, конечно, понимал, что то были никакие не голуби, а диаблеро…

— Диаблеро?.. — переспросил Кори, нахмурившись — слово показалось ему непонятным, незнакомым, хоть и созвучным привычному «Диаволу».

— Так называют чёрного колдуна, способного превращаться в животное — птицу, собаку, койота или любое другое существо, — пояснил Микель, незаметно подбираясь чуточку ближе, всего на каких-нибудь полшажочка, но и этого оказалось достаточно, чтобы мальчишку окутало ощущение уюта и горячего тепла, льющегося от сильного жилистого тела. Вышвырнув окурок в выбоину под крыльцом, уже приютившую бесчисленное множество почивших ранее сигаретных трупиков, Тадеуш поднялся с корточек, потянулся в спине, хрустнул позвонками, выпрямился во весь рост и склонился над Амстеллом, облокотившись о ледяную сталь двери рукой, замирая в жалких двадцати сантиметрах от его лица и провоцируя и без того норовящую подскочить температуру. — Итак, это была троица диаблеро, а Мигель не был непроходимым тупицей и прекрасно понимал, что там, в злополучной роще, от него всего только и потребуется, что позволить дуре-принцессе умять несущий смерть апельсин, и они с принцем снова будут неразлучны. Принц, без сомнения, погрустит, но едва ли скорбь его продлится слишком долго — как можно горевать и быть безутешным по тому, с кем был знаком всего один день? Искушение, мальчик мой, было очень велико.

От Микеля тянуло терпким табаком, губы его, гибкие и подвижные, еле уловимо изгибались уголками, обозначая самый краешек затаившейся в них улыбки, и Кори чувствовал, как отнимаются его ноги, подгибаются в коленях, как в груди клокочет волнение и как влёчет навстречу сильнейшим из магнитов, создавая притяжение, превосходящее земное. Заворожённый, он всё не мог отвести глаз от его лица и обречённо задавался вопросом: что вообще такое с ним сейчас творится?

Что это за чертовщина?

Этот Микель — тоже проклятый диаблеро, или просто всему виной простуда, бьющая лихорадкой по щекам?

— Мигель не был святым, — продолжал Тадеуш, перехватывая мальчишеский взгляд и уже не отпуская. Гипнотизировал удавом Каа и почти склонялся, чтобы коснуться, чтобы наградить надломленной невинностью, но в последний миг сдерживался, оставаясь балансировать на шатком парапете ради того, чтобы удержаться и довести до тверди, не позволить рухнуть там, где всё ещё зияла под ногами бездонная и опасная пропасть. — Он разбудил принца и сказал ему: «Поспешим во дворец! Если ты возвратишься домой с такой красивой и знатной невестой, король так обрадуется, что простит тебе ослушание, а мне разрешит жить в городе рядом с тобой». Принц всегда безоговорочно доверял своему другу, и вскоре они двинулись в обратный путь, но на сердце Мигеля было черно. Он старался всеми силами миновать наложенное проклятье: шёл открытым полем, обходил за километр каждое дерево, и всё-таки на рассвете, словно из-под земли, выросла перед ними неизбежная заколдованная роща, сверкая в лучах раннего солнца, вся в таких крупных, сочных и золотистых плодах, каких ни принц, ни Мигель не видели даже в королевском саду. И выбор, мальчик мой, этот чёртов моральный выбор — он безошибочно отыскал свою жертву, поставив Мигеля на распутье.

Кори больше не возмущался, не крысился на тупые детские сказки, не посылал болтливого лузитанца подальше — он просто слушал, кусая губы, цепляясь оцарапанными пальцами за острые каменные выступы и не замечая, что дождь снаружи их козырька почти утих, а небо принесло сумеречную темноту, укутав вечерним покрывалом и обозначив тот самый час, когда не разберёшь, то ли ещё довольно рано, то ли уже слишком поздно: без клонящегося к закату солнечного яблока никак не понять, да и к чему, когда в этом безвременье на двоих было так уютно и хорошо?

— «Ну вот, — подумал Мигель, едва они вступили под сень древесных крон, — сейчас принцесса захочет полакомиться апельсинами…» — и тотчас же услышал звонкий девичий голос: «О мой принц! Сорвите мне один из этих прекрасных плодов!». «Принцесса, — тотчас же возразил ей Мигель, — эти апельсины не продаются!». «Если я съем один из тысячи, не рассердится же хозяин!» — рассмеялась красотка, привстав в седле, чтобы дотянуться до ветки, сплошь усеянной золотистыми плодами, и в ту же секунду Мигель хлестнул её коня. Принцесса вскрикнула, вцепилась в поводья, — но нет, конечно же, она не упала, мальчик мой, принцессы не только не какают, но в некоторых, особенно тяжёлых, случаях ещё и не падают, когда они немножечко супер-принцессы, — а конь, рванув вперед, вынес её из заколдованной рощи. Принц вспылил, рассердился на Мигеля, однако тот спокойно ответил, что так было необходимо, и принц умерил свой гнев, потому что верил и привык всегда и во всём тому доверять.

К вечеру путники достигли цветущей долины, где их поджидало новое испытание, но его уже совсем не сложно было пройти: Мигель снова не позволил, не дал принцу напиться, ударив под локоть и заставив расплескать набранную в горсть воду, и снова королевич бесился, но сдерживал себя, и наконец все трое благополучно прибыли ко дворцу, а король сам вышел встречать блудного сына, на радостях простив и сапожника-Мигеля и позволив тому просить чего пожелает, — Микель подхватил отяжелевшую мокрую прядь густых мальчишеских волос, перебирая те протабаченными пальцами, и вдруг, опомнившись, вздрогнул. Склонил голову, высунувшись из-под козырька, и сощурился на по-прежнему беспросветное, но лишь накрапывающее редкими каплями небо. — Эпа́, быть может, я заболтался и нам пора возвращаться, юноша? Ты всё ещё упрямствуешь и отказываешься заскочить со мной куда-нибудь хотя бы на тривиальную чашку чая?

Кори решительно мотнул головой, в глубине души костеря себя за этот отказ, однако, стоило только лузитанцу занести ногу для короткого шага, обещающего разрушить все чары сумеречного июльского дождя, как он крепко ухватил его за ворот рубахи, дёрнув обратно и требуя:

— Начал свой трёп, так для начала закончи его, а потом уже сваливай!

Тадеуш понимающе хмыкнул и возвратился под козырёк, больше ни единым порывом не пытаясь покинуть их странный, затерянный в подворотнях мирок, притаившийся в стороне от людного и кипучего города.

— Как пожелаешь, Flor de lírio, — пообещал он, вынуждая Кори раздражённо фыркать и воротить лицо на безоговорочную покладистость. — Так на чём я там остановился? Точно! — звонко щёлкнув пальцами, жадно впитывающими воздушную влагу, Тадеуш заговорил дальше: — Король велел Мигелю просить что пожелает, и тот ответил: «Ваше Величество, разрешите мне в день свадьбы всю ночь стоять на часах у комнаты новобрачных»… Не знаю, понимаешь ли ты хоть приблизительно, мальчик мой, что ему довелось испытать, когда из-за двери доносились жаркие стоны и звуки поцелуев? — от подобного вопроса, заданного невозмутимым будничным тоном, у Кори к горлу подкатил упругий ком. Мигом пожалев, что потребовал договорить до конца, он скрежетнул зубами, яростно выдохнув:

— Да плевать мне, что он там испытывал… Просто расскажи, твою же мать, свою дебильную сказку! Ненавижу, когда не договаривают!

Микель помялся, будто что-то обдумывал, а после спокойно продолжал:

— Мигель любил принца, но оказался отвергнут ещё раньше, чем отважился признаться в собственных чувствах… Ему предпочли девушку — так и случается чаще всего. Так и должно быть в нашей жизни у каждого, кто хочет, чтобы в его сказке был счастливый конец. Он мечтал коснуться принца, но ему оставалось только слушать, как принц касается своей возлюбленной — разве же не злая насмешка судьбы? Ты уверен, menino, что сказка, которую тебе рассказали, не была ложью от начала и до самого конца? В большинстве своём все они — одна сплошная ложь, а в расчёт, как известно, принимают только судьбы принцев и ничьи более.

Мигель стоял у дверей с обнажённой шпагой в руке, и ровно в полночь он услышал шорох, постепенно становящийся всё отчётливее и громче: змей приближался, он был уже перед дверью в спальню. Юноша вступил в бой с семиглавым созданием и победил, отрубив все семь голов и побросав те вместе с туловищем в глубокий ров, окружавший со всех сторон королевский дворец, а потом вошёл в комнату — посмотреть, не проснулся ли принц.

В одежде, забрызганной кровью змея, с обнажённой шпагой он приблизился к постели, но в этот-то момент и проснулась принцесса — а девки, они совсем не такие уж набитые дуры, menino, как принято считать, и интуиция у них работает куда лучше нашего. Они прекрасно чуют, кто в кого влюблен, им не нужно даже гадать на кофейной гуще, уж поверь: логика там чаще всего на нуле, зато её отсутствие нехило компенсируется некими непостижимыми и не поддающимися классификации способностями знать истину без доказательств. Принимая во внимание эту маленькую ремарку, мы понимаем, что принцесса знала и о том, что Мигель был влюблён в своего друга. Увидев, как юноша склонился над принцем со шпагой в руке, она решила, что он уже убил или собирается убить из ревности её молодого мужа, и громко завопила. На крик сбежались придворные, появились стражники, гремя оружием.

«Вот, вот убийца! Схватите его! — не переставала кричать принцесса. — Смотрите же — он весь в крови! Бросайте его в темницу!». Проснулся и принц, якобы убитый только что своим другом, и, увидев Мигеля, окружённого стражей и со шпагой в руке, потрясённо сказал: «Мой друг, я верю тебе, но объясни этим людям, что случилось и почему ты стоишь среди ночи в моей спальне с окровавленным оружием?».

«О принц мой! — воскликнул Мигель и осёкся, осознав, что не может безнаказанно открыть другу ни одну из трёх своих тайн. Вспомнил про предсказание диаблеро, услышанное в пещере и обещающее страшную смерть, увековеченную во мраморе, если только посмеет проболтаться. А принц всё настаивал: «Что же ты смолк, мой друг, или тебе нечего сказать в своё оправдание?». «Принц мой, — повторил Мигель опечаленным голосом. — Если бы ты знал, во что обойдётся мне каждое слово, то не требовал бы от меня объяснений». И принц уже заколебался, но вмешалась принцесса. «Пускай говорит сейчас же! — приказала она. — Или ты не помнишь, любовь моя, как этот юноша, называющий себя твоим другом, хлестнул моего коня и не дал мне полакомиться золотыми плодами? Или не помнишь, что он не позволил тебе напиться из хрустального родника, когда ты изнывал от жажды? Он не друг — он враг твой, он хотел тебя убить!». И Мигель…

— Он всё рассказал, да, — кивнул Кори. — Я, вообще-то, помню. Говорил же, что знаю эту чёртову сказку!

— И всё-таки позволь мне рассказать её тебе до самого конца, — мягко, но решительно возразил Микель Тадеуш, закуривая третью по счёту сигарету и уже немного подкашливая. — Мигель не выдержал такого несправедливого обвинения, он смело шагнул вперёд и заговорил. Он поведал о том, как в лесу, в пещере, узнал от чудесных птиц-диаблеро три заветные тайны и как спас принцессу от верной смерти в роще золотых апельсинов. Он говорил, и с каждым словом ноги его холодели: сперва онемели ступни, потом колени, когда же Мигель закончил рассказ о первой тайне, то был уже до пояса хладен, неподвижен и бел как мрамор, и всё равно продолжал говорить, в отчаянии протягивая руки вперёд, мечтая хотя бы напоследок обнять своего возлюбленного. Он говорил о том, как спас принца от гибели у хрустального родника, и снова при каждом слове чувствовал, как смертельный холод поднимается всё выше по его телу, проникает в грудь и сжимает сердце, как немеют и каменеют руки, и смерть подступает к горлу. Теперь он мог только поворачивать голову — немного вправо, немного влево.

«Довольно!» — вскричал принц, напуганный этим зрелищем, но Мигель, уже успевший сделать всё, чтобы окончательно лишить свою жизнь какого-либо смысла, мужественно довёл до конца свою страшную повесть, и когда отзвучало последнее слово, все увидели, что вместо цветущего, полного жизни и сил юноши перед ними стоит немая, безжизненная статуя из белого неподвижного мрамора.

Принц бился в отчаянии, рыдал, бросался обнимать колени статуи. «Проснись! — умолял он. — Вернись к нам!». Но каменный Мигель не отвечал ни слова. Опечалившись, разошлись придворные, медленно удалилась стража, а принцесса… Принцесса раскаивалась в своей настойчивости, да только кто знает, искренне или притворно? Статую вынесли в сад и поставили на дорожке, усыпанной жёлтым песком, под высоким деревом, и не было в королевском саду статуи более прекрасной, чем каменный Мигель.

Микель замолчал, затягиваясь сигаретой, и Кори, заподозрив неладное, недоверчиво покосился на него.

— И что? — спросил он. — А дальше?

— И всё, — возразил Тадеуш, пожимая плечами. — Неужели ты веришь, что там могло ещё быть какое-то «дальше»? Предают только один раз, а после этого по примеру Иуды идут вешаться — или же остаются жить долго и счастливо, в зависимости от степени атрофии совести. Не-ет, мальчик мой, если ты думаешь, что я расскажу тебе утешительную ложь о том, как принц прибежал, безутешный, в сад, как он молил Мигеля отозваться, обещая отдать ему всё, лишь бы только возвратить к жизни, то ошибаешься. Возможно, он и пытался, но… такие ошибки смываются кровью и никак иначе, а зачем Мигелю мучиться ещё больше, возвратившись к хладному трупу своего возлюбленного? Он просто ушёл, оставив молодых вкушать своё счастье, пить его каждый день, собирать друг у друга с ладоней под ясным небом, потому что для него этим самым небом счастья никогда не предусматривалось. На долю таких как он, знаешь ли, отмерены только разочарование и боль, счастье и взаимность — редкий гость в их судьбах. Хэппи-энд оставляет чувство незавершённости и — лично у меня и конкретно в этом случае — привкус слащавой рвоты. Давайте уже рассказывать честные сказки, и, может быть, хоть кто-нибудь тогда уже поумнеет.

Он затушил последнюю сигарету о замызганный сажей притерпевшийся кирпич — немного сердито, немного потерянно, немного зло на самого себя, — и, докинув в братскую могилу окурков у крыльца, устало улыбнулся Амстеллу, завершая их чудной и сумбурный день:

— Идём, Flor de lírio, а то ты и впрямь простудишься — я ведь себе этого никогда не прощу. Придется тогда носить под твои окна пакеты апельсинов — вовсе не отравленных, разумеется, а из лучшего в городе супермаркета, — и купленные в аптеке сиропы от кашля. Ты ведь не впустишь меня в дом? Так я и знал, menino — что ж, мне останется только, подобно Мигелю, караулить у твоих дверей, охраняя сон и покой моего прекрасного принца.

Трамвайчик сжалился и подхватил их на станции Jardim do Morro: в сквере рядом со смотровой площадкой было промозгло и сыро, задувало, ноги промокли от дождевых потоков насквозь, замшевая и тряпичная ткань кроссовок и кед набухла, напилась вдоволь воды, смачно чавкала отслаивающейся подошвой.

По звенящим на ветру опорам моста, по серым улицам, мигом помрачневшим и прикрывшимся мантией тёмных средних веков, мимо закрывающихся один за другим магазинчиков двух спутников уносило к конечному пункту недолгого путешествия: укачивало, согревало и тут же окутывало ознобом кондиционера, гоняющего по салону искусственные сквозняки.

Кори разморил нездоровый скитальческий уют: он дремал, клевал носом, прикорнув щекой к дрожащему стеклу, создающему крошечные мозговые сотрясения в охваченной лихорадкой голове, крестил руки на груди, сохраняя остатки истончающегося тепла.

Микель рядом с ним всё сетовал, что юноша оказался таким несгибаемым упрямцем — в противном случае их давно бы уже веселила бутылочка густой сливовой настойки, непременно домашней, ведь домашнее вино в Португалии получается особенно сладким и терпким. Потом он невпопад припомнил о празднике студентов-выпускников, когда те, облачённые в разноцветные мантии, шляпы цилиндрами, с джентльменскими тростями под мышкой проходили маршем по городу, чествуя непонятно что — наивные и смешные юные щеглы, — и поинтересовался у Кори, участвовал ли тот в подобных мероприятиях.

Амстелл, действительно успевший побывать на одном таком параде, кисло поморщился, нехотя признаваясь, и тогда Тадеуш радостно уцепился клещом, выцеживая из него все возможные подробности, ровно пропащий пьяница — последние горькие капли алкоголя из случайно угодившей в бутылку мыши.

Традиции у португальцев были сплошь унизительные и дикие: студенты-старшекурсники нахлобучивали на головы кричащие уборы — канареечно-жёлтые, кораллово-красные, любых цветов, лишь бы поаляпистее, — а младших рядили в синие костюмы смурфов с белыми колпаками на макушках. Трижды ударяли друг дружку деревянной тростью по шляпе, озвучивая все причинённые за год обиды, прощали друг друга, целовали и обнимались, не делая различий между полами и возрастами, между студенческой и профессорской братией.

Кори, окончивший в этом году лишь первый университетский курс и в упор не понимающий, что за страсть у них имелась такая лупить чем попало по башке, у этих просвещённых южных варваров, предложенный ему от чистого сердца костюм позорного смурфа в бешенстве затолкал в урну для бумаг, пунцовея при этом до кончиков волос, но на праздник всё-таки пошёл, держась подальше ото всех и сбегая всякий раз, как замечал повышенное к себе внимание.

Стоял в сторонке угрюмым столпом, крысился, если кто-то пытался вовлечь его во всеобщее веселье, демонстративно стискивал кулаки и так злобно щурил глаза, что спустя две или три неудачные попытки гордого французского недосамурая решили оставить в покое, не рискуя проделывать с ним все те позорные ритуалы, какие полагались на долю новичков — так его в студенты и не посвятили, единственного на весь поток.

Он пил в одиночку купленный в супермаркете портвейн прямо из горла — в прославленном винодельческом городе пить не возбранялось, всякий португалец воспринял бы сухой закон за личное оскорбление, — и уже привычно толкался на обочине жизни даже в самой её гуще, рыча на окружившую его толпу и обречённо понимая, что выбраться теперь из неё не получится при всём желании, раз уж не повезло угодить в сердцевину давки. Матерился по-французски, пихался локтями, метал убийственные взгляды, сжигающие заживо, и никак не мог взять в толк, что он здесь делает и как вообще умудрился оказаться среди всех этих взбудораженных и радостных людей.

Вечером после истрепавшего все нервы праздника, с огромным трудом доковыляв до дома нетвёрдой походкой, Кори долго висел, раскачиваясь, над унитазом, впивался пальцами в гладкий эмалированный ободок, загнанно дышал после каждого нового приступа рвоты, убирал с лица тыльной стороной кисти разметавшиеся волосы и проклинал чёртово пойло, выхлестанное в одну глотку и натощак, а после ещё долго ненавидел всё приторно-сладкое и хмельное. Зачем вообще ему понадобилось пить, если результат по своей омерзительности превзошёл все самые смелые ожидания, он не понимал, но люди вокруг пили, и ему захотелось тоже.

Между ним и португальцами лежала гигантская пропасть: Кори не был ни добродушен, ни отзывчив, ни мил; не был он также и добрым семьянином — даже в потенциальном необозримом будущем, — так что их трость мира, увы, обещала сломаться ещё прежде третьего удара о чью-нибудь незадачливую голову, а на объятья с поцелуями уж тем более рассчитывать не следовало.

Вынужденный делиться малоприятными подробностями пережитого прилюдного унижения, Амстелл в компенсацию со всей мрачной искренностью посоветовал Микелю Тадеушу засунуть подальше все его затейливые традиции, пока не получил, если уж так неймётся, по своей пустой башке настоящим стальным молотком.

Переулок, приютивший за кривыми изгибами стен Casa com asas, тоже накинул полупрозрачный туманный дождевик, надышал в стёкла мутных испарений, повисших белесой пеленой, змеился тонкими беглыми ручейками, исчезающими за решёткой водостока.

Не было старушки-кошатницы, да оно и неудивительно: даже чистильщики обуви, особая португальская каста, вымершая почти во всём мире, а здесь неким чудом сохранившаяся и имеющая неплохую собственную клиентуру, похватали низенькие мягкие стульчики, баночки с ваксой и истёртые, торчащие во все стороны черномазой щетиной щётки, и поспешно укрылись под навесами. Когда же стало ясно, что просвета не предвидится, они и вовсе сложили нехитрый инструментарий в большую заплечную сумку и разошлись по домам, свернув до утра свой тихий бизнес.

Дождь всё ещё накрапывал тончайшей изморосью, промокшая до нитки одежда налипала на кожу лагерным истязанием, тело знобило, и Кори, добравшись до относительно родного и привычного порога, не стал выслушивать тёплых прощаний: спешно скрылся за дверью, хлопнув ей так, чтобы с притолоки осы́палась штукатурка и стало без лишних слов ясно, что разговор, прогулка, свидание и день — окончены, решительно и бесповоротно.

Уже в своей маленькой квартирке, оставшись наедине с самим собой и торопливо переодеваясь в чистое и сухое, отказывающееся нормально натягиваться на влажные руки, ноги и туловище, он запоздало возвратился мыслями к Микелю, вылавливая из сумбура мечущихся в голове обрывков фраз, осколков событий и фрагментов городских пейзажей то по-настоящему значимое, прикипевшее к душе, что хотелось ещё разок прокрутить перед внутренним взором, сохранив для чего-то на память, но на ум упорно лезла только откровенно гейская сказка, переиначенная из сказки нормальной, настоящей, и рассказанная шелудивым лузитанцем не иначе как в качестве короткого экскурса в мир однополых отношений.

Кори, как уже неоднократно замечалось, идиотом не был, всё прекрасно понимал и не переставал изумляться самому себе: почему же его это не отталкивает, почему не вразумляет, заставляя окинуть трезвым взглядом природу и последствия того, что постепенно закручивалось между ними?

И сейчас, заваривая в чашке пакетированный зелёный чай, он впервые задумался о Тадеуше: кто он и что он, чем живёт и где живёт, сколько ему лет, нравятся ли ему только мужчины или женщины тоже, куда он направился, попрощавшись с ним, и как проводит свой досуг, оказавшись у себя дома?

Вопросы были слишком личные, интимные, волнующие; обычно Амстелл, обнаружив подобное непотребство в своей голове, приходил в священный ужас, будто кто-нибудь посторонний мог услышать, узнать его мысли, уличить, прочтя по глазам, и немедленно выпихивал их прочь, проявляя чудеса самоконтроля и запрещая себе любые проявления праздного любопытства.

На сей раз дело обстояло сложнее и куда как запущеннее: мысли не отставали, носясь по кругу карусельными лошадками, и чем сильнее Кори старался их изгнать, яростно размахивая кнутом дрессировщика, тем упрямее они пускались вскачь, подбираясь ближе и тычась в ладони мягкими бархатистыми губами.

В конце концов пришлось сдаться и пойти на внутреннее соглашательство, заранее договорившись, что вопросам позволено будет спокойно курсировать по заливам и бассейнам сознания, но с языка они срываться ни в коем случае не должны, и тогда спасённая репутация продолжит сиять белизной незамаранных ангельских тог.

Так облачённый в поношенные и затёртые чёрные джинсы и мягкую флисовую рубашку Кори рассуждал, пока заваривал чай и лепил из остатков подсыхающего зернового хлеба и испанской папричной колбасы неаппетитные бутерброды, но стоило только покинуть кухню, преодолеть два с половиной метра лестничной клетки и запереть за собой ненадёжную хлипкую дверь, как он сразу же отчётливо осознал, что какое уж тут соглашательство, какой самоконтроль, когда на полу в кастрюле томятся розы, на столе — тоже розовый веник в выпотрошенной карандашной вазе, а по комнате витает тонкий аромат эфирного масла, от которого чумеет голова и горло прихватывает приторным удушьем.

Дрожащими руками Амстелл опустил небольшой поднос, где ютилась чашка чая и блюдце с бутербродами, на стол подле роз. Распахнул настежь окна, впуская дождливую прохладу, запахи отсырелого камня и разбухшей древесины рам, приправленные морской солью, шум потрескивающих грозовым электричеством фонарных плафонов и гудки последних припозднившихся трамваев, отдалённый стук кáпель по карнизам и переполненным выбоинам под водостоками, отсветы размытых бликов на асфальте и брусчатке, вытянутые длинные тени, вымазанное чернильными кляксами небо, тихие шорохи листвы и близящийся к ночи сумеречный час. Зябко поёжился, накидывая на плечи стянутый с кровати шерстяной плед, недовольно шмыгнул засвербевшим носом, озлобленно цыкнул, пиная кеды, расползшиеся по клеевому стыку и безумно улыбающиеся в ответ беззубым ртом приоткрывшегося носка. Для профилактики попинал и кастрюлю с цветами, добившись лишь новой порции бодрящей водицы, окатившей замёрзшие стопы, забрался на постель, прислонился спиной к стене и приготовился ждать.

Некто, разящий океаном и табачной пеной, появлялся ровно в полночь — от Кори Амстелла всего-то и требовалось, что распахнуть входную дверь секундой раньше, поймав с поличным таинственного воздыхателя.

А после надавать как следует по тупой кучерявой башке, раз уж некоторым португальцам так сильно нравится, чтобы их по ней колотили.

❂ ❂ ❂

Время тикало, отсчитывая секунды до полуночи, Casa com asas укрыла ночная мгла, погрузив в настоящую пустоту — в узеньком переулке, приютившем крылатый дом и такого же крылатого перелётного жильца, было тихо и безлюдно, как в полой винной бочке.

Гойя и его четырнадцать мрачных фресок, четырнадцать «чёрных картин», собранных невинными иллюстрациями на глянцевой бумаге под твёрдым переплётом, был отложен в сторону, закрыт, чтобы сотворённые спящим разумом безымянного человечка пучеглазые совы-химеры, перекошенные ведьмы, затеявшие жуткие деревенские посиделки в тесном общем гробу во главе с козлорогим своим господином, и титанически громадный Меркурий с пустыми сумасшедшими глазами, упоённо жрущий истекающую алой кровью плоть собственного сына, не вырвались на свободу, порождая кошмары уже наяву.

Кори, конечно же не удержавшийся от того, чтобы вырядиться как на новое свидание, сменив мешковатую домашнюю одежду выглаженной уличной, восседал на застеленной постели в чёрных прямых брюках, поблёскивающих атласной тканью под тусклым ламповым светом, белой классической рубашке навыпуск, расстёгнутой у горла на пару лишних пуговиц, открывающих прекрасный обзор на острые выступающие ключицы, и даже зашнурованных новеньких кроссовках, выуженных из шкафа взамен промокших и развалившихся после завершившейся ураганным ливнем прогулки, и нетерпеливо постукивал пальцами по спинке кровати, не спуская глаз с циферблата часов.

Когда же те наконец-то показали без одной минуты полночь, он поднялся на негнущиеся одеревеневшие ноги, нервно откинул за плечи тщательно вычесанную гриву волос, струящихся арабской вязью, и, покусывая тонкие губы, подобрался к входной двери, замирая пальцами на прохладной стальной ручке.

Вероятнее всего, не окажись этим вечером на лестничной площадке никого и ничего, Кори на следующий день и вовсе не вышел бы из дома, а Микель Тадеуш, потенциально, может, ни в чём не повинный и вообще не имеющий ни малейшего отношения к творящейся северным часом чертовщине, моментально угодил бы в самую жесточайшую немилость, но этому не суждено было случиться: юноша уже чувствовал дыхание океана и тонкий табачный дымок, струящийся в просторные щели старенькой расшатанной дверцы.

Собравшись с духом, Кори распахнул её одним рывком и шагнул за порог, захлёбываясь ледяным глотком вселенской воды, округляя глаза и надрывая пальцами пелену иномирья, легко и охотно принимающего в свои объятья. Он так и не понял, произошло ли с ним хоть что-нибудь, только сигаретный серый дым повис в воздухе уже по-настоящему, густой серебряной пеленой собираясь под потолком, а на верхней площадке, мгновенно привлекая внимание шорохом мусорной крошки и чеканным стуком подкованных каблуков…

…На верхней площадке объявился Некто — высокий, стройный и пугающе реальный; взгляд Кори метался, выхватывая то высокую ветхую шляпу-цилиндр самого нафталинного вида в увядших розах, будто бы с кладбищенских венков собранных, то чёрный коверкот, ладно сидящий на плечах незнакомого человека, то жилет сургучного цвета с ржавыми запонками и такими же проржавелыми часами в нагрудном кармане, то вычурный классический костюм, то короткие завитки напомаженных тёмных волос, обрамляющих шею…

Человек смотрел на Кори в упор, не сводя с него лукавых кошачьих глаз, и курил, облокотившись на перила и растягивая уголки губ в хищной улыбке.

Юноша поневоле отшатнулся, уцепившись пальцами за косяк двери — столь сильным оказалось потрясение, столь существенно увиденное шло вразрез с его ожиданиями, что первым порывом было захлопнуть к чертям собачьим дверь, а наутро вышвырнуть в помойный контейнер все проклятые цветы, чтобы никогда больше не видеть ни их, ни дарителя.

— Что за… да кто ты такой?! — прошептал он, хмурясь и балансируя на кромке порога, но внутренним чутьём уже угадывая: слишком поздно, он теперь на чужой территории, здесь привычные правила не работают и здесь, даже если очень сильно захочешь, уже никуда не сбежишь.

Сердце колотилось, норовя пробить клетку рёбер и выскочить из груди, дыхание сбоило; стало совсем уж не по себе, когда незнакомец, улыбнувшись как можно мягче — но всё одно, будь он неладен, ядовито! — затушил окурок пальцами, отягощёнными массивными перстнями, и шагнул вниз по лестнице, отсчитывая ступени каблучным стаккато.

— Вот мы с тобой и познакомились наконец-то, — выдохнул он хрипловатым и звонким прокуренным голосом.

Chapter Text

Дон Койот суп подаёт,
смотрит с хитрым прищуром.
За жизнь свою Койот-зубоскал
столько всего повидал,
что не глядит больше хмуро.
Дует на чай, лапой трясёт,
слёзы из воска свечке утрёт,
вкрадчиво спросит: «Как оно, а?
Всё хорошо — ну и чудно».
В тёмном краю жизнь коротка,
до рассвета только — и точка.
В глазах Коломбины зелья бокал,
её дни — всего лишь отсрочка.
Тихо скрипнет старой лодки весло,
и отправится в путь без возврата,
а Койот-зубоскал, дон Койот-полиглот,
с улыбкой портвейн из бутыли допьет,
и уйдёт, ни грустя, ни ликуя —
ему ли не знать, сколько стоит она,
та душа, что в тёмном краю рождена.

— Вот мы с тобой и познакомились наконец-то, — выдохнул мужчина в цилиндре хрипловатым и звонким прокуренным голосом, и Кори ахнул, неожиданно оказавшись в одной секунде от разгадки: он уже слышал этот голос, он помнил его слишком хорошо, он ещё только этим вечером плыл головой, когда тот нашёптывал ему свои порочные сказки о запретной содомской любви, и сделалось совсем дурно, совсем болезненно от того, что сейчас в его тембре не звучало ни одной присущей ему тёплой нотки.

Совершенно иные оттенки и интонации правили им и, что самое главное, в нём не сквозило и тени узнавания: один лишь холодок, одно учтивое расположение, одна игривая издёвка.

Приглядевшись получше, Кори потрясённо различил привычные черты дурашливого лузитанца, только и те казались теперь иными: жёстче, властнее, решительнее — даже лицо, лишённое неизменных очков, истончилось и потемнело, сделавшись неживого землистого оттенка, заострившись в скулах и очертившись в глазницах чернотой, но сами глаза…

Глаза его — карие, закатно-медовые, с полюбившимися смешливыми морщинками, от которых Кори не мог отвести взгляда на их затерянном в закоулке крыльце под укрывающим от дождя козырьком, отчётливо свидетельствовали о том, что никакой ошибки здесь быть не могло.

Просто все они немножечко поехали крышей, просто странный португалец оказался чокнутым шизофреником, сбежавшим из психбольницы, просто весь мир сошёл с ума, решив утащить и легкомысленного Амстелла за собой следом в воронку неистового водоворота, чтобы пожрать и никогда уже не выпустить на свободу.

Картины Гойи оживали, обступали со всех сторон; сон разума в летнюю ночь случился взаправду, химеры и гомункулы, загробные твари шушукались по углам, высовывали в темноту бородавчатые носы, мелькали мертвецки-синими корявыми пальцами и узловатыми суставами, а где-то за городом прогуливался страшный изголодавшийся Меркурий, которому лучше было никогда не попадаться на глаза.

— Кто ты такой, дьявол тебя возьми?.. — повторил Кори, срываясь на сиплый шёпот и отшатываясь, проваливаясь спиной в проём квартирки, окутанной сумраком вместо согревающего света потолочной люстры, тщетно пытаясь сбежать и обречённо понимая: бессмысленно, слишком поздно, слишком много сделано непоправимых ошибок — проще будет остаться здесь, попытавшись хотя бы разобраться, что за вакханалия происходит с ним в этом старом городе, обросшем вековой памятью, как замшелой бородой. — Как твоё имя?!

Человек — если только то был живой человек из плоти и крови — замер, точно о незримую преграду запнулся, и, не стирая с лица обходительной улыбки, галантно приподнял над головой свою помпезную, устаревшую более сотни лет назад шляпу, отвечая ожидаемое и огорошившее одновременно:

— Меня зовут Микель Тадеуш, юноша. А как твоё имя?

Тут Кори, вопреки обрушившемуся на него из антикварного ящичка с сюрпризом фолианту под названием «Так не бывает», чуточку отпустило, и он, угадывая подступающую под горло привычную злость, зарычал разъярённым зверем:

— Ты что, придурок паршивый, скотина очкастая, совсем болен на голову?! У тебя амнезия, шизофрения, раздвоение личности, или ты просто тронулся мозгами, которых и так никогда не было в твоей пустой черепушке? Их тебе молотком отбили, когда лупили по твоей смазливой роже на вашем донжуанском празднике для идиотов?

Микель Тадеуш, который и был и не был им одновременно — Кори, несмотря на свою пылкую речь, с холодком в груди сознавал, что никакого очкастого лузитанца здесь и в помине нет, а есть кто-то, кого он прежде никогда не встречал, и этот кто-то вовсе не так безобиден и добр, как его светлый дневной двойник, — стиснул губы в тонкую нить, сверкнул позолоченной сталью ятагана в глубине кошачьих глаз и, поигрывая желваками, проступившими на гранёных скулах, всё ещё сдержанно, но еле сдерживаясь, заговорил:

— Однако же, довольно прохладный приём для того, кто уже дважды принял мои ухаживания. Очевидно, ты с кем-то меня путаешь, Príncipe, и это меня совсем не радует, а, скорее, невыразимо огорчает. Лучше бы тебе никогда меня не огорчать подобным образом — я ревнив до крайности.

Он называл его принцем, и в португальском это, в отличие от родного и близкого для юноши французского, звучало чуточку принципиальнее и, наверное, лучше отражало всю сущность непростого характера Кори Амстелла, однако тот сейчас был слишком потрясён, чтобы обращать внимание хоть на что-нибудь вокруг себя. Оттолкнувшись от двери и невольно пошатнувшись, он надломленным колокольцем голоса обречённо спросил:

— Когда я принимал твои ухаживания…? Что ты несёшь, психопат? — а взгляд всё цеплялся за винтажную шляпу, за хризантемы, туберозы и флоксы с поблёкшими и померкшими лепестками, за гротескную брошь в виде черепушки, приколотую к шёлковой чёрной ленте, опоясывающей тулью, и за простой католический крест, вышитый серебряной нитью по центру самой тульи.

— Розы, которые я оставил для тебя, — напомнил инфернальный Микель, пугая льдинками сгинувшего в арктических снегах Кая на донышке лунных глаз, помещёнными туда дьявольским перстом взамен причитающихся им солнечных лучей. — Разве я что-то путаю, и ты их отверг? Нет? В таком случае, ты подал мне надежду в нашей тонкой игре, и сегодня я пришёл, чтобы поближе познакомиться с тобой.

— Можешь забирать свои поганые розы обратно, больной извращенец! — вскинулся Кори, лелея жалкие чаяния избавиться таким образом от наводящего ужас преследователя, а впоследствии, если только удастся, и близко не подпускать к себе ненормального португальца, когда тот заявится в своем привычном амплуа. — И завтра даже не думай сюда приходить, ясно тебе?!

— Завтра?.. — Тадеуш приподнял одну бровь, и юноша только тут разглядел: в тени, под полами шляпы-цилиндра, на лбу и скулах у самых висков явственно проступали костяные рубцы, открытые белые раны — бескровные, немыслимые, словно весь он, от кожи и плоти до волос и одеяния был одним обманчивым муляжом, прячущим в себе ходячий скелет. — Завтра ещё не наступило, menino — давай для начала проживём с тобой сегодняшнюю ночь: ей от роду всего только… — он покосился на тяжёлые проржавелые часы с длинной цепочкой, выуженные из жилетного кармана, и продолжил: — Всего только семь минут.

— Что с твоим лицом? –с ужасом в трясущемся голосе спросил Кори, враждебно хмурясь и оставляя без внимания почти каждое пустое слово полуночного гостя. — Откуда на нём эти жуткие… Что ты вообще такое? Что за ёбаный макияж?

Микель прекратил наступать, тесня мальчишку в лишившиеся освещения комнаты, опустил напряжённые плечи и, потянувшись к цилиндру, снял его с головы, открывая прекрасный обзор на аккуратно зачёсанные, блестящие каштановые волосы и уродливые мраморные прорехи, хорошо различимые даже в укутавшей подъезд кромешной темноте.

— Это моё проклятье, юноша. Мне никуда от него не деться, но разве оно настолько уж отталкивающее, чтобы из-за этого меня избегать?

— Днём у тебя их не было! — не прекращал упорствовать в своём Амстелл, всё ещё уверенный, что его самым скотским образом разыгрывают, и не находящий иного объяснения происходящему.

— Днём меня нет, Príncipe, — возразил ему Тадеуш, глядя глаза в глаза спокойным и пугающе честным взглядом. — Это — тоже часть моего проклятья; я могу приходить к тебе только по ночам, а потому прошу простить мне столь позднее вторжение.

Кори понимал и не понимал одновременно; с одной стороны, если допустить, что оба Микеля не лгут, то всё ещё даже могло худо-бедно втиснуться на свои места, всё становилось ясным и объяснимым — исключая, конечно, механизм и природу подобных метаморфоз, — да только вот беда: юноша не верил ни одному из этих паршивцев.

— Мне плевать, где и когда ты есть, про́клятый ты или святой — пошёл вон отсюда, и чтобы больше я тебя не видел! — зарычал он, продемонстрировав оскаленные клыки — затупленные, лишённые волчьей остроты, но всё равно по-звериному злые. — Не хочу участвовать во всём этом вашем чокнутом португальском карнавале! Иди играйся с кем-нибудь ещё!

Тадеуш, вышедший из самой темноты, как будто бы успокоился, услышав подобное приказание, то ли показавшееся ему логичным, то ли — оказавшееся вполне ожидаемым; продолжая возвышаться над Кори всем своим немалым ростом и рисуя на лице предупредительную улыбку, он спокойно озвучил твёрдый отказ:

— Твоё недовольство вполне понятно мне, menino, но, к сожалению или к счастью, никто другой меня не интересует. Мне невдомёк, о каких карнавалах и играх ты говоришь, однако уверяю тебя, что ни в коем случае не играюсь ни с тобой, ни с твоими чувствами — если я пришёл сюда, к тебе, то намерения мои совершенно серьёзны. Ты собран — стало быть, ждал меня; в таком случае, не стоит отказывать мне в небольшом свидании: кокетство я ценю лишь в разумных пределах.

Сказать, что его паскудная речь взбесила Амстелла — значит не сказать ровным счётом ничего; полыхая грозовыми сполохами на радужках ураганных глаз, исказившись от ярости в лице, с ожесточённой линией обычно красивых и ровных губ, он стиснул кулаки и последним ультиматумом потребовал:

— Хватит этого лживого маскарада! Ты уже просил о своём грёбаном свидании, и я… Просто свали, утопись ты в Дору, обкурись и сдохни, скотина! Меня тошнит уже от твоего вранья!

Он не сомневался, что над ним издеваются, он скрежетал зубами от бессилья, и когда Микель Тадеуш после осыпавшихся ему на голову пылких анафем совсем сделался под цвет всех серых ночных кошек, когда лицо его осунулось, в глазах сверкнуло остриё стали, а сам он шагнул вперёд с пока ещё размытыми, но в целом — вполне очевидными намерениями, Кори вскинул руку, надеясь хорошенько разбить ему ровный и аккуратный нос, и был мгновенно перехвачен тисками прохладных пальцев: те сдавили пойманное запястье до острой боли в кости и вздёрнули юношу вверх, невольно заставляя приподняться на носки и зависнуть в таком беспомощном положении.

— И когда же я успел соврать тебе, Príncipe? — сухо и едко поинтересовался Микель, до глубины души задетый подобным оскорблением. — Когда, если мы с тобой познакомились только сегодня — да и то не до конца: для меня всё ещё остаётся загадкой твоё имя. Может быть, лучше будет прекратить нашу бессмысленную и беспочвенную вражду и поговорить, как пристало двум порядочным людям?

— Отпусти меня! — завопил Кори, понимающий, что ровным счётом ничего не может с ним поделать: если Тадеуш, наведывающийся к нему днём, хоть и обладал превосходящей силой, но покорно и с собачьей кротостью позволял себя лупить, то этот Тадеуш, объявляющийся ночами, не допускал аналогичных вольностей и, если только интуиция не обманывала юношу, вполне мог и сам хорошенько приложить, столкнувшись с излишним сопротивлением.

Этот Микель Тадеуш был опасен и страшен, был взрослее духом и моложавее в чертах, хотя при этом и походил до изрядной степени на бескровного мертвяка, был властным, деспотичным, не принимающим прекословий и не желающим даже слышать слова «нет».

Наблюдая, как отчаянно бьётся так просто и играючи пленённый им мальчишка, он нехотя ослабил хватку, смягчаясь лицом и уже выдавливая из себя прежнюю радушно-хищную улыбку:

— Разумеется, я отпущу, menino. Я явился не для того, чтобы чинить над тобой насилие, а всего лишь чтобы пригласить на маленькую ночную прогулку. Ты ведь отправишься на неё со мной?

За спиной чернел могильным холодом проём двери, и Кори не был до конца уверен, что там всё ещё находится его квартира, что из глубоководного иномирья существует выход, что оно не простирается второй сумеречной атмосферой вокруг всей земной тверди; не был он уверен и в том, что в случае отказа его с лёгкостью отпустят — скорее уж, потащат за собой силком. Посреди этой ночи, слишком тёмной, чтобы можно было усомниться в её истоках, существовало одно лишь существо, которому подчинялись незримые сферы, переходы и проекции: им являлся инфернальный тёмный Микель, и Амстеллу, которого угораздило угодить в подобную передрягу, только и оставалось, что, набычившись, коротко и неохотно кивнуть.

Тадеуш подал ему руку, будто галантный кавалер — избранной им даме, приглашая на вальс, но получил в ответ только злобное фырканье. Понимающе и лукаво прикрыл веками глаза, оставив узкие щёлочки и, довольствуясь половинчатой покорностью, распахнул перед Кори парадную дверь, которой — в этом-то единовластный владелец дома был непреложно уверен! — полагалось быть крепко запертой на ключ.

Кори шагнул вперёд и запнулся сразу же за порогом, чуть не полетев самым неромантичным образом ничком на мостовую: ему под ноги попался торчащий булыжник. Булыжнику перед его домом следовало прочно сидеть в своих пазах, не высовываясь ни уголком, ни краешком, а этот выступал, вывороченный почти целиком, подкарауливая свою жертву и объявляя начало всевозможным полуночным странностям.

— Блядь! — выругался Кори, заранее обвиняя Микеля во всех смертных грехах и нагрянувших бедствиях, в камне вот этом тоже, и, как выяснилось секундой позже — не без оснований. — Что за дерьмо?!

Сделав по инерции ещё два нетвёрдых шага, он обернулся, чтобы посмотреть, обо что же такое зацепился, но взгляд его, так и не добравшись до цели, упёрся в Casa com asas, разительно переменивший свой облик, и больше уже не отрывался, разглядывая всё до мельчайшей детали — а деталей, не предусмотренных в его строении архитекторами, но почему-то самолично наращенных, оказалось немало. Фанера, пущенная без счёта на заплаты, переплавилась и обратилась в разноцветную чешую — слюдяную, переливающуюся всеми оттенками малахита и красной меди, взамен окон появились пузыри рыбьих глаз, заместо балконных перемычек — жаберные волоски, а из-под черепичной крыши над улицей раскидывались теперь самые настоящие крылья Да Винчи, оснащённые пугающе живыми костными перемычками и полупрозрачной парусиной птеродактилевой кожи, словно первые модели Икаров и планеров.

Кори потрясённо взирал на дом, не находя в себе сил сдвинуть с места вросшие в твердь ноги, а дом…

Дом, перекатывая разом все свои окна-глазницы, уставился в ответ на него.

— Что с ним?.. Что… Это что? — неверяще выдохнул Кори, пошатываясь и кое-как отступая, но лишь для того, чтобы получше разглядеть ожившую, одухотворённую тёмным Порту развалюху, высящуюся на фоне непривычного тёмно-лилового неба. — Почему оно… Куда ты меня затащил?!

Последнее, гневно обращённое к потустороннему португальцу, отирающемуся рядом и заботливо подставляющему под спину прохладные ладони, дабы кое-кто не окончил начатый манёвр и не свалился в конце всех концов от потрясения на тощую задницу, стало завершающим в череде невнятных вопросов, и Амстелл, нахмурившись и вперив в мужчину суровый взгляд, потребовал ответа, не собираясь без него делать дальше ни единого шага.

— Что тебя так поразило, menino? — не понял Микель, удивлённо вскидывая брови. — Всё как всегда.

— Всё не как всегда! — рявкнул его юный спутник, ошалело таращась на моргающий и подмигивающий ставнями-жалюзи Casa com asas — Фурнье, старый хитрец, признайся, ты ведь откуда-то видел эту его сущность и название подобрал вовсе не в шутку? — Оно же сейчас полетит! Какого хрена мой несчастный дом выглядит так, будто вот-вот взлетит?! Какого хрена у него крылья и эта… эта блядская чешуя, почему у него чешуя, сволочь ты лживая?! Где ты видишь «как всегда»?! Дома́, твою мать, не лупятся глазами, у них вообще не должно быть глаз!

— Но они есть, мой кипучий юноша, — чуточку посмеиваясь, словно его пытались разуверить в совершенно очевидных вещах, прописных истинах и непреложных аксиомах, возразил ему Микель. — Они, как видишь, есть и были здесь всегда, сколько я себя помню.

— Сколько ты себя помнишь? — неожиданно напрягшись, уточнил Кори — ему показалось, что он близок к разгадке очень важной тайны, но получил лишь размытое и бесполезное:

— Всегда, сколько я живу. Однако же, для меня оказалось большой неожиданностью твоё потрясение, мальчик. Разве ты никогда не выходишь наружу? Разве ты только сегодня увидел свой собственный дом? Это, как минимум, не укладывается у меня в голове.

— У меня в голове тоже много чего не укладывается! — огрызнулся Амстелл, бешено дёргая плечом и скидывая радетельную ладонь, норовящую устроиться этакими полуобъятьями. — Всё изменилось именно сегодня, как только ты припёрся ко мне под дверь! И оно никогда не было таким! Никогда, ясно тебе?! Дома были обычными домами, из камня и стекла, у них не росло никаких драных крыльев и они не походили на пучеглазых рыбин! Всё… всё стало таким из-за тебя!

Микель Тадеуш выглядел поражённым и даже растерянным. Он посмотрел по сторонам, окинул взглядом Casa com asas, размеренно покачивающийся и флегматично поскрёбывающий мостовую выпущенными из-под фундамента когтями, запрокинул голову, оглядывая лиловеющий небесный купол с россыпью незнакомых Кори созвездий на его полотне, задумчиво потёр пальцами гладко выбритый подбородок и, пожав плечами, произнёс:

— Не стану утверждать, что это невозможно, Príncipe — в жизни возможно всё, но тем не менее я не понимаю, как такое могло произойти.

Крылатый дом продолжал бессовестно таращиться, лупил глаза, пыхтел, раздуваясь боками, безнаказанно царапал камень, оставляя длинные вспоротые зазубрины и — вот и открылась причина развороченной брусчатки — выковыривая целые куски.

— Твой мир, — холодно выговорил Кори, всё ещё не сводя глаз с собственного дома и безуспешно пытаясь постичь тот печальный факт, что жизнь его никогда уже не будет прежней, — мерзок до тошноты. На мои кошмарные сны похож.

— Чем же это, позволь узнать? — обиделся Микель, возвращая обратно на голову свой помпезный кладбищенский цилиндр с крестом, при пересадке утратившим всю божественную сущность. И, не дожидаясь объяснений, которых всё равно бы не получил, продолжил: — Но, по крайней мере, мне льстит то скромное место, что ты мне выделил в своих сновидениях — приятно знать, что память о моей персоне останется с тобой надолго.

— Сволочь, — скрипнул зубами Кори, уязвлённый этой тонкой издёвкой.

— Вашу руку, мой ретивый спутник, — снова попросил и снова был отвергнут Тадеуш. С присущим ему философским спокойствием пропустив оскорбление мимо ушей, наконец-то спросил: — Может быть, хотя бы поведаешь мне, как твое имя, очаровательный Príncipe? Я, конечно, никогда не устану придумывать для тебя имена, но хотелось бы знать и настоящее.

— Кори, — обречённо отозвался тот. — Кори Амстелл.

— И всё-таки вашу руку… не желаете? Что ж, в таком случае просто пойдём по улице рядом — ночь чудо как хороша, свежа и пахнет туманами! Нас ждёт приятная прогулка, милый моему сердцу мальчик с принцессиными волосами.

❂ ❂ ❂

Город, каким он встретил Кори этой ночью, переменился до неузнаваемости и не имел с дневным ровным счётом ничего общего, кроме очертаний домов и ландшафтов — да и те, повинуясь неизвестному волшебству, порой нарушали привычные пейзажи, перекраивая карту Порту под себя, но первым во всём его облике смущало небо: ни черноты, ни синевы, одни лиловые оттенки с крапчатым зерном турмалиновых звезд, словно Бог неожиданно сошёл с ума, подавшись в футуристический авангард, и переиначил своё творение на новый лад.

Плитка-калсада под ногами казалась особенно древней, не чиненой, неухоженной, кое-где сидящей так плотно, будто её только вчера уложили, а местами щеголяющей прорехами и дополняющей трущобный облик в одночасье состарившегося города. Гулким эхом разносился от стен чеканный шаг Микеля Тадеуша, и даже приглушённая поступь Кори летела вдоль по улице, возвращалась, троекратно усилившись и отгремев в ушах, и поневоле возникал закономерный вопрос: а живёт ли здесь хоть кто-нибудь? И как этот кто-то будет выглядеть, если они случайно натолкнутся на него глухой порой? И такая ли уж глухая сейчас пора, как это казалось на первый взгляд?

Кори хмурил брови, зябко поводил плечами, стискивал губы в тонкую нить, напряжённо всматривался в густую розоватую темень, с брезгливым любопытством проводил пальцами по крошащемуся кирпичу фасадов, собирая конденсат, растирал в подушечках, принюхивался, но вода пахла водой и цвета не имела, радуя прозрачностью, так что некоторые вещи, к счастью, остались неизменны.

— Куда мы идём? — довольно быстро изведясь неизвестностью, спросил он у Микеля, на что тот лишь пожал плечами, отвечая совершенно так, точно они и впрямь выбрались на лёгкую увеселительную прогулку — это в таком-то безумном месте, где иные дома больше походят на перерощенных монструозных троглодитов, чем на самих себя:

— Дойдём до Рибейры, мой очаровательный Кори, а там видно будет.

— И как мы до неё дойдём? — мгновенно вскинулся Амстелл, худо-бедно, но представляющий себе городскую планировку. — Знаешь, сколько туда пешком добираться? К рассвету, может, и дотопаем.

— Вот поэтому я и просил вашу руку, Príncipe, — с укоризной и лёгким нажимом повторил этот очень странный и непостижимый, новый Микель Тадеуш — Кори усиленно смаргивал, щурил глаза, украдкой тёр их ребром ладони, надеясь согнать морок, но не добился ровным счётом ничего: видение не развеялось, черты мужчины хоть и неуловимо разнились с дневными, однако кардинально ничем не отличались. В нём по-прежнему отчётливо узнавался очкастый лузитанец, и хрипловато-звонкий прокуренный голос был этому только лишним подтверждением. — Доверься мне, и мы окажемся там довольно скоро.

Кори моментально ощетинился, привычно показав белые зубки — с чего бы ему было доверять полузнакомому типу, которого он к тому же изрядно подозревал во лжи?

— Зачем? — на всякий случай отшатываясь под сень молчаливых стен, с большой долей вероятности внимательно наблюдающих за ними каким-нибудь живым и более чем зрячим «слепым» окном, окатил в ответ мужчину доброй порцией недоверия он.

— Затем, что знаю хороший и быстрый способ оказаться на берегу Дору за какой-нибудь десяток минут, и тебе он наверняка понравится, menino.

— Мне уже не нравится, — решительно заявил Кори, загнанно дыша: здесь всё ополчилось против него, здесь камни перешёптывались, вздыхали, вспоминая свою ушедшую юность, здесь на коньках черепичных крыш шныряли юркие чёрные тени — он успел заметить их краем глаза, пусть и не смог разобрать, кому они принадлежали, — и здесь поневоле приходилось становиться очень уязвимым и зависимым от своего инфернального провожатого, у которого даже руки были пугающе холодны.

Сердце вдруг тоскливо кольнуло и заныло, сделалось промозгло-осенне, тревожно и чуточку тошнотворно; Судьба долго выписывала зигзаги и виражи, пока не оказалось, что она всего лишь тщательно рисовала своей безжалостной дланью космическую чёрную дыру, путь в один конец, и Кори, которого волокло туда возросшей стократ гравитацией, уже не мог ей противиться.

Паршивый Тадеуш был единственным, кто знал, как выбраться из этого города-двойника, кажущегося настолько опустевшим и опустошённым, что даже всячески избегающему людных сборищ Амстеллу не хотелось бы провести в нём остаток собственных дней.

Он не доверял ему ни на грамм смертельного свинца, но покорно коснулся холёной и вместе с тем загрубелой ладони, впиваясь зубами в собственные губы практически до крови, а нахальный щёголь в театральном барахле, не удовлетворившись таким поверхностным контактом, стиснул его кисть и рывком притянул к себе, вжимая так тесно, что на мгновение вышибло воздух из лёгких. Опалил табачным дыханием — а оно всё-таки было тёплым, как у живого, — и, вызывая у юноши дрожь по вздыбленному загривку, обдал уже знакомым, как никогда свежим и узнаваемым до последних ноток одеколоном с Неизведанной Земли.

— Держись крепче, — велел он и, прежде чем Кори, пребывающий во власти проклятого парфюма, успел возмутиться хоть звуком, хоть словом, приподнялся на носки, с лёгкостью отрываясь от мостовой сначала пятками, а затем и всеми стопами. Вопреки законам тяготения, вопреки вообще всем земным законам, он играючи поднялся до уровня второго этажа, запрыгнул на фонарь, ловко балансируя на гнутой перекладине столба и заставляя чадящий рожок, увитый мошкарой, сыпать мутными искрами, тающими в окантовке лиловой темноты, а несчастного юношу, мгновенно ощутившего весь вес собственного тела — безуспешно постигать непостижимое.

— Привыкни немного, мой Príncipe, и двинемся дальше, — прошептал он ему в макушку, не скрывая довольства на смазливой роже и широкой хищной улыбки.

Амстелл окинул взглядом пространство у них под ногами, невольно покачнулся, вынудив Микеля, опасно кренящегося вместе с ним, крепче сомкнуть стальные объятья, вонзил пальцы в тонкую шерсть коверкота, цепляясь, будто шалая кошка, взмывшая на тончайшие верхние древесные ветви и опьяневшая от собственной храбрости, и севшим голосом выдохнул:

— Что… Что ты за человек такой? Ты вообще человек?..

Тадеуш хмыкнул, лыбясь так польщённо, словно только что получил лучший в мире комплимент, а после, потвёрже ухватив бледнеющего и ничего уже не понимающего Кори под мышки, напомнил ещё раз, так и проигнорировав заданный вопрос — вероятно, ответ на него никому понравиться заведомо не мог:

— Держись за меня, meu tesouro: здесь пока не так страшно сорваться, но дальше наша прогулка станет чуточку опаснее… Впрочем, для тебя она останется абсолютно безобидной, если ты не будешь разжимать пальчиков и позволишь мне… — он обхватил его ещё тщательней, сдавливая тисками, не позволяющими даже толком вдохнуть, и стащил со своей головы шляпу-цилиндр, уберегая от долгого и необратимого полёта с каким-нибудь нечаянным ветряным порывом — тот и так изрядно её трепал, срывая засохшие лепестки. — Если позволишь мне и самому тебя поддерживать.

Кори, балансирующий носками кед на тонкой и скрипучей фонарной перемычке, осыпающейся из-под ног требухой ржавчины и копоти, вдруг почувствовал, как зыбкая опора вновь покидает его, оставляя подвешенным в пространстве с одними-единственными сомнительно надёжными руками мужчины, заботливо обнимающими поперёк груди. Понял, что обратно случившегося уже не отмотаешь, с присущей ему рассудительностью решил, что брыкаться в воздухе на немалой высоте, пытаясь вырваться из чужих объятий — идея не из лучших, а потому покорно затих, вынужденно хватаясь ещё крепче, обвивая за шею, прижимаясь уже всем своим существом к будоражащему мужскому телу, заходясь колотящимся сердцем и попутно умудряясь наслаждаться ощущением свободного полёта, которого иначе никогда бы в жизни не познал.

Стены ринулись вниз — вернее, это они с Тадеушем взмыли ввысь, оставляя земле три, четыре, пять, десять этажей с мелькающими перед глазами и быстро уносящимися прочь пыльными зашторенными окнами и грязно-белыми карнизами, сплошь загаженными голубиным меловым помётом, а затем город выпустил их из своего плена, раскинувшись косыми черепичными плацдармами и открыв необъятные просторы неровных крыш. Тогда Микель, осторожно ступив на одну из них, более-менее пологую, и всё так же внимательно сберегая в объятьях своего юного спутника, позволил им вторично перевести дух перед тем, как отправиться дальше в сумасшедший путь к реке.

Кори наощупь отыскал зыбкую твердь, отзывающуюся глиняным звоном, выскальзывающую и норовящую раскрошиться от любого неловкого и чересчур сильного нажатия, от тяжёлой и неосторожной поступи, и обнаружил, что взволнованно и часто дышит, приоткрыв рот и уставившись в пропасть под их ногами. В этот головокружительный провал было страшно даже коситься краем глаза — привычку не обманешь, привычка до последнего продолжала нашёптывать, что вот сейчас они непременно сорвутся вниз, сейчас рухнут на мостовую и разобьются вдребезги о неровную брусчатку, о твёрдый сизый мох последней могильной плиты, — а он всё продолжал наперекор себе туда глядеть, захлёбываясь от адреналина, бурлящего в крови, и не замечая, как рука Микеля давно уже ласково перебирает разметавшиеся шёлковые пряди, пропуская их меж пальцев.

— Тебе нравится, мальчик? — поинтересовался тот, прекрасно зная ответ, но Кори, разумеется, не доставил ему такого удовольствия.

— Ни черта мне не нравится, придурок! — зарычал он уязвлённо. — И вообще, если не хочешь, чтобы меня на тебя вырвало от твоих резких прыжков, перестань изображать из себя ракету!

— О, я понял. Постараюсь для первого раза делать это плавно, — с остринкой пошлости пообещал ему Тадеуш, озарённый блуждающей улыбкой и блеском лунно-жёлтых глаз. — Чтобы ты мог привыкнуть, но потом — учти это! — тебе придётся смириться с некоторыми неудобствами.

Он повёл его за собой, всё так же обвивая рукой поперёк туловища, вдоль кромки крыши, и Кори замечал, как порой скользит стопа мужчины, утянутая в лакированную чёрную туфлю, попадая в протянутую по краю жестянку водостока, как качается навстречу пропасть и снова отступает, когда Микелю удаётся возвратить потерянное равновесие, и как перед ними раскрывается новый обрыв, обозначенный угловым выступом. Они ненадолго взмыли в воздух опять и замерли уже на самом коньке, где реющие с залива ветра принялись нещадно трепать мальчишескую гриву.

Тадеуш ревниво отобрал, зажал в пальцах суховатые кончики, не намереваясь делиться даже со своевольными Стрибогами, Бореями, Зефирами, Аргестами и Аквилонами. И вдруг, бесцеремонная сволочь, подсёк Кори колени, заставляя ноги подломиться, а сердце — скакнуть градусом от ледяного трепета до кипящего возмущения, и подхватил на руки, сохраняя в самом надёжном плену. А потом, не удержавшись и обманув со всеми обещаниями первых плавных полётов, прыжком сиганул вместе с ним в бездну фатальных десяти этажей, чтобы собрать, подобно рачительной пчеле, тонкий нектар страха и насладиться вынужденно оказанным ему доверием. Амстелл даже не смог закричать: в туловище все органы будто бы приподнялись и перепутались, горло перехватило от ужаса, и на секунду он даже всерьёз поверил, что вот сейчас они и впрямь разобьются вдребезги.

Микель оборвал свободное падение лишь в паре метров от земли, и только после этой изощрённой пытки, вдоволь налюбовавшись зажмурившимся, сжавшимся и до смерти напуганным юношей, снова поднялся вверх, зависая над городом, короткими летучими прыжками перемещаясь от крыши к крыше и неукоснительно направляясь в сторону обещанной реки.

❂ ❂ ❂

К концу их путешествия Кори уже немножечко мутило, будто проехался в телеге по просёлочным ухабам, и Микель, заметив бледность в его лице, запоздало догадался, что угроза укачивания была не шуточной, а вполне даже реальной.

Тогда он наконец-то прекратил дурной конкур, став двигаться как можно медленнее и осторожнее, но из рук своей добычи не выпустил всё равно, не без оснований опасаясь несчастного случая, вполне реального в такой ситуации, когда эфемерные крылья на двоих только одни.

Кори плохо видел то, что происходило вокруг него: он старался не смотреть на мелькающее перед глазами лиловое небо и выныривающие из ниоткуда соборные шпили с католическими крестами, предпочтя покрепче зажмуриться, уткнуться носом в шероховатый начёс пальто на чужой груди и вдыхать злополучный парфюм, с которым теперь всё стало вполне очевидно.

Не от мира сего, вот как назывался этот запах, вот где раскинула загадочная Terra Incognita свои цитрусовые плантации, вот чем пахли турмалиновые звёзды, иногда падающие на землю: в день, когда это случалось, на их сияние собирались горбатые карлики, осёдлывали лодки ввосьмером, закидывали стальной невод, дабы не опалило небесным светом, и вытаскивали на песчаный берег наведавшееся в их мир сокровище, чтобы испечь из него печенье, выточить перламутровые пуговицы и фигурки двугорбых слонов, инкрустировать лучшим осколком королевскую диадему и непременно добавить одну щепоть в маслянисто-эфирный одеколон.

Кори не сразу сообразил, что они оказались на мощёной набережной — продолжал цепляться за лацканы пальто, хмуря лоб тонкой морщинкой, крепко стиснув губы и с трудом удерживая тошноту. Прошла почти минута, прежде чем он наконец понял, что воздушные ямы больше не подстерегают через каждую пару секунд, злосчастные прыжки прекратились, а под ногами — по крайней мере, под ногами дрянного Тадеуша, — очутилась верная твердь.

Запоздало осознав это, он медленно приподнял голову, огляделся по сторонам и, убедившись, что их путешествие закончилось, злостно забрыкался: вывернулся из рук, не ожидавших такого яростного отпора и потому не удержавших свою ношу, отпихнул паршивца от себя прочь, отскочил сам на два шага, едва не сверзившись в плещущую между каменных берегов переливчатую воду, пошатнулся и, кое-как обретя равновесие, выругался, вперив в мужчину озверелый взгляд:

— Ты совсем рехнулся, чёртова саранча?! Никаких больше воздушных «прогулок», ясно тебе?! Дойду домой пешком или дождусь первого трамвая!

— Трамваи ходят и сейчас, menino, — спокойно возразил ему Микель, и Кори так и не смог понять, была ли то высшая степень изощрённого издевательства или же безупречная искренность.

— Ах, ходят, блядь?! Так какого же хуя мы на нём не поехали?! Вот обратно на нём меня и повезёшь, понял?! Или лучше я сам сейчас же домой поеду, не дожидаясь твоей ебучей особы!

Полыхая невиданным гневом, он развернулся и, покачиваясь, куда-то побрёл, пока не понял, что…

…Что набережная вокруг него отнюдь не так пуста, как глухие улочки, притулившиеся под крылом Casa com asas.

Набережная Рибейры кипела жизнью, перемигивалась огоньками, шумела говорливыми прохожими, вот только наполняли её отнюдь не дневные гуляки-туристы.

Мимо Кори проплывали вереницы монахов в золотых накидках с глубокими капюшонами, подвязанными по шее атласными алыми лентами, и лики их, сокрытые в глухой тени, невозможно было разглядеть. Тут же семенили старухи в увесистых голландских кломпенах из рассохшегося июльского тополя, отбивая деревянную чечётку по тротуарной плитке, и каждая несла за спиной котомку, полную алычи. Вслед за ними кубарем неслись перекати-поле, по временам ненароком сваливающиеся в речной канал и оставляющие на память шорох сухих трав, а завершали эту странную процессию горбатые карлики, волокущие за собой холщовые мешки и злобно зыркающие из-под чёрных крестьянских колпаков «баррете верде» с красными отворотами. На глаза то и дело попадались люди, запахнутые в глухие серые плащи и в фарфоровых кукольных масках — взгляд Кори так часто натыкался на них в праздничной толпе, что сам собой напрашивался вопрос: а человеческие ли у них лица?

Один из лилипутов, отбившись от своих сородичей и рассеянно глядя себе под ноги, словно там катился клубок с путеводной нитью, за которым следовало во что бы то ни стало поспевать, или же словно разыскивал потерянный золотой крузадо, нареза́л косые вензеля заплетающимися ножонками и закончил очередной свой пируэт, налетев на Амстелла. Шибанул того под колени крепкой макушкой, едва не уронив и не уронившись сам, а переполошённый юноша инстинктивно отшатнулся, отступая обратно поближе к Микелю, единственному худо-бедно знакомому здесь субъекту.

Но стоило только Кори попятиться, как сбоку полыхнула ослепительная вспышка — он так резко на неё обернулся, что почти подпрыгнул, чуть не вывихнув шею, и увидел в десятке шагов от себя шайку огнедышащих индусов в белых и пышных, ровно верхушка ванильного мороженого, кручёных чалмах и с татуированными хной запястьями. Все до единого смуглые, каждый с рдяной тилакой посерёдке лба и драгоценным кольцом красного золота в ноздре или ушной мочке, они поочерёдно выдыхали столпы драконьего пламени, собирая восторг, рукоплескания и монеты, щедро сыплющиеся в подставленные чаши. Рядом с индусами обитали размалёванные акробаты, крутящие обручи на каждой из рук — вот только конечностей у них было штук шесть, не меньше, все они росли из одного тела, все были дееспособны, а не болтались муляжами из папье-маше, и их откровенно скорпионий облик повергал Кори в брезгливый ужас. Среди акробатов затесалась Коломбина из цыганского цирка: то ли девочка, то ли ряженый мальчик, с завитой копной игреневых волос, с намазанными броской алой помадой губами, с густыми слоями накладных ресниц и болезненным румянцем на впалых щеках — грустная, улыбающаяся через силу и танцующая через силу. Она ловко делала солнце-колесо с лицом, не выражающим ни единой эмоции, припадала перед зрителями в театральном книксене, подхватывая ломкими пальчиками края рюшевых юбок с поношенным грязным кружевом, и с привычным уже безразличием отправлялась выполнять гуттаперчевый номер на высоком и длинном шесте.

Дору, в дневное время оживлённая катерами, теперь пестрела венецианскими гондолами, пробудившимися от летаргического сна барками-рабелу, шаландами, нидерландскими одномачтовыми аалбоотами и неаполитанскими гребными баланселами, остроносыми и с латинским парусом. В гуще их затерялся деревянный лакированный кораблик, вынырнувший из шкатулки детских грёз и рассчитанный строго на одного человека, с палубой, украшенной по фальшборту огнями: за штурвалом его стоял печальный Пьеро в белом шёлковом камзоле и с очерченными углём слезливыми глазами, а кто-то незримый размеренно бил в литой корабельный колокол, и гул плыл по реке до самого устья, выходящего в Атлантику.

Кори Амстелл в первозданном ужасе взирал на всю эту орду, избегая встречаться с непонятными существами глаза в глаза — ему, и от обычных-то людей шарахающемуся всякий раз, как те пытались завести с ним тесную задушевную беседу, делалось не по себе от одного только вида подобного разномастного скопища, где иные вышагивали вовсе не на ногах, а на лапах, и где по временам до слуха доносилась совершенно незнакомая речь.

Кори был уверен, что языка этого не существует в природе, что запиши он пару фраз — их перевода не найдут даже почтенные сединами профессора, и что привычный мир внезапно закончился, обрубив швартовочные канаты, а на смену ему пришла новая реальность, нашёптанная духами ночных сказок.

— Уберёмся отсюда куда-нибудь! — сквозь зубы то ли потребовал, то ли взмолился он, мгновенно подавленный сонмищем народа и шумом; больше ничего ни сказать, ни спросить он так и не смог, и Тадеуш, чутко прислушивающийся ко всем желаниям своего спутника, если только те не шли вразрез с его собственными желаниями, повёл за собой прочь от толпы туда, где сужалась полоска причала и редело скопление лодок на покрывале реки, расшитом дрожащими узорами фонарных бликов по рябой гофре волн.

Они отошли в сторонку, к фасаду одного из домов, стеснительно отступившего вглубь под защиту своих собратьев, и вот там Кори, продолжая натыкаться потрясённым взглядом на новых и новых странных личностей, медленно проплывающих или торопливо пробегающих за спиной загородившего половину обзора мужчины, пересохшим ртом выговорил оседающий каменной солью на губах вопрос:

— Что за дьявольщина у тебя тут творится? Что это за место, чёрт?! — последнее слово было пугающе близко к тому, чтобы из ругательства трансформироваться в нарицательное имя.

— Это Порту, юноша, — с колебанием в голосе отозвался Микель, склоняясь к Кори так близко, что тот мог вдохнуть его протабаченного дыхания, навевающего воспоминания о лондонских джентльменах, когда-то давным-давно любивших раскуривать сигары в закрытых клубах тихим воскресным полуднем и вымерших вместе с динозаврами. — Что именно тебя в нём смущает?

— Всё! — взвыл Кори, стискивая от бессилия кулаки. — Начиная с того, что это — никакой не Порту; я не знаю, что это за место и что за твари здесь шастают, и знать не хочу! Просто прими это, бестолочь! Порту, где я живу, выглядит совершенно иначе, дома́ там не летают, и всей этой… фантастической шушеры в нём тоже нет! Есть нормальные улицы, есть трамваи, автобусы, автомобили, учёба и работа, и люди там по крышам тоже не скачут, чтобы ты знал!

Он дышал загнанно и тяжело, лицо его сделалось бледным, под цвет молочной лилии, распустившейся в декабре на снегу, а глаза, обычно сизо-синие, вобравшие в себя все туманы и дожди, проливающиеся над утомлённой Португалией, обесцветились, став полупрозрачными и очертив чёрный уголёк зрачка, и Тадеуш тоже невольно посерьёзнел: хоть он по-прежнему не мог постичь мальчишеских слов, но, по крайней мере, принял те со всем возможным вниманием.

— В таком случае, — задумчиво произнёс он, опираясь ладонями в чернёных перстнях о стену по обеим сторонам от Кори и совершенно забирая того в плен, — стоит ли мне вести себя так, словно всё, что попадается нам на глаза, ты видишь впервые, Príncipe?

— Именно об этом я тебе и говорю, если ты ещё не понял! — скрежетнул зубами Кори, стёсывая эмаль, и отвёл в сторону взгляд, гипнотизируемый колдовскими лунно-жёлтыми глазами мужчины. — Я и вижу всё это впервые! И мне здесь совершенно не нравится! Ненавижу шум, ненавижу толкотню, ненавижу сброд! Чего тебе не ясно?

— Мне теперь всё предельно ясно, юноша, — отозвался Микель, лёгким кивком подтвердив свое согласие и водрузив наконец высоченную шляпу-надгробие обратно себе на голову. — И впредь я постараюсь поступать так, чтобы ничем не омрачить нашей с тобой прогулки. Мне, говоря по правде, тоже приятнее гулять по безлюдным улочкам, чем по говорливым площадям. Идём!

— Стой! — Кори впился пальцами в стену, оцарапывая подушечки безжалостным кирпичом, всё ещё хранящим слабые запахи солнечного света. — Кто все эти… Кто они? Почему они тут шатаются по ночам?

Микель Тадеуш, догадливо распознав, о ком ведёт речь его юный спутник, коротко обернулся через плечо и, окинув беглым взглядом набережную, неопределённо отозвался:

— Я полагаю, они гуляют, menino. Мы ведь с тобой гуляем — так почему бы и им не делать того же самого? Их всех, как и меня, не станет с наступлением рассвета, таковы правила. Когда же ещё им жить, как не здесь и сейчас? А вот на вопрос другой — касаемо их личности — я ответить однозначно тебе не могу. Например, тех, кто носит маски, я не знаю и сам: они не хотят публичности, и было бы не слишком учтиво силой вынуждать их открыть свои лица. Другие же… О других, meu tesouro, я легко сумею тебе рассказать, если только ты спросишь меня более предметно — грубо говоря, ткни пальцем в любого из них.

Слова его, взвешенные и по-своему логичные, возымели некоторое действие, и Кори, немного успокоившись, выдохнул застоявшийся в лёгких воздух. Ещё раз обвёл пьяным взглядом полуночных гуляк, сжал губы в тонкую ниточку и, оттолкнув преградившую ему дорогу руку мужчины, велел:

— Просто отведи меня куда-нибудь, где всех их не будет!

Микель Тадеуш, галантно и послушно кивнув, ответил лёгкой полуулыбкой и вновь предложенной рукой, которую Кори и на сей раз яростно отверг, держась при этом в такой непосредственной близости к своему провожатому, что принципиальной разницы не было всё равно.

Дома́, выходящие на набережную средневековыми своими фасадами, к счастью, оставались бескрылы и безмолвны, только время от времени то в одном, то в другом открывалась дверь, покачивалась на незримом несуществующем сквозняке, и, не дождавшись посетителей, неторопливо закрывалась, зевнув зловещим чёрным нутром, откуда тянуло холодком подземелий.

Кори с Микелем шли, стараясь держаться подальше и от коварно гостеприимных строений, и от толпы: по самой кромке пристани над колышущейся далеко внизу смурой водой, отражающей все софиты, юпитеры и сатурны с их лихо нахлобученными набекрень кольцами и безумное аметистовое небо; волны, разбиваясь о каменные подпорки свай, взметали горстями брызги, всё безжалостнее перехлёстывая через край на почерневшие от сырости плиты по мере того, как снижался, спускаясь ближе к поверхности реки, причал.

Фонари, отключённые от не существующей как факт электросети, здесь заправлялись дешёвым прогорклым маслом или керосином и нещадно чадили, по временам озаряя мостки сполохами пламени угольно-рыжих грив адских лошадей, а причудливый местный люд и впрямь понемногу истаивал, и вскоре им навстречу стали попадаться редкие прохожие, укрытые темнотой, торопливо мерящие частыми шагами тротуар и явно мечтающие как можно скорее присоединиться к охватившему тёмную Рибейру празднеству.

Кори, всё ещё слишком шокированный, чтобы испытывать полагающееся обстоятельствам любопытство, ни о чём Микеля не спрашивал — молча шёл, пребывая в сумбуре мыслей, покусанных красными лисами и подхвативших бешенство. Хмуро косился на встреченных горожан, хмуро поглядывал искоса на Тадеуша, и лениво, вопреки всей серьёзности ситуации, думал о том, что вернуться обратно, в привычный мир и к привычной жизни, может оказаться не так-то просто.

А ещё, наверное, немного скучал по тому знакомому Микелю-балбесу, к которому, если уж начистоту, успел достаточно притереться, чтобы начать испытывать нечто сродни тёплым чувствам.

— Ты, должно быть, проголодался, meu tesouro, — неожиданно заговорил Тадеуш, убирая в карман пальто тяжёлый серебряный портсигар и перекатывая в губах извлечённую из него сигарету. — Давай перекусим, здесь поблизости есть одно знакомое мне местечко. И я вовсе не спрашиваю твоего согласия, мальчик, — добавил он, заметив, как лицо Амстелла вытягивается, а тонкие губы приоткрываются, готовясь излиться злобной тирадой, категорическим отказом или ещё каким-нибудь малоприятным ответом. — Я уже понял, что согласия в любом случае никогда не дождусь — ну, и к чему тогда спрашивать?

Кори, огорошенный подобным нахальным заявлением, так и захлопнул рот, проглотив невысказанное. Закусил до боли нижнюю губу и вынужденно потащился следом за инфернальным лузитанцем, сворачивающим с Рибейры в какую-то подворотню, подвернувшуюся им на пути.

Они поднялись вдоль обглоданных стен — хоть в чём-то Порту остался знакомо прежним, затрапезно-трущобным, — и остановились подле маленькой и аккуратной деревянной дверцы с золотистым колокольчиком, приделанным под треснутой скрижалью с надписью «У дона Койота».

Микель ненадолго замер, жадно стягивая свою сигарету, горчащую кориандром и гвоздикой, и, затушив о крышку притулившейся рядом чугунной урны, вышвырнул смятый окурок в её разящую гнилым мусором утробу. Толкнул дверь, мелодично и коротко звякнувшую на их вторжение, стащил с головы цветочную шляпу и, пригибаясь, чтобы не задеть макушкой притолоку, первым ступил внутрь, делая исключение из правил куртуазных кавалеров и в незнакомом Кори полуночном мирке везде выходя вперёд, тем самым уберегая спутника от нежелательных неожиданностей.

Кори, созерцая пока одну лишь стройную спину, утянутую в чёрный коверкот, и лоснящийся парфюмерным маслом кудрявый затылок с аккуратными завитками волос, последовал за ним, спускаясь по трём скрипучим ступенькам и погружаясь в царство приглушённого мягкого света, тёплого домашнего уюта и запахов готовящейся над огнём еды: картошки, мяса и запечённых на решётке овощей.

Приютившее их помещение оказалось полукруглым, заставленным многочисленными лакированными столиками из орехового дерева с простыми, без изысков, серыми домоткаными скатертями, с белыми вязаными салфетками поверх столешниц и в окружении стульев с высокими прямыми спинками. Прямо от двери взгляд утыкался в невысокие пустующие подмостки, задрапированные бархатными сиреневыми шторами, и расположенный за ними ход на кухню: все ароматы лились оттуда, и пламя, пляшущее над жаровней, было хорошо различимо в ничем не загороженном проёме. Языки его взметались, выстреливая искрами, когда с разложенного на закопчённой решётке мяса стекал плавящийся жир, и поднимался головокружительный дымок, расстилаясь под потолком нагуливающей аппетит завесой. К очагу подлетал повар в пышном колпаке и — Кори это то ли мерещилось, то ли было взаправду, — с пушистым пепельным хвостом, принимался сноровисто переворачивать над углями куски баранины, свинины и дикой птицы, снимая поджаристые и оставляя доспевать те, что с кровью и сырцой.

Микель Тадеуш, очутившись внутри, первым делом снял пальто, закинул его на поджидающую у входа трёхногую вешалку, за ним отправил шляпу и предстал перед Кори в новоиспечённом облике высокого мужчины, облачённого в строгий костюм: ухоженного, с начищенной до блеска гуталином где-то по пути у уличного бутблекера обувью, в кумачовом жилете, скрывающем под собой кружевную рубашку с волнистыми оборками широких рукавов. Запустил пятерню в волосы, старательно зачёсывая их назад, убирая с высокого лба и делаясь чуть более похожим на Микеля-очкарика — конечно, если только того вырядить франтом, лишить оседлавшего нос аксессуара да выкачать из загорелой смуглой кожи ровно столько жизни, чтобы она превратилась в подобие серого пергамента.

Впрочем, сходство в чертах было настолько детальным, что у Кори отпали последние сомнения касательно личности лузитанца, и он, окончательно смирившись с творящимся вокруг вальпургиевым балаганом, просто принял на веру всё как есть.

Тадеуш не ошибся, приведя своего спутника сюда — голод действительно донимал: ел Кори мало и редко, если же в его размеренных буднях случалось нечто из ряда вон — а последние дни таких событий стало больше в разы, — то порой и вовсе пропускал положенные здоровому человеку приёмы пищи, приучая свой желудок к полуанорексичному режиму. Учитывая, что сон неожиданно заменился прогулкой, организм его, соскребая остатки сил, отчаянно взвыл, что на это он не рассчитывал, на это не подписывался, что топлива нет, он и без того сжёг все смехотворные жировые прослойки, и если уж кому-то глупому и упрямому так неймётся, то скоро в расход пойдёт всё остальное, что полагается на долю костных тканей, длиннющей гривы и небогатых мозгов.

Зал ресторана почти полностью пустовал, если не считать пары ленивых посетителей, выглядевших так, словно они здесь днюют и ночуют; на выбранном Микелем столике обнаружились серебряные столовые приборы, разложенные друг за дружкой в одним только официантам да почитателям этикета известном порядке, и стояла пара белоснежных тарелок, служащих, очевидно, чем-то вроде подставок для подаваемых блюд.

Кори покосился на странного скукоженного типа, по самые уши утонувшего в собственном мешковатом балахоне и дремлющего в дальнем углу, на восседающую по центру помещения даму с тремя подбородками, укутанную в меха цвета вердрагоновой зелени и бордовых вин, занял своё место напротив Таедуша и скептически спросил, избегая смотреть на него в упор:

— И что, я не сдохну от вашей жратвы?

Он хорошо помнил прочитанные в детстве ирландские сказки о жителях зелёных холмов и о тех неудачливых счастливчиках, что попадали к маленькому народцу в гости, пробовали их еду, пили их вино и после не находили себе покоя, тоскуя по недоступным кушаньям.

Правда, мир этот мало походил на волшебную страну эльфов, пикси и фей, да и сам Кори пока не чувствовал в себе ни малейшей тяги остаться здесь навсегда, но всё же предпочитал на всякий случай быть настороже.

— Уверяю тебя, Príncipe, что это совершенно безобидная и замечательная еда, — пообещал ему Микель. Ухватил было толстенное меню, вдруг передумал, отшвырнул его прочь и сходу предложил, подперев подбородок тяжёлой пятернёй в перстнях: — Закажем козидо-а-португеза, ты любишь такое? И к нему — пару бокалов креплёного красного вина, мадера идеально скрасит наш вечер: в ней грейпфрут, карамель, кофе, изюм и мёд.

Слишком потерянный и подавленный, чтобы должным образом сопротивляться, Кори кивнул, не особенно понимая, о чём толкует похожий на мертвяка лузитанец, и краем глаза замечая, как на столе поочерёдно появляются выуженные из кармана пальто серебряный портсигар и металлический спичечный коробок с выгравированной на нём маркой «Lucifer» — предок-прародитель нынешних измельчавших спичек каким-то невероятным образом обнаружился у инфернального Микеля не в качестве коллекционного раритета, а как вполне дееспособный источник живого огня.

Двух поздних — или, напротив, ранних, — посетителей заметили, засекли, выждали полагающийся всё тем же вышколенным этикетом десяток минут, пока гости расположатся и выберут себе блюда, и наконец направились к ним, мягко шурша по паркетному полу подушечками тонких лап и изредка царапая древесину притупленными от ходьбы когтями.

Незнакомое создание приблизилось вплотную к их столику, оказавшись не то потрёпанной жизнью лисой с палевой шкурой, не то обещанным вывеской койотом, и, сложив передние лапы в учтивом жесте, поинтересовалось, безошибочно заговорив на знакомом Амстеллу португальском, чего желают уважаемые господа.

Кори не слушал Микеля, пока тот делал заказ — всё его внимание занял непостижимый зверь, вышагивающий на двух ногах, словно был то ли оборотнем, то ли ряженым карликом, а то ли и вовсе дрессированным цирковым животным.

Койот был облачён в сюртук потёртой клетки и жилет чёрно-белой набивной ткани с незамысловатым рисунком из перьев, на шее его красовалась бабочка цвета линялого шиповника, а из нагрудного кармана выглядывала поблёкшая цепочка золотых округлых часов. Шерсть его, аккуратно приглаженная, уже не лоснилась и пестрела проглядывающей сединой, выдавая в нём существо пожитое, а глаза глядели сквозь туманную поволоку той истончившейся полупрозрачной старости, какая поджидает каждого в конце его пути.

Зверь раскрывал остроносую пасть, шевелил длинным языком, выговаривал буквы и складывал их в слова, даже улыбался — шире и радушнее, чем умел сам Кори, — и, глядя на него, никто не осмелился бы заявить, будто он недостаточно человечен.

Поставь кого-нибудь на две ноги, научи говорить — и тут же проникаешься невольным уважением, и он уже не зверь, его нельзя безнаказанно подстрелить, освежевать, пустить на доху и в суп: теперь он сам подаёт тебе суп, раскланиваясь и принимая оплату по предъявленному счёту с обязательными чаевыми.

— Это диаблеро? — шёпотом спросил Кори, припоминая рассказанную светлым Микелем сказку о каменном Мигеле, как только существо удалилось, на прощанье взмахнув потрёпанным и поредевшим хвостом, бессильно опускающимся книзу и подметающим пол белым, с подпалиной, кончиком.

Тадеуш призадумался, потёр пальцами подбородок.

— Можно предположить, что это диаблеро, menino, — согласно кивнул он, — хоть я ни разу и не видел, чтобы он оборачивался человеком. Его зовут дон Койот, и он, как ты наверняка уже и сам догадался, хозяин этого заведения. Дон Койот всегда сам встречает гостей и принимает у них заказ, и лишь потом передаёт всю работу официантам с поварами. Он уже стар и дряхл, но, пока жив, местечко это будет оставаться одним из лучших в городе.

Кори окончательно поверил ему, когда из подсобки потянулись новые запахи, добавляясь к витающему под потолком шашлычному флёру: там, на кухне, повара дона Койота готовили в кипящем бульоне свиные ребрышки, говяжью голень и куриные грудки, а в отдельный бурлящий котелок закидывали тонкие копчёные колбаски. Сбоку над очагом в чугунке медленно томились репа, морковь, капуста, картофель — их доставали целиком, засыпáли на смену рис, дожидались, когда зёрна помягчеют и станут рассыпчатыми, варили фасоль, потом складывали всё это на противень и запекали в раскалённой печи, где овощи напитывались мясным соком, а мясо покрывалось тонкой, хрустящей и поджаристой корочкой.

Чтобы гости не заскучали в ожидании еды, им сразу же принесли заказанную мадеру на подносе с двумя бокалами, и Кори не успел и слова возразить, как Микель уже наполнил те до половины, подавая ему густой виноградный напиток.

В обычной ситуации Амстелл первым делом бы взбрыкнул, послав наглеца ко всем чертям и с гордым видом удалившись сам, но идти ему было некуда — не в тот же крылатый пучеглазый дом теперь возвращаться, преодолевая в одиночку километры оборотнических незнакомых улиц, заполоненных ночными тварями? — а потому он продолжил послушно сидеть, оставаясь на положении заложника и принимая предложенное вино.

Микель потянулся, звонко соприкоснув тонкими стеклянными краями их бокалы, и Кори, повинуясь его взгляду, гипнотически-жёлтому, будто девонширские тюльпаны по весне, вслед за ним глотнул приторно-сладкого и тягуче-медового, чувствуя, как моментально заструилось по венам пьяное тепло летних ночей.

Голодный и пустой желудок впитал мадеру мгновенно, перед глазами поплыло, голова пошла кру́гом и сделалось немного всё равно, немного уютно, немного спокойно и очень хорошо; напряжение разом схлынуло, а на смену ему пришло то непостижимое для юноши удовольствие от свидания, которое он категорически не умел в привычном своём состоянии получать. Тонкие свечи в подёрнутом инеем стекле подсвечников качнули язычками пламени, затрепетали в медленном южном танце, пол чуточку накренился, и вата забила мозговые извилины, заполняя пустоты и оказавшись к тому же сахарной, липучей.

К счастью для обоих собеседников, вынужденных общаться через стену непонимания, выпивка развязала Амстеллу язык, и Микель, очень быстро это смекнув, принялся старательно, но незаметно подливать ему в бокал, следя за тем, чтобы тот всегда оставался полон.

— Здесь все диаблеро? — спрашивал Кори, уже наплевав на всеобщую иноликость и в открытую разглядывая двух других клиентов дона Койота. — Эти выглядят как люди.

— Они люди, мальчик, — подтвердил Тадеуш, тут же оговорившись: — Правда, возможно, что брухо.

— Брухо? Что ещё за дерьмо?

— Колдуны и ведьмы, — пояснил мужчина, перекатывая в пальцах бокал и безуспешно пытаясь согреть своими ледяными руками вино. — Могут оборачиваться в зверей, а могут обходиться и без этого.

— У вас есть хоть какие-то нормальные люди? — недовольно нахмурился Кори, расслабившись до того, чтобы глядеть в очарованные карие глаза, взирающие на него с тлеющим в глубине угольком.

— Есть, но мало, Príncipe, — с лёгкой улыбкой отозвался Микель. — Обычно они долго не живут. Всё равно что альбиносы в дикой природе, слабое и не приспособленное для выживания звено.

— А те трюкачи на набережной? — они отчего-то запомнились, отчётливо врезались Кори в память: снова и снова перед внутренним взором вырастали огнедышащие индусы, акробаты-сколопендры и печальная Коломбина, настолько покорная, что на её шее невольно мерещился стальной ошейник с поводком звенящей цепи.

— Те трюкачи в основном как раз таки люди, meu tesouro, — с видимым раздражением поморщился Тадеуш, словно испытывал к ним личную неприязнь. — Единственный способ, предоставляющий им возможность выжить — это сбиваться в стаи. Циркачи, цыгане, бродячие артисты — почти все они обычные люди и вполне неплохо себя здесь чувствуют, однако же нельзя сказать, чтобы при этом им не было доступно некое… колдовство.

— Тебе они неприятны, — даже не спросил, а констатировал Кори, и мужчина утвердительно кивнул. — Чем?

— Своей стадностью, я полагаю? — пожал плечами Тадеуш, будто и сам до конца не знал причины. — Кучностью? Строгой иерархией, выстроенной по старшинству? Это не семьи, мальчик мой, если ты вдруг ненароком так подумал, это отряды римских легионеров, спартанцы, уничтожающие слабое звено в зародыше. Можешь считать меня чудаком, но мне совсем не по душе подобные отношения. Видишь ли, я одиночка до мозга костей и всё коллективное мне чуждо…

— Акробаты, — припомнив жутковатых многоруких существ, перебил его юноша. — Они-то в каком месте люди? На многоножек больше похожи.

— А вот это один из тех замечательных пороков, коими грешат их общины, menino, — с тоской поглядывая на портсигар — курить здесь явно не дозволялось — и поигрывая в пальцах люциферовым спичечным коробком, сказал Тадеуш. — Люди эти — не брухо и не диаблеро, однако на них наложили своеобразное заклятье — обычно для этого их заставляют выпить особое снадобье, после чего на две недели запирают в клетку, где те мучаются творящимися с их телом метаморфозами. Это довольно болезненно и чувствительно, когда у тебя вырастают за столь короткий срок две пары лишних рук или ног, когда кости твои нарастают одна на другую, крошатся, деформируются, искривляются и срастаются воедино, стволовый мозг выбрасывает новые жгутики нервов, вонзающихся в плоть, и только в последнюю очередь всё это покрывается медленно загрубевающей кожей. Это, как минимум, корёжит и ломает твою психику, и не каждому удаётся спокойно пережить, осознать и принять тот факт, что прежнего тебя больше нет, а на месте твоём отныне существует веселящий публику уродец. Я не спорю, есть и те, кому по душе изображать из себя многоножку, но таких мало, menino. Несоизмеримо мало.

Кори сделалось не по себе, в гортани застряла ледышка, к гландам подступил тошнотворный комок, грудная клетка заныла норовящими распрямиться прутьями вётел, и бокал с мадерой дрогнул в руке, пролившись на скатерть пятном венозной крови.

Микель, чутко наблюдающий за юношей, каким-то чудом интуитивно разгадал его страх и недовольно нахмурился.

— Meu tesouro, неужели ты думаешь, что я мог поднести тебе подобную дрянь? Хорошего же ты обо мне мнения, однако! Поверь, никто, к тому же, не заставит тебя обманом выпить зелье: оно попросту не подействует. Ты должен либо задолжать, либо дать своё устное согласие, и лишь тогда договор вступит в силу — именно с этими обрядами всё обстоит крайне сложно и запутанно.

За стенами бесновались на мостовой Рибейры изуродованные бедолаги-шуты, беззвучно плакала и чертила картонные улыбки Коломбина, чьей повести никто так и не узнал, плескалась черноплодной сывороткой полночь, плескалась Дору, чёрные подворотни надсаживали пропитое горло охриплыми шепотками, далеко за городом покачивал крыльями Casa com asas, не торопясь возвращаться с еженощной прогулки, а земной шарик сошёл с оси, завертелся, запущенный в космос кручёной подачей заправского бейсболиста, и где-то повстречался с тяжёлой, окованной железом битой, получив серьёзное сотрясение и окончательно рехнувшись.

— Ты — брухо или диаблеро? — задал главный, не дающий ему покоя вопрос Кори, не сводя с мужчины требовательного взгляда.

— Я ни то и ни другое, menino, — ответил ему Микель. — И, разумеется, не человек, как ты мог ошибочно заподозрить и попытаться оскорбить меня подобным предположением. Я не творю колдовство и не оборачиваюсь в животное, но это, к счастью, не делает меня беззащитным, уж поверь.

Кори верил ему на слово, он вообще уже ни в чём не сомневался, принимая на веру всё, что видел вокруг себя, и бóльшую часть того, что слышал от Тадеуша: это было всяко проще, чем ломать мозги о камень выстроенной разумом темницы и постепенно сходить с ума, сталкиваясь с очередным не поддающимся логике явлением. Проще было принять от Микеля за истину предложенное им устройство полуночного мира, потому что своего у Амстелла не имелось всё равно.

Мадера струилась испанскими лентами, бутыль из чёрного стекла пустела, голова кружилась, глаза Микеля сделались двумя лунными омутами, в которых пьяный Кори поневоле топился, захлёбываясь кладбищенской талой водой, и к тому моменту, как появился официант-койот, помоложе хозяина, облачённый в элегантный белый фрак с медными пуговицами, энергичный и поджарый, вприпрыжку толкающий перед собой стальную сервировочную тележку с ароматно дымящейся паром едой, юношу разморило настолько, что он клевал носом, готовясь провалиться в сон.

— Desculpe, desculpe! — звонким голосом пропел койот, бойко подкатывая тележку к их столику и ловко подхватывая лапами огромного размера тарелки, с горкой наполненные горячей едой, на вышитых разноцветных прихватках, сберегающих мягкие подушечки и лоснящуюся шерсть от ожогов. Потянулся, с трудом доставая до столешницы, но заученными движениями поставил заказанные блюда перед посетителями. — Простите за столь долгое ожидание: мы готовили для вас свежайшее cozido à portuguesa!

— Obrigado, — кивнул ему Тадеуш, принимая затребованный заранее счёт и возвращая обратно с несколькими золотыми монетами незнакомой Амстеллу чеканки. — Мы неплохо провели это время за беседой.

Появление койота взбодрило Кори, и он скептически вскинул бровь, недовольно косясь на лузитанца, а после выдал откровенное и жестокое признание:

— Ничего хорошего в этой беседе не было, кретин! Ты рассказывал мне перед едой, как из людей делают многоножек! Весь аппетит испортил.

Злобно цыкнув, он, однако же, без лишних промедлений подхватил вилку и ткнул зубцами в показавшийся самым привлекательным кусок копчёностей, всем видом демонстрируя, что говорить больше с дурным своим собеседником не намерен, пока тот не научится деликатно подбирать тему. Микель хмыкнул, с деланым равнодушием пожал плечами, однако, убедившись, что юноша только ворчит, а от еды не отказывается, успокоился, присоединяясь к трапезе.

Молодой койот всплеснул лапами, с театральным отчаянием закатил глаза, что-то выпалил на незнакомом языке, но, через мгновение тоже осознав, что на аппетит мальчика, вопреки его пафосному заявлению, специфические байки никоим образом не повлияли, угомонился и, довольный, покатил свою тележку обратно в кухню.

Козидо-а-португеза, по праву считающееся излюбленной едой португальских мужчин, Кори нравилось, а в здешнее хлебосольные койоты накидали столько всевозможного мяса, что от сытости через несколько минут разморило ещё сильнее. Он уже практически смирился с тем, что, кажется, уснёт прямо в этом тихом ресторанчике и уже никогда не вернётся домой, превратившись в одного из «вечных» клиентов колдовского местечка, как вдруг тип в складчатом балахоне внезапно поднял голову, показывая наружу заместо человеческого лица свиное рыло, поводил из стороны в сторону чёрными бусинами глаз и, ссыпав на стол горку серебряных монеток и медных кругляшей, вёртким низкорослым поросёнком соскочил со стула, разбивая в пух и прах теорию о зачарованной еде и пленённых посетителях. Хрюкнув что-то невнятное напоследок, он подхватил с вешалки у входа чёрную помятую шляпу-трильби и незаметно выскользнул на улицу.

Дверца звякнула мелодичным золотистым перезвоном, и старенький дон Койот тут же высунул наружу из кухни свой острый потёртый нос. Втянул воздух, зыркнул на столик, намётанным взглядом сосчитав оставленную плату, и посторонился, пропуская прошмыгнувшего мимо официанта, бросившегося собирать деньги.

А потом, нырнув ненадолго обратно в ресторанный храм с очажным алтарём, появился уже с бокалом густого портвейна цвета спелой черешни. Подтёк к представительной даме в вердрагоновых мехах, восседающей с самым независимым видом, но при этом явно умирающей от одиночества и всеми своими потугами источающей призывные флюиды, деликатно подсел к ней за столик и пропел:

— Какая ночь, сеньора! Какая тревожная сегодня ночь! Вы чувствуете этот воздух, чуете, как он переменился? Он больше не пахнет сливовой росой, о нет: в нём разлит аромат черёмухи, терпкий и страшный — так пахнет неувядающий букет в петлице Вечного Лодочника, а значит, лодка его уже прибыла в порт и только что причалила где-то поблизости! Какая страшная ночь…

Беззубо пожевав губы, он тоскливо заглянул в бокалы: сперва — перепуганной насмерть сеньоры, затем — в свой, опустил взгляд и залпом допил вино, оставляя необъяснимым своим поступком ощущение февральской хандры и чего-то фатального, непоправимого.

— О чём это он? — спросил Кори, во все глаза глядя на развернувшееся посреди ресторана представление, а Микель, подхватив портсигар со спичечным коробком, поднялся из-за стола, ухватил его за запястье и, вынуждая следовать за собой, коротко отозвался:

— Кто-то сегодня уплывает отсюда. Пойдём, menino: это лучше один раз увидеть, чем сотню раз объяснять.

❂ ❂ ❂

К тому моменту, как Микель и Кори оказались на набережной, овеянной резким, провоцирующим удушливые спазмы ароматом цветущей черёмухи, у причала уже сгрудилась толпа: карлики, акробаты, индусы, кломпеновые старухи с приблудно-ручными перекати-поле, инкогнито в фарфоровых масках и серых плащах, чудаки на ходулях гигантской, почти трёхметровой высоты, монахи в золотых накидках — все они были тут, окружая молчаливой стеной сбегающие к воде деревянные мостки.

Пробиться сквозь их строй оказалось не так сложно, как представлялось вначале: существа охотно расступались, пропуская вперёд, пятились, даже отшатывались, будто от чумных, и вскоре глазам Кори явилась унылая картина, пробирающая по коже холодком: в колыбели Дору покачивалась на редких волнах рассохшаяся скрипучая лодка, такая древняя, что в днище её сквозь прорехи заливала вода и плескалась в изножье под банками; на одной из банок, обхватив мозолистыми и морщинистыми ручищами вёсла, восседал согбенный старик с белой гроздью свежих цветов в петлице, с беззубым ртом и впалыми глазницами, приютившими в себе такие тени, что казались пустыми, на другой же ютилась бесполая Коломбина, зябко поджимая пальцы босых стоп, кидая затравленные взгляды на окружившую её толпу и тщетно кутаясь в тоненькую полупрозрачную пелерину, накинутую на хрупкие худые плечи. Её рыжие волосы разом потускнели и поникли, кудряшки распрямились, алая помада с губ размазалась, куда больше походя теперь на хлынувшую ртом кровь, а глаза, и прежде-то блеклые и печальные, обесцветились в бусый, будто напились грязного весеннего снега.

— Мы скоро отчалим, — упрямо повторил старик с заметной усталостью в рассохшихся половицах голоса. — Кто-нибудь может заплатить за пассажира монету? Иначе она станет esquecido.

Сородичи-циркачи взирали на Коломбину в первородном ужасе, будто на чужую, ни словом, ни жестом не выдавая своего с ней знакомства. Индусы глядели с грустью и меланхолией в посаженных навыкате глазах, акробаты толкались в сторонке, заломив за спину сотворённые сатанинским зельем руки, жонглёры и фокусники стояли, бессильно понурив головы, и один только клоун продолжал носиться дурак дураком, дразнясь, разбрызгивая жалящие искры улыбок и показывая ничего уже не замечающей вокруг себя Коломбине язык.

— Что это значит? — ошарашенно спросил Кори у Микеля, не в силах оторвать глаз от одинокого пассажира утлой лодчонки. — Почему она должна будет стать Забытой? И почему никто не заплатит эту паршивую монету? Неужели все здесь настолько нищие?

Амстелл никогда не страдал излишним альтруизмом: строго говоря, ему было плевать на всех вокруг себя, что бы с теми ни происходило, но в подобной ситуации, окажись у него при себе жизненно необходимая несчастной Коломбине монета, он без раздумий отдал бы такую малость, однако карманы его, как назло, были девственно пусты, и сегодня в них не отыскалось бы не только мелочи, но даже и ключей от дома.

— «Esquecido», юноша, означает, что она утратит себя и память о себе, став безымянным призраком: скорее всего, на Той Стороне её не впустят без причитающейся платы. Полагаю, сейчас ей очень страшно, потому что пришло время уходить, а денег у неё нет ни гроша, — пояснил Микель Тадеуш, с изрядным равнодушием взирая сверху вниз на былую циркачку, кусающую губы и ломающую ногти о сухую древесину банки. — И уж поверь, здесь почти у всех имеется при себе горстка деньжат на любой вкус, цвет и достоинство, но никто не осмелится заплатить за подобного пассажира.

— Но почему? — нахмурился Кори: если существовало некое правило или запрет, то оно сразу бы всё объяснило.

— Суеверие, — пожал плечами лузитанец, покручивая в пальцах извлечённую из портсигара сигарету и разрыхляя слежавшийся крепкий табак. Достал свой адский спичечный коробок, чиркнул длинной, семи сантиметров, спичкой, высекая искру, вспыхнувшую жёлтым пламенем, затянулся, прихватывая курительный фильтр губами. — Очень дурная примета — заплатить за того, кто уходит: считается, что ты будешь следующим за столь опрометчивую щедрость. — Подумав немного, он покопался в карманах расстёгнутого коверкота и, выудив на свет золотой кругляш, швырнул его под ноги потрясённой Коломбине: — Вот, возьми-ка это! Я не верю в приметы, а тебе должно хватить на радушный приём и красную ковровую дорожку.

Люди, брухо и диаблеро, ещё мгновение назад обступавшие их с Амстеллом, отпрянули, ринулись прочь; кого-то столкнули с причала, и раздался короткий всплеск — судя по невысокому фонтану поднявшихся брызг, это был карлик или очередное невезучее перекати-поле, — а ещё через минуту безмолвная делегация провожающих и вовсе рассосалась, оставив двух дерзких неудачников-глупцов одних на опустевшей набережной.

— Спасибо, — бесцветным и усталыми голосом обветшалой ивы произнёс старый Лодочник, поднимая на них глаза — и только тут Кори с мурашками по спине понял, что это не тени всему виной, что глазницы у него действительно пусты и уходят чёрными дырами вглубь обтянутого кожей черепа. — Теперь можно и отправляться в путь. Что ж, увидимся… очень скоро.

Последнее он договорил, глядя прямо на Микеля, и тот, кажется, порядком перетрухнул: еле успел ухватить негнущимися пальцами выпавшую из губ сигарету, ломая пополам тонкую папиросную бумагу, но больше ничем не выдал своего замешательства.

Остроклювое судёнышко отчалило, мерцая вдалеке подвешенным на носу фонарём и вскоре окончательно теряясь в повисшей над Дору завесе сизого тумана сиротливым заблудшим светляком. Хилая и болезненная, похожая на отходящий призрак, Коломбина безмолвно прощалась с городом, смотрела потерянно и печально, чуточку испуганно, а двое её одиноких провожатых медленно побрели дальше вдоль набережной — туда, где заканчивалась мощёная мостовая и начинались скалистые уступы, пятна скраденной теменью изумрудной травы и торчащие на порожистых берегах храбрые домишки, вскарабкавшиеся на кручу да осевшие там.

— Что находится на Той Стороне? — спросил Кори, уже приблизительно прикидывая, каким будет ответ.

— Никто не знает, — отозвался Тадеуш, довольно быстро оправившийся после дурной шутки Лодочника и возвративший себе привычный самонадеянный вид. — Видишь ли, билеты туда выдаются только в один конец: ни один из уплывших не возвращался, чтобы поведать об этом оставшимся.

— У вас так умирают, — предположил Кори, но Микель отрицательно покачал головой.

— Умирают иначе, menino. Если умирают — то они просто умирают: их хоронят, зарывая в землю, отвозят запеленатый труп на лодке и сбрасывают в море, отправляя на корм рыбам, или, если какому-нибудь брухо повезёт наткнуться на неприкаянные останки прежде друзей и родственников покойного, то пускают на зелья и порошки. Те, кого забирает Лодочник, не умирают и, вероятно, уже никогда не умрут. Что с ними происходит дальше — известно лишь им самим и тем, кто живёт на Той Стороне; почему забирают именно их — тоже тайна, покрытая мраком: просто одной ничем не примечательной ночью по побережью растекается запах черёмухи, причаливает Лодочник и называет имя, вроде бы тихо, но так, что слышно во всех уголках Порту разом, и наречённый пассажир отправляется в свой последний путь… Но помилуй, Príncipe, это совсем не то, о чём я хотел бы говорить с тобой на первом нашем свидании. Идём, развеем поскорей эту заупокойную скуку.

Chapter Text

Попрощайся со мной, мой милый мальчишка —
я всего лишь умру на денёк.
Я ещё погулял бы с тобой до рассвета,
если б время удерживать мог.
Коротки наши ночи, а дни быстротечны —
тает зыбкий туманный дымок,
кто-то верует в Бога, кто — в чёрного чёрта,
я — в Судьбу, в безжалостный рок.
Давит город, рождая сонмища монстров
и на плечи роняя ладонь,
подбирает в реке турмалинные звёзды
бархатистой губой рыжий конь.
Дору шепчет волной, Дору знает секреты,
может быть, ей известен и мой.
Мне пора умирать — так случается, мальчик,
возвращайся скорее домой.

Быть может, Кори только показалось, а возможно, празднество на Рибейре действительно поутихло. Исчезли куда-то бродячие артисты, опечаленные потерей Коломбины и совершенно не способные продолжать представление: без участия маленькой циркачки всё перепуталось, перетасовалось, и даже убелённый мучной пудрой красноносый клоун в широченных розовых шароварах и непомерно огромных бутсах, призванный занимать антракты и передышки, потерянно волочил по мостовой переносную вывеску-афишу и погашенный факел, источающий маслянисто-ветошное зловоние.

Царившие ещё совсем недавно шум и гвалт сошли на нет, а Дору так и вовсе опустела, словно все кораблики до единого поспешили убраться с глаз долой, расчищая дорогу потустороннему Лодочнику. С небес спускался туман, заботливо кутая безродные и нищие трущобы Байрру-да-се, примыкающие к стенам одноименного собора, и в тумане этом, постепенно сгущающемся до консистенции свежего козьего молока, уже совершенно ничего нельзя было различить на расстоянии пяти шагов, лишь доносилась с разных сторон загробная перекличка безликих голосов, тщетно пытающихся дозваться потерянного товарища.

Тадеуш осторожно приобнял своего юного спутника за плечи, боясь, что они случайно натолкнутся на кого-нибудь в завесе просыпанной с облаков пудры и потеряют друг друга из виду уже насовсем. Кори такое тесное соседство не нравилось: он рычал, резко скидывал заботливые руки, злобился и скалил зубы, матерился, но покорно шёл туда, куда вёл его инфернальный провожатый, потому что идти всё равно больше было некуда.

Причалы закончились, даже деревянные мостки, выскальзывающие из-под подошв осклизлыми чёрными щепками, оборвались, оставив одни только ямины, заполненные пролившимся дождём пополам с морской солью, да торчащие валуны, обросшие травой, точно башка какого-нибудь лысеющего господина.

Устав предлагать Кори вновь и вновь отвергаемую руку, Микель, ловко балансируя на камнях и едва ли в полной мере нагружая их своим весом, спустился к самому берегу, где отыскались на приколе несколько лодок и дежурящий подле них сонный сторож в зелёной штормовке, а брошенный на произвол собственной гордости мальчишка ещё долго переступал по мокрым от дождя булыжникам, плетясь за мужчиной, оскальзываясь и старательно удерживая шаткое равновесие.

— Я забираю свою лодку, уважаемый, — сказал Микель, заставив дремавшего старика встрепенуться, проморгаться с пару раз и выпучить на него непонимающий взгляд. — Думаю, что оставлю её потом ниже по реке, так что можете спокойно досматривать свои сновидения: больше я вас сегодня не потревожу.

Сторож лениво кивнул в ответ, предоставив нагрянувшим гостям право самим разбираться с пришвартованным у рябого русла Дору судёнышком, и присел обратно на обглоданное приливом полое бревно, под тусклый свет притулившегося рядом переносного фонаря, оплетённого кручёной проволокой. Поёрзал, устраиваясь поудобнее, сунул руки в широкие рукава своего одеяния, погрузил нос в глубокий воротник, укрылся поверху просторным капюшоном и застыл, превратившись в дремлющую на побережье глыбу.

Микель Тадеуш отвязал швартовочный канат и брезгливо отряхнул перепачканные ладони, еле слышно звякнув гирляндой перстней. Столкнул лодку на воду и учтивым жестом предложил Кори забираться внутрь.

Амстелл, костеря туман, просачивающийся под лёгкую хлопковую рубашку зябкой влагой, послушно влез, оступаясь на покатом днище, ходящем ходуном на ненадёжной водной глади. Ухватился за борта, на миг потеряв равновесие, и кое-как устроился худощавой задницей, утянутой в чёрный атлас брюк, на устланной мягкими подушками полированной банке.

В этой лодке имелся даже маленький столик, где помахивали чёрно-белыми рубашечными крыльями позабытые карты: часть из них всё ещё оставалась в колоде, придавленная к столешнице собственным весом, другая же часть, сорванная ветром, потихоньку разлеталась по окрестностям. Время от времени шальной порыв подхватывал очередную карточку, скидывал её со столика и швырял в реку, где она быстро размокала, разбухала и неминуемо шла ко дну.

Микель шагнул в лодку вслед за своим юным спутником, заставив ту ещё раз накрениться и покачнуться, опустился напротив и взялся за вставленные в уключины весла. Задумчиво покосился на Кори, стащил с себя пропахший гвоздикой, кориандром и табаком коверкот и силком набросил ему на брыкучие плечи, защищая от пронзительного ветра и сырости затерявшимся где-то в шерстяной ткани скудным теплом.

В сущности, пальто его оказалось настолько холодным, что Кори снова всерьёз усомнился, а жив ли ещё этот не-человек: землистая кожа, ледяные ладони, костяной мрамор на скулах и лбу — всё упорно указывало на преждевременно наступившее прижизненное посмертие.

— Я покажу тебе реку, menino, — пообещал Тадеуш, не замечая, как Кори хмуро ощупывает пальцами овеянную сквозняком подкладку его коверкота. — Мне почти не потребуется грести — я пущу лодку вниз по течению и причалю к берегу где-нибудь у самого устья, так что руки мои останутся свободными и будут полностью в твоём распоряжении.

Амстеллу это заявление совершенно не пришлось по душе, но он промолчал, раздражённо фыркнув и невольно дёрнув уголком левого глаза.

Нервная судорога, наведавшаяся спонтанно и без приглашения, от Микеля не укрылась, в отличие от потаённого изучения его верхней одежды.

— Ну же, Príncipe! — требовательно окликнул он юношу. — Я весь для тебя и рассчитываю на то же отношение и с твоей стороны!

— С чего бы это?! — ощерился Кори, переволновавшийся и переутомившийся настолько, что не осталось сил даже бояться. — Я тебе не обещал хорошего отношения, самовлюблённый идиот! Единственная причина, почему я всё ещё здесь, она очевидна: я угодил в твой паршивый мир, и хоть мне он и совершенно не нравится, но выбраться из него сам я, кажется, никак не могу! Мне приходится таскаться за тобой следом, но это не значит, что мне по душе подобное времяпровождение или что я проявляю к тебе какую-то благосклонность! Ни черта подобного, ясно?!

— Вот оно как, menino, — понятливо протянул тоже заметно взвинченный Тадеуш, облизывая пересохшие губы и от нервов закуривая новую сигарету, остро разящую восточными специями. — Но меня вполне устраивает, что ты шёлков и послушен моей воле, какой бы ни оказалась причина такого поведения. Понимаешь? Мне без разницы, что ты думаешь и чувствуешь, meu tesouro. Позволь объяснить тебе одну маленькую тонкость: видишь ли, в отношениях один всегда любит, а другой позволяет любить. Это — правило, а взаимность — редкое исключение. Поэтому единственное, что от тебя требуется, очаровательный мой мальчик, это позволить мне тебя любить, и ничего более. Мне хотелось бы, конечно, и ответных чувств, но сейчас об этом не идёт и речи, а дальше — время покажет. Как видишь, я с тобой весьма учтив и обходителен, рук своих не распускаю и стараюсь всячески угодить, так что будь добр, умерь свой гневливый пыл, и мы сможем насладиться нашей речной прогулкой.

Под пристальным и диким взглядом обескураженного взаимным откровением Амстелла он пошарил рукой под столиком и выудил оттуда маленький переносной фонарик — почти такой же, как у сторожа, — усеянный росой, увитый ромбовидными проволочными узорами, с оплывшей нагаром свечой в круглом стеклянном цилиндре и тяжёлым подвесным кольцом на колокольце крышки. Приоткрыл в нём крошечную створку, почиркал медленно отсыревающими люциферовыми спичками, высекая искру, и затеплил на кончике чёрного фитиля уютное неуверенное пламя, разгоревшееся сильнее, когда дверца фонаря закрылась и сквозняк прекратил трепать новорождённый огонёк.

Карты, в беспорядке раскиданные по столешнице, одним движением руки были сметены на дно лодчонки, незаметно подхватываемой течением, утаскиваемой на середину реки и медленно дрейфующей к устью Атлантики, а на смену им появилась очередная бутыль вина с чёрной в позолоте этикеткой и с нетронутой закупоренной пробкой да пара стальных стаканчиков, украшенных ажурной чеканкой.

— Ночи здесь холодные, — заметил Микель, — и лично я знаю три хороших средства согреться. Одно из них нам с тобой недоступно — это чай, menino, при всём моём воображении я не представляю, как его вскипятить посреди реки, — второе, боюсь, будет тобой категорически отвергнуто в силу нашего недолгого знакомства, а третье… Третье, как бы банально ни звучало, это старое доброе вино. Не слушай лекарей, милый мальчик, они врут, безбожно врут: вино никому не вредит, вредит только пьянство и неумеренность, но последнее, оно, знаешь ли, вредит во всём, а не только в вине.

Портвейн лился в стаканы густой патокой, пах вереском и жимолостью, и просоленный бриз, оседающий влагой на коже и волосах, уже не пробирал ознобом до костей: Кори в чужом коверкоте пригрелся, а градусный напиток довершил дело, обволакивая теплом изнутри. Их судёнышко казалось неподвижно зависшим в тумане, и только трепет волн за бортом подсказывал, что они всё-таки движутся, а не стоят на месте в безвестной и безымянной ночной пустоте. Город, река — всё пахло первозданной сыростью после пролившегося недавно дождя, и влажность можно было пощупать пальцами, присудив ей заслуженные сто процентов.

Вдалеке гудел невидимый пароход: заунывно, безнадёжно, так, будто он уже затонул век назад, и теперь ночь за ночью обновляет свой скорбный маршрут. Ему вторил клёкот заблудившейся в дымном мареве птицы, отчаянное хлопанье крыльев над головой: птица пыталась взлететь над городом, взмыть над крышами и шпилями, вырваться из густого млечного киселя, деловито оседлать приглянувшуюся корявую ветку апельсинового деревца и убедиться, что мир не почил в завесе непроглядного пара.

— Чего ты вообще припёрся ко мне? — супя брови и старательно отводя взгляд, спросил Кори, никак не способный определить отправной точки всего этого сумасшествия и решивший для себя, что оба Микеля Тадеуша — скорее близнецы, чем один и тот же человек. — Как ты вычислил, где я живу, если даже имени моего не знал?

Микель призадумался, выученной Кори привычкой потёр пальцами подбородок, щуря лукавые лисьи глаза, несмотря на сокрытую в них хитринку — совершенно искренние и правдивые, не умеющие и не желающие лгать кому бы то ни было. Осторожно отозвался, словно и сам не представлял, как объяснить своему спутнику истоки произошедшего:

— Я и сам не уверен, Príncipe, что знаю наверняка ответ на твой вопрос — просто так случается иногда, что Судьба приводит тебя и говорит: «Вот здесь начнётся новая история, здесь ты встретишь кого-то важного. Береги его, держись за него, он тоже знает, что вы должны столкнуться на этом перепутье, и ждать его осталось совсем недолго, каких-нибудь пару вечностей или тысячу мгновений», — и ты ждёшь, ты веришь, потому что Судьба никогда не ошибается и не обманывает. А потом ты просто видишь того, кто завладевает твоим сердцем с одного короткого и точного выстрела… Скажи мне, днём такое бывает, хоть иногда? Мне тоже хотелось бы понять, как живут те, кто рождён под солнцем.

Кори, после его ответа вконец растерявшийся и стушевавшийся, пожал плечами, украдкой вдыхая табачный дымок и глядя строго в свой стакан, где плескался приторный и терпкий портвейн. Подумал немного и нехотя отозвался:

— Может и бывает. Откуда мне знать? Я же никого не караулю и не преследую… — отогнал задумчивость, с жеребячьим упрямством тряхнув головой, и возвратился к не дающему покоя вопросу: — И всё равно я не понимаю, что произошло, откуда взялся ты и почему я здесь. Ты и сам-то ни черта не понимаешь, кажется, поэтому и треплешь мне тут про судьбу.

— Что именно произошло, мне понятно, menino, — возразил ему Тадеуш. — Непонятно только то, как именно это произошло.

— Так объясни мне по-человечески! — потребовал Кори, зябко ёжась и стискивая кончиками пальцев шерстяной край чужого пальто.

— Ты требуешь от меня невозможного, Príncipe, — растянул губы в насмешливой улыбке Микель. — Я же говорил тебе, что человеческого во мне мало.

— По-нормальному объясни! — поправился Амстелл, потихоньку начинающий беситься на все его шуточки и полулюбезные-полутрикстерские выходки.

— Я попытаюсь, — пообещал Микель, попутно подливая в обе рюмки портвейна. — Есть мир под солнцем и мир под луной. Про ваш мир мне мало известно: ровно то, что он существует, но по своим правилам и как будто бы где-то в отдельной реальности. Иногда сюда заносит каких-нибудь случайных человечков — да ты и сам видел их на набережной, — но я с ними никогда не общался и знаю только то, что долетало обрывками до моих ушей то тут, то там.

— Как называется это место? — перебил Кори, опасаясь, что ещё пара-тройка глотков сладкого пойла, которым чересчур уж старательно угощал его полунощный лузитанец — и мыслей, к сожалению, в голове не останется ни одной.

— Оно называется Мурама, — ответил Тадеуш. — А как зовётся твой мир?

— Никак не зовётся, — ощущая себя этаким школьником-имбецилом, пропустившим все на свете уроки, когда дело дошло до встречного вопроса, кисло поморщился Кори.

— А может, это ты меня обманываешь, юноша? — лукаво сощурился Микель, но заметив, как вытягивается лицо уязвлённого Амстелла, подёргиваясь укоренившейся нервной судорогой в районе щеки, знакомым жестом примиряюще вскинул руки ладонями вперёд: — Прошу, только не надо бушевать, я ведь всего лишь пошутил!

— Ты что-то нёс о том, что с рассветом этого всего не станет, — припомнил вдруг Кори, встрепенувшись. — Куда оно денется? И… что будет со мной? — последнее он выдавил через силу, неловко сглатывая застрявшую в горле слюну.

— С тобой всё будет в полном порядке, Príncipe, — ухватившись первым делом за ключевой момент, явно беспокоящий Амстелла сильнее всего остального, поспешил заверить его Тадеуш. — В конце нашей прогулки я провожу тебя домой, так что ты в любом случае будешь в безопасности. Мы встретимся с тобой ровно в следующую полночь — по крайней мере, я живу только этой надеждой…

— Куда всё девается до следующей полуночи? — не отставал Амстелл, очень переживающий, что его теперь постигнет та же участь, что и прочих жителей мрачного потустороннего города.

— Ничего нет до полуночи, — с заметным раздражением выдохнул Микель. — И это сводит меня с ума. Если поначалу я был уверен, что мы оба с тобой обитаем под одной и той же луной, то теперь понимаю, что ты принадлежишь недоступному мне миру… И это невыразимо меня огорчает. Я не знаю, как ты живёшь без меня и что делаешь, — на этих его словах Кори не без причин подобрался и напрягся, припомнив, что днём он как раз-таки много чего делает с другим Тадеушем, то ли братом-близнецом, то ли просто психопатом-шизофреником, а мужчина между тем продолжал свою речь: — Впрочем, если ты думаешь, что это как-то меня остановит или охладит мой пыл, то сильно ошибаешься.

— Я из всей твоей болтовни понял одно, — стараясь ничем не выдать своего волнения, хотя голос то и дело предательски сбивался на дрожь, как можно безразличнее произнёс Амстелл. — Если всё обстоит так, как ты утверждаешь, то мы никак не должны были с тобой пересечься. Так почему же тогда… Откуда ты обо мне-то узнал?

— Я ведь уже говорил, menino. Что-то нашептало мне о тебе, что-то позвало, повело — так оно всё и случилось, — пожал плечами Тадеуш, словно это само собой разумелось, что голоса в голове должны приводить одних людей к другим безо всяких на то веских причин, и Кори его непосредственность, больше походящая на витиеватое враньё, завёрнутое в красивую обёртку, изрядно разозлила.

— Бред собачий! — зарычал он. — Не мог ты притащиться ко мне под дверь только потому, что тебя, как ты утверждаешь, «привела судьба, нашептало, позвало»! По-твоему, я должен просто взять и поверить в такую ахинею?

— Другого ответа для тебя у меня всё равно нет, menino, — равнодушно откликнулся Микель с самой издевательской миной на пригожем лице. — Так что довольствуйся этим.

— Ах же ты, сволочь! — зарычал мигом озлобившийся Амстелл, сжимая кулаки и выпуская из пальцев края соскользнувшего с плеч коверкота. — Лживая мразь! На хуй и тебя, и твои свидания, понял?! Высади меня немедленно на берег и покажи, где трамвай!

— Разумеется, — ехидно отозвался Тадеуш, демонстративно отпуская вёсла и от раздражения покусывая зажатую в зубах сигарету. С самым паскудным видом помахал в воздухе свободными кистями, а после этого очевидного жеста решительно скрестил руки на груди. — Сейчас же высадил, мой маленький злобный Príncipe. Даже и не мечтай.

— Что?! — опешил от такого скотства Кори. Яростно полыхнул сливовыми глазами, ощерился, отшвырнул стаканчик, сбросил со столешницы на дно лодки бутыль, кровоточащую густым венозным напитком, уронил мгновенно затушившийся растопленным воском фонарь, перевернул в довершение всего столик и, искренне уверенный, что справится без чужой помощи, сам ухватился за оставшиеся без призора вёсла, рывками и дёргаными движениями заставляя лодку завертеться на месте по кругу. — Да пошёл ты в задницу, ублюдок! Плевать и на твой чокнутый мир, и на твои прогулки, и на грёбаный крылатый жабо-дом! Я просто вернусь к себе в комнату, и плевать мне, что творится снаружи, а ты вали в задницу со своей судьбой, ясно тебе? Вали, enculé!

— Вот как, значит? — глаза Микеля сделались опасными, хищно сузившись и сверкнув золочёными жалами. Он сшиб мальчишеские ладони с рукоятей вёсел, хлёстко и больно ударив по запястьям. Не давая Кори опомниться, ухватил пятернёй рубашку на худощавой груди и одним жёстким рывком опрокинул его на дно лодки, туда, где растекался кровавыми лужами портвейн и каталась чувствительно бьющая под колени бутылка. Повалил на живот в тесноте двух банок, заставив до ослепительно-белой вспышки напороться на угол сброшенного ранее столика, аккуратно и бережно, чтобы только не разбить, приложил носом к твёрдому сиденью, с которого послетали в пылу борьбы все мягкие подушки, и навалился сверху, всё-таки оказавшись горячим, всё-таки обдавая живым теплом, несмотря на хладность кистей. Прильнул грудью к спине, играючи заломил своему пленнику одну руку, не давая вывернуться, прижался губами к кромке уха и недовольно прошептал, дыша злобой куда более страшной, чем кипела в юношеской груди: — Значит, предлагаешь мне пойти в задницу? Не играй с огнём, menino: я уже присмотрел себе одну привлекательную задницу, и, думаю, нетрудно догадаться, чью именно. Кстати, это певучее французское словцо, которым ты так неосторожно швырнулся, мне откуда-то известно, и смысл его приблизительно известен тоже, только вот что-то я не заметил ни отвращения, ни неприязни, когда ты принимал подаренные мной цветы — ведь не думал же ты по простоте душевной, в самом деле, что тебе приносит их какая-нибудь решительная дама? Брось, bebê, это даже смешно! Так что же, мне воспользоваться ситуацией и взять тебя прямо здесь? Тебе не понравится, мне, уверяю тебя, подобная близость тоже доставит мало удовольствия, хотя ты добился своего, ты меня возбудил и теперь наверняка можешь это почувствовать и сам. — Он подхватил Кори свободной рукой под живот, вздёрнул кверху, заставляя вскинуть повыше зад и упереться им в чужой жаркий пах, где сквозь ткань брюк отчётливо ощущался затвердевший и стоящий колом член. Потёрся, скользнул ладонью с его живота на кармашек ширинки, забираясь ниже, в промежность, грубо обласкивая чувствительный, не привыкший к посторонним касаниям пенис с яичками, и дыша всё тяжелее, всё несдержанней, так, что Кори понял: ещё пара мгновений, и угрозу Микель, вопреки собственным заверениям, что не желает его насиловать, всё-таки выполнит.

Ему стало страшно, кровь ударила в голову, едва не прошибая виски, горло сдавило одновременно сладостью и лютым ужасом, и прежде чем Кори успел даже осмыслить происходящее, у него уже отозвалось ответным желанием на дарящую сбивчивые ласки ладонь.

— Слезь… отвали, — выдохнул он, дрожа всем телом и цепляясь бессильными пальцами за борта шатающейся лодки. — Не смей, понял! Не смей ты!.. Не надо… Пожалуйста, не надо…

Он мигом растерял всю свою спесь и теперь молил его сбивчивым шёпотом, захлебываясь и утрачивая способность внятно говорить. Паника била адреналином под горло, наслаждение поднималось туда же, волнами прибоя по животу и грудине, наваливающееся сверху чужое тело будоражило обещанием удовольствия и ослепительной боли, от предвкушения которой удушливое возбуждение только крепло, обвивая удавкой у ключиц, а Тадеуш уже шарил ладонью по его худощавой груди, продолжая удерживать в надёжных тисках взятую на излом руку. Задирал рубашку, забирался под неё, оглаживал живот, пробегался пальцами по кромке брюк, надавливал на пупок, бережно скользя по впадинке, поднимался выше, терзал короткими щипками соски, поочерёдно обхватывал их и крепко стискивал, выкручивая до рези и сполохов пустоты перед плывущим взглядом пленника. Обводил ему ушную раковину языком, забирался как можно глубже внутрь, слизывая горьковатую соль, толкался, намекая Кори этим развратным жестом на то, что может очень скоро между ними произойти, выскальзывал, вылизывал шею, прикусывал и втягивал нежную кожу до лопающихся капилляров, проступающих яркими лепестками алой альстромерии.

Амстелл задыхался от болезненно-сладких поцелуев, остающихся красным ожерельем на шее, упирался лбом в поверхность банки, вдыхал честный запах просмолённой древесины, ощущая его таким же страшным, как и то, что вот-вот собирались с ним сделать, и был почти готов разрыдаться от беспомощности и предательской отзывчивости собственного тела.

Пальцы Микеля сомкнулись на пуговице его брюк, подёргали с явным намерением высвободить из петли, но тут внезапно дрогнули и нехотя отступились, оставляя её в покое. Хватка ослабла, другая рука тоже разжалась, освобождая смиряемое запястье, и Кори выпустили на волю — обескураженного, трясущегося, с лихорадкой по лицу, с растрёпанной гривой рассыпавшихся по плечам и спине волос, до смерти испуганного всем случившимся, и ещё сильнее — не случившимся.

— Я мог бы взять тебя прямо здесь, глупый ты мальчишка, — с трудом выравнивая дыхательный ритм и кое-как успокаиваясь, сообщил ему Тадеуш, возвращаясь на банку. Пока он говорил, Кори цеплялся слабыми пальцами за борта и одну за другой проваливал жалкие попытки усадить самого себя на место, униженно пряча красные щёки под спутанной чёлкой. Поднять лица на мужчину не хватало смелости, да и не то чтобы очень уж хотелось смотреть в зрелые и злые глаза. — Я почти это сделал — уж поверь, мне стоило отдельных усилий справиться со своим желанием. В следующий раз этого не повторится, meu tesouro — не пойми меня превратно, я вовсе не обещаю тебе стальную выдержку, а, напротив, гарантирую тебе, что доведу дело до конца и поимею, если будешь плохо себя вести. Поэтому лучше бы тебе меня не провоцировать, а если ты всё-таки продолжишь это делать, я небезосновательно решу, что тебе подсознательно хочется нарваться на изнасилование, мое виктимное очарование.

Амстелл, безуспешно пытаясь согнать тонкое ощущение начатого, но не состоявшегося надругательства, кое-как устроился на банке, стискивая от бессилия кулаки, кусая губы и упрямо косясь в сторону, на безразличную речную рябь, исшитую седой синевой. Отряхнул залитые липким портвейном колени, растёр по атласу ткани быстро леденеющие на пронзительном ветру пятна, подхватил коверкот, свалившийся с плеч ещё при бездарной попытке угнать лодку, и швырнул мужчине прямо в лицо, тем самым выражая всё своё отношение к его персоне.

После этого, отгородив себя от внешнего мира крестом сложенных на груди рук и пытаясь сохранить в теле, остужаемом резким бризом, крупицы тепла, просто взял и развернулся спиной к Микелю, демонстративно игнорируя.

Тадеуш позади него, судя по негромкому шуршанию, натянул обратно на плечи своё пальто, рассудив, что такому капризному созданию лишний раз предлагать что-либо — себе дороже: пусть помёрзнет и хорошенько подумает, прежде чем сказать своё «нет», которым привык расшвыриваться направо и налево, а отказавшись однажды по глупости, в другой раз будет знать, что повторного приглашения не последует. Потом он недовольно закурил — это Кори разобрал по резкому чирканью, частому и кропотливому: влажный воздух делал свое дело, серные головки не желали выбивать искру, лишь бессильно скребли смесь красного фосфора с сульфидами сурьмы; когда Микелю наконец-то удалось справиться со спичками и тонкого обоняния юноши достигли уже привычные табачно-пряные запахи, туман впереди стал понемногу рассеиваться, открывая устье Дору и необозримые просторы Атлантического океана.

Лодку подхватило течением и развернуло боком, пронося вдоль безбрежной темноты лилового неба, на горизонте соединённого с морской гладью совершенно неразличимой тончайшей нитью, и одна из турмалиновых звёзд, отжившая свои дни, из последних сил вспыхивая догорающим светом, сорвалась с окоёма и рухнула в подставленные ладони горько-солёных волн. На миг пространство вокруг озарило лазоревой вспышкой, а затем всё снова погрузилось во мглу, где типичный лузитанец-Порту со страстным взглядом латинских жгучих глаз дожидался рассвета, коротая недолгую томную ночь.

Турмалиновая зарница изумила Кори, отвлекла от сумбурных мыслей и умиротворила, а мужчина за его спиной вдруг мечтательно произнёс:

— Успел загадать желания, meu tesouro? Нет? Это ничего, если нет — я загадал за нас двоих.

Кори не хотел даже думать, что он там назагадывал, и как только легко подгоняемая умелой рукой и течением лодчонка пристала к выдающимся в Дору мосткам причала, ретиво выскочил из неё и зашагал прочь от прицепившегося инфернального спутника, с раздражением думая, что никакой он не Микель Тадеуш, этот паскудный тип, а морской чёрт в кладбищенском цилиндре — нет, разумеется, внешностью его природа не обделила, внешне он был даже чем-то импозантнее и привлекательнее своего расхоложенного и бестолкового дневного двойника, но для Амстелла, только что пережившего домогательство на грани изнасилования, это никакого значения не имело.

Он быстро вырвался вперёд, поминутно переходя с торопливого шага на бег и всюду высматривая линию трамвайных рельсов, по которым можно было бы отыскать и остановку, а от неё уже как-нибудь добраться до дома.

Если тот, конечно, куда-нибудь не улетел на своих допотопных птеродактилевых крыльях.

Рельсы всё никак не находились, Микель Тадеуш шёл за ним след в след, лениво принимая правила предложенной игры в кошки-мышки, держась на расстоянии пяти шагов и не давая никуда ускользнуть из видимости, но Кори не отчаивался, памятуя, что днём, если верить заверениям инфернального лузитанца, вся эта свистопляска должна была закончиться — при одном только маленьком условии, что и сам Кори не успел пока ещё стать частью странного и жутковатого мирка и не должен будет исчезнуть вместе с ним до следующей полуночи.

От этого допущения становилось тошнотворно и тоскливо, озноб пробирал всё сильнее, заставляя выстукивать зубами немелодичный ритм, и Амстелл решил свернуть куда-нибудь с набережной, укрывшись от ветра за стенами взбирающихся по холмистым склонам домов.

В первой же избранной им подворотне из-под ног шмыгнула длиннохвостая крыса, умело притворявшаяся куском мусора, да такая жирная, что наверняка могла бы поспорить размером с иными раскормленными котярами. Юркнула в прорехи надломанной решётки подвального оконца, втягивая в непроглядную черноту кончик родовитой хвостатости, а вслед за её исчезновением оттуда донёсся утробный скрип цементного крошева с шорохами взбудораженных лап — такого великого множества лап, что и без лишних объяснений стало ясно: подполье сплошь кишит крупными грызунами.

Столкнувшись с крысой, Кори замешкался всего на несколько секунд, но и их хватило, чтобы Тадеуш догнал, перехватил, обвивая руками со спины, уже без лишних грязных порывов прижимая к себе, устроил подбородок на худощавом плече и доверительно зашептал на ухо, обдавая сладким хмелем портвейна и кориандровым табаком:

— А вот туда не стоит ходить, неистовый мой юноша. Совсем не стоит, уж поверь мне. Плохое ты выбрал место для одиночных прогулок, да и к чему сбегать от меня, если так ты только окончательно заблудишься и попадёшь в какие-нибудь неприятности? Ты ведь сам сказал мне, что видишь здесь всё впервые — ну, и посуди, разумно ли будет соваться в глухие подворотни, когда не знаешь, что тебя там ждёт? Раз ты так жаждешь вернуться домой, позволь мне самому проводить тебя, и учти, если я пообещал, что провожу, то так оно и будет. Мне ни к чему тебе врать, Príncipe: всё, что я говорю, чистейшая правда. Только разреши мне напоследок показать тебе одно изумительное место, а затем мы незамедлительно сядем на ближайший трамвай, который домчит нас до твоего крылатого жилища. Это не займёт много времени.

Темнота в переулке сгущалась, наползала, стекая вниз со взгорий, клубилась над решётками водостоков, всасываясь в них с утробным чавканьем, таилась по углам и за мусорными баками, шуршала сквозняками в ворохе картонного мусора и грязной ветоши, поскрипывала натянутыми вдоль балконов верёвками, увешанными зловеще раскачивающимся ничейным бельём, стиранным полвека назад; крысы в подвале беспокойно шныряли, переполошённые внезапным возвращением караульного, моргали из склепных отдушин огоньками горящих глазок, готовясь дать отпор, а в объятьях Микеля Тадеуша, даже несмотря на то, что Кори мысленно величал его теперь не иначе как португальским чёртом, было уютно и спокойно, благо что мужчина больше не бесчинствовал и вёл себя вполне порядочно.

— Ладно, — сорвавшимся охриплым голосом обречённо отозвался Кори, за неимением иных вариантов и без того принимая на веру всё сказанное лузитанцем из тёмного Порту. — Показывай, что ты там хотел, и я поеду домой.

— Тогда мне придётся попросить тебя ещё немного потерпеть наши полеты, menino, — получив долгожданное дозволение, Микель оживился и объятий своих не только не разжал, а, напротив, сцепил поплотнее руки, надеясь тем самым избежать долгих уговоров и лишней борьбы. — Иначе туда никак не попасть.

Он подцепил носком одного ботинка пятку Кори, подталкивая свою стопу под его подошву, проделал то же самое и с другой ногой, заставляя юношу довериться такой ненадёжной опоре, и обхватил покрепче под мышки, плавно отрываясь от поблёскивающей пролитым дождём брусчатки.

Они медленно поднялись мимо зарешеченных окон и забитых наглухо ставень с истёршимися именными надписями, сделанными ещё в тёмные века и с тех пор практически не подновлявшимися — Кори только успел разглядеть промелькнувшее «Senhor da…» с загадочным продолжением, теряющимся в иолитовых тенях, как стены выпустили их на волю, позволив поравняться с кромкой искрошенной черепицы крыш. Тадеуш крепче стиснул юношу, дыхание его отяжелело, срываясь с приоткрытых губ, и Кори вновь повело от чужого желания.

Взгромоздившись на конёк ближайшей кровли, Микель остановился ненадолго перевести дух: видно было, что для полётов вдвоём приходилось прилагать некоторые усилия, и давались они ему примерно так же, как если бы пришлось тащить Кори на руках через весь квартал — вроде бы и скудный вес худосочного подростка, а мышцы всё равно натружает.

— Клеригуш, — кивком указав на маячащую посреди холста лилового неба ступенчатую серую башню, возвышающуюся надо всем старым Порту, произнёс Тадеуш, щекоча губами взъерошенную мальчишескую макушку. — Самая высокая городская кампанила. Я покажу тебе, какие с неё открываются чудесные виды. Ты бывал когда-нибудь на её вершине?

Кори отрицательно мотнул головой — его знакомство с главным символом города заключалось в коротких взглядах поверх неровной линии крыш, и теперь мозг медленно соображал, где же доводилось прежде видеть эту штуковину: на университетских плакатах? на открытках? на страницах книг, витринах магазинов? — пока он неожиданно не вспомнил, что это ведь та самая главная башня, древний ориентир и маяк для заходящих в порт кораблей, которым так гордился маленький португальский народ.

Тиски объятий снова окрепли, сдавив рёбра грудной клетки; Микель, коротко и целомудренно, что наверняка давалось ему с огромным трудом, поцеловал своего юного спутника в затылок, пахнущий самым обыкновенным цветочным мылом, и плавно, без лишних рывков снова поднялся в воздух, используя кровы теснящихся друг к дружке домиков для коротких передышек, а Клеригуш постепенно приближался, вырастая перед ними во всей своей торжественной красе.

Барочная кампанила взбегала ступенчатыми башенными ярусами к небу, пронзая его острым шпилем чёрного католического креста, встречала каменными маковками усеявших её распятий, балкончиками, арочными проёмами и — привет англичанину-Бену, — округлым циферблатом больших часов; негасимая свеча, стражник-велет, оставшийся на посту и окостеневший, когда все его товарищи разбрелись неприкаянными по земле, добрый хранитель Порту, даже в тёмном краю разгоняющий лиловый мрак, северные туманы и атлантические шторма, Клеригуш был сердцем города, его стержнем, на который были нанизаны извилистые змейки улиц. Гранитные стены колокольни дышали четвёртым часом ночи, предрекая близящийся рассвет, собирали талое сияние звёзд, чтобы смешать его с золотистой солнечной пыльцой и развеять следующей колдовской полуночью.

Микель с Кори поднялись на головокружительную высоту, миновали смотровую площадку и забрались на самый верх кампанилы, оседлав один из четырёх углов по бокам от церковного купола и оставив под ногами даже литой колокол в обнесённом узкими балкончиками арочном проёме. Только там лузитанец, устроившись на шероховатом камне, всё ещё хранящем в себе дневное тепло, чуть расслабился, твёрдо убеждённый, что теперь строптивый мальчишка уж точно никуда от него не убежит.

Кори, вынужденный усесться у Микеля на коленях, даже сквозь ткань собственных брюк и чужого костюма ощущал его бёдра, и эта близость казалась ему невыносимой. Он покосился вниз, под ноги, где открывалась головокружительная высота и бездонная глубина мостовой, и поспешно закрыл глаза, чувствуя, как внутренний маятник невыносимо и безотчётно тянет в эту пропасть.

К счастью, Микель удерживал крепко, не давая толком даже пошевелиться или отползти в сторону: бережно оплёл руками поперёк груди и умостил ему на плече свой подбородок, царапающий кожу короткими и колкими волосками сбритой под корень щетины.

Под ними расстилалось кирпично-красное лоскутное одеяло черепичных крыш, скраденное лиловой синевой, плескалась вдалеке Дору, выдавая себя серебристой лунной рябью, теплился на другом берегу охровыми огоньками редких фонарей Вила-Нова-де-Гайя, виднелись многочисленные пересекающие реку мосты, отливающие тревожной сталью, мшистыми пятнами торчали на городской карте оазисы кудрявой зелени, а под ногами шуршали колокольные верёвки и цепи: железо гулко вздыхало, размеренно покачивалось, но не издавало ни звука, послушно дожидаясь хозяина-звонаря.

— Удивительно величественная штука, поневоле завораживает! — озвучил очевидное Микель, ёрзая в попытке усесться поудобнее, но удобной точки в тесноте гранитного камня под весом мальчишки, пусть и весьма скромным, всё никак не находилось. В конце концов он махнул на это рукой, решив претерпеть короткие временные трудности, и заговорил дальше: — Мы с тобой похожи на семейку чудаков Пуертульянос, распивавших здесь когда-то чай с печеньем — они забрались на Клеригуш прямо по стене и устроили искромётное чаепитие на самой его вершине. Их печенье, до того, говорят, продававшееся весьма посредственно, после подобной дерзкой выходки моментально смели с прилавков: восторженная публика, осыпанная дождём из конфетти с названием фабрики, первым же делом бросилась в магазины. Всегда приятно почувствовать себя сопричастным чему-нибудь выдающемуся, даже если сам ты ни на что особенное и не способен.

— Когда это было? Ночью? — заподозрив неладное, спросил Кори. — Ты сам это видел?

— Нет, не видел, — отозвался Микель, слишком уж тесно прижимаясь скулой к его щеке, и от этого контакта учащалось дыхание и сбивался сердечный ритм. — Это было… когда-то. Я совсем не помню, menino. Сдаётся мне, что это случилось ещё задолго до моего рождения, но… — Замялся, покусал губы — Кори чувствовал каждое его движение затылком и спиной, хоть ничего и не видел, — и закончил: — Признаться, я и сам весьма туманно представляю, откуда мне об этом известно. — Оставив в стороне исчерпанную, по его мнению, тему, он спросил, чуть повышая охрипший от сигарет голос и перекрикивая свистящий в ушах ветер, налетающий яростными порывами: — Как тебе нравится Клеригуш, очаровательный мальчик? Я всегда любил встречать здесь рассвет — на мой взгляд, это единственное достойное место во всем Порту, чтобы оборвать ниточку жизни до следующей полуночи.

— Что значит — «оборвать ниточку жизни»? — не понял Кори, с подозрением прислушиваясь к его словам — было в них что-то похоронное и тоскливое, как отходная молитва, прочитанная за кого-то на погосте, как заупокойная месса, как закатная печаль, сквозящая в холодных лучах подступающей зари.

Ему вдруг подумалось, что паршивый Микель в отместку за бунт на реке может заставить его любоваться здесь восходом солнца вместе с собой в качестве самой ублюдочной в мире шутки, чтобы по завершении совместного любования бросить дожидаться своего возвращения весь день напролёт вплоть до следующей полуночи. Случись такое, Кори бы упрямо сидел, баюкая в груди убийственную по разрушительной силе злость, мучился бы тепловыми ударами, голодом и жаждой, но ни в жизнь бы не раскрыл рта, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, опасаясь попутно угодить на страницы газет и запятнать себя несмываемым позором.

После подобной выходки, конечно, португальский чёрт мог бы уже ни на какую взаимность не рассчитывать, но сама по себе перспектива пугала и без далеко идущих для шутника последствий.

— Это значит, menino, что каждый раз наступает маленькая смерть, — спокойно пояснил не подозревающий о его опасениях Тадеуш, сплетая пальцы на юношеском животе в замок, подтягивая ближе к себе и окутывая струящимся от тела слабым теплом. — Всё заканчивается, и меня больше не существует, а следующей же полуночью я словно пробуждаюсь от беспамятства. Такое ощущение, что всё это время меня попросту нет. Я очень не люблю рассветы, Príncipe. Я их ненавижу, — в голосе его разлилась едкая желчь, а светлеющая полоска горизонта, отмечающая начало нового дня, вдруг обернулась кромкой лезвия гильотины на каждодневном эшафоте. — Но да ладно, очаровательный мой Кори, не стоит тебе об этом думать дольше пяти секунд. Лучше всё-таки ответь мне: нравится ли тебе здесь?

Амстелл пожал плечами: с одной стороны, было захватывающе-просторно и, наверное, если только отбросить мысли о близящемся восходе и значительной высоте — он и на земле-то Микелю не доверял, что уж говорить о колокольне Клеригуш! — то вид с кампанилы открывался захватывающий; с другой — отсюда было слишком отчётливо различимо, как разгоняет мрак пузатое светило, норовящее выкатиться на небосклон обжигающим жарким бочком ещё прежде, чем они спустятся с башни, и от этой угрозы поднимался удвоенный нервный тремор.

— Не нравится! — огрызнулся он. — Особенно после всей твоей болтовни. Спусти меня вниз немедленно!

— Как пожелаешь, meu céu, — грустно отозвался Тадеуш, ткнувшись губами ему в разлохмаченный затылок. — Нам с тобой и впрямь пора уже возвращаться.

❂ ❂ ❂

Порту, обшарпанный в закоулках трущоб и нарядный в огранке площадей, печально провожал двух запоздалых путников, вновь очутившихся наедине друг с другом на обезлюдевших улицах, изредка хватал Кори залётным ветерком за прядь растрепавшихся волос и нашёптывал ему: «Смотри, приглядись ко мне хорошенько, menino — тебя ведь так называет мой исконный обитатель, ну, и я тоже буду, — я такой, какой есть, я разный, я честно показал тебе сегодня свою тёмную сторону, без прикрас — вышвырни все иллюзии, я не рай и не ад, я просто южный портовый город, который распахнул для тебя свои крепкие объятья в медовом загаре и готов принять как родное дитя. У меня полным-полно приёмной детворы: многие приезжают сюда да так и остаются навеки, оседают, пускают корни, а я им рад, я гостеприимный, я всех соберу под свой кров и каждому найду уголок по душе».

Воздух понемногу светлел, напитывался дрожащей утренней дымкой, туман стал полупрозрачным, повис шифоновой завесой на уровне первого этажа, упираясь в оштукатуренные карнизы, а ночная жизнь поминутно стихала, истаивала, редко-редко ещё напоминая о недавней суете.

Повеяло вдруг узнаваемым ароматом — так пахло последние дни в комнатке Кори, заставленной охапками цветов, — и юноша, вскинув голову, увидел двух молодых цветочниц с большими корзинами, полными чуть увядших роз, собранных в королевском саду, как гласила надпись на серой почтовой бумаге, прилепленной к плетёному краю.

Цветочницы быстро упорхнули, о чём-то весело щебеча, ещё через некоторое время мимо проковылял какой-то согбенный горбатый старик в горчичной шинели, а долгожданный трамвай всё никак не спешил приходить, оставляя гуляк прозябать на остановке у полозьев рельсов.

— Ты уверен, что тут хоть что-нибудь ходит в такое время? — с подозрением косясь на своего аристократически ухоженного спутника, спросил Кори, от предрассветной сырости промёрзший до костей, но больше так и не получивший на плечи чужого согревающего пальто.

— Уверен, menino, — откликнулся Тадеуш, выуживая из кармана полегчавший к утру серебристый портсигар, щелчком пружинного механизма выталкивая из него очередную сигарету и торопливо подпаливая её спичкой, словно и впрямь с минуты на минуту ожидал прибытия транспорта. — Вот прямо сейчас и придёт.

— Прямо сейчас? — недоверчиво сощурился Амстелл.

— Как только я закурю, — пояснил лузитанец, озвучивая непреложное правило прибытия всех на свете трамваев, троллейбусов, автобусов и рейсовых такси.

И он действительно почти тут же появился, этот трамвай, козыряющий схематичным значком-короной с несуществующим двадцать восьмым номером маршрута: показался из-за угла, вразвалку ползя по рельсам. Пантограф его не дотягивался до проводов, а над крышей торчал подозрительный хвостатый шлейф серебристой копны; что это была за копна и каким чудом трамваю удавалось передвигаться, если он никак не сообщался с источником электричества, да и самого электричества не было в помине, оставалось загадкой ровно до тех самых пор, пока вагончик не подкатился к остановке. Там он затормозил со скрипом старых стёсанных тормозов и железным дребезгом, превозмогая силу трения и ещё долго норовя уехать вперед. Визг, грохот, скрежет и отчаянная борьба двигателя с тормозными колодками закончились лишь тогда, когда седой вагоновожатый в форменной фуражке, по-волчьи густо заросший бакенбардами, распахнул мутную форточку, высунувшись оттуда по пояс и чуть не вывалившись при этом манёвре, и проорал что-то всё на том же незнакомом местном языке. Только после его окрика толчки резко прекратились, а ретро-вагончик, окончательно оборвав свой ход, замер перед Микелем и Кори распахнутой дверью задней площадки.

Кори, хмуря брови и о чём-то смутно догадываясь, высунул голову, оглядывая трамвай с его хвостовой части, и секрет невидимого топлива и мелькающей загадочной гривы раскрылся: единственным, что ещё могло двигать такую махину за неимением электричества, была обыкновенная тягловая сила, но транспорт этот сдвигали с места вовсе не лошади, впрягаемые в его прародителя-омнибуса, а сдвигал, напрягая вздутые бугры мышц, какой-то человек-гигант, облачённый в грубую серую одёжку, приземистый и так густо обросший седыми волосами с бородой, что сквозь них было видно только выпученные от натуги глаза да торчащий картофелиной нос.

— Кто это? — шёпотом спросил Кори, с трудом укладывая в голове всё увиденное этой ночью и не находя там уже места ещё и для подобного исполина.

— Это хентил, — отозвался Тадеуш.

Кори о хентилах знал не больно-то много, и все его познания, полученные от ненадёжного художника-деда, собирающего по Европе фольклорные диковинки, сводились примерно к следующему: хентилы были великанами, которые некогда участвовали в строительстве дольменов.

Этот конкретный великан, по меркам своих сородичей наверняка измельчавший и выродившийся, ничего не строил. Он был прикован к трамваю короткой стальной цепью, и именно она, а вовсе не расшатанные конструкции вагончика, издавала надоедливый дребезжащий звук, волочась по земле.

Хентил настолько потряс Амстелла, что тот продолжал таращиться на него в упор, позабыв об элементарных приличиях и не сходя с места, тогда как другие немногочисленные пассажиры торопливо забирались в вагон, и, конечно же, ничем добрым это обернуться не могло. Заметив избыточное внимание к своей персоне, великан обернулся к юноше и вылупился на него из-под спутанных косм в ответ. С пару секунд поразглядывав, он вдруг ни с того ни с сего ощерился, растягивая губы в жутковатой, как будто бы даже похабной улыбке, и попытался спуститься к нему с рельсов.

Трамвай покачнулся, существа в нем заволновались, кто-то взвизгнул и заголосил, а перепуганный Кори отшатнулся, матерно выругался, налетел спиной на дожидающегося его Микеля, отпихнул и, не желая даже задумываться о том, этично ли использовать для транспортного сообщения великаний труд — увы, трудовой кодекс, регулирующий их отношения с работодателями, едва ли когда-либо существовал в природе, — влетел в вагончик, занимая первое попавшееся свободное место.

Салон дышал стариной и деревом скамеек, отполированных седалищами бесчисленных пассажиров, сменяющих друг друга в бесконечном цикле трамвайной жизни. Покачивались под овальным потолком кожаные стремена, чтобы те, кто был вынужден ехать стоя, могли ухватиться в случае угодившего под колёса камня, резкого торможения или, что казалось более вероятным, внезапного великаньего мятежа, обещающего при любом раскладе пагубно сказаться на здоровье всех находящихся внутри замкнутой коробочки вагона. Задняя площадка оставалась открытой, но по очевидным причинам никто даже не пытался высунуться туда, дабы подышать свежим воздухом: во-первых, под носом у пропотевшего и уставшего хентила он едва ли был свежим, а во-вторых, не стоило так явно дразнить гиганта, способного одним щелчком пальца размозжить тебе череп — тем более что руки его ничем прикованы не были, оставаясь угрожающе свободными.

Тадеуш уселся рядом с Кори, зажимая его между собой и окошком, обитым деревянными рейками, и юноша, удручённый скабрезным поведением хентила, которого прежде встречал только на картинах Фурнье, когда тот ещё с барселонских дней по временам ударялся в баскские мотивы, подавленно спросил:

— Почему там эта штука… почему она толкает этот грёбаный трамвай?

Вопрос был нелепым по своему существу, и всё же Микель незамедлительно и радостно откликнулся, осчастливленный вниманием своего красивого длинноволосого спутника.

— Потому что как же иначе трамвай сдвинется с места, Príncipe? — резонно заметил он, стаскивая с головы свою кладбищенскую шляпу.

— Но он прикован к нему! Он раб или что?.. — не понимал Кори, дохмурившийся за этот день до острой морщинки, прорéзавшей переносицу и лоб.

— Он не раб, menino, это просто его работа, — возразил Тадеуш, оглядываясь назад и окидывая внимательным взглядом гиганта. Снова обернулся к юноше и добавил: — Впрочем, большой разницы, как ты и сам понимаешь, нет. Их почему-то приковывают по старой памяти — раньше хентилы частенько попадали в рабство к какому-нибудь брухо, и тот с помощью зачарованных цепей мог заставить их выполнять самые разные штуки, пользуясь безграничной властью, но теперь они просто получают за это плату, однако если хентила не приковать, то работать он не будет. Категорически. Как бы это объяснить? Тебе, полагаю, знаком эффект плацебо? Здесь что-то вроде того. Хентил не понимает, зачем нужно работать и какого чёрта он должен что-то делать, если нет цепей. Картина его мира рушится, обессмысливается, цели теряются, про деньги, ежели что, хентил обычно вообще не помнит, пока те у него не заканчиваются. Поэтому единственный способ с ними сработаться — это, как и по старинке, застегнуть на ноге цепь. По доброй воле хентил станет работать только там, где заинтересован лично: тогда ему и плата не нужна.

Неожиданно взвизгнула игла, с первого раза промахнувшись мимо верной канавки граммофонной пластинки, блеснул с кондукторского места тюльпанный лепесток рупора, отражая проплывший за окнами фонарь. Музыка медленно и плавно затянула венский вальс Штрауса, незаметно переходя на болеро француза-Равеля с испанскими мотивами, а некто в синей форме, пугающе тощий со спины, словно вешалка для тряпья, настроив музыку, обернулся к немногочисленным пассажирам, осклабил отбеленный временем череп в широкой улыбке и неспешно двинулся по салону, собирая плату за проезд.

После всего увиденного за эту бесконечно долгую ночь оживший экспонат анатомического театра Кори уже не впечатлил — юноша мысленно отправил его в коллекцию «всяких ночных чудиков», и они разошлись ко взаимному удовлетворению: скелет учтиво поздоровался, протянул холщовый мешочек — руки-то у него были все в прорехах, как решето, — получил от Микеля причитающиеся за двоих монетки и спокойно побрёл дальше, щёлкая костями на ходу.

— А это, — теребя в пальцах ветхий билетик, Кори коротким кивком головы указал себе за спину, куда направился странный кондуктор такого же странного трамвая, — кто? Диаблеро, брухо, человек?.. Что это за чертовщина?

— Если тебе непременно нужно систематизировать их всех, menino, — задумчиво отозвался Тадеуш, искоса поглядывая назад, — то я полагаю, что это человек, на которого было наложено заклятие каким-нибудь брухо, или же сам брухо, твёрдо решивший ни в какую не помирать, пока весь не истлеет — есть же те, кто славится отменным жизнелюбием. Но наверняка я и сам не знаю, meu tesouro. Видишь ли, не всё на свете можно разложить по полочкам, рассортировать и подписать положенный ярлычок. Во всяком случае, себя я пока ещё никак не классифицировал. Тебя это печалит?

— Да плевать я хотел, — огрызнулся Кори, с тревогой поглядывая за окно — рассвет близился, на улицах светлело, а ему хотелось поскорей оказаться дома, пусть даже дом этот уже давно не слишком походил на воспетый американским кинопрокатом «sweet home», а гораздо более напоминал дракона-живоглота; пусть даже так, но это было лучше, чем не успеть.

Трамвайчик катился по ночным улочкам, вскарабкивался на холмы, сопровождаемый одышкой трудящегося великана, а затем, пущенный на произвол под откос, катился вниз, набирая скорость и начиная неуловимо напоминать аттракцион «роллер-костер». Ускорение вдавливало в спинки кресел, граммофон, предусмотрительно примотанный веревками к столику, сбивался с ритма, фонил и выдавал вместо мелодичных нот шипение и скрип, и Кори запоздало начинал понимать, что даже полёты с Микелем нравятся ему куда больше такого вот сомнительного передвижения по городу, на порядок быстрее провоцирующего тошноту и опасного для жизни и психики. Бегущий следом за трамваем хентил, помощью стальной цепи вынужденный не отставать ни на шаг, в конце концов хватался за истёртые бока стального корпуса, замедлял его ход, некоторое время шагал рядом, отдыхая сам и давая пассажирам перевести дух, и снова принимался за работу, подталкивая покачивающийся из стороны в сторону вагончик.

Решив для себя никогда больше не пользоваться этим транспортом, Кори лишь чудом дождался знакомых улиц за окнами и рывком вскочил с места, мечтая как можно скорее покинуть чёртову центрифугу, где всех их полоскало подобно стираному белью.

Микель Тадеуш предупредительно поднялся с гладкой деревянной скамейки вместе с мальчишкой и, бережно придерживая того, пьяно шатающегося после трамвайной тоурады, деликатно подвёл к двери.

Хентил притормозил, на сей раз вовремя заметив остановку, кондуктор распахнул двери — сначала переднюю, потом и заднюю, — и двое пассажиров покинули трамвайчик призрачного Порту, покатившийся дальше по переулкам и аллеям в своём последнем, самом позднем рейсе; наверное, где-то там под первыми лучами солнца, доехав или не доехав до ворот депо, он должен был исчезнуть бесследно вместе с вагоновожатым, кондуктором и бородатым великаном.

Кори и Микеля встретил змеистый переулок, пригревший в своей тесноте летучий Casa com asas, а тишину застывшего в предрассветной дымке города нарушал только негромкий стук мужских каблуков и шуршание мальчишеских подошв по старенькой брусчатке. Казематные стены в осыпающейся извести пестрели тёмной кладкой, с разлапистой кроны каштанов опадали крупные дождевые капли, собираясь посерёдке рифлёного листа хрустальной слезой, скатываясь к самому кончику и срываясь вниз. Шуршали распрямившиеся ветви, пахло смытой плесенью, пропаренным туманом и увядающей свежестью ливня, а морской бриз торопливо сносил все эти запахи, оставляя только звенящую соль и йодистые эфиры.

Кори шёл, украдкой изучая выданный кондуктором билет — старый, жёлтый, из ветхой бумаги, жухлый и крошащийся как осенний лист, с надписями на незнакомом языке, смутно похожем на испанский, — и неуверенно думал, что завтра поутру непременно предъявит его очкарику-Микелю в качестве вещественной улики и неоспоримого доказательства их совместных ночных похождений. Пока он брёл в своих мыслях, улочка вильнула снова и справа донёсся знакомый стальной перезвон; юноша вздрогнул, резко вскинул голову и натолкнулся взглядом на то, чего никак не ожидал здесь увидеть в такой неурочный час.

Подле прямоугольной коробки-щитка, хранящей внутри бесполезное в тёмном Порту электричество, рядом с канализационным сливом на своём законном месте восседала дряблая старушенция, кутаясь в овечью шаль, что-то бормоча себе под нос и монотонно орудуя длинными спицами.

Ее спутанные седые волосы хранили в измочаленных кудрях паучьи тенёта, а у колен, сгрудившись в кучу, сидела стайка рогатых карликов-мамуров в красных шляпах и красных же штанишках — все мелкие, выращенные в заветную ночь из семечка княженики, земляной малины, и ровно сошедшие с картин старика Фурнье. Самые юные и непоседливые шныряли в щели водосточной решётки, через некоторое время возвращаясь обратно, другие же, более зрелые и степенные, караулили клубки с пряжей, помогая распутывать и разделять ниточку к ниточке. Иногда какой-нибудь молодой и юркий мамур, войдя в раж, налетал на своего старшего собрата, всё переворачивал и скатывал в один ком, и тогда старушка, щуря подслеповатые глаза, оставляла вязание, грозя проказнику длинным крючковатым пальцем и приговаривая спёкшимися губами: «Если не прекратите немедля же, я запру вас в бычий рог!». Угроза срабатывала, карлики на время смирнели, шерсть расплеталась и вязание продолжалось, а Кори, проходя мимо этой диковинной компании, потрясённо думал: «Брухо… Она всё-таки самая настоящая брухо, эта нищенка… Нет у неё кошек, это никакие не кошки, а грёбаные карлики!».

Пока он заворожённо глазел на неё, откуда-то из закоулков налетел порыв ветра, ударил в ладонь, мазнул по пальцам и выдрал трамвайный талончик, утаскивая за собой в канализационную дыру. Билет слизало сквозняком и пожрало водостоком, мамуры оживлённо запрыгали, захихикали, нырнули следом — видно, для них даже такая малость была за целое событие, — а колдунья продолжила меланхолично вязать, оглашая переулок мерным и тихим железным перестуком.

Она не обращала ни малейшего внимания на припозднившихся прохожих, предпочитая возиться со своими мамурами, которым умудрялась вывязывать крошечные кафтанчики на огромных стальных спицах, и Амстелл больше не видел в ней сумасшедшую: быть может, усато-хвостатые питомцы, за редким исключением, никакие вязаные шубки и не носили, когда дальновидная природа и без того наградила их шкурами, а вот карлики…

Карлики в одёжке, по всей видимости, действительно нуждались.

Разминувшись с нищенкой-брухо, они прошли ещё с десяток шагов и очутились у порога нагулявшегося и налетавшегося вволю Casa com asas: тот дремал, сложив выпирающие острыми косточками суставов крылья по бокам, подобрав под себя когтистые лапы и смежив оконца-глаза, а дверца, ведущая внутрь, оставалась приглашающе приоткрытой — всё было ровно так, как и оставил Кори, отправившись на своё сумасшедшее рандеву с португальским чёртом.

Уже почти схватившись пальцами за ручку, Кори обернулся, краем глаза замечая, как скользит по переулку слабый и прерывистый утренний свет, выхватывает прикорнувшие в сером безвременье углы домов, рисует белые пятна и графитовые тени у подвальных стен и иногда оглаживает призрачной детской ладошкой верхушку микелевской шляпы, норовя ухватить и утянуть за собой в звенящее пустотой «никуда».

— До свидания, мой очаровательный Кори, — грустно глядя на него бледнеющими и выцветающими, но всё ещё медово-карими глазами, произнёс Тадеуш. — До завтра, мальчик мой… и всё-таки… всё-таки на всякий случай — прощай: вдруг я больше никогда не оживу? Никто не гарантирует нам завтрашнего дня, а потому… — Он шагнул вперёд, склонившись над застывшим, немного растерянным и самую каплю хлебнувшим холодной жути мальчишкой, сознающим сейчас слишком отчётливо, что это не враньё и не шутки: тело мужчины действительно истаивало, делаясь полупрозрачным и растворяясь в дневном живительном свете. — Потому позволь мне хотя бы такую малость…

Невесомые пальцы проскользнули в гриву разметавшихся непослушных волос, осторожно и бережно привлекая к себе, веки в обрамлении жгучих латинских ресниц укрыли шафранные глаза, погружая их владельца в царство вкусов и осязания, а губы, терпко пахнущие гвоздичным дымом и горчащие табаком, накрыли губы мальчишеские, позволяя языку медленно проскользнуть на самый кончик в трепетный рот и целуя — нежно, иллюзорно, еле ощутимо.

Поцелуй их закончился быстрее, чем Кори успел распробовать непривычную ласку и понять, что происходит: Тадеуш выпустил, тоскливо и сожалеюще улыбнулся, поправил на голове ещё столетье назад устаревшую шляпу, развернулся и медленно пошёл прочь, закуривая сигарету.

Солнце поднималось над городом, и в его первых слабых лучах всё таяло, менялась сущность вещей: крыши и фасады зданий, осенённые светом, преображались, оживали и сияли новыми красками, ночная мгла разбегалась, шипела яростными кошками, пряталась по подворотням и закоулкам, брусчатка подбиралась и выравнивалась, Casa com asas, мгновенно лишившийся крыльев, уснул уже по-настоящему, сделавшись привычным многоярусно-чудаковатым домишкой с аляповатой окраской стен, со множеством балкончиков и заплатами оранжевой фанеры, которой по обыкновению заделывались все прорехи, а Микель Тадеуш просто ускользнул вместе с миражом гонимого ветром утреннего тумана, оставив смешанные чувства и волнение в груди, оставив лёгкую ноющую боль в сердце — как от вонзившегося занозой розового шипа, — и первый поцелуй, осевший на юношеских губах взрослым вкусом несбывшихся грёз и скуренной горькой гвоздики.

Chapter Text

В переулках — трава и сор,
брызги камня, осколки слов;
по краям души — коленкор,
в сердцевине — туман костров.
Жизнь разменяна, но на что?
Не по силам упомнить мне.
То ли бодрость больная в ночь,
то ли сон в беспробудном дне.
Будто пешка, будто фантош,
брошен куклой в руки судьбе.
Как же тут не свихнуться, Sol?
Я тебя ревную к себе.

Попрощавшись с Микелем Тадеушем, не метафорически, а самым натуральным образом растаявшим в утренней заре вместе с маскарадным одеянием тёмного Порту, Кори машинально запер за собой замóк, вполз в свою квартирку, пошатываясь от усталости, скинул обувь, понаступав самому себе на задники кедов, доковылял до постели и ничком рухнул на неё, зарывшись лицом в подушку и погружаясь в сон без сновидений, такой убийственно глубокий, что наверняка ничем не отличался от подкараулившего весь призрачный город дневного посмертия.

Он гарантированно проспал бы весь день напролёт, если бы не назойливый стук, с одной стороны проникающий в окно, а с другой — доносящийся гулким эхом через хлипкие стенки прямиком от парадных дверей. Поначалу Кори раздражённо морщился, шарил рукой в надежде отыскать край сползшего с него во сне одеяла, ожидаемо не находил, от этого ещё больше бесился и зарывался под подушку, проклиная скотину, посмевшую заявиться к нему спозаранку, и не подозревая, что часы на письменном столике уже верно тянулись обеими стрелками к полудню. Потерпев в конце концов поражение, он пробудился окончательно, мучаясь лёгким похмельем, сдавившим виски, и запоздало обнаруживая, что умудрился уснуть как был — прямо в рубашке, пропахшей туманами, жареным мясом, сладкой мадерой и коричным дымком, и в чёрных атласных брюках, заляпанных неприметными винными пятнами. Прекрасно догадываясь, кто тревожит его этим утром, не давая по-человечески отдохнуть от своей разноплановой персоны, он швырком отпихнул ни в чём не повинную подушку на пол и подорвался с постели, подхватывая по пути притулившуюся в углу многофункциональную швабру и с рывка распахивая дверь.

В три быстрых шага пересёк подъезд, не задавая положенных глупых вопросов, и скрежетнул в пазах замка проржавевшим засовом, наконец-то снисходя к своему настырному гостю ангелом возмездия: вылетел навстречу, полыхая гневным взглядом, сцапал расплывшегося в радостной улыбке лузитанца за воротник чёрной рубашки-поло и со всей злобной подростковой силы съездил тому кулаком прямо по лицу, сшибая полетевшие на тротуар и с хрустом треснувшие стёклами очки. В удар этот он вложил всё скопившееся за ночь бешенство, все жаждущие отмщения обиды, нанесённые инфернальным португальцем, нисколько не считаясь с тем, что Микель, явившийся поутру, судя по его беззаботному виду, был совершенно не в курсе имеющихся у Кори претензий.

— Сволочь… дрянной гад, — выдохнул со злостью, глядя, как Тадеуш, покачнувшись и едва не упав, ошарашенно распахивает глаза и хватается пальцами за разбитый, по-видимому, нос. Не испытывая ни малейшей жалости или сочувствия, Амстелл покрепче перехватил швабру, замахиваясь теперь уже ей и намереваясь продолжить избиение, но не успел: мужчина, поспешно выпростав залитую кровью ладонь, остановил занесённую для удара деревяшку, оставляя на ней густые пурпурные разводы.

Запах подсоленного металла немного отрезвил Кори, и он, увидев, что наделал, непроизвольно отшатнулся, выпуская из пальцев перепачканное кровяной юшкой древко и мгновенно теряя всю свою ярость: вендетта с первой же секунды превзошла по своему размаху претерпленные унижения, вендетта вообще случилась не по адресу, и Микель Тадеуш, красивый смуглый португалец с ровной кожей, ничуть не проступающей наружу белыми костьми, стоял, оторопело распахнув глаза и не двигаясь с места, только предупреждающе стискивал черенок вскинутой швабры.

— За что, menino?.. — огорчённо и с укором спросил он, и Кори…

…Кори мигом сделалось так стыдно, как не было ещё ни разу во всей его недолгой жизни.

Кровь стекала из аккуратного прямого носа мужчины тонкой струйкой, заливала губы, тянулась ещё дальше по заросшему еле различимой короткой двухдневной щетиной подбородку, срывалась тягучими каплями, растекаясь по пьянеющей от такого угощения брусчатке, и Кори, бледнея лицом и приоткрыв безмолвствующий рот, отшвырнул бесполезную швабру прочь и метнулся вглубь подъезда, бегом влетая на кухню. Выхватил из ящика запечатанную пачку салфеток, быстро вернулся и, злобясь от собственной гордости, не дающей открыто признать совершённую ошибку и нормально извиниться, зашвырнул её Микелю в лицо.

Тот поймал, медленно распаковал, выуживая сразу целую стопку, и, отерев пятна на так удачно избранной с утра чёрной рубашке, осторожно приложил бумажные тряпицы к пострадавшему от удара носу.

— Да за что же? — ещё раз повторил он, прожигая упрекающим взглядом солнечно-карих глаз.

Кори неопределённо буркнул, оскалил зубы, скрестил на груди руки и, смирившись с содеянным, надменно вскинул подбородок, лишь сильнее дичась и свирепствуя по мере того, как постигал собственную неправоту.

— Чего припёрся в такую рань? — спросил, пиная босой стопой дверной косяк, старательно отводя виноватый взгляд и разглядывая что угодно, лишь бы не встречаться с мужчиной глаза в глаза.

— Какая же это рань, Sol? — вопросом на вопрос откликнулся Тадеуш, запрокидывая голову, зажимая перекрашенными в алый салфетками нос и силясь остановить кровотечение. — Скоро полдень. Я уже три часа тут ошиваюсь, пытаясь до тебя достучаться. Признаться, я успел было подумать, что ты сбежал ни свет ни заря, не дождавшись моего появления, но мне слишком уж не хотелось верить в подобный исход. А, чёрт!..

Кровь хлынула горлом, и он закашлялся, сплёвывая багряные сгустки и выдёргивая из распотрошённой целлофановой пачки новую порцию подручных средств первой помощи.

— Так за что же всё-таки…?! — так и не дождавшись ответа, уже потребовал он, твёрдо убеждённый, что подобный исступлённый удар нужно было ещё заслужить, и заслужить чем-то явно непростительным, не умещающимся в рамки обычного умеренно-скотинистого поведения, которым порядком грешил и сам Амстелл, пусть и в несколько ином его проявлении. — Может быть, ты уже объяснишь? Мне кажется, я имею полное право знать, за что сейчас стоически сношу всё это!

Кори помялся и, понимая, что не отделается простым фырканьем и взбалмошным хлопком дверью перед чужим носом, и без того порядком пострадавшим, недовольно ссупил брови. Не зная, как и с чего начать, выпалил сердито:

— За враньё твоё поганое, вот за что!

— За враньё-о-о? — возмущённо протянул Тадеуш, перестав глядеться в ничем не помогающее насмешливое небо и махнув на льющуюся кровь рукой: сколько положено ей, столько и выльется — когда-нибудь да остановится, не умрёт же он от разбитого носа. — За какое ещё враньё, Flor de lírio? Поведай-ка поподробнее! Сдаётся мне, что я чего-то за собой не знаю. Когда это я тебе лгал?

— Ты и сейчас лжёшь, сука! — заскрипел зубами Амстелл, с каждым новым словом только пуще разжигая в груди буйство непримиримых чувств. — Тебе рассказать, чего ты за собой не знаешь? Может быть, своего ночного лунатизма? Ты припираешься ко мне под дверь в этой чёртовой склепной шляпе на своей безмозглой башке, с этими… костяными… блядь… Припираешься и тащишь следом свиту поганой нечисти! Или, например, прыжки по крышам — этого ты за собой, получается, тоже не помнишь? А ресторан несчастного койота, а Лодочник, а плата за Коломбину? Тоже не припоминаешь, да?..

— Чего?.. — пробормотал Микель Тадеуш, впервые ощутив, как кто-то потрясает его речью и поведением куда более экстравагантным и непредсказуемым, чем было присуще ему самому. — Я сделал что?..

— Ты всё это сделал, блядина! — рявкнул Кори, стыдливо умолчав о прогулке по реке, распущенных руках и попытке не случившегося изнасилования — это было совсем уж недопустимо, совсем позорно, хотя и наверняка убедило бы лузитанца лучше всех прочих доводов. — А теперь заявляешься ко мне, лучась улыбкой, как будто ничего и не произошло! И как я должен был тебя встречать? Если уж на то пошло, то мог бы и предупредить, что у тебя раздвоение личности… Или что у тебя есть брат-близнец…

— Брат-близнец?.. — Микель, казалось, разучился нормально реагировать на чужие слова, временно превратившись в учёного попугая, способного только повторять концовки услышанных фраз — даже о кровоточащем носе позабыл, едва не выронив скомканные салфетки цвета сахарной клюквы.

— Брат-близнец! — настойчиво и твёрдо повторил Кори, больше не чувствуя себя ни крупицей виноватым перед мужчиной — теперь, перехватив инициативу в свои руки, он сам требовал от него объяснений. — Он у тебя есть?

— У меня есть только троюродный брат, menino, и я не видел его уже много лет, — спокойно и всё с тем же непониманием признался Микель. — Но, во-первых, сходство между нами имеется разве что самое отдалённое и в целом сомнительное, а во-вторых, он никак не мог объявиться у тебя в гостях этой ночью: видишь ли, он давно переехал в Англию, женился там и живёт с женой и тремя детьми. Мне только изредка приходят от него фотокарточки или открытки — недавно вот как раз присылал одну, с Темзой и Тауэром на фоне шотландской клетки…

— Бред! — не дослушав и половины, перебил его Кори. — Если это не брат-близнец, то ты и только ты мог притащиться сюда, больше никто! Сознавайся, что с тобой не так?!

Микель вздохнул, призадумался, покосился на застывшие на мостовой очки с треснутыми стёклами, но даже не стал их подбирать, смиренно списав со счетов. Отнял салфетки от лица, запёкшегося кровавой коркой над верхней губой, вытащил из кармана красную пачку Pall Mall’а и зажигалку с расхлябанным колёсиком, почиркал ей у табачного кончика, прикурил, с наслаждением затягиваясь успокоительным дымком, и медленно заговорил:

— Дело в том, Кори, что я немного «maldito», проклятый. Я не очень хорошо представляю, что творится со мной ночами и где я сам пребываю, меня… — он замолчал, подбирая слова, а затем выдал до боли знакомое, саданувшее бритвенным лезвием по сердцу: — Меня как будто бы нет, словно я умер или впал ненадолго в кому. О, нет, прошу, только не посылай меня к докторам: так делали все, кого я знал! Умоляю, избавь меня от этого бесконечного дежавю; к тому же, никто из врачей не сообщил мне ничего дельного: все они как один уверяли, что это просто глубокий сон здорового человека, и раз уж я до сих пор жив и ничем более, кроме беспамятных ночей, не обеспокоен, то все мои жалобы — полнейшая ерунда и чушь, не заслуживающая внимания. И только один странный лекарь-шарлатанишка заявил мне то ли в шутку, то ли всерьёз, что на меня наложено какое-то проклятье — да и то, хламида бесполезная, не объяснил, как его снять.

— Люди… — Кори с трудом давался этот вопрос: он был неприятен, он был табуирован, он никогда бы не был задан на третий — короткие столкновения на пляже Матозиньюш не в счёт — день знакомства, и всё-таки его необходимо было задать, чтобы кое-что прояснить: — Те, с кем ты… да блядь же… с кем ты… спал… они что? Что они-то тебе говорили?

Тадеуш, глядя на него предельно честным выжелченным взглядом, монотонно слюнявя салфетку и стирая потёки крови с лица там, где чувствовал подсохшую плёнку, стягивающую кожу, спокойно и с пугающей искренностью ответил:

— Ничего не говорили, Sol — просто молча исчезали наутро. Я, как видишь, обыкновенный пожизненный неудачник, как бы ни было печально это признавать, и постоянной пассии у меня нет. Для человека, наделённого моей внешностью и характером, в зрелом возрасте, при наличии твёрдого желания остепениться и отыскать себе пару по сердцу, это уже странно, это наталкивает на всякого рода подозрения, но…

— Ни один парень тебя не выдерживал, да? — догадался Кори, пропитывая каждое слово непонятно откуда сочащейся едкой желчью, хотя сейчас в ней не было ни малейшей надобности. — Или женщин тоже считать?

— Что ты, menino, женщины меня не интересуют, — оправившись от обрушившегося на голову в первые же секунды их встречи потрясения, Микель белозубо заулыбался, а под глазами у него от этой улыбки прорезались тонкие притягательные морщинки. — Только и исключительно юноши! Но их было не так уж и много, как ты думаешь — чтобы пробудить во мне пламя влюблённости или хотя бы даже зародыш тёплых чувств, нужно оказаться поистине необыкновенной личностью. И, признаюсь, ни один из тех, с кем я пытался встречаться прежде, не смог бы поспорить с тобой ни вспыльчивым нравом молоденькой стервочки, ни прирождённой красотой. — Наблюдая, как свинцовый налёт цинизма на лице Кори сменяется откровенным чёрным бешенством, он примирительно добавил: — Вот только не надо сейчас обижаться за упомянутую мною красоту: я на неё падок, и всякий падок, Flor de lírio, а жить потом с красивыми созданиями, уж поверь, во много раз сложнее, чем с просто хорошенькими — не всякий выдержит постоянное военное положение изо дня в день.

— Значит, это всё-таки был ты… — немного успокаиваясь, резюмировал Кори, попутно вообще-то оскорбившийся на «стерву»; его почему-то больше всего тревожило, что полуночный Микель мог оказаться кем-то совершенно другим, посторонним человеком, по иронии судьбы похожим как две капли воды на своего дневного тёзку. Без лишних претензий понимая, что рассказать такую странную и непостижимую тайну Тадеуш попросту не мог, если не хотел, чтобы его подняли на смех, не поверив ни слову, он не стал ни в чём больше разбираться, как ни странно, вполне удовлетворившись полученным объяснением. — Тот ты, что приходит ночами — полный кретин. Это твое скрытое «я», альтер эго, шизофрения? Что это?

— Что он делал? — вдруг занервничал Микель, тоже постепенно приходящий в себя и начинающий улавливать разные малоприятные детали, сопутствующие его своеобразно проявляющемуся проклятью. Стёр в труху спешно докуренную сигарету и вперил подозревающий взгляд в мальчишку. — Что эта сволочь делала?

— Ах, сволочь! — растянул губы в дерзкой усмешке Кори, упиваясь ревностью, промелькнувшей в табачно-медных глазах и рассчитывая как следует насладиться тонкой местью. — Эта сволочь — ты и есть, недоумок! И он не делал ничего не свойственного тебе!

— Что конкретно он сделал? — не отставал Тадеуш, сузив глаза озлобившейся коброй, напирая и вынуждая Амстелла отступать вглубь прохладного подъезда, особенно резко источающего флюиды сырого топинамбура поутру. — Чем вы занимались?!

— Не твоё собачье дело! — огрызнулся Амстелл, уворачиваясь и кутая в волосы искусанную, изукрашенную засосами шею, небеспочвенно опасаясь, что ничем хорошим такое безмолвное откровение для них обоих не закончится, если только лузитанец их увидит. — Сам-то чего припёрся?

Тут только он заметил уходящие через плечи под мышки лямки рюкзака и остановился, прекращая их бессмысленную беготню — всё равно на лестничной клетке, не озарённой ни единой лампочкой, ничего нельзя было разглядеть, а Микель Тадеуш, осознав, что не добьётся своими угрозами ровным счётом никаких признаний, тоже решил оставить все расспросы на потом, обратившись к делам насущным.

— Я собирался пригласить тебя на прогулку, menino. Заброшенные железнодорожные пути, помнишь? Их-то я и хотел тебе сегодня показать.

❂ ❂ ❂

Ветерок за ночь разогнал остатки облаков, и солнце ярко светило с омытого водой неба, зеркальными бликами переливаясь в оставшихся на асфальте лужах и поблёскивая каплями росы на траве. От тумана к полудню не осталось и воспоминаний, и высыпавшие на улицу мальчишки в пыльных стоптанных кедах и поношенных спортивных костюмчиках старательно крутили педали велосипедов, нарезая по брусчатке круги, разбегающиеся следами зачерпнувших воды шин.

В Порту сегодня было прохладно, и Кори, не прогадав ни с маскировкой для зацелованной шеи, ни с теплом для тела, ни с удобством для прогулки по городским заброшкам, кутался в тонкую толстовку-худи с капюшоном — мягкую, неброского мышиного цвета, с длинными завязками у горловины, позволяющими, если понадобится, утянуть лишнюю деталь одежды, превратив её в воротник, а на смену атласным брюкам пришли неизменные потёртые светло-синие джинсы. Забракованные взыскательным Микелем вьетнамки вернулись прозябать в прихожую, а вот кеды мужчину вполне удовлетворили, и Кори, экипировавшись и собрав волосы в низкий хвост, запер дом, отправляясь вместе с заколдованным лузитанцем в первый в своей жизни поход.

Тадеуш тоже щеголял привычными джинсами с собственноручно укороченными штанинами, на ногах его были спортивные кроссовки, а за спиной болтался невзрачный чёрный рюкзак с таинственным содержимым, которым Кори если и любопытствовал, то виду не подавал.

Первым делом они добрались до остановки скоростного трамвая, и Амстелл, припоминая творившееся ночью безумие как дурной сон, с внутренней дрожью порадовался, что транспорт у них наконец-то нормальный, спокойный, подгоняемый электрическим током вместо великаньей поступи и плавно катящийся по рельсам, а не несущийся под откос со скоростью сломанного аттракциона.

Микель, нуждающийся в собеседнике в той же степени, что и в живительном воздухе, едва только они заняли пустующие сиденья, сообщил своему юному спутнику:

— Сперва мы с тобой доедем до станции Эроижму, там будет удобнее всего выйти, чтобы не наворачивать по городу лишних кругов, и отправимся к мосту Сан-Жуана — это, если ты вдруг позабыл…

— Всё я помню! — огрызнулся Кори. — Ты слишком долго трепался про вашего чокнутого святого и дурацкие молотки.

Тадеуш расплылся в улыбке, обладающей особыми чарами и вместе с лучистым янтарем карих глаз способной свести с ума кого угодно — хотя бы вот типично португальскую барышню, устроившуюся по соседству, через проход от них, и не сводящую взгляда с курчавого мачо, пропитанного духом трущоб и задворок, сигарет и палящего солнца, долгих прогулок, крепкого кофе «арабика» и футбола — непременно футбола, куда же здесь без него?

Кори взгляд этот побочный чувствовал, схватывал на лету исходящее от дамы молчаливое любопытство и шкурный интерес, обходящий стороной его юную персону, для особы, приближающейся годами к тренькающей беспокойными звоночками тридцатке, годную лишь ради эстетического созерцания. Бесился, но вовсе не из-за того, что остался обделённым, а единственно по причине закипающей в груди чёрной ревности: Микель, эта паршивая псина-балбесина, если уж начал уделять внимание ему, то разом монополизировался, становясь неотъемлемой собственностью, и не важно даже, что юноша едва ли задумывался о последствиях их встреч.

Португальская дева с тоской поднялась и вышла на своей остановке, на прощанье виляя обширными подкачанными бёдрами, но даже этот её пас улетел в молоко: Тадеуш, бёдрами ни капли не вдохновлённый и вообще в упор не замечающий того, что происходило рядом с ним, с упоением болтал, продолжая свой рассказ:

— …Мы выйдем к мосту Понте-де-Сан-Жуан — на мой сугубый взгляд, это самый прекрасный мост во всём Порту, — и отыщем старую железнодорожную ветку. Ramal de Alfândega начинается от вокзала Кампанья, но тащиться прямо к нему и вести свой путь «от истоков» никакого смысла нет — в некоторых местах рельсы попросту перекрыты заграждениями, и пробраться через них невозможно.

— Почему она заброшена? — спросил Кори, смутно представляя, на что должна оказаться похожа их странная прогулка, и краем сонных мыслей задумываясь о том, а для чего этому лузитанцу сдались очки, если он и без них, судя по всему, прекрасно всё видит?

Тадеуш время от времени ощупывал заметно распухшую переносицу, морщился от пульсирующей боли, мотал головой: видно, кровяные сгустки закупорили носовые пазухи и мешали нормально дышать, но щуриться — не щурился, а глядел прямо и открыто, точно заправский снайпер.

— Её проложили в восьмисотых годах к зданию таможни, — пояснил он, так вольготно устроившись вполоборота к своему юному спутнику и касаясь обжигающим плечом, что того по временам потряхивало волнительной дрожью от беспардонного и интимного вторжения в личное пространство. — Но потом благодаря порту Лейшойнш в таможне отпала надобность, ветку забросили, однако убирать не стали, и спасибо им за это — в ней есть особый шарм именно сейчас, когда там царит безмолвие и пустота, и всё зарастает травой. От Кампанья до Сан-Бенту идут электрички, но движутся они по верхнему ярусу; в самом низу вдоль побережья Дору проведена автострада, а посерёдке между ними как раз находится она, наша старушка.

Незнакомые прежде улочки встретили Кори приземистыми двухэтажными домиками, забранной в сетку витриной магазинчика косметики, где пестрели яркими этикетками выставленные на обозрение баночки с кремами, гелями, шампунями и маслами для загара, затесавшейся на стыке домов книжной лавкой, маленькой и окутанной полумраком, словно владелец её любил читать исключительно при свечах, и замеченной на одном из фасадов табличкой «R. Barão Nova Sintra». С правой стороны тянулся, скрывая за собой невзрачные строения, высокий забор фабричного вида из серого бетона, ограждение по левую руку вторило ему своей палевой шкурой и рублеными прямоугольными воротами, за которыми неожиданно прикорнул под сенью вымахавшей пальмы-переростка особняк в три этажа, обнесённый дубами, лимонными деревцами и пушистыми соснами. Обглоданный тротуар кичился пусть и вздыбленными от земного дыхания, но всё равно так старательно пригнанными друг к дружке квадратиками плитки, что не виднелось ни зазора между плотно прилегающими краями, а из-под бордюра, ощерив чёрную пасть, выглядывала утроба водостока, напоминая о том, что под городом притаились скрытые от глаз подземелья.

Микель долго уговаривал Кори на мороженое, но так и не дождался согласия — тот встал в дурную тинейджерскую позу, кричащую прямо в лицо: «Я никогда не опущусь до того, чтобы жрать при тебе это проклятое мороженое, и не важно, что я его хочу, не важно, что у меня с утра во рту не было ни крошки, а поганое солнце так печёт макушку, что она скоро расплавится — плевать, но с этим чёртовым мороженым ты меня в жизни не увидишь!».

Устав любоваться гордо вздёрнутым подбородком упрямца, мужчина понимающе усмехнулся, задержался у попутного киоска и всё равно купил, самостоятельно выбрав из всего многообразия сливочного снега и фруктовых ледышек то единственное, что могло бы потенциально понравиться, а потом ещё с четверть часа уговаривал возмущённого, но втайне довольного Кори взять несчастный вишнёвый рожок в руки прежде, чем тот растает.

В небе пронзительно кричали чайки, дневной слепящий свет заливал давным-давно подсохший и начинающий понемногу раскаляться асфальт, дорога вела под откос, спускаясь с холма, шелестели листвой платаны и тополя, зеленели россыпью плодов изредка попадающиеся оливы, и поблёскивала старая, полированная временем брусчатка. Примелькавшиеся гладкие городские заборы неожиданно сменились сложенными из булыжников, неровными и уводящими в тенистые закоулки, поджимали, теснили, и над ними свешивали ветки раскидистые кроны деревьев. Мелькали редкие солнечные блики, пробиваясь в прорехи листвы, а пологая улица сбегала всё дальше к побережью: мимо покосившегося здания с острым коньком крыши и заделанными свежей кладкой проёмами окон, мимо фасадов, исписанных граффити, вдоль узкой полоски замшелого тротуарчика, непонятно кому нужного в этом богом забытом месте.

— Ты вообще работаешь? — угрюмо спрашивал Кори, давно изводящийся этим вопросом, вонзая белые зубы в подтаявшее мороженое — всё что угодно, лишь бы только не лизать: уж лучше он будет терпеть ультимативный холод, простреливающий острой болью чувствительные нервы, чем доставит удовольствие паразиту-Микелю, косящемуся на него с самым паскудным предвкушением. — Каждый день я вижу твою рожу у себя под дверью — на что ты тогда живёшь?

Тадеуш хмыкнул, польщённый проявленным интересом, и отозвался:

— А вот это я тебе расскажу, когда мы узнаем друг друга поближе, menino, только не огорчайся. Видишь ли, разговоры о деньгах — они всегда самые щепетильные и натянутые. Разве это не прекрасно, что я весь в полном твоём распоряжении семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки?

— Ни хрена прекрасного, — огрызнулся Кори. — Я по ночам, в отличие от некоторых, привык спать! И завтра мне на работу с утра, ясно? Передай это своей шизофрении, пусть считается и со мной!

— Я с ней не разговариваю, Flor de lírio, увы… — развёл руками Микель. — И, признаться по правде, до сегодняшнего дня даже не догадывался о её существовании — меня это открытие до сих пор тревожит и порядком нервирует, если ты вдруг сомневаешься. Я, между прочим, настолько собственник, что не готов делить тебя ни с кем, даже с самим собой.

— Ты чокнулся, — буркнул Кори, радуясь, что добрался до середины вафельного рожка, где можно было уже смело вгрызаться, не опасаясь ноющих зубных нервов и надоедливых зубных фей. — В жизни своей не встречал никого более рехнутого, чем ты.

— Мне это льстит, — приняв всё сказанное за комплимент, неунывающий лузитанец даже и не подумал расстраиваться. — Однако я тебя услышал, юноша. В таком случае, я приду тебя встретить уже к тому замечательному прибрежному магазинчику — во сколько ты заканчиваешь там все свои дела? Кажется, около девяти или десяти часов? Я приду к девяти, чтобы ни в коем случае с тобой не разминуться.

Переулок, укутанный кружевами резной листвы, дышал свежестью, от старой, насквозь проросшей мхом брусчатки под ногами тянуло испитой дождевой сыростью — здесь твердь просыхала гораздо дольше, чем на открытых бульварах и площадях, — а макушка Кори, отданная на откуп беспощадным стрелам небесного Гелиоса, самую малость остыла, возвращая трезвость мыслей.

Каменный забор, спускающийся ступенчатыми ярусами, по временам подпирали груды неромантичного строительного или бытового мусора, разломанные ящики и гофрокороба, но Амстелл, привыкший, что на древних улочках Порту было не то чтобы очень чисто, не обращал на него внимания, смирившись с трущобным обликом приморского городка. Впереди с холма открывался вид на черепично-белые пятна домиков Вила-Нова-де-Гайи и россыпь пушистой зелени на той стороне реки, а спасительная тень заканчивалась, возвращая первенство убийце-светилу.

Они ещё долго пробирались извилистыми петляющими закоулками, пока наконец Микель Тадеуш, протащив обозлённого до чёртиков Кори через заросли колючего бурьяна, впивающегося в оголённые голени и остающегося сорным крошевом на рукавах и плечах, не остановился у самого края безлюдной дороги, что уходила изгибом-петлёй под белые сваи высящегося над ними исполинского моста.

Там лузитанец спрыгнул с каменистого уступа и подал руку своему спутнику, но получил уже ожидаемое сопротивление и категорический злобный отказ. Тогда, не желая отступаться и игнорируя возмущённые крики с матерной руганью, он насильно сгрёб его в охапку, обхватил за бёдра, оторвал от земли и, подержав совсем немного в тисках объятий, осторожно поставил на усыпанную щебенённым крошевом поверхность узкоколейки.

— Здесь нет никого кроме нас, Flor de lírio, — вкрадчиво поведал, наблюдая, как разъярённый Кори отряхивается от травинок и мусора. — И криков твоих тоже, кроме меня, никто не услышит, так что можешь не трудиться понапрасну. Кстати, вот мы и на месте, и сразу добрались до первого моста — это тот самый, о котором я упоминал, возведённый в честь Сан-Жуана.

Кори вскинул голову, оторвавшись от чистки толстовки, нацеплявшей собачьих репьёв, и вгляделся в лаконичную и простую конструкцию, поражающую своей безупречной белизной: мост этот отказался от стали, сохранив беспомощность ангельских крыльев, и красовался над ними, не иначе как чудом продолжая соединять два берега Дору. Казалось, что он может в любую секунду рухнуть без дополнительной опоры: слишком уж невесомый и воздушный, слишком ненадёжный, слишком не от мира сего; стало ясно без лишних слов, почему Микель выделял это строение среди ему подобных, отзываясь с особой симпатией и теплотой.

Вспомнив о цели их прогулки, Кори оторвался от моста и уставился себе под ноги, с усердием выискивая там рельсы; так и не найдя, хмуро спросил, подняв на мужчину недовольный взгляд укоряющих во лжи глаз:

— И где твоя железная дорога? Что ты мне врал, будто она тут есть?

— Она тут, конечно же, есть, meu Anjo, — кивком подтвердил Тадеуш. — Скоро ты и сам в этом убедишься. Беда в том, что часть рельсов растащили, но кое-где они, разумеется, сохранились нетронутыми. Идём, я покажу тебе!

Безуспешно стараясь согнать памятное ощущение сжимающих бёдра рук, Кори побрёл за ним, пиная носками кедов подворачивающиеся под ноги камни и морщась, когда особенно острые их грани вонзались в тонкую прорезиненную подошву.

Слева, над обрывом и пропастью, где скала почти отвесно срывалась к реке и узкой полоске набережной с проносящимися по ней машинами, обочина поросла густыми травами, отмахавшими высотой в человеческий рост: колыхалась резьбой опаловых листьев полынь с сочными стеблями и россыпью мелких семян, щедро припорошенных мучнистой пыльцой, шелестели злаковые сорняки овсяницы и костера и привольно ветвились заросли кустарника-гариги. С другой стороны их потаённой тропки вертикально поднималась каменная стена до верхней железнодорожной линии, идущей на вокзал Сан-Бенту, резным ковром расстилалась хедера и торчали разлапистые ладони лопухов.

Вдоль этой стены сперва тянулась ржавая труба, сопровождающая путников след в след, потом куда-то исчезла, уступая место приземистому каменному заборчику, а обещанные рельсы, поначалу не обнаруженные дотошным Амстеллом, по временам словно выныривали из-под земли, сохранившись там, где слишком глубоко врéзались в камень, ухватившись за него и не позволив унести себя на металлолом.

Почти сразу же путников подкараулил на береговой излучине разинутым арочным зевом довольно длинный тоннель, охотно приглашающий в непроглядный мрак, сгустившийся под его сводами. Едва ступив в эту змеиную утробу с маячащим на другом её конце ослепительно-белым светом, Кори сразу же ощутил себя так, будто угодил в западню, и, по мере того как они продвигались к середине, где концентрировалась самая глубокая темень, чувство это лишь усиливалось.

Кажется, Тадеуш где-то когда-то твёрдо усвоил правило, что случившееся в темноте не считается, случившегося в темноте никто не видел, а значит, о нём можно просто забыть, притворившись, что ровным счётом ничего не произошло.

И кажется, только темноты он и ждал, чтобы правило это опробовать: ухватив Амстелла за кисти шероховатыми пальцами, решительно и напористо оттеснил в сторону, к стене, дышащей мглой, покрытой брызгами сырости и расшитой узорами липкой плесени. Обвил за плечи и поясницу, притянул к себе, прижимаясь близко-близко, опалил дыханием лицо, замер на одно короткое мгновение, прильнул к мальчишеском рту и впервые — если не считать, конечно, прощального предрассветного поцелуя, слишком взбудоражившего Кори, чтобы по-настоящему запомниться, — легко и нежно его поцеловал, раздвигая языком приоткрытые губы, но пока ещё опасаясь углублять проникновение, чтобы не оказаться прежде времени отвергнутым за собственную глупую поспешность.

Очутившийся в его объятьях Кори оцепенел, словно тело его накачали парализующим ядом, и не нашёл в себе ни крупицы сил воспротивиться всему происходящему: было слишком волнительно, слишком приятно и слишком долгожданно, пускай в последнем он отказывался признаваться даже самому себе. Дыхание застряло в горле, сердце участило бег, а кровь мгновенно устремилась книзу тяжёлым свинцом, заставляя ужасаться тому, как охотно отзывалось на ласки его тело. Поцелуй сделался чуточку глубже, ещё немного откровеннее, и Кори, запоздало додумавшись, что Микель, если только не оттолкнуть, сам ни за что не отстанет, забился в его руках, упираясь кулаками в грудь и пытаясь вырваться.

Душа его металась, как птица в клетке, сердце бесилось, колотилось как ошалелое, стучалось об рёбра и норовило выскочить из спёртого горла. Чужая близость горела на губах расплавленным сургучом, ладони вспотели, и унять тайфун, срывающий внутри всё с привычных мест и устраивающий настоящий кавардак, никак не получалось.

Тадеуш ослабил хватку сразу же: выпустил, позволил поцелованному мальчишке рвануть вперед, быстрым шагом преодолеть тоннель, выбраться на свет и вдохнуть солнечного воздуха, по крупицам развеивающего сладкие чары, а сам тем временем закурил сигарету, чиркая издыхающей зажигалкой, и неспешно догнал, с осторожностью равняясь с ним.

Вопреки его ожиданиям, Кори стоически молчал, всеми силами поддерживая негласное правило темноты и пытаясь делать вид, будто между ними ничего не случилось, и Микель такой реакцией только воодушевился, посчитав, что его ухаживания рано или поздно неизбежно будут приняты.

— О, а вот и второй мост! — заметил вдруг он, легонько хватая юношу за плечо, разворачивая к себе и делая знак замедлить ход. — Заодно посмотрим сегодня ещё несколько наших прекрасных мостов — в тот раз, когда мы гуляли по Рибейре, я успел познакомить тебя только с одним из них, meu bonequinho. Сейчас прямо над нами мост донны Марии Пии — раньше по нему уходили поезда в Лиссабон… И, если ты когда-нибудь всё-таки согласишься, Кори, мы с тобой обязательно съездим полюбоваться столицей. Ты ведь там не был? Ну, вот видишь, сколько всего ещё у тебя впереди. — Сигарета перекочевала из пальцев в не менее ловкие губы, резво перекатившие её в уголок, и Микель продолжил свой рассказ, перемежаемый всевозможными сбивающими с толку деталями — такими как, к примеру, пресловутая поездка, на которую Кори ни за что бы в жизни не согласился: — Кста-ати, menino, а тебе известно, что этот мост мог бы служить ниточкой между тобой и мной? О, не стоит прожигать меня таким скептическим взглядом, будто я рехнулся окончательно — сооружение это должно быть по-своему родственным и тебе. По крайней мере, если ты хоть раз видел Эйфелеву башню — а ты, без сомнения, не мог её не видеть, коль провёл в Париже всё своё детство. Ведь моя память мне не изменяет, и это был Париж, юноша? Так вот, мост Марии Пии — такое же творение мысли неподражаемого Эйфеля, как и ваша знаменитая на весь мир башенка. Удивлён?

Кори еле различимо кивнул — подобно множеству своих сверстников, он свято верил, что Эйфель возвёл за всю жизнь единственную башню и что одного такого строения более чем достаточно, чтобы увековечить своё имя в истории, а дальше можно почивать на лаврах, прозябая в безделье. Повторно, и на сей раз — уже внимательнее, он оглядел протянутый прямо над пройденным тоннелем двухшарнирный мост с серповидной аркой и действительно заметил в его конструкции тонкое, отдалённое и едва уловимое сходство с неотъемлемым символом Франции.

— Отныне меня будет приятно греть мысль, что мостик этот чудесным образом связывает нас с тобой, menino, точно так же как и крепкая морская дружба между Португалией и Японией, — повторил Микель, выдыхая в небо серый дым. — Видишь, как много на свете красных ниточек?

Они медленно двинулись дальше в коридоре из изумрудной, оливковой и бурой зелени и серого гранитного камня; туи перемежались тополями, густо росла крапива, покачивала вётлами белая спирея, изредка встречался узловатый дуб или заросли невесть как вскарабкавшегося сюда камыша, а увитый плющом кустарник громоздился на утёсы, оплетая столь часто и плотно, что не оставалось ни малейшей прорехи. Сбоку в отдалении виднелись покосившиеся низенькие хибарки, давным-давно уже пожранные городскими джунглями, и разрушенные этажки с провалившейся крышей, с зияющими пустотой оконными проёмами, с замаранными аэрозольной краской стенами и мусорными завалами у фундамента. Вскоре путников подкараулил и второй тоннель, короткий, а потому решительно не годящийся для упоительных игрищ в темноте, и сразу за ним — два заброшенных здания, приткнувшиеся друг к дружке, над которыми, оседлав горную кручу, короной высилось третье. Весь этот дряхлый ансамбль был столь щедро измалёван граффити, что становилось очевидно: наверх при желании даже можно влезть, чтобы ощутить себя археологом, впервые спустившимся в затерянный в сердце Камбоджи храм, насквозь проросший корнями и приютивший под своими сыпучими сводами певчих птиц.

Рельсы наконец-то проклюнулись совсем отчётливо, поблёскивая сталью, отражающей солнечные лучи, а обрыв над Дору стал только отвеснее и круче, разбиваясь витражом острых сколов и заставляя голову кружиться, а ноги — подгибаться, если слишком долго смотреть вниз.

Дорога неожиданно сделала крюк, вильнула и расширилась небольшим пятачком, словно утолщение на туловище сытого удава: битый камень здесь рассыпа́лся крупным и мелким крошевом, а площадка уходила под скат, открывая завораживающий обзор на набережную далеко внизу и немногочисленные автомобили, хитро припаркованные у её обочины. Микель, зачем-то решивший остановиться, присел на корточки у самого края и заглянул в эту неглубокую, но костеломную пропасть.

Справа от них разинуло пасть квадратное отверстие в скале, похожее на замурованный ход шахты, где за бордюром скопились груды гранита, местами изуродованные вкраплениями пустых жестяных банок из-под пива или газировки, а впереди над рекой высился очередной — среди примелькавшейся многочисленной братии — грандиозный бетонный мост цвета слоновой кости, плоский по форме, с лёгким изгибом несущей арки.

— Скоро будет последний тоннель, Sol, — сообщил Тадеуш, стряхивая ладонью осколочный сор, усаживаясь прямиком на землю поближе к обрыву и свешивая ноги вниз. — Но он, увы, заграждён решёткой, а жаль: его длина чуть более километра, и вот где темнота по-настоящему тёмная, хоть глаз выколи. Правда, меня бы в нём порядком беспокоила опасность вляпаться в чьё-нибудь дерьмо, но это уже издержки свободных городских прогулок. Присаживайся, menino: чище места ты здесь не найдёшь всё равно.

Не особенно воодушевлённый его речью, Кори нехотя подошёл, брезгливо поморщился, попинал попадающий под ноги щебень и остался стоять столбом, не собираясь присоединяться к бомжеватым посиделкам португальца.

Тадеуш быстро смекнул, в чём дело, скинул с плеч рюкзак, вытряхнул на землю всё, что в нём было сложено, постелил рядом с собой, предлагая мальчишке компромисс, и тот без зазрения совести его принял, усевшись и искоса поглядывая на сгружённое поодаль содержимое выпотрошенного рюкзака.

— Я подумал, menino, что раз уж ты отказываешься ходить со мной по ресторанам — ты ведь всё ещё отказываешься, или я ошибаюсь, и резвый жеребёнок переменил свое мнение? нет? ты дай мне знать, когда это уже наконец-то случится, и я с радостью куда-нибудь тебя отведу, — так вот, раз уж ты категорически против, а никаких закусочных на Ramal de Alfândega пока ещё не построили, я подумал, что нелишне будет прихватить с собой чего-нибудь пожевать, и приготовил для нас с тобой сэндвичи. Надеюсь, ты не думаешь, что я собираюсь тебя отравить, Flor de lírio? А если всё-таки подозреваешь меня в подобном злодеянии, предлагаю сыграть в русскую рулетку: выбирай любой из сэндвичей, и шансы на выживание автоматически поделятся между нами пополам.

Он откровенно издевался, разворачивая шуршащую бумагу и на выбор протягивая Кори пару длинных усыпанных кунжутными семечками багетов, щедро напичканных беконом, помидорами, салатными листьями, мелко нарезанной свининой горячего копчения, оливками, норовящими выкатиться из-под хлеба, тонкими ломтиками сыра и маринованными огурчиками; всё это изобилие было приправленно кетчупом, горчицей и майонезом, и Кори, у которого рот сводило от голодной слюны и который давно уже не думал о Микеле в былом враждебном ключе, молча принял угощение, заворачивая в поданную следом большую, размером с целое полотенце, салфетку.

За сэндвичем к Амстеллу перекочевал пакет мангового сока, и Тадеуш с неизменной глумливой насмешкой пообещал, что не прикоснётся к нему, покуда брезгливый menino первым не утолит жажды. Почти доведя мальчишку своими шпильками до концентрированного бешенства, он вовремя почуял неладное, осадил коней, балансируя на тонкой грани бритвенного лезвия, посерьёзнел, уже совершенно спокойно отвинтил крышку с маленького походного термоса и, оставив сарказм и шутки в стороне, предложил попробовать так и не случившийся на первом их свидании кофе, тоже собственноручно сваренный из молотых зёрен.

— Я люблю сам варить кофе, — говорил Микель, наливая немного в стальную крышку термоса. — И, как мне кажется, набил в этом руку настолько, что выходит вполне сносно. И ещё ты вряд ли оценишь, но мне нравится с солью.

Кори опасливо принюхался к бодрящему чёрному вареву, мысленно прикидывая, стоит ли рискнуть и попробовать, или лучше сразу выплеснуть вниз с обрыва, но, ощущая на себе выжидающий взгляд лузитанца, решил всё-таки отведать горько-солёной отравы — вот уж где точно отрава, можешь не прикидываться, очкарик ты без очков!

Напряжённо сводя брови, пригубил, почувствовал на языке жжёную гарь и морскую соль, скривился, еле удерживая рвотные позывы, поспешно выплюнул и яростно сунул обратно в подхватившие с готовностью руки — Тадеуш догадывался, видно, что не понравится, — заодно окатив мужчину свежим кипяточком.

Тот коротко матернулся, зашипел, поспешно принялся отирать с джинсовых шортов густой въедающийся раствор, промакивая салфеткой, но было слишком поздно: насыщенные кофейные пятна неотвратимо расползались по светлой ткани.

— Мерзость вонючая твой кофе, — честно сообщил ему Кори, запивая осадок во рту большим глотком мангового нектара. — Сам его пей.

— Зачем же ты так резок, юноша, — возразил Микель, послушно устраивая отвергнутый термос рядом с собой и наполняя до краёв его крышку. — Уверен, что однажды тебе понравится, вот увидишь. Есть вещи, к которым требуется поначалу привыкнуть и притереться, чтобы затем полюбить — и кофе, уж поверь мне, из их числа.

— Я сказал: сам пей эту дрянь! — повторил Кори, начиная злиться уже по-настоящему. — Я вообще твой кофе ненавижу: что с солью, что с сахаром — отвратительная гадость.

— Я помню, Flor de lírio, ты любишь чай, — кивнул Тадеуш, закуривая сигарету — видно, ему и самому не шло в горло горчащее пойло без полагающегося к нему терпкого дыма, а Амстелл, понимая, что нормально поесть рядом с этим человеком не удастся, отложил в сторону надкусанный сэндвич и потребовал, скаля зубы:

— Хватит возле меня смолить, говорил ведь уже, что не переношу этой вони!

Микель одарил его долгим многозначительным взглядом, расшифровать который мальчишке так и не удалось, и спокойно ответил, покусывая губы и стряхивая пепел вниз с обрыва:

— Прости, meu Anjo, но, как видишь, я курю. Это проблема, хотя мне она таковой и не видится, и бросать эту восхитительную пагубную привычку я, представь себе, не собираюсь. Курю я часто, и всякий раз уединяться где-нибудь с сигаретой, лишая себя твоего общества, не могу. Давай будем как-нибудь считаться с недостатками друг друга — я ведь безропотно терплю рукоприкладство, за которое давно бы следовало выпороть тебя ремнём по заднице — кстати, имей в виду, что если оно продолжится, то однажды я действительно это сделаю, — а ты, милый мальчик, в свою очередь мог бы примириться с такой малостью, как сигаретный дым.

— Пошёл. Ты. На хуй. — Чётко выделяя каждое слово, выплюнул ему в лицо окончательно выведенный из себя непревзойдённым микелевским эгоизмом Кори. — Понял? Я не буду с тобой мириться, я вообще тебя не звал — ты сам припёрся и потащил меня на свою прогулку, и если я сказал, что хватит, блядь, дымить — значит, хватит! Ясно?

Ещё секунда взвинченных нервов — и он бы встал, развернулся и ушёл, оставляя наглеца доедать свои сэндвичи, допивать отвратный кофе и разгуливать по заброшенной железнодорожной ветке в одиночестве, или же, что вероятнее всего и последовало бы дальше, догонять и уговаривать остаться, но Тадеуш побеждённо вздохнул, смял пальцами сигаретный окурок, растёр потушенный уголёк о камень утёса, отхлебнул напоследок большой глоток тошнотворного напитка, растянул губы в улыбке, тогда как глаза его не улыбались, глаза отвердели кристалликами кофейного льда, обещая, что однажды капризному и взбалмошному мальчишке воздастся за всё, и миролюбиво произнёс:

— Как скажешь, menino. Как скажешь, — и в голосе его при этом тоже звучала затаившаяся литая сталь.

❂ ❂ ❂

Сэндвичи оказались божественно вкусными — очкастый балбес, как выяснилось, умел готовить, и весьма неплохо; наверняка и кофе, если сразу принимать во внимание тот факт, что напиток этот рассчитан на любителя, был совсем не так худ, как утверждал мало смыслящий в нём Кори.

После их короткой стычки и ожесточённо потушенной мужчиной сигареты Амстелл угрюмо замолчал и принялся методично жевать, упорно игнорируя своего собеседника.

Тот пил кофе, выглушив в одиночку почти весь термос, болтал обутыми в кроссовки ногами над обрывом, заставляя Кори в некотором необъяснимом смятении созерцать заросшие курчавыми тёмными волосками голени, поедал сэндвич, роняя в пропасть над набережной то кусок свинины, то кружок огурца, и всё пытался разговорить набычившегося мальчишку:

— Что помимо зелёного чая, menino? Что ещё ты любишь? Мне будет нелишним это знать. Может быть, рыбу? Если вспомнить, мы с тобой впервые столкнулись на рыбном фестивале…

— Да ни черта подобного! — возмутился Кори, нехотя, но вынужденно включаясь в беседу. — Это ты торчал на своем фестивале, а я просто шёл домой с работы! Там кругом были эти запахи, вот и подумал купить чего-нибудь себе на обед…

— Будь благословенна рыба! Аминь, — подытожил Микель с набитым ртом. — Какое же тогда у моего ангела любимое блюдо?

Привыкнув ко всем этим «ангелам», «куколкам», «малышам» и «солнышкам» настолько, что перестал вообще на них реагировать, Кори спокойно отозвался:

— Лапша любимое.

— Лапша?.. — немало и небезосновательно удивился Тадеуш. Открывая причины своего изумления, добавил: — Стало быть, это всё твои восточные корни, мальчик? Я заметил, что они отчаянно пробиваются, ещё с тех самых пор, как ты впервые замахнулся на меня шваброй. Хорошо, что у тебя под рукой не нашлось в тот момент режущих предметов — боюсь, в противном случае я был бы уже мёртв, а ты бы потом сильно жалел о своей горячности.

— С чего это я должен жалеть? — огрызнулся Кори, твёрдо убеждённый, что паршивца как минимум пару раз уже точно следовало бы прикончить без лишних сожалений. — Слишком много о себе возомнил!

— С того, Flor de lírio, что я могу одарить тебя заботой, лаской и вниманием, — доверительно-бесстыже поведал ему лузитанец, склонившись ближе и заставляя едва успокоившиеся мальчишеские нервы взвиться снова. — Могу, в конце концов, доставить тебе кое-какое особенное удовольствие, если только ты перестанешь быть таким строптивцем — чего ты, убив меня, был бы гарантированно лишён. Да и что за радость в убийстве? Гораздо приятнее заниматься другими вещами, чем убивать. К банальному примеру, искупаться в море — я, кстати, видел тебя гуляющим по Матозиньюш, но не замечал, чтобы ты купался, menino. Отчего так?

— Не люблю, — поморщился Кори, испытывая немалое облегчение от резко сменившейся темы. — Слишком людно там.

— И только-то? А если я отыщу для тебя безлюдное местечко? Тогда согласишься? — не отставал Тадеуш и, получив ожидаемый твёрдый отказ, лишь беззлобно рассмеялся, ни на миг в него не поверив; перескакивая с одного на другое, он указал пальцем на высящиеся поодаль фермы очередного моста — белые, гибкие, как отлитая из гипса радуга, — и радостно сообщил: — Видишь, вон там ещё один любопытный мост! Его совсем недавно возвели, кстати, и нарекли в честь инфанта дона Энрике, того самого Энрике Мореплавателя... Когда-нибудь, мальчик мой, я обязательно покажу тебе их все вблизи. — Он обещал, он обмолвливался ненароком в каждой фразе о серьёзности своих намерений, даже что-то почти планировал, и Кори от этого становилось сильно не по себе.

— Устал я уже от твоих мостов, — смятенно буркнул он, упрямо разглядывая носы своих кед.

Сэндвичи были съедены, сок и кофе — допиты, рюкзак — собран, а железнодорожные рельсы, то ныряющие под землю, то пробивающиеся обратно на поверхность, потянулись дальше по извилистой тропе Ramal de Alfândega в обрамлении шепчущего сухого камыша и узоре витых лиан, заползающих на самые вершины скал. Дымчатые воро́ны, вспархивающие то с гибкой тополиной ветки, то с обглоданной временем полуразвалившейся стены, пронзительно каркали, проносясь над путниками, терялись вдалеке тёмной точкой или же взмывали в небо и подолгу там кружили, пока не облюбовывали для себя новый насест.

Португалия — та искренняя, что таилась в огрубелой вековой коре садовых яблонь, в искусно выплетенной паучьей сети, поблёскивающей поутру росой между ржавыми решётками парка, в проседелом искрошившемся камне, в трещинах, рисующих позабытые иберийские письмена, — раскрывала перед Кори все свои секреты. Она пряталась в тёплом многоярусном городе, где в закоулках шоколадные девочки с тугими африканскими косичками скуривали на пару с латинскими мальчиками первую несмелую сигарету, терялась между осыпающихся замшелых ступеней в переплетении густой травы, дышала со дна земли. Плескалась на закате в прибое розовых волн, теплилась в одиноких фонарях, разбрасывающих блики по стальным поручням оград, плутала по тихим улочкам, где в подворотнях сушилось на солнце бельё и дремали ленивые кошки с мудрыми глазами. Ramal de Alfândega полнилась южными чарами, и по временам начинало чудиться, что ещё мгновение — и загудит за спиной паровоз, несущий в хвосте шаткие деревянные вагончики, пробежит по гнутым рельсам, окутает чёрной копотью и клубами дыма, овеет призрачным шлейфом и исчезнет за поворотом, ныряя в окаймлённый сухостоем тоннель. Амстелл невольно вздрагивал, коротко оглядывался, и наваждение сходило, и снова не было ничего, кроме зарастающих сорняками заброшенных путей.

Через сто или двести метров дорога неожиданно оборвалась, действительно выводя к предсказанному тупику и немного огорчив Кори, которому понравилось бродить по безлюдным городским тайникам-закоулкам. Чернел зев тоннеля, но его вдоль и поперек пересекали белые стальные прутья, никого не пропускающие внутрь. Микель попинал кроссовкой обиженно звякнувшую решетку, пощурил глаза в сгущающуюся через несколько шагов от входа темноту и, огорошив Кори до непроизвольного столбняка, неожиданно сообщил, отходя к кустам и разворачиваясь спиной, что ему нужно отлить.

Амстелл раскрыл рот, распахнул пышущие яростью глаза, отчётливо различив звук расстёгивающейся ширинки и шорох приспущенного белья, а воображение без спросу мгновенно нарисовало высвобождаемый из тесной ткани смуглый член в завитках густых смоляных волосков на лобке — наверняка здоровенный, у самодовольной очкастой сволочи иного оказаться и не могло.

— Ты вконец ебанулся, скотина? — зашипел он, шестым, седьмым или восьмым — сколько их там в природе существовало? — чувством угадывая, что Микель, кажется, вполне не прочь и продемонстрировать ему своё достоинство, если только задержаться рядом с ним ещё хоть на пару минут. Слов — культурных, по крайней мере, — решительно не хватало, чтобы выразить своё возмущение, португальского и английского мата не хватало тоже, и в ход опять пошла родная ругань, припасённая как раз для особых случаев: — Fils de pute!

— Зачем ты так кипятишься? — запрокинув голову, с неподдельным удивлением поинтересовался Тадеуш, неспособный взять в толк, отчего восточный menino бесится. — Мы ведь с тобой одного пола, юноша — к чему излишнее стеснение? Кстати, разве тебе самому ещё не пора облегчиться?

Понимая, что никак не может остановить это непотребство, Кори осыпал нахала отборной французской бранью, развернулся и быстро зашагал прочь, надеясь убраться подальше и подождать там, пока паршивый лузитанец справляет нужду, но всё равно слишком отчётливо различая, как льётся журчащая струя мочи.

Вслед ему донёсся скабрезный совет заняться тем же самым, потому что это естественная потребность любого человека, а значит, вещь совершенно нормальная, но Кори советов слушать не собирался и лишь ускорил шаг, рыча и скрипя от бешенства зубами; пускай ему действительно тоже было надо, но он скорее удавился бы, чем сделал это в присутствии кого-то постороннего.

Микель Тадеуш догнал его через пару минут, попытался пошутить, но Кори больше не желал воспринимать ни его шуток, ни болтовни — с независимым видом шагал вперёд, отпихивая то локтями, то плечом, не отвечая ни на один из вопросов и даже не удостаивая короткого взгляда.

Он озлобленно брёл сквозь колосья сорной травы, отмахивался от обжигающих крапивных стеблей, а понурившийся и раскаявшийся лузитанец всё тащился следом, пытаясь его растормошить и вернуть утерянное собственной выходкой расположение. Кори никак не реагировал, только раздражённо шипел, дерзил, осыпал матом и в конце концов добился своего, исчерпав всё имеющееся у Микеля терпение: его схватили за плечо — грубо, резко, швырком отправив к стене и хорошенько приложив о камень, чтобы из лёгких выбило воздух. Оставляя ощущение удушливой беспомощности, дёрнули за тонкое соблазнительное запястье, прижимая кисть к гранитному массиву над головой, пленили и второе, проделав с ним то же самое, а коленом предусмотрительно раздвинули имеющие привычку брыкаться ноги, и Кори в этих тисках застыл, понимая, что дёргаться бесполезно: мужские пальцы сдавили его руки с такой силой, что могли при желании попросту переломить кости, а чужое бедро не давало вывернуться, фиксируя в единственно возможном положении.

Тадеуш сощурил глаза, склонился над ним, собираясь что-то сказать, и тут, переменившись в лице, вдруг выпустил свою жертву, разом потеряв интерес и к рукам, и к ногам, вместо этого ухватившись пальцами за воротник толстовки и так безжалостно его растягивая, что ткань едва не треснула.

— Это ещё что, menino? — ошарашенно и уже с настоящим лавовым бешенством, закипающим в голосе, спросил он, без тени нежности ощупывая отозвавшиеся болью пятнышки кровоподтёков. — Какого чёрта?..

— Это ты же и сделал, придурок! — взвился Кори, не зная, куда деться от унижения и стыда, изо всех сил отводя взгляд и едва ли не до крови кусая губы.

— Я? — Микель дышал яростью и сдавливал пальцами его шею, всё продолжая терзать лепестковые следы поцелуев. — А если ты мне врёшь, юноша? Если ночами ты встречаешься вовсе не со мной — во что, признаться, поверить довольно-таки трудно, — а с кем-то ещё? С кем-нибудь посторонним? Как мне следует поступить с тобой тогда? Ты слишком увлёк моё сердце, чтобы я мог просто от тебя отказаться — придётся тогда избавиться от соперника, а с тобой, мальчик, впредь вести себя иначе…

— Избавься, кретин! — зарычал Кори, вонзая ногти в чужие запястья в безуспешной попытке скинуть собственнические руки. — Избавься, прикончи себя же самого и избавь заодно от проблем и меня! Задрал ты со своим раздвоением личности, шизофреник ёбаный!

Тадеуш, сузив наполненные цианидом глаза, немного ослабил хватку, если и не поверив, то какой-то частью приняв услышанный ответ, и медленно произнёс, обдавая зрелым дыханием, напитанным табаком и кофейными зёрнами:

— Значит, ему ты позволяешь проделывать с собой подобные вещи? В таком случае, Flor de lírio, я возьму на себя смелость поступать с тобой точно так же.

Он навалился всем весом, спихивая Кори глубже в густую траву, снова вдавил его в колющий спину гранит, склонился и прижался губами к нежной кожице над ключицей, нарочито болезненно втягивая в рот и безжалостно посасывая. Тончайшие кровеносные сосуды полопались, оставляя пятно безупречной красноты, артериальный ток самую малость сбился, отзываясь гулом в ушах и кружением в поплывшей голове; Кори ахнул, отчаянно хлебнул воздуха и впился пальцами в крепкие и жилистые плечи мужчины. Ноги подкосились от сладостной волны, прокатившейся по телу, а Микель, не намеренный на этом останавливаться, поднялся выше, оставляя ещё один засос, и ещё один, и ещё. Жарко дышал ему в шею, покрывал её собственническими метками, проводил языком влажные полосы от кадыка до самых кончиков ушных мочек, надрывал расползающийся по швам ворот толстовки и зацеловывал так яростно, что у мальчишки в висках завывала раскатистыми трелями тревожная сирена.

В конце концов Кори, измученный этой пыткой и не представляющий, как её прекратить, чудом высвободил руку, размахнулся и хорошенько врезал мужчине по вихрастой башке. Воспользовался заминкой, отпихнул, вывернулся и быстро зашагал прочь, затягивая капюшон на шее тугим воротником и не отвечая больше ни словом на всё, что пытался сказать ему в свое оправдание отрезвевший через пару минут лузитанец.

Так он и промолчал всю дорогу до самого дома, где хлопком закрыл за собой дверь, даже не попрощавшись с Микелем.

Chapter Text

Чудища любят по кромке ходить —
это не тьма и это не свет, —
мягкие лапы, шкуры сутана,
смотрят задумчиво, дико и странно,
передают из бездны привет.
Чудища любят вечером чай,
каждое Чудище — коллекционер,
даже жесткость и хищный оскал
не отменяют хороших манер.
После забавы, уйдя на покой,
дремля тихонько в норке своей,
Чудище думает с лютой тоской,
что его будни стали темней.
Долгие, чёрные тянутся дни,
ночи им в такт колыбельной вторя́т,
Чудищу тошно, оно для себя
соорудило прижизненный ад.
Рвётся печаль неизбывная в дом,
петли дверные сметая сама:
«Спи, одинокое Чудище, спи,
это не свет и это не тьма».

Злоба оказавшегося в одиночестве Амстелла быстро улеглась, рассеялась, не оставив ничего, кроме смятения. Микель Тадеуш был послан к чёрту, но было бы наивным полагать, что он не появится снова и снова, вторгаясь в спокойную заводь мальчишеского мирка и старательно баламутя в ней воду.

Шея горела россыпью ярких пятен, и Кори долго стоял у зеркала, вскидывая подбородок, оттянув книзу воротник и со смешанными чувствами разглядывая подарки от обоих Микелей, из которых он при всём своём желании не смог бы выделить более сволочного. И один, и другой были по-своему раздражающи — хотя и притягательны тоже, — но дело было вовсе не в этом, дело было в том, что сама по себе сложившаяся ситуация с любовным лжетреугольником до чёртиков пугала и настораживала.

Тонкие пальцы ощупывали темнеющие синяки, а тело при малейшем касании отзывчиво припоминало хозяйничавшие на шее мужские губы, горячую влагу рта, сладкую и острую дрожь вниз по телу, собственнические руки, сжимавшие в объятьях, и кисти опускались, позвякивая бусинами браслетов, стыдливо затягивали потуже завязки, чтобы наглухо и почти задохнуться.

Силком вытолкнув прочь из головы все лишние мысли, Кори заставил себя добраться до кухни. Открыл холодильник, незаметно опустевший за последние суматошные дни, обвёл взглядом девственные полки и выудил откуда-то из дальнего угла кусок лежалого сыра. Долго недоуменно хлопал глазами, изучая отнюдь не фабричную, а кустарную плесень, невесть когда успевшую прорасти на его боках, и в конце концов отправил свою находку в источающий неаппетитные запахи мусорный пакет, завязывая тот узлом и выставляя в подъезд.

Следовало приниматься за домашние дела, если единовластный хозяин Casa com asas не хотел, чтобы за время, которое он проводит в своих амурных похождениях, тут повсюду расползлись тараканы и опарыши, превращая живоглота в запаршивевшего блохастика — того и гляди, не только булыжники по ночам выковыривать будет, но ещё и лапами дрыгать начнёт, вычёсывая всякую дрянь из рыбьей чешуи и мешая спать.

Крылатый дом внезапно стал восприниматься чем-то более живым, нежели простое строение из дерева и камня, и Кори поневоле начал о нём задумываться намного чаще, примеряя всё происходящее днём к ночному облику своего жилища; когда же, предварительно оглядев в окно из своей квартирки улицу перед парадной дверью на предмет приставучих португальцев, он высунулся наружу, вынужденно отправляясь в магазин, то случайно поймал себя на том, что погладил на прощанье прогретый облицовочный кирпич фасадной стены.

Вышвырнув по пути воняющий пакет в пластиковый мусорный контейнер и напугав подскочившую от неожиданности рыжую кошку — кажется, из числа карликов-мамуров, сбежавших от нищенки-брухо на охоту за свежими отбросами, — он сунул руки в карманы джинсов и зашагал вниз по улице, обласканной клонящимся к закату золотистым солнцем.

Сама кошковладелица тоже вскоре показалась на глаза, встречая неизменным бормотанием и спицами в узловатых пальцах, монотонно перекидывающих петли с одной стороны шерстяного полотна на другую: она без устали вывязывала всё новые и новые кофточки, а хвостато-усатое семейство грелось тут же, подле её ног, провожая Кори хитрющими взглядами фосфорных глаз.

Воспоминания о ночной прогулке быстро стирались, оставляя за собой туманный флёр красочного и живого сна, и снова не верилось, что где-то в Порту, обычном европейском городе на побережье Атлантического океана, могли существовать колдуны-перевёртыши и койоты, разгуливающие, подобно людям, на двух ногах и в костюме; ещё меньше верилось в заколдованных шестируких циркачей и призрачного Лодочника, причаливающего в ореоле черёмуховой тоски, и всё же Кори, едва завидя издали хозяйку карликов, внутренне передёрнулся — ему почудилось, что та метнула из-под спутанных клоками пепельно-седых волос цепкий любопытствующий взгляд.

Ускорив шаг, он почти бегом преодолел свой глухой переулок, выныривая на улицу более людную и шумную, но в то же время и куда более спокойную, привычную глазам и отмеченную печатью обыденности такой высочайшей пробы, что все чары на ней мигом развеивались, возвращая к будничному и насущному, а именно: закончившимся продуктам и питьевой воде.

По этой улице Амстелл зашагал уже вверх на всхолмье, внутренне радуясь, что обратная дорога из супермаркета будет спускаться под гору, а мысли, отлепившись от всего потустороннего, ожидаемо возвратились к Микелю Тадеушу, упорно не желающему убираться прочь из мальчишеской головы: вспоминались густые заросли заброшенной железной дороги, махины мостов, приготовленный его руками домашний сэндвич, странный терпкий вкус солёного кофе, так крепко осевший на языке, что до сих пор, если постараться, можно было воскресить во рту позабытую на время горечь морской воды и шорох арабской пустыни, а конечным пунктом всего этого сумасшедшего воображариума становился тоннель, где Кори хватали, сгребали в охапку, теснили к стене и упоительно целовали, осыпая горячими ласками неискушённые губы.

Поцелуй был ещё слишком свеж в памяти, поцелуй будоражил тело, прогоняя вдоль позвоночника и худощавой груди приятную волнительную дрожь, и дыхание в горле снова пережимало незримой удавкой, делая поверхностным, а тело начинало поднывать во всех самых чувствительных местах, явственно чего-то требуя.

Понимая, что это «что-то» может дать ему один только Микель, Кори приходил в бешенство, ярился, скалил зубы, проклинал паршивого португальца, впившегося в него клещом, и тут же невольно думал: неужели и впрямь все сбегали от очкастого дурня из-за этой вот второй лунатичной личности?

Или, быть может, виной тому были всё-таки прогулки по тёмному Порту и великан-хентил, пускающий под откос неуправляемый трамвай, несущийся навстречу верной катастрофе?

Ожесточенно воюющий с собственными мыслями, Кори отмахивался, хватался рукой за нагретый и липкий от чужого пота белый пластик дверной ручки, машинально выбирал из прикорнувших в углу супермаркета тележек ту, что поменьше, и вступал в царство холода, разливаемого трудящимися кондиционерами, ёжась и вышагивая вдоль заставленных едой прилавков.

Первым же делом он выудил с широкой полки пятилитровую бутыль воды, чтобы долго ещё никуда не ходить понапрасну. Супермаркеты изрядно утомляли, но Амстелл прилежно выполнял повторяющийся время от времени ритуал, монотонно толкая перед собой тележку и выбирая одни и те же примелькавшиеся и привычные продукты: набрал дешёвых рыбных наггетсов — хотелось куриных, но те стоили на порядок дороже, — кинул следом пару упаковок пакетированного зелёного чая с жасмином, задержался ненадолго подле испанской колбасы «фуэт» в тонкой плёнке белой плесени, поколебался, но так и не рискнул, выбрав бургосскую кровяную морсилью, подхватил, не удержавшись, готовый итальянский салат-капрезе с моцареллой, томатами и базиликом, побросал поверх с десяток относительно недорогих коробочек суррогатной лапши, завариваемой кипятком и вполне приятной на вкус — настолько, что незаметно для самого себя успел на неё основательно «подсесть», — взял хрустящий свежевыпеченный хлеб, плитку тёмного шоколада с имбирём и свежий грушевый сок.

Потом завернул в уголок со всяческой бытовой мелочёвкой и долго копался в сгружённых в пластиковый контейнер женских резинках для волос. Попадались сплошь розовые, апельсиновые и небесно-голубые, кричаще-красные и лимонные, вызывающие одно только раздражение и обиженное непонимание: неужели никому не очевидно, что у юноши тоже могут быть длинные волосы, и ему, безмозглые вы дизайнеры, точно так же может понадобится забрать их в хвост, чтобы не мешались?

Он так долго там торчал, перерывая вверх дном ворох прозрачных пакетиков с упитанными рожами улыбчивых китайских фей на этикетках, с каждой уходящей минутой лишь сильнее озлобляясь, что за это время к нему успела присоединиться какая-то миловидная светло-русая девица лет шестнадцати на вид, тоже явно приезжая: притулилась рядом, для виду окуная наманикюренные пальчики в коробку, кидая короткие пленительные взгляды из-под такой же пушистой, как у самого Амстелла, только белобрысой чёлки, и норовя будто бы невзначай задеть его руку своей, столкнувшись в общих мучительных поисках подходящего аксессуара.

Кори, в упор не замечающий её поползновений, в конце концов довёлся до точки: взбеленился, схватил коробку и с резанувшим девичий слух громким матерным словцом вывернул всё содержимое на полку, в отчаянии уставившись на радужную россыпь.

Его резинки терялись, изнашивались, рвались, закатывались под тумбочки и кровати, пропадали в неизвестном направлении, каждое утро оставляя наедине с проблемой, что сделать с волосами и чем их закрепить в удобном и практичном хвосте, а Микель Тадеуш, нежданно-негаданно вторгшийся в его жизнь, исчезновение резинок только провоцировал и ускорял: с момента их знакомства Кори уже умудрился потерять одну или две, точного счёта он не вёл.

Девица, немного испугавшись его истеричного порыва, невольно отшатнулась, а Амстелл, окинув беглым взглядом осыпающуюся с прилавка горку этикеточных фей, выхватил из груды один-единственный пакетик, где каким-то чудом к розовому примешался болотно-зелёный, светло-бежевый и тёмно-синий, и ушёл по направлению к кассам, размеренно толкая перед собой гружённую продуктами тележку и даже не обернувшись на потрясённую и обиженную незнакомку.

❂ ❂ ❂

Недолгий, но опасный для кошелька путь от отдела с бытовой химией до касс, как и всегда, сыграл с Амстеллом злую шутку: к покупкам обязательным и нужным каким-то непостижимым образом добавилось много всего необязательного и совершенно не нужного. И, как это случалось всегда, осознал свою промашку юноша только дома, когда запер за собой дверь, вдохнул застойный подъездный запах сырого топинамбура и оттащил пакеты на кухню, где принялся неспеша выкладывать их содержимое на шаткий стол.

С удивлением и недоумением вытаскивал он набор пластиковых тарелок, ложек и вилок, купленный из лени, чтобы не тратить время на ежедневную возню у раковины, а за ним следом — логика печально вздыхала и отправлялась на заслуженный покой — упаковку новых губок для мытья посуды: то, что старые измочалились и пришли в негодность, он твёрдо помнил, а вот про брошенную в тележку одноразовую альтернативу мытью быстро успел позабыть. За губками появились три пачки орехов — арахис, фисташки и кешью, — прихваченные как раз в опасной зоне возле касс только потому, что готовить Кори ленился тоже, а ореховый перекус вполне мог заменить собой полноценный приём пищи. За орехами шли американские картофельные чипсы и мексиканские кукурузные начос, папричный соус, карамель с лакрицей и имбирём — на всякий случай от простудных сквозняков, которых он ипохондрично побаивался ещё со времён Франции, — какие-то шоколадные батончики малоизвестной местной фирмы с вафлями и нугой, тонко наструганные фасованные сухофрукты, мятные жвачки…

Все эти вещи в целом и каждая в отдельности не являлись предметами первой необходимости, зато в чеке оборачивались кругленькой суммой; как они у него оказались и на кой чёрт вообще сдались, юноша не представлял, но денег после похода в супермаркет не осталось ни цента. Безотчётный шопоголизм был слабой чертой Амстелла, в которой он стыдился признаться даже перед самим собой и каждый раз делал вид, что так и планировалось изначально, хотя в его более чем скромный бюджет подобные траты совершенно не вписывались.

За минувшие дни Кори настолько отвык быть один, что ему сделалось скучно сразу же, как только вернулся под крыло своего дома. Рутинные дела вызывали у него такую непреодолимую сонливость, что к тому моменту, как чайник с кипятком для лапши завибрировал, подпрыгивая и бурля на своей подставке, юноша уже клевал носом, широко зевал, косился за окно, где сгущались ранние медовые сумерки и струился далёкий сизый дымок от вздыхающего моря, и устало подпирал кулаком разомлевшую и зябко мёрзнущую щёку. По своему давнему обыкновению ужинать в кухне он не стал, а сгрузил еду на жестяной антикварный поднос и отправился к себе в квартирку.

Подъезд уже копил по углам темноту, уличные бродячие кошки постепенно оборачивались мамурами, отращивали рога, выбирались из-под листьев княженики, спускались сквозь решётку водостока в подземелья, рыскали незримыми горными тропами и щипали с давно отцветших тополей пух старушке на пряжу. С верхней площадки доносились странные шорохи, ставшие для Кори почти привычными, а за городом медленно окунало в воду спелый яблочный бок дремотное солнце, остужаясь и подогревая Атлантику. В комнате, заполненной дрожащими тенями, медленно увядали королевские розы, понурившие бордовые головки, запёкшиеся, как густая венозная руда, и больше совсем не пахнущие цветочным маслом, а источающие запах сухих венков, затхлых театральных ширм и музейной пыли.

Кори, умаявшийся за минувшие сутки настолько, что даже не смог толком испытать настоящий голод, поковырялся в коробке с гречневой лапшой, съел половину наструганной колбасы, осилил треть салата и, прикорнув на неразобранной постели, незаметно задремал, выронив зажатую в пальцах пластиковую вилку.

Он проспал, должно быть, часа три или четыре, прежде чем стрелки часов коснулись таинственной полуночи, меняющей всё до неузнаваемости: над городом проплыл фиалковой фата-морганой бездонный океан, сквозь иные предметы и людей беспрепятственно просачивающийся, а других изборчиво утаскивающий за собой в отражение чёрного зеркала, где бродил заблудившийся между двух миров Микель Тадеуш, позабывший самого себя, и где творилась еженощно всевозможная чертовщина.

Циферблат исказился и стёк на пол поджаристым блином Сальвадора Дали, цифры с него просы́пались и закатились в щели между неплотно пригнанных, старых и рассохшихся половиц, а дверной ручки коснулись прохладные пальцы, позвякивая массивными чернёными перстнями.

Гость постучал — сперва коротко и тихо, затем уже настойчивей, источая явное недовольство и сердясь на равнодушие красивого мальчишки, а после, нарушая все естественные законы и правила этикета, легко и непринуждённо проскользнул сквозь запертую дверь, очутившись в маленькой скромной прихожей и обводя взглядом две сопряжённые стеной комнаты, одна из которых оказалась приглашающе открыта.

Шагнул, снимая с головы гробовщицкую шляпу в крестах и цветах, опустил её на заваленный книгами столик, мягко и почти беззвучно преодолел расстояние до постели и, замерев над спящим мальчишкой, бережно и невесомо коснулся пальцами его беспорядочно разметавшихся шелковистых волос.

Кори, до этого спавший как убитый, на прикосновение среагировал молниеносно и чутко: вздрогнул, рывком подскочил, сбивая дыхательный ритм и на миг замирая болезненно колотнувшимся сердцем, вскинулся на непрошенного вторженца, пока ещё не понимая, кого видит перед собой, и первым же делом в панике подумал, что забыл замкнуть двери на ключ, когда вернулся из супермаркета. Его успело окатить ужасом от макушки и до самых пяток, успело тряхануть взвинченными нервами и прошибить навылет, прежде чем он наконец разобрал, кто явился к нему собственной инфернальной персоной.

Тогда паника мгновенно уступила место злости; Кори подорвался на ноги, выпрямился прямо на матрасе, колышущемся под ним растревоженным пудингом, ухватился рукой за стену и, возвышаясь над Микелем Тадеушем, приветливо и радушно ему улыбающимся, зарычал, скаля зубы и озлобленно сжимая кулаки:

— Какого чёрта ты ко мне вламываешься, ублюдок? Стучаться не учили?

— Я и стучался, Príncipe, — невинно развёл руками Микель, ширя улыбку. — Действительно стучался, можешь мне поверить, но ты не открывал, и ничего иного не оставалось, как действительно, уж прости мне мою грубость, вломиться к тебе.

— Как ты это сделал? — недоуменно нахмурил брови Кори, спрыгивая с постели и проносясь мимо мужчины в коридор. — Как, проклятый ты португальский чёрт, тебе это удалось? Я помню, что запирал двери! Что ты с ними делаешь, и почему я этого никак не могу заметить?!

— Ничего не делаю, прыткий юноша, — остановившись на пороге, прислонившись к косяку и с любопытством поглядывая на ещё более ошарашенного Амстелла, обнаружившего квартиру по-прежнему надёжно запертой, произнёс Тадеуш. — Обычно я и не трогаю твоих дверей — мне они совершенно ни к чему. — Наблюдая за недоумением, разлившимся на красивом тонком лице, вышел следом, остановился подле Кори, выпростал руку, коснулся кончиками пальцев дверной перегородки и, не удовлетворившись достигнутым, протолкнул их сквозь неё, по локоть утопая в древесине на манер призрака. — Видишь? Напрасные подозрения, menino: как я уже и говорил, я не трогал твоих дверей. Впрочем, касаемо дверей парадных — я действительно пару раз их открывал. Понимаешь ли, заставить букеты цветов проделать тот же фокус довольно затруднительно, и мне приходилось отпирать двери изнутри. Надеюсь, ты не держишь на меня за это зла, потому что потом я, разумеется, возвращал всё на место: твоя безопасность для меня превыше всего, meu tesouro.

— Зла?.. — ошалело выговорил Кори, переводя взгляд с конечности, засевшей в древесине, на смугло-серое, мучнистого цвета лицо мужчины. — Да ты совсем рехнулся, что ли? Как можно, блядь, сравнивать злость на кого-то и тот грёбаный факт, что этот кто-то просачивается через твою дверь? Ты вообще соображаешь, что несёшь? Не знаю и знать не хочу, как ты это делаешь, но чтобы больше не смел ко мне вваливаться, ясно? Фантом хренов!

Микель рассмеялся на «фантома» — очевидно, сравнение его повеселило, — и, высвободив руку из дверного плена, вместе с Кори вернулся обратно в его комнатку, не без интереса оглядывая её небогатое убранство. Покосился на увядающие розы, подхватил со стола свою высоченную шляпу, водрузил её обратно на голову и подал юноше раз за разом без исключений отвергаемую руку.

— Ты отправишься со мной на прогулку сегодня, menino? — как ни в чём не бывало спросил он, и вот после этой фразы Кори окончательно сорвало, у Кори с горы сошла удерживаемая вбитым в лёд хлипким деревянным колышком лавина, сметая всё на своём пути и не только не утихая, но лишь набирая силу.

— Вы оба не понимаете, что я вам сказал, придурки грёбаные, один — в очках, второй — в цилиндре?! — в отчаянии выпалил он. — Я сплю по ночам, и нормальные люди спят, а не шатаются где попало! Если бы я ещё мог днём нормально высыпаться — но так нет же, днём ты снова приходишь, только ни хуя не помнишь, заявляешь, как конченый психопат, что я тебе с кем-то там изменил — какого чёрта, я не обязан ни перед кем отчитываться, ясно?! Или тогда определись уже, или проваливай к дьяволу, только я это терпеть не намерен! Либо один ты, либо другой, но от двух у меня едет крыша! Я не знаю, как ты это сделаешь, не мои проблемы, разбирайся сам, и нахуй твои прогулки, мне завтра с утра на работу! Это ты способен понять?

Он орал, кипятился, искажался красивым лицом, которое даже гневу было не под силу изуродовать, и наседал на Микеля, а тот…

Тот, пожалуй, выглядел куда более растерянным и потрясённым, чем его дневной двойник: несколько раз раскрыл рот, порываясь что-то сказать, да так и закрыл, не найдя нужных слов. Ухватившись за главное, что успел выцепить из пылкой и яростной тирады и что явно понравилось ему меньше всего, он вкрадчиво и неуверенно переспросил:

— «Оба»? Что значит это «оба», мальчик?

— То и значит, что у тебя раздвоение личности! — огрызнулся Кори, скрестив руки на груди и опаляя неистовым ледяным пламенем в глазах. — Ты ни черта не помнишь, я уже в курсе, если что, но мне-то от этого не легче! Вот тебе зато хорошая новость: не умираешь ты днём, сволочь, ты вообще, кажется, отменно живуч, как таракан, а просто тебе память с мозгами отшибает напрочь! Я не знаю, как это происходит, не знаю, что с тобой не так, но потом ты припираешься утром, и тебя снова зовут Микель Тадеуш, твою паскудную рожу не узнал бы только слепой, да и повадки не сильно отличаются — такие же скотские и нахальные. Предупреждаю сразу, что лучше бы тебе поверить мне на слово, если хочешь, чтобы я продолжал и дальше с тобой общаться!

Микель помялся в смятении, похмурил гибкие брови, потёр пальцами подбородок — в отличие от своего безалаберного тёзки-двойника, брился он тщательно, не допуская даже лёгкой щетины, — и, покусав губы, осторожно заговорил:

— Мне, конечно, сложно поверить в это, но если ты так просишь — я, разумеется, поверю. Всё, о чем бы ты ни попросил — если только это не отдалит тебя от меня, — будет в точности исполнено, Príncipe. Однако же… — Глаза его недовольно сузились, опасно сверкнув из-под жгучих ресниц. — Однако же, поверив, не могу сказать, что мне нравится то, что я услышал. Что происходит днём?

Кори, уже успевший недавно столкнуться с одним бесконтрольным приступом ревности и примерно такой реакции и ждавший, обречённо зарычал сквозь стиснутые зубы:

— Да пошёл ты! Оба вы шли бы на хуй! Вы двое одинаково распускаете свои поганые руки! Доволен? Вот что происходит днём: то же, что и ночью! А когда я, по-твоему, должен спать?

— Распускает руки? Что он делает? — Микель Тадеуш больше не казался галантным кавалером — лицо его, мигом вытянувшись и посерев до самого могильно-землистого оттенка, заострилось в подбородке и скулах, болезненно очертилось тёмной подводкой по кромке век, радужки от клокочущей злости выгорели в белый, оставив посерёдке чёрный уголёк зрачка, а пальцы скрючились, будто порываясь кого-нибудь придушить. Он напирал, тесня мальчишку к стене, практически вдавил в неё всем своим телом, загнав в западню, ухватил за скулы — пока ещё нежно, пока ещё заботливо, — и спросил с ожесточением в дрожащем от бешенства голосе: — Что он делает с тобой днём?

— Что ты делаешь со мной днём, мразь! — ощерившись и сузив от негодования глаза, поправил Кори, давно отошедший от первого знакомства с тёмным Микелем и не желающий на сей раз ни в чём ему уступать. — Говори так, чтобы я слышал, что ты понимаешь, о чём идёт речь! А то ты до сих пор ни хуя не понимаешь!

— Что я… — Тадеуш завис на секунду и сухо, резко возразил: — Как я могу быть уверен, что это действительно я, если ничего не помню, menino?

— В таком случае ты ни черта не узнаешь! — заявил Кори, отпихивая его ладонями. В этот порыв он постарался вложить всю свою силу и действительно сумел отшвырнуть не ожидавшего отпора лузитанца на пару обрывистых шагов. — Либо ты поверишь, либо вспоминай сам, разбирайся со своей амнезией сам, и с наложенным на тебя проклятьем — тоже! Я на тебя тратить свои нервы и силы не собираюсь!

— Проклятьем?.. — вдруг поспешно переспросил его Микель, остывая и успокаиваясь, хотя юноша и не сомневался, что просветление это временное. — Ты сказал, что на меня наложено проклятье, или я ослышался?

— Твою же мать… Ты сам и объявил мне об этом в нашу первую встречу! — исступлённо выдохнул Амстелл и в подтверждение своих слов бестактно ткнул пальцем в лицо мужчины, метясь куда-то в лоб. — Рожа твоя и то, что ты появляешься только после полуночи… Забыл, что ли?

— Я говорил образно, — чуть опешив, возразил Тадеуш. — Никто из нас не вправе приходить в мир под солнцем, menino. И любой физический изъян можно наречь проклятьем… Но с чего ты это взял? С чего ты взял, что я действительно проклят?

— С того, — Кори направился к шкафу, распахивая створки и вытаскивая оттуда очередную идеально отутюженную белую рубашку, тёмно-синие джинсы и чёрную ветровку — он хорошо запомнил, как холодно может быть ночами на реке. — Ты сказал мне об этом днём. Что тебя якобы кто-то проклял, что ночами ты дрыхнешь как убитый и ни черта не помнишь — зная, что тут у вас творится, я ни капли не удивлюсь, если всё это окажется в итоге правдой. А теперь выметайся отсюда, если хочешь, чтобы я куда-нибудь с тобой пошёл — мне нужно переодеться!

Он обернулся к Тадеушу и понял, что тот почему-то завис посреди комнаты, с запоздалым интересом пожирая глазами её обстановку, оглядывая от потолка до пола и с недоумением косясь на уснувшую пыльную магнитолу со стопочкой дисков. Изучив убранство, он вдруг двинулся по кругу, то подхватывая со стола всякие мелочи вроде ручек и карандашей, то пролистывая звонкие листы исписанных юношей конспектов, то оглаживая подушечками пальцев спинку целомудренной односпальной кровати с облупившимся лаком древесины.

— Что ты делаешь? — с сухим ледком в голосе уточнил Амстелл, озадаченно наблюдая за его перемещениями.

— Дай мне ещё минутку, — почти с мольбой попросил его Микель. — Я только сейчас до конца осознал, что нахожусь в твоей спальне, и не могу так просто отсюда уйти.

На этих его словах Кори уже заподозрил неладное, а когда бесстыжий португалец, соскользнув пальцами с кроватной спинки, добрался до постели и ухватил устилающее её покрывало за самый край — вот тогда он, к своему ужасу, понял всё окончательно.

— Что ты… — снова начал он, раскрывая и закрывая рот, как астматик в момент приступа. Сорвался, не выдержал, требовательно выпалил, наплевав на объяснения и причины: — Отойди оттуда!

— Это решительно невозможно, meu céu, — одержимо выговорил Тадеуш и потянул покрывало книзу, откидывая его и обнажая упрятанную под ним подушку. Склонился, прикрыл глаза каймой дрогнувших ресниц и, к величайшему ужасу Кори, с явным наслаждением вдохнул напитавшего её запаха — юности, душистого мыла и пьяных волос, — комкая пуховые бока и зарываясь в наволочку чуть ли не всей своей похабной физиономией.

— Не смей! — истошно заорал Амстелл, вытаращив глаза и стискивая злющие кулаки. — Не трогай!.. Не прикасайся к моей постели!

Под его истеричными воплями лузитанец нехотя отстранился, выпустил из рук измятую подушку и с сожалением провёл по ней напоследок кончиками пальцев, собирая что-то, одному ему вéдомое. А после, переступив последний предел приличия, поднёс пальцы к губам, явственно намереваясь их облизать.

На этой его финальной выходке впавший от всего увиденного во временный паралич Кори очухался, озверел, скинул с плеч оцепенение и, схватив со стола вазу Фурнье с увядающими в ней розами, со всего размаха зашвырнул её в своего извращённого гостя.

Ваза, вовремя замеченная, просвистела мимо уклонившегося Микеля, не причинив тому ни малейшего вреда, повстречалась со стеной и разлетелась вдребезги на сотню мелких осколков, рассыпаясь острым крошевом по полу и разливаясь запрудами застоявшейся воды. Розы опали поверху, складываясь в покров заброшенного мемориала, а Амстелл, только сильнее разошедшийся от собственного промаха, возмущённо зарычал, загораясь изнутри, помимо ярости, ещё и стыдом:

— Ты что творишь, скотина?! Что ты себе позволяешь?!

Тадеуш, безразлично проследив полёт расколотившейся вазы и мёртвых роз, перевёл на бушующего мальчишку спокойный взгляд и, прожигая насквозь своими зверовато-хищными глазами, миролюбиво ответил:

— Не злись на меня, Príncipe — ты слишком сладко пахнешь, чтобы я мог отказать себе в подобной вольности. Или ты предпочитаешь, чтобы я, миновав краткий период обожания хранящих твой запах вещей, сразу же перешёл к его источнику? Мне показалось, что это было бы чересчур поспешным, но ты, кажется, так не считаешь?..

— Считаю, ублюдок! — сквозь зубы процедил Кори, ещё не до конца оправившийся от чужой наглости. — И хватит лапать мои вещи!.. Это тоже, чтобы ты знал, чересчур поспешно!

И в этот миг случилось то непредвиденное, что разом отменило зачинающуюся ссору: пол под ногами качнулся, вздыбился, по половицам пробежалась пугающе живая дрожь, поднырнула под порожек и покатилась дальше в прихожую и расположенную следом подъездную клеть. Ощущалось это так, словно дом-живоглот вместе с ударом расколотившейся вазы, ошибочно принятым за желудочные колики, окончательно пробудился от дневного сна и теперь сладко потягивался, расправляя крылья, выпуская когтистые лапы, поблёскивая переливчатой перламутровой чешуей и жмуря многочисленные глаза, тут же захлопавшие ставнями-жалюзи.

— Идём со мной, мальчик, — поторопил раскрывшего в замешательстве рот и озирающегося по сторонам Кори его поздний гость. — Если мы, конечно, не хотим узнать, где столуется твой прекрасный домик и какие блюда предпочитает.

Не вполне уверенный в вегетарианских наклонностях Casa com asas, даже несмотря на резкий овощной душок в его помещениях, Кори раздражённо отшвырнул так и не пригодившуюся свежую одежду, оставаясь всё в той же толстовке и драных джинсах. Не дожидаясь Микеля, поспешно вылетел в коридор, торопливо сунул ноги в пляжные шлёпанцы, распахнул дверь, выбежал в подъезд и со всей возможной прытью выскочил на улицу, хорошо запомнив с прошлого раза, где звериные когти имели обыкновение с корнем выворачивать брусчатку, и успешно минуя эти места.

Крылатая рыбозверюга сонно щурилась, не спеша выползать на ночную охоту, куталась в нетопырьи кожистые перепонки, дышала, колыхалась жабрами балкончиков, поглядывала на Кори с подозрительной симпатией и теплом в пучеглазых стёклах глазниц; в целом выглядело всё это так, будто живущему в ней мальчишке недостаёт только внушительных размеров ошейника с поводком — и они готовы, и можно идти на выгул.

Кори на всякий случай отшатнулся, окатил ледяной враждебностью, покосился, не понимая, чего вдруг этому чудищу сегодня от него понадобилось, и, избрав, по его мнению, из двух зол меньшее, поспешно попятился к Тадеушу, отступая вслед за ним вниз по улице и кидая за спину, где остался дожидаться Casa com asas, опасливые взгляды.

— Ты говорил, что здесь ещё есть такие дома! — припомнил он, укоряя лузитанца в очередной как будто бы лжи. — Я не увидел в прошлый раз ни единого! Одна только эта живоглотина почему-то оживает по ночам.

— Но они есть, юноша, — возразил Микель и, оживившись, предложил: — Если хочешь, можем сегодня сходить и посмотреть на них.

— Только недолго — мне на работу утром, ясно? — на всякий случай напомнил Кори.

Он согласился пойти, конечно же — да и кто бы отказался полюбоваться на такое зрелище? — и Тадеуш воодушевлённо поправил на голове высокую шляпу, норовящую сползти набекрень или слететь от коротких порывов ветра, обхватил мальчишку за плечи, не спрашивая разрешения и не дожидаясь закономерных возмущений, накрепко прижал к себе рукой и вместе с ним оторвался от привычной мостовой, медленно поднимаясь к раскинувшимся над городом островкам-полотнам красных крыш.

Кори уже даже почти и не возмущался, лишь молча наблюдал, как открываются перед взором панорамные виды, вырастают башни, шпили и кресты, перемигивается морской синевой звёздных крапинок лиловая высь и деловито вылизывает шерсть примостившаяся на трубе статная камышовая кошка, по-хозяйски обводя город зелёной медью глаз с вертикальными полосками зрачков.

Звонко зашуршала под подошвами черепица, когда они оседлали облюбованную мужчиной крышу, и Амстелл на всякий случай спросил, прикидывая, не укачает ли его снова ото всех этих полётов и не лучше ли было бы всё же рискнуть и вторично воспользоваться услугами великаньего трамвая:

— Это далеко отсюда?

— Совсем рядом, menino — возле Рибейры, но шума там не будет, обещаю. Не считая, конечно, того, который творят сами дома… Ты позволишь?.. — Он не спрашивал, он просто это сказал и в следующую же секунду подхватил Кори на руки, вышибая из-под стоп последние крохи шаткой тверди. Коснулся губами атласной глади воронёных волос, наспех забранных на затылке в хвост, и к юноше снова пришло ощущение свободного падения и безумного полёта. Перед глазами мелькали кровли, крутые и покатые, разноцветные мансарды, скраденные темнотой, глухие чердачные этажи, новенькие офисные небоскрёбы из стекла и бетона, изредка торчащие среди старинных построек безликими и бездушными полипами, заразившими чело средневекового Порту. Ладони Микеля держали крепко, обжигали холодком, запах одеколона пьянил, обволакивал и будоражил, и Кори, если уж не обманывать самого себя, всё это нравилось, ему было немыслимо хорошо: ветер трепал волосы, сердце проваливалось в воздушные ямы, бешено колотилось, ускоряя бег, когда кожу задевало чужое еле тёплое дыхание, а руки сами собой хватались за коверкот, пальцы впивались в шерстяную ткань, комкая её; он больше не хотел никуда сбегать от привязавшегося лузитанца, находя для себя особое наслаждение и в дневных, и в ночных свиданиях.

Кори был из тех людей, кто быстро привыкает ко всему, и в этот раз его лишь самую малость помутило, но до настоящей тошноты, поднимающейся горечью под горло, дело не дошло, ограничившись лёгким недомоганием. Теперь он мог спокойно озираться по сторонам и наблюдать, как вырастают по сторонам дома, то престарелые и кособокие, украшенные гладкими цветными изразцами, то новенькие белёные, ровные и отутюженные, сменяя друг дружку и выводя в конце пути на обширное пространство, выложенное камнем, прямо к массивному собору-форту с двумя суровыми крепостными башнями и белым корпусом, льнущим к его массивному воинскому тулову, как невеста в фате — к своему жениху. Три созидающие силы слились воедино в этом строении: лондонская готика с зубцами оборонных стен, воздушность парижской камеи и португальская дремотная нега.

— Что это за место? — спросил Кори, как только они приземлились посреди просторной и почти безлюдной площади, где вольготно фланировал один только свежий ночной ветер.

— Собор Се, — Микель, аккуратно опустив свою ношу, уже рылся в карманах, отыскивая разящий табаком портсигар и люциферов спичечный коробок. — Как я и обещал, здесь довольно тихо, так что нас с тобой никто не потревожит.

Только чудом не потерявший по пути так необдуманно обутые наскоро шлёпанцы, пошатывающийся от полёта Кори огляделся вокруг.

Соборную паперть согревали неясные дрожащие огоньки, поблёскивающие по периметру и худо-бедно разгоняющие темноту, вдоль фасада серого зáмка прогуливались несколько старушек в шляпках, одна примечательней другой: у каждой на голове красовался целый многоярусный слоёный торт из навьюченных друг на дружку тулей, гофрированных тряпиц, шёлковых бантов, искусственных роз, страусовых перьев и гирлянд жемчужных или стеклярусных бус. Поодаль, в стороне от арочного портала собора, примостились крытые полосатыми навесами тележки, где ленивые торговцы в моряцких беретах с пушистыми синими помпонами что-то неторопливо помешивали в глубоких стальных чанах, и Тадеуш, проследив за скользящим взглядом своего юного спутника, вгляделся в них и сам. С узнаванием вскинул летучие брови, приобнял Кори за плечи и целенаправленно повёл его вперёд с несколько пугающим, если принять во внимание утроенную настойчивость, обещанием угостить персебешем.

Что такое был этот персебеш — малообщительный и консервативный Амстелл представлял лишь приблизительно и крайне смутно, поэтому щурил глаза, изо всех сил пытаясь различить в крапчато-кофейной однородной массе хоть малейшие детали, позволяющие распознать незнакомую еду, и чем ближе они подходили, тем дурнее ему становилось, потому что зрение, никогда ещё зоркого от рождения юношу не подводившее, упрямо подсказывало: ничем хорошим это оказаться не может.

В большом литом котле, скрутившись бурыми завитками, лежали толстые, с палец в обхват, гибкие кольчатые черви, оканчивающиеся головкой, больше всего напоминающей распотрошённое белое копытце. Всё их скопище, однозначно давно уже мёртвое, с лёгкой руки торговца-моряка, подковыривающего их деревянной лопаткой, то и дело начинало копошиться ну в точности как живое, отчего Кори казалось, будто неизвестные твари вот-вот без труда преодолеют края не такой уж и глубокой посудины и расползутся по всей площади, обвивая за голени и прокусывая зубцами копыт нежную кожу.

Определённо, он не хотел это пробовать, он не хотел бы этого даже видеть, но Микель упрямо тащил за собой, не замечая ужаса на посиневшем мальчишеском лице, и остановить его Кори не мог, если не хотел опозориться, хотя эстетическая кома уже дышала ему в затылок.

Они остановились у тележки, моряк, оскалив в улыбке очеловеченную волчью пасть, отложил в сторону подручный инструмент, и копошение прекратилось, а кома, помедлив немного, решила на время отступить.

— Что это за дрянь? — громко и отчётливо спросил Кори, не сводя взгляда с червистых копытец в тазу и ни на миг не задумываясь о том, что своим вопросом может ранить чувства продавца дивного кушанья. — Ты вконец ёбнулся? Я не буду это есть.

Вопреки ожиданиям, получить ответ от лузитанца он не успел — оскорблённый до глубины души моряк подхватил с замызганной пепельницы простую газетную папиросу без фильтра и откликнулся первым, вскакивая с места и раскрывая клыкастую пасть:

— Это же персебеш! Мальчишка, ты что, никогда не видел персебеш?! А ещё португалец называется!

— Я не португалец, идиотина! — зарычал Кори, уязвлённый тем, что диаблеро, застрявший где-то посередине между волком и человеком, посмел влезть со своим упрёком, когда все возмущения предназначались, вообще-то, Тадеушу. — Не видишь сам, что ли?! Не португалец, я вообще не хотел сюда ехать, мне и в Париже прекрасно было!

— А, молодой мсье француз? — неожиданно смягчившись, как будто только теперь разглядев как следует своих намечающихся покупателей, морской волк осел, чуть не выронил из пальцев курево, почесал когтистой пятернёй себе грудину в серой тельняшке и, не сводя взгляда с разъярённого красавца, заговорил, заплетаясь языком и яростно жестикулируя: — Так я вам сейчас расскажу! Персебеш — это морская уточка…

— В каком это месте она уточка? — усомнился Кори, оглядывая коричневых козлоногих опарышей — именно так он собирался их величать, и никак иначе. — Червь это.

— Не червь, а ракообразное! — возразил моряк, заворожённо любуясь злобным юношей. — Ракообразное, как морской жёлудь.

— Жёлудь оно, блядь, или утка?! — не выдержав, взвыл Кори, которому и без того было паршиво находиться рядом с колоритным блюдом. — Ты уже определись! Как по мне, так не похоже ни на то, ни на другое.

— Дайте нам одну порцию, сеньор, — вмешался Микель, недовольный излишним вниманием, проявленным к его спутнику. — А объяснить моему возлюбленному la petit monsieur я могу всё и сам.

Но Кори заартачился, упёрся бараньим рогом, враждебно уставившись на желудёвых уток, которые не утки и не желуди, а вообще-то раки, хотя по виду — самые натуральные червяки.

— Не надо нам никакой порции! — скрестив руки на груди, заявил он. Покосился на Тадеуша и сердито предупредил: — Только посмей жрать рядом со мной эту мерзость — убью к чёртовой матери!

— Но это же совсем не мерзость, мсье! — чуть не плача, обиженно взмолился торговец, очевидно, только за красоту и прощающий невоспитанному мальчишке все его злые слова. — Это деликатес! Знаете, сколько персебеируш рисковало жизнью, чтобы добыть его из морских вод? А сколько погибло? Персебеш водятся в волнах у самых скал, и собиратели отправляются туда, где бьётся прибой: там их швыряет, топит, накрывает с головой, норовит распороть тело об острые камни, но они всё равно возвращаются обратно с уловом. Пусть персебеш и похожи на червей, но не судите по внешнему виду — внешность обманчива, лучше попробуйте! Вы ведь едите там, у себя во Франции, лягушек и не жалуетесь, ещё и хвастаетесь, что на вкус как курица, а черви чем хуже? Мы варим их с лавровым листом и солью. Вот, кстати, не желаете ещё к ним зелёного вина? У меня имеется на розлив.

Кори, осаженный этой пылкой речью, хоть и ни капли не проникся, но малость устыдился, притих, что-то упрямо буркнул о том, что ему плевать на тех придурков, что подохли, пока болтались в воде ради такой сомнительной добычи, и остался неприязненно наблюдать, как моряк подцепляет лопаткой копытных червячков и накладывает в картонную коробку, а после наливает в картонные же стаканчики, украшенные узором разноцветных конфетти, зелёное вино, на самом деле оказавшееся самым обыкновенным белым.

Микель Тадеуш забрал их кошмарную покупку, оставив морского волка с видом победителя наслаждаться собственным триумфом — персебеш обошёлся в несколько золотых монет, тогда как козидо-а-португеза, Амстелл отчётливо это помнил, вместе с мадерой стоили вполовину дешевле. Не в силах взять в толк, почему червяки могут цениться так неоправданно дорого, он поплёлся следом за лузитанцем, спокойно приняв стаканчик с вином, но не желая даже смотреть в сторону коробки с персебешем.

— Я сказал, что не буду это есть! — на всякий случай повторил он ещё раз, глядя, как Тадеуш, добравшись до каменного ограждения, приютившего на себе белые восковые свечи в круглых стеклянных подсвечниках, мерно покачивающие фитилями на порывистом ветру, отставил в сторонку вино, переходя сразу к главному блюду их аморальной трапезы. Небезосновательно подозревая, что ушлый лузитанец может попытаться накормить силком, прибавил: — Только попробуй, сволочь!..

Микель понурился, развернул коробку, достал одного червяка, повертел в пальцах и, согнув пополам, надломил так, что наружу брызнула струя прозрачной жидкости…

…Угодив не успевшему увернуться Амстеллу прямо в лицо.

Облитый пахучей жижей от чёлки и до самого подбородка, Кори ошалело уставился на Микеля, впавшего в лёгкий ступор от содеянного, униженно стёр с щеки капли червячьего сока, остро разящего морской водой, йодом и креветками, исступлённо выругался на родном французском — явный признак того, что дошёл до предела, — и выплеснул в ответ на умника даже не пригубленное вино, окатив края цилиндра, лацканы коверкота и затухшую с шипением сигарету. Оставил португальца стекать пьяно пахнущим виноградным питьём, развернулся и рванул от него прочь, поражаясь, как вообще мог радоваться их свиданию — совсем рехнулся, что ли, чтобы испытывать какой-то там восторг и придурковатое счастье от их полётов? Налетались, хватит, надо было знать, что после чего-нибудь хорошего, но строго лимитированного, Микель непременно вытворит какое-нибудь очередное редкостное дерьмо, моментально перечеркивающее всё достигнутое и отбрасывающее их на разные концы земли.

Понимая, что в этот раз совсем не хочет, чтобы Тадеуш его догонял, что тёмный Порту больше не повергает в леденящий ужас — побывав здесь однажды, он уже знал, что к рассвету всё непременно вернётся на свои места, — Кори ускорил шаг, практически сразу переходя на бег, и, уйдя вниз по улице, свернул в первый попавшийся закоулок, такой тёмный и глухой, что впору было в нём потеряться так, чтобы и самому потом не найтись.

❂ ❂ ❂

Древняя Луна-иларги выползла из-за горизонта, забралась на лиловый небосвод и повисла над городом слепым глазом утопленника, заливая мёртвым светом извилистые улочки, до того узкие, что её лучи истаивали, не достигая карнизов над первыми этажами. Под карнизами начиналось царство беспробудной тьмы, отсчитывала звучный ритм где-то в подвале вода, нарушая тишину мерной пронзительной капелью в темпе анданте, и холод струился по брусчатке между домов, леденя голые стопы, карабкаясь по щиколоткам и ныряя в прорехи затёртых джинсов. Этот первозданный холод был особого рода: вонзался в тело иголками, доходил до самой кости, обволакивал криогеном, делая конечности ломкими и хрупкими, поднимался выше, заползал и под толстовку, оглаживая худощавую грудь своими стылыми дланями.

Впереди мелькали призрачные синевато-зелёные хвосты блуждающих огоньков, выныривающих откуда-то из подворотен, проносящихся метеором перед глазами, опаляющих кусачим ядовитым жаром и тут же исчезающих за ближайшим поворотом. Они озаряли трущобы яркой вспышкой, манили за собой и тут же гасли, а Кори, выхватывая ослеплённым взглядом кусок стены, пустующую мостовую и продолжение обманчивого пути, безропотно и обречённо тащился следом.

Он уже час петлял по заковыристым лабиринтам, давно признавшись самому себе, что безнадёжно в них заблудился и совершенно не представляет, как выбраться обратно, а проклятые огоньки лишь водили за нос, заставляя бесконечно плутать и ходить по кругу.

Микель Тадеуш то ли сразу же потерял мальчишку из виду, то ли и вовсе не пошёл за ним, обидевшись на дурную подростковую выходку — Кори и сам понимал, что перестарался, перегнул палку, что ничего страшного не произошло: подумаешь, капля воды, подумаешь, червяки, у каждого ведь свои вкусы, его-то никто не заставлял их есть, но нет же, надо было показать свой несносный нрав во всей красе и добиться лишь того, что наконец-то остался в постылом одиночестве. Можно было бы попытаться дозваться мужчины, но губы Амстелла склеивались намертво, едва только в голове появлялась подобная унизительная мысль, и он продолжал упорно брести за обманщиками-огоньками, матеря сквозь зубы и запутанные переулки, и неудобную обувь, выдающую его громкими шлепкам, эхом разносящимися по округе, и собачий холод, и вообще весь этот тёмный Порту, обещающий его дурачить до самой утренней зари.

Огни смеялись, напевали что-то тихими мелодичными голосами, взбегали вверх по стенам, скатывались с невесомым перезвоном по желобам водостоков, раскачивались на потушенных и не зажигавшихся уже с пару веков фонарях и снова, сиганув вниз, принимались за излюбленную забаву, продолжая издеваться над угодившим к ним «на огонёк» мальчишкой.

Кори всё понимал, но послушно шёл: позади сгущалась такая тьма, что хоть глаз выколи, оттуда доносились не очень приятные шорохи, скрипы, вздохи и чьи-то неясные шаги, в которых отчётливо угадывался кто угодно, но не Тадеуш, а потому безопаснее было следовать за паскудными провожатыми, чем с риском для жизни проверять, кто же притаился за спиной. Вспоминая рассказ Микеля о том, что людям в этом месте не выжить, людям здесь только и остаётся, что сбиваться в стаи, Кори испытывал нарастающее беспокойство, тянущее под сердцем, и торопливо догонял огни, вышагивая почти в самом их средоточии, а неизвестный преследователь, приседая на мягких лапах и загребая когтями камень, отзывался недовольным рыком, но терпеливо выжидал, держась от призрачного свечения на безопасном удалении.

Успевший сотню раз пожалеть о своём опрометчивом поступке, Кори незаметно для себя включился в опасную игру: за ним шли по следу, а он убегал, полагаясь на своих ненадёжных проводников. Оставалось только гадать, когда перед ним вынырнет не поворот, а решительный и конечный тупик, обрывая затянувшиеся скитания — а заодно и жизнь глупого и дерзкого мальчишки, сунувшегося туда, куда даже исконные обитатели тёмного мира старались не заглядывать понапрасну.

Паршивцы-огни хохотали и кружили хороводы, рассыпаясь светляками и собираясь вновь в объявший Амстелла колдовской круг, а он брёл под их конвоем, всё глубже погружаясь в пучины отчаяния: ночь только началась, до рассвета было ещё далеко, и за это время могло случиться всякое. Например, огонькам могло наскучить с ним возиться, они могли куда-нибудь упорхнуть, оставив его в кромешной темноте, и вот тогда — Кори это чуял и знал, — тот, кто идёт по следу, мгновенно возликует и набросится, а защититься было совершенно нечем.

Огоньки, точно подслушав его мысли, игриво подмигнули и ускорили свой полёт, держась на уровне второго этажа, а Кори, испытав липкий ужас, бросился за ними следом, хватаясь пальцами за дрожащую и ускользающую от него кромку света. Обрадовавшись игре в пятнашки, зеленоватые светляки понеслись ещё быстрее, вынуждая брошенного на произвол судьбы мальчишку срываться на бешеный бег, отталкиваться ладонями от шероховатых каменных стен, вырастающих на пути острыми углами, и от скрипящих крашеных водоотводов, оставляющих на пальцах облупившиеся ржавые чешуйки.

Он задыхался, взбирался вверх по лестнице вдоль фасадов из азулежу и отвесной ограды в лианах плюща, врезáлся в выставленные на улицу громоздкие горшки с цветами, спотыкался об них, практически падал, теряя шлепанцы, но тут же вскакивал и мчался дальше, потому что в лопатки неотступно дышало горячее звериное дыхание диаблеро или брухо, давно уже переставшего таиться в тени и открыто преследующего намеченную жертву.

В какой-то миг Кори уже почти сдался, почти решился позвать проклятого португальца, без особого, впрочем, шанса быть услышанным им там, куда завели его коварные огни, но в эту же самую секунду лестница, которая вела наверх крутым подъёмом, вдруг, ознаменовав свою вершину короткой площадкой, так же круто обрушилась вниз. Амстелл оступился на первой же ступеньке спуска, не удержал равновесия, поскользнулся, инстинктивно взмахнул руками, распахнул глаза, хлебнул холодного ужаса, ощущая пустоту под ногами, и, не успев даже толком сообразить, что произошло, сорвался и рухнул с высоты в чернеющую разинутой пастью пропасть.

Светляки взмыли в небо, рассыпавшись и растаяв в вышине, а на фавелы тёмного Порту опустилась самая настоящая и самая глухая ночь, смыкаясь над дряхлыми крышами домов, проросшими травой, и со вздохом смежая отяжелевшие старческие веки.

❂ ❂ ❂

Сознание вернулось к Кори не сразу, по крупицам втекая в болящую и кружащуюся голову, а вместе с ним постепенно вползали и шепотки на местном незнакомом языке, в котором юноша, как ни пытался, не мог разобрать ни слова. Кто-то ощупывал его ногу полупрозрачными пальцами, и прикосновение это ощущалось как костровый дым жжёной травы, обволакивающий мягким коконом и ложащийся на кожу нежным телячьим языком.

Медленно разлепив глаза, он увидел прямо перед собой крупным планом тротуарную плитку и только тут сообразил, что покалывающая немота в правом виске была следствием удара о студёный камень, радостно принявший в свои недружелюбные объятья. Кори шевельнул на пробу руками и ногами, испытав огромное облегчение, когда конечности отозвались на приказ, и почувствовал, как отдёрнуло лапу дымчатое существо, отшатнувшись и юркнув в свою нору.

Внутренне передёрнувшись от чужого касания, Кори резко вскинулся, поспешно подскочил, поднялся на четвереньки, пошатываясь, и кое-как сел, подтянув под себя ноги. Ощупал гудящую колоколом голову в ореоле разметавшейся гривы, обнаружив разумеющуюся в такой ситуации увесистую шишку, вспухшую от кромки уха и до самой макушки. Растёр в подушечках пальцев чернеющие пятнышки крови, не такие уж и густые, как могли бы быть, окинул шальным взглядом резко уходящую вверх ступенчатую лестницу и, не желая думать ни о том, как он умудрился, пролетев такую высоту, не проломить себе башку и не свернуть шею, ни о том, куда подевался преследовавший его диаблеро — едва ли тот стал бы деликатничать, осторожно щупая его лодыжку, — огляделся по сторонам.

Перед глазами двоилось, троилось и плыло, картинка в их сложном механизме отказывалась нормально фокусироваться, гноящаяся нарывами мусора у подвальных решёток темнота прозрению никак не способствовала, пожирая остатки видимости, и всё, что удалось различить — это шестигранную площадку-тупик, образованную фасадами домов, в центре которой он находился, и приведшую его сюда злокозненную лестницу.

Сотканные из дыма существа, всё ещё не различимые глазу, убедившись, что мальчишка продолжает сидеть на месте, не торопясь вскакивать и покидать то ли спасительной гавани, то ли очередной западни, зашептались снова, захрустели каменными ртами, заскрипели истёршимися суставами бельевых верёвок, и тут только Кори со всей ясностью осознал, что угодил ненароком в обитель тех самых обещанных Микелем говорящих домов.

Они смотрели на него глазницами мутных окон, за которыми притаилась обезлюдевшая утроба с пыльной мебелью, сонными половиками, устилающими рассохшийся паркет, и старыми сервантами, запертыми на ключ. Их ставни моргали под замшелыми, точно брови, карнизами, а зевы подъездных дверей, треснувших в проёме и походящих на рты, медленно и с кряхтением размыкали оштукатуренные створки, вышёптывая непонятные слова на чуждом языке.

Нечто дымчатое, гладившее ногу Амстелла, оказалось сотканной из теней рукой одного из домов — как только мальчишка пришёл в сознание, она тут же высунулась и снова потянулась к нему с пугающе собственническими намерениями. Кори быстро поднялся, превозмогая кружение в несущейся каруселью по кругу голове, пошатнулся, кренясь обратно, и громко рявкнул:

— Чего надо?!

Полупрозрачный серый отросток, колеблясь, завис в воздухе, шевельнул крючковатыми тонкими иглами пальцев, задумчиво подпёр одной лапой крыльцо-подбородок, а другой принялся выстукивать пугающую мелодию из трёх однотонных нот. Его каменная пасть разомкнулась, продемонстрировав ловушку подъездной клети, и отчётливо прошамкала:

— Мальчик нас не понимает. Говорите так, чтобы он понял! — и в тот же миг шепотки, доносящиеся со всех концов шестигранника-ловушки, зазвучали изученным Амстеллом за три года бархатистым португальским тембром:

«Он хочет у нас погостить?».

«Давайте оставим его себе — за ним никто не приходил, кроме того диаблеро, а значит, он ничейный».

«Иди скорее к нам! Ты ведь человечек, верно?».

«Какой красивый мальчик! Мы могли бы его как-нибудь поделить».

Кори рывком развернулся на последнюю фразу — сказанное ему до вздыбленных волос не понравилось, — но собеседники менялись так быстро, что он почти не поспевал за ними.

«Я возьму себе голову, — пробасило самое дряхлое и облупившееся из строений, с безразличием и степенной важностью взирая на Амстелла с высоты четырёх этажей. — Поставлю на стол в самой красивой гостиной, и через пару лет у меня в усыпальнице из цветов появится новый Ñatita, хе-хе. Люди так недолговечны, то ли дело — их черепа!.. А у него голова на редкость идеальной формы».

Услышав такое обещание, Кори отшатнулся, рванул обратно к лестнице, хотя сил его едва хватало на то, чтобы удерживать равновесие при каждом нетвёрдом шаге, и расстояние, которое раньше он преодолел бы на одном дыхании, теперь растягивалось до бесконечности, как во сне, а движения делались тягучими и пропущенными на вязкий фарш сквозь мясорубку времени. Дома, потешаясь над его жалкими попытками, захохотали, выпростали руки-тени с рыболовными гарпунами пальцев и, ухватив за лодыжки, опрокинули навзничь, обрушив обратно на мостовую. Кори, давно потерявший где-то в змеистых лабиринтах резиновые шлёпанцы, оставшийся босиком и изранивший все стопы, но толком не способный даже почувствовать боли, брыкнулся ногой, зарычал, заорал матом, перевернулся на спину и попытался спихнуть с себя цепкие лапы, однако говорящие дома держали крепко, их было много и они действительно прожили на свете на три-четыре сотни лет дольше, чем едва переступивший черту совершеннолетия мальчишка, случайно забредший на их пятачок.

Призрачные кисти оплетали, твари покидали обжитые коробки и неторопливо выбирались на свободу, представая перед взором подрагивающими сгустками-балахонами, спрутами без щупалец, белоглазыми, бесоликими, улыбчивыми и жуткими. Наваливались, заставляя задыхаться, а самый старший из них, оседлав окованную параличом грудь, уже любовно оглаживал когтистыми клешнями богомола-палочника нежную кожу подбородка на стыке головы и шеи, будто примериваясь, где лучше сделать надрез.

Понимая, что никто его здесь не спасёт, никто не услышит и не найдёт, и что надеяться можно только на себя одного, Кори заметался из последних сил, чудом перекатился обратно на живот и пополз, впиваясь ногтями в выступающие края брусчатки. Лестница наверх была заказана, к ней ему дорогу отрезали сразу же, но чернеющее в паре шагов незарешеченное подвальное окошко оставалось приглашающе открытым. Едва ли оно могло хоть чем-то ему помочь, и едва ли в утробе обжитого духами строения было спокойнее, но здесь, на открытом пространстве, его уже готовились скопом расчленить, и Амстеллу было плевать, куда бежать от всего этого кошмара, лишь бы хоть куда-нибудь от него деться, выиграв драгоценные мгновения разом переоценённой сейчас им самим жизни.

Спасение казалось зыбким, вылезшие из домов тварюги хохотали за спиной, тянули за волосы, заставляли запрокидывать голову и открывать беззащитное горло, вонзали когти в истерзанные пятки и волокли обратно. Раскладывали на тесной площади, как на плахе, растягивали в стороны руки-ноги, скалили довольные пасти, намереваясь, судя по всему, тут же и четвертовать, разобрав на сувениры кровоточащую плоть, и Кори, слишком запоздало сообразивший, что не добраться ему ни до подвальной отдушины, ни до лестницы — вообще ни до чего, и что жизнь его оборвётся с минуты на минуту прямо здесь, в последнем порыве заорал, надрывая охрипший и севший голос. Под его истошным криком испуганно встрепенулось оседлавшее флюгеры вороньё, вспорхнув со своих насестов, взволнованно каркая и кружа в небе над лобным местом, и тут только Кори осознал кое-что ещё: камень под ним впитал уже немало крови, камень насквозь пропах и пропитался пролитой солью, а говорящие дома — проклятый аттракцион в духе тёмного Порту и инфернального чёрта в кладбищенском цилиндре, — не одну сотню лет уже развлекались тем, что подкарауливали неудачливых прохожих, забредающих по ошибке к ним в тупичок, и по-мясницки умело разделывали их на куски.

От его крика, пронзившего небо насквозь, ничего не изменилось, не переломилось, не закончилось; Кори, растеряв с побелевшего лица все краски, продолжал безвольно наблюдать, как на его распластанное тело вновь взбирается фантомный белоглазый коллекционер черепов, пригвождает непомерной тяжестью, с удобством усаживается на еле дышащую грудную клетку, улыбаясь очерченной чёрным пастью и протягивая свои клешни к беззащитному горлу. Жить хотелось со страшной силой, жизнь обернулась неоценённым вовремя прекрасным даром, и даже отринутые совсем недавно персебеш, дрейфующие где-то в волнах сознания лилейными головками, сложенными в бутон тюльпана, больше не казались мерзостными, на миг представ тем особенным и неповторимым, чего так и не успел попробовать — а вещей таких в скромных восемнадцати годах Амстелла отыскалось бы бесчисленное множество.

Острые когти оцарапывали его шею, дымчатые пальцы отыскивали сонную жилу, где загнанно бился пульс, надавливали, почти что протыкали тонкую кожу, а у него в голове металась безумные мысли — что будет, когда брызнет кровь, захлебнётся ли он ей, почувствует ли боль? — и, чтобы только не видеть своих последних минут, чтобы не сойти с ума ещё прежде, чем умрёт, Кори отвернулся и уставился невидящим взором в темноту, из которой почему-то медленно выползали две блестящие сердоликовые змеи.

Ничуть не удивившись их появлению, как не удивлялся уже ничему в этом богом забытом городе, Кори сощурил глаза, пытаясь понять, не мерещатся ли они ему. Пока он вглядывался, змеи вдруг разинули зубастые пасти, бросились вперёд — стремительно, будто пущенные из гибкого лука стрелы, — и вонзили клыки в теневых тварей, с яростью отъедая им пальцы, обкусывая узловатые фаланги под самые ладони, а призраки, с запозданием сообразив, что расстановка сил резко поменялась и теперь убивают уже их самих, завопили и бросились врассыпную, выпустив Кори из-под многотонного гнёта. Едва только эфирное давление ослабло, не верящий уже ничему вокруг Кори быстро вывернулся, вскочил, налетел на теневую тварюгу, в ужасе и панике мечущуюся по шестигранному пятачку, отшатнулся, запнулся об тулово подвернувшейся под ноги змеи и шлёпнулся обратно на мостовую, расшибив в кровь оба колена. Его полоснуло резкой болью, но теперь, когда боль эта была не смертельной, Амстелл ей даже обрадовался. Краем глаза он видел, как тени всасываются обратно в неподвижные дома, втягивают длинные конечности, захлопывают разинутые двери на засовы; вдруг мимо промелькнула ещё одна тень, на сей раз уже более телесная, высокая и чёрная, окутавшая знакомым до щемящей рези в груди табачно-гвоздичным запахом, и ухватила за макушку не успевшего ускользнуть старика — кажется, того самого, что польстился на Корину голову.

— Эта тварь, — произнёс дрожащий от ярости голос Микеля, — угрожала тебе, мой милый мальчик?

Он удерживал протяжно воющего пленника, не давая ему сбежать; пальцы в громоздких перстнях вонзились в белые глазницы, и из них медленно заструился полупрозрачный сок.

Кори раскрыл было рот, собираясь что-то ответить, но вместо слов закашлялся — крик сорвал не выдержавшие нагрузки голосовые связки, и сразу ими воспользоваться не удалось. В итоге он просто испуганно кивнул, понемногу успокаиваясь и мрачно наблюдая, что же собирается делать дальше с пойманным существом Микель Тадеуш.

— Вот оно как? — Микель был страшен, Кори это понял только теперь, когда, обведя языком пересохшие губы, вычленил расфокусированным взглядом из темноты его фигуру и смог как следует разглядеть: лицо мужчины совсем посерело, черты заострились, беломраморные костяные пятна сделались ещё заметнее — того и гляди, закровоточат серебристой ртутью заместо крови, — а рот ощерился в зловещем оскале, превращая в такую же плотоядную тварь, живущую на Иной Стороне. — Она за это поплатится.

Пальцы, обладающие какой-то сверхъестественной, ненормальной силой, сжались крепче, ломая на осколки незримый череп. Существо заверещало так отчаянно, что Амстеллу поневоле сделалось его жаль, и непрошенное сочувствие болезненно кольнуло в груди, но сказать слова поперёк Микелю он не мог: на лице португальца играло всеми красками такое абсолютное безумие, полностью чуждое любому проявлению милосердия, что спорить с ним сейчас было себе дороже. Тадеуш, инфернальный чёрт-те-кто, с блаженной улыбкой сомкнул кулак, и черепушка теневой твари треснула, брызнув во все стороны серой кашицей, а опустелая полупрозрачная шкурка осела безжизненной ветошью на брусчатку. После этого он отряхнул пальцы, зловеще звякнувшие тяжёлыми перстнями, сбрасывая с них вязковатую дымчатую жижу, и выпрямился во весь рост, хмуро озираясь по сторонам.

Амстелл не смел даже шелохнуться, ему дышать-то было страшно в присутствии этого жуткого Микеля, играючи способного на убийство. Он сидел и смотрел, как сердоликовые змеи, покружив по мощёному шестиграннику, сползаются к своему единовластному владельцу, приподнимаются на гибком тулове, обвивают его запястья, взбираются выше по рукам и покорно укладываются на плечах, будто кошмарное манто из освежёванных туш, и зрелище это оказалось гораздо более отвратительным и отталкивающим, чем злополучные персебеш, вполне себе миролюбиво копошащиеся в тазу где-то далеко отсюда, на площади у собора Се.

Собрав своих ручных чудовищ, Тадеуш наконец-то обернулся к Кори и улыбнулся ему с такой пугающей лаской и заботой, что юноша вынужденно отвёл смятенный взгляд, уставившись строго себе под ноги и стоически сражаясь с тошнотой. Он сбежал бы, да куда тут было бежать и чего ради — разве что в ещё большие неприятности вляпаться; в итоге единственное, что он мог — это покорно дождаться, когда инфернальный португалец приблизится, и просто принять всё, что случится дальше.

— Что… — голос повиновался с трудом, и Кори прикладывал все свои жиденькие силёнки, чтобы не позабыть португальский и не смешать его с успокоительным французским. — Что за твари это были… И те, которые из домов выползли, и другие… змеи твои…

Он поднял глаза, скользнув снизу вверх по фигуре Тадеуша, от начищенной до лоска обуви, замаранной редкими пятнышками серых брызг, по стройным ногам в классическом костюме, по сургучному жилету и до самых статных плеч, но никаких змей при нём не было, словно они бесследно испарились, растаяв в воздухе.

Лучше было ни о чём не думать и не спрашивать, забыть об этом случае и никогда больше не вспоминать, иначе становилось так паршиво и гадко на душе, что впору завыть, проклиная это место со всеми его порядками и обитателями — не хорошее, не плохое, не монохромное, а такое же многоликое и многогранное, как и родной мир Кори Амстелла, где между Господом и Сатаной притаилось триста двадцать шесть миллиардов оттенков разноцветной палитры.

Микель Тадеуш, немного усмиривший своё бешенство, приблизился, подал ему руку, перемазанную чужой серебристой кровью, предлагая помощь, и Кори, твёрдо убеждённый, что выделываться сейчас категорически не следует, покорно её принял, стараясь не обращать внимания на ощущение клейкой влаги на ладони и тяжело поднимаясь на подкашивающиеся ноги.

— Не самое лучшее место для разговоров, Príncipe, — покачал головой лузитанец, притягивая его к себе, обнимая и зарываясь в горячее плечо и спутанные мальчишеские волосы своим прокажённым лицом. И, оставшись так ненадолго, приглушённо зашептал, сводя с ума запахами табака, апельсинов и смерти: — Ещё немного, и было бы слишком поздно, и я не успел бы к тебе… Когда я думаю об этом, мне становится так страшно, menino… так страшно, как никогда ещё прежде. Почему же ты не звал меня, когда эти твари напали на тебя? Впрочем, мы сейчас же уйдём отсюда, и ты мне всё расскажешь. И молю, прости за персебеш: если бы я знал, что ты настолько их ненавидишь, я бы даже не пытался. Я бы не пытался…

Он стискивал толстовку на мальчишеской спине, не замечая, как прихватывает кожу и причиняет острую боль, но Кори было плевать: его колотило, его трясло изнутри от осознания, что был на волосок от гибели, трясло от чудовищного зрелища, которому стал невольным свидетелем, и от слов, нашёптанных ему на ухо горячим дыханием инфернального Микеля.

— Ты сказал, что это плохое место, — напомнил он охрипло, не выдержав всего этого и поторопив: — Так уйдём. И оно здесь умерло… не хочу больше тут находиться.

Микель кивнул, ткнувшись носом ему в плечо, прерывисто выдохнул и, обхватив покрепче, вместе с юношей поднялся в воздух, покидая застенки трущоб и встречая лиловеющее над головой ночное небо.

❂ ❂ ❂

На покатых склонах черепичных крыш, окаймлённых звонкими жестяными желобами водостоков, было тихо, уютно и спокойно, лишь изредка вóроны осёдлывали высящийся за спиной ребристый конёк, да кошки в предрассветном променаде приземлялись на пружинящие подушечки мягких лап, беспокойно поводили усами и втягивали ноздрями подрагивающий миражом воздух, считывая летопись, вышитую городом на ночном гобелене.

Кори и Микель сидели у самой пропасти, у провала высотой в семь этажей, где внизу слюдянисто поблёскивала маренговая брусчатка. Лузитанец держал своего спутника за руку, намертво переплетя пальцы, чтобы тот ненароком не сорвался — каждое движение юноши после пережитого было нервным и неточным, а адреналиновая трясучка никак не желала покидать усталое тело.

Разбитые колени липли изнутри к джинсам, горели адовым пламенем, заставляя болезненно морщиться, когда чуть запёкшаяся корочка от неловкого движения трескалась и наново начинала кровоточить, а получившая крепкий удар о камень голова раскалывалась и мучительно ныла.

Когда покидали подворотни, то успели увидеть, как на останки сумеречного существа, убитого лузитанцем, сползлись осторожные брухо: кутаясь в шали, поминутно оглядываясь через плечо и стараясь держаться тесной группой, они аккуратно спустились на центр крошечной площадки, остерегаясь возможного нападения, но уцелевшим говорящим домам было не до них — те, потрясённые внезапной смертью собрата, попрятались в свои улиточьи раковины и тишком перешёптывались, посылая азбукой Морзе по бельевым верёвкам друг другу зашифрованные сигналы.

— Их не больно-то заботит гибель старейшины, — говорил Микель, вслушиваясь в пеньковые шорохи и считывая их потаённый смысл. — Больше их беспокоит, кому теперь предстоит занять его место.

С крыши было прекрасно видно, что творится на шестигранном пятачке, и Кори безучастно смотрел полупустым взглядом, как брухо, рассевшись кругом мёртвого тела, открывают котомки, выуживают острые ножички и принимаются кромсать на лоскутки серую скомканную шкурку, заботливо складывая шматки эфирной плоти себе в сумки.

— Зачем они его нарезают? Для чего оно им? — бесцветным голосом спросил он, терзаясь пересохшей глоткой и мечтая о стакане прозрачной питьевой воды, но не решаясь вслух о нём попросить. Всё, на что хватало его решимости — это задавать вопросы, выуживая из Тадеуша, сделавшегося пугающе осмотрительным и бережным, всю правду, всю подноготную тёмного Порту.

— Обычно они варят из него снадобья и готовят основу для заклинаний, — ответил мужчина, нервозными пальцами, перепачканными мазками чужой жизни, вынимая из портсигара ароматную коричную сигарету и закуривая её. — Останки любого, кто рождён из тени, высоко ценятся уже хотя бы потому, что их довольно сложно раздобыть: тени живут подолгу, их мало и убить их не так-то просто. Чаще всего из их праха варят пресловутое зелье для обряда, которое способно превратить человека или диаблеро в то, что требуется брухо.

— Ты выпил где-то такую дрянь, — даже не спросил, а убеждённо заключил Амстелл, заставив самого себя пересилить волнение, обернуться к Микелю и вперить в него синие льдинки взыскательных глаз. — Ты наверняка её выпил, но забыл, иначе чёрта с два умел бы всё это… И эти твои мерзкие змеи… Я так и не понял, были они или всего лишь померещились мне…

— Чем тебе не угодили мои очаровательные змейки? — Тадеуш хоть и выглядел обиженным, а всё-таки губы его то и дело порывались растянуться в лёгкой и по-кошачьи самодовольной ухмылке. — Они, между прочим, спасли тебе жизнь, неблагодарный menino. — Кори угрюмо промолчал, нехотя принимая его слова, и мужчина подался ещё ближе, склоняясь так, чтобы между их лицами остались интимные десять сантиметров. Отвёл подальше пальцы с горчащей сигаретой и, пожирая взглядом иссушенные мальчишеские губы, неторопливо ответил на вопрос: — Видишь ли, мне никак не упомнить, с чего всё это началось: сознание словно в тумане, но было бы ошибочно утверждать, будто со мной непременно что-то случилось — к примеру, та зарвавшаяся начинка для домиков обитает здесь уже много веков. Если бы ты прибыл туда в моей компании, у нас мог бы состояться вполне обычный светский разговор, и дома из квартала Байрру-да-се наверняка поведали бы тебе, что всегда были там, где сейчас, что не помнят никакого начала и что начало как таковое вообще атавизм, совершенно необязательный для того, чтобы кому-то дышать и жить. Поэтому теория твоя, мальчик, увы, не так и совершенна, как кажется на первый взгляд, — губы его наконец-то преодолели ненужные сантиметры, касаясь подавшихся навстречу в инстинктивном порыве губ других, юных и невинных, забирая их в плен, жадно целуя и размыкая приоткрытые створки рта протабаченным языком.

Кори на этом поцелуе прошибло от макушки и до самого паха, пронзило стрелой по позвоночнику, отозвалось в груди тряскими нитями волнения, подавило непостижимой властью чужого обаяния и напрочь лишило всякой воли. Он задыхался, то мечтая сбежать от вторгающихся в рот ласк, то стараясь прижаться как можно ближе, впиться самому в губы мужчины, отзывчиво лизать его пряный язык, опасливо проводить по кромке белоснежных зубов и собирать, запоминая, терпкий табачный вкус.

С огромным трудом пересилив себя и отстранившись, Кори, плывущий пьяной головой, сбивчивым голосом задал новый вопрос, старательно отводя взгляд от опасного пересечения с чужими хищными радужками, только того и ждущими:

— Ладно… если ты… если ничего не пил, то что тогда? Выходит, что это не проклятье.

Микель, до этой секунды отрицавший подобное предположение, вдруг крепко призадумался и, покусывая губы, нехотя признался:

— Всякое может быть, Príncipe. Кто знает, быть может, ты не так уж и неправ… Когда не помнишь, кто ты и откуда, впору допустить всё что угодно.

— Есть какой-то способ узнать, проклят ты или же нет? — уточнил Амстелл, помалу раздражаясь на бестолкового лузитанца и млея от послевкусия поцелуя, не желающего выветриваться из тела и гуляющего туда-сюда сладкой дрожью. — От этого как-то можно избавиться?

— Может быть и можно, — рассеянно отозвался Тадеуш, перекатывая в пальцах незаметно тлеющую без его участия гвоздичную сигарету. — Да только вот для этого нужно отыскать того, кто заклятье наложил. А это, как ты и сам должен понимать, meu céu, дело гиблое, учитывая, что я даже не помню, чтобы кто-нибудь меня проклинал.

— Склеротик чёртов, — сердито выругался Кори, тут же испугался и прикусил язык. — Что с твоей паршивой памятью творится? — Так и не получив на это вразумительного ответа, он решил оставить щекотливую и сложную тему в покое, обращаясь к разговору о более простом и насущном: — Что это за место было, почему дома там говорят, что не так с вашим грёбаным городом? И на каком языке все они здесь болтают? Я обычно ни слова не понимаю, пока не перейдут на нормальный португальский.

— Мне приятно, что тебе всё это небезразлично, menino, — улыбнулся Микель. — Я с удовольствием расскажу тебе всё, что знаю сам, так что можешь смело спрашивать обо всём, чем только заинтересуешься. Правда, знаю я не то чтобы много, к сожалению… Дома эти были говорящими, сколько я себя помню — порой я захаживал к ним поболтать за чашечкой чая, и тогда они вытаскивали на свой мясницкий уголок какой-нибудь столик с креслом, старый пыльный сервиз и даже подогретый где-то чайник. Чай у них неизменно оказывался лежалым и чересчур крепким, однако вполне пригодным для питья. Я был уверен, что и в этот раз мы спокойно побеседуем, но…

— Но ты прикончил одного из них, — внутренне передёрнувшись и леденея сердцем при воспоминании о пережитом, подытожил Кори и тут же, одним махом обесценивая собственное чудесное избавление от гибели, сообщил избыточно-честное: — А мог бы и не убивать — он ничего не успел мне сделать!

— Мог бы, — скалясь и нехорошо щуря ядовитые глаза, согласился Тадеуш, не особенно довольный таким заявлением. — А мог бы и не успеть, и тогда эта тварь тебя бы гарантированно распотрошила — я не раз становился свидетелем, как они кого-нибудь ловили и разделывали, свежуя и вскрывая заживо. Я не из слабонервных, мальчик, и мне нет дела, что станется со всеми остальными несчастными, угодившими к ним в лапы, но покушение на твою жизнь я никому не могу простить.

— Если вы были знакомы настолько, что распивали вместе чаи, так почему ты их просто не попросил… Почему не объяснил, что мы с тобой… вместе? — вялым шёпотом проговорил Кори, тушуясь.

— Потому что это было бессмысленно, — пожал плечами Тадеуш. — Бессмысленно о чём-либо просить сумеречных тварей. Я, к тому же, им не настолько большой приятель, чтобы они ради одной моей просьбы отказывали себе в удовольствии кого-нибудь распотрошить. Был велик шанс, что, пока я буду их упрашивать, они по-быстрому расправятся с тобой, притворившись, что не расслышали моей просьбы. Только идиот станет так рисковать. Можешь обвинять меня в излишней жестокости, но, знаешь… — Он затушил сигарету и метким швырком отправил её в бесшумно поглотившую кишку водостока. — Мне плевать, что ты не самого лестного мнения об этой моей черте.

Кори что-то пробурчал, однако открыто возмущаться больше не решился, признавая за Микелем львиную долю правоты — сам ведь сбежал в незнакомом и потенциально опасном месте, сам нарвался, сам, по сути, и виноват в том, что одному инфернальному маньяку в кладбищенском цилиндре подвернулся под руку другой призрачный маньяк-коллекционер; все они тут были хороши, да и какого чёрта ему вообще приспичило кого-то из них жалеть?

Лузитанец тем временем повёл свой рассказ дальше, не обращая ни малейшего внимания на внутренние терзания своего спутника:

— Возвращаясь к твоему вопросу, menino. Это не вполне дома, но я предпочитаю называть их так, потому что нормальных имён у них всё равно не имеется: зовут их Левый, Правый, Средний, Крайний и Главный… впрочем, Главный уже почил, так что забудем про него… и, поверь, я с трудом припоминаю, кто из оставшихся на какое имя откликается и какое место в их шестиграннике занимает. Понятия не имею и о том, откуда у них столь странные названия, но всё это не так уж и важно — внутри каждого обитает рождённая в тени сущность, которая умеет сливаться с мёртвым камнем настолько, что тот в итоге оживает. Твой крылатый домик, Príncipe, несколько иного свойства, кстати: он действительно живой, такое мало где встретишь. Скорее всего, он голем.

— Голем? — не понял Кори, хмуря лоб. — Что ещё за чертовщина?

— Создан из праха и земли, оживлён и одушевлён — вот в чём его суть. Он, если можно так сказать, реальная персона, — пояснил Тадеуш. — Говоря ещё проще, твой дом наделён сознанием, мышлением и чувствами — примитивными или нет, не мне судить. Возвращаясь к твоему вопросу о месте, где мы сейчас находимся: лабиринты у нас под ногами — это квартал Байрру-да-се, трущобы, и мне очень жаль, что нам с тобой не удалось прогуляться по ним в тишине безо всяких происшествий. Что же касается языка, то старожилы говорят на диалекте баскского, но время от времени сюда заносит кого-нибудь, кто не понимает на нём ни слова, поэтому в ходу и португальский, и испанский. Ну, так что же? Мне удалось удовлетворить твоё любопытство?

Кори обессиленно кивнул, понадеявшись, что на этом их беседа и закончится, но не тут-то было.

— Кстати, у меня тоже есть пара вопросов к тебе, мой непослушный мальчик, — вдруг медленно, с расстановкой произнёс Микель, глядя на Кори так пристально, что тому моментально захотелось провалиться сквозь крышу и дальше, в идеале — вообще на другую сторону земли, если только эта другая сторона вообще существовала. — Во-первых, объясни-ка мне, почему ты сразу же не покинул это опасное место, как только понял, что не один в глухом тупике? Дома, обитающие там, изрядно болтливы — ты должен был услышать их беседу ещё на подступах к нему.

— Я… — Было неуютно от вынужденных оправданий, и всё-таки Кори, пересилив себя и протоптавшись ногами по еле живой гордости, сдувшейся и ставшей почти как шкурка почившего домика, принялся путано объяснять: — Я сперва сбежал от тебя… И думал, что один, но потом мне показалось, что за мной кто-то идёт. Тогда мне стало тревожно, и я пошёл быстрее, а оно за моей спиной тоже ускорилось. Мне показалось, что это диаблеро… Я плохо разбираюсь в них, но это был кто-то звероподобный, — каждое слово давалось ему с трудом, застревало в глотке, но он силком выталкивал их, хотя бы так искупая свою вину. — В общем, это вроде как был диаблеро, и он преследовал меня. Мне стало страшно… но я заблудился, я это понял в тот момент, иначе бы вернулся, честно! — Микель не перебивал, внимательно слушал, а на этой фразе спокойно кивнул, принимая жалкие извинения, спрятанные за семью печатями. Кори его жест немного подбодрил, и он заговорил увереннее и твёрже: — Мне кажется, что в какой-то момент диаблеро собирался наброситься на меня, но тут откуда-то выскочили эти странные огоньки, и это меня спасло…

— Огоньки? — непонимающе нахмурился Тадеуш, впервые решив вклиниться в скомканное мальчишеское повествование. — О каких огоньках речь, menino? Я не заметил ничего такого.

— Они потом смылись, да, — кивнул Амстелл. — Как раз когда я добрался до этой площадки с домами… Испугались, что ли… Такие зеленоватые, как светляки, и летали роем.

— А, наверное, это были иелчу, — догадался Микель. — Только что им здесь-то понадобилось?

— В смысле? — переспросил Кори, непонимающе наморщив лоб. Ближе к виску у него запеклись тонкой корочкой разводы крови, и мужчина, заметив их, потянулся, осторожно стирая с мягкой кожи.

— В том смысле, мой милый мальчик, что эти огни водятся в основном в угольных шахтах, где сыро, темно и клубятся густые туманы. Их исконное место обитания — бустурийский провал, там иелчу чувствуют себя привольно и редко его покидают, а уж городá-то они и подавно не жалуют. Иелчу — это блуждающие огни, — пояснил он.

— Диаблеро их почему-то побаивался, — вспомнив эту деталь, поведал Кори. — И я пошёл за огнями, а они летели всё быстрее, как будто издевались… Ну и…

— И?.. — поторопил его Микель, подталкивая к продолжению.

— Упал я с этой проклятой лестницы! — разозлившись, огрызнулся уязвлённый Кори. — Чего ещё тебе надо? Когда пришёл в себя, было уже слишком поздно.

— Ладно, — кивнул Тадеуш, более-менее удовлетворённый его скомканными объяснениями. — Но это был только первый вопрос, menino. Меня больше волнует другое: почему ты не звал меня, когда на тебя напали?

Амстелл молчал, будто в рот воды набрал, и глядел строго перед собой, старательно игнорируя лузитанца; судя по всему, на этот вопрос он отвечать не собирался.

— Príncipe?.. — требовательно окликнул его Микель, и тогда юноша, не выдержав обрушившегося на него дня и последующей изнурительной ночи, в отчаянии накрыл лицо ладонями и попросил почти с мольбой:

— Верни меня домой!.. Небо светлеет, скоро рассвет. Ты растворишься, а мне придётся потом торчать на этой паршивой крыше…

Тадеуш хмыкнул — видно, допускал и такой исход в качестве возможного наказания, дельного способа проучить в воспитательных целях, не одному только Кори пришедшего на ум, — и, осторожно балансируя на срывающейся к мостовой черепице, выпрямился во весь рост, не выпуская крепко зажатых в ладони мальчишеских пальцев.

— Как скажешь, meu céu. Очевидно, откровений я от тебя не дождусь, но да и чёрт бы с ними. Держись за меня крепче!

Полёты наяву, лиловая высь, пригоршни звёздных миров, великанское миртовое древо, прорастающее корнями из центра земли, на чёрном африканском континенте, где дети голопузы, босоноги, шоколадны и курчавы, где верят в спящего под горой дракона, где так знойно, что воздух дрожит от дуновения ветерка, и колышутся миражи подле узловатых стволов стариков-баобабов — всё это становилось ближе, когда Кори понимал, цепляясь за плечи Микеля Тадеуша, что они обуздали небо, угодив в последнюю на свете сказку, оставленную для проклятых и потерянных, для взрослых Питеров Пэнов, проигравших в карты свою обетованную Нетландию.

У этих Питеров Пэнов были грязные ладони, драные обноски, острые зубы и тёмная душа, но они всё ещё умели летать, отчаянно выскребая для драгоценных полётов посеревшую пыльцу фей изо всех уголков своих бесприютных домишек и посыпая ей себе понурые и усталые плечи.

Chapter Text

Улочки в сахаре колотом,
масла оливы взвесь —
вечером город весь
зáлит миндальным золотом.
Каждый его уголок —
тайна шкатулки старой,
фо́лия и гитары,
фаду и сизый смог.

Пробуждение заполнило голову тягучим свинцом, и Кори, заслышав на грани глубокого сна мерзостное пиликанье будильника, беспощадно вещающего, что пора вставать, мученически поднялся, с самым разбитым видом сел на постели и обвёл невидящим взглядом комнату, залитую просеянным сквозь занавесочное сито белым светом. Пора было собираться и идти на работу, а у него по телу растекалась анемия, кровяные тельца страдали от истощения, ему недоставало кислорода, отдыха, сна — чего угодно недоставало, чтобы чувствовать себя живым и здоровым. Сегодня у Амстелла не нашлось бы сил даже на войну с доставучим дневным Микелем; в сущности, их едва хватило подняться на подкашивающиеся ноги и, терзаясь болью в ушибленной, пульсирующей ритмичными молоточками и всё ещё вспухшей голове, поплестись в подъезд, где за дверцей рядом с кухней скрывались ванная с туалетом.

Перед тем как лечь спать, он заставил себя влезть под душ и в полусне смыть остатки запёкшейся крови, так что разбитые коленки и ободранные локти с ладонями понемногу заживали, но череп нудно раскалывался, намекая на возможное сотрясение, в целом всё ещё было слишком паршиво, и мысль, что надо куда-то тащиться и что-то делать, сводила с ума.

Когда они возвратились под утро, Casa com asas как раз усаживался в выбоину выдранного с корнями фундамента, подрагивая крыльями, царапая брусчатку когтистыми ящерными лапами и поудобнее устраиваясь в привычном гнездовище. Кори долго околачивался на почтительном расстоянии от порога, выжидая, пока зверьё уляжется и прикорнёт — а оно всё никак не хотело, отказывалось, пяля на хозяина бельмастые стеклянные глазищи и подмаргивая веками ставней. В конце концов разбесившийся Амстелл, уже пошатывающийся от изнеможения, отчаялся и заявил, что не будет дожидаться рассвета, а пойдёт внутрь так, и плевать даже, если этот живоглот попытается его сожрать, что в целом было сомнительно, учитывая подозрительные щенячьи повадки, неуловимо проскальзывающие в поведении домишки.

Он почти шагнул внутрь, распахнув скрипучую дверку, как вдруг Микель, всё это время хранивший печальное безмолвие, обхватил его со спины, прижимая к себе, оплетая руками за грудь, касаясь губами затылка и медленно скользя по шёлку волос к ушному завитку.

«Подожди, menino, — зашептали его губы. — Не убегай так поспешно. Позволь мне напоследок хоть немного насладиться тобой — мы так мало времени провели с тобой вместе сегодня! Ещё пара минут, и я тебя отпущу».

Кори замер в безвольном оцепенении, стискивая пальцами дверную притолоку — после всего, что случилось этой ночью в лабиринтах тёмного города, он не мог нормально сопротивляться и покорно позволял проделывать с собой почти всё, чего хотелось его взрослому провожатому.

Тадеуш тёрся щекой об его щёку, бережно и крепко обхватывал пальцами за подбородок, заставляя аккуратно повернуть голову, склонялся, тянулся к приоткрытому мальчишескому рту, целовал глубоко и долго, чередовал с поверхностным и жарким; свободная рука скользила по телу, задирала толстовку, запуская под ткань зябкий предрассветный холодок, оглаживала впалый живот, и ласки эти медленно, но верно сводили юношу с ума.

Микель отстранился сам, будто понял, что довольно, пора откланяться. Грустно улыбнулся на прощанье, обвёл кончиками пальцев мягкую раскрасневшуюся щёку своего menino и, развернувшись, ушёл, закуривая очередную сигарету, а Кори остался с трясущимся от возбуждения телом и перевёрнутой вверх дном душой, где всё смешалось в один перепутанный мамурами клубок, и расплести, разобрать его по ниточке уже казалось совершенно невозможным.

Кори не спасала ни разбитость, ни холодная вода: его ломало, тянуло, в груди что-то рвалось навстречу Микелю, силясь пробить ребра и выбраться наружу, а от осознания, что скоро увидится с ним, окатывало нетерпеливой дрожью. Он успел позабыть и о его вчерашней скотской выходке на заброшенной рельсовой дороге, и о своей обиде, да и едва ли было возможно так долго держать её на болванистого лузитанца.

Он простил его ещё ночью, он простил их обоих, и мысли в голове всё чаще принимались крутиться вокруг проклятья, наложенного кем-то неизвестным на этого человека, расколовшего надвое и заключившего одну половину сущности в тёмной поре суток, а другую — в светлой. Кори казалось ненормальным и откровенно аморальным проводить время то с очкастым чудаком, то с чёртом в цилиндре, но, как только он представлял, что кого-то из них придётся навсегда оттолкнуть, ему сразу же становилось страшно, дурно и болезненно, а сердце щемило так, словно пытался распилить его ржавой пилой.

На Матозиньюш яро жарило солнце, отражаясь в зеркальных крупицах пляжного песка и вместе со светлым лазоревым небом вынуждая щуриться до слепоты. Тёртые домики цвета кофе-мокко собирали на свои стены скудную полупрозрачную тень, худо-бедно сохранившуюся ещё у обшарпанных зелёных дверей да пустынных ступенек. Под лиственной сенью в предчувствии сиесты дремал одинокий пластиковый стул с забытой у его ножек пепельницей, ждал долгих загородных прогулок бесхозный велосипед с ярко-красной рамой, прикорнувший у косого крыльца, над декоративными балкончиками плескались на верёвках полотенца, рубашки-поло, мужские футболки и семейные трусы, и позолоченное светило понемногу пробиралось в самые глухие уголки города, прогревая скопившуюся там вековечную плесневую сырость. Сухо блестела калсада под сонными английскими фонарями, старенькие трамваи неторопливо бежали по отутюженным рельсам, покачивая туловами яично-жёлтых вагонов, и трава пробивалась сквозь камень у самой точки соприкосновения подвальных этажей и выложенных брусчаткой тротуаров.

Вдалеке курилось нежным сиреневым дымком шумящее море, серебрилось волнистой рябью, плавно выплёскивалось на шуршащий берег спокойными волнами, загребая и слизывая песок, но Кори ничего этого не видел и не замечал — он со звенящей от пустоты головой бездумно брёл привычным маршрутом, покуда не добрался до дверей своего магазинчика. Чуть не заснул, усердно давя на кнопку звонка и дожидаясь, когда ему откроют, буркнул что-то невразумительное вместо приветствия и с недовольным видом поплёлся приниматься за дела, поминутно мрачнея, как штормовая туча.

Всему виной был паршивец Микель, он и его шизофрения, неурочные ночные прогулки и совершенное отсутствие времени на отдых ото всей этой безумной круговерти: к тому моменту, как Кори закончил расставлять продукты по своим местам на полках, хотелось упасть лицом в пол и не шевелиться хотя бы ближайшие пару часов.

Он выполз на улицу, всё так же пошатываясь, не глядя ни по сторонам, ни даже себе под ноги, и сразу же на кого-то налетел. Почувствовал, как чьи-то руки мягко обхватывают за плечи, уберегая от падения или удара, а затем принимают в горячие объятья, прижимая к груди.

Кори вяло взбрыкнул, ещё прежде этого успев уловить обонянием знакомую смесь табака с одеколоном из потусторонних цитрусов, ядовитых апельсинов из сказки про Мигеля, и не стал даже отбиваться, махнув на всё рукой: после испробованных поцелуев всерьёз возмущаться на каждое прикосновение особого смысла уже не было.

— Что с тобой, Flor de lírio? — послышался обеспокоенный голос над ухом. — Ты еле живой… Sol, только не говори мне, что это опять…

— Да, это опять ты, — вяло промямлил Кори, слишком слабый, чтобы сбросить ласкающие и тискающие ладони. — Ты, придурок, не даёшь мне спать ни ночью ни днём, и если так продолжится, я точно сдохну.

— Этот ублюдок опять к тебе приходил?! — зарычал тупой Микель, который ровным счёётом ничего не хотел ни понимать, ни принимать. — Что вы делали на этот раз?!

— Этот ублюдок — ты, — устало заметил Амстелл, начиная понемногу беситься и сознавая, что бесполезно пытаться донести до лузитанца такую простую истину. Из последних сил вывернулся, высвободился, скинул с себя собственнические руки и зашагал рядом, не особенно разбирая, куда ведёт его мужчина. — Как же вы меня оба заебали! Да, он такой же непрошибаемый тупица, он не понимает, что приходит ко мне днём, он уверен, что я его обманываю, потом наступает утро, и он — ты, то есть, если ещё не понял! — снова появляется, только ни хуя не помнит… Я сказал, блядь, что не высыпаюсь! Сколько ещё раз нужно повторить, чтобы вы, два безмозглых кретина, наконец уже это поняли?! Ты — это он, он — это ты; даже у меня не осталось в этом ни малейших сомнений! И если вы не хотите, чтобы я послал вас обоих к дьяволу, то советую усвоить всё, что я только что сказал!

Тадеуш рядом с ним замолчал, помялся, вроде бы что-то то ли осознал, то ли просто смирился с услышанным и, снова бережно приобняв Кори за плечи, куда-то потащил, перекраивая их первоначальный бесцельный маршрут.

— Куда мы? — хмуро буркнул Амстелл, недовольно дёргая плечом и скидывая с него давящую тёплой тяжестью руку. — Куда ты меня тащишь?

— К себе, menino, — отозвался Микель. И тут же поспешно добавил, опасаясь, что сейчас начнётся ураган, бунт, мятеж: — Только прошу, не стоит сразу же обвинять меня в дурных намерениях — тебе нужно как следует выспаться, а погулять мы ещё успеем. Заодно побываешь у меня в гостях, разве плохое предложение?

Кори, положа руку на сердце, был не против сейчас куда-нибудь свалиться и компенсировать бессонную ночь хотя бы парой часов беспробудного сна, да и любопытство изнутри подзуживало узнать, где и как живёт этот Микель Тадеуш — это с одной стороны.

Со стороны же другой, от мысли уснуть, оказавшись совершенно беспомощным, в чужом доме и в полной власти человека, которому не то чтобы сильно доверял, откровенно вставала дыбом шерсть на загривке и в сознании надрывалась красным светом тревожная сирена, упреждая: «Alarm, achtung, затея эта из рук вон плохая, аукнется так, что мало не покажется!».

— Дерьмовое, — честно признался Кори, косясь на улыбчивого лузитанца, лучащегося ангельским добродушием и такой подозрительной честностью в карих глазах, что как-то разом во всё это не верилось. — Никуда я с тобой не пойду. За идиота меня держишь?

Тадеуш улыбнулся ещё шире, растягивая губы в обрамлении лёгкой щетины и жмуря смолисто-чёрные южные ресницы, развёл руками, демонстрируя обиду и смиренную оскорблённость в самых лучших чувствах:

— У меня не было на уме ничего того, о чём ты наверняка подумал, bebê. Я живу на Алиадуш, неподалёку от площади Свободы, у меня квартирка на пятом этаже, и оттуда будет удобно отправиться на прогулку, когда ты выспишься и отдохнёшь. Обещаю, что и пальцем тебя не трону. Ну, разве что чуть-чуть.

Его последняя оговорка, скользкое и тревожное «чуть-чуть» добило Кори окончательно: он, огрызнувшись и в последний раз отшвырнув его руку, обвивающую хитрым ужом и старающуюся увести за собой, решительно зарычал:

— Сказал, что не пойду к тебе — значит, не пойду! Ты тупой или глухой? У тебя на роже твоей паскудной всё написано! Просто купишь мне… купишь этот паршивый кофе и… и пойдём гулять.

Микель вздохнул, но спорить не стал, а покладисто затащил Кори в первую попавшуюся на пути кофейню, где долго и придирчиво выискивал в обширной кофейной карте, будто специально собравшей в себе все возможные вариации одного-единственного бодрящего напитка, то чудодейственное снадобье, которое сейчас требовалось его юному спутнику. В конце концов выбор его остановился на кофе с каплей алкоголя для себя — «Um café com cheirinho, faz favor», — и Galão escuro, где больше половины стакана занимало молоко, для Кори. Пока бариста готовил их заказ, колдуя над одинаковыми картонными стаканчиками с высокими краями, Амстелл недоумённо вчитывался в ненужную уже карту, силясь постичь полусонным мозгом смысл непонятных ему слов.

Так и не разобравшись самостоятельно, он решил всё-таки задать вопрос Тадеушу, благо что тот всегда готов был потрепаться, дай только волю.

— Почему они все так странно называются? Что за «bica» и «abatanado», что это значит?

Лузитанец оживился, подтёк ближе, касаясь оголённой рукой, лишь у самого плеча укрытой лёгкой белой футболкой, обнажённого и чувствительного мальчишеского локтя, склонился, заглянул в испещрённый буквами-закорючками лист, будто до этого не успел изучить вдоль и поперёк, и ответил:

— «Abatanado» — это примерно то же самое, что и «американо», мальчик мой. К сожалению, не берусь заявлять, что знаю, как называют его во Франции.

— Café noir, — буркнул Кори, даже не догадываясь, что творит с мужчиной грассирующим «р» и лёгким придыханием, свойственным коренным французам. — Чёрным кофе называют. По-твоему, я в нём разбираюсь?

Тадеуш коротко хохотнул и, поднимая в груди юноши целую бурю так и не нашедшего выход возмущения, притянул к себе, поцеловав в макушку и взъерошив губами шелковистые волосы. Кори меньше всего хотелось позориться перед посторонними — бариста искоса поглядывал на них, видимо, безошибочно угадав особые тонкие отношения, витающие между португальским мужчиной и восточным мальчишкой, — поэтому пришлось молча снести эту выходку.

— Разумеется, тебе ни к чему в нём разбираться, Flor de lírio, — Микель продолжал, точно весенний кот, бесстыже обнюхивать его густую гриву, накуриваясь своей личной наркоманской валерианой и с каждым вдохом всё больше пьянея и дурея. — Достаточно того, что разбираюсь я. Тем не менее «американо» и «эспрессо» известны всем. «Bica» как раз и есть обыкновенный эспрессо.

— Почему тогда у него такое странное название? — допытывался Кори, всегда недовольно ворчащий, если вокруг что-нибудь выбивалось из ряда вон и находилось за пределами его понимания.

— Потому что «Beba Isto Com Açúcar», — пояснил Тадеуш, осчастливленный, что его спрашивают и его мнением интересуются. — «Пейте это с сахаром», только и всего. Говорят, что когда-то давно в одной из старейших кондитерских Лиссабона — не исключено, что той самой, где подают Паштел де Белен, — к булочкам и сладостям начали варить бразильский кофе. Горький и терпкий напиток по вкусу местным жителям не пришёлся, и тогда владелец заведения, наблюдая, как неохотно люди пьют его любимый кофе — а он явно понимал в нём толк, — нарисовал плакат с надписью «Beba Isto Com Açúcar», сокращенно BICA. Хотя я все равно предпочитаю без сахара, иначе не почувствуешь никакого контраста между сладостью и горечью.

К концу его речи Кори уже хотелось как можно скорей убраться из кофейни — бариста, подслушав всё от начала до конца, проникся к ним излишней симпатией, и улыбка, расползающаяся на его загорелой физиономии, нервировала ещё больше, чем ставший привычным и по-своему понятным Микель.

Тадеуш это то ли угадал, то ли почувствовал, быстро расплатился за кофе, и пытка наконец-то закончилась: они снова оказались на улице, под дуновением треплющего волосы бриза и горячкой набирающего бешеную силу солнца.

— Помнится, я обещался отыскать для тебя безлюдный пляж, bebê, — припомнил вдруг лузитанец, выкидывая пластиковую крышку в подвернувшуюся урну и отхлёбывая из стаканчика. — Вот туда как раз и пойдём. Может быть, ради такого случая ты согласишься искупаться со мной?

— Даже не надейся, — огрызнулся Кори, с лёгкой неприязнью заглядывая в свой огромный стакан, наполненный до самых краёв, и пытаясь понять, где там вообще кофеин. — Я сказал, что не буду купаться!

— В такую-то жару? — хмыкнул Тадеуш. — В тебе дремлет истый мазохист, menino. У меня, кстати, имеются некоторые садистские наклонности, так что мы идеально подходим друг другу, тебе так не кажется?

— Нет, — коротко отрезал Амстелл, метнув на него злобный взгляд — подобные разговоры ему категорически не нравились, больше неподвластное своему непосредственному владельцу тело даже в полусне чересчур охотно на них отзывалось, в бёдрах помимо воли собиралось горячее тепло и начинала сладко ныть вся промежность, от лобка с медленно набухающим членом и до самого копчика.

— Ты лжёшь, — уверенно возразил Микель. — И однажды мы оба сможем в этом убедиться.

Порту рисовал на себе картину в пастельных тонах, и топлёный молочный песок, изъеденный чёрными червоточинами безымянных следов, растворялся в дымке смазанного маревом неба, где слепяще палила белая звезда. Слева поодаль возвышалась уже знакомая Сырная крепость — замшелая, гранитная, приземистая, — взрезая волны коротким мысом, на котором её когда-то возвели, тени ложились муаровым полотном на пустое побережье, море нависало над твердью лавиной, «с горкой» заполняя земные впадины и поминутно грозясь выплеснуться из своей чаши и затопить всё вокруг; остались только выгоревшие бирюза, лазурь и беж, и Микель Тадеуш, щуря глаза от бьющего в них света, растрёпанный и взъерошенный, немного небритый и одетый всё так же раздолбайски, как и всегда, вёл мальчишку через пляж к неровной и пенящейся линии прибоя.

Здесь и впрямь оказалось довольно безлюдно — облагороженная и предназначенная для купания полоска давно закончилась, а дикие и неухоженные места ни туристы, ни местные почему-то не жаловали. Микель, однако же, не удовлетворился достигнутым и повёл Кори ещё дальше, туда, где торчали ровные пологие скалы и начиналась густая тень, отбрасываемая стенами зáмка и изломанная об острые края торчащих из воды камней.

Каштелу-до-Кейжу сохранил при себе обглоданные и надкусанные останки старых крепостных стен, поднимаясь над шелковистым песком несовершенными геометрическими фигурами, обломанными то с одного, то с другого края. Солнце, ласково обступая их, создавало оазисы прохлады, и Тадеуш, вместе со своим спутником добравшись до ближайшего из них, плюхнулся прямо на песок, тем самым давая понять, что вот они и прибыли, после чего отхлебнул ещё немного своего кофе, терпко пахнущего вымоченной в ликёре черешней.

— Присаживайся, menino, — добродушно предложил он. И, заметив колебания Кори, добавил: — Я могу что-нибудь подстелить, если ты боишься испачкаться. Хочешь, футболку подстелю?

Кори хватило представить оголённый торс мужчины, украшенный смугло-розовыми кружочками сосков и редкими тёмными волосками, наверняка не обошедшими стороной эту часть его тела, ямочку пупка в обрамлении кубиков пресса — если, конечно, у Микеля был хоть какой-нибудь пресс, что по его разгильдяйскому образу жизни казалось весьма сомнительным, — и другую дорожку курчавой растительности, исчезающую под линией джинсов, чтобы без лишних слов быстро присесть рядом с ним, пока лузитанец не успел воплотить свою угрожающую заботу в жизнь.

— Не жди, что я полезу в воду, — заранее предупредил он, в сотый раз критически заглядывая в свой стакан и пытаясь сообразить, издевается над ним Тадеуш или же действительно верит, что мерзкое молоко может быть хоть в чём-то вкуснее, чем такой же мерзкий кофе. И то и другое оставалось для Кори редкостной гадостью, а в сочетании так и вовсе превращалось в гремучую смесь, но он всё-таки пил, чтобы не свалиться в сонный обморок. — Я не буду купаться, сказал ведь уже!

— Ты много теряешь, Flor de lírio, — Микель устроился вполоборота к нему, и Амстелл заранее приготовился держать оборону, но этого не понадобилось — как ни странно, уговаривать его не стали, а взамен перескочили на другую, куда более щекотливую тему: — А всё-таки хотелось бы знать, что творится ночью — ты не говоришь мне ни слова, и я начинаю подозревать тебя во всех смертных грехах, юноша.

— Какое твоё дело? — вспыхнул Кори, скаля зубы и бешено вытаращив глаза в подводке бессонных теней. — Лучше займись своей амнезией, тогда и будешь сам всё знать без моих рассказов!

— Жестоко с твоей стороны, — заметил Микель, пожевав губы. Поглядел на море, пожмурил глаза и потянулся в карман за сигаретами. — Могу я покурить, menino? Не отказывай мне в этой маленькой радости. Что же касается памяти, то я, увы, над ней не властен. Что бы ни происходило ночами, для меня наутро остаётся одна чернота и пустота. Сколько бы я ни силился упомнить хоть какую-нибудь мелочь, всё тщетно.

— Правда, что ли? — огрызнулся Кори, обречённо глядя, как сигарета перекочёвывает в рот лузитанца, а зажигалка, не дожидаясь дозволения, расшатанным колёсиком высекает искру под смуглыми пальцами. — Тогда, может, начнёшь уже мне верить? Если хочешь, чтобы тебе рассказывали, прекрати уже орать это блядское «он», делая вид, будто не имеешь к нему никакого отношения! Когда ты поймешь это своими тупыми мозгами, тогда и получишь рассказ.

— Хорошо, мой дерзкий мальчик Кори, — покорно и с настораживающей лёгкостью согласился хитрый Микель. — Я верю тебе! Он — это я, а я — это он. Поведаешь мне историю…?

— Нет! — отрезал Амстелл, прекрасно чующий, что покладистость эта — только до поры и до времени, а чуть что, так сразу полыхнёт пожарище никогда не угасающей ревности. — Ни хуя я тебе не поведаю! Потому что ты психопат конченый, ладно, не ты, а твоя ночная шизофрения! Ещё скажи, что удивлён и не знаешь за собой такого?

Микель призадумался, выдохнул в сторону табачный дым, чтобы бриз поскорее подхватил и развеял над Матозиньюш, растворил в свежем воздухе, пахнущем солью и витаминным солнцем, и честно признался:

— Мне кажется, я могу за собой допустить некоторую… психическую нестабильность. И всё-таки, что именно случилось ночью, Sol? Мне важно это знать, иначе ревность сожрёт меня изнутри.

— Ничего не случилось, — Кори отвернулся, нехотя шевеля губами и принимаясь за вытребованные с него откровенности, которыми делиться совершенно не хотелось, поскольку все минувшие события теперь так или иначе представлялись ему компрометирующими. — Там, в этом странном мире, обитает много всяких тварей. Ты… убил одну из них, причём сделал это с отменным наслаждением и жестокостью, и после этого ещё будешь утверждать, что не псих? Ты с каким-то больным удовольствием выдавил ей глаза и размозжил череп в труху, маньяк паршивый! Это — нормально, по-твоему?!

Микель пристыженно молчал, катая в пальцах тлеющий окурок и покусывая губы, точно не знал, что ответить на подобное внезапное обвинение. Его привели в Судный зал, и верховный архангел с укоряющим взором печальных глаз зачитал перечень вменяемых ему грехов, а бедолага, безвинно осуждённый, только и мог, что стоять перед равнодушными присяжными да недоумённо разводить руками, пока все продолжали смотреть на него, как на волка, укутанного в плохо подогнанную и криво сидящую овечью шкуру.

— Признаюсь, ты меня изрядно потряс, meu bonequinho, — выговорил он, не сводя с мальчишки растерянных карих глаз. — Я, конечно, далеко не святой, но… за что хоть я его убил, это создание? Неужто просто так, развлечения ради?..

Тут Кори осёкся, точно язык проглотил. Долго молчал, вперив в Микеля полнящийся ужасом взгляд, но солгать не мог, равно как и выдавить беспощадную правду. Сознавая, что сам себя загнал в ловушку и что промолчать сейчас значит возложить на плечи Тадеуша больше причитающегося ему по заслугам, он, превозмогая собственную гордость и стыд, нехотя выдавил сквозь стиснутые до скрипа зубы:

— Оно напало на меня. Вот за это ты его и убил.

— А-а-а, вот оно что! — обрадовавшись, мигом просветлел лузитанец, каким-то чёртом умудряющийся пьянеть от своего кофе, приправленного ликёром «Амаретто» с вишней — видно, ничем с утра не успел позавтракать, когда собирался на запланированное свидание. — Так ведь это всё объясняет, menino, и, как мне кажется, целиком и полностью оправдывает меня в твоих глазах, разве нет? Или ты предпочёл бы, чтобы я стоял столбом в стороне, пока какая-то неизвестная мне тварь покушается на твою жизнь и здоровье? Расскажи-ка поподробнее, как там я его прикончил?

— Да пошёл ты! — окончательно взбеленился Амстелл, стискивая кулаки и озлобленно косясь на свой кофейный стаканчик, усаженный глубоко в остужающий песок — Galão escuro медленно, но верно затягивался мутной молочной пленкой. — Пошёл ты в за… блядь, просто отвали, придурок! Думаешь, мне приятно было это видеть? Оно ничем мне не навредило, и не было ни малейшей причины его убивать, кретин с больными наклонностями! Поэтому не вздумай там возомнить, будто подобные поступки могут мне хоть чем-то понравиться!

— Не думаю, солнышко, — не стал с ним спорить Микель, покладисто принимая все возмущения. — Могу себе представить, что зрелище это было не для слабонервных, если прежде тебе ни разу не приходилось видеть смерть…

— Приходилось, — внезапно для самого себя возразил ему Кори, обычно неразговорчивый и предпочитающий всему серебру болтовни золото молчания.

Тадеуш встрепенулся, подался навстречу, машинально туша прогоревшую до фильтра сигарету в сыроватом песке, и вгляделся в утончённое мальчишеское лицо с неподдельным вниманием, будто мечтал прочесть в нём сокрытые от всего мира тайны.

— В самом деле? — посерьёзнев, осторожно спросил он. — Знаю, что о таком выспрашивать не очень-то вежливо, но притворяться, что мне не интересно, не в моих правилах, menino. Если это не причинит тебе боли, я бы послушал твою историю.

— Не причинит, — немного недоумённо пожал плечами юноша, хмуро сводя к переносице тонкие брови и нарочито не глядя на мужчину: слишком трудно давалось выдерживать его пронзительный взгляд, в котором плескалось через край обожание пополам с неприкрытым желанием, а Кори хорошо понимал, что долго смотреть в упор чревато неурочным поцелуем. И чем сильнее ему самому хотелось с ним целоваться, тем упрямее он отворачивал смятенное лицо. — Уже не причинит. Мы росли в детском доме с одним мальчиком и были почти ровесниками. Его звали Ансельм, и он был сталкером похлеще тебя. Не давал мне покоя ни днём, ни ночью, всюду таскался как хвост. Я его на дух не переносил, но потом… потом что-то переменилось, и незаметно он стал… другом, что ли. Я плохо помню и его, и то время, обрывками в основном, но день, когда его не стало, врезался в память на всю жизнь. Это был август, в саду собирали яблоки — до сих пор не переношу их запаха, — а Ансельма заворачивали в белую простыню, точно манекен какой-нибудь. У него была переломана шея, и изо рта натекла целая лужа крови, замарав всю траву. Я запомнил чёрную лужайку, холодную росу, его стеклянные глаза, неестественно вывернутую голову и раскрытый рот. Он просто упал с этой грёбаной яблони и на что-то напоролся, а я… я тогда вдруг впервые понял, что люди умирают очень просто и неожиданно. И что смерть — это всегда страшно и… больно.

Тадеуш долго молчал, а потом медленно выговорил:

— Прости меня. Я не хотел, чтобы ты снова переживал эти чувства, мальчик. И тот я, что приходит ночью, тоже не хотел этого. Я прошу прощения за нас обоих.

Кори коротко и отрывисто кивнул, принимая извинения и чувствуя себя до крайности неуютно, словно душу обнажил, вскрыв грудную клетку и продемонстрировав светящийся фонарик под сердцем. Тут же успел и пожалеть, что наговорил лишнего — насупился, напустил на себя угрюмости, а Микель, тоже ощущая повисшую в пространстве между ними неловкость, потянулся к оставленной на песке пачке за новой сигаретой с явным намерением хорошенько протравить себе ими от взбудораженных нервов лёгкие. Одним глотком допив густо-горькие остатки кофе, он с сожалением оглядел опустевший стаканчик и, недолго думая, приспособил его под пепельницу, зашвырнув туда скомканный чуть ранее окурок.

— А хочешь, расскажу тебе про осьминогов, menino? — спросил вдруг, снова споткнувшись взглядом о морскую гладь, скидывая с голых стоп разношенные шлёпанцы и зарываясь прямо пятками и загорелыми пальцами с ровными полукружьями светлых ногтей в прохладный песок.

— Про кого? — ошарашенно вскинул голову Кори, от удивления мгновенно позабыв о разбережённой детской ране.

— Про осьминогов, — повторил Тадеуш, возвратив сошедшую было болванистую улыбку и очевидно издеваясь. — Про этих очаровательных морских гадов.

— Ничего очаровательного в них не вижу, — с отвращением признался Кори, недоумевая и одновременно любопытствуя. — И что с ними не так?

Микель звонко щёлкнул пальцами, обрадовавшись такому вопросу, будто ничего лучше menino спросить и не мог.

— Точно, мой мальчик! С ними сильно что-то не так. Дело в том, что в жизни у осьминогов всё обстоит очень сложно и даже, я бы сказал, фатально: после секса самка пожирает самца, хотя ничего удивительного в этом как будто бы и нет, в природе подобное зачастую случается. Поэтому самцу, если он, конечно, хочет пожить ещё немного после полученного удовольствия, приходится запрыгивать на избранную даму так, чтобы оказаться подальше от её рта и избежать последующего обязательного акта каннибализма, а, закончив свои дела — удирать от неё со всей возможной скоростью.

— Что за пошлую хрень ты мне рассказываешь? — не зная, как реагировать на деликатную и потенциально тревожащую его тему физической близости, Кори растерялся, подобрался на всякий случай, заметно напрягшись и сощурив глаза, но лузитанец то ли ничего не замечал, то ли всеми силами притворялся, что ничего не замечает, и немного уязвлённо отозвался, непонимающе разводя руками:

— Чего же в ней пошлого, Sol? И почему люди всегда находят так много пошлого в естественных вещах? Вас, menino, учат в школе гадостям и называют это нравственностью и приличиями, хотя мне за ними видится одно только лицемерие. Так вот, возвращаясь к осьминогам: многие создания поступают подобным образом — чёрные вдовы или богомолы, например, но недавно я прочёл одну занятную штуку. Есть, оказывается, такие полосатые осьминоги — за расцветку их прозвали «Арлекинами», — правда, водятся они не у нас в Атлантике, а в Тихом океане; так вот, какой-то учёный вдруг выяснил, что они не расстаются после секса и совокупляются клюв к клюву. Они образуют пары, делят трапезу и крышу над головой и, уж прости мне мою откровенность, трахаются друг с другом практически каждый день. Другие осьминоги спариваются на расстоянии вытянутого щупальца, а эти соприкасаются клювами в нижней части тела, словно целуются.

— И что? — враждебно окрысившись, уточнил Амстелл, улавливая в микелевской болтовне что-то заведомо не то. — Чем я должен был тут проникнуться?

— Хотя бы тем, что они любятся друг с другом? — предположил тот, потянулся вдруг, обхватил остолбеневшего юношу рукой за плечи и притянул к себе, заставляя прижаться и прильнуть мгновенно подскочившим температурой до точки кипения боком. — Тем, что даже животным не чуждо это, якобы остающееся исключительно человеческой прерогативой, чувство? А я бы здесь ещё даже поспорил, кстати, кому оно более свойственно: собаки умирают на людских могилах, люди на собачьих — никогда. …Тебе не наскучила моя болтовня, menino?..

Кори стушевался, молчаливо мотнул головой, вперил взгляд в песок у вытянутых ног, оставаясь под обнимающей рукой всё таким же напряжённым, как гитарная струна, натянутая до предела и грозящая вот-вот лопнуть, а Тадеуш, словно почуяв это, вместо того чтобы отпустить, привлёк ещё ближе, зарылся губами в волны волос на мальчишеской макушке и, лохматя их поцелуями, зашептал:

— Ты ведь будешь со мной встречаться, мальчик? Будешь моим? Ты мне очень нравишься, до безумия, хотя «нравишься» — это лживое слово, я зря за него ухватился, забудь: я влюблён в тебя ещё с того момента, как впервые увидел на Матозиньюш, и чувство это с каждым днём только крепнет… Ты будешь моим?..

— Отвали, — выдохнул Кори, умирая и задыхаясь от рухнувшего на него с небес ужаса, от кошмарного вопроса, на который требовали немедленного ответа, и вообще от всего, что творилось сегодня с озабоченным Микелем, расширяющим свои португальские колонии на закрытой и замкнутой франко-японской территории. Франция возводила баррикады, Страна восходящего солнца рубила мосты, обе они защищались всеми силами, но было тщетно: захватчик уже проник сквозь осаждённые стены, взял форт, сломил сопротивление и разрушил укрепления, а защитники крепости готовы были и сами сдаться в желанный плен.

— Но я не отвалю, — возразил Тадеуш, смеясь ему в макушку — Кори ощущал эту усмешку чувствительными волосами, кожей, нервами, душой, — оглаживая кончиками пальцев голый мальчишеский локоть, выводя на нём круги и скользя то выше, то ниже. — Я никуда не отвалю, Flor de lírio. Ладно уж, можешь не отвечать, разберёмся как-нибудь и так. Может быть, всё-таки искупаемся с тобой?

— Нет, — каждое слово приходилось выдавливать через силу, они еле проталкивались через суженную от сладостного удушья глотку, а поганый лузитанец всё слишком хорошо понимал, продолжая ненавязчивые и как будто бы невинные ласки: то оставлял на щеке невесомый поцелуй, пахнущий табачными смолами, то обтирался кончиком носа о кромку вспыхнувшего жаром уха.

— А жаль, menino, — со вздохом заметил он. — Я бы искупался. Но что-то мне подсказывает, что ты сбежишь от меня, если только отпустить тебя хоть на секунду. Я прав? Молчи, и сам вижу, что прав. Я не теряю надежды, что когда-нибудь и ты поймёшь, как приятно жить полной жизнью, как приятно каждый день пить её до дна из одной чаши, но пока… мне придётся просто держать тебя покрепче, — откровенно поведал он, бессовестно его тиская, и добавил совсем уже буднично: — Твой кофе остыл, Кори. Почему ты его не пьёшь?

— Там это мерзкое молоко, — волнение делало свое дело, и Амстелл не мог подавить в себе искренность.

— Вот же чёрт, — выругался Тадеуш. — Я не знал, что ты и его не любишь тоже. Почему же ты мне не сказал об этом раньше, Flor de lírio?

— Потому что ты уже купил этот грёбаный кофе, — зарычал Кори, злобясь. — Потому что там этот сучий бармен пялился, а когда вышли оттуда и я понял, что в стакане одно молоко, было уже поздно, вот почему!

— Но ты мог бы… погоди-ка, Sol, так не пойдёт, — Микель внезапно отстранился, разорвав обжигающие объятья, и ухватил мальчишку пальцами за подбородок, насильно приподнимая, чтобы заглянуть в смятенное лицо и подёрнутые влажным блеском глаза. — Если тебя не устраивает что-то, купленное мной, ты можешь сразу об этом говорить — я немедленно это заменю.

— Ты купил ночью блядских червяков, — с едкой издёвкой в голосе мстительно произнёс Кори, мигом потяжелев взглядом, где влага за секунду переплавилась в сталь. — Я говорил, что мне даже видеть их противно, но ты всё равно их купил и стал при мне жрать, будто так и надо! Этого ты тоже не помнишь, можешь не оправдываться, я и без тебя давно уже в курсе!

— Червяков?.. — оторопел Тадеуш, немного побледнев и ошалело хлопая глазами. — Я жру ночью червяков?.. Я, кажется, не уверен больше, что хочу знать обо всём, происходящем ночами…

— Пре… персе… копыта утиные, вот что это было! — выпалил Амстелл, стёсывая зубную эмаль до скрипа. — Какая разница, как они назывались? На вид это были мерзостные червяки!

— Персебеш? — разом успокаиваясь, уточнил лузитанец, у которого явно отлегло от сердца. — Это не червяки, menino… к счастью. А то ты умудрился меня порядком перепугать. И что же, ты их так и не попробовал?

— Нет! И не собираюсь, учти! — рассерженный, что объяснять приходится по два раза, дневному Микелю и ночному, рявкнул Кори, помалу приходя в себя, как только греющая приятной тяжестью рука покинула плечо. — Донести до тебя что-либо — просто невозможно, и я после копытных червей даже и не пытался! Так что сам допивай свою молочную бурду.

Тадеуш грустно поглядел на остывший стаканчик, утопленный в песке, подумал немного, обречённо подхватил и сделал большой глоток, заодно вытаскивая из потрёпанной пачки новую сигарету. Кори покосился на него, мотнул головой, чтобы вытряхнуть из неё увесистость чугуна, повоевал с норовящими склеиться веками и подавил зевок, прикрыв ладонью рот. Рассудив, что на пляже при свете дня находиться куда как безопаснее, чем где-то в запертой квартире, он подтянул колени к груди, уткнулся в них лбом, взъерошив пушистую чёлку, поддался лёгкости непослушного тела и, под убаюкивающие крики чаек и шум перекатывающегося прибоя, провалился в тягучую дремоту.

Тот момент, когда поверхностное забытьё превратилось в глубокий сон, Кори ухватить не успел, но очнулся мгновенно, одним махом: раскрыл глаза, дёрнулся, провалившись в пригрезившуюся воздушную яму, практически подскочил и тут же почувствовал, как крепче оплетают за пояс горячие руки и как льнут к зацелованному уху чуть обветренные губы. Вслед за руками и губами он ощутил и чужие твёрдые колени, на которых каким-то непонятным образом успел очутиться, забился, норовя вырваться, так и не смог, ошарашенно обвёл взглядом окрестности, но вокруг было знакомое побережье Матозиньюш, только небесный свет из белого сделался медовым, углубив пастельные тона окружающего мира, и похолодало в погустевшей тени, а в остальном ничего как будто и не изменилось.

— Пусти меня, — вяло потребовал Кори, проклиная себя за то, что так доверчиво уснул. Снова брыкнулся ногами, проезжаясь по песку, зачёрпывая его кедами и оставляя сигналы бедствия незримым ангелам, читающим вечерами следы на берегу. Микель, немного повоевав с ним в шутку, нехотя разжал сплетённые в замок пальцы, и Кори рывком скинул заботливые путы, подлетел, отскочил на пару шагов, покачнувшись и чуть не упав, выровнялся и оглядел приютивший их пляж.

— Сколько я проспал? — спросил он, уже загодя предчувствуя, что ничего хорошего не услышит в ответ.

— Около четырёх часов, — сообщил ему Тадеуш, радостно улыбаясь.

— Почему ты не разбудил?! — зарычал Кори, пристыженный и от этого бесящийся лишь сильнее.

— Да разве я мог, юноша?.. — даже оскорбился лузитанец. — В конце концов, это моя вина в том, что ты не высыпаешься. Пляж, конечно, не самое удачное место для сна, но если подальше от солнца и не на самом песке, то вполне сгодится. К тому же, ты сам отказался поехать ко мне домой.

— Еще не хватало к тебе домой! — взвился Кори, всё никак не желая прощать ни себя, ни Микеля. — Ты и так свои чёртовы руки распускаешь!

— Представь только, сколько у меня было для этого возможностей за четыре часа, menino! — подливая новую порцию масла в огонь, подначил его Тадеуш, будто нарочито издеваясь. — Ты лежал в моих объятьях беззащитный, невинный, беспомощный, а я — можешь поверить на слово, — гладил твои волосы, тихонько их целовал, чтобы ты не проснулся, и понемногу изучал всё твое соблазнительное тело. Ты спал так крепко, что я мог бы, наверное, и не вести себя столь скромно… Кстати говоря, как тебе спалось у меня в руках?

Кори покрыл его отборным французским матом, развернулся и зашагал прочь, проклиная забившийся в кеды песок, остро режущий ноги даже сквозь хлопковые носки, но лузитанец, конечно же, улизнуть не позволил — быстро догнал, подстраиваясь под частый мальчишеский шаг.

— Пожалуйста, не убегай, bonequinho, — примирительно попросил он. — Я ведь не сделал ничего криминального. Разве тебе было неприятно, холодно или неуютно? Напротив, я, как мог, пытался тебя согревать и оберегать твой сон. Теперь, когда ты взбодрился, хочешь, сходим посмотреть Клеригуш? Я давно хотел тебе его показать…

— Ты уже его показывал, — раздражённо бросил Кори, отмахиваясь от хитрых рук, норовящих приобнять за талию.

— Когда это?.. — Микеля сегодня подстерегало одно потрясение за другим, а Амстелл, пользуясь единственным доступным ему средством уязвить самоуверенного португальца, с немалым удовольствием ответил:

— Ночью, придурок! Твоя шизофрения затащила меня на самую крышу, и мы там проторчали почти до самого восхода — так что спасибо, мне хватило, насмотрелся!

— Вы сидели на крыше Клеригуш…?!

— Мы с тобой, кретинище, сидели на этой долбаной крыше! Ты сказал, что любишь помирать на ней перед рассветом.

Микель поверженно заткнулся, переваривая новые подробности своих полуночных похождений, а затем медленно и неуверенно заговорил:

— Ладно, menino. Раз так случилось, что Клеригуш ты уже видел, тогда я мог бы тебя отвести…

— Байрру-да-се, — неожиданно и для него, и для самого себя перебил Кори. — Трущобы. Покажи мне их.

Тадеуш окинул его немного удивлённым и отчасти подозревающим взглядом, но согласно кивнул:

— Разумеется, Flor de lírio. Я с удовольствием покажу их тебе.

❂ ❂ ❂

Трущобы Байрру-да-се, начинающиеся среди извилистых улочек прямиком за собором Се, при свете дня показались Кори не настолько дикими, как в ночной темноте, но зато куда более завораживающими и необыкновенными, насквозь пропитанными духом старого Порту, давным-давно канувшим в лету.

Домики цвета фуксии и спелой моркови, бирюзовые и канареечно-жёлтые, покрытые азулежу и простой штукатуркой, расцвеченной во все тончайшие, хитрые оттенки палитры, были украшены арочными окнами, гнутыми решётками и витыми лозами подвесных фонарей. Крыши венчала проросшая травой и хлипкими деревцами черепица, тротуары устилали тяжёлые куски крупной гранитной плитки, круто сбегали ступени, кренились старые стены, город громоздился верхом холмов, падал в низины, петлял и плутал, и становилось ясно, почему Кори заблудился в этих закоулках-переходах минувшей ночью.

Мох прорастал сквозь камень, солнечные зайчики складывались в мозаику из золота; казалось, что угодил в табакерку, в шарманку, в музыкальную шкатулку со скрипучим пружинным механизмом, приютившую в себе целый крошечный город для человечков-лилипутов, что жизнь здесь застыла в вечном и славном девятнадцатом веке, когда фавелы заселяли рыбаки и портовые работяги. Трещины в цементе изъела ржа пополам с плесенью, окна белели новенькими рамами, тёмно-зелёные аккуратные таблички заботливо сообщали названия улиц, а протянутые под самыми крышами верёвки пестрели вывешенным на просушку бельем, оживляющим и без того бойкий и яркий облик трущоб. Синие тени стекались в проходы между домов, такие узкие, что в них от силы могла разойтись, не столкнувшись локтями, пара человек.

Байрру-да-се то наседали и давили, загоняя в ловушку пробудившейся клаустрофобии, то снова радовали глаз живучей зеленью, пробивающейся на проплешинах крыш. Тянулись ввысь небесно-синими, апельсиново-рыжими, бруснично-красными фасадами, торчали из обшарпанных стен замшелыми глыбами, наростами грибов-паразитов, скалились битыми стёклами в заколоченных изнутри рамах, шумели пыльной листвой, запрудившей и без того тесные переходы, чернели намертво вгрызшейся в кровлю сыростью. Затхлость и старина, буйство красок и цвета, клочок взятого взаймы неба, бедность в расщелинах дряхлой кладки — такими были трущобы под боком собора Се, но да и чёрт бы с ней, с кричащей нищетой, чёрт с ним, с ущербным небом размером с ладонь, чёрт с ней, с тяжёлой памятью столетий, наложившей свой отпечаток — они были по-своему очаровательны и прекрасны, эти средневековые задворки шагнувшего в двадцать первый век португальского города.

Трущобы оказались полупусты, редко кто выходил из глухо запертых дверей или попадался навстречу, один только раз, у самого собора, от которого и начинался их путь, Тадеуш с Амстеллом встретили стайку мальчишек, пинающих мяч, с пружинным гулом отскакивающий обратно от окруживших импровизированную футбольную площадку стен, но чем дальше углублялись в хитросплетения городской паутины, тем безлюднее становилось кругом.

Микель останавливался в узких проулках, сгребал Кори в охапку, решительно и собственнически вжимал в стылый камень, упоительно целовал, сходя с ума и задыхаясь от страсти, пролезал ладонями под рубашку, оглаживал худощавое тело, собирал с него мелкую дрожь, целовал ещё откровеннее, забираясь языком так глубоко в рот, что обоим становилось нечем дышать. Кори было мало этой наполненности: он цеплялся за мужчину трясущимися руками, тянулся ему навстречу, позволял проделывать с собой практически всё, что только вздумается, и тайно мечтал, чтобы тот заполнил его как-нибудь ещё, сильнее, больше, до предела, без остатка.

— Ты ведь девственник, Flor de lírio? — шептал лузитанец, ненадолго и неохотно отлепляясь от желанных губ, щекоча мальчишеский нос кончиком своего носа и пытаясь поймать ускользающий от стыда взгляд. — Тебя когда-нибудь любили, любил ли ты кого-нибудь…? Нет? Я чувствую, что нет, но хочу, чтобы ты сам мне в этом признался.

Кори отворачивался, что-то мямлил, рычал, но ответа, в сущности, никто от него всерьёз и не ждал.

Как это происходит у тех, кто влюблен? И как это происходит у людей одного пола? Он хотел бы это узнать, хоть и жутко боялся.

— Тогда я буду у тебя первым… я буду бережен с тобой, обещаю. Больно не будет, всё это чушь, что обязательно должно быть больно, — продолжал говорить, убивая каждым словом, прошибая насквозь и творя нечто невообразимое, Микель. — Ты не девушка, а значит, обойдёмся без боли. Я не причиню её тебе, пока ты сам не захочешь — в ней, если ты не знал, тоже можно найти своё удовольствие, когда она по обоюдному желанию. Ты хочешь меня?..

— Сдохни, — выталкивал из сдавленного горла еле идущие слова Амстелл, запрокидывая голову, пока губы мужчины изучали его шею, оставляя всё новые и новые яркие росчерки среди постепенно сходящих прежних, отливающих синевой. — Заткни свой рот, кретин!

— Но ведь ты меня хочешь, — утвердительно отвечал Тадеуш, скользя похабной своей лапищей на отвердевший мальчишеский член. Потом обхватывал обеими руками за бёдра, сминал в крепких ладонях худощавые ягодицы, откровенно и порочно обласкивая впадину между ними. — Я отчётливо чувствую, menino, твоё возбуждение — тело не обманешь. Не бойся, я ничего страшного тебе не сделаю. Просто прими это.

Кори готов был взмолиться, чтобы Микель сделал с ним уже хоть что-нибудь, и тот это почувствовал, услышал его мысли, торопливо ухватился за ширинку его брюк — подростковых, в нашивках и металлических побрякушках.

— Потерпи немного, и я сделаю тебе очень хорошо, мой милый мальчик, — прошептал он, легко и непринуждённо опускаясь на корточки и пытаясь силком стащить с ошалевшего Кори штаны вместе с нижним бельём — юноша только и успел, что потянуться и ухватить за края, впившись побелевшими пальцами со смертельной силой, не позволяя обнажить себя и не уступая Микелю ни единого сантиметра.

— Нет, твою мать! — заорал-зашипел он, удерживая последний рубеж почти сломленной обороны. — Нет, сказал же тебе! Уберись… уйди оттуда…

Подушечки обжигала рвущаяся книзу ткань, драла шершавой ниткой до красноты, Тадеуш бесился, утыкался носом во впалый мальчишеский живот, выцеловывая на коже узоры помешательства, касался по-собачьи влюблённым носом, горячечно дышал в пупок, а Кори казалось, что он вот-вот умрёт под нежданно обрушившимися неистовыми ласками, и пальцы его вцеплялись ещё крепче, не давая отобрать спасительную ткань, натягивали её чуточку выше, хотя все жилы и суставы сладко немели, отказываясь продолжать эту бессмысленную борьбу.

— Ну же… чёрт, — злился Микель, всё ещё надеясь если не на согласие, то хотя бы на безмолвную сдачу. — Не вынуждай меня применять к тебе грубую силу!

Он лишь на мгновение разжал удерживающие ткань тиски, чтобы перехватить поудобней и тогда уже наверняка обнажить упрямого юнца, и Кори, сообразив, что другой возможности уже не будет, воспользовался этой заминкой: вскинул колено, угодив домогателю не то в грудь, не то в подбородок, не то даже в многострадальный нос, и ринулся прочь из рук, цепляясь носами кедов за тротуарные бордюры и водосточные желоба, спускающиеся до самой земли. Споткнулся, отскочил подальше, подтянул штаны на полагающееся им место и, яростно матерясь, застегнул ширинку так решительно, что Тадеушу и без лишних слов стало ясно: дохлый номер, ничего не выйдет, так просто ему желаемого не дадут.

— Ещё раз распустишь свои поганые лапы — отобью тебе все твои скотские причиндалы, понял?! — зарычал Кори, сбивчиво оправляясь и возвращая растрёпанные волосы в аккуратный и прилизанный хвост. — Стоять больше не будет, может, тогда ты уже начнёшь соображать башкой, а не хуем?

— Угроза серьёзная, — согласился Тадеуш, посмурнев, отряхивая свои бахромчатые джинсовые шорты и поднимаясь с мостовой, где оборвалась их ни к чему не приведшая борьба. — Я буду иметь в виду на будущее и постараюсь хорошенько следить за твоими резвыми ножками. Только если ты правда веришь, будто это меня остановит, то сильно ошибаешься, Sol: рано или поздно, но я тебя добьюсь.

Кори злобно и подавленно цыкнул, понемногу успокаиваясь и начиная запоздало и смутно сожалеть о не свершившемся акте, которого так просило его неопытное и неискушённое тело, но Микель приставать больше не стал, а просто зашагал рядом в тесноте подворотен, опаляя запахами одеколона и пота и обжигая теплом плеча. Потом закурил от взвинченных нервов, стараясь хоть как-то утихомирить изводящее и мучительно ноющее возбуждение, и Кори, который всё видел, искоса стреляя быстрыми взглядами на заметно выпирающий под тканью чужих штанов длинный и внушительный бугорок, мечтал провалиться сквозь землю, настолько диковато было ощущать на себе чью-то неприкрытую страсть.

Чтобы поскорей вернуться в привычное русло, он решился на то, чего ни за что бы не сделал при обычных обстоятельствах — заговорил с Тадеушем о случившемся минувшей ночью.

— Где-то здесь, — еле сладив с севшим на октаву-другую голосом, произнёс он, вдоволь наглядевшись на дыбящуюся от стояка ширинку и теперь всеми силами отводя взгляд куда угодно, лишь бы не пялиться на бёдра своего спутника, — должны обитать те ночные твари, которые напали на меня.

Лузитанец оживился, проявив неподдельный интерес, и, обдавая табачным дыханием, тут же откликнулся:

— Покажешь мне место, Sol?

— Попробую, — проворчал Кори, пожимая плечами. И добавил, будучи заранее уверенным в обречённости этих поисков: — Если получится. Не представляю, как в этих закоулках вообще можно ориентироваться, но… там был такой шестигранный пятачок, и на каждой из его сторон было выстроено здание… не считая шестой, с лестницей. К нему вела крутая и высокая лестница.

— Не припомню здесь такого, — призадумавшись, честно сообщил Микель. — Но мы немедленно отправимся на поиски, Flor de lírio!

Они долго бродили, выискивая мясницкую плаху, где обитали говорливые дома: Левый, Правый, Средний, Крайний и безвременно почивший Главный, но, сколько бы ни петляли, сколько бы ни разыскивали, всё было тщетно. Не нашлось и резкого спуска, отправившего Кори в короткий и болезненный полёт, и чем дольше шатались в задавленных стенами потёмках Байрру-да-се, тем уязвлённее чувствовал себя мальчишка, будто пойманный на невольной лжи.

Тадеуш терпеливо обшаривал трущобы, не подавая и виду, что устал гоняться за миражом из королевства кривых зеркал, и Кори психанул первым, вдруг остановившись как вкопанный и одарив щедрыми проклятьями заковыристые переулки.

— Хватит! — сердито буркнул он, не глядя Микелю в глаза. — Осточертело, что ты считаешь меня каким-то психом помешанным! Я и сам вижу, что здесь ничего похожего и в помине нет, только не понимаю, почему…

— Может быть, оно существует только там? — спокойно и просто предположил лузитанец, но его миролюбивый и полнящийся доверием ответ только вызвал ещё большую пристыженную злость, граничащую с истеричным припадком.

— Да пошёл ты к чёрту! — рявкнул Кори, прожигая неповинного мужчину ненавидящим взглядом. — Можно подумать, ты мне веришь! Можно подумать, принимаешь всерьёз, а не продолжаешь играть в эти игры только потому, что у тебя член стоит в штанах! Заебало! Не собираюсь тебе ничего доказывать!

— Эпа́, menino! — обиженно позвал его Тадеуш, непонимающе хмуря брови и явственно обидевшись. — Я ведь не говорил, что не верю…

— Ты и так не веришь! — перебил его Кори, не дожидаясь продолжения. — Кто вообще поверит в такой бред? Да ни один человек всерьёз не поверил бы… пошёл ты… просто пошёл ты, Микель Тадеуш…

Он кусал губы, стискивал кулаки, смотрел яро и в упор, давился обидой и с тоскливым ужасом думал, что вот прямо сейчас Микель возьмёт да и уйдёт, махнув рукой на психованного мальчишку с дурным характером.

Тадеуш помолчал, обдумывая и его слова, и свой ответ, а затем быстро шагнул вперёд, будто боялся, что ещё мгновение — и Кори убежит от него, и толкнул в угол на стыке двух неровных, соперничающих друг с другом стен, едва не порушив при этом шаткий водоотвод и огласив дремотные крыши гулким звоном, раздавшимся из пустой утробы жестяных труб.

— А теперь послушай меня, bebê, — очень весомо велел он, отводя в сторону кисть с зажатой в пальцах сигаретой и глядя в удивлённо распахнувшиеся глаза — индевело-синие, помутневшие от горькой обиды. — Член, конечно, у меня стоит, как ты справедливо заметил, да и у тебя тоже, но на мою веру или неверие в твои слова это никоим образом не влияет. Я ведь знаю, что со мной что-то неладно — думаешь, тот, кто спит беспробудно до самого рассвета, без сновидений и редких, но всё-таки полагающихся любому живому человеку походов по нужде, рано или поздно не станет подозревать за собой, в лучшем случае, лунатизм? Порой мне даже мнится, что я умудрился натрудить за ночь ноги, хоть я и стараюсь отгонять от себя эти мысли, потому что ведут они прямиком к сумасшествию — а я недалеко от него, я на самой грани, хоть и кажусь тебе, наверное, беззаботным и жизнерадостным дебилом. Я не помню, когда это началось, и позабыл, сколько уже длится, но около пяти или шести лет, и поверь, для одиночества это срок.

Кори, оторопевший и осаженный его речью, только напряжённо морщил переносицу, невольно тушуясь под жёстким и взрослым взглядом мужчины, и тот, тоже не слишком довольный повисшим между ними электрическим вольтажом, вдруг потеплел глазами, отмахнулся от серьёзных и сложных разговоров и, надеясь разрядить обстановку, неожиданно спросил:

— Ты голоден, menino? Я — адски голоден, мы ведь с тобой с утра самого ничего не ели. Помнится, тебе нравится лапша — так я знаю неподалёку одно неплохое местечко, его держат не то китайцы, не то корейцы, вьетнамцы или японцы, черти их разберут, но кормят там вкусно. Кстати, а темпуру ты любишь? — убедившись, что юноша молчит и только продолжает с недоумением хлопать глазами, пояснил: — Это будто бы японское блюдо, хотя и было завезено в Страну восходящего солнца португальскими миссионерами — как видишь, у нас с тобой всё-таки намного больше общего, чем ты думаешь. — Заметив, что Кори порывается ему возразить, снова перебил, не давая вставить ни слова: — Хоть ты и считаешь себя французом, Sol, тут я всё же буду вынужден поспорить: разрез твоих глаз и восточные черты говорят сами за себя.

При мысли о горячей лапше в мясном бульоне болезненно скрутило желудок и почему-то навалилась усталость; Кори угрюмо молчал, по-прежнему оставаясь прижатым к стыку стен и ощущая спиной ледяной жёлоб водостока, но Микелю никакого ответа и не требовалось — Микель, обняв за плечи и с улыбкой нашёптывая на ухо всякую ерунду, повёл его прочь из трущоб Байрру-да-се, темнеющих в преддверии ещё пока отдалённых, но уже подступающих молочайных сумерек сорта Эрл Грей.

❂ ❂ ❂

Заведение, куда затащил его Тадеуш, оказалось своеобразным и аутентичным: ширмы-циновки на узких окнах, пропускающие света ровно столько, сколько требовалось для приятного тягучего уюта, цветущие белоснежные орхидеи, кадки с бонсаем, пересыпанные морскими камушками, ракушками и блестящим кварцем, а вместо перегородок — лакированные стволы толстенного высушенного бамбука. На дощатом полу — те же циновки, только истоптанные и затёртые, низенькие столы и приземистые диваны с горой подушек, чтобы можно было в них утонуть, отдохнуть и насладиться вкусной едой. Отовсюду разом лилась мелодичная музыка, ненавязчивая и совсем не раздражающая, а в центре зала стоял японский фонтан-качели, черпающий воду и с медитативным стуком переливающий её в подставленную каменную чашу.

Кори местечко понравилось, и он, позабыв на миг, что привёл его сюда вообще-то чудаковатый лузитанец-лунатик, самостоятельно направился прямиком к запримеченному в дальнем углу помещения столику, подальше от центра и потенциального шума, хотя посетителей в ресторане почти и не было, учитывая слишком позднее для обеда и слишком раннее для ужина время.

Пока услужливая и дружелюбная португальская девица, без особого успеха притворяющаяся японкой — тяжёлый подбородок и крупный нос безмолвно выдавали её с головой, — составляла заказ, записывая выбранные Микелем блюда, Кори обкладывался подушками и собирал уют, чувствуя лёгкую дрёму на грани болезненной бодрости и понимая, что дневной сон на пляже не пошёл ему впрок. Он сражался со сном, барабанил пальцами по столу, оглядывался по сторонам, путался взглядом в изгибах бамбуковых стволов, но поминутно начинал заново клевать носом.

Тадеуш не дал уснуть — как только официантка удалилась, потянулся и перехватил мальчишеские пальцы, дрогнувшие и порывисто дёрнувшиеся, но угодившие в крепкие силки. Убедившись, что всецело завладел вниманием переменчивого, как погода на море, menino, вкрадчиво спросил, уповая не иначе как на чудо, учитывая, что категоричные отказы сыпались слишком уж часто:

— И всё-таки… ты так и не рассказал мне, что случилось ночью в трущобах Байрру-да-се, Flor de lírio. Уж прости моё настойчивое любопытство, но я не могу просто взять и отмахнуться, когда знаю, что кто-то покушался на твою жизнь.

Кори подёргал руку, безуспешно пытаясь отобрать её от Микеля, так ничего и не добился, смирился, сдавшись на волю победителя и оставив конечность в тёплом плену, и нехотя произнёс:

— Там, на шестигранной площадке, которой, кажется, не существует, жили… блядь… жили говорящие дома, — выдавив это, он замолк, прожигая лузитанца таким яростно-упреждающим взглядом, что тот поневоле состроил преувеличенно серьёзную рожу, опасаясь, что в противном случае, только проскользни на его лице лисьим хвостом хоть краешек невинной улыбки — и вспыльчивый, как атомная бомба, юноша разнесёт весь ресторан, совершенно искренне пытаясь прикончить и своего спутника, и всех вокруг заодно. Подавляя любые потенциально двусмысленные эмоции, Тадеуш только кивнул, надеясь коротко подбодрить, и ответил:

— Я приму всё, что ты скажешь, menino. И всему поверю.

Амстелл стегнул его хлёстким и недоверчивым взором, но стойко продолжил, раз уж решившись на откровенность, то не сходя больше с этого пути:

— Там жили говорящие дома, ты обещал мне их показать, но из-за блядских червяков я… ушёл в эти лабиринты один и почти сразу же заблудился. Долго тащился за блуждающими огнями, пока не понял, что по пятам за мной увязалась какая-то тварь, — Микель внимательно слушал, и Кори, воодушевившись, заговорил увереннее и твёрже: — Помнишь, ты рассказывал мне сказку про Мигеля и диаблеро? Так вот, там обитают диаблеро, обитают брухо, обитает ещё всякая чертовщина, которой я даже не знаю имён; есть и люди, но их мало и они стараются держаться стаями. Даже здесь, окажись я в темноте грёбаных узких задворок, и то понял бы, что ничего хорошего не стоит ждать, если тебя кто-то преследует. Пока тварь таскалась на хвосте, я незаметно угодил к этим домам — они не то чтобы совсем живые, но в каждом из них сидит по паразиту. Когда паразит внутри здания, оно оживает, дверь становится ртом, окна — глазами. Потом, если надо, эта дрянь вылезает наружу и делается похожей на невзрачную тень. Диаблеро смылся, кажется, или они его убили, точно уже не помню, но… эти паразиты — они немного вне нашего понимания, они хотели разобрать меня на части, как какой-нибудь несчастный конструктор, и… И им это почти удалось.

По мере того как Кори говорил, лицо Микеля становилось всё напряженнее, черты заострялись, затачивались проступающими костяшками и хрящами, скулы набухали желваками стиснутых челюстей, а взгляд делался суше и жёстче, как у анаконды, точно калёным прутом пронзая почуявшего неладное мальчишку.

— И что произошло дальше? — уловив заминку, спросил Тадеуш, подтаскивая к себе найденную на столешнице среди баночек со специями и соусами, коробочек с салфетками и прочей дребеденью пустую пепельницу, означающую дозволение спокойно курить.

— Я уже рассказывал тебе! — неожиданно вспылил и заартачился Кори, опережая затаённый взрыв холодного гейзера. — Явился ты и прикончил одну из тварей! Чего ещё тебе надо?

— Подробностей, — недовольным и резким тоном потребовал Микель.

— Пошёл на хуй, — просто и лаконично послал его Амстелл, чувствуя, как болезненно стискиваются крепкие пальцы мужчины на захваченной да так и не выпущенной на волю кисти. — Блядь! Пусти меня, скотина!

— Ты остановился на самом интересном, — упёрся Тадеуш, едва не круша ему тонкие птичьи кости. — Не отпущу, пока не услышу продолжения.

— Сука, — Кори, отчаявшись высвободить сдавленную руку, сжал побелевшие губы и сцапал со столешницы первое, что попалось на глаза — полную перечницу с молотым чёрным перцем. Сковырнул ногтём неплотно пригнанную крышку и зашвырнул в мужчину этим импровизированным снарядом, не особо задумываясь о последствиях.

В воздух взмыло облако едкой взвеси, оседая пеплом, порохом и грифельной сажей, стеклянная баночка, оплетённая стальной проволокой, ядовитой лягушкой проскакала по залу, перекатываясь и замирая у ножек отдалённого пустующего столика, а пальцы Микеля инстинктивно разжались, и он подскочил с места, накрывая ладонью глаза.

Кори, оказавшись на свободе, отшатнулся, рванул прочь с дивана, запутался в подушках, не успел и тоже вдохнул жгучей отравы, на собственном горьком опыте убеждаясь, что оружие массового поражения в равной степени губительно как для атакующей, так и для обороняющейся стороны. Слезясь глазами, чихая и кашляя, он кое-как ощупью перебрался через диванную ручку, чуть не свалившись при этом манёвре на четвереньки.

— Ты что наделал, bebê?! — праведное негодование лузитанца можно было понять: его слёзные протоки набухли, в носу свербело, по щекам уже текло прозрачной солёной влагой; растерев рукой покрасневшие белки глаз, он вперил в Кори укоряющий взор, как вдруг осознал, что зачинщику этой маленькой катастрофы ничуть не легче, чем ему.

Тот стоял, зажмурившись, неспособный разомкнуть веки и оттого застывший на месте беспомощным слепцом. Слизистую палило, её разъедали засевшие невидимые перчинки, и Микель, ухватив юношу за локоть, силком потащил его мимо мертвенно-лаковых бамбуковых зарослей, мимо напуганных и удивлённых посетителей, мимо фонтана с орхидеями и барной стойки — в закуток с запрятанными в нём уборными комнатами.

По счастью, внутри никого не было, обе раковины оказались не занятыми, и Кори, ровным счётом ничего не видящий перед собой, наощупь ухватился за эмалированные прохладные края одной из них. Сунул руки под струю хлынувшей воды, плескаясь в лицо и омывая пострадавшие глаза остужающе-ледяным анестетиком, но спасение было временным и хватало его от силы на пару секунд, а после перцовый огонь разгорался в них с новой силой.

— Чёрт, — ругался он, шмыгая носом, тоже радостно текущим солёной слизью. — Блядство… Ты во всём виноват, сволочь.

— Неужели? — изумлённо вскинув брови, желчно поинтересовался рядом с ним Тадеуш, сморкаясь в салфетки, пачками выдираемые из впаянного в стену белого пластикового диспенсера. — А кто всё это учинил?

— А кто мне пальцы ломал? — зарычал уже отчаявшийся хоть как-то избавиться от мучительной боли Амстелл, изогнувшись и всунувшись лицом под кран.

— Всего лишь за руку тебя держал… — Микель зашипел, бессильно поморгал несчастными покрасневшими глазами и снова наклонился над раковиной, ополаскивая лицо брызжущей во все стороны водой. — Всего лишь держал, несносный ты мальчишка! Если бы я что-нибудь тебе ломал или хотя бы пытался сломать, поверь, это было бы намного больнее… Ты бы тогда ни черта уже не смог хватать и швыряться…

— Пошёл на хуй, — снова послал его Кори, ни в какую не желая признавать за собой вины. Импульсивным рывком закрыл кран, взъерошил намокшую и забавно торчащую в разные стороны единорожью чёлку и, отфыркиваясь, потянулся к изрядно обнищавшему диспенсеру, где вместо груды салфеток осталась от силы треть.

— Мне это не нравится, — сообщил ему лузитанец, уставший выслушивать извечные посылы и оскорбления. — Давай с тобой как следует разъясним… — И, убедившись, что Амстелл всеми силами его игнорирует, ухватил за плечо, резко дёргая и разворачивая к себе. Получил в ответ бешеный красный взгляд, полнящийся ненависти, но, нисколько им не смутившись, продолжал: — Можешь посылать меня в задницу, если тебе, конечно, так уж неймётся и не терпится, дерзость ты моя языкатая. И я, конечно же, с радостью пойду по указанному адресу. Чисто теоретически — хоть я и категорически откажусь, ибо не питаю слабости к женщинам, — можно отправить ещё в одно место, впрочем, ты у меня ревнивый и не рискнёшь, даже не думай отрицать, я всё вижу. Но уж никак не туда, куда ты так упорно и яростно меня посылаешь. Туда, meu Sol, отправишься ты сам, и очень скоро, если продолжишь себя так бесстрашно и вызывающе вести.

Кори, растрёпанный и раскрасневшийся — то ли от перца, то ли от чужих обещаний, — не говоря ни слова, обогнул кучеряво-патлатого нахала, хорошенько толкнув его плечом, пнул дверь и, с грохотом захлопнув её за собой, вышел из уборной, а оставшийся наедине с самим собой Микель снова вернулся к раковине, собирая горстями воду и безрезультатно плеская в истерзанное жгучим перцем лицо.

❂ ❂ ❂

Когда Тадеуш вернулся в зал, не особо уже рассчитывая кого-либо там обнаружить, Кори, вопреки его ожиданиям, восседал на своём месте с видом оскорблённого королевского достоинства, скрестив руки на груди и отворотив от португальца нос: из кухни тянуло горячей едой, и гордость, немного побесившись и повоевав с благоразумием, всё же сдалась на милость последнего, уверяющего, что сбегáть сейчас, тем более из-за сущей ерунды, будет полным идиотизмом — доставучий очкарик без очков завтра припрётся снова как ни в чём не бывало, а вот заказанные гречневая лапша с темпурой не вернутся уже никогда.

Лицо мальчишки было распухшим и покрасневшим, со стороны даже казалось зарёванным, и Микель, прикинув, что и сам наверняка выглядит ненамного лучше, с тяжёлым вздохом спокойно уселся напротив, умостив кисти на столешнице и сцепив пальцы в замок.

— Давай забудем это маленькое недоразумение, Sol, — миролюбиво предложил он, с опаской смахивая остатки разлетевшегося повсюду перца — официантка, пока они плескались в туалете, спасаясь от перечного кошмара, успела наведаться к шумному столику и привести его в божеский вид, попутно оставив гостям заказанные напитки. — Нам обоим досталось, а это само по себе уже может послужить неплохим поводом к перемирию. Я угощу тебя чаем… Его-то ты ведь любишь, в отличие от кофе?

Кори покусал немного губы, подулся, но в конечном итоге всё же обернулся к Микелю, по-детски втягивая носом всё никак не прекращающие течь сопли. Коротко и хмуро кивнул, а лузитанец, донельзя обрадованный, подхватил пузатый дымящийся чайник, нагревшийся до того, что даже фарфоровая ручка обжигала пальцы, и наполнил до самых краёв шероховатую высокую чашку. Подумал немного, принюхался к аромату ананаса и дикой розы, но всё-таки отставил в сторонку, отдавая предпочтение бутыли густого и такого же насыщенно-сладкого портвейна.

Португалия накладывала свой отпечаток, и портвейн распивали даже в азиатских ресторанах; грани прошлого стирались, посетителям к приторному вину подавали рис и приборы-палочки, оставляя одних — спорить о традициях и исконности, а других — легкомысленно и беззаботно наслаждаться хорошей едой. Тадеуш заказал так много всего, что Кори оставалось только с ужасом взирать на всё это многообразие и гадать, действительно ли его считают обжорой и проглотом, или же Микель просто ни в чём не знает меры?

К чаю и вину им довольно скоро принесли цветную капусту в кляре с паприкой, сыром и кунжутом, острые чилийские перчики — тоже в кляре, приправленные другим жгучим перцем, кайенским, рисовую лапшу с креветками, кальмарами и устричным соусом, ещё тарелку лапши, только гречневой, с говядиной и стручковой фасолью, форель, вымоченную в лимоне и запечённую с укропом и базиликом, и куриные крылышки «тэрияки». Всё это, по просьбе харизматичного португальца, которого официантка, под закипающее ревнивое бешенство Кори, явно готова была обслуживать даже не за чаевые, а за одну только белозубую улыбку, подали на двоих, не раскладывая по тарелкам, а расставив посерёдке стола — как пояснил Микель, не без оснований подозревающий, что их трапеза начнётся и закончится жалкой половиной миски с гречневой лапшой, для того чтобы его очаровательный menino мог попробовать всего понемногу.

Кори пробовал, глаза всё ещё пощипывало в узелках у внутреннего уголка век, и чилийский перец в поджаристой и хрустящей корочке, как бы ни пришёлся по вкусу, а всё-таки был благоразумно им отвергнут, зато лапшу, рыбу и курицу он охотно ел, с сожалением чувствуя, что действительно насыщается слишком быстро.

Все их прогулки, дневные и ночные, все ухаживания, угощения и цветы уже давно подтачивали гранит скалистой выдержки; ещё немного — и Кори, махнув на всё рукой, нырнул бы в эту новую, взрослую, порочно-неправильную жизнь с головой: он ведь тоже был живой, у него были чувства, болезненно колющиеся в груди веткой терновника, а доброе слово да ласковое обращение, как известно, и собаке приятно, не то что человеку. Микель добился бы своего, и очень скоро, не будь на нём этого занозой сидящего проклятья, поневоле переводящего жизнь Кори на бессрочное военное положение, когда на сон оставалось от силы часа четыре, это при самом удачном раскладе, а всё остальное время забирал в безраздельное пользование окаянный лузитанец, никак не способный понять, что ни один нормальный человек такого графика не выдержит.

Месяц-другой — ещё ладно; но год в режиме бесперебойной батарейки кого угодно отправит на длительный, если только не посмертный, отдых в психушке с белыми стенами.

— Нравится? — спрашивал Тадеуш, наблюдая, как Кори практически вталкивает в себя уже не влезающую лапшу с говядиной — было слишком вкусно, чтобы оставить недоеденным, но слишком много, чтобы умять за один присест. — Ну вот, Flor de lírio, я узнаю тебя с каждым днём всё лучше — теперь мне понятно, чем тебя кормить. Не отказывай мне больше в компании за едой, — тут он закурил сигарету, медленно выдохнул дым в потолок, где вытяжка предусмотрительно подхватила и утянула прочь резкую табачную вонь, и тихо, с искренностью, которой Кори уж никак от него не ожидал, признался: — Жаль, что не нашли тот хитрый пятачок с говорящими домами — хоть мы с тобой оба и живём двойной жизнью, немного обидно, что знаешь обо всём один только ты. Мне бы тоже хотелось, я теряю половину тебя, а половина меня самого потеряна уже давным-давно, но… Но лучше уж так, чем совсем никак — ты рядом со мной, Sol, а это больше, чем я мог рассчитывать и ожидать. Это стоит всех моих никчёмных дней-без-ночи.

Кори вскинул на него потрясённый взгляд, не донеся вилки до рта — длинный ус лапши сполз обратно в тарелку, утонув в остатках густого соуса на дне: что он мог после этих слов?

Да если бы он хотел от него сбежать, то сбежал бы уже давно.

Но он не хотел.

Он сам терзался проклятьем Микеля едва ли не больше, чем сам лузитанец.

❂ ❂ ❂

— Сколько тебе лет?

На этот вопрос Кори решался долго: сгорал внутри от стыда, корчил рожи, думая, что Тадеуш ничего не замечает, скрипел зубами, кусал и без того истерзанные и обветрившиеся губы, но всё-таки спросил, крестя руки на груди, воротя нос к темнеющему океану и вышагивая с самым деловым и независимым видом по кромке мокрого песка в паре дюймов от проказливых волн, то и дело норовящих перехлестнуть края тряпичных кедов.

Микель удивлённо вскинулся, похлопал всё ещё слезящимися покрасневшими глазами, не сразу закрыл распахнувшийся от неожиданности рот, но, быстро опомнившись, заулыбался, будто одержал очередную миниатюрную наполеоновскую победу.

— Тебя это интересует, мой милый Кори? Это не секрет: двадцать семь. Как видишь, я ещё не стар, я молод, я в самом соку и только-только вступаю в прекрасную пору зрелости. Собственно, я даже не дорос ещё и до неё. Достаточно юн для тебя?

Кори фыркнул — презрительно, показушно, надменно и вместе с тем чуточку растерянно. Помялся немного, нехотя ответил:

— Да мне плевать как-то… на возраст этот. — Не плевать ему было, иначе бы не спросил. Сознавая этот маленький нюанс, поправился, выдавая уже более искреннее и честное: — Будь ты молокососом, давно послал бы на хер. Терпеть не могу сосунков.

— О-о, правда? — Тадеуш расцвёл, улыбнулся ещё шире, показывая в довесок к ровным резцам и клыкам парочку коренных зубов и несколько успокаиваясь на предмет конкурентов среди сверстников мальчишки. — А будь я, скажем, лет этак на… десять старше? Что тогда, Flor de lírio?

— Без понятия, — признался Кори, пожав плечами. — Не думал об этом. Откуда мне знать?

— Предположи.

— Предположил, что пошёл ты… — посылать было чревато и туда и сюда, и пришлось как-то выкручиваться: — Пошёл ты к чёрту со своими «если бы», придурок! Какая тебе разница?

— Ну, допустим, чисто собачье такое любопытство, — Микель брёл рядом с ним прямо по воде, омывающей открытые шлёпанцы и натруженные за день от ходьбы ноги — подкачанные, с острыми мускулистыми икрами, наследие легендарного Пинга и дань помешанной на футболе нации. — Позволь тогда встречный вопрос: сколько же тебе лет, солнышко?

Кори, смиренно принимающий всех этих «солнышек», «ангелков» и прочую удушливо-приятную муть явно ошибшегося с ней адресом лузитанца, к ответному интересу был готов заранее и, не видя причин увиливать и делать из банальных вещей тайны мадридского двора, спокойно отозвался:

— Восемнадцать.

— Совершеннолетний, значит, — хмыкнул Тадеуш. — Что ж, хотя бы проблем с властями не будет, в случае чего.

— В случае чего? — недовольно навострил уши Кори, насторожившись — замечание ему ох как не понравилось, таилось за ним нечто аморальное, нехорошее, подозрительное. — Ты вообще о чём? Говори прямо, сволочь!

— В случае, мальчик, — размыто и неопределённо, несмотря на требование, откликнулся Микель. — В каком-нибудь таком интересном случае. Всякое бывает, а ты у меня уж очень несговорчивый и дерзкий.

— Это угроза, паршивый ты извращенец?! — зарычал Амстелл, загодя ощерившись.

— Скорее обещание, — вкрадчиво поведал ему Тадеуш, вороша стопами пенящиеся волны и стараясь не потерять в них шлёпанцы, то и дело норовящие унестись прямиком за прибоем в просторы Атлантики. — Это, однако же, странно, что тебе восемнадцать, а не девятнадцать или, скажем, не двадцать. — Получив в ответ недоуменный взгляд, он пояснил: — Даже по самым скромным прикидкам, ты должен быть старше хотя бы на год. Если ты как минимум год уже проучился…

— Я же тебе объяснял, — немного смущённо буркнул Кори, словно его с этим возрастом уличили в каком-то нехорошем проступке, — что мы много переезжали. Зачастую я и школу-то не посещал, дома учился. Экзамены тоже сдавал экстерном. Делать мне было особо нечего, ну и… как-то так незаметно вышло, что я выучил всю программу раньше положенного срока, и оставалось только поступать в университет, а я тогда уже был в Португалии.

— Так ты у меня, значит, одарённый мальчик? — заулыбался Тадеуш, и Кори зарделся, фыркнул, мотнул головой, попытался даже взмахнуть рукой и куда-то там ему бессистемно врезать, но сдулся, сник и уже без особого воодушевления сознался:

— Был, наверное. Когда ещё дед… когда я думал, что это кому-нибудь нужно. А если никому не нужно, то зачем тогда мне? Тебе вот… тебе вот оно надо, или ты просто тупо восхищаешься, как и прочие идиоты?

— Мне надо, чтобы ты был рядом со мной, Sol, — посерьёзнев, спокойно ответил Микель. — А твоя учёба — дело вовсе не обязательное. Кстати говоря, не хочешь ли и дальше продолжить её экстерном? Насколько я могу судить, такой подход приносил намного больше плодов…

…Речь его, певучая, бархатистая и наполненная южными фруктовыми соками, обладала над Кори той же властью, что и грассирующий французский прононс над самим португальцем; оба по-своему уплывали от колдовских звуков, и на ссоры с руганью не оставалось больше сил.

На Матозиньюш вечерней порой было пусто, редкие парочки ещё миловались под утекающим в воду и растворяющимся апельсиновой карамелью солнцем, но попадались они так редко, что никто никому не мешал, относясь к соседям как к позабытому пляжному зонтику или осколку крепостной стены Каштелу-до-Кейжу. Тадеуш с Амстеллом тоже уселись на песок у самой воды, любуясь темнеющим небом цвета зреющей жимолости, позолоченными завитками облаков, бронзовой дорожку на рябом челе океана и закатом, таким ярким, словно половину неба охватило огнём — казалось, ещё немного, и оно взорвется красными брызгами, давлеными ягодами.

— Будем гулять по воде, — объявил вдруг рехнувшийся Микель и полез стаскивать с Кори кеды под возмущённые вопли и сопротивление последнего. Эффект неожиданности и напористость сделали своё дело, и борьба завершилась безоговорочной победой лузитанца: юноша остался сидеть на пляже, сверкая нетронутыми загаром белыми пятками, а лузитанец радостно помахал в воздухе добытым трофеем, связанным за шнурки на манер боевой пращи.

— Какого чёрта ты творишь?! — опасно сузив глаза, потребовал ответа уязвлённый Амстелл, с таким оскорблённым видом оглядывая собственные стопы, будто его обнажили, как минимум, до трусов, причём трусов весьма компрометирующих, с каким-нибудь нелепым детским принтом на причинном месте.

Микель ухватил Кори за обе руки, рывком вздёрнул на ноги и, перекидывая отвоёванные кеды через плечо, спокойно и просто пояснил, глядя прямо в глаза и пробуждая в груди мальчишки поулёгшееся после трущоб волнение:

— Купаться ты отказываешься, menino, но держу пари, что будешь счастлив ощутить на коже прохладные солёные волны — так давай же начнём хотя бы с малого. Глядишь, в следующий раз я затащу тебя с собой в воду уже по колено.

Кори отозвался привычным уже бурчанием, но руки не отнял, а покорно поплёлся следом за лузитанцем, втайне действительно радуясь холодку, освежающему усталые ноги. Морское дно кололось ракушками и острыми камушками, щекотало пятки, резонировало со всем телом, отзываясь в самых неожиданных его точках, а Тадеуш болтал о хитрых китайцах, знающих каждый рычажок в человеческом организме и практикующих отнюдь не шарлатанский массаж стопы: человек позабыл, как ходить босиком, и в безалаберной забывчивости лишил себя совершенно бесплатного удовольствия, доступного всем и каждому.

Гаснущий под синевой сумеречного неба Матозиньюш закончился, обрываясь чертой асфальта и камня, и Кори, напоследок прополоскав ноги в воде, выжидающе уставился на Микеля, присвоившего его обувь. Тот перехватил взгляд, но похищенного не вернул, а вместо этого шагнул вперёд, внезапно сгрёб Кори в охапку, подхватил на руки и, игнорируя бешеные вопли и растущую корнями из стыда злость, понёс его под косыми взглядами тех немногочисленных гуляк, что выбрались под вечер на побережье, прямиком к плиточной набережной, начинающейся прямо за песчаной полосой. Вырываться было бессмысленно — жилистые руки держали с удвоенной силой, сжимая аж до синяков и тем самым предупреждая каждый сознательный или неосознанный порыв высвободиться.

— Отпусти меня… блядь… да пусти же ты! — не то требовал, не то уже даже молил его Кори, не в силах вытерпеть чересчур интимную близость и тесноту. — Я сам способен дойти!

— Способен, конечно, — согласился Тадеуш, в свою очередь наслаждаясь этой близостью и безнаказанно, хоть и довольно целомудренно, щупая мальчишку во всех доступных местах. — Но разве плохо, что я хочу носить тебя на руках?

— Какого чёрта?! — до хрипоты посаженным от воплей голосом истерил Амстелл, прошитый навылет осуждающими и попросту любопытствующими взглядами — ему, как и любому подростку, было слишком важно не терять достоинства в глазах окружающих людей, пусть даже те видели его первый и последний раз в своей жизни. — Поставь меня на землю… скотина же ты…

— Тише, Sol, — хладнокровно отозвался на его страдания лузитанец, только укрепляя объятья и углубляя синяки. — Если в твои кеды угодит хоть одна песчинка, то натрёт до язв все ноги. Позволь мне просто позаботиться о тебе… И мне безразлично, что там все вокруг подумают, — добавил он, безошибочно угадав главную причину творящегося бунта.

Кори чуть не сдох от этой принудительной заботы, отворачивался как мог, старался не вдыхать выветрившиеся за день запахи Terra Incognita и турмалиновых туманов, заходился сердцем от палящего жара, источаемого чужим телом, и ещё долго не мог успокоиться, когда Микель, дотащив свою драгоценную ношу до ближайшей скамейки, наконец-то аккуратно усадил и вернул обувь.

— Вытряхни как следует песок, menino, — посоветовал он, закуривая сигарету. — Ты уже, кажется, и без того намозолил пятки. Я бы донёс тебя на руках до самого дома, да, боюсь, ты не оценишь.

Кори метнул убийственный взгляд из-под чёлки, совершенно точно подтверждающий: не оценит, и Тадеуш со вздохом присел рядом, щурясь на небо, потемневшее в одно мгновение, стоило только солнцу скатиться в океанические пучины.

В Порту пахло солью и виноградным мёдом, парны́м теплом от нагретой брусчатки, помалу испаряющимся в дрожащем свете сонных фонарей; в нём овевало дыханием океана, и стайки мурашек бежали от него по спине и до самой шеи. Порту курил длинную английскую трубку, пуская парящие кольца дыма, и подмигивал оловянной луной, тиснёной по краям неровной каймой белого золота. Он был стариковат, носил расшитую шёлком жилетку и турецкую феску набекрень, подпоясывался широким корсарским кушаком — цветастым, аляповатым, — но давно уже не куражился, предпочитая покой и неспешную беседу за бутылочкой возмужалого вина: отвоевал своё, отпел, отжил и теперь смыкал дремотно веки.

Кори и Микель повторяли уже привычный маршрут: на скоростном трамвае до невзрачного переулка, а там — пешком по извилистой дорожке, полого поднимающейся в гору, мимо нищей кошатницы, задремавшей за вязанием и не покинувшей своего поста с наступлением темноты; впрочем, зачем бы ей было его покидать, если тёмный город скоро обещал пробудиться, призвать княженичных мамуров и прочую причудливую нечисть?

— Она тоже, — вдруг, дёрнув Микеля за локоть, чтобы привлечь внимание — болезненно, рывком, ущипнув за кожу, не умел ведь по-нормальному, если и не с лаской, то хотя бы по-человечески, — низким шёпотом заговорил Кори. — Она — брухо. Самая настоящая, я видел. Её кошки — не кошки на самом деле, а карлики… — Осознав внезапно, какую чушь несёт, осёкся, прикусил губы чуть ли не до крови, скрипнул зубами и угрюмо отвернулся, проклиная непрошенную откровенность: единственная вещественная улика, прихваченная им из тёмного города — ветхий трамвайный билетик — была безвозвратно утеряна, и доказать он лузитанцу ровным счётом ничего не мог. — Дерьмо… ты думаешь, что я совсем псих, да?

Тадеуш, чувствуя скорую близость новой катастрофы в их и без того непростых отношениях, вместо ответа ухватил его за запястья и, не давая времени опомниться, решительно затолкал в удачно подвернувшийся проём между домами, такой тесный, что им пришлось прижаться друг к дружке под гнётом давящих стен.

— Ничего я не думаю, bebê, — сказал он, упирая руки по обеим сторонам от Кори, закрывая ходы-выходы и исподволь считывая неровный ритм колотящегося мальчишеского сердца — то стучало так сильно, что перекликалось с сердцем самого мужчины. — Усвой уже это, пожалуйста! Если желаешь поспорить, кто из нас двоих больший псих, предлагаю устроить состязания, но учти: первенство я тебе ни за что не уступлю. Ни за что.

Кори почти разучился дышать, вырываться не хотелось и не получалось, всё его существо немело и плыло под жаром взрослого тела, и хотелось с матерными воплями разбивать чужие окна, хотелось орать: «Да что же это со мной, черти?!», но даже на это не осталось ни сил, ни желания — Микель каким-то хитрым образом подчинил его себе, лишил воли к сопротивлению и теперь измывался, скотина, сознавая свою власть.

Точно угадав его беспомощность и подслушав подлые мысли, самовольно шныряющие в голове Кори кошатыми карликами, Тадеуш понимающе заулыбался, склонился низко-низко, произнёс, нарочито растягивая слова:

— Так что же, мальчик… всё же я буду тем, кто лишит тебя невинности — не сегодня, так и быть, но очень и очень скоро. Буду с тобой предельно осторожен, обещаю.

Губы, вышёптывая это аморальное обязательство, сократили все ненавистные сантиметры и накрыли давно уже ждущие поцелуя юношеские губы, язык на сей раз скользнул в рот уверенно, по-хозяйски и властно; Кори больше не мог ничего сделать — захоти Микель трахнуть его прямо здесь и сейчас, то, наверное, беспрепятственно выполнил бы задуманное, но тот не позволил себе ничего лишнего. Зацеловал до дурманно-уплывших глаз и, аккуратно выведя одуревшего юношу из подворотни-западни, проводил до дома, оставляя на прощанье истому и такой твёрдый стояк, что Кори, закрыв за собой подрагивающими пальцами дверь, со всем отчаянием осознал: само это не пройдёт, здесь уже поможет только рукоблудие.

Тогда, проклиная и матеря растлителя-португальца, он мученически поплёлся в ванную — рукоблудить, закрывая глаза, откидываясь на кафельную стену, запрокидывая голову, сползая на подогнувшихся в коленях ногах и созерцая вспыхивающие под опущенными веками развратные картинки, которых прежде не знал, не хранил в тайниках глубинных страстей. Картинки эти возникали из ниоткуда, повергая в животный ужас: в них Микель без обещанных телячьих нежностей хватал за волосы, наматывал их на кулак, нагибал и, забирая себе окончательно, вдалбливался в его нутро скользким, горячим и твёрдым членом, и было так хорошо, что впору, подставляя изнывающую задницу, самому просить об этом — пугающем, неиспробованном, но уже до ломки необходимом.

Chapter Text

Горький мёд сигаретного дыма
на губах оседает смолой.
Мне с тобою быть невыносимо,
да вот только с тобой я живой.

Понять, что хочет его, было почти смертельно.

Едва только пальцы, торопливо оделяющие ласками чувствительный член, увлажнила вязкая и липкая струя, и пьянящая пелена наконец-то спала с глаз, Кори, сгорая от постигшего его унижения, бросился скорее к раковине — с гадливостью смывать последствия своего порочного занятия. Не встречавшийся прежде ни с девушками, ни с мужчинами, и редко занимающийся самоудовлетворением, когда в том не было острой потребности, Кори мгновенно сделался мерзок самому себе, но зато, по крайней мере, ему больше не хотелось подставлять паршивцу-Микелю задницу, отдавая на поругание собственное тело. В голову вернулось здравомыслие, а вместе с ним — и подарившее короткий штиль лютое бешенство. Амстелл хлопал дверьми, матеря всеми известными выражениями паскудного лузитанца; с притолоки и потолка с грохотом осыпáлась целыми пластами штукатурка, а Casa com asas недовольно ёрзал, постанывая во сне от желудочных колик и прядая перепонками невидимых пока крыльев.

Буря отбушевала через четверть часа; Кори, не найдя поблизости виновника творящихся с ним бед, остыл, опечалился и угнетённо опустился на перевёрнутую и вопиюще неубранную постель.

Скоро должен был заявиться в гости инфернальный двойник Тадеуша, полуночный чёрт в кладбищенском цилиндре, но Кори до истеричного приступа никого не хотелось видеть — голова гудела, тело едва не падало от усталости, раздражённые острым перцем глаза всё ещё пощипывало, и хотелось исчезнуть, испариться на целую ночь, и пусть… Пусть. Плевать, что сердце будет болезненно сжиматься, а горло — связывать рябиновым удушьем, плевать, что кто-то печальный и одинокий будет искать по всему городу, плевать на всё!

Подумав немного и покосившись на часы, показывающие стрелками без четверти полночь, Кори, уже остро чувствующий где-то поблизости знакомое присутствие потусторонней чертовщины, поднялся и решительно вышел на лестничную клетку, с ходу пиная первую попавшуюся на пути стену. Ковырнул пяткой пол, потопал на нём, чувствуя себя последним конченым клиентом приюта для душевнобольных, и злобно рявкнул, внутренне радуясь, что ни соседей, ни жильцов у него нет:

— Эй, Живоглотина дурная! Ты будешь просыпаться или нет? Хватит дрыхнуть! Вали гулять! Гулять, кому сказано!

Авантюрная, опасная и дерзкая затея — улететь вместе с големом, не важно, куда и зачем, лишь бы только подальше отсюда, лишь бы подальше от Микеля, который тем сильнее пугал, чем отзывчивее льнуло к нему тело и томилась душа, — пришла в голову Амстелла спонтанно, но была моментально им одобрена.

Сердце кольнуло тоскливой болью, перед глазами вспыхнул образ растворяющегося в предрассветном мареве мужчины, вспомнились его печальные карие глаза, вспомнилось признание, сделанное на Клеригуш: «Я всегда любил встречать здесь рассвет — на мой взгляд, это единственное достойное место во всём Порту, чтобы оборвать ниточку жизни до следующей полуночи». Кори едва не взвыл от рвущего пополам бессилия, представляя, что эту ночь Тадеуш проведёт в одиночестве, умудрился попутно испытать острый укол пробудившейся ревности, но от того только неистовее заколотил ногами и кулаками по стенам, сбивая костяшки в кровь и обдирая колени.

После долгих стараний дом вдруг его услышал: всколыхнулся, тряхнув стенами, как при землетрясении, расправил с газетным шуршанием мышастые перепонки, что-то недовольно пропищал, обижаясь, что его вырвали из сна, не дав понежиться напоследок. Кори метнулся обратно в комнату, подхватывая со столика часы — те показывали ровно полночь, и с секунды на секунду мог объявиться Микель в своей ночной ипостаси, но Casa com asas уже выдирал когтями брусчатку и выбирался из своего гнездовища. Пол ходил ходуном, вещи сыпались со стола, осколки разбитой недавно вазы с гремучим звоном разлетались в разные стороны, и единственный жилец крылатого строения, теряя равновесие, едва успел ухватиться за спинку поехавшей к противоположной стене кровати. Платяной шкаф качнулся, накренился и с нутряным грохотом рухнул, выворачивая из утробы ящиков груды одежды, и пришлось уворачиваться, запрыгивая на скомканные подушки, спотыкаясь и цепляясь пальцами за вальсирующую люстру на потолке.

Прежде чем сообразить, что умнее всего будет лечь на постель и не двигаться, Кори успел наставить себе синяков, мотаясь по собственной квартире наподобие биллиардного шара, перекатывающегося по обтянутому зелёным сукном столу, а когда сообразил — Живоглот успел уже оклематься, выровняться, и теперь летел, ритмично покачиваясь: за оконным стеклом время от времени мелькали шпили соборов и рваные края ископаемых крыльев.

Осторожно, с опаской покидая свой островок безопасности и пошатываясь, будто на морских волнах, Кори добрался до окна. Впился пальцами в деревянную раму, распахнул форточку и высунулся наружу.

Там царила лиловая ночь, небеса сияли зеленовато-неоновыми звёздами, над головой, если запрокинуть её и уставиться в самую высь, тянулся Путь — не млечный, а цвета дозрелого сыра дорблю. Под ночным куполом, внизу и вокруг мелькали дома, чёрные кудри древесных крон, посеребрённой лентой извилисто тянулась река, а Живоглот всё летел, оставляя за спиной центр города с колокольней Клеригуш — завидя её, Кори успел запоздало пожалеть о содеянном, но было уже слишком поздно: крылатый дом — это вам не хентильий трамвай, не выскочишь на ходу, и оставалось только смириться, уповая на то, что Микель как-нибудь и без него обойдётся.

Как-нибудь…

Кори скрипел зубами от ярости, бесился на самого себя, проклинал, лупил кулаками по подоконнику, доводя и без того израненные костяшки до вспухших синяков, обещающих к утру налиться сливовым вареньем, и бессильно вгрызался в губы, подыхая от клокочущей в груди ревности: что он натворил, все святые и все демоны Ада, разве нельзя было просто посидеть тихонько часок-другой, пока веки не смежит сон, разве Тадеуш настолько уж мразь, что не способен понять банальной человеческой усталости?!

Что-то внутри упорно подсказывало, что способности Тадеуша к пониманию прямо пропорциональны покладистости самого Амстелла, а так как покладистости не было ни на грош, то и о компромиссах не могло идти и речи: они переругаются, может быть, даже подерутся, хотя подобное предположение звучало смехотворно — ну что, в самом-то деле, мог он противопоставить этому чудовищу? — и закончат полночное рандеву очередным бегством и последующими затяжными поисками, как то случилось у паперти собора Се, но ни к каким соглашениям и договорённостям не придут.

Кори ничего иного не оставалось, кроме как исхитриться и сбежать ещё прежде, чем Тадеуш появится на его пороге.

И если он поступил единственным возможным образом, то почему, почему же так болело и металось в стиснутой груди сердце, а душа рвалась обратно — к нему, к этому обаятельному лузитанцу, к чёрту в кладбищенском цилиндре, по которому, положа руку на сердце, Кори скучал ничуть не меньше, чем по дневному балбесу-Микелю, чудаковатому очкарику с Матозиньюш?

Почему, скажите ему кто-нибудь?..

— Блядский же ты ублюдок, Микель, — выдавил Кори сквозь стиснутые до зубовной боли челюсти. — Какого же хуя я так… какого же… почему я не могу уже… да почему я вообще на тебя повёлся? Чтоб ты провалился сквозь землю, гад!

Пальцы в отчаянном жесте зарылись в спутанные волосы, стиснули виски, вонзились ногтями в засалившуюся за день кожу; Кори озлобленно ухватился за стягивающую хвост резинку и стащил её, высвобождая усталую гриву. Покосился на бардак перевёрнутой вверх дном комнаты и подумал, что едва ли мебель водрузится на места сама собой: наверняка Casa com asas летал аккуратно, когда не будили с пинка, и его жилые внутренности по обыкновению оставались стоять нетронутыми, а вот сегодняшняя побудка оказалась из ряда вон.

Амстелл и хотел бы вернуться, но возвращаться было нельзя, даже если бы Живоглот внезапно оказался послушен хозяйским командам. Оставалось только лететь куда-то вместе с ним, и он, безрезультатно потыкав пальцем откатившуюся в дальний угол магнитолу, потерявшую связь и с почившим до рассвета электричеством, и с веком технического прогресса, от нечего делать взгромоздился на подоконник, остерегаясь засыпать, пока не станет ясно, где надумает приземлиться его блудная крылатая зверюга.

Город давно остался за спиной, и потянулись виноградники — Кори интуитивно угадал те в ровненьких разлинованных рядах, курчавящихся сквозь темноту густо-синей зеленью, а Дору всё вихляла изгибами русла, переливчато светилась под лихой разбойничьей луной, ухарски подмигивающей единственным своим глазом. Иногда внизу виднелись косые остроносые барки, надрезающие острым килем благородную мифриловую гладь, и Кори запоздало задумывался о том, кто же плавал на них лукавой ночной порою.

Удивительный мир проносился мимо, Кори клевал носом, подпирая пяткой распахнутую настежь форточку, и невольно засыпал, прижимаясь щекой к слюдянистому стеклу, такому скользкому и мутному, словно его только сегодня выловили из морских глубин, где оно пролежало полвека, покрываясь осклизлым налётом, ракушками и коралловыми наростами.

Момент приземления он проворонил, не выстояв своего караула и утонув в грёзах под мерное покачивание крылатого Живоглота, то пикирующего вниз к впадинам долин, то взмывающего над холмами и взгорьями. Когда дом, отыскав заповедную полянку в высоких и густолистных свечках побегов, похожих на мутировавшую крапиву, местами вытоптанную, измятую и выдранную с корнями, с лёгким и плавным толчком приземлился на свежую проплешину, Кори уже спал беспробудным сном, уронив голову на подтянутые к груди колени и опёршись плечом на обратную сторону стеклянной склеры голема.

Спал он невинно и беззаботно, не догадываясь ни о густых непролазных зарослях деревьев, взявших поляну в плотное осадное кольцо, ни о чёрных птицах с низкими охриплыми голосами, оседлавших корявые ветви, ни о покосившейся гнилой избушке из чёрных брёвен, притаившейся у самых стволов под низко нависшими кронами, где теплился в глубине пустых оконных дыр чадящий фосфором огонёк.

❂ ❂ ❂

Чья-то болтовня помимо воли втекала в уши, раздражала, мешала, вырывая из сладких объятий королевы Мэб, повелительницы сновидений, и пыльца с витражных крыльев невидимых фей, снующих в воздухе, осыпа́лась, теряя свои волшебные свойства; Кори недовольно замычал, взмахнул левой рукой, нащупывая вместо прогибающейся матрасом постели или хотя бы надёжной тверди вспугнувшую пустоту, и рухнул с подоконника прямо на пол, мгновенно пробуждаясь от тупой оглушительной боли, полоснувшей по отшибленным коленям и локтям, и от боли другой, куда более резкой и острой, причинённой несколькими фарфоровыми осколками, вспоровшими кожу на ладонях.

Он быстро подскочил, обалдело хлопая глазами, с матерной руганью и шипением вытащил засевшее крошево из закровянившихся ранок, и непонимающе огляделся по сторонам. Рядом с ним как будто бы никого не было, но чужой бубнёж и бормотание продолжали доноситься, и юноша, прислушавшись в поисках источника, понял, что тот находится за стенами его дома.

Злой как все черти преисподней, Кори поднялся на ноги, пошатываясь изнурённым телом, ноющим всеми суставами и мышцами, вернулся обратно к окну и опёрся ладонями на подоконник, расцвечивая его багряными мазками. Хмуро уставился в темноту окруживших Живоглота зарослей, высматривая очередного нарушителя покоя, но тот, похоже, обходил Casa com asas с противоположной стороны — неопознанное бурчание постепенно стихало за левым от парадной двери углом, а ещё через миг и совсем прекратилось, чтобы спустя пару минут с нарастающей силой возобновиться из-за угла правого.

— Заебало! — с рыком выдохнул Кори, искренне надеявшийся хотя бы здесь, в таинственном стойбище крылатого домика, отоспаться разом за все свои бессонные ночи. Подхватил с пола, за неимением другого оружия, верную швабру, валяющуюся поодаль во всеобщем кавардаке, задумчиво повертел её в руках и, придя к выводу, что по назначению та всё равно используется непростительно редко, покрепче ухватил за черенок, наступая на ворсистую насадку и одним рывком с концами отдирая её от ручки. Прикинул вес, оставшись не слишком довольным, но ничего лучше под рукой всё равно не имелось, и пришлось обходиться этим.

Легкомысленно позабыв, какая незавидная участь выпадала в тёмном Порту на долю слабых телом и неспособных к колдовству человечков, Кори решительно вышел на лестничную площадку и неожиданно ощутил под ногами пугающе вязкое и ломкое. Запоздало распознав в скрипучем, как стенания натянутой корабельной верёвки на затонувшем три жизни назад фрегате, хрусте переламывающиеся пополам побеги самого обыкновенного топинамбура, которым вечно разило во всех пристройках Casa com asas, он с омерзением отдёрнулся. Оскальзываясь на пожранных и перевариваемых стеблях и случайно захватывая стопами разлагающейся массы, торопливо ухватился за ручку главной двери, распахнул её настежь и со всей возможной прытью выскочил наружу…

…Как раз вовремя, чтобы лоб в лоб столкнуться с перекошенным низкорослым старичком, завершившим свой почётный круг и показавшимся из-за угла. Старик оказался безумен: его глазные яблоки перекатывались в расставленных по-жабьи глазницах по всем возможным направлениям, нарушая не только законы анатомии, но и физики, наполовину беззубый рот кривился в маньячной улыбке, всклокоченные волосы, свалянные в колтуны, торчали во все стороны из-под гнутого соломенного сомбреро с обширными полями, увешанного пустотелыми колокольчиками, которые издавали сухой травянистый шелест, а корявые пальцы с обломанными синюшными ногтями беспорядочно шарили в воздухе, точно снимали с него пробу, как сливки с парнóго молока.

Старикан опасным Кори на первый взгляд не показался, хоть внутри всё и содрогнулось при виде его неопрятного отталкивающего облика, и юноша, решительно сведя брови к переносице, замахнулся деревяшкой на очередного паршивого полуночника, лишающего нормальных людей здорового сна.

— Проваливай отсюда, ясно тебе! — велел он не терпящим возражений тоном, даже не задумываясь о том, что это сам вообще-то прилетел вместе со своей прожорливой глуповатой зверюгой на чужую территорию и, возможно, первым потревожил чуткий старческий сон. — Спать мешаешь!

Дедок в сомбреро ничего не ответил и как будто бы вообще не обратил на Кори ни малейшего внимания. Вместо этого он, проскользнув мимо растерявшегося и застывшего в недоумённом оцепенении мальчишки, обдал на миг разящим и тошнотворным запахом вымоченной в молоке ветоши и лежалой пыли, задел острым костлявым локтём, обтянутым дряблой кожицей, сверкнул одержимыми глазищами, переступил порог, пакостливо хихикнул и под ошарашенным взглядом Амстелла растворился в недрах чавкающего Живоглота, время от времени всасывающего целые пучки топинамбура через вентиляционные отдушины, обросшие жабрами.

Кори, стараясь не угодить под этот топинамбурный вихрь и не без оснований опасаясь получить по затылку охапкой выдранных с землистыми комлями стеблей, осторожно подобрался, толкнул шваброй дверь, заглянул в густую темноту утробы…

С внутренним холодком никого не обнаружил: только пустота по углам, сопливая жижа на набрякшем и разбухшем полу да несколько потенциально не запертых помещений, в которых мог укрыться чокнутый мексиканский старик.

Ситуация складывалась трагикомичная до абсурда: он сбежал сюда, рассчитывая хорошенько выспаться, а в результате оказался вынужден играть в прятки с умалишённым — даже Тадеуш со всеми его закидонами нервно курил в сторонке — стариканом, притаившимся где-то в его, Амстелла, доме и явно не собирающимся в ближайшее время вылезать из своего убежища.

Спокойно спать, когда рядом с ним бродит какой-то чокнутый и потенциально способный на что угодно дед, Кори уже ни в какую не мог, оставалось только отправляться на поиски и выпинывать паразита-приживалу прочь.

Успев уже трижды хорошенько пожалеть о том, что просто не дождался, как и всегда, чёрта в цилиндре, знающего об этом тёмном мире всё и чувствующего себя в нём точно рыба в воде, Кори, кусая губы от отвращения и всякую секунду норовя растянуться на мокром… уже даже не бетоне, а чём-то инородном, одушевлённом и жутковато живом, ступил в темноту, беспокойно оглядываясь через плечо и отчего-то больше совсем не чувствуя себя уверенным в безобидности карлика в шляпе: запоздало он ощутил ауру безумных кошмаров и смерти, которая сопутствовала этому странному созданию, вторгшемуся в его жилище.

Старик нёс с собой нечто такое, что дало бы фору всем мясницким развлечениям говорящих домов из Байрру-да-се.

Осознав это окончательно, Кори содрогнулся и почуял струящийся по коже мертвенный холодок, втекающий в грудь и оседающий на губах привкусом тошнотворно солёного склепного формалина. Ладони, крепче стиснувшие никчёмное оружие, моментально вспотели, покрываясь ледяной испариной, а движения поневоле сделались скованными, заторможенными — такой силы ужас струился сейчас от каждой окутанной мглой стены, что хотелось падать на колени и орать, схватившись за голову и вскрывая ногтями собственные виски.

Справа поскрипывала петлями танцующая на сквозняке дверца Кориной квартирки, прямо взбегала покатая офранцуженная лесенка к совершенно пустой — это было видно и отсюда — площадке второго этажа, а под лестницей начиналось царство непредсказуемых «если» и «может быть». Там поджидали сразу три ловушки: кухня, ванная и туалет, и поганый помешанный дед мог укрыться в любом из четырёх оставленных без запоров помещений, включая и саму квартиру.

Вдохнув поглубже и наконец-то со всей ясностью вспоминая, какие твари водятся в потустороннем мире, напряжённый как струна Кори подцепил черенком ручку ближней к нему двери, ведущей в его собственную комнатушку и комнату странствующего цыганского художника-деда. Но не успел он даже потянуть её на себя, как за спиной в этот же миг раздались звонкие и до боли знакомые чеканные шаги, и Амстелл, вот теперь по-настоящему окаченный паникой, с ошалелыми дикими глазами рывком обернулся, да так резко, что у него что-то болезненно хрустнуло в шейных позвонках.

Над ним, чуть отступив в сторону с маячащего лиловым небом дверного проёма, собственной персоной возвышался Микель Тадеуш — отменно злой, хватало одного взгляда на плотно сжатые губы, посеревшее лицо, заострившиеся скулы и колючие иглы зрачков, отравленных ледяным бешенством, чтобы это понять. Возвышался он молча, вперив в совершенно растерявшегося Амстелла недовольный взор суженных до хищных щелей южных глаз, и только неспешно позвякивал гирляндой перстней на пальцах.

— Блядь, — неосознанно выругался Кори. Осёкся, прикусил язык и, безвольно опустив утратившую всякий смысл калечную швабру, остался маячить под чужим властным дыханием заведомо провинившимся столпом.

— Пожалуй, что соглашусь, — слаженно кивнул Микель, и от звука его голоса, охриплого и яростно дрожащего, Кори прошибло насквозь, через рёбра — и до самых пят, а к голове фонтаном прилила выплеснутая перестаравшимся сердцем кровь. — Что ж, даю тебе шанс объяснить свой поступок, Príncipe, но лучше твоим объяснениям оказаться убедительными: другого шанса у тебя не будет.

Вопреки недвусмысленной угрозе, а может, и благодаря ей, Кори остался стоять совершенно безмолвно, не отводя глаз и прожигая в Микеле незримые дыры, а тот с каждой унцией тишины всё чернел, всё мрачнел и тяжелел взглядом, и всё-таки…

Всё-таки, невзирая на его однозначно грозный и разгневанный вид, Кори не чувствовал от Микеля ни малейшей опасности — всё что угодно ещё: оскорблённость в лучших чувствах, обиду, ревность, недоверие, желание проучить и хорошенько наказать за дерзкий поступок, но только не жажду причинить настоящий вред, и от этого в теле почему-то собиралось пьянящее тепло, разливаясь в груди; делалось головокружительно-хорошо и сладко, настолько, что юноша почти шагнул навстречу, испытывая к тому же искреннее облегчение от появления инфернального лузитанца в той щекотливой ситуации, в какую он угодил, но сделать этого так и не успел.

Микель первым не выдержал убийственной тишины.

— Значит, по твоему мнению, я не достоин даже объяснений? — поинтересовался он, пересыпая фразы обжигающе сухим льдом, и плавным неспешным шагом неотвратимо надвигаясь. — По-твоему, от меня можно вот так легко и безнаказанно скрыться? Детская наивность, которая обойдётся тебе довольно дорого, мой непослушный мальчик. Чем же тебе так неприятно мое общество, что ты решил его избегать?

Кори продолжал молчать, не зная толкового ответа ни на один из вопросов и внутренне колеблясь от ярости и возмущения к невнятному беспокойству и ещё более озлобляющему стыду, и коктейль этот, перекатываясь по венам вместе с бесноватой юной рудой, ни к чему хорошему привести не мог: осмысленность выветривалась из сливовых глаз, принося взамен неконтролируемое буйство.

— Пошел ты на хуй! — в итоге своих терзаний огрызнулся он, метнувшись за дверцу ещё недавно пугавшей его квартиры и быстро исчезая за ничуть не спасительной переборкой из дерева и фанеры, напрочь позабыв как то, чем обернулось для него самого прошлое необдуманное бегство, так и то, что для Микеля преград не существует. — Я из-за тебя, эгоистичная сволочь, уже которую ночь нормально не сплю! Засунь себе в глотку свой хозяйский тон!..

Тадеуш спокойно шагнул сквозь дверь, просачиваясь этакой ходячей фата-морганой, заставляя древесину распадаться на атомы и тут же собираться обратно, а Кори, завидев его прошитые безумием глазные белки с песчинкой зрачка и заточившиеся под нож оскаленные зубы, отшатнулся и рванул прочь, хотя бежать тут особо было некуда.

Таким разъярённым Тадеуша он не видел ещё ни разу и вот теперь уже сильно сомневался, не собирается ли тот в своём припадке действительно причинить ему вреда; весёленький кошмарный старик в сомбреро мигом вылетел из головы, отступив на задний план перед угрозой реальной — противопоставить этому инфернальному чудовищу юноша ровным счётом ничего не мог: как и другие люди, волею судьбы оказавшиеся в тёмном мире, он был лишён каких-либо особых сил и умений, а расколотый проклятьем на две половины Микель, в противовес, обладал ими с лихвой.

На глаза попалась распахнутая оконная форточка; Кори перемахнул через перегородивший всю комнату шифоньер, распластанный выброшенным на берег и задыхающимся китом, чуть не запутался в перевёрнутом на постели белье, ловко запрыгнул на подоконник и, сиганув с него в густой топинамбур, примятый, обломанный и торчащий острыми прутьями, под осиплое карканье переполошившегося при виде чужака воронья покинул ничего не замечающий вокруг себя домик-голем, ныряя в заросли, принявшие в свои объятья, сомкнувшиеся за спиной и с головой укрывшие от преследователя.

Тадеуш, легко просочившийся сквозь все встреченные на пути препятствия, остановился перед едва колышущейся зелёной стеной и, приблизившись к самой её кромке, окликнул Кори обманчиво спокойным голосом, пронизанным всё теми же исступлёнными нотками:

— Ты затеваешь со мной дурные игры, мальчик! Когда я тебя поймаю — заметь, я не говорю «если», я говорю «когда»! — мало тебе не покажется. Пожалуй, я слишком долго смирял в себе зверя и потакал твоим капризам. Но хватит! Довольно с меня этой покладистости, раз её не способны даже оценить.

Кори прекрасно различал каждое слово за шорохом листвы и уже яснее ясного понимал, что ничего хорошего от такого Микеля ждать не следует, но чем дальше это заходило, тем несгибаемее и упрямее дыбила загривок шипастая гордость, непомерно раздутая, будто доисторический ёж, подхвативший доисторическое же бешенство. Амстелл продирался сквозь побеги, хлещущие по щекам колкими травянистыми пощёчинами, и в отчаянии думал: куда, ну куда ему тут бежать? Сколько он сможет от него ускользать? До самого рассвета, пока Casa com asas не улетит, а Тадеуш — не испарится, оставив бестолкового беглеца одного чёрт-те где, в каких-то глухих полях за пределами города и обжитой людьми территории? Чтобы потом просидеть тут до ночи, на жаре, мучаясь жаждой, голодом и португальскими насекомыми, отнюдь не такими слабохарактерными и мягкотелыми, как в той же Франции, единственно ради очередной гарантированной полуночной встречи? Быть может, к тому времени Тадеуш и успеет остыть, сменив гнев на милость, но сутки прятаться от него, чтобы только дождаться снисшедшей милости, казалось Кори ещё более унизительным.

Ситуация складывалась безвыходная: вернуться к Микелю с повинной означало нарваться на весьма и весьма долгоиграющие последствия — Кори интуитивно догадывался, что именно собирается сделать с ним чёрт в цилиндре, — но продолжение беготни обещало куда худший и непривлекательный исход.

И всё, наверное, могло бы закончиться очень и очень прискорбно, самым болезненным и неприглядным образом столкнув Амстелла в пучины окормляющейся на пороге взрослости, если бы моргнувший слюдянистыми стёклами Живоглот не бросил бы вдруг своё прожорливое занятие, не расправил бы крылья и, выдрав когтистыми ящерными лапами по кому земли с каждого из четырёх краёв, не взмыл бы в воздух, точно изнеженный котяра, укушенный за задницу ушлой блохой, оставляя Микеля и Кори носиться по плантациям топинамбура в интимном уединении.

Кори выпучил глаза, хлебнул ртом мгновенно оскудевшего кислорода, замешкался, споткнулся, хватаясь расцарапанными и изрезанными руками за прогнувшиеся под его весом стебли, и обречённо проводил прощальным взглядом рехнувшийся домик, бросивший своего пусть и сомнительного, но всё-таки хозяина, перед которым ещё недавно заискивал неприкаянным щенком, в безнадёжном не-одиночестве.

Этой заминки хватило, чтобы Тадеуш догнал, просочился сквозь заросли топинамбура неотступным призраком, тут же обрёл плоть и вес, опустился стопами на землю, приминая подошвами травяной подшёрсток, пробившийся на плодородной земле, и ухватил Кори за горло, швыряя навзничь, прямо на смягчившие падение ростки. Навалился сверху всем своим телом, сдавил в тисках по-мужски крепких пальцев тонкие мальчишеские запястья, пресекая кровяной ток, и выдохнул в лицо пропитанное горьким табаком:

— Ну, вот ты и добегался, menino. А я ведь предупреждал!

— Придурок… пусти… да слезь же ты с меня! — в истерике орал благим матом Кори, забившись в его жилистых руках раненым оленёнком. — Этот ёбаный Живоглот улетел, слышал ты, тупоумный Микель?! Ни хуя ты не понимаешь вообще, тупица!

От этих истошных воплей лузитанец каким-то чудом капельку отрезвел, сбитый с толку тем, что его праведное негодование совершенно игнорируют, и ослабил хватку, позволяя мальчишке вывернуться из-под него, отползти в сторонку, криво-косо вскочить на ноги и ошеломлённо уставиться на опустевшее лиловое небо.

— Юноша, я даю тебе ещё одну, на этот раз — действительно последнюю, возможность объяснить мне, что здесь всё-таки творится и почему ты так бессердечно сбежал от меня, — произнёс Микель, поднимаясь следом за ним, хватая за плечо и разворачивая лицом к себе. — И если твои объяснения меня не устроят, пеняй на себя.

Микель говорил твёрдо, холодно и без тени сочувствия, и Кори, непроизвольно подмаргивая сведённым судорогой глазом от творящегося кругом безумия, охотно обернулся к нему.

— Ты совсем идиот или прикидываешься? — рявкнул он хрипловатым, севшим от перебранки голосом, стискивая окончательно исколотые ладони в бессильные кулаки. — Мой блядский дом улетел! Как, по-твоему, я вернусь теперь домой?!

— Об этом не беспокойся, Príncipe, — разговор, хоть и начавшийся на повышенных тонах, невольно успокаивал разошедшегося поначалу мужчину. — Я найду способ вернуть тебя обратно до рассвета. Даже если мне не понравятся твои объяснения, я всё равно доставлю тебя туда: для меня превыше всего твоя безопасность, а с выходками твоими разберёмся позже и иным образом.

Обещание Кори не понравилось, но и он немного притих, всеми фибрами души желая пойти на мировую, но не имея ни малейшего представления, как это осуществить.

— Я жду ответа, — поторопил его Тадеуш, вытаскивая из кармана извечный свой серебряный портсигар и выталкивая оттуда свежую сигаретину, сегодня особенно едко разящую табачным мускусом. — Почему ты сбежал, не дождавшись меня?

Можно было бы соврать, что ни при чём, что Casa com asas пробудился прежде, чем сам чёрт в цилиндре объявился на его пороге, что Кори задремал и проворонил момент, когда голем поднялся в воздух и покинул пределы города, но ложь претила, юноша не переносил её на дух и не собирался никого обманывать, тем более — человека, который за короткий срок стал по-настоящему важен и близок.

— Потому что у меня нет сил, пустая ты башка, — выдохнул он, собирая изрезанными пальцами разметавшуюся по спине и запутавшуюся в листве копну волос. — Когда я должен спать, если вас двое, а я — один? По-твоему, это нормальный образ жизни?

Только тут до Микеля начало понемногу что-то доходить. Он, оглядев взъерошенную и перепутанную шевелюру мальчишки, явственно требующую душа и расчески, его подведённые бессонными тенями веки, смятую одежду и изодранные худощавые ладони, сбивчиво скручивающие в тугой жгут богатство атласных прядей и уберегающие их от коварного топинамбура, норовящего уцепиться и бессердечно выдрать волоски, осёкся, раскрыл было рот да так и закрыл, не вымолвив ни слова.

Просто решительно шагнул вперёд, одним неуловимым движением подхватил его на руки и взмыл в воздух, покидая зелёный плен и опускаясь на свободное пространство, оставшееся на месте пожранных и примятых Живоглотом побегов. Там вымотавшийся Кори снова почувствовал щедровитую твердь под ногами, но теперь та держала его очень плохо, покачивая изнурённое тело штормящим морем.

— Блядь, — ругнулся Кори, пошатываясь, точно пьяный. — Блядь же! — повторил он, постаравшись вложить как можно больше эмоций и чувств в это многогранное и ёмкое слово, но даже тех в его утомившемся сознании больше не находилось. — И как ты собираешься возвращать меня домой? Играть в хренов «Боинг», пока я не проблююсь на твое прокуренное пальто? Крыш здесь нет, передохну́ть будет негде, а я же не идиот и понимаю, что без передышек мы далеко не улетим! Я не вижу города, значит, до него далеко, тут кругом торчат эти вонючие картофельные палки, мой безмозглый дом взбесился и улетел — я такое даже рассказать никому не могу, иначе меня точно затолкают в клинику для душевнобольных! И мало того, улетел не один, а с чокнутым стариком в сомбреро, который до сих пор шастает где-то там у меня по комнатам! И всё из-за тебя, психопат ты озабоченный! Кто просил всё это устраивать?!

Пока он бесился, ругался, корчил рожи и скрипел зубами, Микель преспокойно курил, явно не спеша сдавать позиции потерпевшей стороны, но как только услышал о старике в сомбреро — мигом оживился, вскидывая на юношу изумлённо захлопавшие глаза, округлившиеся и придающие благородному ухоженному лицу откровенно глуповатый вид.

— Какой ещё старик, meu céu? Мне послышалось, или ты только что сказал, будто…

— Раскрой свои уши, придурок! — заорал Кори, злобно щерясь. — Тебе не послышалось, у вас здесь кругом одни помешанные ходят! Этот поганец сперва бродил вокруг моего дома и бубнил себе под нос, а потом, едва только я пробудился и вышел наружу — прошмыгнул внутрь и мгновенно испарился! Заебись как весело сознавать, что у меня теперь поселилась какая-то непонятная тварь! Я даже не знаю, что он вообще такое…

Тадеуш оглядел полянку уже внимательнее, с проклюнувшимся интересом, и, заметив юркую тропу, теряющуюся в резном переплетении треугольной листвы, медленно двинулся к ней, ухватив мальчишку для надёжности за запястье, чтобы не сбежал и не потерялся где-нибудь снова, раз за разом намеренно выматывая этими своими фокусами истончающиеся нервы.

Там, куда уводила извилистая тропа, над поляной с топинамбуром виднелась покосившаяся и просевшая хижина с длинным коньком, облюбованным взгромоздившимися поверху во́ронами — сажево-чёрными, красноглазыми, крупноклювыми, всклокоченными и подбитыми сединой.

Кори брёл за Микелем след в след, ощущая цепкие пальцы на своей руке, сжимающие чуть ли не до синяков, смотрел ему в спину, заново разглядывал и изучал всю высокую фигуру португальца: обтянутые коверкотом, невзирая на духоту, в меру широкие плечи, прикрытый кладбищенским цилиндром затылок и напомаженные завитки волос у шеи, от которых тянулся сладковатый запах корицы и вымоченных в изысканном яде апельсинов, будоражащий с каждым днём лишь сильнее.

Пальцы, обхватившие запястье пыточными тисками, согревали еле тлеющим в них теплом — Тадеуш из тёмного Порту хранил в себе жизни ровно столько, сколько требовалось на четыре часа мимолетной ночи, и ни каплей больше.

Ещё пара минут травяного шелеста — и заросли расступились, открывая наполовину ушедшую под землю хибару, врéзавшуюся в подвижную почву не только своим фундаментом, но и тремя рядами брёвен первого этажа, и теперь поглядывающую на гостей дырявым оконцем без стекла и рамы сквозь обильную травянистую поросль, обступившую дом со всех пяти сторон, включая и покрытую дёрном крышу.

Двери как таковой не было тоже: оторвавшаяся от петли верхней, она покачивалась у самого пола на единственной уцелевшей нижней, издавая зловещие скрипы, гармонично сливающиеся с вороньим граем. Тадеуш выпустил запястье Кори, предусмотрительно стащил с головы цилиндр, пригнулся, чтобы не запачкаться осыпающейся с притолоки замшелой трухой, и без опаски ступил внутрь, сходя по прогнившим ступеням.

«Осторожно, menino, — донёсся изнутри его голос, придушенный толщей отсырелых стен. — Здесь всё безобразно крошится, в особенности пол: он весь в провалах. Спускайся аккуратней!».

Подогреваемый интересом, Кори ухватился пальцами за осклизлый дверной косяк и вошёл в царство мрака. Не успел сделать и шага, как Тадеуш, поджидавший его внизу, предупредительно обвил рукой за поясницу и повёл за собой, удерживая на весу всякий раз, как очередная половица под мальчишкой с треском проваливалась, оголяя подвальную черноту.

Хижина казалась давным-давно заброшенной и настолько необжитой, что с трудом верилось, будто здесь мог обитать хоть самый распоследний забулдыга — ни единого признака человеческого или звериного присутствия, ни одного предмета обихода: ни кровати, ни даже тряпья по углам; тарелок, объедков, стаканов не обнаружилось тоже, равно как столов или стульев. Здесь не курился въевшийся запах пищи, испражнений и всего того, что неизменно сопутствует любому быту, прихотливому или не очень; пятна жира и копоти не пестрели на подбитом жестяным листом пятачке у потухшей стальной коробки, выполнявшей некогда роль печурки, а вымоченная в конденсате и плесени пыль равномерно покрывала всё пространство, не делая исключений для хоженых путей.

В хибаре уже с несколько десятков лет никого не водилось, она даже дышала разлагающимся древесным трупом и могильной землёй, и податливая твердь всасывала её, рассчитывая очень скоро поглотить целиком, со всеми отсутствующими потрохами и осёдланной угольными птицами крышей.

— Боюсь, мальчик мой, — медленно произнёс Тадеуш, выдохнув изжелта-едкий табачный смог под потолок, где тот мгновенно запутался в паутине теней, — что в дом к тебе пробралось нечто очень дрянное. И едва ли — живое. Нам лучше поторопиться, чтобы успеть вернуться до рассвета и найти эту тварь.

Кори и сам уже ощущал дурное предчувствие, сосущее под ложечкой и трезвонящее тревожной сиреной в опустошённой и притупленной усталостью голове, поэтому препираться не стал. Они спешно выбрались наружу, распугав птичье полчище, вспорхнувшее и принявшееся тут же нарезать над их головами раздражённые круги, и Тадеуш огляделся, пытаясь, видно, наугад распознать стороны света.

— Там должна быть река, — наконец, определившись, проговорил он, водружая цилиндр обратно на макушку. — Самое быстрое, что способно доставить нас с тобой домой — это Дору, осталось только отыскать её русло.

❂ ❂ ❂

— Что за дерьмо ты сегодня куришь? Твои сигареты обычно не разят такой вонью.

Утомлённость Кори можно было вдохнуть, пощупать пальцами и растереть на подушечках мучной взвесью — настолько тот казался изнурённым и невыспавшимся, что Микель, до этого момента не понимавший всей глубины проблем, созданных его раздвоенной личностью, заметно присмирел, даже вид у него сделался побитым и сконфуженным.

— Дело в том, meu tesouro, что это вовсе не сигарета, — спокойно и несколько виновато пояснил он. — Разве ты не видишь разницы? — Отняв от губ подожжённую трубочку, он перехватил её поудобнее двумя пальцами и продемонстрировал, удерживая на вытянутой руке. — Это сигарилла.

— Что ещё за хрень? Что ты вечно всякую мерзость в рот тащишь? — Амстелл, вымотавшийся настолько, что позволил себе беззаботно прикорнуть у лузитанца на груди, вяло приподнял голову, щурясь и оглядывая в предрассветном сумраке действительно чем-то незнакомую, больше напоминающую анорексичную сигару, дрянь непривычного древесного цвета.

— Табачный лист вместо папиросной бумаги, мой мальчик, — еле ощутимо задевая подбородком его макушку, продолжил свой краткий экскурс Микель. — И табак внутри покрепче градусом, чем у той дешёвки, что продаётся на каждом углу. По меньшей мере, это уж точно настоящий табак, без примеси какого-нибудь всесторонне подозрительного сена. Привезены из Доминиканы: их товар уступает первенство только кубинскому.

— У вас что-то откуда-то привозят? — сонливо удивился Кори, продолжая изучать сигариллу.

— Разумеется, — легонько кивнул Тадеуш, окончательно умостившись подбородком у него на голове и покрепче обнимая свободной рукой. — Ты же сам видел корабли, menino.

— Видел, — согласился Амстелл, чувствуя себя распоследним дураком. — Но я думал… Я тогда думал, что это антураж такой. Я вообще не знал, что думать, и решил, будто ты затащил меня на какой-то ваш карнавал, а всякие странности… В общем, я старался их просто игнорировать, хотя они и сводили меня с ума, — нехотя признался он и задумчиво проговорил: — Выходит, где-то тут есть и Доминикана, и Куба… И там тоже водятся всякие чудики? Вот бы посмотреть…

Пахла сигарилла виноградом, медовыми ягодами и чёрной вишней, наверняка оставалась на языке сладковатой горечью послевкусия, и если сейчас поцеловаться с Микелем, то можно было даже узнать этот вкус, собрать его и запомнить.

Кори притёрся и к привкусу табака на гибких, что лоза, взрослых губах, и к солоноватому поту, что проступал от жары на коже Микеля дневного и начисто испарялся, как только на смену ему заступал Микель ночной; поцелуи лузитанца были терпкими, с запахом раскинувшегося в двух шагах океана и с тем особым ощущением надёжности, какого никогда не принёс бы ему поцелуй ни с одной, даже самой распрекрасной, девушкой.

С того самого дня, как в его жизни появился Микель, Кори порой поглядывал на сверстниц с познающей жизнь задумчивостью, безуспешно пытаясь взять в толк, для чего бы те ему сдались — чисто теоретически, конечно, если представить на мгновение, только понарошку, что никакого Микеля у него и в помине не было: ради красоты? пары сомнительных округлых выпуклостей на груди? томных капризов и кокетливых взглядов?

Выпуклостями Кори заведомо не интересовался, красотой был от природы наделён такой, что мог бы поспорить и с титулованными ангельскими созданиями, в мгновение ока заполучив прямиком в руки причитающуюся по праву корону и звание мисс-какой-то-там-Вселенной, что же до капризов и истерик, то это он, положа руку на сердце, и сам умел, это он практиковал каждый день, безотчётно и очень мастерски.

Заходя ещё чуточку дальше, сама мысль о близости с девушкой казалась Амстеллу такой нелепостью, таким глубинным кошмаром, что он без шуток мог бы двинуться и без того нестабильной психикой и начать созерцать уже не только говорящие дома и инфернальных тварей, но и что-нибудь совсем уж весёленькое, существующее в одном только его воображении.

— Хочешь попробовать? — будто прочитав его крамольные мысли и решив в них бесцеремонно вторгнуться, легкомысленно спросил Микель, помахивая в воздухе сигариллой, чадящей виноградом.

— Что? — содрогнулся Кори, не успев вынырнуть из бардака в своей голове и превратно истолковав внезапный вопрос. — Попробовать что? — в первобытном ужасе повторил он, выворачивая шею, неосмысленно таращась на Микеля и пытаясь постичь, о чём вообще идёт сейчас речь.

— Попробовать её на вкус, — пояснил ни о чём не догадывающийся мужчина, поднося сигариллу ему прямо к глазам.

— Совсем рехнулся? — хоть и моментально приняв это предложение в штыки, заметно успокоился Амстелл: если чего ему и хотелось, то уж точно не курева, а самого Микеля, которому, как ни странно, вся эта гадость была к лицу-рукам-губам.

— Тише, — тот склонился, и впрямь каким-то неведомым чудом подслушав потаённые желания. — Не кипятись, мальчик. Конечно же, я не заставлю тебя дышать подобной отравой. Пробовать ведь тоже можно по-разному…

Последние слова его губы вышептали, накрывая приоткрытый в предвкушении рот Кори, уже на преломившемся бархатистом шёпоте угадавшего, что последует за этой болтовнёй.

Губы требовательно впивались, почти кусали, язык напористо толкался глубже, щекотал неумелый юношеский язык, скользил по нему, напитывая табачной — действительно со вкусом биттерсвит — слюной, объятья сминали, сдавливали худощавые плечи, и Кори терялся в поцелуе всем своим неискушённым существом, чувствуя, как накрывает сладостным томлением, вышибая даже из потусторонней реальности в некую третью параллель.

Пальцы Микеля, всё ещё занятые сигариллой, разжались, легко и непринуждённо роняя обесценившуюся курительную палочку в воду, и плещущая за бортами их лодчонки Дору неслышно подхватила, растворяя табачную труху и унося на прокормку всеядным рыбинам.

Лодка, кстати говоря, немного прожигала Кори совесть калёной древесиной, но разве он был виноват в том, что ему достался такой придурочный спутник, который воспринимал всё чересчур буквально, и если было сказано, что домой надо попасть до восхода любой ценой, то он действительно платил за это любую цену, только вот — за чужой счёт?

Русло Дору меж поросших густой травой и усыпанных острыми крошащимися булыжниками берегов казалось у́же, чем у самого устья, впадающего в Атлантику; Микель с Кори, облюбовав себе смотровую площадку повыше да поустойчивей, с кислыми выражениями на лицах созерцали её пустынную серебрящуюся гладь.

— И как ты собираешься добраться до города? — спросил Кори, укоряюще скрестив руки на груди — здесь, на побережье, дышалось легче, струящееся от земли влажное тепло не душило эффектом парника, как в частой и сочной листве топинамбура, и он даже немного взбодрился, готовясь ещё к одному раунду затяжной ночи.

— Нам потребуется лодка, — в задумчивости потирая пальцем собственные губы, выговорил Микель, оглядываясь по сторонам. — Беда вся в том, что я не вижу ни одного лодочника, чьими услугами можно было бы воспользоваться.

— Удивительно, — вложив побольше яда, грубо съязвил Амстелл. — В такой-то дыре. Странно, что здесь вообще оказалась какая-то заброшенная халупа.

Тадеуш на эту отнюдь не тонкую шпильку ничего не ответил, продолжая удручённо оглядывать совершенно пустынные окрестности и с каждой секундой очевидно начиная нервничать. Небо поминутно светлело, и, хотя до появления первых рассветных лучей было ещё далеко, ночь неотвратимо таяла, голубичным соком стекая по пальцам.

— Если только я застряну тут по твоей вине — в следующий раз лучше даже не появляйся: убью к чертям собачьим! — немилосердно пообещал Кори, покусывая губы и ударяясь в подступающую панику гораздо быстрее инфернального паршивца. Самому-то Тадеушу не о чем было беспокоиться, ему с рассветом полагалось испариться, возвратившись в дневную свою ипостась — хренова принцесса Фиона с замашками натурального огра, — а вот что оставалось делать Амстеллу, который ни на беззаботного придурка-осла, ни, уж тем более, на самостоятельного и способного о себе позаботиться Шрека никак не тянул?

Тадеуш, кажется, покрылся испариной — то ли из-за натянутых до предела нервов, то ли благодаря не по погоде надетому коверкоту, — но в этот момент, разгоняя мглу спасительным маяком, выше по реке показалась затрапезная лодчонка с покачивающимся на носу скрипучим масляным фонарём. Её единственный кормчий, виднеющийся с берега размытой тенью, что-то расслабленно и неспешно мурлыкал себе под нос, напевая одному ему известную песенку.

— Попрошу уважаемого владельца взять на борт двух пассажиров, — мгновенно обрадовался, растягивая губы в улыбке начинающего психопата, Тадеуш. — Уверяю тебя, мальчик мой, у него не будет возможности отказаться.

И, прежде чем Кори успел раскрыть рот, собираясь спросить, как именно тот намеревается это осуществить — не перекрикиваться же отсюда, гарантированно оставшись ни с чем, — Микель спрыгнул с валуна на прибрежную кромку, даже не примяв всколыхнувшейся травы, и этаким новоявленным Иисусом Христом пошёл наперерез приближающейся лодке по разбегающейся кругами воде.

Пока Кори, не успевший как-то сразу сообразить, что если тот умеет гулять по воздуху, то по водной глади — и подавно, ошалело лупил глаза, пока пытался постичь сам факт подобных прогулок, со смешанными чувствами ещё и умудряясь любоваться высокой статной фигурой в тёмном готическом одеянии, на лодке успели заметить приближение незнакомца и отреагировали на него единственно логичным и разумным образом.

— Привидение! — истошно заорал неведомый хозяин судёнышка надтреснутым стариковским голосом. Дору огласил короткий всплеск, по воде забили торопливо перебирающие конечности, и бедолага понёсся, надрезая переполошённую рябь, к противоположному берегу так быстро, словно у него имелся при себе портативный лодочный мотор. Он плыл, поднимая целые фонтаны воды, захлёбываясь от ужаса и ни на секунду не прекращая вопить: — Спаси… спа-аси… спасите… Кто-нибудь, спасите меня! Пресвятые мои подтяжки, призрак!

Он поминутно оглядывался, а Микель, ошарашенный таким приёмом не меньше страдальца, даже замер на месте, пытаясь проморгаться и понять, что за представление только что развернулось перед ним.

Лодка тем временем, плавно фланируя на волнах, проплывала мимо, обещая вскорости совсем исчезнуть из виду.

— Идиотина! — заорал Кори, очнувшись первым из всех троих участников предрассветной трагикомедии. — Останови эту чёртову лодку!

И сам спрыгнул с валуна, спотыкаясь и сбегая по неровным склонам на поросший камышом и маквисом берег.

Когда Тадеуш нехотя отстранился, оборвав поцелуй на самой приятной ноте — они вообще-то все числились приятными, так что особой разницы не было, — Кори приоткрыл отяжелевшие глаза и вгляделся в розовеющий горизонт.

— Как думаешь, почему тот чудик сбежал как припадочный? — спросил, медленно выныривая из блаженной неги. — Не припомню, чтобы у вас кто-то шарахался от всяких… странных выходок.

— Я и сам ума не приложу, Príncipe, — недоумённо признался лузитанец. — Может быть, он случайно угодил сюда и увидел то, что для его глаз совершенно не предназначалось?

— В смысле?.. — нахмурился Кори.

— Время позднее, скоро взойдёт солнце, — пояснил Микель. — В такой час всякое бывает. Грань между нашими мирами тоньше, чем тебе кажется, юноша.

Кори на это промолчал, глубоко призадумавшись. Приподнялся на локтях, поёрзал на неудобной дощечке-банке тощей задницей, опасливо выпрямился и уставился на вырастающий вдалеке предрассветно-дремотный город, чернеющий зыбкими силуэтами на фоне тусклого и чадного масляного фонаря, скрипуче мотающегося туда-сюда на носу лодки.

— Мы не успеем, Микель, — с оскоминой разочарования констатировал он, сокрушённо вздохнув. — Это паршивое солнце выкатится явно раньше, чем доберёмся до моего дома.

— Успокойся, menino, — отозвался Тадеуш. Ухватил его за руку, потянул обратно, принудительно усаживая на банку, и, убедившись, что внимание юноши вновь возвратилось к нему, заговорил: — Мне достаточно того, что ты окажешься в пределах города. Скажи-ка мне…

Он замялся, замолчал ненадолго, пытаясь правильнее сформулировать намечающийся вопрос, а потом наконец-то выдал его, добивающий и невыносимый:

— Скажи-ка, Príncipe, тот, другой «я», что приходит к тебе днём — он заботится о тебе? Ему можно доверять так же, как и мне?

— Вам обоим нельзя доверять, если хочешь знать моё мнение, — буркнул Кори, старательно отводя взгляд. — Что одному, что второму — оба безалаберные придурки!

— И всё же, как он обращается с тобой? Как поступает? Мне совсем не нравится сложившаяся ситуация, но, раз уж я не могу её изменить, остаётся только принять этого… другого «меня». Хотя я с гораздо большим удовольствием переломил бы ему хребет.

— Ты неисправимый недоумок, — обречённо констатировал Амстелл.

— Я, если ты вдруг усомнился, всё ещё не до конца уверен, что тот «я» — он действительно я, — с пробившейся в голосе опасной сталью заметил Тадеуш. — Мне приходится принимать это как факт. И если только однажды я узнаю, что ты меня обманывал, menino — можешь даже не надеяться, такой страшной лжи я тебе никогда не прощу. Жизнь — непростая штука, и за некоторые свои решения и поступки порой приходится очень дорого платить, мой милый мальчик. Советую тебе это усвоить, пока не стало слишком поздно.

Он смотрел в упор желтизной змеиных глаз, прожигал одежду, кожу и душу; Кори не хотелось даже думать, на что способен этот человек в своём безумии, и он невольно поёжился, ощутив по телу мурашчатую дрожь — то ли от утренней сырости и дуновения океанического бриза, то ли от холодной жути, источаемой инфернальным лузитанцем.

— Я тебя не обманываю, — со всем возможным спокойствием отозвался он, рассерженно цыкнув и скрежетнув зубами. — Сказал ведь уже! Бесит твоё недоверие, ясно?! Говори что хотел, пока не растаял под солнцем, вампир недоделанный.

— Жестоко с твоей стороны, — Тадеуш заметно обиделся, посмурел. — Мне, к твоему сведению, не импонируют вампиры. Никоим образом. На дух не переношу сопутствующей им дешёвой бульварной романтики. Хотя, если будешь нарываться, укусов я на твоей бледной и нежной шейке понаставлю.

— Понаставил уже, — смятенно и пришибленно огрызнулся Кори, инстинктом натягивая поглубже воротник рубашки, теряя терпение и окончательно испитые этими бесконечными сутками силы. — Ты будешь говорить или продолжишь нести свой бред?

Микель вздохнул, окинул печальным взглядом полоску горизонта, залитую млечной патокой и ослепительными сусальными белилами, вдруг представ Кори совсем взрослым, совсем серьёзным, совсем мужчиной, прекрасно понимающим всё и даже намного больше, и юноша поневоле остыл и присмирел, дожидаясь ответа уже в терпеливом молчании.

— Если тот, другой, действительно о тебе беспокоится, menino, то он, надеюсь, воспримет происходящее всерьёз. Мне неизвестно, что за тварь проникла в твой дом, и было бы неплохо, если бы он не оставлял тебя одного ни на секунду. Кстати говоря… знает ли он обо мне?

— Знает, не сомневайся, — припечатал Кори.

— О… — только и протянул Тадеуш, удивлённо хлопая ресницами, хмыкая и ухмыляясь уголком рта. — Наверное, тоже бесится? Если это и впрямь я, иначе и быть не может…

Солнце золотило ему затылок и вихры выбивающихся из-под шляпы волос, он истаивал на глазах, и Кори, не сдержавшись, подался навстречу, кусая губы от постыдной искренности, но опоздал на целое мгновение: Микель успел заметить его порыв, успел ему удивиться, успел вспыхнуть в шафранных глазах неподдельной радостью, и в тот же миг его не стало, а пальцы глупого нерасторопного мальчишки царапнули воздух.

Фонарь на носу опустевшей лодки всё чадил и коптил, огонёк в стеклянной колбе сделался почти невидимым, а Кори в тошнотворном одиночестве продолжал спускаться всё ниже и ниже по течению: мимо потянувшихся вдоль русла причалов, любой из которых годился, чтобы пристать и очутиться на городских улицах, мимо крутых скалистых стен, приютивших на себе заброшенные домишки, поросшие сорной травой, дальше и дальше, к показавшейся гранёным куполом белоснежной церквушке…

Плыл, от досады до крови вгрызаясь зубами в припухшие губы, хранящие привкус биттерсвит, и проклиная паршивого Микеля Тадеуша, почему-то не умеющего просто взять и стать нормальным человеком, одним целым, без раздробленных таинственным заклятьем половин.

Чтобы больше уже никуда и никогда не исчезать.

Chapter Text

Сказка укроет птичьим крылом,
сказочник тихо прихватит ключи
и улыбнётся, покинув твой дом:
только молчи.
Ты не откроешь ему никогда,
ты станешь локти кусать от тоски —
значит, оставь ключи у него
и сладко спи.

Управлять лодкой оказалось совсем не сложно, и Амстелл, довольно быстро освоившись с вёслами, причалил неподалёку от Ramal de Alfândega, где они гуляли с Микелем по заброшенным железнодорожным путям. Пропащие рельсы тянулись прямо над автомобильной дорогой; Кори поднялся на неё по неровным камням, шатаясь и отряхивая плечи от древесных щепок и прицепившейся сорной травы и покачиваясь от бессонной ночи, растворяющейся в сизых утренних сумерках, окаймлённых несмелой позолотой. Порезы на ладонях нарывало, глаза горели после перца и непозволительно коротких провалов нездоровой дремоты, и юноша, постигая острые грани полнейшей депривации, бездумно брёл вдоль обочины к ближайшей станции скоростного трамвая.

Он находился в том состоянии крайнего истощения, когда становится плевать абсолютно на всё, что творится вокруг: на работу, которую ещё никто не отменял, на косо поглядывающих редких прохожих, на скотинистых сигналящих водителей, проносящихся мимо на своих лощёных тачках и принимающих Кори со спины за подгулявшую девку, на нещадно припекающее солнце; даже на волосы, спутавшиеся в колтуны — и то было наплевать.

Всё, чего хотелось — это рухнуть ничком на постель, зарыться лицом в прохладную подушку и проспать до самой глубокой ночи.

К счастью, в кармане обнаружился купленный ему очкастым лузитанцем проездной, и хотя бы с транспортом проблем не возникло — Кори сразу же подхватил трамвайчик о двух вагонах и покатил по известному маршруту, баюкая перестуком стальных колёс. Однообразные пейзажи за окном слились в одну сплошную пелену, норовя погрузить в объятья блаженной темноты, но юноша усилием воли раз за разом выдёргивал себя из неги, карауля обещающий вот-вот показаться переулок, привечающий теплом пусть временного и кочевого, но всё-таки дома.

Поднимался Кори по змеистой улочке, холодея сердцем: он на полном серьёзе верил, что Casa com asas может не оказаться на привычном месте, слишком уж непредсказуемым показалось его поспешное бегство — будто водобоязнь подхватил, укушенный каким-нибудь взбесившимся зверьём.

Наверное, не обнаружь он вдруг своего жилья там, где ему быть полагалось, встреть его вместо ступенчатого строения нелепая и недоступная осмыслению пустота выдранного с корнем фундамента — и Кори, бесприютный, потерянный, разбитый и окончательно заблудившийся в этой жизни, угодил бы прямиком в руки только того и дожидающегося Микеля Тадеуша, поступая в полное его распоряжение во всех возможных смыслах, но этого, к сожалению или к счастью, так и не случилось: Casa com asas, чуточку более покосившийся, просевший и потрёпанный, чем обычно, возвышался на положенном клочке городской земли, нахохленно сдвинув набекрень чердачные шапки и обиженно поблёскивая слёзными глазами стёкол.

У Амстелла от сердца отлегло.

— Дурень ты! — с искренним облегчением выдохнул он, проводя ладонью по сыроватому и ещё не обогретому солнечными лучами фасаду. Толкнул незапертую дверь и шагнул внутрь, припоминая с обречённостью, какой беспорядок поджидает его в перевёрнутой при побудке голема комнате, и запоздало соображая, что в комнатушке Фурнье, должно быть, дела обстоят много, много хуже.

Живоглот печально фыркнул во сне, поёжился, поёрзал — или это только так показалось переутомившемуся юноше, — и затих, обласканный хозяйской рукой.

Кори, у которого напрочь вылетел из головы старикашка в сомбреро, всё ещё наверняка разгуливающий где-то в пределах его жилья — если только голем не выблевал его в полёте от несварения желудка, — целеустремлённо переступил порог, вскользь оглядел никуда не девшийся беспредельный бардак, мысленно махнул рукой и, добредя до постели, так и рухнул в неё, обхватывая освежающее бельё и подгребая под себя захватническим жестом. Кое-как поскидывал с ног давящую и мешающую обувь, разбесился, ощущая всю преступную неполноценность такого отдыха, и, матерно ругаясь на утекающие прочь секунды сладкого сна, рывками стащил с себя измятую и запачканную одежду, швыряя ту на пол.

Завернулся в одеяло, зарываясь в него по самые уши, и, умиротворённый доносящимся из распахнутой форточки городским размеренным шумом, провалился в целительное беспробудное забытьё, лишённое сновидений.

❂ ❂ ❂

Кто-то был рядом с ним.

Этот кто-то совершеннейше нахально шлялся туда-сюда, напевая себе под нос что-то неуловимое, словно был тут полноценным владельцем: Кори на грани слишком желанного, чтобы выныривать из его объятий по незначительным пустякам, сна отчётливо слышал, как мягкие крадущиеся шаги, весящие по ощущениям ровно столько же, сколько один до оскомины знакомый лузитанец, проплывали мимо кошачьей поступью, замирали, возвращались, шастали повсюду, где им только вздумается, но покоя не нарушали, гармонично вплетаясь в убаюкивающие звуки разгулявшихся к полудню южных улиц.

Вскоре к шагам добавились и запахи, втекающие, очевидно, в приоткрытую дверь вместе с тонким душком прелого топинамбура: запахи крепкие, ароматные, исподволь наполняющие бодростью разморенное тело и мозги, которые наконец-то решили подключиться к осмыслению творящихся вокруг странностей. Кори запоздало вспомнил, что забыл запереть за собой входные двери, и на этой мысли подскочил как ошпаренный, вытаращив дичалые глаза в тенистой поволоке, с заходящимся сердцем оглядываясь по сторонам и уже почти ожидаемо натыкаясь на Микеля Тадеуша, оседлавшего завалившийся набок шифоньер, не сводящего пристального взгляда с ещё мгновение назад сладко дремавшего мальчишки и потягивающего из подозрительно знакомой жестяной кружки разящий солёной горечью кофе.

— Как спалось, Flor de lírio? — спокойно, будто так оно и должно быть, поинтересовался беспардонный паршивец, пронырливым кицунэ проскользнувший в чужую крепость, едва только в обороне её появилась малейшая брешь. — Если хочешь, подремли ещё пару часиков: я совсем не против, мне даже по-своему приятно наблюдать за тобой спящим. К тому же, мне было чем заняться с утра: я взял на себя смелость немного у тебя прибраться, попутно познакомившись с некоторыми нюансами твоего быта — надеюсь, ты за это на меня не в обиде. Я давно томился жаждой узнать тебя ещё самую чуточку ближе, и вот наконец мне это удалось.

Кори, плохо соображающий, что такое несёт вторгшийся в его квартирку Микель, ещё раз, и уже внимательней, обвёл плывущим и отказывающимся нормально фокусироваться взглядом окружающую его обстановку, и лишь тогда до его заторможенного сознания дошло, о чём говорил ему лузитанец.

В комнате стало… не то чтобы прибрано, опрятно или ухоженно, нет, но порядком чище, чем было. Исчезли рассыпанные по полу осколки, вещи — те, которые можно было подвинуть, не потревожив чуткого сна, — были аккуратно расставлены по местам, книги и письменные принадлежности — разложены на придвинутом почти в точности на своё законное место письменном столике, магнитола с дисками заняла полагающийся ей угол под электрической розеткой, и во всём бедламе остались нетронутыми только бельевой шкаф и кровать, первый — в силу громоздкости: едва ли Микелю удалось бы поднять его без лишнего шума, вторая же оставалась неприкосновенной святыней и алтарём, покуда на ней спал измотанный очередной бессонной ночью menino.

— Ты!.. — задохнулся от возмущения Кори, мигом прикинув, насколько беззащитным был всё это время перед Тадеушем, и ещё сильнее бесясь на то, что оказанное лузитанцу совершенно случайным образом доверие заботливо сберегли, не предав ни поступком, ни словом, ни жестом. — Ты какого дьявола здесь делаешь?!

— Дожидаюсь твоего пробуждения, разве не очевидно? — притворно развёл руками Микель, улыбаясь так широко и радушно, что невольно обезоруживал этой своей лучистой южной улыбкой. — Кстати, кофе ещё остался: я приготовил на двоих. Удивительное место эта твоя кухня — в ней нет ничего подручного, одна дребедень! Но у тебя тут, к счастью, под боком, буквально в двух шагах отыскался кофейный магазинчик, и я прикупил турку и молотых зёрен со вкусом ирландского крема. Присоединишься? Тебе я не солил.

Полностью обескураженный его будничным тоном, обаятельной лохматостью выжженных солнцем волос, лукаво щурящимися в улыбке медовыми глазами, добродушно ухмыляющимися губами, то и дело потягивающими из кружки обжигающий напиток, позой истого раздолбая, с которой Тадеуш оседлал беспомощную махину шифоньера, Кори растерялся окончательно.

И вдруг со всей прошившей навылет ясностью осознал, что абсолютно голый сейчас там, под своим одеялом, успевшим уже соскользнуть с острых плеч и обнажить бледную грудь до розоватых сосков и первых проступающих под тонкостью кожи рёбер. С усилием втянул воздух, подавился этим вдохом, надсадно закашлялся, рывками возвращая одеяло обратно, натягивая под самое горло и только тут замечая, как разочарованно погасли внимательно изучающие и раздевающие карие глаза.

И без того не привыкший оголяться на людях, принимающий необходимость скинуть рубашку на приёме у врача в штыки, а пользование общей раздевалкой в спортзале — за каторгу и аморальное издевательство, Кори мигом растолковал происходящее единственно верным образом и упреждающе зарычал:

— Хватит сюда пялиться, сраный извращенец! Думаешь, я не знаю, что в твоей безмозглой башке сейчас творится?

— Спорю, что знаешь, bebê, — покладисто согласился Микель, тут же добавляя примирительно-откровенное: — И, признаюсь тебе честно, я с трудом подавил тягу заглянуть хоть одним глазком под твоё непомерно огромное, будь оно неладно, одеяло. Но, как видишь, всё же подавил. Так почему бы не одарить меня уже за одно только это небольшим бонусом? С тебя ведь не убудет, если я полюбуюсь немного твоим совершенным телом, bonequinho.

Что-то подсказывало Кори, настойчиво ломясь в затуманенный внезапной побудкой мозг, что беспечно и дерзко расхаживать голышом при этом человеке категорически не стоит: Микель дневной хоть и был на порядок тюфячнее и безобиднее Микеля ночного, а всё-таки обладал той же зрелой мужской силой и лёгкой дозой психопатии в непостижимой голове, поэтому гарантии, что всё закончится любованием, никто в здравом уме предоставить юноше не мог.

— Выйди в коридор, пока я оденусь! — потребовал он, прожигая Тадеуша разгневанным взглядом. — Ты уже получил свой бонус, когда вломился сюда без спросу, а теперь выметайся вон!

Микель обречённо вздохнул, поднялся на ноги, выпрямляясь и косо потягиваясь свободной от кофейной чашки рукой, а после выдал — совершенно обыденно и отчасти оскорблённо:

— До чего же у тебя ужасный характер, очаровательный menino! Просто кошмар какой-то!

— Не нравится — вали к чёрту! — рыкнул Амстелл; не сводя глаз с не спешащего уходить мужчины, свесился с кровати, шаря рукой по полу и выискивая, чем бы в того запустить в подкрепление собственных слов. — Я тебя сюда не приглашал!

Так ничего и не обнаружив — шелудивый хитрец недаром тут прибирался, расставляя вещи по местам, и преуспел настолько, что Кори только теперь с ужасающим стыдом осознал исчезновение и грязной одежды вместе с обувью, — ухватился за единственное, что ещё оставалось доступно — за подушку, швырком отправляя ту в без труда увернувшегося Микеля.

— Мне нравится твой задор и энергичность, — сообщил лузитанец, проводив взглядом полёт снаряда до конечной точки у противоположной стены. — И я бы с удовольствием устроил с тобой бой на подушках, Flor de lírio, не будь ты таким невыносимым аскетом и — уж прости мне мою откровенность — натуральной стервой.

— Пошёл на хуй отсюда! — взбеленился на «стерву» Кори, от возмущения вскакивая на постели, накрепко удерживая запахнутое одеяло у горла и в этой своей полунагой безоружности не зная, чем ещё запустить в паршивца.

— А вот это мы с тобой уже обсуждали, кому и куда полагается идти, — всё ещё игриво, но уже с толикой недозрелой стали напомнил Тадеуш. Впрочем, за дверью всё-таки послушно скрылся, отсалютовав напоследок кофейной чашкой.

Оставшись один, Кори торопливо скинул спасительное тряпьё и, сверкая молочно-белой задницей, контрастирующей с иссиними кончиками всклокоченных волос, переросших всякую допустимую для мальчишки длину, бросился к бельевому шкафу, отчаянным рывком переворачивая его с придавленных створок на боковину.

По счастью, одежды внутри оказалось не сильно много — шкаф скрипнул состаренными креплениями и скобами, но покорно перекатился, извергая из своей утробы чистые вещи.

Кори, ползая вокруг него на корточках, лихорадочно запустил в них руки, выуживая первое попавшееся — лишь бы только скорее, пока извращенец-Микель, от которого потенциально можно было ждать чего угодно, не передумал и не возвратился сюда в самый неподходящий для юноши и самый идеальный для себя момент. Первым же делом спешно натянул трусы, пряча под белоснежной тканью худощавые ягодицы, покрытый шелковистыми чёрными волосками лобок и обмякший спокойный член с аккуратными округлыми яичками. Выудил сиреневую рубашку, от нервного тремора не попадая руками в рукава, долго прыгал на одной ноге, торопливо влезая в хлопковые синие штаны, и только на последнем штрихе, на ширинке с пуговицами, окончательно успокоился, возвращая независимый и самодостаточный вид.

Наскоро обулся, сунув ноги в разношенные шлёпанцы, и вышел в коридор, краем уха сразу же безошибочно угадывая местонахождение незваного гостя.

Тот копался в соседней комнате — оттуда доносился грохот переворачиваемого хлама, шелест книжных страниц и звонкий перестук карандашей, судя по звуку, только что смахнутых с дивана беспечной пятернёй. Кори, чувствующий себя так, словно это не Микель вторгся в его жилище, а с точностью до наоборот, толкнул приоткрытую дверцу и замер, остановившись на пороге.

Тадеуш сидел в левом углу дивана, расчищенном от хлама, который просыпался с полок, покуда Живоглот нареза́л минувшей ночью виражи и проваливался в воздушные ямы, и с самым непринуждённым видом листал альбом со скетчами и акварелью, не забывая отвлекаться на понемногу остывающий кофе. Стоило только Кори показаться в дверях, как он сразу же оставил свое занятие, торопливо откладывая в сторонку недосмотренные эскизы и с добродушной улыбкой вскидывая лохматую голову.

— Твой дед талантливый человек, — искренне поведал он. — А как насчёт тебя, очаровательный menino? Я слышал, что в творческих семьях каждый по-своему творец — где же тогда твои произведения? Где детские шедевры фломастерами по обоям, блокноты со схематичными руконогими человечками-огурцами и прочие плоды сошедшей с небес музы?

— Я не рисую, — коротко отрезал Кори, сбившись на хрип, и закашлялся, чувствуя, как першит в раздражённом горле то ли от внезапной простуды, то ли от непривычного обилия вынужденной болтовни.

— Вот так категорично? — Микель недоверчиво приподнял одну бровь, открыто и выжидающе уставившись на юношу, но не торопясь поднимать свою ленивую задницу с чужого дивана. — Отчего же? Не пришлось по душе это утомительное занятие или просто не захотелось идти проторенным семейным путём?

— Да не семья он мне, — поморщившись, нехотя признался Амстелл. Оглядел разгромленную комнату, удручённо понимая, что с ней возни хватит на целый день, даже если прямо сейчас взяться за уборку. — Я ему не родной… внук. А, получается, вроде как приёмный. — И, напоровшись на ещё большее удивление, пояснил: — Он мне всегда казался слишком старым, чтобы называть отцом.

— Что-то я совсем не уловил родственных чувств, — недоуменно заметил Тадеуш.

— А какие, твою мать, у меня к нему должны быть чувства?! — мигом взбеленился Кори, задетый за живое: чувства на самом-то деле были, только вот — явно односторонние: Томас Фурнье в своей легкомысленности даже не удосужился поинтересоваться мнением приёмного внука, отправившись в очередные художественные скитания по Европе, а его оставив прозябать в чужеродной Португалии. — Он шатается где хочет, а я должен торчать здесь один — ну и шёл бы он на хуй после такого! Сраный родственничек.

— Эй, menino… — задумчиво протянул Микель, щуря глаза и потирая подбородок большим пальцем — привычка, раз за разом почему-то выбивающая Кори из колеи. — Поправь меня, если ошибаюсь, но я только что собственными ушами услышал следующее: живёшь ты здесь в гордом и постылом одиночестве, брошенный на произвол судьбы. Это действительно так?

— Я и один прекрасно справляюсь! — ощетинился защитными шипами Кори: Тадеуш попал слишком в яблочко, чтобы можно было спокойно на такое среагировать. — Не очень-то он мне и нужен! Вечно куда-нибудь уезжает, так что я вполне привык жить один.

— Но позаботиться о тебе совершенно некому? — всё давил на приглянувшиеся точки лузитанец, глядя только пристальнее и ни на секунду не отводя внимательных кошачьих глаз. — А как же денежная сторона жизни, Sol? Ты ведь всё ещё студент — так разве у тебя хватает сил самому себя обеспечивать, продолжая к тому же дробить могильный гранит никому не нужных университетских знаний?

— Хватает! — с вызовом рявкнул Кори. Осёкся, вспомнив, что как раз сегодня безбожно прогулял работу, проспав до самого полудня, и обвиняюще взвыл: — Хватало, пока ты не появился, придурок! Из-за тебя они меня точно уволят! Если уже не уволили…

— Не уволили, — неожиданно сообщил Тадеуш.

— Что?.. — не понял Амстелл, оторопело захлопав глазами и в изумлении уставившись на непостижимого чудака.

— Говорю, что не уволили, menino, — повторил Микель и пояснил: — Я позаботился и об этом: первым делом зашёл к твоей работе — полюбопытствовать, появишься ли ты там. Памятуя о твоих ночных похождениях — кстати, я готов в любое время о них послушать и настаиваю на подробном рассказе, — я решил, что будет нетактично приходить к тебе в такую смертную рань, поэтому рассудил, что самым логичным будет подкараулить тебя у дверей того маленького магазинчика на Матозиньюш. В итоге, сообразив, что ты, очевидно, проспал и на работу не придёшь, я взял на себя смелость пообщаться с хозяевами заведения и, уж поверь, моего красноречия и врождённого дара убеждения хватило с лихвой. Теперь они уверены, что ты приболел, свалившись с внезапной летней ангиной…

«Так вот почему у меня так щиплет горло, паршивый ты лис, — невольно подумалось Амстеллу, с изумлённым спокойствием выслушивающему его речь. — Если я от твоего вранья ещё и слягу с простудой, тебе не жить!».

— …Ну, а уж после, разобравшись с не терпящими отлагательств делами, — продолжал как ни в чем не бывало разглагольствовать Тадеуш, — я отправился сюда, дожидаться пробуждения моей спящей красавицы. И вот тут-то меня поджидала настоящая удача: оставленная приглашающе открытой дверь! Согласись, разве можно было не воспользоваться таким подарком судьбы? Кстати, на будущее: не стоит так рисковать, menino, лучше поделись со мной ключом…

— Я тебя не приглашал, сука, ясно?! И никаких ключей тебе не будет! — взревел Кори, окончательно смятенный его болтовнёй. И резко объявил, надеясь таким образом прекратить затянувшийся и не слишком приятный разговор: — Мне нужно в душ! А ты сиди здесь и не смей шастать по моему дому, понял?! Тебя сюда не звали, но раз уж ты ввалился — веди себя порядочно! — Выждав немного и не заметив на хитром лице должного понимания, на всякий случай счёл нелишним предупредить: — И даже не вздумай сунуться ко мне — на двери всё равно защёлка!

— О, — кисло отозвался Тадеуш, теряя улыбку с лица. — Спасибо, что предупредил, meu Anjo. А с защёлкой ты всё-таки погорячился: тебе явно будет не хватать моего порочного внимания.

Последнее его замечание осталось без ответа, удостоившись лишь хлопка врезавшейся в косяк двери да просыпавшейся с потолка многострадальной штукатурки, срывающейся всякий раз, как у неуравновешенного мальчика случались психозы.

Дверь в ванную закрылась с очевидным и хорошо различимым щелчком, явственно донёсшимся из проводящей все звуки сырой подъездной клети, а ещё через минуту раздалось приглушенное журчание воды.

Ничуть не обескураженный очередным истеричным отказом, Тадеуш только хмыкнул собственным мыслям и вернулся к отложенному за ненадобностью альбому — знакомиться на досуге с ничуть не интересным ему творчеством неизвестного и не особенно заботящего теперь художника.

❂ ❂ ❂

В ду́ше, под звонкими струями, хлещущими по эмалированному днищу чугунной ванны, у Кори наконец появилось время всё обдумать и осмыслить, пока пальцы неторопливо распутывали свалявшуюся гриву, разделяя по волоску и обильно вспенивая шампунь.

Как бы он ни ярился и ни орал, но появление Тадеуша, к тому же настолько неожиданно деликатное, не оказалось неприятным — даже напротив, втайне Кори радовался тому, как обернулась оплошность с не запертой перед сном дверью. Микель, непроходимый и эгоистичный дурень, на поверку оказался чересчур уж понимающим, заботливым и обходительным.

Микель, что было уж совсем непостижимо, позаботился даже о том, чтобы Кори не уволили из-за него с работы — что, впрочем, в долгосрочной перспективе никакого значения уже не имело: уволят всё равно, если ночные рандеву продолжатся, а в том, что они продолжатся, юноша нисколько не сомневался.

В ту же секунду обухом обрушилось позабытое предрассветное воспоминание: странная, не поддающаяся осмыслению и, уж тем более, перепоручению просьба Тадеуша из тёмного Порту, жуткий старик в сомбреро, бегство с Живоглотом и заросли топинамбура у заброшенной хибары.

Кори мотнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и ухватил намыленную губку, обтирая быстро заживляющее все порезы и ранки тело. Каждый его ушиб и царапина были получены, как бы ни было унизительно это признавать, единственно потому, что пытался сбежать от инфернального Микеля, хотя тот как будто бы ничем ему и не угрожал, и Кори нарочно расковыривал ранки, сдирая едва затянувшуюся корочку и пуская тонкой струйкой кровь, сам не понимая истоков того, что творит, то ли желая поделом помучиться, то ли — освежить ускользающие воспоминания, а то ли просто страдая неизлечимым мазохизмом.

Пока одевался, обнаружил здесь же, на крышке корзины для белья, пропавшую поутру грязную одежду, аккуратно сложенную — разумеется, вовсе не для того, чтобы облегчить Кори жизнь, а лишь затем, чтобы мальчишка твёрдо знал: в его ношеном тряпье хорошенько покопались в своё удовольствие, разгладив каждую складочку и усладив аморальные наклонности.

Разбесившись на это зашифрованное криптограммой послание, Кори скомкал шмотки, со злостью зашвырнул их в нутро пластикового контейнера и, с чувством опустив на место обиженно стукнувшую крышку, чем в свою очередь отправил Микелю легко поддающийся разгадке ответ, распаренный, порозовевший и освежившийся, покинул ванную, промакая полотенцем лоснящиеся здоровым блеском чистые волосы.

К тому моменту подъезд успел наполниться витающим до самого чердака запахом омлета, немного вытесняющим привычную вонь клубненосного подсолнечника, и Кори, следуя за ароматами домашней еды, никогда прежде не витавшими здесь даже в присутствии Фурнье, предпочитающего кормиться едой покупной, безликой и безжизненной, просто потому что его творческая натура не желала снисходить до банальной и обыденной возни со стряпнёй, заглянул на кухню, где ожидаемо и обнаружил обнаглевшего в своей безнаказанности Микеля.

Тот не чувствовал себя гостем ни на грамм: завалил весь стол какими-то пакетами и распахнул форточку, в которую теперь курил с видом застуканного родителями подростка: торопливо прикладываясь губами к измятому фильтру, с силой выдыхая противящийся дым в окно и скидывая пепел на свернутую в кулёк рекламную листовку, то ли выуженную из чужого почтового ящика, то ли прихваченную из магазина.

У Кори, ступившего в эту задымлённую обитель сумасшедшего цыганского повара, виртуозно обваливающего в красной глине игольчатые шкуры выпотрошенных и готовых к запеканию ежей, мигом защипало глаза от резкой и едкой вони, завесой повисшей в воздухе. Он поморщился, закашлялся, закрыл рукой рот и, толкнув ничего не замечающего Микеля кулаком в плечо, велел:

— Выкинь своё дерьмо немедленно! И проветри здесь!

Материться и что-то с пеной у рта доказывать смысла особого не было, это Кори давно успел уяснить, поэтому требовал он миролюбиво, почти смиренно и почти безнадёжно — лузитанец всё равно смолил своими сигаретами везде, где только находилась для этого пагубного занятия свободная минутка и место. Вот и теперь, одарив опустившегося с размаху на стул у стены мальчишку виноватым взглядом, Микель задавил окурок в захрустевшем лакированном буклете, скомкал тот, швырнул в припасённый мусорный пакет, а после полез распахивать настежь все форточки, какие только открывались в кухоньке старого домика-развалюхи.

Кори проводил глазами его прямую стройную спину в белоснежной рубашке, скользнул по просвечивающим сквозь лёгкую ткань лопаткам, спустился дальше, изучая всю высокую, ладную и подтянутую фигуру мужчины. Запоздало опомнился и отдёрнул взгляд, как только Микель резко обернулся к нему, облокачиваясь на подоконник: в смеющихся карих радужках успело промелькнуть понимание — всё-то он замечал, этот ушлый португальский тип.

Тем не менее спросил Тадеуш нечто вполне отвлечённое и совершенно невинное:

— Ты любишь омлеты, моя красота? Я хотел приготовить тебе завтрак в постель, но, к сожалению, немного припозднился с этим: меня до глубины души потряс тот бедлам, что творился в твоей комнате. Учитывая, сколько в тебе таится скрытой и явной педантичности, это показалось мне как минимум… странным. Признайся, menino, ты всё время так живёшь, или накануне случилось нечто из ряда вон… Или… — его лицо вытянулось, осунулось, осенённое внезапной и не слишком оптимистичной догадкой. — Или, хочешь сказать, весь этот разгром учинил… я?..

Последнее он выдавил с теплящейся надеждой на собственную непричастность, и Кори, оценив самокритичность лузитанца по достоинству, поспешил его успокоить:

— Не обольщайся, придурок. Не ты. — И, недовольно цыкнув, добавил: — Потом всё вместе расскажу.

— О, ну, у меня прямо от сердца отлегло, — обратно просияв, признался ему Микель. — Всё утро об этом думал и переживал — я ведь понимаю, что потенциально способен при некоторых обстоятельствах. Так как насчёт омлета?

Кори покосился на плиту, где на выключенной конфорке уже дымилась сковорода, принюхался, безуспешно силясь отделить сигаретную вонь от ароматов свежей пищи — если постараться, аппетитные запахи почти улавливались, пробуждая в выспавшемся и отдохнувшем после безумной ночи теле острый голод и желудочную резь.

Устав ждать от мальчишки нормального ответа, Микель подхватил сковородку с омлетом и, орудуя найденной где-то здесь же, в кухонных залежах, деревянной лопаточкой, переложил содержимое на тарелку, водрузив ту перед Кори — для этого ему потребовалось всего лишь повернуться и сделать в сторону крохотного обеденного столика один короткий шаг своими длинными, под стать росту, ногами. Casa com asas был домиком древним, и то ли в далёкие те времена пространство кухни оставалось вотчиной всецело одного посвящённого в кулинарные таинства человека, то ли в комнатушке этой и кухни-то никакой тогда ещё не было, а обреталась кладовка или покои прислуги, да только Кори, угодивший в такую тесноту в компании Микеля Тадеуша, моментально ощутил себя до крайности уязвимо и неуютно. Невольно отшатнулся и вжался спиной в стену: уж если на улицах домогательства случались с завидной регулярностью, то здесь, в тайной обители, сокрытой от чужих глаз, лузитанцу сам рогатый покровитель велел обнаглеть и распустить свои скотские руки по полной программе.

И точно: Микель Тадеуш, разжав пальцы и выпустив тарелку, отодвигаться не спешил — напротив, даже склонился ниже, будто ведомый звериным инстинктом. Расширил ноздри, втягивая воздух, и, окончательно, по мнению Кори, рехнувшись, запустил пятерню в его волосы, прихватывая влажные пряди, поднося те к лицу и отчаянным жестом зарываясь в атласные волны, неуловимо сладко пахнущие свежей мыльной водой. Не дожидаясь грозящих тут же последовать возмущений, воплей и рукоприкладства своенравного мальчишки, сбивчиво зашептал:

— Как же божественно ты пахнешь, Flor de lírio! Признайся, у тебя цветы в крови? У меня их острый недостаток. Я впитал в себя слишком много моря и соли, а ты так благоухаешь альпийским мёдом, что я готов бесконечно собирать его поцелуями с твоей кожи. — И, совсем уж хамея, добавил: — Не будь жадиной, поделись.

— Сволочь!.. — сквозь зубы прорычал Кори. Предвкушая то, что последует дальше, быстро подтянул к груди согнутую в колене ногу и, уперев ту в худощавую и жилистую микелевскую грудь, распрямил рычаг со скоростью арбалетной пружины, отпихивая мужчину от себя с такой силой, что тот отлетел прямиком к мойке и с громким стуком приложился затылком к подвесным ящичками. — Озабоченное животное!

Тадеуш зашипел, ухватился одной рукой за разделочный столик, чтобы не потерять равновесие, а другой — за ушибленную голову, потирая вскочившую от знакомства с прямоугольными острыми гранями шишку. Впрочем, всерьёз почему-то не обиделся, а лишь азартно осклабился, полыхая задором в солнечных глазах.

— Отчего же ты у меня сегодня такой буйный и несговорчивый, bebê? — так и оставшись на том самом месте, куда его отшвырнули, спросил он, скрестив на груди руки и умостившись спиной на стыке шкафчиков и выложенной ярким апельсиновым кафелем стены. — Не с той ноги, что ли, встал? Я ведь ещё ровным счётом ничего с тобой не делаю.

Кори одарил его тяжёлым взглядом, где загодя возводились стальные укрепления. Микель был прав: здесь, в четырёх замкнутых стенах, оставаться наедине с ним становилось опасно, если принять во внимание, какие планы тот вынашивал на строптивого мальчишку, всё никак не желающего принимать уздечку в зубы, и любая, даже самая незначительная мелочь, встречалась с опасением и тревожным ожиданием определённого, совершенно недвусмысленного продолжения.

Кори не знал, как это происходит у мужчины с мужчиной, или у мужчины с юношей, если уж называть вещи своими именами; тело же откуда-то подспудно знало всё и было готово в любой момент охотно поделиться, устроив теоретический экскурс в мир однополых отношений, но права голоса его категорически лишили, и в результате голова юноши пребывала девственно пустой там, где полагалось храниться сведениям с пометкой «физическая близость».

Наверное, Микель Тадеуш был не совсем уж идиотом, потому что буйство и убийственные, что метание молота, взгляды воспринял с завидным пониманием, на время задавив в себе все низменные желания. Вместо этого, кивком указав на тарелку с омлетом, спокойно произнёс:

— Угощайся, Flor de lírio. Я ведь специально для тебя старался. Там бекон, помидоры черри, сыр чеддер, свежий базилик, кориандр и немного перца. И, конечно же, яйца — чуть не забыл о самом главном. Тебе должно понравиться.

Самоуверенности у него было — хоть отбавляй; Кори, угрюмо уставившись в тарелку и всё ещё ожидая какой-нибудь подвох, нерешительно подхватил припасённую предусмотрительным Микелем специально для него вилку и осторожно подцепил ломтик с поджаристой корочкой. Опасливо прожевал, неожиданно нашёл тот вкусным и, чуточку успокоившись, уже без прежнего недоверия принялся за еду.

Тадеуш, видя, что его старания оценили по достоинству, воодушевился и занял стул по соседству с Амстеллом, вытягивая в проход длинные ноги, достающие почти до самой плиты и облачённые сегодня чёрт знает по какому торжественному случаю в классические чёрные брюки.

«Быть может, — решил Кори, — потому что этот проныра ещё с утра планировал притащиться ко мне на работу. А кто воспримет всерьёз разгильдяя в драных шортах и шлёпанцах на босу ногу?».

— Как тебе вкус, Sol? — поинтересовался Микель, втайне мечтая, хоть и совершенно не рассчитывая, услышать хоть бы самую скупую и скудную похвалу, но не получил и того — Кори только что-то невразумительно промычал, старательно глядя куда угодно, но только не в завораживающие золотисто-карие глаза. — Что ж, придётся счесть это за комплимент моим скромным кулинарным способностям. Так что там с этим беспорядком?.. Ты обещался поделиться со мной подробностями своих ночных похождений.

Рассказы эти давались Амстеллу с трудом, сквозь плотно сжатые зубы и попранную спесь, но тут даже он понимал, что не рассказать — нельзя, чревато последствиями всех возможных мастей.

— Беспорядок из-за Живоглота, — пояснил он, кивком указывая куда-то в сторону безмолвствующих сейчас стен и начисто позабыв, что Тадеуш дневной, вообще-то, совершенно не в курсе завораживающих способностей одушевлённого домика.

Микель нахмурился, пытаясь осмыслить услышанное: благо что имя больше походило на звериную кличку, а потому вулканическая ревность, на пробу выстрелив огненными брызгами, быстро улеглась, уступив место здравому смыслу.

— Послушай меня, menino, — попросил он, стараясь говорить как можно вкрадчивее и убедительнее. — Беда вся в том, что я непростительно лишён всей этой, несомненно важной, информации. Я не знаю и сотой доли того, что у тебя там творится ночами, и это, признаюсь, до безумия меня злит! Что ещё за Живоглот, растолкуй, пожалуйста?

— Живоглот — это дом, — отозвался Кори, понемногу насыщаясь: омлет оказался божественно вкусным — Микель, как ни странно было это признавать, готовить умел. — Мой дом, я его так называю… теперь. Вообще-то его зовут Casa com asas, но Живоглот подходит ему куда как больше.

— Погоди, — Тадеуш оглядел потолок, оглядел стены, постучал обутой в чёрную кожаную туфлю ногой по вздувшемуся от времени линолеуму, но даже пол оставался безмолвным, никак не реагируя на попытки растормошить. — Хочешь сказать, этот твой замок принцессы Талии, он живой?

— Живой, — огрызнулся Кори, чувствуя, как завязываются новые игры на доверие. Не смог, конечно, промолчать, возмущённо потребовал ответа на новую непонятную микелевскую болтовню: — Что ещё за принцесса Талия?

— Я потом тебе про неё расскажу, menino, — пообещал Микель. — А иначе рискую потерять редкий миг твоей благосклонности и остаться всё в том же ни разу не блаженном неведении. Так что же, домик твой — живой? — Что-то сообразив, беспокойно нахмурился, помрачнев: — Неужто как те твари из Байрру-да-се, что пытались тобой полакомиться?

— Нет, — мотнул головой Кори, незаметно включаясь в беседу для душевнобольных. — Те были совсем другие. В тех домах жили твари из теней, а Живоглот, он… совсем живой, наверное, и по-настоящему крылатый. — Вспомнив ёмкое слово, припасённое инфернальным Микелем для Casa com asas, пояснил: — Голем, если это тебе о чём-нибудь говорит.

— Говорит, — оживлённо подхватил лузитанец. — Я, если ты вдруг усомнился, menino, далеко не такой уж идиот, каким наверняка тебе кажусь. Но как всё это связано с перевёрнутыми кверху дном комнатами? Или это — однозначно прискорбная норма жизни на летучем твоём корабле, мой печальный король?

— Ни хрена это не норма! — зарычал Кори, взъевшись на выуживаемую из него слово за словом правду. — Просто я его… разбудил.

— Так, так, — Тадеуш подался ближе, опёршись локтями о столешницу и весь обратившись во внимание. — И зачем же?

Вот тут начиналось то самое попранно-горделивое, что вынуждало Кори давить все эти рассказы сквозь зубы, сцеживая, точно порцию яда для обязательного полуденного приёма.

— Затем же, — рыкнул он, кусая губы. — Затем, что хотел выспаться нормально, а не мотаться с тобой чёрт знает где всю ночь!

Микель Тадеуш оторопел. С минуту постигал смысл услышанного, хлопая округлившимися глазами, а Кори под его взглядом лишь сильнее бесился, кипятился, поднимаясь отметкой внутреннего буйства к фатальным ста градусам.

— Ничего не понимаю, — так и не додумавшись, что значили эти простые и в то же время непостижимо сложные слова, переспросил начинающий бесить не меньше их щекотливого разговора мужчина. — Мне показалось, ты только что сказал, что хотел сбежать от меня…

— Не показалось! — выдохнул Амстелл, теряя последние крохи терпения. — Именно это я и пытался сделать!

— Но… — теперь на пригожем смуглом лице промелькнуло недоумение, обида и что-то ещё, совсем уж не поддающееся классификации, но своими мрачными оттенками явно ничего хорошего не предвещающее. — Мне как-то грустно это слышать, ненаглядный мой Кори. Грустно и, признаюсь, даже больно. Я тебе настолько неприятен?

Ещё вчера этот же самый Микель орал, что не потерпит конкурента, бесился, что Кори встречается ночами с его же двойником, и источал губительную чёрную ревность форменного Отелло, а сегодня…

Сегодня внезапно вёл себя так, словно имел со своей ночной ипостасью тайную переписку: почтовыми голубями, на гербовой бумаге, с сургучной печатью и перевязью алой лентой, чтобы оставаться в курсе того, как продвигаются дела с покорением трепетного сердца неприступного мальчика.

— Ты двуличный гад! — сощурив глаза, дрожащим голосом выговорил Кори. — Разве не ты ещё совсем недавно орал, чтобы я не смел встречаться — с тобой же, заметь! — ночами?! Так почему тогда сейчас ты…

— Я вдруг понял, — перебил его Тадеуш, понурившись и одаряя непривычной искренностью, — что мне почему-то дурно от одной только мысли, что любая моя сторона, любое проявление может оказаться тебе противным. От вранья легче не станет, так что говори уж правду: чем тот «я» тебе настолько претит?

— Ничем! — в отчаянии взвыл Кори, вызванный на такие щепетильные откровения. — Да ничем же! Я еле держался на ногах, я валился с них нахрен от усталости — но тебе, конечно, класть на это! Тебе надо, чтобы я всегда был тут, всегда ошивался рядом, и плевать, что ты, эгоистичная скотина, вечно бодрый и свежий, хоть и вообще не спишь, а я так не умею!

— Тише, menino, тише! — поспешно вскинул руки в примирительном жесте Микель, видя, что затевается нешуточная баталия. — Я этого вовсе не думал! Мне, конечно, хочется, чтобы ты всегда был рядом, но меня вполне устроишь и спящий ты, лишь бы только под боком. Стало быть, ты просто хотел выспаться и отдохнуть? И что же произошло дальше?

— Ничего не произошло, — буркнул Кори, остывая так же быстро, как и вспыхнул добела калёной злобой. — Будить его с пинка оказалось плохой идеей.

Тадеуш хохотнул. Потом, запрокинув голову и уже второй раз за день врезавшись той о беспощадную твердь, расхохотался уже так искренне, так неприкрыто и по-ребячески заразительно, что мальчишка не смог ни оборвать этот приступ, ни даже толком рассердиться: лишь смотрел, как в уголках зажмуренных глаз проступают капли слёз-смешинок, оставаясь поблескивать на жгучих чёрных ресницах.

Вдоволь навеселившись, Микель, белозубо улыбаясь от уха до уха, вновь обернулся к своему menino, с самым разобиженным видом покорно дожидающемуся завершения этого балагана.

— Значит, бедняга устроил тебе ковбойские скачки, Sol? — уточнил он. Заметив, что Кори только и ищет повода заново взвиться на дыбы не хуже тех же необъезженных жеребцов, миролюбиво прибавил: — Что ж, по крайней мере, тебе удалось отдохнуть.

— Да ни черта подобного! — вот тут, вопреки всем ожиданиям, Амстелл окончательно взбеленился. Его негодование оказалось такой неистовой силы, что он как на духу поведал обо всём: и о подозрительном старике в сомбреро, просочившемся в дом и исчезнувшем в том без возврата, и о микелевской инфернальной сущности, способной отыскать, кажется, и на седьмом кругу пресловутого ада, и о стремительном бегстве Живоглота, и о напуганном до полусмерти лодочнике — словом, излил довольному Тадеушу все подробности своих ночных прогулок.

Микель, прежде никогда ещё не удостаивавшийся столь ёмкого и содержательного рассказа, лучился слепящим июльским солнцем, обласкивал разговорившегося Кори глазами, незаметно подтащив поближе к себе так и не тронутую мальчишкой кружку с остывающим кофейным напитком, пьяно пахнущим ирландским кремом со сливками.

Оставалось сообщить ему самое главное, ключевой момент, к которому незаметно сводилось всё повествование, но сделать этого Кори никак не мог.

Он бы с большей вероятностью удавился, чем решился передать просьбу-приговор чёрта в цилиндре, настоятельно советовавшего ни на секунду не оставлять беспомощного мальчика Кори одного.

Впрочем, передавать особой надобности тоже не было: Микель и так постоянно ошивался поблизости, доводя до сбоя сердечных ритмов своей навязчивой заботой.

— Сомневаюсь, что это принесёт хоть какой-то прок, menino, — уяснив самое главное и памятуя о тщетных попытках обнаружить в трущобах Байрру-да-се тупик говорящих домов, произнёс Тадеуш, отставляя в сторону недопитую кружку и поднимаясь из-за стола. — Но давай хотя бы попытаемся поискать этого реликтового чарро, пока он совсем в труху не рассыпался.

❂ ❂ ❂

Кори чувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке, когда они с Микелем, точно парочка отъявленных бойскаутов или заправских охотников за привидениями, не вооруженные ничем, кроме собственного энтузиазма, выбрались на охоту за стариком в сомбреро.

Кори, если уж начистоту, было стыдно даже участвовать в подобном, поэтому их Дикую Охоту возглавил Тадеуш, а он всеми силами сохранял облик непричастности к тому дурдому, что сам же и инициировал: со скучающим видом ошивался в стороне, пока лузитанец переворачивал и водружал обратно шкафы, стеллажи и тумбочки, заглядывал под кровати, диваны и кресла, и даже, практически распластавшись на животе, с непосредственностью так и не повзрослевшего ребёнка тыкал обломком швабры под ванну.

Разумеется, никакого старика в сомбреро там и в помине не было, как не было и в буфете, и за бачком унитаза, и на верхней площадке подъездной лестницы.

Забравшись туда, Микель облокотился на раскосые перила, отзывающиеся угрожающим скрипом, и закурил, задумчиво поглядывая на запертые двери по обеим сторонам от себя.

— Скажи-ка, menino, — окликнул он оставшегося на нижнем ярусе мальчишку. — А что у тебя кроется за этими дверьми? Не припомню, чтобы хоть кто-нибудь кроме тебя открывал парадную дверь — что довольно-таки странно, учитывая, сколько времени я порой проводил подле неё, карауля твое появление.

Он был упрямым, этот португалец, знающий цену настоящему удовольствию и готовый её заплатить: чем выше цена, тем крепче вино, кружащее голову хмельным счастьем, а потому такие мелочи, как терпеливое ожидание возлюбленного, воспринимались им само собой разумеющимися.

— Ничего, — отозвался Кори, отлипая спиной от прохладной, чуточку сыроватой и шершавой на ощупь подъездной стены. — Комнаты и всякий хлам.

— И никто там не живёт? — уточнил Микель Тадеуш, удивлённо приподнимая брови.

— Во всём этом доме никто не живёт, кроме меня, — кивнул Кори. И во избежание лишних вопросов пояснил: — Все три корпуса пустуют.

— Три-и?.. — лузитанец всё-таки переспросил, не в силах взять в толк, как такое возможно. — Хочешь сказать, весь этот замок принадлежит тебе одной, моя королева?

— Сука! — охрипнув от препирательств с ним, зарычал Кори, озлобившись на неприемлемую «королеву», пришедшую на смену терпимому и даже по-своему приятному «королю». — Закрой свой поганый рот и прекрати называть меня этими мерзостными бабскими словечками! Нужна баба — иди и ищи себе!

Сказал — и похолодел: от мысли, что Микель, каким-то немыслимым и совсем не сказочным чудом восприняв его слова за руководство к действию, бросит надоевшего мальчишку и отправится к куда более покладистым девицам, которые в своём подавляющем большинстве сами первыми с радостью бросятся ему на шею, сделалось мутно и дурно. Он резво прикусил язык, но было уже поздно, необдуманный и опрометчивый совет уже успел сорваться в звенящую пустоту.

— Ну, вот ещё, — презрительно фыркнул Тадеуш, выражая своё отношение к противоположному полу кривящейся мордой с отчётливо читающимся отвращением на изогнутых губах, и у Кори от сердца мигом отлегло. — Смерти моей хочешь, юноша? Я умру на второй же день от тошнотворного и убогого в своей примитивности мироощущения, в которое меня всунут, как в театральный костюм одного на всех размера. И потом, неужто ты действительно хочешь, чтобы я пошёл кого-то себе искать? Уж прости мне моё недоверие, но я в этом сильно сомневаюсь. Меня интересуешь ты и только ты, Flor de lírio. Отчего же ты не хочешь быть для меня и королевой, и королём, и кем угодно ещё? Разве от этого что-нибудь меняется? Разве меняется мое отношение к тебе от того, каким именем я тебя называю? Думаю, ты и сам понимаешь, что нет.

Пока он разглагольствовал, меряя плавным шагом верхнюю площадку, руки его сами собой успели добраться и до одной, и до другой двери: подёргали за ручки и, обнаружив те ни в какую не поддающимися грубой силе, разочарованно оставили это занятие.

Снова вернувшись к перилам и свесившись через них так беспечно, что Кори почудилось: ещё немного — и те точно обломятся, рухнув и отправив раздолбая-лузитанца в короткий болезненно-костеломный полёт, Тадеуш со всей серьёзностью пионера диких прерий спросил:

— И где же тогда ключи, очаровательный menino? У тебя ведь есть где-нибудь завалящий комплект ключиков от всех этих заманчивых дверок?

Видя, что Кори застыл в некоторой растерянности, добавил, умело подталкивая в нужном направлении:

— Если чудаковатый старикан мог затеряться в одной из этих комнат, будет нелишним проверить и их. Тем более, раз в них никто всё равно не живет.

— Где-то были ключи, — буркнул Кори, признавая его правоту. — Сейчас поищу.

Вернулся в свою квартирку, взметнув крылом медленно подсыхающей гривы, долго копался там по ящичкам комодов и секретеров, чем-то звенел, громыхал и наконец объявился, сжимая в пальцах целую связку заржавелых древних ключей, потемневших от времени и пребывания в сиротливой ненадобности.

— Вот, — он швырнул всю связку вверх, запуская с тем расчётом, чтобы угодить нахально любующемуся лузитанцу прямо в лицо, но Микель, обладающий неплохой реакцией и всегда готовый к бою, перехватил их на лету. Поднёс к глазам, покачал перед ними, удерживая за громыхающее сорочьей трещоткой кольцо, удовлетворённо улыбнулся и, подтекая к ближней из дверей — той, что находилась по левую руку, — выудил из связки первый попавшийся ключ.

— Будем пробовать, — объявил он. — Боюсь, подбор верного ключа займёт немало времени: они, к сожалению, никак не промаркированы, и остаётся только гадать, который из них за что отвечает. Хотя, если я не ошибаюсь, те три, что будут побольше остальных, должны приходиться на входные двери. Значит, их можно проигнорировать.

Сказав так, Тадеуш отделил названные ключи и зажал в ладони, а все прочие — штук пятнадцать или даже двадцать — оставил хрипло позвякивать на свободе.

Заинтригованный затеей своего гостя, Кори, которому наедине с собой никогда прежде не приходила в голову логичная для любого мальчишки, в котором дремлет первопроходец, идея исследовать дом в одиночку — что наверняка бы скрасило любой из его прежних дней, не изобилующих событиями, — поднялся по лестнице на второй этаж, замирая за спиной мужчины, копающегося в замочной скважине и пробующего ключи один за другим.

Наконец в замке что-то щёлкнуло, со скрипом повернулось и отомкнулось, оповестив об этом протяжным воем несмазанных цепей кентервильского привидения, и Микель с важным видом заправского иллюзиониста отступил в сторонку, галантным жестом указывая на медленно отворяющуюся дверь.

В проёме на мгновение показались пыльные стулья с плюшевой обивкой, обеденные столы и картонные коробки, кособокой кучей взгромождённые одна на другую; взгляд успел выцепить кусок затёртого пола, залитый обесцвечивающим золотисто-белым солнечным светом, струящимся в окно и купающим в себе невесомую пыль, но Тадеуш, посчитав, что изнутри изучать будет куда как интереснее, чем снаружи, тут же шагнул внутрь, загородив собой весь обзор.

Подстёгиваемый внезапно пробудившимся любопытством, Кори шагнул за ним следом, с интересом оглядываясь по сторонам.

Когда-то они бывали здесь с Фурнье, когда искали по всем трём корпусам Casa com asas подходящую для их быта мебель, устраивая настоящую рокировку шкафов, комодов и хромых на одну ножку диванов, но это давно забылось, стёрлось из памяти: три года прошло, как-никак, а Кори не умел так долго помнить ничего не значащие обыденные мелочи, и теперь ему всё казалось в новинку, всё увлекало и приковывало внимание, хотя он всеми силами старался сохранять невозмутимо-скучающий вид.

Тадеуш в его потуги изначально не верил: то и дело косился краем глаза и, очевидно, искренне надеялся если не к середине, то хотя бы к концу их маленького комнатного похода растормошить своего скованного спутника.

Комната оказалась изрядно захламлена, к тому же в ней, как и во всём остальном домишке, после крутых виражей Живоглота, в минувший вечер не опробовавшего разве что мёртвую петлю, всё было перевернуто кверху дном, а из не слишком старательно запакованных коробок торчал во все стороны всевозможный доисторический хлам, напирая на прихваченные клейкой лентой края и прорываясь наружу.

Одна из этих коробок, налетев на угол стола, продырявилась насквозь и заполонила столешницу облупленными и облезшими игрушками, такими старыми, что казались выходцами из позапрошлого века, когда куклам всё ещё ваяли фарфоровые лица белой глины, расписывая вручную тонкими беличьими кисточками, паровозики вытёсывали из просушенного солнцем дерева, насаживая на стальные спицы угловатые колёса, а олово для солдатиков топили в плавильной печи, доставая потом подбитыми сталью кузнечными перчатками бурлящий алхимический раствор, выстреливающий серебристыми искрами.

Микель Тадеуш тоже заметил и, склонившись, подобрал с пола жутковатого вида куклу: с рыжиной ведьмачьих волос, всклокоченных и торчащих в разные стороны свалянной паклей, с пронзительной синевой васильковых глаз, с потрескавшейся, будто обмелевшие берега далёкого озера Чад во время убийственной засухи, краской на округлом лепном личике — ни дать ни взять та самая зловещая Аннабель, прославившаяся на весь мир своими демоническими забавами. Одёжка её поистрепалась, выгорела, покрылась ржавыми пятнами, и лузитанец со смесью почтения и лёгкой неприязни отложил её на стол, оставляя покоиться и взирать бесоватыми кукольными хрусталиками в потолок.

Оглядев игрушечные завалы, он призадумался и медленно произнёс:

— А знаешь, menino, мне все эти богатства напоминают прилавки блошиного рынка, неизменно ломящиеся подобным барахлом. Ты видел хоть раз?..

— Нет, — лаконично откликнулся Кори, продолжая неприязненно таращиться на безумную улыбчивую куклу.

— Правда? — оживился Тадеуш, ухватившись за новую возможность устроить познавательную прогулку и таким образом узаконить свою монополию на мальчишескую персону ещё на один день. — Тогда я просто обязан тебя туда сводить: это весьма атмосферное местечко, и предметы там можно встретить самые нетривиальные… Гляди-ка, что я нашёл! — Он с точностью плотоядной птицы, пикирующей прямиком на жертвенную мышь, запримеченную с подёрнутой инеем высоты небесного купола, запустил руку в расхищенную коробку и выудил оттуда странный предмет, по форме напоминающий обшарпанный барабан, одной своей боковиной прилаженный на деревянную подставку, как у лампы, и лишённый боковины другой, полый внутри и с узкими вертикальными прорезями, проделанными по ободу через равные промежутки друг от друга. В барабане валялись свёрнутые пыльные ленты из пожелтевшей бумаги, и Кори с некоторым удивлением узнал в нём зоетроп — Фурнье интересовался древностями и любовно их собирал, чтобы потом легкомысленно бросить в очередном из временных, перевалочных домов, оставаясь верным неприкаянной и перелётной своей сущности.

— Это зоетроп, — озвучил Кори незатейливую мысль.

— Надо же! — удивлённо вскинул брови Тадеуш. — Ты меня поразил, юноша. Не думал, что в твоей очаровательной головке хранятся познания о подобных, исчезнувших с лица земли предметах.

— Считаешь меня идиотом?! — оскорбившись и мгновенно озверев, зарычал на него Кори.

— Отнюдь, — спокойно возразил Микель, оставляя причудливый дырявый барабан на столе рядом с куклой. — Считаю… считал подростком, не углубляющимся в мёртвые материи. Посуди сам: кому из ныне живущих нужно знать о том, что такое этот зоетроп? Что он вообще существовал когда-то? Правильно, никому. Однако же, ты оказался осведомлён о нём.

— Я рос с художником, — огрызнулся Кори, проходя мимо и злобно тесня, почти отталкивая Микеля плечом. — У него всё вокруг полнилось такими вот ни к чему не пригодными штуковинами. Меня от них тошнило уже.

Повертев в пальцах увесистый предмет и зачарованно понаблюдав, как крутится скрипучий старый барабан-колесо, шурша забытыми в нём бумажками, Кори вернул его обратно на столешницу и, независимо вскинув подбородок, метнул короткий взгляд в нутро картонной сокровищницы.

— Любопытная комнатка, Flor de lírio, — произнёс вдруг Микель, оборвав ненароком все его порывы и оставив мальчишеское любопытство неудовлетворённым. — Но меня гораздо больше интересует то, что кроется в двух других корпусах твоего за́мка. Уже хотя бы потому, что оба они наглухо заперты и совершенно не используются.

В этот самый миг Кори и заподозрил, что они совсем не старикана в сомбреро ищут, нет.

Просто ребячащийся Тадеуш начал весёлую игру, увлекая в неё и юношу, противящегося любой затее, потенциально несущей угрозу подростковому суверенитету.

Микель поглядывал так, что стало очевидно: ещё пять минут отказа, и он, хлебнув лишку безнаказанной вседозволенности, от скуки займётся тем, чем заниматься ему было строжайше запрещено, нарушая все табу и завершая этот день логичным и по-своему фатальным изнасилованием.

— Хватит на меня так пялиться! — ощерился Кори, предупреждающе сузив глаза — находиться с Микелем один на один в замкнутом помещении было сродни вечернему чаепитию в клетке с неприрученным хищником, ещё только вчера выловленным браконьерами в дикой природе: пахло опасностью, искрило адреналином, будоражило кровь и, в конечном итоге, оставляло только две развязки из возможных.

Либо сожрёт, либо — нет.

Тадеуш, пока ещё не настроенный сжирать и с трудом собирающий рассыпающуюся на осколки маску приличия, учтивым жестом предложил Кори показывать дорогу, и тот, раздражённо цыкнув на эти трещащие по швам любезности, быстро вышел из комнаты, сбегая вниз по провожающим гулким эхом ступеням.

Сверху донёсся щелчок ключа — Микель старательно запирал тайник, возвращая всё в изначальный нетронутый вид, попутно выравнивая сбившееся дыхание и связывая воедино обрывающиеся нити отнюдь не железной выдержки.

❂ ❂ ❂

Средний брат-тройняшка Casa com asas был повнушительнее и посолиднее своего младшего товарища, кичился фасадом поновее, в изумрудной португальской плитке, и к тому же имел в распоряжении пару длинных, от угла до угла, балконов на верхних этажах. Засов его парадной двери засел в пазах замко́вого механизма почти намертво — в какой-то момент даже показалось, что ключ не выдержит насилия над собой и треснет, переломившись в бородке и навсегда оставаясь торчать в закупоренной скважине, но упрямый дом всё же поддался, скрежетнул ржавыми сочленениями и впустил чужаков-хозяев в свой неприютный, ещё более сырой и мрачный подъезд.

Кори, добровольно уступая первенство лузитанцу, вошёл следом за ним, озираясь по сторонам и вдыхая полной грудью растущей по углам плесени. Здесь было сыро, то ли оттого, что подъездная клеть никогда не проветривалась, то ли из-за отсутствия жилого тепла, а то ли просто потому, что какой-нибудь брухо спьяну щедро посыпал стены и пол болотными семенами, заплутав и спутав по ошибке с потаённой пещерой на скалистом берегу реки.

Лестница круто уводила вверх на три извилистых марша с забежными ступенями, и площадка третьего этажа терялась в густой темноте, струящейся вниз по перилам отравленной патокой.

Естественно, Микеля сразу же заинтересовали верхние этажи, и он, напомнив Кори инфернального чёрта в цилиндре, с обыденным видом предлагающего наведаться в гости к прожорливым домам из Байрру-да-се, целеустремлённо ухватился за шаткие полированные перила, перешагивая порой через лишнюю ступеньку.

На верхней площадке их встретил подворачивающийся под ноги хлам и непроницаемая чёрная мгла, загостившаяся тут с минувшей полуночи. Тадеуш, растрёпанный и по-волчьи взъерошенный, скрипнул зубами, запнувшись об отлетевший с металлическим дребезгом куда-то в сторону пакет, набитый под завязку загадочным жестяным содержимым, и ухватился пальцами за ручку ближайшей двери.

— Чувствую себя точь-в-точь Энрике Мореплавателем, ступившим на неизведанную землю, — доверительно сообщил он, оборачиваясь к застывшему за его спиной мальчишке.

— Придурок, — только и ответил на это Амстелл. — Ты просто лазишь по моему дому… Какого чёрта только это творится, не пойму!

— Эпа́, menino, — со всей серьёзностью отозвался Микель, оставив ручку и оборачиваясь к Кори. — Мы ищем того чокнутого старика в сомбреро, ты разве забыл?

— Не ищем мы ни черта! — продолжал возмущаться Кори. — Не ври! Ты ни в какого старика даже не веришь!

— А вот это напрасные обвинения, — Тадеуш придвинулся ещё ближе, полыхая в темноте — как ему только это удавалось? — белками звериных глаз и кромкой ровных белоснежных зубов. — Я верю тебе, как никто другой, Flor de lírio, только загвоздка вся в том, что даже я, простой неискушённый человек, понимаю: тварь эта до темноты едва ли объявится. Так почему бы не потратить имеющееся время с пользой, попутно исследовав твой раритетный домишко, с которым ты и сам, как выяснилось, не сильно знаком?

Он напирал, с заполняющей черепную коробку одержимостью по крупицам забывая, чем они тут в потёмках занимаются на самом деле, и следуя за сорвавшимися с цепи низменными желаниями, которые и без того с трудом удавалось обуздывать. Потянулся, сцапал инстинктивно подавшегося назад юношу за руку и шагнул за ним в самую сердцевину уплотняющегося мрака.

Кори тоже на что-то наступил, пока пятился от своего взрослого и зрелого, хоть и не сильно адекватного, спутника, споткнулся, ухватился соскальзывающими пальцами за покрытую росистой испариной стену, и вот тогда Тадеуш, воспользовавшись секундным замешательством, настиг, впечатывая всем своим весом в противоположную дверь. Обдал жарким дыханием лицо, склонившись к самым губам, властным жестом ухватил двумя пальцами аккуратный острый подбородок, легонько помассировал и, не встретив ни капли с каждым днём истончающегося сопротивления, приник к мальчишескому рту в поцелуе, которого жаждал с самого своего вторжения в чужое жилище.

Кори подавился вдохом, содрогнулся под сладостной волной, прокатившейся по телу девятым валом оглушительного цунами, обмяк, сделавшись податливой глиной в умелых руках, и, внутренне чертыхаясь и посылая к дьяволу все невесть кем придуманные запреты, с ненасытной жадностью ответил на поцелуй, неловко, но решительно толкаясь языком навстречу. Добился лёгкого недоумения, просквозившего в Микеле короткой дрожью — тумблер здравомыслия у того моментально переключился в режим полнейшей невменяемости, и крепкие жилистые руки смяли в звериных объятьях, обласкивая разом спину и плечи, одной пятернёй зарываясь в свободно разметавшиеся влажные волосы, а другой — облапывая худосочные ягодицы.

Даже последний жест не отрезвил Кори: он лишь что-то протестующе промычал, одновременно подаваясь задницей навстречу наглой руке, со знанием дела изучающей чувствительные половинки и норовящей протиснуться большим пальцем в ложбинку, огладить промежность, нащупать исходящую нутряным жаром дырочку и дразнить её, пока измождённый ласками мальчишка и сам не запросит прекратить эту пытку и наконец уже взять.

Кори почти хотел, он почти махнул на всё рукой, отдаваясь на волю уже не первый день домогающегося его мужчины, он собирал губами поцелуи с шальных раззадоривающих губ, то грубо целующих, то ускользающих и щекочущих короткими прикосновениями.

Он был почти готов, и Микель это понял, окончательно двинувшись крышей и с нетерпением задирая на его животе помеху-рубашку, но у Casa com asas, строго блюдущего невинность своего владельца, имелось на этот счёт собственное мнение.

Дверь, на которую они так опрометчиво налегли в своих любовных забавах, отозвалась коротким щелчком и, тихо скрипнув, отворилась: сначала медленно, потом, под тяжестью двух навалившихся на неё тел, стремительно ухнула, распахиваясь внутрь и отправляя ошарашенных и не ожидавших такого подвоха Микеля с Кори прямиком на жёсткий и неприветливый пол.

Вся сила удара от падения пришлась на долю Амстелла, оказавшегося снизу и ощутившего на себе весь убийственный, если с чувством уронить его сверху, вес долговязого тела: даже не обременённый избыточными мышцами, Микель придавил так, что из лёгких вышибло дыхание, и было бы ещё хуже, не успей тот в последний момент выставить ладони и пощадить, уж по крайней мере, мальчишеские рёбра.

— Блядство!.. — Кори зашипел от боли в ушибленном копчике и звенящем затылке, завозился, заботливо приподнимаемый присмиревшим Микелем, в блаженной дурости не успевшим предотвратить их короткий полёт до пола и теперь пристыженным своей оплошностью. — Проклятая дверь! Она должна была быть заперта! Какого беса её оставили открытой?!

Тоже, видно, сожалел о не случившемся в темноте.

— Без понятия, menino, — тихо отозвался Тадеуш, поднимаясь во весь рост и оглядываясь по скраденным сумраком сторонам. — Давай-ка посмотрим с тобой, что у нас здесь имеется.

За полумраком обнаружились две расположенные друг против друга комнаты, разделённые тесным коридорчиком, таким узеньким, что перемещаться в нём можно было только друг за другом, поочерёдно и поодиночке, а разойтись, случайно встретившись, не вжимаясь вынужденно в стены, было категорически невозможно; Тадеуш заглянул в одну комнату, в другую, выбрал ту, что выходила окнами на противоположную сторону от фасадного переулка, и утянул следом за собой Кори, цепляясь мозолистыми пальцами за воспалённую горячкой юношескую ладонь.

Комнатка оказалась просторная и, как ни странно, хорошо прибранная: здесь после ночных полётов почти всё осталось на своих местах, только стальная этажерка, обретавшаяся в углу, рухнула на проходе, просыпав книги и мелкие глиняные вазочки, от которых теперь остались одни лишь черепки.

Здесь по центру стоял тяжёлый и увесистый стол из морёного дуба со стеклянной столешницей: в силу своей неподъёмной тяжести, он не сдвинулся почти ни на дюйм, только предметы на его поверхности слетели на пол, сотворив коллаж творческого беспорядка. Вкруг стола шли мягкие кресла, чуть поодаль притулилась приземистая софа, покрытая клетчатыми пледами из арабской верблюжьей шерсти и снятыми со стен гобеленами, а единственный сервант, не иначе как чудом продолжающий выситься справа от окна, хранил в себе осколки битого хрусталя — словно там Хиона, дочь Борея и богиня снегов, похозяйничала, порезвилась и оставила напоследок россыпь колотого льда.

Микель прошёлся по комнате, сжал пальцами спинку кресла, опираясь на него и замирая на месте, отдёрнул кружевную тюлевую занавеску, скрывающую за собой пыльные стёкла в засушенных трупиках мух и крупных ос, очевидно, свивших гнездо где-нибудь на чердаке, подёргал засевшие в засовах шпингалеты и, высвободив их из ржавого плена, распахнул рамы, впуская в помещение немного пыльного, душного, солнечного и солёного, но всё-таки свежего воздуха.

Вернулся обратно к креслу и по-хозяйски приземлился в него, оглядывая столешницу перед собой — вернее, те предметы, что ещё уцелели на ней, не успев отправиться в крушащий полёт.

— Присаживайся, Flor de lírio, — предложил так, словно это Кори был у него в гостях, а не наоборот. — Не хватает чая или какого-нибудь напитка покрепче, и было бы совсем замечательно коротать здесь дни и вечера.

— Где ты работаешь? — хмуря брови, потребовал ответа Кори, припоминая, что так его и не получил, однажды уже как-то задав этот вопрос. — На что ты живёшь, если днём и ночью вечно ошиваешься здесь?

— Ты действительно очень хочешь об этом узнать? — после секундной заминки спросил Тадеуш, оживлённо вскидывая брови. — Никаких особых секретов я не держу: просто у меня имеются некоторые накопления, позволяющие мне жить, не утруждая себя всякими малоприятными занятиями. Проще говоря, я не работаю нигде, bebê. Хочешь, и ты тоже не будешь? В сущности, что даёт тебе этот захолустный магазинчик на пляже? Наверняка приносит сущие крохи денег, только-только и хватает, что еду да счета оплатить. Я уважаю твоё стремление к финансовой независимости, но мы бы оба выиграли, если бы ты перестал тратить время на подобную ерунду.

— Эй! — предложение его Кори сразу же принял в штыки, враждебно ощетинившись и сузив и без того неширокие восточные глаза. — Я брошу работу, а ты возьмёшь и свалишь? И где я потом найду себе новую? По-твоему, её так легко найти?

Микель хмыкнул. Подхватил со столешницы сушёную звёздочку бадьяна, покрытую пылью, повертел её в пальцах, точно погремушку, слушая шуршащий перестук зёрен, вернул обратно и пристально уставился на мальчишку, замершего напротив, но так и не решившегося присесть. Задумчиво произнёс:

— Значит, тебя смущает не тот факт, что я буду тебя содержать, юноша, а лишь — смею заверить, что тут ты ошибаешься, — его потенциальная ненадёжность?

Кори раздражённо цыкнул, отчего-то ощущая себя неуютно. В конце концов, не зная, куда деть руки-ноги от непонятного смятения, он рывком выдвинул кресло и опустился за стол напротив мужчины.

— А должно смущать? — спросил. — Если уж так нравится тратить свои деньги, тем более что тебе они не даются тяжким трудом, то мне и подавно плевать. Только чёрта с два я тебе поверю! Меня и сейчас всё устраивает.

— Устраивает раскладывать йогурты по прилавкам? — всерьёз усомнился Тадеуш, но спорить не стал. — Впрочем, как знаешь. Я буду надеяться, что работа твоя отомрёт подобно атавизму, как только в ней окончательно отпадёт всякая надобность.

Кори на это промолчал, постукивая пальцами по толстому стеклу и разглядывая разбросанные на нём предметы. Углядел какую-то книгу, подтянул к себе за корешок переплёта и бегло пролистал, останавливаясь на оглавлении.

— Что за книжица? — небрежно поинтересовался Микель, тоже притворяясь, будто между ними не искрит напряжение высоковольтных проводов, терзающее невыносимой неловкостью взаимной лжи, когда один давно хотел открыто перейти к более близким физическим отношениям, а другой и хотел, и боялся, и никак не мог во всём этом признаться вслух.

— Какие-то дурацкие сказки, — ответил Кори, с безразличием откладывая книгу в сторону. — Ничего интересного.

— О, кстати! — вспомнил Тадеуш, ёрзая в кресле, устраиваясь поудобнее и в конце концов беспардонно закидывая ноги прямиком на стол, где долго возил ботинками, расчищая себе пространство в хламном пылесборнике. — Я ведь обещал тебе, помнится, рассказать сказку о принцессе Талии.

— Опять всё наврешь? — хмуро уточнил Амстелл, вперив в него угрюмый взгляд, подёрнутый грозовыми тучами и полнящийся недовольства, что их сейчас разделяет этот проклятый дубовый исполин, приютивший на себе всё окрестное барахло: от красных глиняных чашек, раскрашенных и залакированных вручную, до стальных спиц с остатками вязания, воткнутых в толстый бордовый клубок. — Ты мне однажды уже рассказывал сказку.

— Про Мигеля, да, — добродушно подхватил Микель. — И где я наврал, скажи мне, юноша? Просто озвучил свою версию. Между прочим, гораздо более правдоподобную, чем официальная. Так что же, ты хочешь слушать?

Что еще оставалось? Кори, заранее готовясь услышать что угодно, но только не нормальную историю, обречённо отозвался:

— Рассказывай, что ли…

История принцессыа Талия в исполнении Микеля Тадеуша
(альтернативная и крайне спорная версия событий):

Жил однажды на свете король, и был у него единственный сын, которого звали Талия. В детстве старая колдунья предсказала мальчику смерть от укола отравленным веретеном, едва только стукнет шестнадцать лет, и король, невзирая на то, что сыну, обещающему вырасти сильным наследником трона, с веретёнами возиться как будто бы по рангу не полагалось, от греха подальше велел убрать из дворца все прядильные станки.

Однако сколько бы ни старались учителя обучать юного принца воинским премудростям, науками этими он интересовался мало: подолгу пропадал в саду, гуляя по дорожкам в уединении, оставался замкнутым и не спешил играть с именитыми сверстниками, сыновьями баронов да герцогов, приглашённых ко двору, много читал, любил размышлять и созерцать.

Годы летели, принцу стукнуло шестнадцать, и вместо того, чтобы отмечать совершеннолетие в кругу гостей, он незаметно ускользнул с пиршества — бродить по ночному парку, сидеть в тишине журчащих фонтанов и собирать в ладони осыпающиеся звёзды: в тот день случился сильный звездопад, и можно было загадать сотню желаний, если только захотеть.

Так, сбежав с собственного праздника и гуляя по саду, он и наткнулся случайно на оброненное когда-то давно кем-то из прях веретено под кустом жасмина, и необратимое пророчество, как и полагается, свершилось.

Король был безутешен. Потеряв единственного сына и не имея других наследников, он не смог похоронить умершего Талия, а вместо этого велел построить для него хрустальный трон и отнести в свою загородную резиденцию, расположенную в глухом лесу.

Резиденция эта, хоть и пустовала, была неприступным замком; в лесу, к тому же, бродили волки и свирепствовали разбойники, дороги там оставались нехожеными, а тайные тропы зарастали травой.

Время шло, и однажды в соседнем королевстве случилось потрясшее всех событие: страшный преступник, приговорённый к смертной казни за жестокие убийства, сбежал из тюрьмы, прямо из-под носа у стражи, а так как бежать больше было некуда и единственным местом, в котором ещё удалось бы беспрепятственно затеряться, ускользнув от погони, оставался дикий лес на границе, то именно туда он и отправился. Смертник, как известно, смерти не боится, а потому ни хищные звери, ни грабители его не пугали. Он всё углублялся в чащу, пока не услышал, что лай за спиной прекратился: стражники, слишком напуганные, чтобы продолжать преследование, развернули отряды и бросили преступника на произвол судьбы, уверенные, что заслуженная кара сама его настигнет.

Здесь полагается сделать безвкусную и пошлую оговорку, что преступник этот был невинно осуждённый, оклеветанный, оболганный злыми людьми, что на спине его из-под неказистой кожаной куртки пробивались ангельские крылышки, а на голове сиял божественным светом золотой нимб, но…

…Но оговорки этой, к счастью, не случится: руки этого человека действительно были обагрены кровью и приговор свой он получил по полному праву: любитель выпить и сыграть в карты, он влез в долги и убил королевских стражей, когда те явились к нему за ежегодной податью, которую нечем было уплатить.

В дальнейшем, пустившись в бега, он был вынужден продолжить свой кровавый путь, и постепенно убийство для него стало делом рутинным, обыденным и в чём-то даже приятным: человек научился им наслаждаться, оттачивая мастерство, пока не был схвачен и брошен в темницу.

— Как его звали? — спросил Кори, подпирая ладонью щёку. Чего-то такого он изначально ждал и, в общем-то, ничуть не удивился ни напрочь перевранной версии «Спящей красавицы», ни чудесной перемене пола принцессы.

— Звали его Меон, — тут же откликнулся Тадеуш, будто только этого и ждал.

— Ты их на ходу выдумываешь, имена эти, что ли? — не то фыркнул, не то цыкнул Кори, стараясь не пересекаться взглядом с цепкими золотистыми глазами, продолжающими внимательно следить за единственным слушателем — под взглядом этих глаз ему делалось душно, телом овладевала несвойственная слабость, тело готово было упасть в чужие руки само и отдаться всему, что только с ним вздумают проделать.

— Нет, — возразил Микель, перекатывая в пальцах сигарету и выискивая на столе среди завалов всевозможных вещиц что-нибудь, пригодное под пепельницу. — Давным-давно придумал. Правда вот, рассказать до тебя особенно было некому — мало кому они, эти сказки, нравились… такими.

— Кто бы сомневался, — дёрнул плечом Кори, жалея, что перебил, и мечтая об одном: чтобы только лузитанец поскорее вернулся к своей болтовне. Даже спорить не стал, когда Микель попросил разрешения закурить — только коротко кивнул, успокаиваясь немного лишь с продолжением повествования:

Итак, Меон пробирался через лес без пути и дороги: бездумно брёл напрямик, слишком утомлённый, чтобы страшиться опасностей, и слишком сомневающийся в собственном избавлении от смертной угрозы, чтобы остановиться. Он шёл, продираясь сквозь колючий терновник, путаясь в ельнике и утопая во мхах, пока вдруг перед ним не выросли стены величественного замка.

Это, как ты и сам понимаешь, оказалась королевская резиденция, где обрёл свой последний приют уснувший вечным сном принц Талия. Место считалось про́клятым, и с тех самых пор, как наследный принц почил, даже ни один разбойник в здравом уме не решился бы наведаться к заброшенному замку.

Стены его, некогда неприступные, обросли плющом, лианы оплели их плотной сетью, и одолеть их теперь не составило ни малейшего труда: Меон, не слышавший ни о каком проклятье, легко перебрался через это препятствие, рассчитывая найти в замке если не еду и кров перед наступлением ночи, то хотя бы какое-нибудь оружие.

Оказавшись во внутреннем дворе, он сильно удивился, обнаружив парадную дверь замка незапертой. То же было и с остальными дверьми: все они стояли распахнутыми, словно чей-то дух гулял здесь, одинокий и неприкаянный.

Меон бродил по коридорам, сопровождаемый гулким эхом, а мрачные своды давили на него, и света оставалось всё меньше: солнце давно село, наползали сумерки, на синее небо за арками окон высыпали звёзды и выползала красная луна.

Незваный гость обошёл все помещения, и лишь когда добрался до самого верхнего этажа, там, в абсолютно пустом зале на хрустальном троне обнаружил принца Талия — утончённого, златокудрого, бледного, неподвижного и бездыханного, но не тронутого тленом, настолько прекрасного, что казался облачённой в мужское одеяние девой или ангелом, сошедшим с небес, утомившимся и уснувшим на бренной земле.

Потрясённый, Меон было подумал, что принц потерял сознание, хотя безлюдные покои и совершенная тишина кругом не давали до конца в это поверить, и попытался привести его в чувство: стащил с трона, ослабил застёжки на одежде, чтобы облегчить доступ воздуху, растёр щёки и помассировал виски, прижался к губам, насильно вдыхая воздух в замершие лёгкие, но всё было тщетно — юноша оставался мертвенно бледным и хладным как труп.

— Что-то мне не нравится твоя сказка, — укрепившись в своих подозрениях, оборвал его Кори, напряжённо сводя к переносице чёрные брови. — Почему я жду какого-нибудь паскудного, в твоем духе, подвоха?

— Сейчас будет, — расплываясь в озорной улыбке, пообещал ему Тадеуш. — Заодно и узнаешь, как это происходит.

— Что происходит? — с нарастающей тревогой переспросил Кори, заранее выискивая взглядом, чем бы запустить в придурка, если начнёт нести полную околесицу — желательно, чтобы это «что-то» оказалось потяжелее и поувесистее, — но ничего пригодного так и не нашёл, да и тело, всё ещё в открытую предавая своего владельца, оставалось на стороне паршивого Микеля, плавясь уже не только под прикосновениями и взглядами, но ещё и под словами — оказывается, оно и так тоже умело.

— То, от чего ты так старательно бежишь, Sol, — загадочно отозвался Тадеуш. — Кто ещё тебе расскажет, если не я? Слушай дальше.

Сопротивляться Кори уже не мог.

Меон с сожалением оглядел погибшую красоту, обвёл подушечкой пальца всё ещё мягкие губы, надавил, добираясь до зубов и без труда размыкая податливые челюсти. Потрогал кончик обмякшего языка, обвёл идеально белые резцы, с любопытством протиснулся дальше, ощупывая коренные зубы, нёбо, дёсны, и вместо окоченевшей хладности трупа ощущая лишь мягкую прохладу.

Убрал пальцы, прижимаясь губами к безвольным и равнодушным губам и думая, что какая ему, этому мальчишке, в сущности, разница? Оба они были никому не нужны, изгнаны, выброшены и по-своему мертвы; телу же не было заботы, что с ним творят, если душа всё равно его уже покинула.

Он скользнул языком ему в рот, удивляясь непривычной сухости, зарылся пальцами в золотистые волосы, которые к тому моменту без расчёски и ножниц заботливых слуг успели отрасти до пояса, и это был первый поцелуй за долгие годы, который пришлось украсть, а не купить.

Внезапно отрезвляющим холодом напомнила о себе каменная твердь под коленями и ладонями; у Меона впереди была вся ночь, в заброшенном замке не осталось ни души, и он, с благоговением подхватив на руки прекрасного юношу, осторожно перенёс его на стоящую поодаль кровать, рывком стаскивая пыльный балдахин и отбрасывая покрытое паутиной одеяло.

Уложил Талия на перины, склонился над ним, любуясь красотой и сожалея, что не видит цвета его глаз. Осторожно принялся развязывать ленты, скрепляющие одежду, снимая вещицу за вещицей и постепенно обнажая белоснежное тело, долгое время не знавшее солнечного света. Талия казался божеством, полупрозрачным и сотканным из золота, и Меон касался его бережно, будто то был хрустальный сосуд.

Микель ненадолго замолчал, оглядел притихшего Кори, покосился за окно, где уже теплился ранний вечер и солнце кренилось с небес, скатываясь за крыши высотных домов, облизнул губы, утапливая в найденной пепельнице сигаретный окурок, подхватил на смену ему попавшийся под руку сиреневый карандаш, принялся вертеть его в пальцах и, не встретив ни малейшего возражения со стороны своего единственного слушателя, слишком зачарованного и потрясённого откровенной историей, беспрепятственно продолжал её:

Раздев принца полностью, Меон увидел перед собой совершенное, без изъяна, тело, только исхудавшее и истощённое летаргическим сном: златокудрый юноша был стройным, с тонким и гибким станом, с длинными точёными ногами; своей красотой он мог бы поспорить с любой из признанных красавиц.

Меон замер в оцепенении, ему казалось, что принц только спит, что коснись его — и пробудится ото сна, и коснуться хотелось со страшной силой, а вместе с тем делалось страшно, будто дерзнул посягнуть на божество.

Он медленно и осторожно обвёл пальцами впалую скулу, огладил округлый подбородок с маленькой ямочкой и склонился, прижимаясь губами к нежной коже шеи, исследуя её до самых ключиц и выпивая ветхий запах эфирных масел, которыми умастили принца, собирая в последний путь.

Жадно вылизал ключицы, задыхаясь, заходясь мелкой дрожью, распаляясь и кусая их зубами, и повёл ладонями, изучая каждый изгиб тонкого тела: погладил маленькие острые соски, бережно обласкал выступающие рёбра, добрался до живота, помассировал узкую щель пупка и, перебрав завитки золотистых волосков на лобке, спустился к паху с обмякшим безвольным членом…

— Заткнись! — выпалил Кори, резко поднимаясь из-за стола и заставляя покачнуться дубовую махину. Покатились по столешнице крупные африканские бусины в тигровую полоску, нарезая неровные петли, просыпались на пол старые изношенные кисточки с засохшей краской на меховых кончиках. — Хватит уже, может быть?!

Он и сам часто дышал и цеплялся пальцами за стеклянную поверхность, обещая вот-вот надломить даже такой толстый слой до расходящихся молниями трещин, и Микель послушно замолчал, подчинившись этому требованию и вперив в мальчишку посерьёзневший и недовольный взгляд.

— Почему же, Flor de lírio? — сухо и сдержанно спросил он. — Чем плоха моя сказка? Мне кажется, я недурно её рассказываю; по крайней мере, даром складно болтать меня не обделили.

— Ты издеваешься надо мной? — зарычал Амстелл, сатанея. — Несёшь аморальную хуйню, ничего общего со сказками даже не имеющую! Знаю я эту сказку, и все её знают! Только не было там… Всего этого кошмара там не было! Принц поцеловал эту блядскую принцессу, и она проснулась!

— От поцелуя? — глумливо уточнил Микель и скептически приподнял одну бровь. — Сам-то ты как считаешь, menino, реально ли выйти из состояния летаргии от такой малости? Как минимум с твоим телом должен произойти некий… стресс, позитивный или негативный — не суть, но так просто из летаргии не выходят, если только организм сам не пожелает исцелиться от этого загадочного недуга.

— Да это же просто детская сказка! — уязвлённо рявкнул Кори, подыхая от стыда, тогда как стыдиться по-хорошему полагалось Микелю за его безнравственную болтовню. — А ты превратил её в какую-то сраную порнуху!

— Да неужели? — явственно обиделся Тадеуш. — А знаешь ли ты, мальчик, что моя версия не так уж и далека от оригинала? Написанного, кстати, в шестнадцатом веке неаполитанцем Базиле? Их потом переврали, эти сказки, Перро и Гримм, переложив на свой лад и зацензурив половину откровенных подробностей, но они, безусловно, люди всемирно известные, им подобное дозволительно, кому угодно дозволительно, только не мне. Так вот, в оригинале, если ты хочешь знать, спящую принцессу изнасиловал заезжий король, женатый, между прочим, и она от него залетела, народив парочку детей, после чего король убил ревнивую жену и зажил счастливо с новоявленным семейством… Серьёзно считаешь, что мой вариант сказки хуже?

Кори поверженно молчал, бессильно кусая губы и стискивая кулаки, дышал злобой, но резко схлынул с лица и побледнел, когда Микель Тадеуш вдруг спустил ноги со столешницы и поднялся во весь рост. Обойдя кругом разделяющее их препятствие, он остановился возле своего возмущенного слушателя, возвышаясь над ним, окинул долгим пронзительным взглядом, а затем произнёс, явственно обещая:

— Я всё понимаю, meu caramelo. Когда-нибудь потом я буду с радостью рассказывать тебе их перед сном, эти сказки, и уж тогда, надеюсь, ты не станешь меня затыкать. Мне всего лишь и хотелось, что откровенных разговоров. Уверен, ты не слепой и прекрасно видишь, как я хочу тебя. Видишь же? Понимаешь? Я устал дрочить себе вечерами, это подделка удовольствия, а настоящее мне можешь подарить только ты. Но я не напираю на тебя, юноша, я терпеливо жду.

Наблюдая охвативший Амстелла ступор, отразившийся в его глазах замешанным на ярости испугом, Микель разочарованно крякнул, устало потёр пальцами лоб и вдруг совершенно неожиданно предложил:

— Может быть, ты хочешь коричных булочек с чаем? Я совсем забыл, что принёс и их тоже, когда ходил в кофейню за всякими необходимыми мелочами. Их спекли только утром, и они всё ещё хрустящие и свежие. Идём, menino! Всё равно того старикана в сомбреро нам с тобой так просто не найти. Напомни мне ночью, если я по дурости вдруг о нём позабуду…

Так, неся всякую чушь, он направился к выходу из комнаты, и Кори отчётливо понял, что это был единственный способ для Тадеуша справиться со своими инстинктами, слишком сильными в его латинском теле, чтобы с апломбом хвастаться лживым человеческим превосходством над животными: убежать самому, чтобы только не разрушить с трудом построенные отношения.

На подкашивающихся ногах Кори вышел за ним следом, уже не понимая, чего хочет сам, и к своему ужасу склоняющийся к опасному желанию раздразнить чужих демонов, пробудить их и, не оставив самому себе выбора, отдаться тем в жадные лапы на сладкое растерзание.

❂ ❂ ❂

В кухне успел сгуститься тёплый полумрак, песочно-рыжий, что хвост бенгальской лисицы, за окном протянулись длинные густые тени, погружая узкий переулок в раннюю темноту, тогда как на побережье и широких проспектах вечернее солнце по-прежнему нещадно жгло, слепя улыбчивых туристов в крупных очках с толстыми тёмными линзами, свободных шортах и легких пляжных шлепанцах. Где-то там, в пестрых кварталах Рибейры, играл на барабанах, обтянутых старой потрескавшейся кожей, старательный чернокожий мальчишка с каракулевыми волосами и блестящим от пота лбом, а загорелый японец, тощий и чем-то похожий на Кори, по-хиппарски забрав волосы в высокий хвост и украсив шею пёстрым платком, терзал струны старой гитары и бездарно, но самозабвенно пел.

Микель возился с чаем, он и его притащил в довесок к кофе, целый бумажный пакет, хрустящий и пахнущий шиповником, жасмином и липой, а Кори угрюмо и замкнуто восседал в углу, наблюдая, как на расчищенном от посуды столе появляется тарелка с разложенной на ней выпечкой и две потрёпанные жизнью чашки: одна с отбитой ручкой, другая с щербатыми краями, украшенными глубокими чёрными трещинами.

Было так уютно, что всё в душе Кори безмолвно молило Микеля остаться, хоть юноша и отдавал себе отчёт, что случится тогда. Впрочем, признаться в своих потаённых желаниях он всё равно не мог, и оставалось только мрачно коситься на приготовления к чаепитию, храня убийственную тишину.

Тадеуш подхватил закипевший чайник, наполнил обе чашки до краёв кипятком и вдруг, сощурившись, к величайшему ужасу Кори, шагнул прямо к нему, нависая сверху и обхватывая его кисти своими шершавыми пальцами.

Кори не успел и слова сказать, только раскрыл возмущённо рот, чтобы обложить защитной бранью, но лузитанец его опередил.

— Что это такое, menino? — спросил он, оглаживая подушечками довольно глубокие порезы, оставшиеся с ночи, всё ещё воспалённые и покрасневшие, хоть и затянувшиеся твёрдой корочкой. — Откуда это?

— Оттуда, — сердито буркнул Кори, досадуя на чужую внимательность. — Оттуда же, откуда и бардак по всему дому.

— Так не годится оставлять, — призадумавшись и не выпуская мальчишеских ладоней, всё продолжая их поглаживать и болезненно надавливать на царапины, произнёс Микель. — У тебя ведь есть где-нибудь в доме аптечка?

— Что?! — взревел Кори и взвился на ноги, едва не расплескав только-только налитый чай — чашки опасно закачались вместе с колченогим столиком. — Не нужна мне никакая аптечка, и так всё заживёт!

— Я бы не был так уверен, — возразил Микель, надавливая сильнее, издевательски подцепляя ногтём размякшую корку и выпуская наружу каплю загноившейся сукровицы. — Эти ссадины нарывают. Они, конечно, заживут со временем и сами, если их не трогать, но учитывая, что ночами здесь творится чёрт знает что, я не удивлюсь, узнав наутро, что в них попала новая зараза и стало только хуже.

— Из-за тебя и творится, дебил! — огрызнулся Амстелл, под резким болезненным импульсом вырывая руку из садистских пальцев, беззастенчиво и с нездоровым удовольствием принявшихся ковыряться в ранке. — Я лучше тебя знаю, что мне нужно!

— Погоди немного, Sol, — даже не слушая, попросил его Тадеуш, выходя из комнаты и отправляясь, судя по звукам, доносящимся из подъездной клети, в ванную на поиски лекарств.

Оставшись ненадолго один, Кори обречённо и хмуро вздохнул. Тайком потянулся к чашкам, понюхал чай, поразглядывал притащенную Микелем выпечку — аромат ванильной сдобы пробуждал аппетит, и рот сам по себе наполнялся голодной слюной, — вслушался в приглушённый стенами грохот ящичков и звон роняемых предметов, закусил губы и принялся смиренно ждать.

Лузитанец вернулся быстро и действительно притащил с собой пыльный серый несессер, всем своим видом сигнализирующий: «Здравствуйте, беспечные людишки, я коварная аптечка, всё во мне уже лет десять как просрочено! Не желаете ли хлебнуть ядку?». Кори, окинув взглядом затрапезный, почти ископаемый футляр с зелёным крестом, примерно это и озвучил, на всякий случай убирая подальше от Микеля свои руки.

— Думаю, с йодом всё в порядке, — возразил Тадеуш, присев на корточки рядом с Кори у самых его ног и копаясь в доисторических залежах. Выудил наконец искомый мутный флакончик и смахнул с него вековой налёт.

На Кори с некоторых пор близость Микеля действовала как присутствие удава: тело немело, в голове плыло, конечности отказывались слушаться, а в животе разливалась сладкая истома, и когда пальцы мужчины сжали его правую кисть, мягко, но твёрдо заставив распрямиться и раскрыться, принимаясь ласково ощупывать и гладить пересечения жизненных линий, он уже ничего не мог, только позволять и смотреть.

— У тебя очень красивые руки, — хрипловатым голосом заговорил Микель, разминая по отдельности каждый палец и, кажется, позабыв, зачем вообще припёр сюда аптечку. — Такие тонкие и изящные запястья — любой музыкант бы позавидовал. Знаешь, чего бы мне хотелось? Чтобы однажды эти пальцы сами коснулись меня в короткой, но долгожданной ласке. — Он потянул его кисть на себя и, заставив юношу нервно вздрогнуть, прижал к своей щетинистой и тёплой щеке, продолжая гипнотизировать взглядом в глаза. — Впрочем, я вижу, что пока мне остаётся только мечтать об этом, Sol.

Словно в подтверждение сказанного, он потёрся об мальчишескую ладонь, поднёс её к губам, прикрыв глаза веками в обрамлении тёмных ресниц — Кори видел его слишком близко, замечая мельчайшие морщинки, поры на коже, пушистые каштановые волоски у висков и на лбу, крохотные и частые родинки, подаренные ему щедрым югом, — и принялся выцеловывать, всякий раз обязательно касаясь кончиком языка и оставляя влажные следы.

Амстелла прошибло с ног до головы возбуждением той неистовой силы, которому почти невозможно было сопротивляться: ему казалось, что ещё немного — и он умрёт, расплавится прямо здесь под чужими умелыми ласками, а Микель продолжал свою пытку, добравшись до основания кисти и перебираясь на ещё более чувствительное запястье.

Поцелуи с каждой секундой делались всё горячее и несдержаннее, язык уже не выскальзывал изо рта на миг касания, а водил по коже щекочущие дорожки, нежно вылизывая и незаметно поднимаясь выше к локтевому сгибу. Другая рука ухватила за бедро, впиваясь пальцами повыше колена — Тадеуш весь подался навстречу, сгребая Кори в охапку и зарываясь носом в его густые волосы, подсохшие после душа и успевшие распушиться. Потёрся носом об ушную раковину, получил в ответ сорвавшийся с губ случайный стон, короткий, обрывистый и придушенный, и это оказалось последним пределом, за которым у Микеля окончательно сорвало крышу и снесло к чертям все тормоза.

Аптечка, выпечка и чай были благополучно забыты, под ботинком хрустнул пузырек с йодом, проливаясь на пол и мгновенно въедаясь в линолеум несмываемым ржавым пятном, кипяток с чаинками выплеснулся на скатерть, растекаясь по поверхности мутными заливами и у самого края стола заводя мерную капель, но никому не было дела до маленьких катастроф, творящихся вокруг: Микель изучал льнущее к нему тело, оглаживал гибкую, гуттаперчевую спину и острые лопатки, запускал пальцы в копну пахнущих цветочным мылом волос, жадно приникал к губам, будто пил с них жизненный нектар, целовал глубоко и бесконечно долго, тихо стонал от невыносимого возбуждения и торопливо хватался за пуговицу чужой ширинки, сбивчиво расстёгивая на Кори штаны.

К несчастью для лузитанца, молния-змейка по-прежнему оставалась той безупречной кнопкой тревожной сирены, что срабатывала вне зависимости от состояния Кори Амстелла: стоило только нетерпеливым пальцам забраться под ткань на бёдрах, поддевая резинку трусов, как тот тут же очухался, завозился, отбиваясь и скидывая нахальные руки.

— Хватит! — с угрозой в дрожащем голосе зарычал он, отпихивая от себя Микеля уже и ногами. — Хватит, сказал! Отвали от меня!

— Что-о?.. — в голосе мужчины на сей раз прозвучало отчётливо различимое недовольство, колеблющееся на опасной грани, за которой — это Кори хорошо чуял, — уважение к чужой свободе заканчивалось и начиналось самоуправство. Привычно солнечные глаза ядовито, по-змеиному пожелтели, и Микель моментально перестал казаться чудаковатым тюфяком, делаясь резким, неуравновешенным и опасным. — Ты, наверное, потешаешься надо мной, юноша? Что за изощрённое издевательство? Секунду назад ты и сам ко мне тянулся, а теперь отталкиваешь?!

— Пошёл вон из моего дома! — вперив в него безумный взгляд, заорал перепуганный собственным безволием Кори, трясущимися руками прихватывая края приспущенных штанов и безуспешно пытаясь соединить, чтобы застегнуть пуговицу. — Вали на хуй отсюда! Не смей ко мне прикасаться!

Видя, что Микель угрозам не внемлет, он схватил со стола наполненную кипятком чашку и со всей дури запустил ему в голову — тот одним только чудом успел уклониться, а чашка разлетелась вдребезги о посудный шкафчик, просыпавшись в раковину и на пол звонкими осколками и хлестнув во все стороны дымящимися брызгами.

— Ты нарываешься, дрянной мальчишка?! — зарычал Микель, моментально зверея и оскалившись. — Знал бы ты, как мне надоели эти твои легкомысленные игры и как хочется сорвать с тебя штаны и хорошенько выебать! Такое чувство, что ты сам только этого и ждёшь!

Кори всё ещё вело непослушным телом, но он кое-как справился с отказывающими конечностями, чтобы вскочить и увернуться от цапнувшей воздух руки. Срываясь с места, он в отчаянии дёрнул на себя ближайший кухонный ящик и бездумно выхватил оттуда огромный тесак самого зловещего, мясницкого вида, попутно и сам умудряясь нехило ужаснуться от того, что творили его импульсивные руки.

Микель замер и, кажется, обомлел. Лицо его побледнело, окрасилось опасной меловой серостью, а выражение сделалось совсем уж хищным и разъярённым.

— Вот как, значит? — вкрадчиво произнёс он, делая вперед короткий пробный шаг. — И что же, Flor de lírio, ты меня зарежешь? Убьёшь? И что после этого будешь делать сам?

— Отрежу тебе твой похотливый член! — сцеживая сквозь зубы каждое слово, пообещал ему Кори, с перепугу плохо понимая, что несёт.

— А не пожалеешь ли потом? — с горькой насмешкой усомнился Микель, приближаясь ещё на пару дюймов. — Подумай о том, какого удовольствия лишишься. Извини, menino, но я не верю, что у тебя поднимется рука.

Он сократил дистанцию, так и не получив какого-либо отпора, обхватил пальцами кисть, надавливая на сухожилия и без труда разжимая пятерню. С брезгливостью и ревнивой неприязнью отобрал нож и осторожно отложил подальше на разделочный столик, к самой стене.

Лишившись оружия, Кори мгновенно сник, покачнувшись и отступая на шаг. Беспомощно вжался спиной в гладкую плитку, прожигая Микеля враждебным взглядом и понимая, что ничем-то не может ему даже пригрозить, что никаким угрозам тот загодя не верит и не принимает их всерьёз, и эти мысли приводили в тупик, к границе крайней безысходности, за которой оставалось только добровольно расстегнуть штаны и позволить делать с собой всё что вздумается. К горлу подкатил первый шквал неконтролируемой истерики, от которой Кори, совершенно не умеющий с собой справляться, подцепил со стола первое подвернувшееся под руку — это оказалась оставленная на просушку кастрюля, — и запустил Микелю в голову.

Тот вскинул ладони и блокировал этот снаряд, но кастрюлей дело не ограничилось — следом полетели тарелки, разбиваясь вдребезги об стены и иногда попадая в мишень: Кори хватал предметы не раздумывая и швырялся не особенно прицельно, но зато массово, вынуждая лузитанца уклоняться и отступать из кухни в подъездную клеть.

— Катись к чёртовой матери! — орал мальчишка-бедствие, выталкивая не слишком сопротивляющегося Микеля на лестницу и ещё больше бесясь на его очевидные поддавки.

— Эпа́, bebê, — вдруг окликнул его подозрительно покорный Тадеуш, только и делающий, что пятящийся под напором да вовремя выставляющий руки, чтобы отбить очередной тяжёлый предмет, запущенный в него со всей жеребячьей дури. — Ты кое о чём забыл. Гляди-ка, что у меня есть!

Он остановился на самом пороге, распахнув за спиной парадную дверь, и, растягивая губы в самой паскуднейшей из улыбок, источающей скотское самодовольство, выудил из кармана звенящую связку ключей и с торжествующим видом помахал ею в воздухе.

— Сука… — запоздало сообразил Кори, округляя глаза. — А ну, стой!

Дверь захлопнулась, в замке скрежетнул ключ, Микель Тадеуш с ласковым злорадством пожелал юноше самых сладких снов, и пока Амстелл в панике перерывал комнату в поисках той урезанной связки с брелоком, которой пользовался каждый день, лузитанца и след простыл.

Микель, посмеявшись напоследок, завершил свидание, унося в кармане комплект ключей от каждой двери в Casa com asas, а Кори ещё долго материл его, пинал ногами стены, скрежетал зубами и швырялся осколками посуды, наедине с собой в голос заявляя, что с него довольно этих Микелей и их беспринципных поганых выходок.

Chapter Text

Купи́те химеру, дверную химеру —
химера служить вам будет примерно.

***

Тише-тише, баю-бай,
поскорее засыпай!
Только это не спасёт,
он и в дом к тебе войдёт.
Будет долго выбирать,
что сегодня отожрать.
Легче умереть во сне,
уж поверь на слово мне.
Слышишь стук по мостовой?
Он явился за тобой.

К вечеру погода начала неуловимо портиться, небо затянуло ровной серой пеленой, на горизонте за Матозиньюш повисли пухлые тучи, напившиеся воды, медленно наползали с моря на побережье, но Кори ничего этого не видел.

Весь остаток дня он провёл, бесясь на Микеля и томясь в собственном кипятке, бурлящем за грудиной и не находящем, куда ему выплеснуться, а к сумеркам извёлся так, что окончательно вымотался и обессиленно жевал коричные круассаны, запивая остатками чая из уцелевшей кружки.

Кори слишком хорошо понимал, что ничего страшного, в сущности, не произошло, что Микель просто пытался сделать то, что и так рано или поздно — наивным идиотом Кори никогда не был — непременно сделает, что сопротивляться ему с каждым разом становится всё сложнее, и единственное, что заставляет держать дистанцию — это, как бы ни было унизительно признавать, страх перед неизведанным, и что завтра наглая очкастая морда, давно лишившаяся по вине буйного menino своих очков, заявится снова, улыбаясь как ни в чем не бывало и делая вид, будто всё идет по заранее намеченному плану.

Впрочем, было ли похищение ключей загодя задумано хитрым лузитанцем или оказалось частью удачной импровизации, большой разницы уже не имело.

Микель влез в его жизнь, влез в его душу, и оставалось только вопросом времени, когда влезет ещё и в тело — так чего же тут было удивляться мизерному на этом фоне вторжению в дом?

Гордость Кори Амстелла, этот дикий безумный иглобрюх, всегда прущий напролом с дерзостью истого камикадзе, подзуживала немедленно уйти из дома и шататься по городу до самого рассвета, затерявшись в толпе ночных тварей и предельно усложнив паршивому чёрту в цилиндре поиски, разум же всеми силами отговаривал от этой глупой затеи: к нему уже и так подселился непонятный старик в сомбреро, одним только фактом своего фантомного присутствия доводящий до нервного срыва, а тёмный Порту был плохим местом для одиночных прогулок, это даже Кори понимал.

Понимать-то понимал, но…

…Громко хлобыстнув дверью и озлобленно запирая ту на ключ, ушёл бродить в потёмках липкого и душного вечера, оседающего сыростью на пальцах и пронизанного эфирами небесной воды.

❂ ❂ ❂

Закат украли пришедшие с Атлантики караваны туч, и в Порту темнело быстро.

Загорались городские огни, оживляя улицы вереницами фонарей, неоновыми и позолоченными витринами, рекламными щитами и фарами автомобилей, рыскающих по всем полосам извилистых и путаных дорог.

Матозиньюш превратился в пароварку, испаряя впитанное песком тепло в духоту дымного купола, накрывшего старый португальский город, и воздух сделался тяжёлым, с трудом проталкивался в лёгкие, а ветерок, обычно даже в самые спокойные дни овевающий морской солью, окончательно утих, уступая место полному штилю.

Даже Кори чуял, что с моря грядёт сильный шторм, и ему становилось тоскливо.

Окажись сейчас рядом Микель, они наверняка бы поговорили с ним и о меняющейся погоде, отдавая дань банальной светской беседе, и о невыносимой духоте, и о ранних сумерках, опускающихся покрывалом с громоздкого помертвевшего неба, и о планах на вечер, и о планах на ночь, и вообще обо всём, о чём только угодно: говорить с лузитанцем можно было бесконечно.

И, наверное, тот сейчас бы бесстыдно льнул, порываясь обнять за плечи, и тайком, если в открытую не позволят, целовал бы куда-нибудь в ухо, скулу, шею — куда успеет дотянуться, — с философским спокойствием и удивительным терпением снося все психозы и капризы неуравновешенного подростка.

И ещё, наверное — да что там «наверное»: наверняка, — им сейчас было бы очень хорошо друг с другом, а вместо этого Кори Амстеллу снова нужно было сбежать, испортив всё, что только можно было испортить, и неприкаянно шататься по городу в гордом одиночестве.

От этих трезвых и честных мыслей, от пустоты, телесной ломки и собачьей тоски в груди по Микелю Тадеушу, успевшему прикипеть к ранимому сердцу, закованному в железную броню, Кори охватывала новая злоба, теперь уже на самого себя и свои идиотские выходки.

В конце концов он, не зная куда приткнуться, сел на скоростной трамвай и поехал гулять по Рибейре — там, по крайней мере, всё уже было ему знакомо и при свете дня, и в перевёртыше тьмы, и там, если признаться тихо и по секрету в собственных мыслях, оставался шанс «случайно» наткнуться на полюбившегося лузитанца, рыскающего по городу в поисках своего строптивого мальчишки.

Рибейра к ночи только наполнялась туристами и шумом — Кори понял это, едва спустился к побережью Дору по одной из центральных улочек.

Его сразу же встретила толпа праздношатающихся приезжих и португальцев, музыка обрушилась разом со всех сторон, где-то пели с импровизированных подмостков, где-то жарили рыбу, и аппетитный аромат скапливался в недвижимом воздухе такой густой пеленой, что можно было утолить голод, просто нанюхавшись им.

Люди толкались, орды оголтелых туристов сводили с ума, от гвалта и грохота закладывало уши, и Амстелл, непривычный к большим скоплениям народа, на секунду потерял ориентацию в пространстве, натыкаясь на чужие локти и спины и с матерным рычанием продираясь к самому берегу реки.

Только там, спустившись на уходящие бумерангом в воду доски причала, Кори сумел перевести дух и оглядеться по сторонам.

Оставшись без очаровательного в своей болтливости спутника, он вдруг понял, что сама по себе Рибейра вовсе не кажется ему привлекательной, что шум этот бьёт по ушам какофонией резких звуков, а до чужого веселья и вовсе нет дела. Осознав, что паршивый Микель неуловимо раскрасил его жизнь новыми красками, Кори совершенно сник, поднялся чуть повыше и обречённо опустился на гранитный скат, ведущий к мосткам.

Там он и остался сидеть, обдумывая всю нелепую бессмысленность собственного поступка и втайне надеясь, что Тадеуш каким-нибудь чудом найдет его, как только стукнет полночь. Часов у Кори при себе не было, и оставалось только ждать, внимательно приглядываясь к окружающим, чтобы не проворонить тот момент, когда привычный мир сменится миром опасным, инфернальным.

Пока он сидел, разглядывая чёрную воду, то и дело пробуждающуюся беспокойными всплесками в преддверии застрявшего где-то на подходе к Португалии шторма, к нему с завидным постоянством через равные промежутки то и дело подкатывал какой-нибудь подгулявший тип: нетвёрдой походкой спускался к причалу, нарезая косые вензеля пропорционально выпитому, натягивал на похотливую рожу самое радушное из имеющихся в арсенале выражений и, сально улыбаясь, склонялся над Кори, свято уверенный, что одинокая девица Ассоль ждёт здесь именно его алые паруса.

Сюрприз начинался с того, что оборачивалась отнюдь не девица; Кори, перекошенный в лице, скалился как волк, подцепивший бешенство, слал на хуй и по всем остальным адресам просаженным постоянными воплями голосом, желал незваному ухажеру утопиться где-нибудь в реке или сдохнуть под колёсами машины, а сам попутно думал, что Микель, он хоть и такая же приблудная сволочь, такой же сластолюбивый извращенец, но всё-таки свой, родной, примелькавшийся и в глубине души уже принятый, пусть и вёл себя обычно ничем не лучше этих посторонних типов.

Примерно девять из десяти отваливали молча и быстро, но какой-нибудь один, не делающий для себя различия между мальчиком и девочкой, обязательно цеплялся клещом. Тогда Амстелл, оглашая застоявшийся воздух Рибейры руладами отборного многоэтажного мата, вынужденно поднимался, отпихивал наглеца — желательно так, чтобы улетел остужаться прямиком в воду, — и шёл дальше на поиски нового уединённого местечка, если только оно вообще существовало в этом бесноватом вечернем карнавале.

Его перебежки продолжались до тех пор, пока на реке вдруг не показалась пришедшая от устья каравелла с настоящими белыми парусами. Её мачты и такелаж были усеяны гирляндами огней, фальшборт блестел свежим лаком, просмоленные бока у ватерлинии обросли ракушками и зеленью гранитного отлива, и когда она причалила к набережной, скопилась целая толчея желающих полюбоваться старинным кораблем и побывать на его борту.

Избегая соваться в людское скопище, Кори обошёл его стороной, остановившись поодаль и тоже разглядывая корабль. Осознав, что ни за что не полезет на него в одиночку, что снова примкнёт к рядам вечных наблюдателей, позволяющих жизни проходить мимо них, едва задевая крылом, он сник, понурился и пошёл бесцельно бродить подальше от соблазнительных развлечений, коротая время до наступления полуночи.

Шатался он долго, натрудив и без того не знающие отдыха ноги, а когда возвращался обратно в несколько поредевшей толпе, каравелла всё ещё стояла у причала, но гостей уже не принимала, задремав и прикорнув до утра.

Кори замер, осторожно приблизился, спускаясь по скрипучим доскам, и остановился прямо у пропахшего солью борта, внимательно изучая белый парусник; потянулся, чтобы коснуться пальцем разбухшей сырой древесины, и вдруг с кольнувшим в груди холодком понял, что тот меняется прямо у него на глазах: вот водоросли прожирают судно от носа до кормы, обвисают пушистыми сосульками, еле уловимо покачиваясь под порывами полудохлого ветерка, вот мачта окрашивается в чёрное от соли и времени, паруса сереют и ветшают, прорастая сквозными дырами, а на грот-мачте коронным штрихом выныривает из ниоткуда истрёпанная бурями висельная веревка.

Сообразив, что время достигло полуночи, Кори вздрогнул, пугливо отдёрнул руку, торопливо оглядываясь по сторонам и замечая, что люди исчезают, истаивают, оставаясь в своем мире, а вместо них пристань заполняют странные потусторонние существа; метнулся взглядом обратно к кораблю — как раз вовремя, чтобы увидеть загорающиеся один за другим фосфорные огоньки на палубе.

Только тогда Кори со всей ясностью осознал, что по собственной глупой обиде оказался в самой гуще не-людей, многие из которых уже косились в его сторону с ленивым любопытством в прокажённых сумасшествием глазах.

Он попятился, почти прижавшись спиной к облепленному тиной штирборту, и услышал над собой охриплый заливистый хохот. Вскинул голову, выхватил взглядом всколыхнувшийся на главной мачте чёрный знак Весёлого Роджера и, торопливо отпрянув, взбежал с причала обратно к набережной.

Хуже всего во всём происходящем было то, что проклятье Микеля оказалось чем-то заразным, практически, как бы ни было унизительно это признавать, передающимся половым путём: стоило только Амстеллу с ним связаться, и в жизни его не осталось ни островка нормальности. Тёмный Порту приходил, не спрашивая дозволения, и Кори, даже захоти он остаться дома и провести ночь вдали от безумных улиц, всё равно не был застрахован от столкновения с новой нежеланной реальностью.

Casa com asas улетал на перепончатых крыльях, в него врывались подозрительные старики в сомбреро и незаметно растворялись в темноте углов, Микель Тадеуш просачивался сквозь стены, скалил в улыбке белые зубы, на плечах его почивали сердоликовые змеи, лиловое небо с зеленью южной авроры подмигивало прямо в окошко из-за неплотно задёрнутых штор, а карлики-мамуры шныряли прямо под окнами, с ворчанием растаскивая заблудившийся дневной мусор. От творящейся вокруг него свистопляски у изнурённого недосыпанием и нервами Кори закружилась голова и сделалось до того дурно, что ноги его подкосились, он пошатнулся и едва не упал на колени прямо посреди набережной, широко распахнув глаза и зажимая ладонью рот. От падения он кое-как сумел удержаться, но рвота поднялась по пищеводу, обожгла миндалины, уже было хлынула в глотку, заполняя мерзостным, едким и кислым привкусом, и Кори сглотнул, с усилием заталкивая её обратно. Выпрямился, покачиваясь от неожиданного головокружения, и нетвёрдо побрёл куда-то в русле толпы, стараясь отгонять тревогу и не вспоминать о том, какие твари окружают его в этом богом забытом месте.

Инстинктивно желая убраться подальше с запруженных улиц, по возможности стараясь при этом не соваться в несущие угрозу подворотни и тёмные закоулки, он вынужденно поднимался по набережной всё выше и выше, пока не увидел готические башни и зубчатые стены кафедрального собора Се, размытые лиловым туманным блёром и осёдланные серокрылыми чайками с хищно изогнутыми клювами — церковная махина была возведена на скале и возвышалась суровым туром, затерянным меж времени обелиском.

Где-то за собором начинались печально известные трущобы Байрру-да-се, и Кори, хорошо памятуя, куда идти не следует, свернул обратно, решив не удаляться от Дору, оставаясь в пределах видимости воды и избирая её для себя универсальным ориентиром.

Набережная по мере приближения к собору сузилась, взбегая по скалистому берегу, и по обоим краям от дороги, с одной стороны обнесённой гранитным бордюром над обрывом, а с другой — вплотную примыкающей к домам, потянулись сколоченные из досок прилавки и полотнища с товаром, расстеленные прямо на земле.

Приглядевшись, Кори понял, что здесь продавали с рук всевозможное барахло местные старьёвщики. Он сбавил шаг и, подстёгиваемый потаённым любопытством, стал внимательно изучать выставленные на торг предметы.

Помимо обязательной для таких мест бижутерии, полудрагоценных камней и различных безделиц вроде ракушек и обломков шероховатых кораллов, попадались на глаза и по-настоящему любопытные вещицы, пропахшие стариной: начищенные до ослепительного блеска два медных таза, установленные на резной деревянной подставке и оказавшиеся весами, бронзовый кальян с гнутой трубкой, украшенный арабской вязью, перетянутый веревками ящик видавшей виды шарманки с отломанной ручкой, увесистый телефон с громоздким круглым циферблатом, устрашающего вида ржавые серпы и никому не нужные скобяные изделия прошлого века. Частенько то тут, то там встречались странные карточные колоды и игральные кости чёрного цвета с белыми насечками: их продавцы заворачивали в холщовый мешочек и вручали радостному владельцу. Здесь же вперемешку с побрякушками и грузным хламом обреталась керосиновая горелка, связка ключей, таких тяжелых, что ими без труда можно было бы кого-нибудь пришибить, дверные ручки-кнокеры из чёрного чугуна в виде звериных пастей, грызущих отполированные бесчисленными пальцами званых и незваных гостей кольца…

На кнокерах чуткий Кори окончательно осознал, что во всём этом многообразии товара, на первый взгляд обыденного, было что-то сильно не то, когда химерья башка, похожая одновременно на льва и на орлана, тягуче зевнула, демонстрируя намертво припаянное к зарубцевавшемуся тонкому языку кольцо.

Он невольно остановился у прилавка и принялся со всех сторон изучать одушевлённый предмет, избегая, впрочем, касаться его пальцами, и в тот же миг торговец, издали заприметивший потенциального покупателя, подтёк, скидывая капюшон землистого плаща и на поверку оказываясь круглолицым стариком-брухо.

— Возьмите кнокер, молодой сеньор, — посоветовал он, намётанным глазом сразу же определив, на каком языке обращаться к клиенту, и выбрав относительно привычный слуху Амстелла португальский. — Вижу, вам он приглянулся! Хорошая вещь, кому-то прослужила не один век, и вам будет служить ещё очень долго!

— Что это? — хмуро спросил Кори, продолжая держаться на разумном удалении от прилавка и брезгуя брать в руки непонятную ему вещь. — Из чего оно…

— О, это настоящая голова мелкой химеры, срезанная серебряным ножом! Алхимики — гораздые на выдумки люди; вот, сейчас я вам покажу… — Он аккуратно, стараясь не совать пальцы в хищный клюв, подхватил кнокер и перевернул его обратной стороной. Химера печально пискнула, но осталась покорна хозяйской руке — да и что она могла сделать, в её-то положении?

Кори ощутил сухость во рту и новый тошнотворный ком, подкативший прямо к горлу. Зачарованно и безмолвно смотрел, как продавец-брухо обводит подагрическим пальцем с ломким и сухим пожелтевшим ногтём место спайки, где когда-то была живая шея существа, а после переворачивает, подбрасывая на ладони, ловко подхватывает на лету и возвращает обратно на витрину.

— Она ничего не чувствует и будет верно служить тому, кто её купит, охраняя дом и не пуская чужаков, и обойдётся всего лишь в пару серебряных сентаво — согласитесь, не так уж и дорого, сеньор! Дешевле вы вряд ли где-нибудь найдёте…

Он ещё много говорил, но Кори, в ужасе воззрившись на несчастное создание, с омерзением попятился, не зная, как стереть с лица смятение и кусая губы от непрошеной жалости к бессловесной и беззащитной твари. Рывком развернулся, со злостью распихивая локтями толпу и мечтая убраться куда-нибудь подальше от несчастных кнокеров и бездушных извергов, считающих, будто это нормально — висеть башкой с пришитым к языку кольцом на чьей-то двери.

От бешенства, кипящего в груди, он ломился, не разбирая дороги, и вдруг почувствовал, как его хватают за шкирку, дёргают в сторону так, что желудок, на секунду подброшенный чуть ли не к горлу, совершает нехороший тошнотворный кульбит, и прикладывают спиной к гранитной стене.

В голове зазвенело, Кори инстинктивно выругался, вскинул взгляд и, к своему ужасу и облегчению, столкнулся с привычными до боли карими глазами, глядящими на него ожесточённо, требовательно, зло и с затаённой на донышке усталой обидой.

Микель Тадеуш возвышался над ним всей своей долговязой фигурой, вместе со шляпой-цилиндром кажущейся и вовсе какого-то ненормального роста, и, хотя вид у него был крайне недовольным, у Кори вопреки и боли в затылке, и явно намечающейся стычке, сладкой патокой растекалось в груди уютное тепло.

— Как ты… нашёл? — не понимая, что говорит, бездумно выдохнул он, не сводя глаз с раздражённого и сердитого мужчины.

— Я тебя нашёл, menino, — сухо отозвался Микель, ещё раз хорошенько встряхнув мальчишку и впечатав лопатками в стену до острой вспышки по позвоночнику, — потому что очень хотел найти, а кто ищет, тот, как известно, всегда найдёт. И если я простил тебе прошлые твои побеги, то не думай, что легко прощу и этот.

— Какого… — возмущённо начал Амстелл, вскинул было руку, но ему её быстро перехватили и заломили за спину, заставив зашипеть, приподняться на носки и прогнуться в гибком позвоночнике.

— Идём, — не желая даже слушать возражений, велел Тадеуш, прихватив вместе с кистью мальчишки воротник его рубашки и так удерживая в болезненном плену. Свободной рукой покопался в кармане, выудил оттуда портсигар, постучал по корпусу, выбивая из него сигарету, и подхватил губами, без стеснения закуривая прямо на ходу, покуда вёл пойманного Кори мимо гудящей толпы. Отыскав первую попавшуюся подворотню, он затолкал его туда, ступая следом и погружаясь вместе с ним в окрайный мрак.

Там Кори, успевший сообразить за то время, пока его конвоировали, что ничего хорошего от разъярённого Микеля ждать не стоит, инстинктивно отступил на два шага, замирая у стены и прожигая вызывающим пасмурным взглядом. В недрах подворотни темнота сгущалась, делалась непроглядной, и попытка туда сбежать была бы ещё одним глупым поступком, на которые Кори больше не мог размениваться.

Он и так слишком много их натворил, этих никому не нужных глупостей, поэтому теперь просто наблюдал, гадая, как же решит поступить с ним чёрт в цилиндре. Оба хорошо понимали, что негласно власть давно перекочевала в руки Тадеуша, и Кори это осознание давалось со смешанным чувством унизительной сладости.

Впрочем, признаваться в этом юноша не собирался.

— И что делать будешь? — независимо вскинув подбородок, спросил он, скрестив руки на груди. — Мне плевать, что ты там себе думаешь: я хожу где хочу и разрешения твоего спрашивать не собираюсь! По твоей вине я влип в это потустороннее дерьмо, спасибо — оно теперь просто берёт и затаскивает меня в свой мир, как только приходит полночь, не интересуясь, хочу ли того я сам! И почему это, по-твоему, я должен сидеть безвылазно, будто в клетке, дожидаясь тебя?

По мере того, как он говорил, лицо Микеля всё мрачнело, а глаза разгорались недобрым светом, но Амстелла будто прорвало: он с предвкушением будил в нём ярость, сам не понимая, на что нарывается, и старательно дерзил, рассчитывая поскорее переполнить чашу терпения.

Поскорее бы, чтобы всё это уже закончилось и паршивый лузитанец, как-нибудь выместив свою злобу, наконец-то его простил.

— Значит, планируешь и впредь сбегать от меня, не дождавшись и заранее не предупредив? — севшим голосом уточнил Микель, перекатывая в губах сигарету и кусая зубами серый фильтр. От него снова пахло цитрусами и табаком, и истосковавшийся по этому запаху Кори помимо воли плыл головой, ощущая, как подгибаются в прошитых негой сухожилиях беспомощные ноги, и отрешённо думая, что ему всё равно, ему, ей-богу, уже совершенно всё равно, что сделает с ним этот человек-нечеловек.

Хотелось шагнуть вперёд, прижаться к шерстяному коверкоту, скудно согревающему прохладное тело, почувствовать, как обнимают жилистые руки, как вдавливают крепче в себя, как пальцы отыскивают подбородок, заставляют голову приподняться и удерживают так, пока губы не сомкнутся в долгожданном после короткой — бесконечно долгой — разлуки поцелуе.

— Делаю что хочу, — бескровными губами вытолкнул Кори, проклиная себя за то, что творит.

— Вот как? — Тадеуш вскинул одну бровь, затянулся сигаретой и, швырнув её наземь, втоптал каблуком в грязь. — Тогда и я буду делать что хочу.

И вполне ожидаемо для Кори шагнул вперёд, поймав инстинктивно вскинувшиеся руки и разворачивая его лицом к стене. Впечатал в шероховатый кирпич с острыми сколами застывшего в кладке цемента, перехватил пальцами за пух густых волос, чистых, свежих и дурманно пахнущих цветами — Кори зашипел, втянул сквозь зубы воздух, но вскоре затих: Микель держал хоть и крепко, а прядок не вырывал, сберегая дикую красоту, — свободной рукой задрал рубашку на спине, огладил каждый позвонок от лопаток до поясницы и, обвив ладонью за талию, перекочевал на живот, подныривая под ткань узких брюк, протискиваясь и на мгновение касаясь лобка.

Потом вдруг резко одумался, вдохнув нанесённых коротким порывом ветра нечистот, просквозивших крысиный закут, и осознав, что под ногами — грязь, помои, испражнения людей и грызунов, а в руках у него — совершенный в своей красоте мальчишка, лилия, распустившаяся в тени тихих французских улочек, явно достойный в свой первый раз большего, чем вонючие подворотни. Ожесточённо чертыхнулся, выдернул руку и, размахнувшись, огрел резким, болезненным и хлёстким ударом по заднице.

Кори, не ожидавший такого исхода, уязвлённо распахнул глаза и заорал, вскидывая руки и хватаясь за пятерню, удерживающую волосы, в жалкой надежде её скинуть, но Микель только сильнее вдавил его в стену и ударил ещё, самым унизительным, пригодным лишь для наказания провинившихся детей, способом вымещая свою злобу.

— Что ты творишь, ублюдок?! — зашипел Амстелл, быстро сообразив, что вопли привлекут нежелательных свидетелей, которые тут же причастятся его позора, и притих, кусая губы и позволяя чёрту в цилиндре беспрепятственно над ним измываться. — Кто дал тебе право…

— Príncipe, это смешно, — отозвался Тадеуш, застыв на секунду и предоставив Кори короткую передышку. — Ты сам вручил мне в руки это право, когда принял ухаживания. Мне не нравится, что ты куда-то уходишь, не дожидаясь меня: я ревную, я извожусь этим чувством и требую за него компенсации. Извинений, однако же, от тебя не дождаться, это мне ясно и так. И как прикажешь с тобой поступать?

— Пошёл на хуй! — зарычал покрасневший от стыда Кори, до скрипа стёсывая зубы. — Не буду я перед тобой оправдываться!

— Ах так? Тогда, вероятно, мне следует огреть тебя чем-нибудь потяжелее руки? Или, может быть, тебе понравится вот это…

Прозвучало опасно, с ледяным холодком; Кори застыл, затаив дыхание и краем глаза пытаясь разглядеть, что творится за его спиной, но Микель и не собирался ничего скрывать. Он поднёс руку к его лицу, и юноша увидел, как по предплечью и до запястья сползает знакомая и до жути пугающая сердоликовая змея. Останавливается, укладывая миниатюрную острую головку с чёрными бусинами глаз на ладонь мужчины, и замирает, послушная хозяйской воле.

Кори молчал, ни живой ни мёртвый, и только в ледяном ужасе таращился на ручного гада, не понимая, что собирается делать дальше Тадеуш.

— Не бойся, — произнёс тот, склонившись к самому его уху, с лаской конченого маньяка обтираясь об него бритой скулой и обдавая табачным шёпотом. — Мои змейки никому не причиняют вреда, пока я сам об этом не попрошу. Ты уже видел их в деле, но тогда, безусловно, случай был другой… Тогда я хотел убивать и велел им убивать, но с тобой, мальчик мой, мы поступим иначе…

Кори не видел его лица, но чуял, как то неуловимо меняется, искажается, чернеет, как наливаются бешенством глаза, как в них лопаются тончайшие сосуды, заливая кровавым белки, и как на губах пробуждается, играя всеми красками помешательства, одержимая улыбка — акулья, острая, изломанная.

— За твоё непослушание я могу хорошенько тебя наказать, всего лишь велев ей тебя укусить. Укус вызовет временный паралич, и ты не сможешь ни двигаться, ни говорить; единственное, что будет тебе доступно — это чувствовать. Ты слишком часто дерзишь, материшься и пытаешься по поводу и без распустить свои слабые ручонки — ну, так я легко лишу тебя всего этого удовольствия, не считаясь с твоим мнением, если продолжишь в том же духе, раз ты сам не хочешь считаться со мной и моими чувствами. Как тебе нравится такое наказание?

Кори продолжал таращиться на рыжеватую змею в немотной тишине, пытаясь переварить услышанное и понять, принять, осмыслить, наконец, тот факт, что Микель Тадеуш вовсе не был невинной и кроткой овечкой.

Он был психопатом, душевнобольным, самопровозглашённым изгоем нормального общества, предпочитающим по-своему вымещать недовольство, обиду и злобу, и инфернальными ночами балующимся с чужими жизнями, как с хрупкой одноразовой игрушкой.

— Попробуй, — без особого запала выдохнул Кори упавшим голосом, в котором прямо сейчас что-то непоправимо ломалось на осколки, — и больше ты меня никогда не увидишь — ни ты, ни тот, другой. Уеду к чёрту из города с рассветом!

— Уедешь? — обречённо и глухо уточнил Тадеуш, и сердоликовая змея вильнула, будто раздумывая, не укусить ли уже ради одного того, чтобы предотвратить осуществление этой угрозы.

— Уеду, — еле слышно повторил Амстелл, приходя в отчаяние от этих лживых слов.

Их обоих с каждой секундой всё глубже засасывало в болото лжи, где один не умел просить прощения, а другой не умел прощать; Микель что-то обдумал, помрачнел, сжал кисть в кулак, и змея убралась с ладони, растворяясь за пределами видимости бесплотным фантомом. Кори облегчённо ткнулся испаринным лбом в кирпич, оставляющий на бледной коже тонкие ссадины, не представляя, как выбраться из этого кошмара, как вернуться к тому зыбкому, но счастливому, что у них успело свиться за короткие ночи свиданий.

— Тогда мне останется только убить тебя, — тускло, будто лишившийся души манекен, произнёс Микель. — Если ты решишь меня бросить… я не вижу другого выхода.

Страх сковал Кори грудь, ноги его подогнулись в жилах и затряслись; он понимал, что играет с огнём, но никак не мог остановиться и прекратить дерзить.

— Давай, убей меня, — поторопил он, давясь ужасом и кусая губы до мелких кровавых брызг, просочившихся в обветренную трещинку. — Если только это ты и можешь. Мне плевать! Плевать…

Сбоку от них шумел оживлённым гулом блошиный рынок, ветер завывал, ныряя в расщелину переулка, доносился еле различимый плеск воды; там можно было гулять, говорить, незаметно тесниться в толпе ближе друг к другу, тайком стараясь коснуться чужой желанной руки, и Микель Тадеуш, с трудом заталкивая в недра больной половины расколотой души все низменные, звериные порывы, в отчаянии накрыл ладонью разболевшиеся от давления глаза, впервые в жизни, кажется, пытаясь успокоиться и обуздать самого себя.

— С чего ты взял, что мне это по плечу? — хриплым, сдавленным голосом проговорил он, выпуская натянутые тетивой пряди и вместо этого сжимая стальной хваткой сильных пальцев худощавые мальчишеские плечи. Вздрогнул, будто от плача, и тут же расхохотался красноглазым вороном: — Я не могу этого сделать. Мучить — да, мог бы, но не убить. По крайней мере, до нынешнего момента был уверен, что могу. Но, кажется, не способен сделать и этого. Несчастный мальчишка, ты настолько пришёлся мне по сердцу, что можешь вить из меня верёвки — и я сейчас не шучу, я серьёзен и искренен с тобой, а ещё — честен. Ценишь ли ты честность? В любом случае, лгать я не намерен… Если ты уедешь, то, кажется, я просто сдохну сам, только и всего… Только и всего. Так что же… давай, беги. Беги, — безнадёжно закончил он, отступив на полшага.

Вопреки полученному разрешению, Кори продолжал стоять спиной к нему, вцепившись в стену так крепко, словно боялся, что его попытаются насильно от нее оторвать.

Миг, когда Тадеуш опустил руки, когда признал своё поражение, добровольно отказавшись от мести и позволяя спокойно уйти, оказался самым страшным из всего, что успело случиться с Амстеллом в тёмном городе тёмной страны; он попытался втянуть воздуха в сузившуюся грудь, но получился только какой-то жалкий всхлип. Пальцы царапнули кирпич, отыскивая каменные стыки, вонзились ещё сильнее.

— Куда… — попытался произнести он, сглатывая сухость во рту, потом закрыл глаза и одним махом расписался в собственном бессилии точно так же, как это сделал секунду назад перед ним Тадеуш, сыпавший пустыми угрозами: — Куда мне идти… и зачем… Не уезжаю я, змей своих только убери… — Его скомканная речь, ведущая на попятную, закончилась так и вовсе чередой несвойственных ему оправданий: — Да блядь же, никуда я не убегал! Пошёл прогуляться по набережной… Что, и этого уже нельзя? Всё равно же находишь везде, куда бы я ни сунулся… Вышел раньше, полуночи ещё не было… Ты же нашёл всё равно, чего тебе ещё от меня надо…

— Чтобы ты прекратил играться моими чувствами, — бесцветно, как человек, которого уж было уложили головой на плаху, да в последнюю секунду передумали казнить, подняли, развязали и пустили с эшафота на все четыре стороны, проговорил Микель.

— Прекратил, — глухо и пристыженно выдохнул Кори, от пережитого трясясь всем телом и надеясь, что одного короткого слова окажется достаточно, чтобы замять, зашлифовать, стереть все непонимания и обиды.

И Микелю, к счастью, обрывистого этого словца хватило с лихвой, чтобы разом его простить.

— Что ж, вот и славно, — сказал он. И предупредил, непонятно только, чем при этом грозясь, если только что сам признал, что сделать ничего не может: — Я запомню твоё обещание, юноша.

Снова коснулся ладонями его плеч, сминая их уже мягко, с заботой, от которой у Амстелла в ямочке под кадыком скрутился болезненно-горький жгут, зарылся лицом в перепутанные смолисто-синие пряди и втянул ноздрями их тонкого аромата. Ладони скользнули дальше, обвивая и притягивая спиной к груди, дыхание сделалось судорожным, неровным. Он был каким-то сверхмонстром, этот инфернальный лузитанец, а Кори чудилось, что никого беспомощнее Микеля Тадеуша сейчас в целом свете не сыщешь, и сердце защемило, оттуда хлынула волна невыносимого стыда, будто плотину прорвало.

— Прости, — выдавил он еле слышно. — Я не буду так больше. Правда не буду. Я… я, кажется, до сих пор не понимал, что ты чувствуешь… То есть… если честно… до сих пор мне было всё равно. А теперь… теперь почему-то не всё равно. Я не собирался никуда уезжать, не уехал бы, ну!.. И так не ясно как будто, — закончил, кусая трескающиеся губы и ощущая солёный привкус крови во рту.

— Если бы ты хоть изредка говорил мне эти слова, — выдохнул Микель, дурея надравшимся валерьянки котом, прижимаясь табачными губами к тонкой шее и зацеловывая от мочки уха до самых ключиц. А после, прерываясь между поцелуями на короткий шёпот, заговорил уже абсолютно спокойно, добродушно и покровительственно:

— Кстати, знаешь ли, куда тебя занесли твои очаровательные стройные ножки, пока ты бегал от меня, милый мальчик? Это Вандома, крупнейший в Порту блошиный рынок. Хочешь, погуляем с тобой по нему и я тебе всё здесь покажу? Если что-нибудь приглянется, какая-нибудь памятная безделица или редкий сувенир, я куплю его тебе в подарок. Можешь не стесняться и выбирать любой.

Кори непроизвольно расслабил плечи, прикрывая глаза подрагивающими веками и внутренне ликуя, что ссора миновала, а ей на смену пришли нежные минуты примирения. Микель Тадеуш снова стал самим собой, заботливым и предупредительным, а ярость его распространялась теперь на кого угодно, кроме строптивого избранника.

— Хорошо, — кивнул Амстелл и, не видя причин ломаться и увиливать, когда действительно хотел бы кое-что приобрести, добавил: — Есть тут одна вещица. Идём, покажу.

❂ ❂ ❂

Блошиный рынок — это одновременно шоу и ярмарка, это представление: всякий здесь и зритель и актер, всякий волен по-своему написать пьесу неприкаянных и бесхозных вещиц, ищущих себе хозяина.

Португальские блошиные рынки уходят корнями глубоко в прошлое, к Feira da Ladra, рынкам воров, а точнее даже, воровок, где уже в тринадцатом веке сбывали краденое леди и джентльмены удачи.

«Эпа́, сеньора! Я не могу отдать вам этот перстень задаром! При всём моем уважении, он стоит не меньше эскудо, а вы хотите заплатить за него тридцать сентаво! К тому же, только взгляните на огранку камня!..».

«Но камень весь в царапинах!..».

«Где вы видите царапины, сеньора? Это следы времени!».

«Уважаемый сеньор, этот сервиз принадлежал ещё моей бабушке! У него имеется занятная история…».

«Любопытно, уважаемый. И что же это за история?».

«О, бабуля была колоритной личностью: всё что-то мешала в своих мензурках, пробовала на зуб, а потом отправлялась к соседям — дегустировать яды. Так и померла один раз, попутав кружки».

«Какой ужас! А сервиз тонкой работы, только почему он у вас грязный такой…? Что это за медные пятна?..».

«Осторожней, сеньор! Это тот самый яд!.. Ну вот, ещё один. Для кого я написал: "Руками не трогать"?!».

«Это слишком высокая цена для кольца, продающегося вместе с пальцем! Если вы продаёте кольца, потрудитесь хотя бы избавить их от таких малоприятных деталей».

«Я не продаю кольца, сеньор».

«Не продаёте? А чем же тогда вы торгуете?».

«Я продаю пальцы. А цена на этот палец такая высокая, потому что он с кольцом».

Тадеуш с Амстеллом лавировали в толпе от прилавка к прилавку, иногда оказываясь случайными свидетелями чужого торга, и тогда задерживались, подолгу наблюдая за негласным поединком покупателя с продавцом, пока те не ударяли по рукам, заключив сделку, и предмет не обретал для себя долгожданный дом, перекочевав к новому владельцу.

Потом они шли дальше, мимо забавных плакатов, советующих пить больше кофе с мандрагорой: «Творите бодрое волшебство!», мимо китайских музыкальных шкатулок и английских кованых сундуков из буковой древесины, мимо раскалённых докрасна жаровен с мелкими решётками, на которые то и дело ссыпали свежевыловленных креветок, мимо поношенных лисьих шуб, побитых молью и нервно прядающих ушами на мёртвых чучельных головах, свисающих с богатых воротников, мимо вороха потрёпанных книг с обветшалыми корешками, мимо позолоченных скрипучих патефонов и упрятанных в выцветшие картонные обложки пластинок, мимо чугунков со странными щипцами и рядов пыльных бутылок, батареями выставленных на прилавке…

Микель, завидя бутылки, покрепче ухватил Кори за руку и увлёк за собой, продираясь сквозь толчею и протаскивая через неё раздражённого сборищем не-людей мальчишку.

— Зачем они нам?.. — спросил Амстелл, неприязненно оглядывая пыльное зеленоватое стекло с затёртыми этикетками. — У них помойный вид.

Тадеуш непринуждённо рассмеялся, жмуря глаза в жгучих ресницах, словно спутник его только что выдал дельную шутку.

— Что ты, сокровище мое, самое лучшее вино хранится в самых неприглядных и грязных бутылках, — ответил он, подхватывая одну из них, с горлышком, оплетённым паутиной, и попутно смахивая белесого паука с тонкими лапками, восседающего в свитых качелях заправским бароном. — Этому, к примеру, уже целая сотня лет! Полагаю, что стоит оно недёшево, и поэтому мы его возьмем. Хочу угостить тебя столетним портвейном.

Кори проводил взглядом изгнанного паука, проворно перебирающего лапками по мостовой, и пожал плечами — ему не было разницы, что пить: на его непритязательный вкус любой портвейн казался слишком приторным, но раз уж чёрту в цилиндре зашла очередная прихоть, пусть себе развлекается. Пока Микель торговался на всё том же незнакомом диалекте — хотя, зная его причуды и характер, скорее уж выспрашивал о сортах винограда, чем спорил о цене, — Кори стоял рядом, крепко обхваченный поперёк тела собственнической рукой, нет-нет да и удостаиваясь короткого любопытствующего взгляда продавца, не то по набившей оскомину всеобщей привычке гадающего, юноша перед ним или же дама, не то, что казалось куда более вероятным, размышляющего, что делает на просторах их блошиной ярмарки самый обыкновенный, слабый и беззащитный человечек.

И как только все они здесь играючи угадывали в нём человека, а не молодого брухо?

Вместе с вином Микель зачем-то прихватил длинные изогнутые щипцы с полированными рукоятками из светлого дерева, расплатился за покупку и, отряхнув бутыль от пыли, сунул её вместе с щипцами в карман коверкота, следуя дальше за Кори, уже битый час пытающимся отыскать как сквозь землю сгинувший нужный прилавок.

В конце концов Кори каким-то немыслимым чудом наткнулся на искомую витрину с дверными кнокерами и, мельком оглядев нераскупленные предметы, с облегчением обнаружил среди них и несчастную орлино-львиную башку.

Если бы его спросили, он не смог бы сказать, почему так прикипел к искалеченной твари, почему из всех собратьев по несчастью выбрал именно её и почему так переживал в глубине души, пробираясь по барахолке от одного развала к другому, что кто-нибудь непременно опередит, уведёт прямо из-под носа.

— Вот, — остановившись у прилавка, он кивком указал на кнокер. — Его купи, если хочешь взять мне что-нибудь на память.

— Его?.. — Микель удивлённо округлил глаза, оглядывая дверной аксессуар и в сомнении потирая подбородок. — Но, позволь поинтересоваться, menino, зачем он тебе?

В нём играло равнодушие пополам с любопытством, и Кори мстительно отозвался, припоминая минувший день:

— Повешу на дверь, чтобы ты не мог больше ломиться ко мне без приглашения!

— И думаешь, после такого заявления я тебе его куплю? — резонно переспросил лузитанец с лёгкой обидой. — К тому же, тебе прекрасно известно, Príncipe: чтобы войти, мне не нужны ни ключи, ни двери, а стучусь я лишь из вежливости.

— Не этот ты! — огрызнулся Кори. — Другой.

— Он вламывается к тебе?

Тадеуш заметно напрягся, на лбу проступили острые венки, глаза по-звериному сощурились, проявляя недовольство, и Кори, меньше всего желающий сейчас получить новый приступ ревности, поспешно ответил:

— Ты вламываешься ко мне, ты это делаешь и ночью и днём, так в чём разница? А днём ты, сука, украл ключи от моего дома!

— Украл ключи?.. — оторопело переспросил Микель: всякий раз, как Кори начинал рассказывать ему о второй его ипостаси — той или иной, значения не имело, — бедолагу поджидали такие сюрпризы, от которых даже у него начинал дёргаться глаз.

— Унёс всю связку и запер меня, сволочь, — с рычанием выдохнул Кори, по новому кругу распаляясь за старые микелевские грехи. — И лучше бы тебе их вернуть.

Тадеуш, к его величайшему удивлению, пошёл рыться у себя по карманам, а после, повергая в ступор ещё и Амстелла, вытащил на свет тяжёлую звенящую связку.

— А ну, дай сюда! — мгновенно выпростал руку Кори, порываясь схватить, но сцапал лишь воздух: паршивый чёрт в цилиндре, быстро сориентировавшись, отдёрнул трофей, расплываясь в широченной улыбке.

— Подожди, menino…

— Верни немедленно! — орал Кори, кроя французским матом и распугивая покупателей.

Микель отступил на пару шагов, удерживая ключи в недосягаемости от юноши, а сам тем временем внимательно оглядел их, будто впервые увидел. К тому моменту, как Кори, пробившись сквозь постоянно перетекающую, словно водный поток, толпу, оказался подле него, лузитанец, судя по его паскудному виду, окончательно раздумал возвращать ему украденное.

— Выходит, всё это — чистейшая правда… — медленно проговорил он, только теперь окончательно поверив и приняв неприглядную истину о расщеплении собственной персоны. — Выходит, menino, я и правда по всем порядкам проклят… Погоди, не торопись ты так… Я бы хотел попросить дозволения оставить их у себя. В сущности, это ведь просто ключи — разве ты и сам не откроешь мне дверь, если я к тебе постучусь?

— Подумаю ещё, открывать ли! — буркнул Кори, но всё-таки остановился, чтобы прежде выслушать, а уж потом набрасываться. Да и польза от ключей была лишь половинчатая: не открыть Микелю дверь, заявись тот ночью, он всё равно не мог — обычно инфернальный чёрт просачивался сквозь преграды, не спрашивая дозволения.

— Я хотел бы сохранить их при себе напоминанием о том, что где-то осталась другая часть меня… которую я, безусловно, рассчитываю вернуть, и как только это случится — ты получишь обратно ключи, — заверил юношу Микель. — Пусть они будут залогом моего обещания. Мне тоскливо жить от полуночи до рассвета, Príncipe. Я хотел бы наслаждаться полной жизнью вместе с тобой.

— Чёрт с ними, — немного осаженный его речью, буркнул Кори. — Можешь оставлять, но только посмей воспользоваться! Если завтра утром твоя нахальная морда сунется ко мне… а она, разумеется, это сделает… предупреждаю, что я ей что-нибудь разобью за её скотские выходки.

— Можешь разбить, — лучезарно улыбнулся Тадеуш. — Мне не жалко. Тем более, сам я ничего не почувствую.

— Почувствуешь, гад, — сцедил сквозь зубы Амстелл. — Уж я постараюсь.

Заключив это странное соглашение, они вернулись к прилавку, где Микель, не торгуясь, купил юноше странный кнокер, вышедший из-под ножа безумного алхимика, и коралловые бусы — мелкие, красные что по осени рябина, невесомые и пористые, пропитанные океанической солью.

Он уже собирался надеть их ему на шею, завязав тонкий шнурок крепким узелком, как вдруг по толпе прокатился гул взволнованных шепотков: не-люди взбудоражились, точно море накануне шторма, и торговцы, выпрямившись по струнке и вытянув шеи, чтобы лучше разобрать разлетающиеся из уст в уста слова, все разом принялись хватать свой товар, скидывая в мешки, связывая в узлы, и, перекинув те через спину, бросали прилавки, ловко испаряясь в ближайших закоулках.

С покупателями и праздными гуляками дела обстояли хуже: охваченные паникой и не наученные жизнью быстро делать ноги, когда того требовали обстоятельства, они заметались, устраивая давку.

Пока Кори изумлённо озирался по сторонам, что-то выкатилось из-под опустевшего прилавка прямо к его ногам и замерло, ткнувшись в лодыжку шероховатым боком. Он скосил глаза — на мостовой валялся шерстистый кокосовый орех, полый, выдолбленный изнутри неизвестным умельцем и взирающий на мальчишку чёрными прорезями треугольных глазниц и изогнутого в корявом оскале рта.

Кори невольно отступил, отдёргивая ногу от странного сувенира, впопыхах потерянного кем-то из разбегающихся торговцев-брухо — так, по крайней мере, ему подумалось в первую секунду, — но следом за первой кокосовой погремушкой выкатилась и вторая, и третья, и ещё, и ещё: все они с сухим стуком катились вниз по скалистой набережной, распугивая отнюдь не беззащитных обитателей потустороннего Порту, которые и сами кого хочешь могли напугать.

— Откуда это… — заговорил Кори, вскидывая удивлённые глаза на Микеля и не понимая, почему всех вокруг объял необъяснимый ужас, почему они вопят, толкают его, мечутся и, не найдя выхода в толчее, сигают вниз со скалы, рискуя переломать себе все кости. — Да что тут творится?..

— Уходим отсюда, Príncipe, — притянув его к себе, коротко сказал Тадеуш, покрепче обвивая за поясницу и взмывая в воздух над обезумевшей толпой. — Лучше нам убраться подальше, и как можно быстрее.

Кори вцепился пальцами в его коверкот, провожая взглядом быстро удаляющуюся мостовую; ветер трепал ему волосы, до простудной боли задувая в уши, когда они, поднявшись достаточно высоко, опустились на узкие стальные перекрытия моста Луиша Первого, застывая там двумя недвижимыми фигурами над взволнованной рябью Дору и одержимой набережной.

Внизу всё бесновались напуганные горожане, а со всех сторон наползала тьма, настолько густая, что её можно было просеять сквозь пальцы вулканическим пеплом, сажей и золой с бранных пожарищ: темнота сползала по склону, накрывая плотным покрывалом сонного паралича, когда с трудом удаётся пошевелить хоть пальцем, и те, кто не успел убежать и вовремя спастись, жалобно всхлипывали, оседали на пыльную брусчатку и, не обращая уже внимания на тычущиеся в спину кокосовые башки, скручивались в позе эмбриона, подтягивая под себя колени и зарываясь в них с головой.

Наблюдать, как прямоходящие существа оборачиваются беспомощными личинками, было жутко.

— Мике… Что там происходит? — сипло выговорил Кори, затаив дыхание, хмуря брови и чувствуя, как тьма, проползая мимо, захватывает и его своим немотным колдовством, мечтая утащить за собою следом.

— Я потом тебе расскажу, Кори, — вздрогнув на редкий и оборванный звук собственного имени, коротко отозвался Тадеуш, прижимая его к себе так тесно, что разом заныли все кости, а лёгкие свело от нехватки воздуха. — А пока — смотри: хочу, чтобы ты наконец-то понял, что одному разгуливать здесь порой бывает смертельно.

Деваться было некуда, и Кори послушно смотрел, понимая, что Тадеуш выбрал самое лучшее наказание из всех возможных для того, чтобы как следует проучить за недавнее бегство; смотрел молча, в глубине души признавая и принимая его правоту.

Собор Се, высящийся вдалеке справа от них, всё это время оставался неподвластным черноте маяком, словно зажжённый в ночи светоч, и мгла, обступая его потоком, обползала со всех сторон, стекалась к набережной, концентрируясь одним угольным сгустком, из которого в конце концов стали проступать неясные очертания фигуры в длинном плаще с глубоким капюшоном.

Фигура эта неторопливо спускалась тем же путём, что и прокатившийся ранее вихрь кокосовых пустышек, и двигалась она медленно, перемещаясь от одного скрючившегося страдальца к другому, внимательно оглядывая каждого, будто что-то выискивала.

Наконец, выбрав одного из них, склонилась, откидывая капюшон и обнажая ворсистую голову, похожую всё на тот же пальмовый орех…

Что произошло дальше, Кори разглядеть не смог: широкая спина существа скрывала за собой свернувшееся на мостовой тело, и всё, что он увидел — это резко распрямившиеся ноги жертвы, засучившие, словно у подстреленной собаки, и тут же обмякшие.

Секунда — и инфернал в плаще отступил, оставляя за собой густую чёрную дорожку и обезглавленное безжизненное туловище.

Медленно побрёл дальше, высматривая ещё кого-нибудь повкуснее.

К горлу Кори помимо воли подкатила тошнота, в груди сплёлся клубок ядовитых гадов, но он упрямо продолжал смотреть, как тварь разгуливает по набережной, собирая свою жатву и отгрызая тем несчастным, что не успели вовремя исчезнуть с её пути, то одну конечность, то другую. Напоследок оно, задумчиво зависнув над свернувшимся в комок и трясущимся от страха ребёнком-диаблеро, хищно осклабилось — только теперь Кори удалось разглядеть его пасть — и заглотило того целиком, не прожевав ни косточки, будто удав. Амстелл видел, как неестественно растягиваются утыканные острыми клыками челюсти, распахиваясь подобно крышке сундука, как кишкой разбухает шея и раздувается зобом кадык, и как существо, протолкнув свой ужин в бездонный желудок, удаляется, тая в кромешной темноте.

Мгла медленно рассеивалась, открывая взору лиловое небо, залитую кровью набережную с пожранными трупами, с теми, кого просто покалечили и кто в большинстве своём теперь медленно умирал от потери крови, и немногочисленными счастливчиками, утратившими рассудок, коими инфернальное чудовище побрезговало.

Только в этот миг Кори понял, что всё это время толком даже не дышал, потрясённый увиденным и твёрдо убеждённый, что больше ни за какие коврижки из Casa com asas в одиночку не вылезет.

Больной он, что ли — шататься по городу, где разгуливают подобные твари?

Даже Микель, казавшийся Кори тем ещё психопатом и чудовищем, благоразумно отступил, избегая связываться с хтоническим кошмаром, выползающим из непроглядной черноты — что уж было говорить о самом обыкновенном человеке, абсолютно беспомощном в этом колдовском мире-перевёртыше.

— Отвечая на твой вопрос, Príncipe, — вдруг заговорил Тадеуш, и Кори от неожиданности вздрогнул, вынырнув из обуревавших его мыслей. — Это был El Coco. Иногда он начинает испытывать голод и тогда отправляется на охоту. Мне очень жаль, что пришлось продемонстрировать тебе его трапезу, но это было красноречивее любых объяснений: когда я говорил, что людям здесь опасно разгуливать в одиночку, то ничуть не шутил и не запугивал тебя понапрасну, meu céu. Что ж, по крайней мере, в ближайшие пару месяцев еда ему не понадобится, и я могу быть относительно спокоен за тебя, мой непослушный мальчик, даже если ты нарушишь слово и опять от меня сбежишь.

Видя, что Кори продолжает молчать, шокированно и упрямо наблюдая, как корчится на брусчатке какой-то паренёк-брухо с отъеденными по самые бёдра ногами, на последнем издыхании пытаясь куда-то отползти, Микель стиснул покрепче болезненные объятья и силком повёл мальчишку по стальной балке прочь от ужасающего зрелища.

❂ ❂ ❂

— Повернись-ка, menino.

Кори послушно поёрзал на черепице, разворачиваясь к Микелю спиной и замирая так, пока тот, благоговейно отведя в сторону гриву чёрных волос, перебросил длинные пряди мальчишке через плечо, чтобы открыть взору оголённую гибкую шею.

Они покинули пределы набережной, где отыгрывала последний акт трагедия, разразившаяся на рынке Вандома, и устроились на одном из окрестных домов, расположенных вокруг колокольни Клеригуш: крыши их были достаточно пологи, чтобы можно было, не рискуя сверзиться вниз, скоротать ночь на прогретой за день солнцем терракотовой чешуе.

Микель огладил шейные позвонки, бережно обхватил тонкую шею ладонями — те как раз сомкнулись пальцами у Амстелла на кадыке, — легонько помассировал горло и, оставив будоражащие ласки, подхватил с колен купленные недавно коралловые бусы.

В тишине и безмолвии городских крыш, где едва ли кто осмелился бы помешать их уединённому свиданию, аккуратно повязал их юноше на шею, согревая еле ощутимым теплом грубоватых пальцев. Потом, закрепив узелок, склонился и поцеловал в выступающий позвонок, и лишь после этого, завершив короткий дарственный обряд, свободно и беззаботно притянул поближе, устраивая спиной у себя на груди.

Кори растерял всю давешнюю спесь, притих, сделавшись покорным, и Тадеуш от его покорности пьянел, втягивая воздух с ароматом мальчишеских волос и упиваясь временной вседозволенностью.

— Я вот что подумал, menino, — заговорил он, щекоча губами шелковистую макушку. — Раз уж ты имеешь обыкновение сбегать от меня, то нет никакой гарантии, что ты не сделаешь этого вновь, если мы опять с тобой не сумеем сойтись во мнениях, а потому нелишне будет оставить тебе на такой крайний случай немного денег.

Он порылся в кармане коверкота, обхватывая Кори рукой поперёк груди, чтобы не съехал вниз по крыше от непредвиденной возни, и выудил на свет горсть монет, поцарапанных и старых, но всё равно поблескивающих в лилово-турмалиновом свете, льющемся с бледных небес.

Кори с интересом вгляделся, подхватил одну из них с крепкой и чуточку загрубелой ладони и поднёс к глазам, пытаясь разобрать стёршийся от времени герб на аверсе.

— Что это за деньги? — спросил он.

— Золотой эскудо, — отозвался Тадеуш, еле ощутимо, но умопомрачительно приятно целуя его в скулу. — Те, что сделаны из серебра, это реалы, а бронзовые монеты — сентаво.

Кори насчитал в его ладони пять золотых эскудо, три реала и множество сентаво разного достоинства небрежной россыпью. Тадеуш ждал, пока юноша внимательно изучит каждую монетку, а после, ссыпав звонкие кругляши ему в руку, сжал поверху своими пальцами, решительным жестом заранее пресекая все возможные возражения и вынуждая принять.

Впрочем, Амстелл особенно спорить и не стал — бесхитростно ссыпал деньги себе в карман, где уже покоилась подозрительно притихшая химера, даже не пытающаяся колоть острым клювом в бедро: видно, и её напугало нежданно нагрянувшее кокосоголовое существо, хорошенько полакомившееся на блошином рынке. Смятенно и скованно — от жара объятий и близости, — повёл плечом, не понимая, что же мешает ему сидеть, настырно врезаясь прямиком под рёбра, обернулся, скосил глаза, ткнулся локтём в твёрдый предмет и понял, что то была купленная Микелем бутылка вина, сунутая в карман вместе с непонятными щипцами.

Щипцы от неловкого движения выпали и покатились вниз по черепице, но Кори вовремя успел наступить на них ногой, придавливая и возвращая обратно.

— Что за чертовщина? — спросил он, неприязненно косясь на сувенир. — Выглядит как орудие пытки.

Микель, услышав вопрос, оживился, и глаза его возбуждённо разгорелись.

— Это, конечно, не орудие пытки, — сказал он, перехватив щипцы поудобнее и выставив перед собой так, чтобы и Кори мог хорошенько их разглядеть. — А жаль… Всего лишь тенаш, щипцы для открывания портвейнов. У бутылок винтажного портвейна старше двадцати лет невозможно вынуть пробку — она становится мягкой, крошится и разваливается, едва пытаешься ввинтить в неё штопор. Мало кому придётся по вкусу вино с примесью древесной трухи, мальчик мой.

— Щипцы? Но как они… — усомнился Кори, недоуменно взирая на странное приспособление. — Всё равно не понимаю.

— Работают? — догадался Тадеуш. — Очень просто.

Он повернулся, усаживаясь поудобнее на пологой черепице, опираясь плечом на чердачную переборку и устраиваясь к Амстеллу вполоборота, а потом вдруг потянулся, сцапал за запястье и подтащил к себе мальчишескую руку, осторожно её оглаживая.

— Если не испугаешься, я тебе покажу, — сказал он, под зачарованным взглядом Кори разминая ему пальцы.

— Чего я должен бояться, придурок?! — оскорбился Кори, скаля зубы и хмуря брови — предположения о страхах неизменно принимались в штыки, к тому же, он никак не мог взять в толк, чем вообще способны напугать щипцы для старой бутылки.

— О, раз не боишься… — глаза лузитанца алчно блестели, как у змеи, отливая отравленной лунной желтизной, а одеколон с неизведанной земли, вступив в алхимию с порочным по́том, проникающим сквозь поры на коже этого человека, уже невесомо пах цианидом, синильной кислотой, горьким миндалём. — Тогда не дёргайся, если не хочешь лишиться своих утончённых пальчиков, моя красота.

А руку он ему действительно на всякий случай крепко стиснул, чтобы Кори не попытался вырваться, случайно покалечив при этом сам себя. Убедившись, однако же, что тот продолжает спокойно сидеть, молча и с незаслуженным безграничным доверием, от которого кру́гом голова, взирая на мужские пальцы, удерживающие запястье, Тадеуш перехватил щипцы свободной рукой и обхватил ими безымянный и средний палец мальчишки, осторожно смыкая клещи.

— Чтобы открыть такую бутылку, щипцы раскаляют докрасна, — заговорил он, оставляя пальцы в плену холодной стали, мягко массируя подушечки и растирая их до лёгкого покалывания тончайших иголочек. — А после зажимают ими бутылочное горлышко на минуту. Далее, заранее готовится ёмкость с ледяной или очень холодной водой, и в ней мочат полотенце, которое затем оборачивается вокруг горлышка бутылки, — он обхватил сдавленные пальцы своими, оглаживая по всей длине.

Кори ощущал прессинг металла, до беглой немоты сковавшего фаланги, ощущал дрожь опасности под ложечкой и впрыснутый в кровь адреналин, ощущал то наслаждение, которое появляется лишь тогда, когда ты каким-то немыслимым чудом отыскал того, на кого, несмотря ни на что, можешь полностью положиться. Даже памятуя о его нездоровых, ненормальных наклонностях, даже так безупречно зная: вреда он тебе не причинит никогда.

— Из-за разницы температур стекло горлышка мгновенно и точно откалывается, — продолжал Микель Тадеуш, наглаживая мальчишеские пальцы в захвате щипцов. — Впрочем, имеется и куда более утончённый способ: нужно взять кусочек льда, — он подтащил пленённую руку поближе к себе, заставив Кори наклониться и податься вперёд, — и провести им по нагретому месту. Порой достаточно бывает только прикоснуться…

Его губы обдали тёплым дыханием кисть, растянулись в маньячной улыбке, а язык, выскользнув розовой змейкой, с приятной щекоткой облизал кожу пальцев прямо над щипцами.

Потом, не сводя глаз с поплывшего от непривычного и аморального удовольствия Амстелла, он медленно отстранился и разжал щипцы, выпуская занывшие пальцы на свободу — в них тут же защипало от крови, хлынувшей по мелким сосудикам и восстанавливающей свой ток, и юноша, не зная, как себя вести и куда убраться от возбуждения, поневоле охватившего всё его тело, придушенно выговорил:

— Извращенец ты, Микель. И развлечения у тебя извращённые.

— Но приятные же? — догадался тот. — Признай, что приятные. С этим ты, по крайней мере, поспорить не можешь.

Он повертел в руке щипцы, подкинул их, ловя точно в жилистую и крепкую ладонь, а затем с сожалением произнёс:

— Вот только нет ни жаровни, ни очага, чтобы их нагреть. Боюсь, что портвейн распить сегодня не получится.

Кори покосился на щипцы, поспешно вытолкал из сознания тревожные мысли о том, как бы с жаровней под боком развлечения не сделались уже откровенно опасными, и равнодушно хмыкнул:

— Не люблю портвейн, так что плевать.

А после, не выдерживая и секунды невыносимой тишины, озвучил честное и безжалостное:

— Скоро рассвет уже.

— Я знаю, — гулко отозвался Тадеуш. — Нетактично было с твоей стороны наступать на больную мозоль.

— Лучше будет, если я останусь торчать на этой крыше? — буркнул Амстелл. И потребовал: — Спускай меня вниз!

— Желаешь снова прокатиться на трамвае? — глумливо предположил лузитанец, отыгрываясь за бессердечное напоминание о времени. — Или всё-таки предпочтёшь прогуляться до дома по крышам?

Трамвай Кори запомнил хорошо и никогда больше не хотел пользоваться его услугами — в тот первый и единственный раз он чуть было не проблевался, а ощущения после поездки остались примерно те же, что и от посещения парка аттракционов: Фурнье пытался водить в них пару раз, но Кори неизменно возвращался оттуда домой зелёным, исхудавшим, измученным и никаких положительных эмоций не получившим.

— Чёрт с тобой… — нехотя выдавил он. — Уж лучше ты, чем этот дауноватый великан… От твоих «полётов» хотя бы не так мутит.

— Сочту за комплимент, — сдержанно кивнул Микель и под глухой стук черепицы поднялся на ноги, подавая Кори руку. С джентльменской галантностью помог и ему, удерживая на неровной кровле, выскальзывающей из-под подошв, и ухватил покрепче поперёк талии, медленно, чтобы не укачало, взмывая в воздух.

Они перескочили на соседнюю крышу, ещё на одну, и тут Тадеуш, поменяв заранее избранный маршрут, вдруг перемахнул наискось к непонятному строению, напоминающему сверху планировкой своих фасадов треугольник и смыкающемуся стенами так, что из внутреннего двора не оставалось иного выхода, кроме каких-нибудь сквозных ворот. Выглядело оно древним и потрёпанным жизнью — как, впрочем, и всё в старом Порту: с облупившейся жёлтой извёсткой, с декоративным фронтоном без колоннады и с водружённой на него безвестной статуей.

Справа от этого здания возвышалось другое: мрачно-величественное, из замшелого гранита, с тремя ярусами готических стен и парой симметричных квадратных башен, коронованных проеденными медным лишайником куполами. По центру его тяжеловесное тулово венчал прямой и незатейливый латинский крест, каждый из этажей по лицевой стороне украшали разнообразные оконные проёмы, арочные и самые обыкновенные, чёрными прямоугольными провалами взирающие на город.

— Хотел показать тебе это местечко, раз уж мы с тобой снова оказались неподалёку от Клеригуш, — сообщил Микель Тадеуш, хватаясь за нарядную лепнину фронтона, огибая его со стороны кровельного конька и вместе с Кори облокачиваясь на удерживающую от падения преграду.

— Что это за место? — спросил Амстелл, озираясь кругом и останавливая своё внимание на сумрачной церкви.

— Монастырь Сан-Бенту-да-Витория, — ответил лузитанец, проследив за направлением его взгляда. — А под ногами у нас с тобой Старая тюрьма.

— Тюрьма? — усомнился Кори. — В самом центре города?

Он был уверен, что заключённых отправляют куда подальше от скопления относительно добропорядочных людей — полностью добропорядочных в понимании Амстелла не существовало, — и очень удивился такому открытию.

— А что тебя смущает, Príncipe? — вопросом на вопрос откликнулся Тадеуш. — Она всё равно пустует. Правда вот, внутрь лучше не соваться: там осталось несколько тварей, свято уверенных, что всякий, кто попал к ним, априори отвергнут и осуждён. Когда-то эти существа действительно выполняли роль палачей, и она настолько пришлась им по душе, что отказываться от неё они не собираются и до сих пор. Единожды угодив туда, обратно, что скорее всего, уже не выберешься. Лучше, если ты будешь знать об этом, чтобы ненароком не постучаться не в ту дверь.

Кори еле слышно цыкнул и, ухватив Микеля за манжет коверкота, хмуро потянул за собой. Они поднялись на конёк крыши, чтобы заглянуть в скраденный лепрозорными тенями внутренний двор, где под кронами двух старых платанов совершенно ничего нельзя было разглядеть.

Изнутри тянуло склепными погребами, подвальной сыростью, плесневелым гранитом и канализационной водой; чёрные тени время от времени прошмыгивали от одной стены к другой, таились у водосточных труб, вздыхали — эти тоскливые звуки, похожие на отдалённое завывание ветра в жестяной трубе, удавалось отчетливо различить, если только прислушаться.

Кори мотнул головой, скидывая неприятное наваждение, выпрямился, чувствуя, что не хочет больше вглядываться в отвратительно-притягательную трупную яму, и шагнул уже было назад, чтобы вместе с лузитанцем продолжить свой путь обратно до дома, как вдруг черепица под его ногами с треском и грохотом разлетелась, разверзшись бездонной дырой. Глиняные осколки брызнули по сторонам смертоносной картечью, взрываясь грохочущим гулом вместе с потолочными перекрытиями. Теряя ускользающие из ладони пальцы Микеля, Кори распахнул глаза, только и успев увидеть в провале под собой промелькнувшую тварь в белом смирительном одеянии с завязанными на спине рукавами и гнилыми зубами в осклабившейся землистой пасти, а в следующую же секунду неизбежно рухнул в тюремную черноту.

❂ ❂ ❂

До самого каменного дна глубиной в несколько десятков убийственных метров он не долетел — пальцы ринувшегося следом Тадеуша обвили запястья, рывком вздёрнули кверху, останавливая падение, и всё, что успел ощутить Кори, это подскочивший к горлу желудок и болезненное натяжение в спружинивших суставах.

Они плавно опустились на пол, засыпанный обломками досок и строительного мусора и заваленный внушительными горами хлама: этажи здесь когда-то обрушились один за другим, похоронив под грудами кирпича, бетона, древесины и арматуры всё живое, что находилось в тот момент внутри, и превратив этот тюремный корпус в подобие вскрытого патологоанатомом трупа, в котором все органы, не удостоившись расфасовки по причитающимся им местам, были вперемешку свалены во вспоротый живот и наскоро зашиты грубой ниткой.

Оглядеться как следует в перевёрнутом кверху дном помещении им не дали: прямо на них с потолка сиганула безумная тварюга, ради скорой наживы проломившая черепичную крышу вместе с увесистыми почернелыми стропилами, износившимися от времени.

Микель отпихнул Кори в сторону, и тот отлетел на кучу штукатурки, чуть не напоровшись на торчащие из-под меловых черепков острые кручёные прутья, ободрав себе ладони и почти вывихнув запястье — кисть, неловко изогнувшись, угодила между двух кирпичей, застряла там, отозвалась вспышкой боли, но он вовремя сумел её выдернуть, прежде чем рухнуть сверху всем своим весом, и рука каким-то немыслимым чудом осталась невредима.

Быстро подскочив на ноги, он резко обернулся, чтобы понять, что творится вокруг и где сейчас Тадеуш с сумасшедшей бешеной тварью, но только и смог, что уткнуться взглядом прямо в спину лузитанца, обтянутую коверкотом. Чудище в смирительной рубашке теснило, набрасывалось на них, мечтая добраться до рухнувшего прямиком к нему в логово человечка, но его не пускали, преграждали дорогу, отбивали удары, коротко блокируя каждый из них руками, неуклонно чернеющими от крови.

Сердоликовые змеи фантомными лентами стекли на пол, ринулись к противнику, оплели, опутали, временно останавливая и не давая пошевелиться, и Микель, воспользовавшись этой секундной заминкой, схватил Кори за руку, уводя за каменные насыпи, сложившиеся в целый замысловатый лабиринт.

Многослойные тени свивались в кокон, пестрели красными тряпками змеиные хвосты, а в их переплетении корчилось спеленатое туловище существа, лупоглазого, хоть и кажущегося слепым. Бородавчатое, лысое, колченогое и приземистое, оно остервенело рвалось из путов, лязгая челюстями в бессильной попытке отожрать любую подвернувшуюся конечность или попросту выгрызть клок живой плоти. Поглядывая на их единственный путь к отступлению — прореху в проломленной крыше, — Тадеуш в полной тишине, нарушаемой только щёлканьем голодных зубов за спиной и шорохом кирпичной крошки под ногами, быстро уводил Кори за собой, а тот потерянно думал, что какого же чёрта на них налетели с такой немыслимой яростью, если они даже не входили внутрь тюрьмы?

— Ты сказал, что нельзя входить! — зашипел он, взволнованно дыша и огибая следом за Микелем то одну преграду, то другую, подныривая под балки и перепрыгивая через курганы битого известняка. — Но мы и не входили! Так почему оно само выскочило наружу? Что это за тварь?..

— Вечный тюремщик, — коротким шёпотом отозвался Тадеуш, и на сей раз в его голосе Амстеллу послышались по-настоящему взволнованные нотки — похоже, дела и впрямь обстояли не лучшим образом, если уж даже инфернальный лузитанец нервничал и всеми силами выискивал, где бы им укрыться. — Так их называют, menino. И он здесь, увы, не один.

— Крыша, — напомнил Кори, твёрдо уверенный, что самый очевидный способ отсюда вырваться — пойти тем же путём, что и попали в недра разрушенного строения. — Мы могли бы…

— Боюсь, что мы не успеем, — качнул головой Микель, выискивая нечто одному ему известное. — Мы будем как на ладони. Эти твари ненормально быстрые, а ты, милый мой мальчик, пока ещё крыльев не отрастил, чтобы летать без моей поддержки.

— У тебя их тоже нет! — зашипел Кори, возмущённый этим резонным замечанием и до глубины души уязвлённый собственной беспомощностью. — Я только и делаю, что ночь от ночи наблюдаю за этим чокнутым мирком, и давно уже понял с тобой: ты не брухо и не диаблеро, ты такой же человек, как и я, хоть и возомнил себя невесть кем, так почему же… почему ты, сволочь, умеешь все эти штуковины, а я — нет?!

— Потому что, как ты справедливо приметил, Príncipe, я немножечко проклят. И, кажется, всё-таки выпил какое-то снадобье, только ума не приложу, где, когда и какое, — раздражённо отозвался Тадеуш, не сбавляя шага — по пятам ломилась пеленатая тварь, сшибая все преграды на пути и вздымая в воздух клубы белесого порошка, дроблёного карбида, глиняной взвеси и цементной пыли. — Наше счастье, что за нами пока что гонится лишь один из здешних стражников — надо немедленно уходить, пока не пробудился и второй гомункул.

— Второй?.. — не успевая озираться по сторонам ошалелым взглядом, переспросил Кори, еле поспевая за мужчиной. — Да сколько же их тут?!

— Всего двое, — откликнулся Тадеуш. — Но и тех хватит, чтобы навсегда похоронить нас с тобой в этой дыре.

Корпус Старой тюрьмы, куда Микель с Кори имели несчастье угодить, был — по крайней мере, здесь, в потустороннем Порту, — выпотрошен от фундамента и до изгаженной птичьим помётом кровли: остались одни только внешние стены да ненадёжный пол под ногами, изредка кое-где из короба торчали обломки бетонных блоков, отмечая ярусы прежних этажей, да рядами зияли зарешеченные окна, впуская внутрь тусклый лиловый свет, с каждой секундой растворяющийся в блеклой предрассветной дымке. Близящийся восход Кори воодушевлял, вот только шансы дожить до него были крайне сомнительные.

За спинами у них гремело, громыхало, расшвыривало камни, дробило на мелкий щебень целые глыбы, а двери́, ведущей наружу, пусть даже и запертой на все засовы, нигде поблизости не наблюдалось. Длинную фасадную стену так густо укрывали мусорные барханы, что подобраться к ней не представлялось возможным, а других ходов-выходов как будто бы и не существовало — хотя должны же ведь они были как-то выходить на прогулки во внутренний дворик, эти безымянные арестанты отжившей тюрьмы!

Микель почти выдёргивал ему руку из сустава, волоча за собой — Кори не поспевал, у него заплетались ноги, давно пора было спать и видеть десятые сны, но приходилось с резью в уставших глазах и ломотой в натруженных стопах взбегать вверх по острому кирпичу, всякий раз рискуя оступиться и переломать себе что-нибудь, торопливо пригибаться, чтобы не насадиться на торчащую острыми пиками стальную решётку, и снова удирать по бесконечному кругу заморенной белкой, запертой в садистское колесо.

Горло уже саднило, отдавало металлическим привкусом крови, сочащейся сквозь тонкие стенки полопавшихся сосудов, в правом боку кололо абдоминальной болью, волосы, торопливо скрученные в жгут худощавой пятернёй, всё равно умудрялись то там, то тут уцепиться за неровный каменный скол или иззубренную деревяшку и остаться торчать сиротливой прядкой, выдранной с корнем, и в тот момент, когда Тадеуш вдруг решил резко остановиться на месте, замерев и уставившись в бетонный пол, Амстелл уже едва не харкал кровью и практически валился с подкашивающихся ног.

Здесь, под наваленными длинными досками, скрывающими чёрные космические дыры, бетон искрошился и истлел, с годами истончившись и осыпавшись в подвальные глубины.

Микель, отшвырнув одну из досок, перегородивших путь, почти насильно подтащил Кори к краю, подхватил на руки и спрыгнул вместе с ним в разящую неизвестностью, сыростью, рудным забоем и могильным холодом темноту.

❂ ❂ ❂

Поначалу вокруг сгустился такой беспросветный мрак, что Амстеллу показалось, будто он ослеп; запрокинул голову, выискивая глазами клочок серой застеночной хмари, и отлегло, когда убедился, что зрение всё ещё с ним. Микель, коснувшись подошвами твёрдого земляного пола и уверившись в его надёжности по крайней мере в метре от себя, осторожно поставил мальчишку на ноги, но из объятий не выпустил, крепко удерживая за поясницу.

Притянул к себе, склонившись почти к самому уху, и тихо прошептал:

— Постараемся ускользнуть подземельями. Я слышал, они уводят отсюда до самого причала, только не ошибиться бы с направлением.

Кори коротко кивнул в знак согласия, и они молча двинулись сквозь темноту: каждый шаг давался с опаской, а выставленные перед собой руки боялись натолкнуться на что-нибудь не то, и из глубин души пробивался первородный ужас.

— Ты бывал в ней раньше? — еле различимо, одними губами вымолвил Кори, крепко уцепившись пальцами за шерстяную ткань чужого пальто и чувствуя себя настолько беспомощным во всей этой смертельной игре в догонялки с «водящим» из бедлама, что тело от ужаса мертвело, стыла кровь и леденели конечности.

— Нет, Príncipe, — напряжённо отозвался лузитанец. — И уверен был, что никогда не окажусь. В сущности, тюрьма, что бы она из себя ни представляла, это последнее место, где я хотел бы очутиться. Прости, что втянул во всё это. Не стоило показывать её тебе вблизи, посмотрели бы издалека, и ладно…

— Да какая разница! — смятенно буркнул Кори, отворачиваясь, будто Тадеуш мог прочесть всё по его лицу в такой-то темноте. — Мы оба здесь, и теперь надо просто как-то выбираться.

— Ты забываешь кое о чем, menino, — произнёс Микель, и только тут Кори уловил в его голосе отчаянные, почти панические нотки. — Мы должны выбраться отсюда до рассвета, иначе может случиться всё что угодно.

— В каком это смысле?.. — не понял Амстелл, но заметно подобрался: услышанное ему очень не понравилось. — Хочешь сказать, что растворишься и оставишь меня блуждать в этих чёртовых крысиных подземельях?!

— Хочу сказать, что может произойти это или что-нибудь ещё, и я бы не был так убеждён, что остаться блуждать в одиночестве по подземельям — худший из возможных вариантов.

— А какие ещё есть? — охрипло уточнил Кори, ощущая, как стынет в груди февральская вода.

— Например, может статься так, что рассвет для нас с тобой в кромешной мгле попросту не наступит, Вечные тюремщики догонят прежде, чем удастся найти выход, и распотрошат прямо в темноте. Или что этих подземных туннелей вообще никогда не существовало там, откуда ты родом…

— И ты потащил меня сюда, зная, что всё это может стрястись?! — почти взревел Кори, однако, памятуя о преследовании и стараясь не выходить за рамки громкого шёпота. — Ты знал всё это и все равно потащил меня в эти грёбаные подвалы?!

— И прошу за это прощения, да, — кивнул Микель Тадеуш, ускоряя шаг и сворачивая в очередной туннельный отросток. Голос его то креп, то истончался, и казался как никогда серьёзным и напуганным. — Большого выбора у нас с тобой всё равно не было. Клянусь, если мне не удастся вывести тебя отсюда, то и я останусь здесь навсегда. Поверь, мне нет нужды выбираться одному. Ты…

Кори притих, вслушиваясь в его слова, дрожащие, точно пламя свечи на неровном октябрьском ветру.

— Ты — единственный, кто меня принял, юноша. И если не станет тебя, то что делать мне? — продолжал говорить Тадеуш, и с каждым словом делалось всё безнадёжнее и больнее плутать в слепом и чёрном беззвучии гулких лабиринтов. Под ногами пронзительно перекатывалось мелкими камнями, хлюпало грунтовой водой, неровные стены дышали тленом и мраком, темнота обрывалась на расстоянии выдоха, а за вытянутой рукой веяло потусторонним гремучим хаосом. — Продолжать коротать свои часы от полуночи до рассвета? А пробудившись днём — наверняка не вспомнить там даже и того, почему тебя со мной больше нет? Уволь меня от такой участи, meu céu: я вытаскиваю тебя либо возвращаюсь к Вечным тюремщикам уже по собственной воле. Либо одно, либо другое, меня тошнит от компромиссов.

— Тогда быстрее найдём этот выход, — поторопил его Кори, притихший после этой короткой исповеди. — Будто я хочу с тобой тут вместе подыхать…

Они шли наугад, ощупывая стены в липком конденсате и сплетая пальцы в замо́к, чтобы не потерять друг друга, а подземелье петляло, ветвилось, уводило десятками обманных ходов, возвращало обратно к той же развилке, и было страшно, потеряв свой внутренний компас и чувство направления вместе с ним, оказаться там же, откуда начался их путь — у провала в бетонном полу под одним из корпусов треугольника Старой тюрьмы.

Наконец впереди стали пробиваться редкие лучи сумеречного света, и Кори, возвративший себе крупицы надёжного зрения и приноровившийся самостоятельно различать дорогу, ускорил шаг, обрадовавшись и крепче сцепляя пальцы с Микелем.

Даже если завершение пути означало наступление скорого рассвета, ловким пасом выкатывающего на небосвод солнце-мяч, это был всего лишь рассвет, всего лишь короткая разлука перед новой встречей и грядущее свидание с дневным балбесом, стащившим ключи — и Кори знал, что на этот раз даже не станет беситься на пропажу, а просто молча впустит того в дом, с несвойственной кротостью позволив запечатлеть на губах утренний поцелуй.

И даже намного больше позволит, если только удастся отсюда вырваться и эта долгожданная встреча состоится…

Откуда-то с каменных стен струилась вода, звенела тонкими ручейками и стучала мерной капелью, натекала под ноги, собираясь плавленым оловом сизых лужиц, заставляла оскальзываться и терять равновесие, но скупой и блеклый свет всё чаще пробивался в расщелины и трещины, а это могло означать лишь одно: где-то неподалёку должен был находиться выход.

Однако, по мере того как они шли, к ровному перестуку капели-пересмешницы добавился и другой звук: тревожный, стальной, раскатистым эхом разносящийся от стен и как будто бы следующий по пятам.

Кори напрягся, нервозно оглядываясь через плечо и болезненно хмуря брови, но за ними клубилась одна лишь темнота, в которой не удавалось разобрать ровным счётом ничего. Ручейки окрепли, зазмеились по правую руку, и на пути стали попадаться целые гроты, крохотные пещеры, заполненные мутной синей водой, каменные клыки, поддерживающие своды или торчащие из самого дна; выхода никак не находилось, а звон за спиной всё усиливался, становясь отчётливее и напоминая лязг волочащихся по следу цепей.

— Что это за чертовщина? — шёпотом спросил Кори, когда стало ясно, что их настигают и оторваться уже не получится — слишком громко громыхали оковы, слишком быстро приближался звук.

Тадеуш промолчал, только резко остановился на месте, развернулся на каблуках и выступил вперед, заслоняя юношу собой.

— Уходи, menino, — велел он очень встревоженным, жёстким и пересушенным голосом. — Моя вина в том, что мы здесь очутились, и я выиграю для тебя время, чтобы ты смог выбраться из подземелий. Здесь поблизости должен быть выход, раз повсюду столько воды.

— С ума сбрендил? Вконец ёбнулся, тупица?! — зарычал Амстелл, хватая за плечо и рывком заставляя обернуться к себе. — Никуда я не пойду один!

— Ты пойдёшь, — отозвался Тадеуш, ожесточаясь лицом и желтея хищными глазами. — Ты будешь делать то, что я тебе скажу — хотя бы сегодня, один-единственный раз, непослушный ты мальчишка! Если хочешь, чтобы мы оба отсюда выбрались, то лучше тебе не спорить со мной, а просто выполнить, что велено! Или, может быть, ты способен сразиться с этими тварями?

Звон цепей замер на секунду, раздаваясь уже где-то за пройденным минуту назад поворотом: некто заглянул в гроты, втянул ноздрями воздух с запахами гнилостной воды и, не обнаружив беглецов, упрямо двинулся дальше, сопровождаемый дребезгом спаянных звеньев.

Оно пробиралось по туннелям уже совсем рядом, оно шумно дышало, постукивая когтями о каменный пол, а Кори скрежетал зубами, подыхая от собственной никчёмности и бьющих прицельно слов лузитанца, который был, конечно же, во всём прав.

Конечно же, оставшись рядом с ним, Кори превратится в обузу, вынуждая сражаться сразу на два фронта: за себя и за него, что мгновенно урежет шансы на выживание вполовину.

Если же уйти прямо сейчас, то, по крайней мере, не будет мешаться под ногами. Учитывая, что дать отпор жителям тёмного города он не мог, это был единственный разумный вариант, а романтичным идиотом, сующимся под руку, чтобы в конечном итоге собственными стараниями погубить обоих, Кори никогда не был.

Из курящейся водными испарениями аспидной мглы уже неотвратимо проклёвывались белесые очертания изодранных и повисших неприглядным тряпьём одеяний и появлялась долговязая фигура преследователя. Он упирался плешивым затылком под самый потолок, горбился, протискивался саженными плечами, обдирая лохмотья бескровной кожи и даже не замечая боли; зубастый рот его скалился, щерились пустые щели глазниц. Закованный в символические кандалы, Вечный тюремщик волочил за собой выдранные из стены вместе с креплениями пудовые цепи, и грохот от них стоял такой, что закладывало уши.

Кори застыл на месте, не в силах сделать и шагу: у него свело каждый мускул, сухожилия отказывались повиноваться, и всё его существо, поневоле трепещущее от ужаса, противилось рассудку, бьющему по вискам неистовым загнанным пульсом.

Гомункул снова с шумным сопением вобрал в лёгкие спёртого влажного воздуха и, обнаружив наконец-то свою добычу, радостно потянулся навстречу синюшными лапами, проеденными трупными пятнами, растягивая рот в счастливой одержимой улыбке.

Бросить Тадеуша наедине с этой тварью было ещё страшнее, чем просто уйти, позорно сбежать, спасая собственную шкуру.

— Иди! — рявкнул Микель, недовольный тем, что его не слушаются, и оттого лишь сильнее впадающий в бешенство. Отступил на короткий шаг, хватая Кори за плечо и стискивая на нём железной хваткой пальцы, грубо и торопливо поцеловал в пересохшие губы и, с силой отшвырнув от себя, в последний раз велел: — Уходи отсюда как можно скорее!

Кори покачнулся, отлетел на пару шагов и, сцеживая проклятья и впиваясь зубами в мягкую плоть, хранящую следы короткого прощального поцелуя, бросился бежать прочь по залитым водой переходам, скручивая в жгут перепутанные и растрепавшиеся волосы и стараясь не вслушиваться в то, что творилось за его спиной, не вычленять из мелодии бойни отдельных нот, не разгадывать их, словно тайный шифр, не ждать, расковыривая сердце ржавой отвёрткой, крика боли и не думать раз за разом о том, что ничего, ровным счётом ничего не мог там сделать.

Он бросил Микеля одного против инфернальной твари, и чувство вины, переплетаясь со страхом и заключая с ним брачный союз, не давало покоя, не утихая ни на секунду.

Зернистая паюсная чернота рассыпа́лась сажевыми икринками, когда в зачастившие пробоины проникали набирающие силу утренние лучи, воды в туннелях сделалось уже по щиколотку, и Кори, всякий миг боясь провалиться в скрытую от глаз яму и переломить себе ноги, бежал по лабиринту наугад, не останавливаясь даже для того, чтобы перевести дух.

За поворотом забрезжило ярким, слепящим почти, в глаза ударил белый свет, на миг лишив зрения, и Кори споткнулся, потерял равновесие, чуть не пропахав носом ровные гранитные плиты, за которыми недовольно и буйно плескалась свинцовая водная гладь.

Оступаясь и оскальзываясь на круглых камнях, отполированных приливом в сезоны затяжных дождей, когда русло реки поднималось почти к самой набережной, он, цепляясь пальцами за шероховатые стены и удерживая шаткое равновесие, замер в пролёте полукруглой арки, поддерживающей опоры причала.

Справа от него парили на воде желтопёрые и белокрылые катера — их мотало намечающейся бурей; узкое пространство перед взором позволяло выцепить из окружающего пейзажа противоположный довольно пологий берег с просмоленными остроносыми барками, сизые стальные опоры моста Луиша Первого и громадную вывеску «SANDEMAN» c выточенным из фанеры силуэтом плечистого господина в широкополой шляпе, наглухо укутанного в длинный плащ. Над равномерной рябью реки царила серость и хмарь безликих сумерек, сквозь которые едва-едва пробивалось заспанное солнце, выползающее где-то на востоке из-за горизонта, и туман, набегающий от поверхности Дору и струящийся по склонам вместе с дыханием земли, пах маслянистым растительным петрикором.

Вскарабкаться отсюда прямо на набережную было невозможно, но неподалёку покачивались на воде доски причала, и Кори, прошлёпав по застоявшимся лужам и шагнув на невысокий парапет, спустился в стылую воду, шибанувшую по нервным окончаниям нездоровой принудительной бодростью.

Добрался до причала вплавь, ухватился оскальзывающимися пальцами за сухие и пыльные края всё ещё хранящей крупицы тепла древесины, подтянулся и выбрался из воды, падая навзничь, откидываясь на спину и переводя дух.

Долго дышал полной грудью, вглядываясь в рассветающее небо и чувствуя, как чуть солоноватые речные капли струятся по намокшей чёлке и щекам, еле заставил себя поднять обессиленную руку, чтобы убрать с лица спутанные волосы, отёр землистую пыль, налипшую на высокий и ровный лоб, попытался что-то произнести, но губы и связки, ослушавшись, выдавили лишь вялое и невразумительное сипение.

Тогда Кори кое-как поднялся и сел, озираясь по сторонам, оглядывая пустующую набережную и понемногу осознавая и себя и произошедшее.

Он выбрался из подземелий Старой тюрьмы, но выбрался один.

Без Микеля Тадеуша.

Chapter Text

Это просто печаль по тому, чего нет и не будет,
по пропащей душе, позатерянной между миров.
Ты в моем saudade, в букете из незабудок,
в непрожитой судьбе, в сонной дымке
цыганских костров.

Домой Кори добрался в тоскливом и тошнотворном одиночестве, мокрой русалкой ввалившись в первый утренний трамвай, который домчал его привычным маршрутом без излишнего и малоприятного внимания редкой в столь раннее время надоедливой публики. Долго копался у дверей, пытаясь разделить влажную ткань, налипающую на саму себя и на продрогшее тело, и просунуть в карман изведённую лихорадочным тремором кисть, чтобы вытащить ключи. Обнаружил там же, наткнувшись кончиками пальцев, дверной кнокер с беспорядочной россыпью монет, ещё болезненнее впился зубами в истерзанные губы и, отворив дверь, вошёл под крышу Casa com asas.

Оказавшись у себя в квартирке, он принялся торопливо стаскивать промокшую одежду, швыряя прямо на пол и не особенно заботясь просушкой. Вытащил из шкафа первое попавшееся ей на смену, закутался в домашнюю флисовую рубашку, натянул серые спортивные штаны и, стуча зубами от нервов и холода, обхватил себя руками, безуспешно пытаясь отогреться.

Потом бездумно опустился на пол у стены и прислонился виском к обклеенному невзрачными обоями кирпичу, уставившись в пустоту перед собой и думая, что главное — это выждать всего пару часов, а там наступит день и непременно объявится, иначе и быть не может, дневная ипостась его лузитанца.

Микель Тадеуш придёт и, наверное, даже не постучится в дверь — зачем, если у него теперь имеются собственные ключи? — просто вломится в дом, наглым котом расхаживая по комнатам и чувствуя себя здесь полноправным хозяином. Заглянет к Кори, обнаружит его всё ещё спящим и обессилевшим, тихонько поцелует, стараясь не потревожить сон, и отправится на кухню варить свой мерзостный крепкий кофе с тошнотворной йодированной солью.

И будет новый день, полный ярких событий и смущающих неожиданностей, и Кори, если очень постарается и наступит на горло собственной гордости, сможет рассказать этому безалаберному чудаку обо всём, что приключилось с ними ночью.

И, если только Тадеуш захочет, позволит ему…

…Что-то упрямо подсказывало, что Микель сегодня не придёт.

Ни сегодня, ни завтра — вообще никогда не появится больше на его пороге, и вовсе не потому, что устал от невозможного буйного мальчишки, нет.

Его просто больше не будет, не случится, и бесполезно ждать солнечных лучей или полуночного боя башенных часов: есть места, откуда не возвращаются, как бы ни звали, ни ждали и ни просили.

Кори с каждой уходящей минутой колотило всё сильнее, мелкая тряска сменялась крупной дрожью, руки, выудившие из кармана обыкновенную побрякушку с тяжёлым чугунным кольцом, бездумно оглаживали пальцами отлитые из стали неподвижные химерьи черты; ему бы отдохнуть хоть пару часов, но он не позволял себе даже смежить глаз и вместо спасительной дрёмы продолжал таращиться в туманные сумерки пасмурного утра.

Он не собирался спать — собирался отсчитывать минуты готовым сдетонировать мозгом, а потому сомнамбулой добрёл до кухни и щёлкнул кнопкой старенького чайника, принявшегося усердно кипятить стоялую воду. На маленьком столике обнаружил купленный Микелем кофе, что так и остался томиться в бумажных пакетах обжаренными зёрнами, пахнущими терпкой Сицилией, кислой лимонной цедрой и до дрожи нужными руками полюбившегося португальца, отыскал здесь же горстку уже молотого порошка в неглубокой пиале и, положив в чашку пару чайных ложек, опёрся о столешницу исцарапанными ладонями, стараясь не упасть.

Рассеянно перекинул за спину космы сбившихся в колтуны волос, дождался, когда чайник забурлит, подпрыгивая на подставке, и залил кипятком свой эликсир бодрости.

Подумав немного, сыпанул туда щепотку соли и, обжигая пальцы быстро накаляющимся фарфором, вернулся обратно в комнату.

Мерзостный вкус морской прожаренной горечи, оседающей на языке сухостью затвердевшей магмы, отгонял сон ещё с час или два, а потом Кори, выронив из ослабевших пальцев последнюю на весь дом чашку, хрустнувшую при падении тонкой и ненадёжной ручкой и пролившуюся остатками кофейной гущи, что уже рисовала разводами безрадостные узоры грядущего, провалился в забытье, прикорнув прямо на твёрдом полу у стены.

❂ ❂ ❂

Когда он очнулся, в комнате уже было светло.

Кори разлепил опухшие веки, медленно поднялся с пола, хватаясь ладонью за голову, мгновенно отозвавшуюся на пробуждение резким выстрелом боли, и обвёл пространство вокруг непонимающим взглядом.

Несмотря на ломоту во всём теле, ноющие суставы, натруженные мускулы и натёртые стопы, чувствовал он себя полностью выспавшимся, а это могло означать только одно, и юноша, подскочив на ноги и сграбастав со стола будильник, вместе с пронзившим навылет ледяным ужасом увидел смертельные, словно приговор, цифры с замершими на них безжалостными стрелками: четырнадцать двадцать. Кори, подавившись вдохом, тряхнул лживые часы и поднёс к уху, чтобы отчётливо услышать равномерное тиканье механизмов: стрелки не врали, время перевалило за полдень.

Микель не пришел.

Кори мог бы ещё допустить, что тот попросту не достучался, если бы не то маленькое обстоятельство, что у лузитанца при себе имелись ключи от каждой двери. Зная беспринципный и наглый характер этого человека, не было ни малейших сомнений, что тот войдёт всё равно, не спрашивая разрешения и не размениваясь на долгий изнурительный стук.

Можно было и дальше сколько угодно обманывать себя, но Кори не привык прятаться за лишь поверхностно успокоительным враньём, тогда как душа его терзалась и болела.

В этот миг он разом пожалел обо всём: и о том, что постоянно сбегал от Тадеуша, пренебрегая его обществом, которого сам так отчаянно жаждал, и о бесконечных войнах за украденные поцелуи и ласки, и о своём необдуманном отказе наведаться в гости — теперь бы, по крайней мере, знал, где тот живёт, и мог бы сам попытаться его разыскать.

И не важно, принесло бы это хоть какой-нибудь прок или же нет — без единой зацепки было стократ хуже.

Кори вдруг со всей ясностью осознал, что не знает о Микеле ровным счётом ничего: только то, что живёт тот где-то на Алиадуш, нигде не работает и любит проводить время на побережье, но если мужчина сегодня утром сам не объявился на пороге Casa com asas, караулить его, меряя песок Матозиньюш под ураганными порывами надвигающегося шторма, от которого уже давно беспокойно позвякивали стёкла в оконных рамах, было совершенно бессмысленной затеей.

Амстелл взвыл, в отчаянии отшвырнул будильник, прокатившийся по полу и рассыпавшийся на шестерёнки, циферблат, пластиковый корпус и треснувшее с концами стекло, и выбежал из квартиры в подъезд, дрожащими руками поворачивая в замочной скважине ключ и в последней наивной надежде распахивая парадную дверь.

Снаружи оказалось пусто и безлюдно — как и было всегда до встречи с Микелем Тадеушем: ни души, только ветер мгновенно налетел, растрепал волосы, уже не путая, а милосердно пытаясь разобрать по прядке, и Кори, задыхаясь от навалившейся неподъёмным грузом безысходности, вернулся обратно, пошатываясь и не зная, куда себя деть.

Микеля не было, Микель остался в Старой тюрьме и, возможно, умер там, так и не сумев выбраться на свободу, а Кори зачем-то продолжал жить, дышать, быть — спасённый, отпущенный на волю и снова оставшийся в своём привычном одиночестве, которое успел порядком возненавидеть.

Дни будут тянуться, как тянулись и прежде, но Микеля Тадеуша в них больше не случится — ни его самого, ни пошлых шуточек, ни бесстыдных выходок, ни озорных улыбок, ни ласковых рук, ни заботливых жестов, ни весёлых прогулок и перевранных сказок, ни запаха горького атлантического кофе по утрам, ни сладости, от которой подкашивались ноги, ничего.

За Кори заплатили дорогую цену, вернув его в знакомый мир обыденных вещей, а он, озираясь по сторонам, упрямо не понимал, как ему дальше жить, когда сама суть этой жизни минувшей ночью обесценилась.

Из него словно выдрали позвоночник, он рассыпа́лся на части, как размозжённые об пол часы, у него барахлило в разладившихся внутренних системах, решивших не размениваться по мелочам на смехотворные детские болячки, а дать сбой сразу в главном сердечном клапане, и Кори, ощутив, как кольнуло под ребрами тонкой и острой иглой, хлебнул оскудевшего воздуха, немея и холодея конечностями.

Перед глазами потемнело, он чуть не упал, но кое-как удержал себя. Выровнялся, грузно добрёл обратно до комнаты и уже там, привалившись к стене, сполз на пол, где сиротливо перекатывалась лишившаяся ручки, такая же беспомощная, бесполезная и ненужная, как и сам он, чашка с остатками просоленной кофейной заварки.

С этого момента время потянулось издевательски-медленно, изощрённой пыткой отмеряя секунды. Амстелл, забытый и брошенный, изредка поднимался со своего места, бессмысленно перемещался по дому то до кухни, где жадно пил воду, то до уборной, куда гнало его докучливое тело. Потом возвращался, усаживался обратно, стирал подушечками пальцев пролитую гущу сваренного зерна, попутно вспоминая эфирный аромат апельсинов с неизведанной земли и запах другой, намного более тонкий, намного более важный, принадлежащий лузитанцу, его коже и поту, его волосам, его небрежным неглаженым рубашкам, его табачным тёплым рукам, приютившим на себе слишком много щедрого португальского солнца.

Саудаде, проклятая южная зараза, проникала всё глубже в каждую клеточку, пускала там корни, выбрасывала побеги, раскидывалась цветами и давала плоды; душа Кори оказалась плодородной почвой, и теперь ему оставалось только собирать урожай приблудной цыганской тоски. Шатаясь из комнаты в комнату, он пересекал подъезд, то замирая у нижних ступеней кривоко́сой лесенки, задирая голову и бессмысленно таращась в тишину второго этажа, то выглядывая из запотелого и мутного кухонного окна наружу, где всё казалось залитым ветреной желтизной и где всё оставалось таким же чуждым, как и три года назад, когда он только прибыл сюда из Барселоны с художником-дедом. Вдруг, в очередной раз ухватившись за рассыпающийся кухонный подоконник и выглянув на слепящую улицу, он понял страшную вещь: Португалии не существовало без Микеля Тадеуша. Всё это была обманка, морок, серый диафильм, собранный из обрезков старых газетных страниц и залитый ярким светом статической лампы — только Микель Тадеуш делал её для Кори настоящей, дышащей, живой. Только он, очкарик с Матозиньюш с раздвоением личности, а вовсе не все её хвалёные колокольни, набережные и мосты.

На него накатило что-то недоброе, горло сдавило судорогой, колени подкосились; Кори, сам того не замечая, осел на пол, ткнулся лбом в ребро подоконника и, цепляясь за него же скрюченными пальцами, в голос разрыдался. Он рыдал, сотрясаясь плечами, сотрясаясь всей грудью, у него впервые с далёкого детдомовского детства по-настоящему лились слёзы, текли по щекам, возле крыльев носа встречались с другой влагой и превращались в полноводную горькую реку. Кори размазывал их тыльной стороной ладони, промакал лицо рукавом, тёр покрасневшие и опухшие глаза и не понимал, почему его кривящиеся губы сами собой повторяют полюбившееся звучное имя.

В конце концов он в очередной раз поднял лицо и неотрывно уставился за окно, где трепетала листва, отбрасывая мельтешащие белые блики по асфальту и стенам. Медленно и тяжело выпрямился на предательски подламывающихся ногах и огляделся по сторонам, будто бы не соображая, что он тут делает. Casa com asas хранил послеполуденную тишину, сквозняк доносил шорох тетрадных листов из распахнутых дверей, где-то тикали вторые часы, уцелевшие — видно, в прежней комнате Фурнье, — а на кухне, несмотря на ужасный беспорядок, всё казалось обыденным, знакомым. Эта обыденность должна была, как и прежде, умиротворять Амстелла, но чем дольше он вбирал её глазами и пропускал через себя, тем сильнее она его бесила. Его понятный мир, поделенный на сон и учёбу, приправленный уединёнными прогулками и обнесённый аскетичными стенами, где кирпичик презрения лежал на кирпичике страха, а сверху их придавливала бетонная балка непомерной гордости, душил так, что хотелось выблевать душу.

Отведя взгляд от лучистого оконного прямоугольника, за которым приморский ветер терзал ветки и облака, Кори развернулся и побрёл обратно в свою квартиру, упорно убеждая себя, что нужно просто жить, как жил раньше, просто делать то, что делал и раньше, монотонно, день за днём, и всё пройдет, всё забудется, рано или поздно черты этого человека, стремительно ворвавшегося в его судьбу и так же быстро из неё ушедшего, сотрутся из памяти, а перевёрнутые чувства, как и вещи в комнатах после полетов гарцующего Живоглота, несложно будет разобрать и расставить по прежним местам.

Осенью придёт учеба, и станет легче: как когда-то она отвлекла и помогла пережить дедов отъезд, так и теперь наверняка поможет справиться с непредвиденной катастрофой — запоздало, но Кори понял, что за ширмой собственных мыслей успел привязаться к Микелю настолько, чтобы умудриться по глупости перекроить под него даже те крупицы своего размытого и неопределённого будущего, какие в его распоряжении имелись. Жизнь впереди строилась с учётом постоянного присутствия в ней Тадеуша, жизнь включала — хоть и не осознанно, а подспудно, — множество совместных прогулок, завтраков, ужинов, приключений, разговоров, жаркого секса — само собой, Кори же не был клиническим идиотом, чтобы этого не понимать и по-своему не предвосхищать, — но теперь ничего из этого не осталось и в помине.

И учёба, она, наверное, должна была помочь хоть как-то…

Хоть как-то.

Вернувшись по замкнутому пути к себе в комнату, Кори ткнулся взглядом в учебники, сложенные на столе ровной стопкой, и испытал при виде их только удушливое бешенство. Сам не ведая, что творит, схватил один из них и запустил со всей дури в стену, с дикой смесью отчаяния и вины наблюдая, как сползает по ней чуть помявшийся страницами томик эллинистической философии и замирает у плинтуса, раскинув крылья переплёта.

Какая тут, к черту, учёба — уж если он с отъездом деда умудрился её подзабросить, разочаровавшись и опустив руки, то с исчезновением Микеля, который проводил с ним времени больше, чем кто-либо прежде, смысл теряла уже не только она одна.

Смысл теряло совершеннейше всё.

Кори снова огляделся вокруг себя, изучая поблекший мирок крылатого дома, и в голову ему закрался неожиданный вопрос, ответа на который он пока не знал: покажется ли грядущей полуночью страна Мурама, если Микель не предварит её, чтобы привести за собой на лисьем хвосте?

Или мир этот проявляет себя только вместе с одним из своих обитателей, если тот вдруг захочет сам поднести его избраннику?

Кори принялся раздумывать, вместе с тем незаметно успокаиваясь, прекращая реветь и обнаруживая в себе странные, с одной стороны — ничуть ему не свойственные, с другой же — в привычной манере структурированные и логически выверенные мысли.

О том, что пока ещё рано сходить с ума.

О том, что в дневное время тёмный город умирает, а значит, он сможет вернуться в него ровно в тот же самый миг, когда и покинул.

И ещё — о том, что хорошо бы хоть как-нибудь экипироваться, чтобы не соваться в одиночку в толпу потусторонней нежили беззащитным и с голыми руками — да хоть тот же нож из кухни, на худой конец, прихватить. Пускай Амстелл только и умел, что грозиться оружием, а отнюдь не обращаться с ним, но тесак в руках кому угодно придал бы уверенности в собственных силах.

Сойдясь на этом, Кори утёр шмыгающий нос, сел обратно на пол у стены и хмуро погрузился в раздумья, понимая, что до наступления полуночи сделать всё равно ничего не получится.

А вот после неё, с первым же ударом секундной стрелки, пересекающей незримую грань, он вернётся обратно в подземелья тем самым путём, что и выбрался оттуда сегодня утром, чтобы отыскать то злополучное место, где малодушно оставил Микеля Тадеуша одного против инфернальной твари.

Он спустится туда, и будь что будет. Не важно как, но он его отыщет, живого или мёртвого.

И если только вместо тёплых объятий Кори встретит хладный труп, возвращаться обратно будет уже не обязательно.

Совсем-совсем не обязательно.

Да и Вечные тюремщики едва ли уже его отпустят.

Он ещё долго сидел, осмысливая собственный выбор, когда на глаза ему вдруг попался выкатившийся из кармана серебряный реал.

Кори безотчётно потянулся, подхватывая монету и оглядывая её на свет, а затем, подтащив к себе брошенные на полу синие брюки, насквозь промокшие после вынужденного купания в Дору, высыпал из кармана оставшиеся кругляши, собирая в горсти и раскидывая пальцами на несколько кучек, чтобы пересчитать.

Пять золотых эскудо, три реала и россыпь сентаво — все деньги, врученные ему Микелем, оказались на месте и теперь непривычным весом отягощали ладонь, а Кори, оглядывая это сомнительное по своей ценности сокровище — он помнил, что лузитанец отвалил за бутыль портвейна целый эскудо, — медленно, заторможенными мозгами, погруженными в криогенный сон, размышлял, цепляясь за хвост крамольной мысли: сколько может стоить в тёмном городе зелье, подобное тому, что испил когда-то Микель? И сохранятся ли впоследствии воспоминания о том, для чего он хлебнул этой отравы, или Кори тоже перестанет быть самим собой, расколовшись пополам и навсегда застряв одной половиной на той стороне, а то и вовсе превратится в какого-нибудь монстра, окончательно утратив человеческую сущность?

Если бы только нашёлся нужный отвар, он бы выпил его не задумываясь, чтобы спуститься в подземелья уже не беспомощным слабаком, а таким же чудовищем, как и Тадеуш, способным потягаться с инфернальными тварями.

Он бы отдал все монеты и что-нибудь ещё, если найдётся, чем заплатить за колдовское снадобье, и тогда — пусть только Микель окажется жив! — у него достанет сил вызволить его из Старой тюрьмы.

Решившись на этот отчаянный шаг, Кори почувствовал, что ему стало немного легче дышать. Он даже малость ожил, и тело отозвалось задумчивым урчанием в скрученном нервными спазмами желудке — впрочем, Амстелл всё равно сомневался, что сможет проглотить сейчас хоть кусок еды. Вместо этого, надеясь набраться сил к ночи, он залез на постель, прикорнув на подушке и укрывшись одеялом от бьющего тело озноба.

За окном завывал ветер, подгонял чернильно-синие тучи, хлестал в ненадёжные рамы, залетал в переулки и со свистом проносился, полируя калсаду солёным дыханием. Деревья покорно гнулись, сбрасывая листья, и изредка сыпал в стёкла крупными горошинами дождь, редкий и ожесточённый: грядущий шторм оборачивался в сухую грозу, где-то с треском громыхало, раскалывая небо пополам иззубренными стрелами, а на горизонте загорались зарницы, озаряя город короткими вспышками. Пахло электричеством, сыростью, морем, наступающим на берег, и Кори под аккомпанемент непогоды мгновенно уснул, измотанный, истощённый и обессилевший, но самую чуточку обнадёженный.

❂ ❂ ❂

Пробудился он сам задолго до полуночи: разбитые часы на полу не показывали ничего, застыв на роковых четырнадцати двадцати, но за окнами было слишком по-молочному сумеречно, слишком вяло светили фонари, едва успевшие разгореться в вечернем безвременье, да и внутреннее чутьё безошибочно подсказывало Амстеллу, что самая пора собираться, выходить из дома и отправляться на набережную Рибейры, чтобы оказаться там аккурат к заветному моменту.

Ему не давала покоя одна навязчивая гипотеза, накрепко засевшая в голове и отзывающаяся в груди светом маячка: если тёмный Порту, пришедший к нему вместе с влюблённым чёртом в цилиндре, встретит и сегодня безумным своим карнавалом — стало быть, Микель Тадеуш ещё жив и его можно спасти, если поторопиться.

Кори покинул подземелья под причалом на рассвете, следовательно, потусторонний город уснул почти сразу, как Тадеуш столкнулся с Вечным тюремщиком, и Старая тюрьма не должна была стать исключением из общего правила.

Если тёмный город позовёт своё новое дитя и в этот раз — значит, не всё ещё потеряно.

Кори оделся, выбирая вещи как можно удобнее и просторнее, понимая, что не на лёгкий променад отправляется, и помня об извилистых подземных туннелях с неровным каменистым дном, залитым грунтовой водой. Тщательно расчесал волосы, забрав в тугой хвост, зашнуровал армейские сапоги с высокими голенищами, заправив внутрь тёмно-серые брюки военного кроя, вместо излюбленных рубашек обошёлся чёрной футболкой, набросил на плечи такую же чёрную ветровку, ссыпал в карман на молнии сделавшиеся бесценными деньги и вышел из комнаты, прихватив ключи.

Заглянул на кухню, порылся на полках, выискивая завалявшийся среди хлама простенький дешёвый фонарик на батарейках, и, понадеявшись, что тот не откажется работать в самый нужный момент, взял с собой и его.

Улица встретила порывистым ветром, треплющим волосы и норовящим снова рассыпать по плечам, но Кори сегодня постарался на славу, накрепко перетянув их для надёжности аж парой резинок, и яростной стихии, в отместку швыряющей в лицо редким дождём, больше похожим на брызги морских волн, пришлось отступить ни с чем.

Погладив на прощанье стену домика-Живоглота, чтобы тот не грустил, если хозяину не суждено уже будет вернуться, Кори, не оглядываясь, твёрдо зашагал вниз по улице, как вдруг с лёгким изумлением наткнулся на сумасшедшую нищенку, даже в такую собачью погоду не покинувшую свой пост у решётки водостока.

Правда, сегодня руки её не занимало вязание — она просто сидела, пристально оглядывая переулок вышедшим на охоту коршуном, а всё её кошачье семейство взволнованно увивалось вокруг неё, обтираясь о ноги лощёными боками.

Со смешанными чувствами миновав старушку, Кори спустился по переулку, ёжась и поплотнее кутаясь в лёгкую курточку, на автопилоте добрёл до остановки метротрама, забрался в уютный жёлтый вагон, где гонял по салону остатки тепла неусыпный кондиционер, по забытой старой привычке выбрал себе одинокое место и приткнулся щекой к стеклу.

Стукнули колеса, сошли с места, понесли по улицам — так размеренно и неспешно, будто бы у Кори в запасе имелась целая вечность, — издевательски-медленно тормозя у очередной станции и так же невыносимо долго раскачиваясь, чтобы разогнаться. Озверелый ураган бессильно бился, запертый в лабиринте узких улиц, набрасывался на трамвай, стоило только выскочить на редкое открытое пространство, вдребезги расшибался об оконное стекло, а после снова отступал, мечась, как сумасшедший.

Пальцы Кори сами собой потянулись к шее, нащупали на ней коралловую нанизь, пробежались подушечками по шероховатым и неровным бусинам, стиснули крепче. Пустота под ключицами, в грудной клетке, разрасталась, как чёрная дыра после смерти угасшей звезды, давила на рёбра изнутри; ссадины на ладонях, бусы, звенящие деньги в кармане — всё напоминало о Микеле, всё душило пока ещё до конца не осознанной утратой, и временами начинало мниться, что это просто дурная шутка, что Микеля то ли никогда и не было, то ли он просто уехал на пару дней по делам, а то ли просто у Кори случился затяжной бредовый сон, из которого никак не получалось вырваться.

Город, разбережённый и истязаемый штормом, выдавал полосу помех, размытый табачный флёр грушевых фонарей срывало, уносило по ветру жёлтым дымком, чернота сонных пятен трепетала листвой и вислыми нитями проводов, а над крышами, звенящими черепицей, клубилось, переваливалось, варилось само в себе переполненное многоярусными тучами небо.

Амстеллу пришлось сделать пересадку на станции Тринидаде, и только после этого, доехав наконец до ближайшей к Рибейре Сан-Бенту, он вышел на обезлюдевшие улицы, исхлёстанные редким и мелким дождём.

Залитая и отзеркаленная водой набережная под боком у тёмной и мутной реки показалась ему непривычно опустевшей. Редкие запоздалые прохожие торопливо пробегали, прячась под зонтами от ветра, а тот хватал спасительные парасоли, вырывал из рук, выворачивал наизнанку слабые спицы, превращая в подобие дохлых скорчившихся пауков.

Ощущая себя выброшенным на обочину отщепенцем, Кори целенаправленно и немного испуганно зашагал туда, где, как он помнил, находился вызволивший его причал с затерянными под ним подземельями Старой тюрьмы. Он шёл, сунув руки в карманы и опустив голову, навстречу ветру, наперекор ему и шторму, идущему с моря, наперекор судьбе, которая вдруг одумалась и переиграла, поменяв расклад и выдав ему совсем иные карты.

Не тебе, мальчик, эта роль, не для тебя это место, не по твоему — хилому и дерзкому — плечу…

Тебе же не нравился мой подарок; никогда не нравился, с самого начала.

Ну, так я его заберу.

А ты живи себе дальше, как жил.

Если прежде, ещё совсем недавно, его с остервенелым упрямством швыряли в объятья недружелюбной и не очень-то гостеприимной заповедной страны, то теперь с равным усердием оберегали от неё, не пуская — Кори очень остро это чувствовал внутри себя — в чужеродный инфернальный мир.

Теперь ему было жёстко и непререкаемо наказано возвратиться к своим прежним размеренным будням, не изобилующим никакими диковинками, и жить примерной жизнью обыкновенного человека, в которой самым выдающимся событием был студенческий фестиваль с уродливым костюмом первокурсника-смурфа или внезапный — и такой же маловероятный — приезд занесённого в гости случайными ветрами художника-деда.

Даже встреча с чудаком вроде Микеля Тадеуша была в жизни Амстелла чем-то из ряда вон, чем-то непредвиденным и потрясающим, чем-то, что бывает один раз на десять пустых лет…

Каждый камень этих улиц, каждая плитка, каждая насечка-водомер, оставленная на память о былом наводнении, твердили ему: «Мы гостеприимные, мы щедрые, мы светлые — вернись домой, выспись, отдохни, а утром пройдись по городу, вдохни вольной жизни; здесь много таких Микелей, вспомни, сколько их ещё прошлым вечером попыталось к тебе подойти?».

Здесь. Много. Таких. Микелей.

Кори вдруг вздрогнул — как очнулся — выпрямился струной, оборвал порывистый и быстрый шаг. Ошалело огляделся по сторонам и понял, что задыхается от нехватки воздуха и подступающих с новой силой слёз. Он бросил Микеля умирать в подземельях и смел ещё думать, будто ему взамен предложат другого такого же? второго, третьего?..

Откуда-то из приоткрытых ставень векового домика, облицованного красивой азулежу, пронзительно-синей от омывшего её дождя, лилась еле уловимая музыка, и Кори, прислушавшись, неожиданно различил «Печаль» Сезарии Эворы; голос, тонкий и певуче-надломленный, спрашивал — сам себя, случайного прохожего или, может быть, его?.. — о грусти, о памяти, о бесконечной дороге, ведущей в бескрайнее далёко.

Вспомнишь ты — вспомню и я.
А забудешь — забуду и я…

Креольские ноты текли, подрагивали; безжалостный ветер срывал их, подхватывал, уносил прочь, развеивая над Атлантикой: возьми свою память, мальчик, брось её в море, как делали до тебя, как делают ныне и как будут делать всегда, и живи.

Живи; ты ни в чем не виноват, ты не сделаешь ничего из ряда вон выходящего, если просто оставишь всё как есть.

Живи, и жизнь твоя будет благополучной, а быть может, даже и счастливой…

Амстелл не заметил, как застыл у окна, жадно вслушиваясь в звуки, будто в них таилось нечто сокровенное, адресованное ему всеведущим миром, умеющим играючи превращать лёгкие бумажные самолётики в тяжёлые божественные скрижали.

До того дня, когда ты вернёшься.
До того дня, когда ты вернёшься…

Голос плыл, качался на волнах, постепенно стихая и истаивая, словно корабль на горизонте за облачным маревом, и Кори с каждой секундой становилось всё тоскливее, всё хуже. Горло сузилось, дыхание перехватило в груди и сомкнуло до щемящей боли. Пусть другие люди поступают так, как им нравится, а он поступит так, как считает нужным, и к чёрту рогатому это приторное благополучие.

Он дошёл до памятного причала и замер перед ним в растерянности, не зная, что ему делать дальше. Лезть без цели в штормящую воду казалось идиотизмом и сущей глупостью; он спустился с прибрежного гранита на дощатые мостки, колышущиеся под ногами, подобрался к самой их кромке и присел на корточки, безуспешно пытаясь заглянуть в арочный проём каменного зева, но тот находился слишком далеко, и Кори ничего не удавалось различить в кромешной темноте. Чувствуя себя испуганно и уязвимо, он выпрямился и отошёл от края. Обернулся, задрал голову, выискивая редких в такой глухой ураганный час людей, но никого не обнаружил вокруг. Рибейра, по сути своей — заброшенная и необжитая, только ради туристов и существующая, казалась одичавшей и вымершей, и только позабытая старая барка, пришвартованная к берегу, трепыхалась на волнах, расшвыривая во все стороны брызги ночной воды.

Не имеющий в своём распоряжении часов, Кори остро нуждался хотя бы в одной живой душе, чтобы вызнать время — внутренние его часы давно уже не подсказывали ничего, кроме всеобъемлющего беспокойства и нарастающей с каждым вдохом тревоги.

Не выдержав изматывающей неизвестности, он взобрался обратно на набережную и, сощурившись, заметил справа от себя чей-то неясный силуэт. Бросился туда почти бегом, даже не задумываясь о том, что стрелки давно уже могли пересечь знаковую полночь, и встретить его мог вовсе не обычный человек, а какой-нибудь опасный инфернальный житель.

Кори больше не чувствовал ни крупицы инфернального дыхания рядом с собой; оступаясь на скользкой плитке, он догнал какого-то одинокого португальца, преградил ему путь и, задыхаясь и в панике путая местную и родную речь, спросил, который сейчас час.

Пожилой человек, до смерти перепуганный его появлением, не с первой попытки смог отвернуть обшлаг насквозь промокшего плаща. Усиленно напрягал старческие глаза, вглядываясь в циферблат запотевших часов, а Кори взволнованно ждал его ответа, как приговора.

Наконец, разобрав как следует цифры, португалец поднял взгляд на Амстелла и, с убийственным безразличием взирая на него из-под кустистых поседелых бровей, сообщил, что сейчас ровно шестнадцать минут первого.

Кори долго смотрел ему вслед, понурив плечи и опустошённо провожая теряющуюся в темноте непогоды согбенную фигуру, не по сезону укрытую плотным осенним плащом. Подмаргивали от влаги фонари, роняли жёлтые пятна на асфальт, парила туманом остуженная земля, молчали многоликие древние строения, изукрашенные плиточными изразцами и аляповатые, как пиратские паруса.

Он был последним наивным идиотом, невесть что возомнившим о себе и имеющим весьма смутное представление об истинном положении дел: в его мыслях всё было легко и просто, всё казалось поправимым и решалось каким-то смешным сказочным образом, в реальности же…

Реальность обрушилась на него всем неподъёмным и убийственным гранитом небесного свода.

Мурама, гротескная и причудливая страна из позабытых страшных сказок, побрезговала капризным мальчишкой и не соизволила явиться перед ним, бросив одного, в обычном мире, под обычным моросящим дождём.

Chapter Text

Горькие лилии на языке,
верная сталь в дрожащей руке,
и невозврат, и через порог
сделать короткий, фатальный шажок.
Продано всё, продана жизнь;
ну и плевать!
Только ты там…
Держись.

Оказавшись брошенным в одиночестве на просторах опустевшего квартала Рибейры, Кори не сразу смог осмыслить случившееся.

Он долго метался по набережной, шёл то в одну сторону, то в другую, озирался, обводил пространство вокруг себя загнанным взором, заглядывал в один закоулок, в следующий…

Наконец, когда ему показалось, что небо вот-вот опрокинется и накроет его безумным цирковым колпаком, он сбился с заплетающегося шага, покачнулся и привалился плечом к стене одного из домишек-пратикаблей, явно пустующих, запертых на все замки и ставни и оставленных здесь ради португальского антуража. Грузно выдохнул пару раз, прочищая сипящие и натруженные лёгкие, утёр ладонью забрызганное штормовой моросью лицо и уставился перед собой стеклянным взглядом.

До него понемногу во всей полноте начало доходить, что тёмный город не появится: как только не стало Микеля Тадеуша, так сразу же не стало и Мурамы, и было бы странно, окажись оно вдруг иначе. Кори Амстелл, обычный юноша, ничем особенным, кроме своей изысканной внешности, из числа прочих людей не выделяющийся, сам по себе никогда никуда попасть не мог; безграничный ночной океан, укрывающий мир эфирным шатром, не приходил в его жизнь, едва стрелки в тёмный час пересекали двенадцать, не слизывал просоленным языком устоявшиеся декорации, не приносил на их место потустороннюю фантасмагорию и не утаскивал за собой.

Инфернальный океан тянулся мантией по следу про́клятого человека, и куда того влекло — туда неминуемо тёк и он, волоча в хвосте полуночи восторженный кошмар, жуткий, как американский Хэллоуин, и первозданно-дикий, как сама основа любых хтонических сил.

На беду свою, он припомнил тот самый день — а точнее, ночь, — когда впервые столкнулся с этой непостижимой силой, обнаружив у себя под дверью розовый букет, и с этой отправной точки память понеслась, как катушка диафильма, упавшая со стола на пол, разматывая ленту и прокручивая перед внутренним взором всё, что было дорого, да не ценилось:

…Микель караулит его спозаранку у дверей, Микель угощает его чашкой кофе на пляже, Микель затаскивает его под козырек подъезда, спасая от проливного дождя, и развлекает болтовнёй.

Микель зовёт прогуляться по полуночным крышам, удивляется, когда понимает, что Кори ничего не знает про его тёмную страну, рассказывает, показывает, оберегает…

Вваливается в Casa com asas — бесцеремонно, но вместе с тем и с невообразимой деликатностью, — варит кофе, снова говорит, говорит и говорит, и за его болтовнёй Кори забывает о том, насколько тихой умеет быть тишина.

Насколько тихой она умеет быть, и насколько — невыносимой.

Кори стоило огромных усилий вынырнуть из панического транса, встряхнуть себя за шиворот и запретить думать о том, что время неумолимо уходит, что с каждой секундой его остается всё меньше и меньше.

Что-то пульсировало в голове маячком, пыталось достучаться до него изнутри, и вдруг он, продравшись сквозь пелену безнадёги, будто пробудился: вздрогнул, сдвинулся с места — заторможенно, непростительно медленно, — и, окончательно очухавшись, рванул со всех ног обратно к Сан-Бенту.

Трамваи и днём-то ходили с изрядным промежутком, а после полуночи и вовсе превращались в редких оленерогих призраков, однако Амстеллу повезло, и они с жёлтым вагончиком повстречались буквально нос к носу: тот как раз подползал к станционной платформе.

Кори ёрзал на сиденье, кусал губы, монотонно раскачивался, мысленно подгоняя везущий его транспорт, а едва добравшись до Тринидаде — кубарем вылетел из него, чуть не заблудился впопыхах на пересадке, и только на прямой линии, ведущей к Матозиньюш, позволил себе отпустить незримые вожжи и целиком отдаться гложущему беспокойству. В мыслях его крутилось лишь одно: «Только бы найти её там, только бы она была там же, где и всегда!» — но над городом гремел чёрный шторм, и шансы отыскать кошатницу-брухо на причитающемся ей месте неуклонно стремились к нулю, хотя Кори отчётливо помнил, что застал её у водосточной решётки, выходя из дома и отправляясь на набережную — значит, надежда у него всё-таки оставалась, несмотря ни на что.

Он смутно представлял, как подойдёт к ней и что скажет — как вообще можно было приблизиться к незнакомому человеку с такой несусветной ерундой про инфернальную страну и обитающую в ней чертовщину? — и предпочитал не задумываться об этом лишний раз, потому как подготовленным заранее речам редко доводилось быть озвученными, уж это-то Кори за свою жизнь твёрдо усвоил.

Вышел он на остановке как пьяный, нетвёрдо переставляя ноги и пошатываясь из стороны в сторону; сил от пережитого потрясения не осталось ни крупицы, а ночь ещё только распахнула чумазое око и внимательно следила за ним, чего-то ждала.

С трудом подталкивая истощённое нервами и вечным недосыпом тело вверх по змеистому переулку, Кори пересчитывал знакомые дома, сбивался, раз за разом ожидая насиженное нищенкой место раньше, чем ему полагалось быть; память его подводила, перед глазами плыло, безлюдные улицы, сбрызнутые морской пылью и выстуженные ветром, превращались в сюрреалистический паноптикум, где ещё чуть-чуть, ещё немного — и откроется потаённая дверца…

Дверца не открывалась, полотно реальности было хоть и тонким, но прочным, и Кори, не умеющий с ним обращаться, тем не менее остро ощущал, что по мере приближения к обжитому водосточному закутку мир вокруг обретает тот непередаваемый колдовской придых, который с первого же дня сопутствовал инфернальному Микелю и инфернальной стране.

Ещё один виток улицы — и Амстелл остановился как вкопанный, не веря тому, что увидел: нищая старушка не просто была здесь в окружении всего своего кошатого семейства, а была с определённой целью. Брухо кого-то ждала, и когда Кори заставил себя наконец-то сделать навстречу ей решительный шаг, то со всей ясностью и холодным ужасом осознал, что ждала она именно его.

Стараясь сохранять внешнее спокойствие, но внутри заходясь бешено колотящимся сердцем, он зачарованно приблизился к ведьмачьей попрошайке, хмуря сведённые судорогой брови.

Брухо оглядела его с ног до головы — обвела взглядом, как помоями окатила, — по-хозяйски сложила на коленях изнурённые подагрой кисти, лишённые на сей раз привычного вязания, а после надменно спросила:

— Что, большие затруднения, не так ли?

И хотя рот её беззубо шамкал, шевелясь располовиненным печеным яблоком, говорила она совсем не по-стариковски, совсем не тем дурашливым голосом, каким обычно выклянчивала у прохожих мелочь, и Кори настороженно подобрался, с ходу столкнувшись с хорошо припрятанным под внешней немощностью двуличием.

— Откуда ты знаешь? — искрясь недоверием, ошарашенно спросил он, на всякий случай внимательно приглядывая и за руками нищенки, и за её кошачьей сворой — он-то знал, что там на самом деле были за «кошки» такие, пускай те при нём больше и не перекидывались карликами.

— Представь себе, я много чего знаю, — резонно ответила колдунья. — Знаю кое-что и о тебе: мне многие знания доступны.

Брухо его бесила, раздражала, доводила до исступления своим нахальством и той властью над ним, что невольно получила в своё распоряжение; что бы она ему ни сказала, как бы ни унизила — Кори оставалось только безропотно проглатывать и молча сносить, чтобы не лишиться единственного зыбкого шанса попасть в заполуночную страну.

— Тогда почему… ты наверняка должна знать, почему… — в отчаянии выдохнул он, надеясь, что его поймут без лишних слов. — Почему я не…

— Почему ты не можешь перейти грань? — охотно подсказала брухо и тут же задорно рассмеялась, что в её летах прозвучало вороньим карканьем: — Потому что ты обычный человек. Такие и не должны её переступать. Иди себе домой, человечек, — посоветовала она, но искренности в её словах Кори не почувствовал.

— Издеваешься? — уязвленно отозвался, в бессилии стискивая кулаки и понимая, что придётся сейчас перед ней признать свою нездоровую и порочную связь с другим мужчиной, иначе не видать ему никакой Мурамы. У гордости хрустели хрупкие кости, с треском переламывался хребет вслед за каждым словом, слетающим с кривящихся губ: — Не могу я пойти домой… будто не знаешь сама, раз такая всеведущая, почему не могу… Будто не видела, с кем я тут мимо тебя ночами ходил… Он… в Старой тюрьме остался, — голос его истаял, пристыженно сошёл на нет, и последние слова Кори произнёс уже шёпотом.

Брухо вскинула подвижные брови, с преувеличенным, почти карикатурным изумлением изогнула их на морщинистом лбу, с любопытством пригляделась к мальчишке, будто мысленно испытывала.

— Гиблое дело, — отмахнулась она. — Сразу брось. Даже твой взрослый приятель там сгинул, сгинешь и ты.

— Ну и пусть сгину! — огрызнулся уязвлённый Кори. — Тебе-то какая разница? Просто скажи, как туда попасть! В эту вашу… Мураму долбаную.

— И что ты будешь там делать? — язвительно усмехнулась нищенка. — Мозолить всем глаза ходячей вкусной приманкой? Тебя сожрут за полчаса, человечек, и косточки не оставят.

Речь её была странноватой, чуть певучей, как в старых сказках и легендах из потрёпанных ветхих томиков, которые иногда приволакивал в былые дни Фурнье, и несла в себе мрачный загробный дух. Брухо принадлежала совсем иному времени, нежели Амстелл, даже не довоенному, как принято было говорить в современном мире, отмеряющем свои вехи исключительно эпохальными войнами, а дохристианскому, непостижимому, языческому.

— Тебе-то какое дело… — выговорил он, напуганный уже одним только тем, что продолжал и дальше с ней говорить, возражать ей, доказывать что-то, спорить. — Тебе какое до меня дело, я тебе никто, на кой чёрт меня отговаривать…

— С чего ты взял, будто я отговариваю? — перебила его брухо, надменно вскинув подбородок — с каждым мигом она всё более утрачивала своё обманчивое юродство и никчёмность, и в облике её понемногу проступали повелительные черты истой средневековой ведьмы, привыкшей с адским хохотом наблюдать с ближайшей колокольни, как усердные инквизиторы жгут вместо неё на костре очередное безликое чучело из соломы и пакли. — Хочу предложить тебе сделку, чтобы такая красота не пропадала зазря — глупо будет погибнуть в расцвете сил, с голыми руками сунувшись на рожон. Тебе ведь нужно зелье, человечек…?

Кори сделалось нехорошо: голову повело, он покачнулся и едва не упал, а сердце гулко стукнулось о ребра, сбилось с ритма, замерло на пару ударов и понеслось вскачь. Он пришёл за помощью, он думал о зелье, он собирался его найти, купить, выпить и отправиться за Микелем…

На деле у него подкашивались ноги от одной только мысли о том, чтобы выпить какую-то неизвестную жуткую отраву, которая неминуемо сотворит из него монстра, чудовище, и неизвестно ещё, будет ли это новоявленное существо хоть сколько-то привлекательным даже для Микеля инфернального, ночного, что уж говорить о Микеле дневном.

Это был страшный шаг, и Кори не знал наверняка, есть ли в нём смысл, жив ли ещё тот, кого грезится спасти, захочет ли спасённый принять впоследствии такого спасителя: он помнил, с каким презрением Микель Тадеуш взирал на акробатов-многоножек, гарцующих по набережной циркачей, таборщиков-цыган и прочую причудливую братию.

— У меня отрастут лишние руки?.. — выдавил он как уличный дурачок, практически теряя дар речи.

— Руки? — поразилась брухо и снова выдала стервозный смешок — видно было, что заявившийся к ней мальчишка изрядно её веселил, как, должно быть, веселили наивные Гензель с Гретелью хозяйку пряничного домика. — И зачем тебе лишние руки? Со своими управляться научись.

— Что… — во рту пересохло, Кори усиленно сглотнул сухую горечь и постарался собрать остатки мозгов, чтобы выразить свою мысль: — Что тогда я получу? С этим зельем? И что отдам взамен?

— А что ты хотел бы получить? — сощурившись и сделавшись самую толику серьёзнее, в свою очередь швырнулась обратно вопросом ведьма.

— Силу, — немного подумав и припомнив ярую мощь Вечных тюремщиков, неуверенно отозвался Кори, стараясь не касаться таких трансформаций, какие неизбежно вызвали бы в его теле необратимые физические уродства. — Скорость. Ловкость. Я хочу стать таким же монстром, как и все они, эти диаблеро и прочие твари, только… только внешне остаться собой, — почти что с мольбой закончил он и, в надежде воззрившись на старуху, прибавил: — Безо всяких лишних конечностей, ядовитых змей и прочей мерзости.

— Это несложно, — хмыкнула та. — Но обойдётся тебе недёшево.

— Сколько оно стоит? — оживился Амстелл, дёргая заедающую молнию карманов и выгребая оттуда звенящие кругляши. — У меня есть…

— Деньги? — презрительно скривилась брухо, будто слизня увидела. — Ты что же, всерьёз считаешь, будто это может стоить каких-то никчёмных денег?

— Тогда… чем я могу заплатить… — вконец растерялся он, предчувствуя недоброе.

— Не нужны мне твои деньги, — проскрипела брухо, с отвращением выталкивая слова. — Ты бы ещё мусор с помойки принёс и вздумал мне предложить. Иди, палой листвы набери — вот они где будут, деньги твои, и серебряные и золотые. Ничего они не стоят! Мне другое от тебя нужно. Хочешь получить моё зелье — расплачивайся чем-то для меня ценным. Ты получишь силу и скорость, а я — жизнь… Мои дни уходят, здоровье угасает.

— Жизнь?.. — ахнул Кори, распахнув глаза — он не ожидал, что цена окажется столь высока. — Я должен заплатить за зелье своей жизнью?..

— Не всей, — ласково, как голодный людоед над кипящим котлом, улыбнулась колдунья. — На каждый отведённый тебе год придётся год непрожитый, который — таково уж условие — перейдёт ко мне. Я стара, как видишь, но умирать мне совсем не хочется.

Как и многим молодым людям, жизнь представлялась Кори слишком длинной: в ней после тридцатилетия, пугающего переломной цифрой, всё становилось шатким и сомнительным, а после преклонных пятидесяти — немощным и бессмысленным. Вызывающий девиз «Живи быстро, умри молодым», философия Кобейна, бунтарский дух Уайнхаус, суицидальная меланхолия Брайана Молко, дождливая готика в осенней крови довлели над ним, и Португалия, чьего жизнелюбия он никогда по-настоящему не мог ни постичь, ни принять, всегда казалась ему престарелой, чуждой, слишком уж верной семейным традициям и укладу.

Он так и не успел научиться по-настоящему ценить жизнь и не мог взять в толк, как может брухо, на его сугубый взгляд — рассыпающаяся по частям, так ожесточённо цепляться за своё дряхлое существование, бесцельно проводя день за днём в закутке у водосточной решётки.

— Не понимаю, — честно признался он, хмуря лоб и пытаясь отыскать подвох в такой простенькой математической задачке для первоклассников. — Сколько лет ты у меня заберёшь?

— Никто не знает, сколько тебе отмерено, — пожала плечами брухо. — Сколько бы ты ни прожил, половина у тебя отнимется. Мужчины нынче живут мало и умирают быстро: грязь кругом и нервы у всех истрёпаны. Я не рассчитываю, что боги щедро выделили тебе целую сотню, а жаль: так было бы лучше для нас обоих. Но, допустим, они предоставили тебе шестьдесят земных лет. Почти треть из них ты уже прожил, а оставшиеся сорок мы поделим пополам — не так уж и плохо, человечек.

— А если не шестьдесят? — потерянно пролепетал Амстелл, не осознающий всей серьёзности своего решения и даже близко не представляющий, что творит. — Если всего тридцать?..

— О… — разочарованно развела руками колдунья. — Тогда считай, что я отдала тебе зелье задаром. Я сама могу оказаться в проигрыше.

Штормящий ветер, редко-редко залетающий в тесный закоулок, бил в спину, рикошетил от стен, нещадно теребил чёлку, напоминая о том, что где-то сейчас веселятся непостоянные бореи и бессмертные морские боги. Кошки-мамуры нетерпеливо мявкали, увивались возле ног брухо, дыбили загривки, поднимали трубой тугие хвосты, смотрели на Кори бездонными плошками зелёных глаз, где плескались турмалиновые луны; Мурама таилась совсем рядом — он улавливал озноб от её холодного склепного дыхания, шагнуть в неё было совсем просто и одновременно немыслимо сложно. Чаша весов колебалась, то склонялась в одну сторону, то, придавленная чувством вины и пустотой за грудиной, где зияла на месте выкорчеванного сердца кровоточащая рана, стремительно падала в другую. Рана могла бы зажить, исцелиться, он хорошо это понимал, но грубый шрам на её месте, ничтожный трусливый поступок, соглашательство с совестью, одиночество и долгая болезненная память о Микеле Тадеуше, который ворвался в его судьбу, разбередил, пообещав ему счастье, бабочкиными крыльями трепещущее у ключиц, и стремительно её покинул — исцелиться не могли и сойти, не оставив пожизненного клейма, не могли тоже.

— Где гарантия, что ты меня не обманешь и я получу именно то, что мне нужно? — в конце концов выговорил он, махнув на всё рукой и подходя ещё ближе к обрыву над тёмной прожорливой пропастью. — Что, если ты соврёшь?

— Гарантия? — с деланым изумлением округлила глаза старуха. — Какую ты ждёшь гарантию, ничтожный идиот? Каждый получает то, что ему нужно, и то, чего он заслуживает — не больше и не меньше, и ты это получишь. То же самое получу и я. Думаешь, я могу соврать? Да ты совсем не знаешь законов этого мира, жалкий человечек! Если я совру, сделка просто утратит силу: ни ты, ни я ничего не получим. Кому выгодно бессмысленное представление?

Всё, что она говорила, было похоже на то, что рассказывал ему инфернальный Микель о всевозможных зельях, и походило на правду; еле справляясь с внутренним холодом, зарождающимся в груди и разливающимся оттуда по всему телу мертвецким окоченением, Кори покусал губы и обречённо произнёс:

— Давай. Я согласен на сделку.

Брухо воодушевилась, просияла, глаза её алчно заблестели; лучась довольством, она порылась в складках одежды и извлекла из незримого внутреннего кармана мутный флакончик тёмного стекла, за версту разящий чем-то зловещим, опасным, недобрым. Зажала его в пальцах левой руки и подала Кори правую, ожидая получить рукопожатие в знак того, что сделка между ними заключена.

Внутренне содрогаясь от омерзения, Амстелл коснулся суховатой старческой ладони и стиснул её, падая в пропасть, из которой возврата — это он знал точно — уже не будет.

— Ах, верно! — вдруг спохватилась брухо, не торопясь вручать ему флакончик. — Тебе же нужно срочно всё это получить? Боюсь, что для этого тебе придётся пережить нечто сродни смерти.

— Что?.. — отшатнулся Кори, тут же выпуская её узловатую кисть, в ужасе отдёргивая руку и теряя последние крохи устойчивой тверди под ногами.

— Я сделаю так, что оно подействует за час, — пообещала она, не обращая на него ни малейшего внимания. Выдрала тихо хлопнувшую пробку, протянула руку к вездесущим кошкам, и Кори, к изумлению своему, успел заметить, как чья-то маленькая ручонка — вероятно, принадлежащая одному из карликов, — показалась на мгновение, опустила ей на ладонь пузырёк с бурым мерцающим порошком и тут же обернулась пушистой лапой, будто и не бывало.

Разбитый, потерянный, продавший всё, что у него было, за один призрачный шанс, теперь он мог только терпеливо смотреть, слушать и слушаться, а ведьма тем временем продолжала говорить, откупоривая пузырёк и подсыпая в зелье таинственное толокно, поблёскивающее зелёными сполохами:

— Но час этот покажется тебе адом. Ты испытаешь все муки превращения усиленными стократ. Если вдруг не справишься, мы оба ничего не получим, — напомнила с изрядным недовольством. — Так что в наших общих интересах, чтобы ты пережил эту маленькую смерть. Вот, съешь это.

Она подала ему скрученный сухой листок, покрытый беловатой крошкой и похожий на цукат. Кори машинально принял, повертел недоумённо в руках, поднял на неё покорный вопрошающий взгляд.

— Гарпагофитум, дьявольский коготь, вымоченный в настое дурмана, — пояснила брухо. — Он поможет тебе хотя бы не сойти с ума от боли.

Листок показался сладковато-пьяным на пробу, но при тщательном разжёвывании оказался горьким до омерзения; скривившись, Амстелл постарался поскорее его проглотить, однако растительный сок въелся в язык и остался на нём специфическим больничным привкусом.

Закупорив обратно гранёный флакон, брухо хорошенько его взболтнула — там заискрилось, запузырилось, поднялось с шипением, но быстро улеглось, — и протянула Амстеллу.

Ни живой ни мёртвый, он взял его трясущимися руками и поднёс к глазам, изучая на фонарном свету густой, что сироп, мутный раствор внутри, где плескался какой-то дроблёный мусор, чаинки, труха, лепестки…

— Что это? — спросил он, испуганно щурясь. — Что за дрянь в нём плавает?

— Лилии, человечек, — отозвалась колдунья, припечатав этим судьбоносным словом и им же обнадёжив. Выудила из-под шали вязание, разложила на коленях, любовно расправляя складки будущей кошачьей одёжки, а один из котов — видно, тот самый, который ждал себе обнову, — при появлении спиц и пряжи пробудился, вскочил, подбежал, замурчал, принялся ластиться к её ногам, и она стала наглаживать ему холёные рыжие бока. — Всего лишь лилии. И, кстати… для всех же будет лучше, если ты не станешь никому рассказывать о нашей сделке. Понимаешь меня?

Кори понимал.

— Не стану, — выдохнул он, слишком хорошо отдавая себе отчёт, что и сам говорить ни с кем о таком не захочет.

Даже с Микелем; особенно — с ним.

Еле сдерживая у горла подступающую тошноту, он приблизил флакончик к лицу, вытащил пробку и осторожно принюхался — в нос ударило невыразимой смесью цветочного аромата, драконьего дыхания, жгучего перца, турмалиновых звезд, прибрежной росы и папоротниковых спор. Сердце сдавило незримой ледяной рукой, смертный страх поселился в груди. Лишнего времени колебаться и раздумывать у него не было, ещё час ему обещано было провести после дегустации этого волшебного яда в нечеловеческих мучениях, и Кори с обречённым ощущением, будто совершает непоправимую, но вынужденную ошибку, пригубил зелье и в один глоток выпил огненную смесь.

Первое же, что он почувствовал, был дикий ожог, будто не чародейного напитка хлебнул, а, по меньшей мере, осушил мензурку серной кислоты. Кори распахнул рот, всхлипнул, беспомощно втянул воздух, хотел было что-то воскликнуть, запоздало укорить нищенку в обмане, но сожжённые голосовые связки моментально ему отказали.

Вслед за ними стали стремительно угасать и зрение со слухом, а брухо, не обращая ни малейшего внимания на происходящее, перед его затуманенным взглядом деловито усаживалась поудобнее возле водосточной решётки, сплёвывала в её щели загустевшую слюну, доставала из-под шали, будто глумясь, затёртую пластиковую бутыль с водой, откупоривала и пила. Потом закручивала крышку, убирала обратно и размеренно принимаясь за вязание, методично постукивая спицами и перекидывая петли с одной на другую.

Картинка мутнела, брухо превращалась в неясное бурое пятно, весь мир заволакивало темнотой; зелье, прошедшее по пищеводу и прожёгшее его до крови, упало в желудок, и Кори скрутило пополам страшной резью, а в голове от болевого шока будто взорвалась сверхновая, окрасив всё ослепительной белизной. Сухожилия заныли бессильной немочью, суставы отказали, конечности его предали; он упал на четвереньки, заходясь в неистовом кашле, отхаркивая кровавую слизь, тягучей нитью свисающую с губ, и понимая, что у него действительно опалена вся глотка, весь желудок, и что кошмарное зелье продолжает разъедать всё внутри, каждую клеточку, до которой ухитряется добраться.

Он больше не видел ничего перед собой — внешний мир померк, и остался только мир внутренний, где приходилось проживать обещанную часовую смерть. Лишённый зрения, оглушённый, неспособный даже простонать — из горла вместо звуков вырывалось сдавленное сипение, — он вонзался пальцами в тонкие стыки тротуарной плитки, не замечая, как ломаются ногти, часто и надсадно дышал, а по щекам из слепнущих глаз лились бессильные слёзы.

Желчная боль, окатившая ему всё нутро, пробралась в сосуды, попала в кровь, тут же добралась до сердца, и то испуганно дёрнулось, сжалось, заколотилось часто, неровно и неистово. Кровь понесла отраву дальше, в один круг по телу зашвырнула в мозг, и в голове загустело, опухло, воспалилось. На мгновение Кори показалось, что он умирает от укуса змеи: нервы скручивало в жгуты, конечности трепыхались в клонических судорогах; он повалился набок, накрыл ладонями голову, зарылся пальцами в волосы, едва не выдирая их с корнем, и беззвучно заорал, кутаясь в самого себя от одиноких своих мучений.

Он не знал, сколько времени так прошло, пока корчился в агонии, пока его выворачивало наизнанку полынной желчью, набежавшей в пищевод, лишало всех чувств разом, оставляя слепым, глухим, немым и парализованным в абсолютной черноте, вновь и вновь ломало все сочленения, но в какой-то миг тело вдруг перешло на режим автосохранения, отключило нервные окончания, и боль сделалась терпимой, зудящей, ровной. Зрение и слух понемногу возвратились, и в огневице, в полубреду он видел, как подрагивают и угасают фонари, а свет их постепенно тает в ночном саване, наползающем с моря. Видел, как моросит по гладкой плитке дождь, и капли медленно стекают, собираясь в лужицы у самого лица, но не мог даже пошевелиться, чтобы убраться от стылой воды, хлюпающей под его продрогшей щекой.

Где-то посреди этой пытки силы окончательно покинули его, и он отключился, с облегчением проваливаясь в беспамятство, в исцеляющий обморок-морок, в котором не было ни страданий, ни страхов, ни боли.

В свою обещанную маленькую смерть.

❂ ❂ ❂

Когда Кори очнулся, выныривая из ядовитого свинцового похмелья, то обнаружил себя всё там же, на холодной полированной брусчатке неподалёку от водосточной решётки. Он шевельнулся, приподнялся на локтях и упёрся в мостовую лбом, пережидая моментально накатившее головокружение. Тяжело дыша, приподнял голову и кое-как огляделся.

Темнота сделалась беспросветной, не горело ни единого фонаря, небо в проёме обступивших проулок домов отливало неестественно лиловым, и на нём проступили зеленовато-синие звёзды: Мурама встречала его с благосклонностью, ведь теперь он действительно был её отпрыском.

Нищенки-брухо нигде поблизости не оказалось.

Ни самой её, ни кошек, ничего — она исчезла, получив свою плату, как только поняла, что стойкий мальчик не собирается умирать.

Первым делом Кори испуганно сглотнул и с изумлением обнаружил, что не ощущает ни дискомфорта, ни боли, ни жжения — только сильную жажду и горечь в пересушенном рту. Затем он осторожно ощупал себя, проверяя, не трансформировалось ли его тело во что-нибудь иное, неэстетичное и малопривлекательное, но то осталось прежним, словно никаких перемен с ним и не произошло. Даже черты лица под подушечками дрожащих пальцев ничуть не изменились, хоть и кожа казалась холодноватой на ощупь, а длинные и густые волосы всё так же стягивала в высоком хвосте тугая резинка.

Пригладив растрёпанную макушку и утерев тыльной стороной кисти с потрескавшихся губ шелуху кровавой корки, Кори грузно поднялся на ноги, пошатываясь от пережитого. Всё ещё плохо соображая, что с ним и вокруг него происходит, и гадая, сколько времени успело пройти с тех пор, как хлебнул колдовского зелья, он поплёлся вниз по переулку в расчёте поймать на остановке великаний трамвай.

Ему было уже всё равно, как и на чем добираться, ему было всё равно в принципе: заключённая с ведьмой сделка слишком сильно его потрясла, чтобы он мог заботиться о временных неудобствах.

Не обращая внимания на нежить вокруг себя, он забрался в подкативший вагончик, заплатил пару мелких монет кондуктору, похожему на большого косматого пса в костюме адмирала морского флота, и отрешённо плюхнулся на свободное сиденье, прикрывая глаза и прислоняясь щекой к дребезжащему стеклу. За окнами ожившей мелодией столетней шарманки поплыл потусторонний город, но Кори теперь не был в нём чужаком и мог по полному праву вдыхать его пряный и колдовской виноградный воздух.

Рибейра с горькой улыбкой, хранящей в уголках губ тени португальской тоски, распростёрла радушные объятья, повела знакомой дорогой, озаряя путь пляской факелов на стенах домов и пожарищем в открытых жаровнях с щедрой россыпью углей. Уцепившись глазами за приметный отовсюду ориентир — мост короля Луиша Первого, — Кори целенаправленно пошёл к нему, не обращая внимания на толкущихся вокруг диаблеро, брухо и цыганского вида людишек, опасливо сбивающихся в стаи.

Тёмный Порту больше не был ему опасен — не настолько, чтобы шарахаться от каждой тени, — и чужие взгляды, привыкшие облизывать, пожирать и терзать, источая звериное любопытство, натыкались на невидимую преграду, уходили в сторону, чувствуя запах испитого проклятья.

Кори стал одним из них, maldito, про́клятым, и теперь наконец-то понял, уловил обострившимся чутьём тот ореол пустоты, что окружал немногочисленных обыкновенных человечков, волею судьбы застрявших в ночном городе и оберегаемых своими сородичами-бродягами.

Понемногу становилось легче, тело больше не трясло — оно окрепло, и на смену упадку сил и нервному истощению пришла неожиданная бодрость, вот только никакой обещанной силы и ловкости он в самом себе не ощущал: руки и ноги были всё теми же, заурядными, тощими и костлявыми в хрупких запястьях и лодыжках, и Кори запоздало сообразил, что даже при новообретённых и пока ещё не опробованных навыках с Вечными тюремщиками ему не справиться, если вздумает сунуться в подземелья безоружным.

Рынок Вандома был как раз по пути, и он, понадеявшись, что отыщет там какое-нибудь пригодное оружие, вклинился в шумящую толпу не-людей, быстро позабывших недавнее нападение твари с кокосовой башкой и всё так же радостно галдящих, торгующихся и просто глазеющих на прилавки с товаром.

Амстелл спешно переходил от одной витрины к другой, пока наконец не остановился подле оружейной лавки, заваленной грудой как новеньких, только выкованных, так и старых иззубренных мечей, изодранных щитов с отметинами тяжёлых ударов, воинской амуниции, шлемов, луков из турьих рогов и колчанов со стрелами.

— Молодой сеньор что-нибудь желает? — из всей этой звенящей массы смертоносного хлама вынырнул и сам продавец — седовласый всклокоченный старик в плешивой енотовой жилетке, пухлый и приземистый, с чудаковато торчащими короткими ручонками и заострёнными ушами. — Чем могу быть полезен?

— Желаю, — отозвался Кори. — Что-нибудь острое.

— Здесь всё острое, сеньор.

— И чтобы было удобным, — прибавил Амстелл, сам не слишком хорошо представляя, что ищет.

— Понимаю вас, — кивнул торговец, удаляясь вглубь палатки, зарываясь в недра стальных залежей и гремя оттуда полыми доспехами. — Уважаемый сеньор, насколько я могу судить, ведь прибыл к нам из далёкой восточной страны, не так ли? — уточнил он, и юноша недовольно сощурился, догадываясь, к чему тот клонит.

— Из Франции я прибыл, — огрызнулся, ни в какую не желая принимать своего генетического родства с упомянутым Востоком.

— Если сеньор из Франции, то могу предложить сеньору на выбор славные шпаги, острые все до единой! — радостно объявил старикан, молниеносно реагируя на любую прихоть потенциального покупателя. — Вот, глядите!

С этими словами он действительно вывалил на прилавок целую охапку шпаг, рассыпавшихся с металлическим дребезгом и долго перекатывавшихся по столешнице на собственных эфесах — закрытых, узорчатых, спаянных дужками, а порой и украшенных истёртыми ленточными темляками.

Кори вылупился на шпаги. В красках вообразил, как оказывается с этакой зубочисткой наголо против огромного монстра-тюремщика, который ростом под свод пещеры, плечами в необхватный дуб, а пудовыми ручищами так и вовсе сущий молотобой, и ощутил полнейшую беспомощность.

— Не пойдёт… такое оружие, — выдавил он. — Нормальное давай, которым… Которым убить хоть можно.

Мысль об убийстве другого существа прежде казалась Амстеллу недопустимой, чуждой и дикой; впрочем, настолько же дикой казалась ему ещё совсем недавно и затея с зельем. Однако сейчас, после кратковременной смерти, пережитой им этой роковой ночью, он ощущал, что в душе его что-то повредилось, что сама ценность жизненного дара померкла, что и для него оказалось несложно сыскать меру. К величайшему своему потрясению, Кори внезапно обнаружил себя рассуждающим почти в точности так, как порой рассуждал инфернальный Микель, не умеющий уважать ни чужую жизнь, ни собственную.

— Давай хорошее оружие, — потребовал он уже твёрже, попутно злясь на непривычные и странные эмоции, бушующие в его душе карнавалом осенней листвы. У морали, которой он прежде руководствовался, случился непредвиденный некроз, она чернела и отмирала, как отмирает поражённая гангреной ткань.

Ему вдруг стало абсолютно плевать.

— Что сеньор понимает под хорошим оружием? — уточнил торговец и пояснил: — Что хорошо для одного, то неприемлемо для другого.

— Тесак какой-нибудь здоровенный, или лучше меч, — отозвался Кори, обегая захламленные внутренности его палатки неуверенным взглядом.

— Тесаков мы не держим, уважаемый сеньор, — обиделся старик, аккуратно сгребая невостребованные шпаги и завёртывая их в холстину, и кончики его острых ушей при этом уязвлённо дёрнулись. — Но зато у нас есть двуручные мечи, одноручные мечи, восточные мечи, сабли, палаши…

— Да дай же ты хоть что-нибудь! — не выдержав, истернул Амстелл и ткнул пальцем в первый попавшийся двуручный меч, довольно мощный с виду. — Этот дай!

— Этот? — неподдельное изумление разлилось на землистом лице, подбитом оспинами. — Это шотландский клеймор, сеньор. При всём моём уважении, вам будет затруднительно обращаться с таким громоздким оружием: дело в том, что ваше телосложение и размах плеча не позволят использовать всю ту мощь, какая в нём сокрыта. Я бы настоятельно рекомендовал сеньору прислушаться к моему совету…

Меч он тем не менее послушно снял с подставки и подал юноше, предлагая самому опробовать массивный двуручник на вес. Кори в смятении ухватил затёртую шероховатую рукоять, вскинул клеймор над собой и ошалело на него уставился.

— …И выбрать что-нибудь себе по размеру, — непреклонно закончил торговец, не сводя взгляда с молодого покупателя.

Кори и сам понимал, что с двуручным мечом он не справится: клеймор не был тяжёлым, но был неудобным, неповоротливым, излишне длинным; представив, во что обернётся попытка размахнуться им в тесноте каменных туннелей под городом, он и вовсе сник, смиренно принимая чужую правоту.

— Ладно, — согласно буркнул. — Давай по размеру.

Торговец обрадовался, что его совету наконец-то вняли, снова полез копаться в своем арсенале, а обратно вернулся уже вооруженный тонким, аккуратным и ладным японским мечом. Продемонстрировал его Амстеллу, сдвинув чёрные лакированные сая и обнажив матовую серую сталь.

— Вот, взгляните на этот клинок! Сам он выкован из алмазной стали и закалён в семи ручьях, а ножны выполнены из древесины магнолии. При должном искусстве фехтования он прослужит вам очень долго, и отдам я его совсем недорого, если пожелаете: всего двадцать золотых эскудо, и он ваш.

Двадцати золотых у Кори не было — было ровно пять штук, не считая довеска из реалов и сентаво, а торговаться он отродясь не умел и сильно сомневался, что кто-нибудь в здравом уме сбросит цену аж в четыре раза. Порывшись в карманах, он обречённо выгреб оттуда всё, что у него имелось, и высыпал на прилавок.

— Дай мне меч за эту цену, — уже без былого гонора попросил он.

Торговец долго всматривался в денежную россыпь, возил по ней толстым пальцем, похожим на связку крошечных сарделек, перекатывая монеты, и в конце концов, сосчитав весь нищенский капитал Амстелла, елейным голоском пропел:

— Боюсь, что сеньор слишком… несостоятелен для того, чтобы купить себе хорошее оружие. Видите ли, за пять эскудо с этим серебряным и медным сором я могу предложить только самое непритязательное, что у меня есть.

— Дай хоть что-нибудь, — в отчаянии взмолился Кори, чуть не плача и тряскими пальцами хватаясь за край прилавка, как утопающий хватается за соломинку. — Да хоть что-нибудь! У меня нет времени…

Старик окинул его понимающим взглядом, посерьёзнел и, сделав пару коротких шагов в сторону большой плетёной корзины, где хранились в основном стрелы для луков и арбалетов да дротики, выудил оттуда видавший виды клинок, иззубренный и потёртый. Хищный, серповидный, с широким лезвием, обратным изгибом и заточкой на внутренней стороне, он был едва ли больше метра в длину, казался удобным и обладал одним маленьким преимуществом, которое даже несведущий в мечах Кори заметил сразу же: его удлинённая гарда смыкалась с рукоятью, образовывая скобу и защищая кисть.

— Иберийский меч, сеньор. Или, по-иному, фальката. Он довольно старый, но мощный и крепкий. Около пяти эскудо как раз и стоит. Где-то здесь у меня завалялись к нему ножны…

Кори даже не стал дожидаться сдачи — бросил деньги на прилавке, схватил протянутое оружие и стремительно зашагал прочь с рынка, пробиваясь сквозь толпу обратно к реке, навстречу гибельному месту, которое всё настойчивее его звало.

❂ ❂ ❂

Отыскав нужный причал и отсчитав от него с десяток шагов, Кори приблизился к самой кромке набережной. Перекинул немного неудобную портупею наискось через плечи, устраивая новообретённое оружие за спиной, опустился на корточки, наклонился и попытался заглянуть за край. Различив там чернеющую пустоту, развернулся спиной к Дору, сполз с гранитной плиты, повис, без особого труда удерживаясь на ней кончиками пальцев, качнулся и наугад сиганул вниз, аккурат в проём сквозной арки.

Обновлённое тело беспрекословно его слушалось, исполняя в точности то, что требовал от него Кори, и делая это без малейшего напряжения в мышцах; казалось, будто каждый крошечный мускул в нём стал теперь отлит из мягкой стали, подвижной и гибкой, и ощущение это одновременно потрясало, пугало и наполняло бьющим через край восторгом.

Очутившись на залитых водой камнях у входа, ведущего в подземелья, Кори порылся в кармане, вытащил оттуда прихваченный из дома фонарик, встряхнул его и без особой надежды нажал на кнопку.

Вспыхнул слабый и короткий луч — фонарь оказался непригоден для глухих скалистых пещер, где ночью царила абсолютная темнота, но ничего другого у Кори всё равно при себе не имелось, и он торопливо двинулся вверх по затопленному туннелю, оставляя гулкие всплески шагов, эхом разносящиеся по переходам.

Шёл настороженно, за каждым новым поворотом страшась увидеть то, от чего рассудку его было бы суждено повредиться мгновенно и окончательно: растерзанный труп, обожранные кости, вывернутые внутренности, кровавые останки, мало похожие на то, чем они некогда были, а может, и того хуже — ещё живое тело, только израненное так, что не собрать, не спасти и не исцелить.

Но виток за витком его встречала лишь пустота, лишь оглушительный звон воды и тягостное дыхание каменного массива над головой: ни тюремщиков, ни Микеля нигде не находилось. Извилистые ходы хранили безмолвие, ничто не задерживало его в пути, и Кори шагал быстро, изредка, если позволяло обманчивое дно туннеля, срываясь на бег.

Он не был уверен, что взял верное направление: ему часто попадались ответвления, из которых приходилось выбирать интуитивно, одним лишь чутьём, и чем дальше юноша забирался в брюхо старого Порту, тем больше становилось путаных развилок, гротов, обрывающихся бездонными провалами, каменных мешков, раскинувшихся поперёк дороги этакой западнёй, заставляющей позабыть, откуда пришел и куда стремился. Внутренний компас барахлил без дыхания северных ветров и южных звёзд в небесах над головой, и плутающий по замысловатым лабиринтам Кори отчётливо понимал, что пробирается по ним одним только чудом.

Он остановился лишь раз, в самом начале своего пути, наткнувшись на выщербленный свежими сколами пол, потолок и стены. Там его ударило под дых узнаванием, и Кори пошатнулся, хватаясь пальцами за гранитный выступ. Долго вглядывался, высвечивая полудохлым фонариком мутную воду под ногами, а потом склонился, опускаясь на корточки и шаря в ней ладонями.

Так ничего и не отыскав, он поднялся, провёл пальцем по яркой царапине на стене и вдруг угодил во что-то липкое и тягучее, как сироп. Испуганно отдёрнул руку, поспешно поднося к лицу и освещая блеклым светом чёрные пятна, оставшиеся на пальцах. Втянул ноздрями медно-едкого солёного запаха, рывком обернулся к стене, осматривая, изучая и натыкаясь на множество таких пятен: живая руда местами свернулась и потемнела, но подземная влага не давала ей до конца запечься, и она всё ещё оставалась жидкой, свежей, пахнущей болью и смертью.

Обессилевший от ледяного ужаса Кори водил лучом фонаря, а тот выхватывал из темноты новый кровавый мазок, и ещё, и ещё — так много, будто здесь порезвилась кисть безумного художника-экспрессиониста. События минувшей ночи мгновенно всколыхнулись в памяти, и перед внутренним взором явились синюшные, гнилостные гомункулы мертвецкого цвета, оплетённые связками и жилами, с голой освежёванной плотью, проступающей местами сквозь сизую кожу — вырастали из землистого полотна, таращили выпученные глаза, скалили чёрные зубы, и при мысли о них конечности предательски онемевали.

У Вечных тюремщиков кровь не лилась — значит, вся, что была здесь, принадлежала Микелю.

Разве мог тот выжить, потеряв столько крови? Это казалось немыслимым, и у Кори опускались руки, внутренности сводило тошнотой, сердце щемило, отравляя страхом потери, но он кое-как справился и заставил себя двигаться дальше, преодолевая туннели один за другим, приближаясь к тюремному корпусу и помня о том, что спуск, ведущий из него в подземелья, легко пропустить, если время от времени не задирать голову и не таращиться в потолок слепнущими от темноты глазами.

Наверное, он и проморгал бы его, если бы ему на макушку не просыпалось каменное крошево, запутавшись в волосах и угодив за воротник.

Кори поспешно выключил фонарик, затаил дыхание и замер, запрокинув голову — как раз вовремя, чтобы увидеть бугристые серые ноги, перешагивающие через дыру: шаги над ним затихали, Вечный тюремщик, совершающий свой еженощный обход, медленно удалялся. Если верить Микелю, тварей этих здесь обитало всего две, а значит, шансы нарваться на вторую, когда первая только что куда-то ушлёпала, были не очень велики, и юноша, дождавшись тишины, попытался подпрыгнуть, чтобы ухватиться за края проломленного пола.

К величайшему изумлению, ему без труда удалось и это: ноги стали гибкими, будто пружины, тело — по-кошачьи ловким и изворотливым, пальцы — крепкими, цепкими, сильными; он легко повис на них, держась за неровную кромку камня, а затем подтянулся, чуть приподнимаясь, осторожно высунулся и быстро огляделся по сторонам.

В Старой тюрьме ничего не изменилось — всё те же завалы из строительного мусора, битого кирпича, арматуры, стекла и многослойной пыли высились повсюду; убедившись, что сумел незамеченным проникнуть в эту цитадель, Кори бесшумно выбрался наружу, выпрямляясь во весь рост, обнажая фалькату и пугаясь ощущения рукояти настоящего меча в ладони.

Он смутно представлял, как им пользоваться: все его познания о мечах сводились к тому, что любой из них, если хорошенько наточить, будет достаточно острым, чтобы разрубить плоть, а при должном старании и приложенной силе — еще и кости. Что же до фехтования, то представления Амстелла об этом непростом искусстве были крайне смутными, и единственное, что он мог, взявши в руки фалькату — это банально и не слишком изящно размахивать ей в надежде отрезать противнику что-нибудь жизненно важное.

Желательно уж сразу голову.

Стиснув костенеющими пальцами полированное дерево, Кори медленно двинулся по проходу между грудами шлака туда, где всего пару минут назад скрылся один из Вечных тюремщиков — очевидно, тот, у которого не было при себе громыхающих цепей, иначе дребезг от них ещё долго разносился бы рикошетом по тюремному залу.

Мелкая тварюжка, проломившая крышу и первой налетевшая на них тогда с Микелем, казалась Амстеллу послабее той, второй, что нагнала их уже в подземельях; понимая, что встречи со здешними стражами никак не избежать, он быстро зашагал по её следу, нервно вздрагивая всякий раз, как подошвы с хрустом разламывали случайно угодивший под них обломок каменелого цемента, норовящий выдать вторженца оглушительным шорохом.

Шёл он долго, а тюремщик будто сквозь землю провалился: груды хлама, балки, перемычки и бетонные блоки сменяли друг друга, но каждый новый поворот встречал пронзительной тишиной, и Кори, опасливо озираясь по сторонам, никак не мог отделаться от ощущения, что его уже засекли, выследили и теперь наблюдают с безопасного расстояния, зачем-то выжидая подходящий момент для нападения, словно он мог представлять для гомункулов хоть какую-то угрозу.

Кори никогда в жизни не приходилось ни с кем сражаться — подростковые драки, конечно же, были не в счёт, да и разве можно сравнивать свору недорослых сопляков с инфернальной тварью, натасканной на убийство и ради него же существующей? — и он плохо оценивал собственные возможности: то ему мнилось, что способен играючи разрубить тюремщика пополам, то провисающие плетьми руки казались унизительно слабыми и никчёмными.

Он не чувствовал себя сильным.

Он не чувствовал себя вообще никак, но упорно ломился вперёд, с каждой секундой всё больше холодея от страха, потому что ни Микеля, ни тюремщиков нигде поблизости не наблюдалось…

А потом все извилистые дорожки вдруг оборвались, и Кори очутился на расчищенном пространстве перед голой кирпичной кладкой, усыпанном битым красным кирпичом и обломками щепок. Мусорные кучи обступали его полукругом, а по центру дальней стены неподвижно висел прикованный к ней за вывернутые руки человек. Перепуганный Кори с изумлением вгляделся в пленника, пытаясь различить черты, но и так уже слишком хорошо понимая, что больше здесь оказаться было некому.

Микель, уронивший всклокоченную голову на грудь, не выглядел живым и даже не вполне походил на себя: сейчас в его облике ощущалось что-то потустороннее, чуждое, недоброе. Он не шевелился, и по слепленным волосам тягучими каплями стекала кровь, насквозь пропитывающая лживый чёрный коверкот, которому наверняка полагалось быть багряным. Ноги Микеля были подогнуты, он как будто бы должен был стоять на коленях, но не доставал ими пола, и тело его висело на вздыбленных плечевых связках, натянутых так туго, что руки вот-вот грозились оторваться и вылететь из своих пазов. Очевидно, он не мог избавиться от цепей, выскользнув из стальных браслетов тем же способом, каким обычно просачивался сквозь двери и стены ожившим фантомом: то ли тело его истощилось и силы иссякли, то ли Старая тюрьма давно уже ожила, обрела волю и сама превратилась в отменного тюремщика, лучше всяких надзирателей охраняющего своих заключённых.

До смерти перепуганный увиденным, Кори сделал короткий шаг вперёд, но в тот же миг на него что-то напрыгнуло — подняв каменный грохот, сигануло с вершины мусорной кучи с явным намерением раздробить незваному гостю одним ударом все кости.

Он и сам не понял, каким немыслимым везением успел отскочить, пропахав подошвами пол до сводящего зубы скрежета цементной крошки. Удержал равновесие, ухватившись за торчащий стальной прут, и замер на противоположном конце их маленькой гладиаторской арены, не сводя с противника ошалелого взгляда.

Жуткая тварь, закутанная в смирительную рубашку, тут же набросилась снова, не давая ни минуты на передышку, и Кори отпрыгивал, уворачивался, в панике сцепляя пальцы на рукояти меча и не зная, что с ним делать. Потом нелепо размахнулся и, кажется, задел, стесав шматок кожи с квадратного черепа тюремщика — ему не дали ни осознать этого, ни оглядеться, раз за разом налетая и лязгая голодными челюстями.

В груди бешено колотилось заячье сердце, гоняя кровь по венам так часто, что Кори чудилось: ещё немного, и она хлынет у него носом или горлом; ноги не слушались, подгибались в напряжённых суставах — не хватало привычки, не хватало навыков, не хватало банальной короткой паузы, чтобы понять, как удерживать в руках этот проклятый меч и как наносить им удары.

Всё, что было ему доступно — это убегать, и он носился по кругу загнанным зверёнышем, неумело выставляя перед собой фалькату и только тем спасаясь от неминуемой гибели. Вечный тюремщик бросался, как таран, как дикий тур, своей ярой мощью способный сбить с ног, затоптать и раздавить, а серая тишина тюрьмы защёлкивала на запястьях незримые оковы безысходности. Учащённо, сипло и с привкусом крови во рту втягивая воздух, Кори метался по расчищенному пятачку меж мусорных куч, и ужас, разом объявший всё его существо, пеленал по рукам и ногам не хуже, чем смирительная рубашка — инфернальную тварь.

И только вспомнив по случайности об этой маленькой детали, он вдруг сообразил, что тюремщик, по сути, безоружен, что руки его несуразно связаны за спиной, и всё, чего следует по-настоящему опасаться — это тяжёлых ударов да клацающих челюстей, с одержимой жаждой мечтающих отожрать кусок свежей плоти.

Перед каждой новой атакой тюремщик замирал на короткий миг или отпрыгивал на пару шагов, чтобы взять разбег, и Кори, выждав этот момент, попробовал уклониться и наудачу полоснуть мечом. Его тело, с нынешней ночи ставшее совершенным механизмом, послушно и точно отозвалось, фальката с опасным выдохом рассекла воздух, посыпались ошмётки кожи и ветхого тряпья, а тюремщик, покачнувшись, вдруг неловко застыл. Обернулся, непонимающе хлопая вылупленными глазами, разинул пасть, точно вздумал осклабиться, и вместе с этим движением часть его нижней челюсти, наискось срезанная остро отточенным лезвием иберийского меча, со шмякающим хлопком отвалилась и упала на пол, стукнувшись об камень срубленными зубами. В неровном черепе обнажились полые дыры, а изо рта, где зияла оставшаяся половина языка, засочилась коричневатая слюна.

Кори едва не вывернуло от этого зрелища, но он продолжил стоять, бешено дыша: грудь его вздымалась так, что рёбра грозились проломить кожу, пробиться острыми гранями наружу, плечи и дрожащие руки ходили ходуном, взгляд яростно ощупывал противника, а губы кривились в оскале затравленного волчонка, набрасывающегося на охотника единственно ради того, чтобы тот убрался и оставил его в покое.

Он наивно надеялся, что покалеченная тварь отступит, признав свое поражение, что не придётся доводить дело до конца, который представлялся ему довольно сомнительным и размытым, и что тюремщики просто позволят ему забрать с собой их пленника и уйти.

— Да что тебе нужно?! — не выдержав напряжения, хрипло выкрикнул он, до ломоты стискивая пальцами рукоять иберийского клинка и пугаясь звука собственного голоса. — Хочешь, чтобы я тебя убил?!

И вместе с криком, разбившим тишину и разнёсшимся от просторных стен под самые потолочные своды, он уловил неясное движение и шорох за своей спиной. Краем глаза успел заметить, как узник поднимает голову и прожигает опустошённым взглядом, словно хочет что-то сказать, но упорно молчит.

— Микель?.. — испуганно позвал Кори, не сводя глаз с застывшего напротив тюремщика, в непонимании мотающего башкой, будто пытался выгнать из уха надоедливую муху.

Где-то за массивами каменных дюн в гулкой и необъятной тишине тюремной утробы послышался отдалённый звон цепей.

Амстеллу стало дурно; осознав себя отрезанным от мира и запертым в мышеловке, он неуверенно отступил на полшага и заозирался по сторонам, не представляя, что делать дальше. Следовало прикончить изувеченного тюремщика и освободить Микеля, но он не находил в себе решимости ни на то, ни на другое: зарубить тварь не хватало духу, в Микеле же не чуялось и тени узнавания.

Кори не мог сказать с определённостью, кто из них двоих пугает его сейчас сильнее.

— Микель! — окликнул он его ещё громче надорвавшимся голосом, не выдержал и, всё-таки рискнув ненадолго повернуться к тюремщику спиной, бросился к подвешенному на стене пленнику, по мере приближения замедляя шаг.

Он наконец понял, что всё это время было не так.

От Микеля практически ничего не осталось.

Всё его туловище обвивали инкарнатные змеи, похожие на щупальца или инородные жгуты, плоть под ними затягивалась сплошной костью — совсем как та, что всегда проступала ночами на высоком лбу под завитками волнистых волос, — затвердевала плотной коркой, отливала белым никелем на скупом свету, струящемся в зарешеченные тюремные окна, и глаза его, помутневшие, будто в коме, ровным счётом ничего перед собой не видели.

— Мике… — потрясённо позвал его Кори, сходя на шёпот и колеблясь на последнем рубеже, отделяющем от незнакомого чудовища, которым обернулся лузитанец.

С запозданием он догадался, что только это отвратительное превращение и уберегло того от гибели: змеи не подпускали Вечных тюремщиков, вынуждая держаться на безопасном удалении, а кость защищала внутренние органы, храня под собой биение жизни, и стражи Старой тюрьмы решили взять своего пленника измором, подвесив его за руки и терпеливо выжидая, пока тот ослабеет и умрёт сам.

Сколько Микель мог умирать здесь в одиночестве, Кори не знал, но горло перехватило болезненным удушьем: наверное, умирать тот мог довольно долго, болтаясь подвешенным к стене, как какой-нибудь окорок в коптильне, брошенный здесь на произвол судьбы, забытый и потерявший всякую надежду на избавление.

За спиной тем временем очухался покалеченный тюремный страж, исступленно накинулся, но Кори не забывал о нём ни на миг — ловко увернулся, снова вскидывая фалькату, с которой успел от страха спаяться пальцами, и выставляя её перед собой как преграду. Гомункул бездумно набрасывался, напарывался на лезвие, ранился, но даже того не замечал, а не умеющему сражаться Амстеллу оставалось только держать удар, чтобы не упасть под этим напором: падение почти в любой драке означало безусловный проигрыш. В какой-то момент он покачнулся, попятился, сделав фатальный шажок назад, и вдруг почувствовал, как что-то обхватывает его за грудь плотным жгутом и утаскивает за собой. Вскрикнув от неожиданности, он запоздало понял, что это были змеи Микеля: то ли в его ручных тварях таким образом проявилось подсознание хозяина, то ли, пока тот был в отключке, те сумели обрести собственную волю, но целью их оказался почему-то вовсе не гомункул-тюремщик, а именно Кори Амстелл.

— Да что ты творишь?! — в панике взвыл Кори, беспомощно забившись в этих путах, а змеи с силой стягивали грудную клетку, сдавливали рёбра, опутывали новыми кольцами и целенаправленно волокли к себе. — Что ты делаешь, идиот?!

Он помнил, что одного их укуса живому существу достаточно для продолжительного паралича, но те, к счастью, кусаться не торопились. Их шкура царапала шероховатой чешуёй, и змеи были уже как будто даже не змеями, а чем-то противоестественным и инородным; они обматывали свою добычу со всех сторон, — торс, руки, ноги, горло, — подтаскивали к стене, где недвижимо висел их закованный владелец, и сколько бы юноша ни дёргался, пытаясь высвободиться, всё было тщетно.

Когда щеки коснулись липкие окровавленные волосы Микеля, а обоняние обдало слабым запахом ирреальных цитрусов, Кори вздрогнул и опомнился: к нему запоздало пришло узнавание, пускай узнавание это и было намешано с первородным кошмаром.

Тюремщик в смирительной рубашке поначалу задумчиво переминался, медлил, наблюдал за происходящим, не отваживаясь нападать, но с каждой секундой решимость его крепла, и он уже начал примериваться для броска; между тем отдалённый лязг цепей усиливался, становясь всё громче, перекатываясь от одной стены к другой — к ним, перемещаясь по запутанным ходам мусорных лабиринтов, неотвратимо приближался второй гомункул, закованный в кандалы, и шансов на спасение не оставалось почти никаких.

— Выпусти меня! — заорал Кори, отчаянно извиваясь и всеми силами пытаясь высвободиться из стальной хватки. — Выпусти! Да что ты делаешь… Мы же вдвоём с тобой здесь подохнем!..

Но Микель как будто не верил, что пришли действительно за ним; как будто он, в глубине души постигая собственное уродство, боялся, что его оставят здесь теперь, когда он не человек, а всего лишь жалкая человеческая тень, сотканная из испитого проклятья, белой кости и алых змей, и Кори становилось дурно от мысли, что всё напрасно, что настоящий Микель далеко, а безликое чудовище, занявшее его место, никогда не поймёт, не поверит и не отпустит.

— Выпусти… — взмолился Кори, еле шевеля языком и теряя способность внятно говорить, а в ушах стоял всё нарастающий грохот и дребезг цепных звеньев. — Я не сбегу! Я буду здесь, пока не освобожу тебя! Клянусь… Чёрт, да я за тем же и пришёл, чтобы тебя спасти!..

Микель его совершенно не слышал, змеиные тулова сжимались всё крепче, сдавливая тисками грудь, опутывая по рукам и ногам, и смерть дышала в затылок, смерть смотрела в лицо, смертью истекали стены Старой тюрьмы, проливая на склепный пол предрассветный сумрак. Что бы Кори ни рассчитывал найти, отправляясь в это мертвячье логово, ожидала его здесь только глупая и мучительная смерть.

Страх, который до этого момента дремал в анабиозе, вдруг пробился сквозь ватное непонимание; страхом полоснуло, как ржавой фалькатой: неужели, отважившись сунуться в Старую тюрьму, он всерьёз надеялся выбраться из неё живым, да ещё и с Микелем в придачу?

— Пусти! — взвыл он — пронзительно, истерично, по-детски беспомощно, — но было уже слишком поздно, да и мог он теперь разве что барахтаться тонущим щенком.

Тюремщик, наконец-то уяснивший, что тощий приблудный человечек, вооружённый острым ножиком-серпом, больше не представляет ни малейшей угрозы, ощерил оставшуюся половину челюстей. Шевельнул затёкшими плечами, утянутыми смирительной рубахой, чуть присел перед прыжком, и Кори, задыхаясь от ужаса, отчётливо понял: вот сейчас он бросится на них, и этим всё закончится.

Адреналиновая горечь с привкусом толчёного турмалина хлынула в рот, заполняя отравленной слюной, руки предательски затряслись, перестали слушаться, пальцы безвольно разжались, практически теряя меч, как вдруг змеиная хватка ослабела.

Хватка ослабела, и в ту же самую секунду коралловые змеи, только что сжимавшие его в убийственных объятьях, выпустили, соскользнули и выстрелом метнулись навстречу тюремщику, обрывая его разбег, сбивая с ног и крепко оплетая каждую конечность. Кори непроизвольно пошатнулся и рухнул почти что навзничь, выронив откатившуюся на пару сантиметров фалькату. Потянулся, торопливо сцапал, чтобы не лишиться своего единственного оружия, и быстро вскочил на ноги, пошатываясь точно в делирии.

Затаив дыхание, он смотрел, как каждый жгут перематывает у самого основания ноги и спеленатые рубашкой плечевые суставы, как змеи прогрызают ткань, добираясь до землистой плоти, а после, хорошенько обхватив петлёй лассо ещё и шею, одним махом ломают гомункулу все кости, срывая начисто, до ветхих ошмётков кожи, мяса и связок, и оставляют тулово валяться нелепым куском бесполезной плоти рядом с выдранными культями. Из шеи тюремщика тут же заструилась темноватая жидкость, резко и тошнотворно пахнущая перегноем и разложившимся недельным трупом, а его голова, хранящая на себе гримасу предсмертной агонии, со стуком покатилась по полу, нарезая неровные круги, и замерла подле мусорной кучи, уставившись на взбунтовавшихся узников белками выпученных глаз.

Ставший свидетелем этого точного и расчётливого убийства, Кори совсем потерял способность шевелиться — стоял, стискивая до боли в костяшках свой бесполезный меч. Он боялся, что его постигнет та же ужасная участь, но безмолвное чудовище за спиной не торопилось. Змеи ползали у ног юноши, укладывали крошечные головки на мыски его промокшей обуви, смотрели чёрными бусинами глаз — почти осмысленно, чуть ли не покровительственно, — и Кори хотелось разрыдаться, потому что он пришёл сюда за Микелем, но самого Микеля здесь не было и в помине.

— Мике… — окликнул он без особой уже надежды, и память родной земли, пробившись сквозь чуждые буквы и языки, играючи подменила звуки, превратив португальское имя в понятное слуху «Михе».

Микель Тадеуш, той частью, что ещё осталась от него, вдруг отозвался на знакомый голос, приподнял голову, ставшую похожей на скелетный слепок, и окинул его водянистым взглядом, за которым где-то далеко, на самом колодезном дне души брезжила слабая живая искра, но и этого хватило, чтобы Кори приободрился.

— Да похуй! — ругнулся он, и это крепкое словцо, ставшее первым осмысленным, что сорвалось с его языка за время пребывания в Старой тюрьме, как ни странно, вернуло ему способность соображать и двигаться. — Похуй! — ещё злее прорычал тогда он, бесясь на самого себя и свои трясущиеся руки. — Я всё равно тебя вытащу, а там разберёмся!

Монотонный звон волочащихся по полу цепных звеньев стал слишком реальным, и Кори, резко обернувшись на шум, увидел показавшегося из-за мусорной кучи второго обитателя тюрьмы.

Цепному стражу не было дела ни до убитого товарища, ни до беспрецедентного вторжения маленького и до безрассудства храброго человечка в уединённую цитадель — он размеренно двигался навстречу, чтобы учинить над заключённым самосуд, и в этом, как запоздало понял Кори, содержались его суть и предназначение. Казалось, будто всё отчаяние сотен и тысяч острожников, томившихся когда-то в здешних стенах, сплелось в одного этого гигантского гомункула, точно так же как и всё безумие утративших надежду людей вылепило из себя связанную смирительными одеяниями тварь.

Испытав ужас такой силы, что почти повалился на подкосившихся ногах, Кори развернулся к Микелю, схватился за железа, которыми тот был прикован к стене, и дёрнул изо всех сил, не веря ни на грош, что сможет их вырвать. Пульс колотился в висках, едва их не прошибая, отсчитывал драгоценные секунды, а цепи, накрепко вмонтированные в кладку, не спешили поддаваться.

Он хотел освободить Микеля и удрать вместе с ним из тюрьмы, не ввязываясь в бой, но уже понимал, что планам его сбыться не суждено: дребезг за спиной звучал всё ближе, всё громче, всё опаснее. Отчаявшись, юноша ухватил фалькату обеими руками и, зажмурившись, сдуру рубанул по толстенным звеньям, однако лезвие только напоролось на них, угрожающе загудело, точно вот-вот собиралось переломиться, выбило искры, зажигая короткую бенгальскую вспышку, и с визгливым скрежетом соскользнуло.

Загнанно дыша, Кори опустил фалькату и быстро обернулся к тюремщику.

Тот оказался ближе, чем он ожидал, возвышаясь прямо над ними бугристой глинистой глыбой. Ухватившись за собственные цепи, тюремщик размахнулся и обрушил их свободно болтающиеся концы с заточенными кольями, выдранными из кладки и сохранившими на себе остатки накрепко прикипевшего камня, мальчишке на голову.

Кори отпрянул, а железные колья вспороли пол у самых ног прикованного к стене Микеля, разбрызгивая в стороны серую крошку и взметая клубы белесой пыли. Тюремщик подтянул к себе цепи, покосился на измождённого узника, словно раздумывал, взяться сразу за него или сперва разобраться с досадной мельтешащей помехой-Амстеллом, и, остановившись на первом варианте, направился прямиком к стене, подхватывая гремучие подвески для нового удара.

— Не смей! — срывая голос, дико заорал Кори, бросаясь наперерез, действуя по наитию и плохо соображая, что творит. Вскинул фалькату, собираясь рубануть по жилистой руке, но не успел: одна из цепей, просвистев в воздухе, стегнула поперёк груди, выбивая дыхание и отшвыривая на несколько метров.

Он рухнул на груду мусора, со всего размаху приложившись затылком обо что-то жёсткое, от боли на мгновение ослепнув и выронив оружие, а Вечный тюремщик, оставив на время закованного пленника в покое, нехотя развернулся к докучливому вторженцу, мешающему исполнять завещанные от начала веков обязанности.

Видя приближающегося гомункула, Кори заёрзал на осколках, но перед глазами всё плыло, тело почему-то не слушалось, мышцы сдавали, рвались тысячами мелких волокон, а ноги и вовсе отказывали, с каждой новой безуспешной попыткой возвращая обратно на ту же гору битого кирпича. Нить с кораллами порвалась, бусины разлетелись по камням, точно брызги крови, и юноше на короткий миг помстилось, что это его собственная кровь разлилась здесь повсюду. Он шарил руками, пытаясь отыскать и ухватить выпавший меч, но нигде его не находил, и парализующий страх вязал конечности синдромом старой ведьмы, превращая в беззащитную жертву.

Пока гомункул наступал, подбирая для очередного удара грохочущие цепи, прикованный к стене Микель коряво повернул голову, наблюдая за происходящим; глаза его, по-прежнему тёмные и мутные, опасно сузились, а коралловые змейки зашевелились, возвратились к его ногам, поползли вверх, добираясь до цепных звеньев и старательно их расшатывая. Металл распрямился, руки со вздувшимися и распухшими суставами напряглись, потянули и разорвали оковы с треском лопнувшей тряпки.

Гомункул застопорился, непонимающе обернулся, сталкиваясь с новым врагом, а резвые змеи тотчас устремились к нему, оплели со спины, хитро обездвиживая, но справиться так же легко, как и с пеленатым собратом, не смогли: их хватали за хвосты, стаскивали, раздирали пополам, сбрасывали на пол и топтали, оставляя дёргаться в конвульсиях и истекать черничной кровью.

Получив секундную передышку, Кори приподнялся на локтях, стал озираться, выискивая потерянный меч, и наконец обнаружил тот неподалёку на полу. Не доверяя больше своим конечностям, он перекатился на бок и потянулся к нему, сползая с мусорной кучи и хватаясь пальцами за спасительную рукоять. Встал на четвереньки, чутьём угадывая, что, пока беспомощен, Микель сделает всё возможное, чтобы не позволить тюремщику до него добраться. Поднялся на нетвёрдые ноги и выпрямился, с усилием удерживая равновесие.

Змеи безуспешно пытались стреножить гомункула, сочились тягучей рудой, на полу снова набирались чёрные лужицы, напоминающие о стенах пещеры, замазанных кровью, и каждая секунда промедления могла оказаться для кого-нибудь из пленников Старой тюрьмы последней.

Хорошо это сознавая и чувствуя, как страх внутри него потихоньку уступает место дремавшему до поры до времени бешенству, Кори размахнулся — глупо, нелепо, точно ребёнок, браво рубящий игрушечной сабелькой крапиву в канаве, — и ударил тюремщика не глядя, попадая куда придётся и с омерзением ощущая, как лезвие втыкается в слоновье бедро, тягуче-медленно и маслянисто надрезает чужую плоть и с непривычки в ней увязает. Перепугавшись, Кори выдернул застрявшую фалькату; на него замахнулись цепью с кандалами — он ухватился за цепь свободной рукой, не давая ударить, его дёрнули — он поволочился следом, спотыкаясь и практически на ней повисая. Первый бой больше походил на беспорядочную свалку, где его швыряли как мячик, а он только и мог, что остервенело кусаться в ответ.

Коралловые змеи умирали и возрождались, опутывали тюремщика, срывались им же, снова и снова бились и корчились в кровяных лужах на затоптанном полу. Понимая, что дело кончится плохо, если срочно не прекратить это марионеточное безумие и не сделать что-нибудь толковое, Кори выпустил цепь, по инерции отбежал на два шага и, решившись на самоубийственную выходку, бросился прямо на гомункула.

Некогда хилое и бестолковое тело, с этой ночи ставшее умелым и сильным, мгновенно отозвалось, спружинило в коленных суставах, и Кори в одном безумном прыжке смог одолеть высоту своего противника. Сам себе изумился, запрыгнув ему на плечи — словно маленький Давид, вплотную подобравшийся к Голиафу, — ухватился, превозмогая омерзение, свободной рукой за бугристое навершие черепа, размахнулся и сквозь дробный хруст разломанных костей всадил остриё фалькаты гомункулу прямо в глаз.

Лезвие тут же застряло, отказавшись проходить расширенной серповидной кромкой; тюремщик взвыл, вскинул мощные руки, норовя сбросить или зашибить цепями, из проколотого глаза засочилась желтоватая слизь, перемешанная с костяной крошкой. Кори, окончательно трогаясь рассудком и понимая, что мир его больше никогда не будет таким же чистым, светлым и радостным, каким был всего пару дней назад, с истошным и жутким воплем надавил на рукоять меча, наваливаясь на него всем своим весом и проталкивая клинок глубже в пробитый череп.

Что-то ударило его на излёте в плечо — кажется, то была цепь; черепушка гомункула треснула, раскололась, фальката провалилась по самое основание, прорезая её насквозь и выступая из затылка, а не удержавший равновесия юноша рухнул на пол, словно неудачливый наездник, сброшенный разъяренным быком. Тело от удара потеряло всякую чувствительность, и он поспешно вскочил на ноги, не чувствуя боли, пока тюремный страж на его глазах медленно заваливался набок подсечённым колоссом. Рукоять меча всё ещё торчала из его глаза, и Амстелла, разлучённого с оружием, охватил панический ужас. Не дожидаясь, когда гомункул упадёт, он подлетел, ухватил клинок и рванул изо всех сил, с трудом выдирая его из раздробленных костей. Страх, что весь этот кошмар продолжится по новому адожному кругу, был так велик, что Кори набросился на поверженного противника, беспорядочно нанося удары, не понимая, что режет, не замечая, что иногда по нечаянности кромсает и хвосты израненных змей: ему казалось, что гомункул вот-вот оживёт, и он бил его и бил, бил и бил до тех самых пор, пока землистая глыба не превратилась в одно сплошное синюшное месиво. Напоследок он, еле удерживая у горла подступающую рвоту, саданул по шее, но с первого раза перерубить не сумел и долго бездарно кромсал, втыкая затупленную кромку фалькаты в лиловое мясо, а из разрастающейся раны текла тёмная слизь и шёл едкий компостный дух.

Когда гомункул умер, перестав подавать признаки жизни, Кори ещё долго стоял над ним, сипло дыша, глотал слезы, размахивался, тыкал мечом в перемолотый фарш, пугано вздрагивал плечами, принимая посмертные сокращения мышц за живое копошение, снова рубил, а потом запрокидывал голову и выл одиноким волчонком на тающие звёзды, еле различимые в прорехе тюремного свода.

Наверное, он и сам бы упал подкошенным стеблем, потеряв сознание после всего, что случилось с ним сегодня, если бы только имел на это право.

Если бы только позади поверженного чудища не стояло сейчас чудище другое, куда более опасное и непредсказуемое, но чудище родное, за которым пришёл и без которого покинуть стены осиротевшего здания никак не мог.

Впрочем, все они здесь были чудищами — страшными, лютыми, — и сам Кори теперь уже больше ничем не отличался от инфернального лузитанца.

Безвольно удерживая в руке перепачканный тёмной слизью меч, он двинулся навстречу Микелю, пошатываясь и оступаясь на каждом шагу. Не дойдя до него, всё такого же полуживого, с бессмысленным пустым взглядом, коматозного, окостеневшего и опутанного чёрт поймёшь откуда растущими змеями, Кори разжал пальцы и нарочито выронил фалькату в знак мирных намерений, приближаясь, словно к взбесившемуся зверю, готовому отгрызть и хозяйскую руку, если только та по неосторожности потянется к холке.

Замер у самых ног, заглянул в почерневшие глаза. Опасливо потянулся, обнимая за плечи, притягивая к себе и уже смелее стискивая в объятьях, хотя всё его тело заходилось крупной дрожью от прикосновения к дикой и чуждой сущности.

Этот самоотверженный поступок ничем не помог: Микель, несмотря на то, что битва закончилась и он освободился из плена, вменяемее не стал. Что-то повредилось в его рассудке, теле и духе, и, вместо того, чтобы обнять Кори в ответ, он жадно втянул ноздрями пропитанный кровью воздух. Медленно огляделся по сторонам, и его губы, обведённые по контуру белой костяной маской, озарила жутковатая блуждающая улыбка.

— Да что с тобой?! — зарычал Кори, глядя в меловое, как гипсовый слепок, лицо мужчины и задыхаясь от страха при мысли, что ему никогда уже не вернуть прежнего Микеля, пусть и расколотого проклятьем надвое, но всё-таки — сознательного, всё-таки — живого, что теперь на месте него останется вот эта сумасшедшая, одержимая тварь, не слишком отличающаяся от убитых только что тюремщиков. — Очнись, твою же мать!

Размахнулся, хлёстко ударяя по отвердевшей щеке — голова Микеля качнулась как на шарнирах, но узнавания в залитых грязной водой глазах ни крупицей не прибавилось.

Оно, это потерявшее себя существо, которым обернулся Микель Тадеуш, просто бесцельно покачивалось, не двигаясь с места, смотрело в пустоту, а Кори, глотая слёзы, в отчаянии снова и снова тянулся к нему, хватал за плечи, стискивал их и беспомощно утыкался лбом в вяло вздымающуюся грудь.

Змеи ползали у ног, истаивали; близился восход, и, хотя в тюрьме всё ещё царил безвременный сумрак, талый утренний свет уже сочился сквозь зубастый витраж её битых стёкол. Кори долго стоял, впившись в изодранный, перемазанный кровью коверкот и сминая его трясущимися пальцами, пока не почувствовал, как тело под ними обмякает, и Микель, прогибаясь в обессилевших ногах, начинает оседать на тюремный пол.

Тогда он подхватил его под мышки и, осторожно придерживая, вместе с ним опустился на холодные плиты, а Старая тюрьма, в этот сумеречный час по-особенному серая и безликая, затянула свою предрассветную колыбельную — ветром в потолочных балках, шорохами в мусорных кучах, тихими вздохами призрачных арестантов, по распорядку выходящих на прогулочный круг, и хлопаньем птичьих крыльев высоко над проломленной крышей.

Chapter Text

Эфиры забытой тюрьмы, переплетённые пальцы,
шрамы в запястьях, слов пустых сор.
Я собираю мозаику, ты — тоже,
вроде бы это на что-то похоже, ткётся узор.

Мы достаём из карманов секреты,
души напуганы, души — раздеты,
пахнет твоя мадерой и летом,
а от моей тянет хрустким стеклом.

Неба глазурь на осколки разбита,
всё нам отпущено, всё позабыто…

Чудовище поверхностно дышало в нетвёрдых объятьях, а воздух Старой тюрьмы разил эфирами эвтаназии и приторного разложения. Кори, поначалу с внутренним трепетом касавшийся оплетённого змеиными жгутами тела, теперь удерживал его крепко, заботливо, скользил кончиками пальцев в спутанных волосах, разлепляя кровавую корку, и успокаивающе гладил подрагивающие лопатки, более ни на что уже не надеясь.

Сутулые стены, усеянный осколками пол, обрубки гомункулов, предрассветная дымка на сиреневом небе, сочащийся в окна туманный свет, пляска пыли — всё потеряло смысл, всё превратилось в пустую декорацию, в битый алтарь разорённого храма, из которого вынесли статую Спасителя.

Ничто уже не имело значения, и Кори, всё глубже погружающийся в своё отчаяние, продолжал бездумно гладить замершего в его руках Микеля. Неподвижно сидел, устроив всклокоченную голову у себя на коленях, и зачарованно выводил узоры по запёкшейся грязной слюде, глядя в ничуть не прояснившиеся, всё такие же пустые и отрешённые глаза, и стараясь не внимать обречённым мыслям, зарождающимся, точно мыши из тряпок.

Он сидел так очень долго и, кажется, успел ненадолго отключиться, а когда очнулся, вздрогнув всем телом и вскинув голову с болезненным хрустом шейных позвонков — Микель по-прежнему продолжал неподвижно лежать в его ногах, только веки у него теперь смежились и алебастровая белизна постепенно, миллиметр за миллиметром, сходила с лица.

Кори встрепенулся, провёл ладонями по его груди с изорванным коверкотом, но змеи тоже исчезли, будто их никогда и не было: ни чешуйчатых хвостов, ни костяной маски — ничего инфернального в нём не осталось, а на смену по крупицам возвращалась человеческая сущность.

— Микель! — взволнованно позвал Кори, тормоша его за плечи и до боли прикусывая губы. — Микель, ты меня слышишь?! Да очнись же ты!

Он трогал его шею, отыскивая слабый ненадёжный пульс, бьющийся через раз, растирал щёки, оставлял лёгкие, почти ласкающие, пощёчины и напряжённо вглядывался в бледное, обескровленное лицо.

Долго-долго звал, пробиваясь к нему сквозь пелену восковой комы, оплавляющей сознание свечным нагаром, и блуждающий в холодном бреду Микель в конце концов услышал его, медленно разлепил лунные глаза, растерявшие цвет, но вернувшие осмысленность. Вяло шевельнул губами, не поворачивая головы, обвёл тюремные своды расфокусированным взглядом из-под дрожащих век, прикрыл их и попытался что-то сказать, но голос повиновался плохо, сорванные связки выдали обрывистое сипение, и он закашлялся, болезненно сотрясая изрезанную грудь.

Кори молчал, впившись пальцами в ткань его пальто, кусал истерзанные и потрескавшиеся губы, хмурил лоб намертво врезавшейся морщинкой и бездумно, но горячо молился: без адресата, без слов, одним только порывом измученной души.

Наконец Микель, кое-как совладав со своим голосом, еле различимо прошептал:

— Это моя вина… Прости меня, милый юноша.

— Не твоя! — стискивая зубы, выдохнул потерянный и изнурённый Кори. — В этом городе на каждом шагу чертовщина творится — нужно было сидеть взаперти и трястись от каждого шороха?

Микель поднял ослабевшую руку, потянулся к мальчишескому лицу, перепачканному пылью и брызгами крови.

— Что ты сделал с собой? — тоскливо спросил, обводя подушечками пальцев его губы, и в этот миг Кори понял: он всё видит, всё понимает, и скрывать правду бесполезно.

— А что ещё мне оставалось делать?! — огрызнулся, только крепче стискивая в пальцах шерстяную ткань пропитанного кровью пальто. — Как ещё мне было тебя отсюда вытащить?

— Ты смелый menino, — выдохнул Тадеуш: грудь его тяжело вздымалась под каждым вдохом, но рука продолжала гладить нежное лицо, хоть и удерживал он её на весу с огромным трудом. — Я счастлив, что ты жив. Но грущу, что ты теперь тоже проклят…

— Я не… — предпринял жалкую попытку Кори, памятуя о даденном брухо обещании никому не рассказывать об их сделке, но Микель раздражённо поморщился, словно без слов говоря: «Хватит врать, глупое ты дитя». Обвёл беглым взглядом шею, лицо; насильно обхватил за затылок, заставив склониться, запустил пальцы ему в чёлку, отвёл её со лба и пристально вгляделся в его глаза, будто находил в них что-то, одному ему понятное и известное.

— Да плевать! — рявкнул Кори, впервые и сам уловив в себе что-то не то. Ужаснулся, поспешно выпрямился, сбрасывая с себя его руку — эти разговоры сводили его с ума своей откровенностью и пугали так, что хотелось орать и швыряться обломками тюремных стен. — Ты проклят, я проклят — удобно же, блядь! Не смей только подыхать, скотина…

— Постараюсь не… — Микель закашлялся, скорчился от боли, и было видно, что обещание это дается ему нелегко и нет ни малейшей уверенности, что получится его сдержать. — Постараюсь, мальчик. Из нас выйдет хорошая семейная парочка maldito…

— Ты, сука, вижу, в полном порядке, — прорычал Амстелл, не выдержав последнего замечания о семейном сходстве и окончательно взбесившись от смущения. И тут же выпалил: — Нужно найти врача!

— Не нужно, — покачал головой Тадеуш, вцепляясь ему в запястье и удерживая от этого порыва. — Поверь мне, мальчик, не нужно. Ну, погляди на небо: скоро рассвет, кого ты отыщешь? Ты ведь знаешь, что случится на рассвете.

— Тогда я… отведу тебя домой, — вконец растерявшись, выдохнул Кори, со смешанным чувством паники, беспокойства, унижения, надежды и несмелого сладкого счастья, растекающегося по венам, хватаясь за последнее средство, как утопающий за соломинку. — Ты же где-то на Алиадуш живешь? Тут должно быть недалеко.

— На Алиадуш, верно, — губы Микеля расползлись в вялой улыбке. — Я давно хотел привести тебя к себе в гости, да ты всё сбегал, и становилось не до того…

— Заткни свой рот и поднимись как-нибудь! — поторопил его Кори, нервозно поглядывая на небо, с каждой минутой всё светлеющее за мутными стёклами тюремных окон — больше всего сейчас он боялся не успеть, боялся, что Микель, только-только возвратившийся к нему, растает прямо в руках, утечёт песком сквозь пальцы, растворится в первых лучах восходящего солнца, снова обрекая терзаться и ждать.

Он подобрал фалькату, стряхнул с неё тёмную слизь и шматки мёртвой плоти, с брезгливостью отёр о штанину и сунул в ножны. Потом подошёл, пошатываясь, к Микелю и попытался его поднять.

Вес чужого тела, опустившийся на плечи ощутимым грузом, придавил Кори к земле и чуть не уронил с ослабевших ног. Амстелл покачнулся, кое-как выровнялся, поддерживая мужчину рукой за пояс и стараясь не давить на возможные раны, и медленно побрёл с ним мимо мусорных куч, надеясь хотя бы теперь, когда их больше не преследуют Вечные стражи, спокойно отыскать выход из Старой тюрьмы.

Дверь обнаружилась за приваленными к ней бетонными балками — Кори, твёрдо уверенный, что ещё вчера вряд ли сумел бы даже пошевелить эти массивные блоки, из последних сил распинал их, столкнул с пути, обрушив на мусорную кучу. Перелез через помеху, рывком сдвигая с места тяжёлый засов, засевший в пазах и вросший трухлявой древесиной в металл. Распахнул дверь, вернулся к Микелю, безвольно прислонившемуся к стене, и вывел на мощённые брусчаткой улочки, теснящиеся домами и пронизанные нитями Чёрной Вдовы, сквозь туманную изморось пролившегося недавно дождя плетущей потихоньку рассветное полотно.

Никогда ещё в его жизни Амстеллу так отчаянно не хотелось, чтобы ночь загостилась подольше, а солнце, зацепившись на горизонте за какой-нибудь башенный шпиль или милосердный крест, замешкалось на десяток спасительных минут.

Микель старался шагать быстро, игнорируя боль, и не опираться на мальчишку сильнее, чем тот мог выдержать. Они пробирались по опустевшим улочкам, то взбегающим на холм, то спускающимся в низину, прячась в хвосте уходящей ночи от безжалостного и неминуемого рассвета. Под каблуками одиноко постукивала мокрая брусчатка, мимо в бесцветном мареве проносились серенькие и невзрачные домики в три, четыре и пять этажей, с коваными решётками балконов и обшарпанными тентами закрытых до утра магазинов, с витринами, за которыми попадался то обыкновенный книжный или сувенирная лавка, то мастерская по изготовлению гербовых печатей, штандартов и фамильных перстней, то винный погребок.

Свернули на Алиадуш, где потрёпанные домишки сменились зданиями другими — монолитными, новыми и прилизанными, из серого гранита, с богатой лепниной, украшающей фасады. Пришлось подниматься в гору, и сразу стало тяжелее идти: Микель замирал, хватался пальцами за стены, подолгу так стоял, восстанавливая дыхание — он говорил, что перед глазами у него плывёт, что в теле нездоровая лёгкость, а конечности немеют, видно, от потери крови.

Говорил он всё это так буднично и равнодушно, что Кори становилось дурно, он подхватывал лузитанца под руку, насильно перекидывая ту обратно себе через плечи, и силком тащил дальше; над ними поминутно светлел полупрозрачный купол, под ногами начинали удлиняться тонкие призрачные тени, но двигаться быстрее никак не получалось, и они тащились со скоростью впадающей в спячку мухи.

Сколько это длилось, Кори сказать не мог, но в какой-то момент Микель потянул его за собой, уводя проулком в тенистый дворик, хранящий сырость, запахи плесневелого камня, душных погребов, кошачьей мочи и пролитого на мостовую морковного варенья.

Подъезд встретил сонным полумраком, а марш отполированных и затёртых ногами ступеней — восхождением на Джомолунгму; Кори задыхался, волоча за собой мужчину, по временам на короткий миг теряющего сознание, норовящего рухнуть с лестницы и утащить за собой и своего спутника. Впивался пальцами Микелю в ребра, стискивал пальто, ломая ногти об плотную ткань, и повисал на одной руке, вцепившись в перила. Потом кое-как подтягивался, делал ещё два шага и как мог тормошил мужчину, чтобы тот не повисал на нём убийственным грузом: полуночные силы стремительно его покидали, и он ощущал себя почти так же жалко и никчёмно, как до знакомства с магическим зельем.

— Скажи мне номер квартиры! — наконец сообразил потребовать он, понимая, что ещё немного — и обмороки Микеля сделаются затяжными: израненному телу требовался отдых, и оно принудительно погружало своего владельца в глубокий сон.

— Семьдесят семь, — произнёс Микель. И, отыскав силы довольно улыбнуться, добавил: — На что только не пойдёшь, чтобы затащить тебя к себе, а, юноша?

— Заткнись! — выдохнул Кори, которому все эти шуточки вставали поперёк горла — он и сам сейчас был еле живой. — Заткнись и лучше шевели ногами, придурок! Ты тяжёлый как слон!

— Что за неэстетичное сравнение? — вяло пробормотал обиженный Микель. — Да разве я похож на слона?..

— Закрой рот, а то дам по башке, — пообещал Амстелл, щуря глаза и стараясь за плывущими кругами фиолетовых, чёрных и ржавых цветов, застилающими ему видимость, разглядеть в предрассветных сумерках дверные таблички с номерами квартир.

Конечно же, нужную дверь он благополучно пропустил — у Тадеуша, раздолбая с большой буквы и узкой дорожки, даже такой банальной мелочи, как номерная табличка, и то не было: между семьдесят шестой и семьдесят восьмой притулилась невзрачная дверца, обитая серой искусственной кожей, и Кори, переползая туда-сюда по лестничной клетке, наконец облокотился на стену подле неё и прислонил лузитанца, провалившегося в очередное забытьё.

Видя, что едва ли добьётся от раненого мужчины хоть каких-нибудь указаний, сунул руку сначала в левый карман и тут же вырвал, напоровшись на стекло: сразу вспомнилось, как они коротали время на крыше, где Тадеуш сетовал, что винтажный портвейн им никак не распить — впрочем, вот теперь-то было не распить уже точно, коль от бутылки остались одни битые осколки. Выдернув стеклянную занозу, оставившую тонкий неглубокий порез, Кори стал осторожнее и во второй раз в карманы полез уже осмотрительнее, тщательно избегая острого крошева и забираясь пальцами как можно глубже, до самого дна.

Ему попадались монеты, портсигар, люциферовы спички — всё что угодно, кроме ключей.

Стараясь не порезаться вторично, Кори поспешно вытащил руку и запустил её во второй карман, понимая, что в любой момент солнце может преодолеть кромку горизонта, и тогда ему останется только позорно торчать под дверью, не зная, как в неё постучать, и собственными терзаниями доводить себя до истерики.

Нужно было очутиться внутри, самолично отрезав себе все обратные пути.

С этими мыслями он лихорадочно перерывал содержимое правого кармана и среди неопознанных бумажек, новой россыпи звонких монет, увесистой связки ключей от Casa com asas, изрядно затрудняющей поиски, странного холщового мешочка с двумя кубиками внутри и вскрытых пачек с сигариллами, крошащимися в пальцах мелким и отсырелым табачным листом, наконец-то обнаружил небольшую связку из двух ключиков-близнецов.

Поспешно отпер замок, от нервов промахиваясь мимо скважины, распахнул дверь и уже без лишних нежностей втащил Микеля внутрь, захлопывая за собой пошарпанную створку и поворачивая для надежности защёлку на пару оборотов.

После этого, мгновенно ослабев, словно все тяготы минувшей ночи разом обрушились на него, он сполз на пол, не находя в себе сил даже оглядеться по сторонам, и притиснул лузитанца к себе, чувствуя, как чужое тело под пальцами понемногу истончается, оборачивается дымом, развеивается сигаретным смогом, будто Микель Тадеуш сам весь был соткан из смолистой отравы, которую так любил.

Закрыв глаза, Кори откинулся затылком на стену, по нечаянности приложившись до отупляющей боли и неловко напоровшись на перекинутую через плечи фалькату, и замер так, боясь даже пошевелиться, чтобы увидеть и постичь пустоту.

Долго сидел, плывя гудящей головой, а спустя пять бесконечно долгих минут не заметил, как рухнул в сон без сновидений, больше похожий на летаргию затерянного в лесу златовласого принца Талия.

❂ ❂ ❂

Он очнулся лишь через несколько часов — сколько прошло времени точно, Кори не знал, — и почувствовал у себя на коленях чей-то вес. Разлепил опухшие глаза, скосил их вниз, стиснул пальцами хлопковую рубашку, перемазанную запёкшейся кровью, вдохнул солёного металлического запаха и едва не подскочил на ноги, но и на это сил не нашлось: пробуждение походило на полубред, прихожая, которую толком даже не успел разглядеть, плыла и двоилась размытыми стенами, голова нещадно кружилась. Кори нащупал на шее Микеля жилку с размеренно бьющимся пульсом, убедился, что мужчина дышит, покрепче прижал его к себе и, будучи неспособным доползти самому и дотащить раненого до какого-нибудь дивана или кровати, прямо тут же снова забылся в очередном бреду.

В его болезненном, воспалённом мозгу метались сшитые грубыми нитками химеры, пылали древние, времен династии Меровингов, галльские леса и крутилась нелепая песенка про короля Дагоберта, запомнившаяся с детства и оставившая не самый приятный отпечаток — чумной, тошнотворный, присыпанный прахом и пылью канувших в лету веков. Раскидистые приземистые дубы трещали огненными кронами, выстреливала искрами крушина и разил тлетворным запахом сворачивающий обожжённые лепестки жасмин. Плоть оборачивалась костью так стремительно, что Кори в этом сне падал на колени, блевал чем-то ядовитым, жгучим: испитое зелье всё ещё творило с ним уродливую алхимию, и мучительные сны, должно быть, исходили из пропитанных ядом мозговых клеток.

Потом он видел чуждых ему людей, размалёванных и разодетых в яркие карнавальные костюмы — люди держали в руках черепа и кости, плясали, запрокидывая головы в шаманском стазе так, что проступали острым копьём кадыки, курили толстые сигары, похожие на жирных навозных червей, пели монотонные песни, и от этого экзотического зрелища делалось так гадко, как ещё никогда не бывало прежде: Кори знал, что всё это — не его, постороннее, наносное, влитое вместе с проклятьем и подселённое в голову на манер паразита, намертво впившегося щупальцами и не желающего никуда уходить из нового жилища.

Когда он проснулся и понял, что ему чуточку полегчало, в прихожей уже сгустились сумерки серых теней. Кори покосился вправо — там коридор упирался в стену и разветвлялся, уводя в оба конца. Оттуда ещё струился свет, бледными пятнами заливая пол, и юноша, понимая, что сон посреди прихожей здоровым быть по определению не может, с трудом выбрался из-под Микеля, поднимаясь на ноги и пытаясь взвалить его себе на спину. Микель пробуждаться отказывался наотрез, пребывая в подобии комы, и Кори, каким-то чудом сумев перекинуть его руки себе через плечи, медленно побрёл вместе с ним к перекрёстку двух комнат.

Там, застыв на мгновение и бегло определив, что слева от него находится кухня, сомнамбулой свернул в противоположную сторону, толкнул неплотно прикрытую дверь из светлого дерева с мутным блёром матового стекла и предсказуемо оказался в спальне. Коротко мазнул взглядом по стенам, натыкаясь на полки, картины, безделушки и книги, но ничего из окружающей обстановки не запомнил и остановился на широкой двуспальной кровати, незастеленной, белеющей спутанными простынями, скомканным одеялом, отброшенным к дальнему краю, и раскиданными подушками: одной — смятой, другой — лишь слегка потревоженной, видно, во сне. За кроватью стоял узкий шкаф, чернел метр свободного пространства и слепило глаза серым прямоугольником окна, показывающего статичные картинки пасмурного и неприветливого вечера.

Нацелившись на кровать и игнорируя всё остальное, Кори кое-как дополз до неё, упав вместе с Микелем на спружинивший матрац, ощутил под собой прохладную ткань, обещающую полноценный и целительный отдых, и, соскребая остатки сил, подтащил лузитанца повыше, устраивая его голову на одной из подушек. Скинул со спины сослуживший верную службу меч, опустил на пол, на последнем издыхании расшнуровал обувь и подхватил одеяло, укрываясь вместе с мужчиной: в голове его не осталось ни одной предосудительной мысли — Кори прекрасно понимал, что с тем же успехом они могли бы делить постель и в лазарете для тяжелораненых, большой разницы не было.

Некоторое время он безотчётно пялился в окно, наблюдая, как быстро бегут по небу мрачные тучи, набрякшие туманами и водой, огибая крыши высоток и обползая их откормленными боками, как гнутся под хлёсткими ударами ветви деревьев, осыпая на асфальт зелёную листву — шторм уходил, покидал Португалию, обернувшись дождём и порывистым ветром, то налетающим, то покладисто стихающим, а воздух оставался тёплым, пропитанным влагой, окроплял пальцы тончайшей пылью и с трудом проникал в лёгкие.

Здесь, в квартире, от сырости делалось стыло и промозгло, и Кори укрылся одеялом по самые плечи, закрыл глаза и вслушался, как за его спиной дышит Микель. Потом, немного успокоившись, сквозь полубред бесноватого карнавала вновь принялся скользить взглядом по широкому белому подоконнику, заваленному рубашками, музыкальными дисками в треснутых футлярах, сигаретными окурками, выползающими через край переполненной пепельницы, и заставленному пустыми чашками из-под кофе и бокалами с бордовым винным осадком на донышке. Там же валялась разбухшая пробка от портвейна, вырвавшаяся на волю из узкого корсета бутылочного горлышка и утратившая былую стройную талию, там же лежали скомканные и явно ношенные не первый день носки, к которым лучше было лишний раз не принюхиваться, а рядом с ними, потрясая воображение Амстелла своей нелепостью и наводя на мысли о не пройденной точке взросления, обретался легко узнаваемый зелёный брелок-тамагочи: яйцо на стальной цепочке с дисплеем и несколькими кнопками.

— Придурок, — прошептал Кори. Высунул из-под одеяла руку, потянулся, со второго раза хватаясь за кончик свесившейся с подоконника подвески, и подтащил игрушку к себе. — Конченый идиот.

Его поджидало разочарование: виртуальный питомец Микеля давно издох, экран светился скорбной табличкой, а посередине трагично возвышалась могильная насыпь, увенчанная красноречивым крестом.

— У тебя всё дохнет, кроме твоих долбаных змей, — проворчал Амстелл, чувствуя, как слипаются глаза и принимает в свои липкие объятья ласково усыпляющая дрёма, шепчущая на ухо хладную колыбельную.

В следующий раз он пробудился уже глубокой ночью, когда комнату заволокло непроницаемой темнотой, и первым же делом в страхе подскочил, выхватывая взглядом всё так же беспробудно спящего рядом Микеля. Коснулся пальцами его лба, ощущая под ними успокаивающее живое тепло, убрал спутанные волосы и обнаружил белые костяные следы на побледневшей коже.

Пальцы сами собой очертили края мраморных штрихов, затем, убедившись, что Микель не торопится просыпаться от прикосновений, заскользили дальше, огладили жёсткие и гладкие волоски бровей, потёрли тонкую изящную переносицу и, заставив сердце сделать в груди опасный кульбит, а дыхание — застрять поперёк горла, взволнованно добрались до носогубной складки.

Позволив себе это невинное баловство, Кори потянулся пальцами к губам мужчины, но так и не нашёл в себе смелости потрогать их — кусая губы собственные, отдёрнул руку, натолкнувшись на чётко прописанные запреты и вынужденно соблюдая их.

Если со следами испитого проклятья всё было понятно, то с одеждой — не вполне ясно: как будто Микель-инфернал из тёмного Порту и Микель-раздолбай из дневного города были отдельными личностями, вполне телесными и предпочитающими каждый свой гардероб, но при этом никогда не пересекающимися, чтобы с величайшим удивлением обнаружить себя в чужой одёжке. Словно Тадеуша и впрямь раскололо надвое, и обе его персоны были вполне самодостаточными, только живущими в разных параллелях. Изодранный коверкот, испарившийся поутру, снова вернулся с наступлением ночи, и Кори, гадая, исчезнет ли окровавленная тряпка на рассвете, если отобрать у владельца, кое-как стащил её с мужчины. Пуговица за пуговицей расстегнул почерневшую от крови рубашку, обжигаясь подушечками устыдившихся пальцев, и распахнул полы, с ледяным холодом в сердце и внутренним содроганием оглядывая запёкшийся бурой коркой торс.

Пока возился, вдруг остро почуял поблизости чуждую и враждебную сущность и только тут отчетливо осознал, что проснулся не сам — его точно выдернули из бездонной сновидческой ямы. Кто или что его разбудило, Кори понять не мог, но постороннее присутствие ощущалось особенно остро, и юноша на всякий случай поспешно потянулся к фалькате, оставленной на полу подле кроватных ножек.

Подхватил её, крепко стискивая в дрожащих пальцах, и огляделся вокруг себя.

Полночь давно миновала, в окно струился мертвенный лиловый свет с затянутого тучами неба; ни одного фонаря, ни единой звезды — глухая, самая опасная пора, и Кори, успевший немного освоиться в потустороннем Порту, хорошо это понимал.

В конце концов он сообразил, что жутью тянет откуда-то из коридора, и, бесшумно касаясь стопами прохладного паркета, поднялся с постели, подозрительно косясь за окно, где часто мельтешили пушистые мыши-подковоносы, хлопая кожистыми крыльями и иногда опускаясь на карниз, чтобы подобраться поближе к стеклу и заглянуть за него.

Кори вышел в скраденную беспросветным мраком прихожую и, погрузившись в давящие объятья первобытного ужаса, совладать с которым удавалось лишь огромным волевым усилием, неслышно подступил к входной двери, различая на полу засохшие бурые пятна их с Микелем крови.

С той стороны что-то сипло дышало, почти хрипело, клацало острыми зубами и скреблось незримыми когтями, подтачивая порог. Потом — Кори явственно слышал и разгадывал каждый звук, — поднялось на тяжёлые лапы, прошлось взад-вперёд, принюхалось и, уловив в квартирных стенах слабое тепло про́клятого человека, издало раскатистый и осатанелый рык.

Кори невольно отшатнулся и вдруг случайно скользнул взглядом по зеркалу слева от себя — там, на донышке ртутной глади, купалось его отражение: мучнисто-бледное, посеревшее, с турмалиновым звёздным блеском в инфернальных глазах.

Увидев себя таким, Кори застыл и подался навстречу двойнику на один обрывистый шаг. Ухватился за края, заставив раму с зеркалом покачнуться, и попытался постичь и принять свой обновлённый облик, уставившись в опасную, дрожащую и плавящуюся мглу по ту сторону серебрёного стекла.

Существо за дверью бессильно хрипело — было слышно, как окропляют лестничную плитку капли пенящейся слюны, — драло когтистыми пальцами дверную обивку, надрывая верхний слой и выпуская наружу мягкую труху наполнителя, угрожало, щёлкая клыками, но Кори не было дела до пустых угроз.

Потрясённый, он всё продолжал и продолжал смотреться в зеркало, ощупывая пальцами своё исхудалое лицо и наблюдая, как за спиной, доступные только внутреннему взору, медленно и неотвратимо пляшут безликие плюшевые куклы-вуду, с головы до ног истыканные булавками и иглами.

Зеркало собрало свою дань, а по лестничной площадке, непонятно на что рассчитывая и неизвестно кого карауля, так и осталась разгуливать сутулая человекоподобная тварь, курсируя на четвереньках от одной двери к другой — Кори рискнул прильнуть к глазку и в потёмках разобрал сгорбленный силуэт: кожистый, гладкий и сухопарый. Пробраться внутрь она никак не могла, и юноша, махнув рукой и предоставив той и дальше развлекаться в одиночестве, побрёл обратно.

Дополз до ванной, бесплодно пощёлкал по укоренившейся привычке выключателем и вынужденно ступил в кромешную черноту.

Прямо по белоснежному кафелю из-под ног тут же шмыгнули две хвостатые крысы, и Кори едва не упал, поспешно отдёрнув ногу и только чудом не отдавив им хвосты.

Ванная жила по своим законам — в ней было чисто, ухожено, в чём-то даже стерильно: отполированные до блеска краны, запах мыла и хвойной смолы в воздухе, хрустящие выглаженные полотенца на крючках, расставленные аккуратными рядами тюбики с пастой, шампунями, гелями для душа, одеколоном и пеной для бритья, но вместе с тем и склепно, жутко, точно в морге; в мутный прямоугольник подвешенного на стену зеркала, единственного заляпанного и покрытого слоями пыли предмета во всей этой слепящей белизне, заглядывать хотелось меньше всего.

Казалось, что вот-вот откуда-нибудь из тёмного угла вынырнет изящная рука хирурга с длинными, почти музыкальными пальцами, и учтивым жестом протянет ювелирный скальпель, предлагая никого не утруждать и самому сделать нужный надрез, но Кори стало слишком любопытно, чтобы поддаться омерзению и просто уйти, так ничего и не посмотрев в этой обители госпожи Дарумы, зловещей утопленницы.

Он шагнул навстречу полочкам, оглядывая стоящие на них предметы, склянки и мутный стакан из чёрного стекла, приютивший в себе новенькую зубную щётку с перламутровой ручкой. Всё, что попадалось Амстеллу на глаза, выглядело непривычно: названия были написаны на незнакомом языке, этикетки — выполнены из серой бумаги, а буквы и изображения на них — нанесены вручную. Состав не удалось бы прочесть при всём желании, но Кори, учуяв знакомый запах, кольнувший прямо под сердце волнительными нотками, потянулся на зов, натыкаясь на прямоугольный гранёный флакончик с золотистой биркой. Осторожно подхватил, поднося к лицу и приподнимая неплотно пригнанную стеклянную крышку, и в нос ударил тот самый одеколон «Terra Incognita», как юноша мысленно его называл, терпко и пряно пахнущий пачули, апельсиновой цедрой, корицей и тем особенным, непередаваемым духом потустороннего португальского города, который можно сравнить разве что с запахом закатной солнечной дымки или индиговой пыльцы с крыльев бабочки Морфо.

Сверху донёсся тонкий шорох, и Кори, резко вскинув голову, увидел множество чёрных пауков, свисающих с потолка: десятки, сотни паучьих лап без устали ткали паутину, подрагивая на росистых ниточках, набрякших испарениями и конденсатом.

Вообще на потолке начиналась зона отчуждения: он уходил куда-то вглубь, тянулся, отдалялся, серел вдалеке еле различимыми трещинами в цементе, зияя подозрительной и пугающей чернотой незарешеченного квадрата вентиляционной отдушины. Кори быстро отвёл взгляд, запрещая себе туда смотреть, чтобы восьмилапые ткачи, и без того заинтересованно помаргивающие смолой переливчатых глаз, не оставили бы своё занятие, решив переключиться на внезапного гостя; торопливо вернул духи на полку, рывком стянул с крючка первое попавшееся полотенце, дёрнул рычаг отозвавшегося скрипучим визгом крана, сунул тряпку под хлынувшую струю ледяной воды и, кое-как намочив, со всей возможной прытью покинул жутковатое место.

❂ ❂ ❂

Кори отирал мужчине грудь медленно, сантиметр за сантиметром собирая на мокрое полотенце мазки крови, растворяющейся обратно в бордовый венозный цвет. Было странно, слишком интимно, но совершенно необходимо сделать это хотя бы сейчас, раз уж не хватило сил оглядеть и перевязать раны в тот же миг, как вернулись из Старой тюрьмы.

Полученные Микелем порезы на удивление быстро затягивались, срастаясь рваными краями, рубцуясь на глазах и превращаясь в неровные белые швы, наискось тянущиеся через худощавый торс. Некоторые из них ещё сочились прозрачной сукровицей, но не было ни гноя, ни воспаления, словно в организме его таились неистощимые запасы жизненных сил.

Кори зачарованно водил махровой тряпицей по жилистым плечам, поднимался на шею, осторожно смывал брызги крови с выступающего кадыка, спускался на ключицы, поочередно омывая и их, и двигался дальше, изучая в меру мускулистую грудь и до боли прикусывая губы, когда приходилось касаться темных кружочков сосков. Он вынужденно знакомился с его телом, получив отгадку на не так давно поселившийся в голове шальной вопрос: есть ли у Микеля пресс? Теперь, оглядывая проступающие под самыми рёбрами верхние кубики, Кори мог с уверенностью ответить сам себе, что есть, хоть и не сильно выдающийся — лузитанец вообще не отличался излишне рельефной мускулатурой, и тело его, местами твёрдое и крепкое, а местами податливое и мягкое, воплотило в себе не бессмысленную картинку с обложки журнала «Men's Health», а живого человека, которого можно было просто любить.

Закончив промывать ему раны и избегая возвращаться в ванную только для того, чтобы отнести на место окровавленное полотенце, Кори швырнул перепачканную тряпку на пол к уже упокоившемуся там коверкоту и, осторожно приподнимая Микеля за плечи, избавил его от рубашки. Покосился на штаны, выругался матом, проиграв вчистую собственной гордости, и спустился ниже, поочерёдно стаскивая с мужчины замызганные грязью лакированные туфли. Бросил их в растущую груду барахла и только после этого устало повалился на свою подушку, не чувствуя ни крупицы сна в изнурённом теле, а одну лишь нездоровую бодрость.

В плечо неприятно утыкалось что-то жёсткое, неудобное, пластмассовое, и Кори, приподнявшись на постели, обнаружил найденного недавно на подоконнике тамагочи-смертника. Тот всё ещё демонстрировал кладбищенский курган с крестом, и зрелище это сейчас казалось почему-то настолько неприятным, что юноша, не раздумывая, нажал на кнопку, чтобы выключить его с концами, однако вместо этого подлое неубиваемое яйцо на батарейках взяло да и решило перезагрузиться — уже через пару секунд экран загорелся радостным приветствием и обещанием незабываемых минут, проведенных с новым другом.

Кори, никогда прежде не державший в руках подобных штуковин, приглушённо ругнулся, но, немного заинтригованный, устроился на локте, подпирая голову ладонью и выжидая, что же случится дальше.

Ему предложили на выбор несколько питомцев, среди которых он, с равнодушием оставив в стороне котят, цыплят и кроликов, без лишних раздумий выбрал лохматого пса и, с затаённым злорадством давя на кнопки, написал: «Микель-балбесина». Игрушка радостно и равнодушно проглотила имя, не разбираясь в его благозвучии и подспудном смысле, а новорождённая псина, заискивающе вильнув хвостом и выдав звук, отдалённо похожий на скомканный тявк, нахально потребовала:

«Покорми меня!».

— Пошёл к чёрту, — рассердился Кори, чувствуя, как рабские оковы отягощают руки пудовыми гирями. Захотел зашвырнуть игрушку обратно в бардак, устроенный на подоконнике, но передумал и, сцеживая сквозь зубы проклятья, выполнил эту просьбу-требование.

Собирался после этого сразу же вернуть яйцо на место, да как бы не так: блохастое создание, которого у Кори никогда в жизни не было, полностью оправдывая свою кличку, с истинно португальской наглостью велело:

«Погуляй со мной!».

— Один погуляешь, — буркнул мальчишка, успевший уже сто раз пожалеть о том, что не оставил чужого питомца лежать дохлой тушкой, а зачем-то по неосторожности реанимировал и завёл заново. Положил тамагочи на край кровати и перевернулся на спину, уставившись в потолок.

Сон, подточенный тупой болью за грудиной и головокружением, к нему никак не шёл — пробудившись и впустив в свой разум сонмище мыслей, Кори уже не мог вырваться из этого порочного круга: его снедало беспокойство за Микеля и подтачивало невольное любопытство, заставляющее потихоньку оглядывать комнату, через мелочи чужого быта постигая и живущего в ней человека.

Стены отягощали ряды подвесных полок, где теснились томики с потрёпанными корешками, прикупленные по дешёвке на книжных развалах, но подойти поближе, чтобы разглядеть названия и авторов, сил попросту не было, и Кори медленно скользил по ним взглядом, повыше устроившись на подушке. Там же, среди затёртых переплётов и колышущихся чутких теней, попадались всякие странные штуковины: то подзорная труба, то похожий на неё, но неуловимо разнящийся стальной калейдоскоп с выгравированными на нём узорами птичьих перьев, то африканский амулет с выточенными из чёрного дерева фигурками слонов, то небрежно пришпиленные друг к дружке и связанные в жутковатую гирлянду куклы для ритуалов вуду, явно приобретённые Микелем в качестве затейливого сувенира — к чему первобытное колдовство, если его ночная ипостась и без помощи посторонних сил играючи отрывала жертвам конечности? Взор Кори неспешно перемещался от одной вещицы к другой, изучая и впитывая, пока рядом с ним вдруг снова не запиликал тамагочи.

Понемногу раздражаясь, Амстелл потянулся к нему и поднёс к глазам, чтобы внезапно обнаружить, что Микель-собачина от расстройства из-за неслучившейся прогулки пал ушами и самым манипуляторским образом заболел, обещая без должного внимания к своей персоне в ближайшем времени мстительно издохнуть, раз уж другие способы давления ему были попросту недоступны.

Последующие десять минут Кори старательно лечил оборзевшую тварь, выгуливал её, кормил, убирал за ней облепленные мухами кучи и чувствовал, как крепнет ненависть к творению исконно японских соплеменников и как пальцы сами собой порываются нажать на фатальную кнопку перезагрузки.

Собака смотрела печальными влажными точками глаз, радостно виляла пиксельным хвостом, высовывала язык, часто дыша от виртуальной жары, и Кори с отчаянием осознал, что не может её убить, отправив электронную душу на электронные небеса.

Никак не может, даже понимая всю абсурдность своей внезапной привязанности.

Лишь когда осчастливленное зверьё уснуло, свернувшись в клубочек и испуская символические буковки «Z», Амстелл, вконец измотанный уходом ещё и за игрушкой, смежил глаза, зарываясь в подушку, терпко пахнущую табачным по́том и апельсиновым одеколоном, подхватил в ногах скомканное одеяло и, подобравшись под бок к Микелю, укрылся вместе с ним.

Чувствовал, как собирается под шерстяной тканью скупое тепло, которого теперь сделалось непростительно мало ночами, слушал тихое размеренное дыхание мужчины, вдыхал солёный запах крови, от которого в голове слепило нервные рецепторы, и под рычание и скрежет когтей, доносящиеся с лестничной клетки, под завывание ветра, порывами налетающего с моря и бьющего прямо в окна, под хлёсткий звон дождя и отдалённое тиканье часов где-то на полке погрузился в сон, незаметно для себя подползая ближе и утыкаясь лбом в тёплое и крепкое плечо.

❂ ❂ ❂

Что утро уже наступило, Кори понял далеко не сразу, да и началось оно как-то странно, подозрительно и совсем не так, как полагалось начинаться утру: его ласково гладили тёплые руки и время от времени касались обветренные губы, обдавая обжигающим дыханием, еле-еле пахнущим неистребимыми табачными смолами.

Осознав сквозь дрёму, что с ним происходит, Кори распахнул глаза, порываясь вскочить, но был предусмотрительно пойман и уложен обратно.

Над ним нависал дневной Микель-балбес, лыбился от уха до уха и пялился с одержимостью маньяка-педофила, сорвавшего куш и затащившего к себе в квартиру маленького мальчика, пойманного на конфетное «слабо».

— Доброе утро, Flor de lírio! — пропел он. — Признаться, ты меня сегодня немало потряс, и я до сих пор пребываю в смешанных чувствах! С одной стороны, обнаружить тебя здесь было подарком судьбы, о каком я не мог и мечтать. Со стороны другой… — он прищурился, пристально вглядываясь в вытаращенные и ошалевшие глаза перепуганного Кори, пойманного в ловушку. — Со стороны другой, юноша, я начинаю задумываться о том, что же произошло ночью между тобой и… и мной. И, клянусь, если только узнаю, что тот «я» оказался первым… Что ты предпочёл его, а не меня, отдался сначала ему, а не мне — боюсь, кто-нибудь из нас троих всего этого не переживет.

Кори скептически цыкнул, поглубже забираясь под одеяло, ёрзая там и стараясь убраться подальше от вжимающихся в него длинных ног португальца — благо ещё ноги эти оказались обтянуты штанами. Он и сам спросонья плохо понимал, что вокруг творится, но ощущал, как в теле отпускает напряжённые нити, а за грудиной разливается блаженное тепло.

— Со стороны третьей, — продолжал Микель, оглядывая перепачканную бордовым подушку и окровавленную рубашку на себе и задумчиво растирая пальцами пятна запёкшейся крови, — я как-то редкостно паршиво себя чувствую. И выгляжу, кажется, тоже. Не могу взять в толк, в чём тут дело — может, ты мне объяснишь, menino?

— Объясню, — зарычал Кори, враждебно скаля зубы. — Отодвинься нахрен!

— Это ещё зачем? — паршивый лис нарочно подтёк ближе, сгребая в охапку и наваливаясь всем телом.

— Чёрта с два тебе теперь! — рявкнул Кори, выставляя руки и пытаясь скинуть его с себя. — Я с тобой справлюсь!

— Не справишься, — подначил Микель, перехватывая запястья и норовя завести их юноше за голову, чтобы оставить совершенно беспомощным и открытым. — Не знаю, с чего ты такую дурь вдруг возомнил.

Никаких особых сил в подростковом теле почему-то действительно не ощущалось, и Кори, кусая губы и яростно отбиваясь, вдруг с величайшим огорчением понял, что выпитое им проклятье работало только ночью, а днём он был всё тем же обычным мальчишкой, точно так же как и Микель при свете солнца становился самым обыкновенным мужчиной.

Впрочем, на этот раз Кори всё-таки удалось побороть лузитанца — тот скривился от боли, разжал пальцы и повалился обратно на подушку, тяжело дыша, а на измазанной сорочке проступило свежее пятно, наново обагряя и без того густо-винную ткань. Выпущенный на волю Амстелл переполошился, подскочил, приподнимаясь на локтях и остро вглядываясь в побледневшее лицо мужчины, а тот вскинул руку ладонью вверх и пробормотал, прикрыв глаза:

— Дай мне всего минутку, Sol! Погоди немного, это сейчас пройдет, я как-нибудь поднимусь, доковыляю до кухни и за завтраком, надеюсь, ты мне всё расскажешь. Знаешь, мне ещё ни разу не приходилось пробуждаться в таком отвратнейшем состоянии, и я обязан понять, что послужило тому причиной. Ужасно хочется пить, во рту сухо как в пустыне… И почему-то я ощущаю себя так, будто угодил в мясорубку.

— Примерно так ты и выглядел, — выдохнул Кори, впиваясь пальцами в простыню и не сводя взгляда с мужчины. — На тебе живого места не было, придурь, да и сейчас его тоже нет! Так что лежи себе и не двигайся! Ты проспал всего сутки. После тех ран, что ты получил, нехуй вообще вылезать из кровати.

— Хочешь провести со мной этот день в постели, bebê? — с паскудным намёком уточнил Микель, готовый, кажется, сыпать скабрезными шуточками, даже будучи при смерти. — Мне нравится твоё предложение…

— Заткни рот! — огрызнулся Кори, искренне сожалея, что не может сейчас хорошенько стукнуть нахала, бессовестно спекулирующего правами раненого. — Продолжишь нести аморальную хуйню — сочту, что тебе недостаточно паршиво, а значит, сможешь обойтись тут и без меня.

— Ни в коем случае! — вскинул пятерню Микель, ловко хватая подорвавшегося на ноги мальчишку за запястье и этой несвойственной тяжелобольным людям прытью доказывая, что в действительности он — виртуозный симулянт, которому хоть и плоховато, но не настолько, чтобы валяться пластом. — С этой минуты я никак не смогу обойтись без тебя в своём жилище, bonequinho! Переезжай жить ко мне, а?..

— Совсем сбрендил? — оторопело уставился на него Кори, замерев на месте и раздумывая, сбросить ли чужую руку, большим пальцем неторопливо растирающую на его запястье тонкие жилки, или оставить так, смирившись с происходящим — в конце концов, сам же сюда приперся, сам хотел оказаться в квартире Микеля, так и на что теперь жаловаться? — Никуда я не перееду! Засунь свои мечты себе в задницу.

— Какая жалость, — промурлыкал Тадеуш, подползая ближе, обхватывая мальчишеские колени в крепкие собственнические объятья и утыкаясь носом в аккуратное, чересчур по-девичьи оформленное бедро. — Но, по крайней мере, от приглашений в гости ты больше не станешь отказываться, Flor de lírio?

— Не стану, — буркнул Кори, отворачиваясь и отводя взгляд. И тут же потребовал: — Пусти меня! И вылезай уже сам, поганая симулирующая сволочь! Не так тебе и плохо, как ты притворяешься!

Микель коротко рассмеялся и, пошатываясь, сел с противоположной стороны кровати, спуская ноги на пол. Задумчиво потёр подбородок, оглядывая кучу окровавленного тряпья, и, потянувшись и подхватив чёрный коверкот, изодранный в клочья, поинтересовался:

— А это ещё что, menino?

— Ночью ты носишь такие штуки, — отозвался Кори, оправляя смятую футболку и ощупывая прорехи на спине, где под тканью запеклись кровавой коркой царапины, полученные при падении на кирпич. Подтянул повыше спадающие штаны — кажется, за минувшие пару суток он отощал, превратившись в натуральный скелет, — и стянул с волос измучившую голову резинку, оставляя пряди вольным степным ковылём ниспадать на плечи. — Это твоё. Ещё у тебя был цилиндр, но его ты где-то потерял.

Микель хмыкнул и, встряхнув пальто, с любопытством оглядел его. Сунул руку в один рукав, в другой, примеряя, поднимаясь во весь рост и застёгиваясь на все пуговицы. Обнаружив, что вещица пришлась впору, повёл плечами, запрокидывая голову и шаря по карманам.

— А, чёрт! — зашипел, мгновенно выдёргивая руку и обнаруживая торчащий осколок стекла у себя в большом пальце. — Что за…

— Битая бутылка, — пояснил Амстелл, подхватывая с пола иберийский меч и тоже, в свою очередь, внимательно его изучая. — Еще там люциферовы спички, портсигар, сигариллы и куча денег — не вздумай всё это выкинуть, будешь последним идиотом. Ночью сильно пожалеешь.

— Что ты, menino! — обиженно вскинул брови Микель, выгребая на белый свет некоторые из названных Амстеллом предметов. — Я не настолько туп, как ты обо мне, к прискорбию, думаешь. Какие занятные вещицы! Жаль, что я ровным счётом ничего о них не помню.

Он обернулся, наталкиваясь взглядом на бурые ножны фалькаты в мальчишеских руках, и застыл, раскрыв рот на первой ноте так никогда и не произнесённой фразы. Шагнул вперед, сокращая расстояние между ними, и накрыл ладонью тонкие пальцы, крепко сжимающие рукоять.

— Позволь-ка мне взглянуть, — попросил, деликатно отбирая из рук оружие. — Откуда у тебя это, Sol? Что, ради всего святого, произошло ночью?! Объясни мне немедленно, иначе я, кажется, до завтрака попросту не доживу!

Он опустился обратно на кровать, положив меч поодаль, потряс в воздухе серебряный портсигар, обнаружив тот наполовину полным, вытолкал сигарету неизвестной марки, подхватил с тумбочки одну из многочисленных зажигалок, разбросанных в его жилище на каждом шагу, подтянул поближе пепельницу и на пробу закурил, выдыхая в потолок топлёный дым. Похлопал ладонью возле себя, и Кори, признавая его правоту и понимая, что лучше рассказать всё сразу, чем потратить на это остаток недолгого дня, присел рядом с ним, не зная, с чего начать мучительный рассказ. Поёрзал, ухватился за фалькату как за последнее в мире средство от неловкости, и неуклюже произнёс:

— Мы застряли с тобой в Старой тюрьме…

— О, — оживился Тадеуш. — Той, что возле Сан-Бенту-да-Витория?

— В ней, — кивнул Кори. — Вернее, мы угодили там в ловушку. Ночью там хозяйничает парочка гомункулов… хозяйничала, — поправился он. — Они набросились на нас первыми, и, поверь мне на слово, это кошмарные и очень сильные твари. Нам пришлось сбегать оттуда подземельями, и ты…

Микель напрягся, ожидая продолжения, но то давалось Амстеллу настолько нелегко, что в спальне надолго повисла неподъёмная тишина, прерываемая только частыми затяжками и натужным кашлем лузитанца, явно не привыкшего к такому крепкому табаку.

— Что сделал я, menino? — поторопил он, кривясь от горечи смол. — Что я опять натворил? Говори уж, не томи.

— Не натворил, — глухо отозвался Кори, глядя прямо перед собой. — Ты велел мне уходить, а сам остался там, в подземных лабиринтах, чтобы выиграть для меня время.

— Я…? — изумился Тадеуш. И тут же, быстро справившись с потрясением, лукаво заметил: — Да я не так уж и плох, как кажется, а, юноша? Что скажешь?

— Заткнись! Замолкни, кретинище! — зарычал, стёсывая зубы и укрываясь в тени волос, мальчишка, до побелевших костяшек стискивая кулаки. — Ещё что-нибудь вякнешь — и я не стану ничего рассказывать!

— Ладно, ладно! — Микель сдулся, примирительно замолк, сосредотачивая всё своё внимание на сигарете и наконец-то догадавшись, что Кори под пристальным взглядом не слишком уютно говорить. — Молчу я, Anjo.

— Ты остался там, в тюрьме, а наутро не пришёл, — говорил Кори, стараясь как можно скорее избавиться от груза клеймящих слов, выжигающих самое сердце. Дыхание его сбивалось, не слушалось, рвано срывалось с губ, и обуздать его не было уже никакой возможности. — Я тебя ждал, но ты не пришёл.

— Ты ждал меня? — тихо переспросил Тадеуш.

— Ждал, придурок! — рявкнул Кори, с трудом признаваясь в собственных чувствах. — Ты всегда приходишь, а раз не появился — значит, с тобой наверняка стряслось там что-то серьёзное.

— Ты беспокоился обо мне? — а лузитанец тем временем забирался под кожу, влезал в сердцевину души, пробегался пальцами по отзывчивым клавишам, проверяя, как те зазвучат, если сыграть на них первую весеннюю серенаду. — Неужели ты, солнышко, и впрямь обо мне беспокоился?

— Я тебя убью, если ты немедленно не закроешь свой мерзостный рот! — задыхаясь от ярости, пообещал ему Кори, стискивая пальцы на фалькате и подтаскивая её ближе к себе. — Ты можешь, сука, просто слушать, что я говорю?!

— Это затруднительно, юноша, когда ты говоришь такие воодушевляющие вещи, — признался Микель, устраиваясь вполоборота к нему и нарушая таинство исповеди подобно нерадивому священнику, непотребства ради вспарывающему кусачками мелкую сетку, отделяющую его от кающегося грешника. — Знал бы ты, какие чувства рождают во мне твои слова и как будоражат кровь! Но ты продолжай, продолжай. Я крайне внимательно тебя слушаю.

— Пошёл ты к чёрту! — вспылил Кори, подскакивая с распрямившегося матраца и выдирая фалькату из метнувшихся следом пальцев мужчины. — Ничего ты больше не узнаешь!

— Это бесчестно, menino! — оскорбился Микель, поднимаясь следом и вылетая за норовистым мальчишкой в коридор. — Я имею право знать! Тем более — знать о тех событиях, в которых волею судьбы сыграл ключевую роль! Расскажи мне!

Кори был пойман в прихожей как раз в тот решающий момент, когда собирался уже сбежать, оставив португальца томиться неизвестностью в одиночестве, да вспомнил, что обувь осталась валяться у кровати, и замешкался. Тадеуш догнал, ухватил за плечо, развернул рывком и впечатал спиной в стену. Заглянул в глаза долгим пронзительным взглядом, шагнул навстречу, вдавливая до лёгкого удушья, и прижался к губам, погружаясь в рот протабаченным языком.

Целовал долго-долго, — целовал так, что Кори в его руках обмяк, перестал сопротивляться и начал мелко дрожать от охватившего тело возбуждения, — и лишь после этого выпустил, оставив на губах незримую метку принадлежности.

Кори мигом утратил спесь, растерялся и сник, вынужденно признавая очевидное поражение и сдаваясь на волю победителя. Покусал губы, взирая на мужчину уже без прежней дерзости, покорно позволил отвести себя от двери и усадить на низкие стальные полки для обуви.

Микель присел перед ним на корточки, стиснул пальцами острые юношеские коленки и, стараясь оставить подначки и шуточки в стороне, попросил со всей серьёзностью, на какую только был способен:

— Прошу, расскажи обо всём, Кори. Мне это важно. Я буду слушать тебя очень внимательно.

Кори ещё немного помолчал, собираясь с духом, а после заговорил, стараясь не поддаваться, когда в груди начинало отчаянно колотиться рехнувшееся сердце, требуя прикоснуться, нырнуть в чужие объятья да так и остаться там, в плену крепких и умелых рук.

— Я ждал весь день, но ты не пришёл, и тогда мне стало ясно, что ты… Из-за меня… Что может, тебя уже… и вовсе больше нет, — последние слова сорвались надломленным шёпотом, и Микель, подавшись навстречу, отвёл ладонью в сторону воронёные волосы, ниспадающие на лицо, заглядывая в мутные, что стылая осенняя вода, не обученные лгать глаза.

Хорошо сознавая, что не сможет никогда дорассказать, если только на секунду прервётся, Кори продолжил говорить, чувствуя, как пальцы мужчины скользят по его лицу, с невыразимой лаской оглаживая щёки, губы, подбородок и лоб:

— Я понял, что не хочу так, что это всё лживое дерьмо, когда один выживает, а другой уходит, что лучше вернусь туда, в эти проклятые подземелья, как только наступит ночь. Боялся, что вдруг не смогу уже попасть в тёмный город, и… и я действительно не смог в него попасть. Этот город, он приходит только с тобой, за тобой… Он там, где есть ты. Я был обычным человеком, и со мной это не работало… Я не знал, что делать, поехал сперва на Рибейру, потом в панике вернулся домой… И тогда я… тогда я увидел ту нищую старуху… ты должен помнить, я тебе её показывал. Она и впрямь оказалась самой настоящей брухо. Она предложила мне зелье… такое же, как ты когда-то выпил, наверное.

Микель замер, пальцы его дрогнули, застывая крючьями корявых гарпунов, и крепче нужного стиснули скулы, заставляя Кори поднять голову и взглянуть глаза в глаза.

— Ты… выпил? — потрясённо спросил он, неверяще вглядываясь в смятенное мальчишеское лицо.

— Я выпил, — отрезал Кори, стискивая зубы и возвращая голосу жёсткость и решительность — какой смысл был лгать, когда инфернальный Тадеуш всё равно уже обо всём знал?

— Зачем?.. — карие глаза шокированно распахнулись, губы нарисовали перевёрнутую дугу, а лицо окрасилось мучнисто-белым. — Зачем, милый Кори? Ты разве не видел, как я живу? Неужели моего примера оказалось недостаточно?

— Да плевать мне на твой пример и твоё мнение! — взбеленился мальчишка, стряхивая с себя требовательные руки, вскакивая с обувного ящика так, что тот со стальным звоном закачался, и окунаясь в пучины подступающего психоза. — Сказал же, что решил! По-твоему, я должен был сунуться в эту тюрьму никчёмным рохлей, с голыми руками, чтобы меня сразу же прибили?!

— А меч ты где взял? — вместе с ним выпрямляясь во весь рост и не отступая ни на шаг — слишком велик был шанс, что снова попытается сбежать, — потребовал ответа Тадеуш.

— Купил! — диким волком рявкнул Кори, окончательно превращаясь во взбешённую фурию. — Ты оставил мне денег, и я купил! Пошёл на хуй! Отвали от меня, долбоёб безмозглый!

— Ну, тише, тише! — принялся увещевать Микель, понимая, что ситуация снова выходит из-под контроля и яростный menino, чего доброго, вот-вот начнет от безысходности крушить всё вокруг. — Пойдем-ка на кухню, Flor de lírio! Чашка чая поможет успокоиться… нам обоим. Там и продолжим разговор, сидеть под дверью всё-таки не самый лучший вариант.

Кори ещё долго бушевал, но в итоге согласился, поддавшись на уговоры и позволяя себя увести.

❂ ❂ ❂

Кухня оказалась светлой и довольно просторной, хоть и выглядела нежилой, в отличие от той же спальни: стены, обитые тонкими рейками из светлого дерева, совершенно никак не контрастировали с непрактичным паркетом, устилающим пол и здесь, зато вместе создавали необъяснимое ощущение бревенчатого домика, затерянного в лесу. Стол, тоже деревянный, стоял в дальнем углу, а напротив него, разделённый расстоянием в пару шагов, обретался холодильник, занимая лидерство в длинном ряду из плиты, разделочного столика, раковины и навесных полок. Занавески шуршали гирляндами засушенных листьев, повязанных грубой шерстяной ниткой и подвешенных прямо к карнизу, на подоконнике перекатывались сиротливые грецкие орехи, сорванные вместе с обломками тонких веток, а на стенах пестрели старые, пожелтевшие и истлевшие краями, газетные вырезки вперемешку с плакатами и неопознанными фотокарточками, явно принадлежащими каким-нибудь известным людям, но уж точно не родственникам Микеля — слишком мало в них было сходства с лузитанцем.

Грязной посуды не наблюдалось, равно как и следов того, что Микель хоть изредка навещает эту обитель — впрочем, оставленная на столешнице стальная турка и пакет с обжаренными кофейными зёрнами явственно свидетельствовали: навещает, но, очевидно, лишь ради того, чтобы хлебнуть глоток утренней бодрости.

Кори устроился в глубоком кресле у самого дальнего края стола, наблюдая из своей крепости за всё ещё не оправившимся от последних известий Микелем, который рассеянно распахивал дверцы ящиков, невпопад выуживал оттуда кофейные чашки, возвращал обратно, опомнившись и заменяя на большие, чайные, потом зачем-то вместо заварки достал какао и закончил тем, что попытался сунуть электрический чайник в холодильник.

На этом, очухавшись и сообразив, что ещё немного — и его поднимут на смех даже чайки, истошно орущие за окном, он наконец-то собрался с мыслями и быстро закончил нехитрые приготовления к их успокоительному чаепитию.

Убедившись, что чайник неспешно греет воду, Микель отвинтил кран, наполнил прохладной водой высокий прозрачный стакан и присоединился к юноше за столом, усаживаясь напротив в такое же тяжёлое кресло с высокой спинкой, укрытое шёлковым синим пледом. Сложил перед собой руки в замо́к и, опершись на них подбородком, проговорил:

— Если ты не возражаешь, menino, я готов слушать дальше твою историю — только отвлекусь через пару минут, когда вода вскипит. Расскажи, пожалуйста, что случилось потом?

Кори помялся, покусал губы, но, понимая, что деваться-то всё равно некуда, послушно продолжил свой рассказ:

— Я спустился обратно в подземелья — они начинаются под причалом у моста Луиша Первого и тянутся до самой тюрьмы. Ведут ли дальше, понятия не имею, но там много ходов и ответвлений, целый лабиринт. Не знаю, каким чудом удалось не заблудиться в них, — он ухватился за перевязь иберийского меча, незаметно для себя начиная нервно её теребить. — Те твари, что набросились на нас, по этим туннелям обычно не шастают, и я добрался без особого труда.

— Что это были за твари? — перебил его Микель, в два глотка осушая стакан. — Расскажи мне про них немного.

— Их звали Вечными тюремщиками, — пересохшими губами произнёс Кори, не сводя глаз с пальцев мужчины, стискивающих запотевшее и покрытое капельками стекло — только сейчас он со всей остротой ощутил, как пересохло во рту от обезвоживания, и потребовал: — Дай мне воды!

— Разумеется, Flor de lírio, — Микель поднялся, достал из шкафчика второй стакан, наполнил его до краёв и, возвращаясь обратно к столу, резонно заметил: — Если бы ты почаще говорил мне, чего хочешь, я бы чаще и с огромной охотой исполнял твои прихоти.

Кори на это только раздражённо фыркнул, грубо отбирая протянутое питьё, и продолжил говорить:

— Тюремщики — это гомункулы. Я так и не понял, была ли у них своя воля, но если и была, то заключалась она в том, чтобы убивать любого, кто окажется в их тюрьме. Ты… рассказывал мне, что когда-то они были палачами и что потребность в убийстве — это их сущность. Один из тюремщиков был низкорослым, сгорбленным, похожим на Квазимодо, если того запихнуть в смирительную рубашку и завязать руки за спиной. Другой — громила под два метра, закованный в выдранные из стены кандалы. Оба — опаснее, чем ты можешь представить.

— Я много чего могу представить, — уязвлённо хмыкнул Микель. — Не стоит меня недооценивать.

Кори уже не обращал на него внимания, понимая, что иначе их мучительная беседа вообще никогда не закончится.

— В Старой тюрьме когда-то обрушились все этажи, и изнутри она похожа на огромную коробку, заваленную мусором, — сказал он, стискивая в пальцах стакан с водой. — Укрыться там особенно негде, так что я знал, что меня очень быстро заметят. Но они не нападали, следили, пока я не… пока не нашёл тебя.

— Почему? — насторожился Тадеуш, подаваясь вперёд и не замечая, как за спиной бурлит чайник, норовя соскочить с подставки.

— Не знаю, — нахмурился Кори и тут же добавил: — Мне кажется, они хотели, чтобы ты меня убил. Или чтобы мы убили друг друга. Или добить нас обоих вместе… Откуда мне знать, что в башке у этих тварей?! Я нашёл тебя прикованным за руки к стене, и ты был совершенно невменяем.

— В каком смысле? — переспросил лузитанец. — Что значит: «невменяем», menino?

— То и значит! — огрызнулся Кори, спиной вжимаясь в кресло, словно неосознанно хотел сбежать от давящих воспоминаний. — Ты даже не был человеком.

— Кем же тогда я был?.. — ошарашенно распахнул глаза мужчина. Заставил себя подняться с места, наполнил чашки кипятком и вернулся обратно к столу. Оглядел пустое пространство, где даже мыши, загляни они на огонёк, ушли бы дружным маршем вешаться, и, извиняясь, развёл руками: — Прости меня за такое никчёмное гостеприимство, Sol! Я последние дни и дома-то не появляюсь, так что предложить тебе пока совершенно нечего, но чуть попозже я обязательно приготовлю нам с тобой чего-нибудь сытного. — И, перескакивая с одного на другое, напомнил: — Так и кем же всё-таки…?

— Чудовищем каким-то, — безжалостно отозвался Кори, стараясь не пересекаться взглядом, чтобы не плыть от неизведанной сладости головой. — Твоё тело вроде бы оставалось человеческим, но покрывалось белой костью… как скелет или как гипсовая статуэтка. И повсюду были эти твои змеи… Не помню уже, упоминал ли я про змей.

Лузитанец таращился на него такими искренними, но малость стеклянными глазами, что Кори усомнился, воспринимает ли тот хоть половину сказанного.

— Твоё лицо затягивалось костью, а тело оплетали коралловые змеи, — бездарно и нелепо закончил он.

— Проще говоря, это было отвратительно, — с довольной улыбкой, словно ему только что сделали комплимент, подытожил Тадеуш.

— Ещё как отвратительно, не сомневайся! — зарычал Кори, пламенея глазами и напрочь позабыв о предложенном чае. — Это было страшно, идиота кусок! Я думал, ты никогда уже не станешь прежним! То чудовище мало что понимало и жило одними инстинктами — я пробовал говорить, но без толку!

— Я попытался тебя убить? — предположил Микель, мрачнея и ожесточаясь лицом.

— Ты попытался… — раскрыл рот и тут же его захлопнул Кори, продвигаясь по собственной шкале бешенства ещё на пару делений вверх, но, кое-как совладав с порывами, закусил измученные губы и с зыбким спокойствием заговорил дальше: — Нет, убить меня ты не хотел. Ты как будто бы где-то в глубине понимал, что это я. Ты даже старался меня защитить и убил одного из тюремщиков, но…

— Но?.. — подобравшись всем телом, поторопил его Микель, каждую секунду ожидая узнать о себе какую-нибудь настолько забористую гадость, что после услышанного осталось бы только смириться с собственным неизлечимым убожеством. — Да что же ты сцеживаешь по одному слову, мальчик? Я ведь скоро так весь изведусь!

Кори зыркнул на него злобным взглядом, скрипнул зубами и выпалил на одном дыхании:

— Ты был почему-то уверен, что я сбегу и брошу тебя там. Поэтому ты, скотина, связывал меня своими погаными змеюками, не давая даже пошевелиться! Я думал, что нас обоих прикончит второй гомункул, но то ли у тебя к тому моменту вправились на место мозги, то ли ты и сам сообразил, что эта тварь вот-вот размажет нас по стенке, а почему-то выпустил.

— Так ты сам зарубил второго тюремщика? — откуда-то догадавшись ещё прежде, чем до этого дошла речь, присвистнул Тадеуш, окидывая мальчишку уважительным взглядом. — Впервые взяв в руки меч? Да у тебя талант, menino!

— Мы вдвоём, — откликнулся Кори, оплетая пальцами рукоять фалькаты. — Но да, в конечном итоге добил его я.

— И как впечатления? — буднично, словно речь шла о катании на скейтборде, поинтересовался Микель, восторженно сверкая глазами, и юноше стало ясно, что байки про инфернальный город так до конца не укладываются у него в бедовой голове. — Помнится, ещё совсем недавно ты винил меня в том, что я кого-то там прикончил ради тебя, мой непоследовательный мальчик — а, гляди-ка, теперь ты и сам становишься заправским рубакой!

— Ты придурок, — устало ответил Кори, смерив его раздражённым взглядом. — Это не было весело ни тогда, ни сейчас. Это всегда омерзительно.

— Прости, — осёкся мужчина, запоздало укоренный собственным легкомыслием, и прикусил язык. — Стало быть, я перед тобой в долгу, Flor de lírio — ты спас мне жизнь, вытащив из той тюрьмы.

— Мы в расчёте, — недовольно цыкнул Кори, меньше всего желая, чтобы между ними появлялись подобного рода долговые обязательства. — Ты спас меня, а я вернулся за тобой.

Микель подхватил чашку с чаем, потерянно отхлебнул, обжёгшись и поморщившись от боли, и вдруг показался Кори совершенно беспомощным, одиноким, глупым и тоскливым, как потерянная собака, тычущаяся влажным носом в ледяной гранит хозяйской могилы.

— Я всё-таки дорог тебе, — уточнил он, буравя юношу напряжённым взглядом, — или ты просто возвращал мне долг? Только прошу, мальчик, ответь сейчас честно: это очень важно для меня.

Тишина повисла такая, что стало различимо тиканье часов в соседней комнате и злое жужжание угодившей в стеклянную западню осы. Кори долго молчал, взвешивая на языке и тошнотворную ложь, и самоубийственную правду, но в конце концов, оставаясь верным приятной сердцу правде, тихо отозвался, отводя взгляд:

— Первое, балбесина.

Микель потеплел глазами, в них пробудились золотистые искры, а на губах заиграла лёгкая улыбка осчастливленного дурня.

И в эту самую секунду, точно отзываясь на «балбесину», из спальни донеслось тонкое пиликанье, до оскомины знакомое обоим участникам непростого разговора.

— Что это?.. — встрепенулся Микель, уверенный, что ему послышалось, изумлённо хлопая глазами и озираясь по сторонам. — Он же издох пару недель назад.

А Кори, мысленно благословив пробудившегося тамагочи, спешно слез с кресла, огибая стол так, чтобы только не перехватили по пути, не увлекли на колени и не зацеловывали до беспамятства, и бегом бросился в комнату за своим спасительным, нежеланным, к чёрту не нужным, но уже неизбежным новым питомцем.

Chapter Text

Тоска моя, знаешь, она —
как чёрные пальцы угандских детей;
налей мне лекарства в бокал,
выпьем с тобой поскорей.
Тоска твоя, мальчик, она —
кокетка-зима со вдовьей душой,
давай-ка мы их повенчаем с тобой:
вдвоём веселей.

— Микель-балбесина?

Тадеуш возвышался за его спиной, с интересом заглядывая через плечо, и время от времени отпивал из чашки остывающего чая, пока Кори, сцеживая сквозь зубы матерное рычание, возился с бесцеремонно требовательной виртуальной зверушкой. У самого Амстелла тамагочи, конечно же, никогда в жизни не было — потому что ну какой там ещё тамагочи, когда асоциальному и нелюдимому юнцу даже мяч со сверстниками гонять казалось зазорным? — и теперь напичканное электроникой яйцо в пластмассовом корпусе прожигало руки постыдным клеймом.

— Самое подходящее имя, — огрызнулся до крайности уязвлённый чужим присутствием Амстелл. — Ни черта не делает, никогда не затыкается и вечно просит, чтобы с ним гуляли.

— Такой я, значит, в твоих глазах? — хмыкнул лузитанец, отставляя опустевшую чашку на подоконник и под тихий аккомпанемент зашуршавших сушёными листьями штор обнимая своего юного гостя за плечи.

— Хуже, — отозвался Кори. — Ты грёбаный тридцатилетний кретин, который всё в детские игры играется.

Объятья ослабели и разжались, нехотя выпуская пленника на волю, а Микель, выпрямившись и оставив там, где совсем недавно согревало тепло прижатой к острым лопаткам груди, прохладную пустоту, обошёл кресло вокруг, остановился напротив и со всей серьёзностью заглянул в смятенные серо-синие глаза.

— Да неужели? — переспросил он. — Во-первых, мой взрослый и рассудительный menino, мне ещё пока, к превеликому моему счастью, нет приписанных тобой тридцати. А во-вторых — объясни мне, пожалуйста, что зазорного в том, чтобы играться в эти вот «детские игрушки»?

— Нормальные люди такой хуйнёй не страдают! — буркнул Кори, давя на кнопки так яростно, что те от его стараний наверняка должны были в скором времени отвалиться с концами.

— Ты сам разве не тем же самым сейчас занят? — миролюбиво поинтересовался Микель.

— Оно у тебя сдохло, — с расстановкой отчеканил Амстелл, откладывая игрушку в сторону, и вперил в него решительный взгляд, начиная негласное противостояние. — Я не видел ни одного придурка твоих лет, который возился бы с тамагочи.

— Значит, я первый, — как ни в чём не бывало, спокойно отозвался Тадеуш, ничуть не уколотый его замечанием. — По-твоему, я взрослел только ради того, чтобы превратиться в унылое говно? В детстве все кричат: «Я вырасту, и мне всё будет можно!» — так в чём же фокус, menino? Вот я вырос и мне снова ничего нельзя! Что за нелепица! Да и неужто ты так озабочен всеобщим мнением?

— Плевать мне на их мнение! — рявкнул Кори, явно задетый подобным предположением.

— А вот и не плевать, — возразил Микель. — Вам, подросткам, в особенности на него не плевать, не лги. Это с возрастом, если хватает духу и мозгов, становится класть на всех окружающих, а бо́льшая их часть превращается в безликих призраков, чьё существование волнует тебя ровно столько же, сколько и жизнь бактерий в кислотной среде. Но в твои цветущие восемнадцать, bonequinho, общественное мнение — тот ещё давящий пресс, редкие плечи выдержат. Уверен, завидь тебя за таким вот «недостойным» занятием сверстники, старшие товарищи или даже те самые так называемые взрослые, успевшие отхватить заслуженный титул печального отхода, они бы первым делом как раз и принялись истошно голосить, что в твоём возрасте в игрушки не играют. Ещё и на смех бы подняли, превратив в ничтожного изгоя… будто бы я не знаю, как это работает. Может быть, кто-нибудь уже пропишет и узаконит, до каких лет оно всё-таки позволительно? Контрольным выстрелом, чтобы уж наверняка прикончить любые свободолюбивые поползновения.

Он потянулся, подхватил с одной из многочисленных кухонных полочек непочатую пачку сигарет, сорвал с неё обёртку, распахнул окно, закуривая, присел на подоконник и закончил свою речь веским и основательным доводом, который плохо получалось оспорить:

— Я, как видишь, плохо поддаюсь дисциплине, а потому остался свободен и могу себе позволить делать то, чего хочу. Ты — нет. Так кто из нас после этого взрослый, ответь мне, мальчик?

Кори взирал на него разбешённым волком, и Микель, желая сгладить острые грани их непредвиденного спора, внезапно невозмутимо предложил, выдыхая жёлтый дым прямо в закопчённый горькими смолами потолок:

— Похоже, что у нас обоих выдалась тяжёлая ночка, Flor de lírio. От меня так за версту разит по́том и кровью, и не могу сказать, что эта дикая смесь резких запахов доставляет мне удовольствие. Как насчёт душа? Совместного, раздельного — на твоё усмотрение, — добавил он с похабной ухмылкой.

— Совсем оборзел?! — взвился Кори. — Какой тебе ещё совместный душ? Даже не мечтай!

— А я всё-таки буду мечтать, — откликнулся мужчина, — что однажды ты согласишься его со мной принять. Это очень приятное занятие, menino — тебе определённо стоит попробовать!

Амстелл, рыча и матеря бесстыжего португальца, рывком поднялся с места и вышел из кухни, хлобыстнув дверью и уловив донёсшийся вслед торопливый оклик о сменной одежде и чистых полотенцах.

❂ ❂ ❂

Тадеуш всё-таки догнал, поймал на пороге ванной, заступая дорогу и игриво перехватывая вскинувшиеся запястья — он был на своей территории, он воспринимал всё это затейливой игрой, прелюдией к чему-то многообещающему, флиртом с неизбежным продолжением, а Кори уже почти подыхал от ощущения собственной беспомощности в этом негласном плену и сознавал неотвратимость их близости, чувствуя, как оголяются раскалённые добела нервные рецепторы.

Микель миролюбиво вручил ему сложенное вчетверо большое махровое полотенце, какие-то невзрачные — видно, первые попавшиеся под руку, — домашние штаны и такую же непритязательную светло-синюю рубашку; Амстелл всё это безропотно принял, вытолкал португальца прочь и закрыл за собой дверь, с благословением обнаружив на ней дееспособную защёлку.

Только после этого он смог перевести дух, оставшись в относительном уединении и временной безопасности и как следует оглядевшись по сторонам.

Днём ванная комната теряла весь свой инфернальный налёт: он сходил с неё, как лоск с натёртой дешёвой ваксой обуви, угодившей под дождь, и оставался лишь светлый кафель, всё те же полочки, только изрядно опустевшие, обманчивый подвесной потолок с вмонтированными в него мелкими лампочками, эмалированная раковина и прямоугольное зеркало прямо над ней, не сияющее чистотой и не заляпанное мутными разводами, а совершенно обыкновенное, какое примерно и полагается среднестатистическому раздолбаю-мужику, привыкшему следить за собой от случая к случаю. Случаи эти приходились преимущественно на пору ночную, и Кори никак не мог взять в толк, что было не так с запруженной паучьим племенем склепной ванной из потусторонней квартиры потустороннего города.

На полках не обнаружилось ничего особенно интересного: одеколон с турмалином и апельсинами растаял без следа, равно как и половина интригующих склянок, явив на смену банальные шампуни и дешёвые гели, купленные в ближайшем супермаркете, бритвенный станок, использованный, запачканный окаменелой пеной для бритья да так и брошенный, и зубную щётку в хрупком прозрачном стакане с настолько разношенной щетиной, что та торчала во все стороны на манер взбудораженного дикобраза.

Дневная ипостась Микеля аккуратностью явно не отличалась, это Кори успел уже усвоить.

Приняв это как неизбежную данность, он опустил сменную одежду с полотенцем на корзину для грязного белья и, окинув напоследок подозрительным взглядом неподвижную дверную ручку, принялся раздеваться, аккуратно складывая изодранные и огрубевшие от запёкшейся крови тряпки в непривлекательную стопку рядом с чистыми вещами.

Видеть эту рвань ему больше не хотелось — она разила мёртвой плотью и затхлостью Старой тюрьмы, — но, в самом деле, не в домашнем же одеянии, любезно предоставленном Микелем, он собирался потом отправиться к себе домой?

Если вообще удастся куда-то отправиться — в том, что Тадеуш по доброй воле выпустит его отсюда, Амстелл сильно и небезосновательно сомневался.

Стало быть, вещи свои тем более лучше было приберечь.

Он долго стоял под бьющими струями тёплой воды, наблюдая, как стекает, растворяясь вместе с грязью и по́том, запёкшаяся на ранах кровь, и не мог понять, откуда её столько. Тянулся через плечо, ощупывал спину между лопаток, морщился от боли, прикусывал губы, когда пальцы находили изодранные края неглубоких, но обширных порезов, больше похожих на здоровенную ссадину, и, предпочитая даже перед самим собой притворяться, будто всё в порядке, оставлял их в покое — бежать брусничной водой, что потихоньку, но всё-таки светлела.

Потом он угробил половину флакончика с шампунем на свою гриву — у Микеля оказался отвратнейший дешёвый шампунь, который толком не мылился, и Кори мстительно выдавливал на пальцы новые и новые порции, злорадно думая, что в следующий раз лузитанец, если не совсем идиот, припасёт что-нибудь более пригодное для ухода за волосами.

Мысли о «следующем разе» мгновенно завели куда-то не туда: Амстелл подавился вдохом, еле протиснувшимся сквозь удушливо сузившееся горло, и ухватился за гладкую и скользкую стену, едва не потеряв равновесие.

Он слишком хорошо понимал, чем все эти «разы» будут заканчиваться, он только сейчас отчётливо осознал всё, что творилось между ним самим и португальским мужчиной, и со всей неизбежностью увидел себя переступившим черту. Когда это случилось, когда Кори накрепко вляпался в однополые отношения, когда всё перестало быть ерундой, превратившись в серьёзное и долгопрочное — юноша не знал и сам.

Знал он только, что, как бы ни было унизительно это признавать, до чёртиков боится.

Боится отношений, боится близости, боится Микеля.

По мере взросления принятие страха перестаёт казаться зазорным, и Кори незаметно для себя перерос максимализм идиота-подростка, признав себя молодым человеком, и молодой человек в его лице оказался настолько растерян, что впору ударятся в панику и биться башкой об стену, расшибая лоб.

Всё было бы проще, не подпитывайся этот страх желанием такой силы, что ноги беспомощно подгибались, а член сам собой распрямлялся, наливался истомой, заполнялся кровью, поднимался головкой, порочно выскальзывающей из-под крайней плоти розовой округлостью, и требовал ласк уже так напористо, что даже короткие касания, когда Кори омывал себя в интимных местах, принимались взбунтовавшейся плотью с жадностью и жаждой.

В конце концов Кори не выдержал — ткнулся лбом в холодный кафель, прижался к нему грудью, животом и пахом, заставляя своё тело остыть, и ещё долго ощущал, как пульсирует в сочленении ног наполненный семенем орган. Заниматься онанизмом в чужой ванной он не мог, это было выше его душевных сил, выходить таким — распаренным, разомлевшим и ни черта не соображающим от возбуждения, — тоже, и оставалось только, отведя до упора рычаг водопроводного крана, трястись под струями ледяной воды и покрываться мурашками, с возрастающей злобой неудовлетворённости чувствуя, как опадает всё, что ещё минуту назад болезненно обтиралось о стену и обещало без единого касания рук окропить плитку белым и вязким.

Из душа Кори выбрался продрогшим, недовольным и усталым. Прошёл мимо Микеля, утопая в не по размеру длинных шмотках и сжимая в пальцах грязную одежду, раздражённо оттолкнул его плечом и, не говоря ни слова, с бешенством недотраханной истерички скрылся на кухне, забираясь в кресло, отворачиваясь к окну и подхватывая чашку с остывшим чаем.

— Мальчик?.. — непонимающе окликнул его Тадеуш, пройдя по следу, заглядывая в дверной проём и гадая, что же стряслось за короткие четверть часа с непредсказуемым menino.

— Вали в свой душ, — огрызнулся Кори, пришибленный и окончательно добитый запахами чужой одежды, обволакивающими и уничтожающими остатки воли. И, опасаясь продолжительных разбирательств, уже с примирительными нотками добавил: — Оставь меня в покое на время.

Микель на удивление покладисто и бесшумно скрылся за дверью, уважая чужое желание и не усугубляя ситуацию лишними сейчас расспросами, а Кори остался бездумно пялиться в окно, успокаиваться всё ещё взбудораженным телом и цедить холодный чай, ни на что не пригодный после бодрящих процедур, которые пришлось самому себе устроить.

И обречённо, безропотно ждать, когда вернётся хищный, с виду только податливый да мурчащий зверь, который обнимет, притиснет к себе, перехватит поудобнее брыкающиеся руки и поведёт в этом танце до самого его волнительного финала.

❂ ❂ ❂

Микель явился из душа гладковыбритым, посвежевшим и пряно пахнущим каким-то дешёвеньким одеколоном, столь удачно смешавшимся с его собственным солоновато-горьким запахом, что Кори прошибло с первой же секунды и сладко повело занывшим и охотно готовым покорно подстелиться телом.

У Микеля с взлохмаченных кудрявых волос стекали капельки воды, оставаясь на щеках и ключицах, у него влажно поблёскивали густо-чёрные ресницы, руки из-под закатанных рукавов светлой неглаженой рубашки отливали ровным приморским загаром, в губах у него была новенькая незажжённая сигарета, катающаяся туда-сюда, словно лузитанец прикидывал, в каком из уголков остановить её променад, и перебегала по ловким пальцам зажигалка, путешествуя от мизинца к указательному и обратно и неслышно булькая сжиженным газом. У него были босые загорелые ноги в растянутых штанинах лёгких домашних брюк, и у Кори от этой нечаянной небрежности ехала крыша: Тадеуш не нуждался в подтверждении своей притягательности — к нему и так тянуло с силой ускорения свободного падения, и Амстелл добровольно бросался в эту пропасть.

— Вот теперь я чувствую себя намного лучше, Flor de lírio, — непринуждённо сообщил Микель, подхватив с подоконника пепельницу и мигрируя обратно за стол, чтобы лучше видеть угрюмого и нахохлившегося Кори, так и не оправившегося после принятого в ванной поражения. — Кажется, у меня добавилась в коллекцию пара-тройка шрамов — надеюсь, ты ничего не имеешь против них? Избавиться от этого «презента» не так просто, как получить — вот только не помешало ещё бы помнить самому о том, что случилось ночью и как я их получил… Но да чёрт с ним! Я слышал, что шрамы украшают мужчину, но вдруг у тебя на этот счёт окажется иное мнение?

— Без разницы, — буркнул Кори, неуютно ёрзая, всё никак не умея отыскать удобную позу и ощущая себя слишком скованно под пронзительным, изучающим его каждую секунду кофейным взглядом. — Я, чтобы ты знал, сам тоже весь в этих грёбаных ушибах и синяках.

— Что-то ты сегодня особенно неприветлив, — отметил Тадеуш. — Какая муха тебя укусила? Я думал, наши отношения после совместного пробуждения, пусть и ставшего следствием не самых приятных обстоятельств, станут тёплыми и доверительными, а ты только растишь на себе драконью чешую.

— Не ращу я ничего, — всё так же ворчливо огрызнулся Кори, покусывая губы и отводя взгляд.

— Ты, может быть, проголодался? — предположил лузитанец, прикидывая, что бы такое изобрести, чтобы растормошить мальчишку, закрывшегося в себе на манер напуганного моллюска с сияющей за створками жемчужиной, и вернуть если не благодушие, то хотя бы ровное и приятственное отношение. — Кажется, не помешало бы сгонять за продуктами — тут неподалёку имеется маленький, но неплохой магазинчик…

— Сам иди, — без энтузиазма отозвался Амстелл. — Я в твоём тряпье и шагу наружу не сделаю.

— Чем же тебе теперь не угодило моё тряпьё? — поинтересовался Микель, выуживая сигарету из своевольного рта и приказным движением руки втыкая её обратно, будто и сам был не в силах остановить настырную дурную привычку. Пощёлкал зажигалкой и, подпалив набитый измельчёнными листьями кончик, наконец закурил, наполняя помещение удушливой вонью. — Впрочем, как скажешь. Я вполне могу прогуляться и один. Ты ведь меня дождёшься, bonequinho? То есть глупый вопрос, конечно — я запру дверь на всякий случай, так что ты меня непременно дождёшься…

Кори на его самодовольную болтовню даже не стал огрызаться — только уныло отвернулся, не говоря ни слова, и уставился в стену.

Тадеуш, понимая, что в ближайшее время ничего доброго от своего гостя не добьётся, выбрался из-за стола, прозвенел где-то в прихожей оставленными на тумбочке ключами, по-простецки сунул ноги в разношенные шлёпанцы и ушёл, нисколько не заботясь собственным раздолбайским обликом, где вытянутые на коленках штаны удивительным образом гармонировали с белой рубашкой, всклокоченной мокрой шевелюрой и чадящей в гибких губах помятой сигаретой.

Оставшись в одиночестве, Кори поднял голову и оглядел кухню в некоторой растерянности, точно сам только что очнулся и теперь недоумевал, как здесь очутился. На нетвёрдых ногах поднялся с кресла, обогнул стол и, миновав ряд шкафчиков и полочек с холодильником и раковиной, вышел в коридор.

Покосился в сторону спальни, но суставы подогнулись, отказываясь вести туда, где белела спутанными одеялами и измятыми подушками кровать, и оставалось только вынужденно свернуть в прихожую.

Тут только он заметил то, чего не увидел ни ввалившись раненым в квартиру Микеля, ни сегодня поутру, когда в очередном неуравновешенно-паническом порыве попытался сбежать: справа от парадной двери, соседствуя со спальней, находилась и ещё одна комната, закрытая неприметной дверцей, сливающейся цветом с тёмно-бежевой обивкой стен.

Кори подошёл, подёргал ручку, затем неуверенно толкнул, заставляя отвориться и впустить в затенённый коридор пригоршню дневного света. Взволнованный новыми и пока ещё непривычными запахами чужого жилья, ступил внутрь, обнаружив маленькую гостиную, давно утратившую свой сакральный смысл и перекроившую саму себя под бессмысленный хламосборник — Микель гостей, видно, не привечал, а оттого полированные ручки дивана, умостившегося под окном, обрастали пылью, да и сам диван был разложен и завален кучей всевозможных покрывал: зимой в Порту топили скверно, а градус температур порой нещадно понижался, не вписываясь в безупречный образ атлантического юга. Штук пять шерстяных пледов, в шотландскую клетку и сине-белые, со снежно-морскими орнаментами азулежу, укрывали один другой, а в изголовье покоилась пара облезлых и видавших виды подушек, явно прилагавшихся когда-то в комплекте к дивану. Слева от входа находился длинный шкаф-купе с прилаженными к нему открытыми полками, заваленными таким разнообразием ни к чему не пригодного барахла, что разбегались глаза в жалкой попытке постичь, из чего же состоит вся эта груда рухляди. Приблизившись, Кори смог выцепить из общей разноцветной массы старья пробковые подставки под чашки, сувенирные кофейные банки — если снять крышку, что он и проделал, то внутри можно было обнаружить россыпь старинных тяжеловесных монет, затёртых и чем-то напоминающих эскудо тёмного города, — лакированные фигурки чёрных петушков из Барселуша с красными хохолками и звонкими колокольчиками, керамические чашки с щербатыми краями и отбитыми ручками, аляповатостью расцветки соперничающие с домами трущобных кварталов, и целую уйму фотографий.

Снимки, новёхонькие и с потрёпанными краями, чёрно-белые и цветные, но все до одного изумительно красивые, наделённые тем особым, вдохновенным могуществом, что выходит только из-под руки человека, умеющего ценить мгновение и одарённого способностью его увековечить — пока копался и выуживал их из залежей безделушек, Кори сумел насобирать штук десять и, удовольствовавшись этим, побрёл к дивану, опускаясь на его скрипучие мощи и неторопливо разглядывая свою добычу.

Пейзажи были незнакомые, но иногда подворачивалось что-нибудь из того, что Амстелл уже видел и встречал: например, Рибейра с высоты птичьего полёта в погожий сияющий день, кремово-белое полотно пляжа Матозиньюш и квартал Байрру-да-се…

Потом на глаза попалась жгучая черноволосая креолка в гвоздичном алом платье, танцующая фламенко на каком-то карнавале, и ревнивая игла, всегда находящаяся в полной боевой готовности, больно ужалила под сердце, но Кори быстро понял, что девушка эта — чужая, посторонняя, пойманная в кадр не из вожделения и похоти, а лишь ради красоты момента. В следующий за креолкой снимок угодила неопрятная цыганка, стирающая бельё подле уличной колонки в окружении босоногой бродяжьей детворы, ещё дальше — парочка небольших водопадов и длинные, до самого горизонта, залитые солнцем виноградники…

Опомнившись, Кори сложил фотографии стопкой и торопливо вернулся к шифоньеру, раскладывая унесённое тайком обратно на полагающиеся места. Отступил на пару шагов, оглядываясь вокруг и обнаруживая у пустующей стены напротив шкафа картонные коробки, доверху набитые спортивными журналами — Микель, видно, принадлежал к той касте любителей спорта, что ленятся оторвать седалище от нагретого места, предпочитая лицезреть всевозможные достижения на экране телевизора, а не в своей уютной и размеренной обывательской жизни. Леность в спорте, впрочем, никак не сказывалась на физической силе и ловкости лузитанца, будто тот был от рождения наделён и тем и другим — но, быть может, ничем особенным он в действительности и не обладал, и всему виной было выпитое им колдовское зелье, а в мирные свои будни Тадеуш являл собой совершеннейшего балбеса и безалаберного тюфяка, точно так же как и Кори без волшебного напитка был не более чем вздорным и истеричным подростком.

В некоторое опровержение этому у коробок покоился потрёпанный футбольный мяч, наводя на догадки, что кое-каким спортом Микель, должно быть, и занимался в юности, да забросил, как только пересёк рубеж двадцати и начал призадумываться о поисках спутника жизни — тут Амстеллу пришлось мысленно поправиться, перечеркнув скользнувшую в голову «спутницу» жирным крестом.

Мяч выглядел так, словно его десять лет пинали без передышки, и Кори, оставив раритет мирно доживать заслуженную пенсию, побрёл по комнате дальше, понемногу изучая быт лузитанца и знакомясь с ним так, как никогда бы не сумел в личной беседе: сам бы ни за что не решился спросить, а уповать на то, что Микель сообразит и поделится, можно было вечно и тщетно. Пускай Тадеуш и рассказывал многое, а всё-таки не мог поведать о себе всего, считая что-то — незначительным, не стоящим и упоминания, что-то — быть может — постыдным, а что-то попросту слишком скучным, чтобы заводить об этом речь.

С другой стороны от коробок, между их потёртыми боками и дешёвым письменным столом из замаскированной под дерево фанеры, прикорнула расчехлённая гитара с остро натянутыми струнами, местами поржавевшими и истёртыми, с длинным грифом и декой с потрескавшейся полиролью, но зато без единого налёта пыли. Микель частой уборкой не грешил — ни влажной, ни сухой, — и сразу было видно, чем в комнате время от времени пользовались, а что могло валяться нетронутым по несколько месяцев, а то и лет.

Гитару брали в руки чаще, чем многие другие вещи, чем даже журналы или мяч, и Кори присел на корточки, опасливо потянулся, подковырнул ногтём разлаженно звякнувшую толстую струну, извлекая гулкий и протяжный звук из утробы инструмента — низкий, басовый. Опомнился и торопливо надавил ладонью, затыкая гитаре «рот» и заглушая предательские шумы. Опасливо покосился в коридор, но там было тихо, а входная дверь безмолвствовала, и вконец осмелевший юноша продолжил свой обход.

Он шатался по комнатушке, пока не добрался до письменного стола, тоже заваленного хламьём: на нём проживал фотоаппарат, копились проявленные негативы, тоскливо обретались неудавшиеся и скомканные фотоснимки, пылились «Перебои в смерти» Жозе Сарамаго в залатанном и дряхлом переплёте рядом с новеньким глянцевым томиком «Голубей преисподней» Роберта Говарда и перекатывались остро отточенные карандаши разной твёрдости.

И вот здесь, в средоточии творческого бардака, глаза юноши и наткнулись на подозрительно знакомый по разнообразным, насыщенным чужой болтовней и хвастовством студенческим будням, предмет: маленькую картонную коробочку пяти сантиметров в ширину и высоту с хорошо запоминающимся рисунком, ещё на прилавках супермаркетов изрядно намозолившим глаза.

Кори с хлынувшей под горло удушливой злобой, удавкой стиснувшей шею, потянулся, неприязненно касаясь смятой крышки, и тут же уязвлённо отдёрнул руку. Долго оторопело смотрел, затем всё-таки отважился, решительно сцапал, отметая все сомнения, и выпотрошил на столешницу скудное содержимое, напряжённо прикусывая губы и хмуро пересчитывая нервозно трясущимися пальцами опаляющие квадратики фольги с проступающим рубцом запрятанных в них колечек. Он никогда не покупал сам, не держал в руках и не вскрывал обёртки, но — спасибо трепливым товарищам по учёбе, бахвалящимся собственными достижениями, — прекрасно представлял, как выглядит обыкновенный презерватив.

Схватил упаковку, практически теряя сознание от кипучей ярости и внимательно вчитываясь в надписи на ней, силясь понять, сколько всего штук должно содержаться внутри; нашёл, снова пересчитал россыпь блестящих кондомов и с подступающим психозом понял, что одного из них, как нарочно, не хватает.

— Убью тебя нахуй, ублюдок! — взвыл, до скрипа стёсывая зубную эмаль, и метнулся к выходу, не представляя, как поступить, не желая разговаривать со лживым лузитанцем и больше всего на свете жалея, что дверь заперта, что он не может сейчас просто сбежать, оказавшись где-нибудь подальше отсюда и переживая страдания в привычном угрюмом одиночестве.

Кори не ожидал, что подобная находка настолько его уязвит, не предполагал, что однажды испытает ревность той сносящей все границы дозволенного силы, что будет готов в припадке ярости собственными руками душить на манер шекспировского мавра, но сегодня это непредвиденно случилось, и мир его, ещё только недавно возвративший себе надёжность каменной тверди, снова крошился под ногами хрупким слюдяным стеклом.

Он почти уже уверился в измене, чувствуя себя обманутым, преданным и втоптанным грязь, он успел за растянутую до пределов вечности минуту проклясть Микеля, возненавидеть его, ощутить едкую соль подступающих слёз, которых не полагалось видеть никому, выпалить в пустоту тесных стен весь запас накопленных за недолгую юность ругательств, споткнуться об раскиданную в прихожей обувь и пнуть входную дверь, заставив сотрястись до самой притолоки. Испытав острую потребность в самодостаточной независимости, он уж бросился было в кухню, где осталась валяться изгвазданная кровью, грязью и по́том его собственная одежда, когда с подъездной лестницы вдруг донеслись знакомые торопливые шаги, шлёпанье разношенных вьетнамок и звонкий поворот стального ключа в замочной скважине.

Кори замер и остался торчать красноречивым изваянием посреди коридора, наблюдая, как дверь отворяется, как в квартиру входит Тадеуш, и как с лица его, ещё секунду назад радостного и беззаботного, сходят все эмоции, оставляя мучнистую маску изумлённого непонимания.

— Flor de lírio? — вкрадчиво и настороженно спросил мужчина, острым чутьём разгадав нереализованную попытку бегства и первым делом запирая за собой дверь. — Что стряслось?

— Ничего, — враждебным и ледяным тоном откликнулся Амстелл, вопреки собственному желанию прибить, придушить, высказать свои подозрения на месте и обвинить во всех смертных грехах, внезапно этих порывов устыдившийся и предпочевший отмалчиваться гранитной глыбой.

— Ты обманываешь меня! — рассердился абсолютно не удовлетворённый таким ответом Микель, швыряя на пол шуршащий пакет и делая вперед длинный, разом наполовину сокративший расстояние между ними, шаг. — Что за игра в загадки?! Почему нельзя просто взять и прямо сказать?!

— Сам ты лживая скотина! — мигом взвился Кори, слишком буйный для того, чтобы с холодной неприступностью игнорировать лузитанца. — Не приближайся ко мне, поганая ублюдина!

— Что-о?! — оторопел Тадеуш, широко распахивая глаза и пару раз бессмысленно ими моргая. — Нет, ты немедля же объяснишь мне, что с тобой творится, и я не отстану, пока не вытрясу из тебя правду!

Он двинулся к нему, вынуждая отступать, пятиться, незаметно загоняя внутрь злополучной комнаты, где и обнаружилась роковая находка, и уже там, внутри, неизбежно догнал мальчишку, перехватывая за пояс и швырком отправляя на диван.

Кори, приземлившись на всхолмья смягчивших падение пледов, почувствовал, как распрямились под ним пожитые диванные пружины, отозвавшись обиженным скрипом и исхитрившись даже подбросить его исхудалое тело на пару сантиметров в воздух, а Тадеуш, не давая опомниться, тут же навис над ним сверху, расставив руки по обеим сторонам и уставившись прямо в глаза требовательным взглядом отливающих кофейной медью глаз.

— Может быть, поделишься уже со мной? — очень нехорошим голосом прошипел он, напрягаясь красивым лицом. — Что опять приключилось? Или ты просто скажешь мне, или я…

Руки его потянулись к тощему юношескому торсу, неромантично и грубо прихватывая за рубашку на груди, и вот тут Кори, постигнув крайнюю степень уязвлённого отвращения, резко отшвырнул собственнические кисти и зарычал, заходясь дрожью от бешенства и засевшей глубоко под сердцем болезненной ядовитой обиды:

— Не прикасайся! Слышал меня?! Не смей ко мне прикасаться, мразь!

— Какого чёрта?! — скрипнул зубами Микель и, сочтя себя без причины отвергнутым, назло строптивцу ухватил его снова, без взаимного, без какого-либо вообще удовольствия стискивая трясущееся под пальцами тело.

— Уберись от меня! — прибегнув ко всей своей ловкости и силе, Кори и в этот раз сбросил руки, инстинктивно отползая дальше к стене и забираясь выше на подушки. — Вали на хуй! Иди к тому, кого трахал!

Тут только Тадеуш сообразил, что ему, очевидно, что-то инкриминируют: застыл ненадолго, хмуря брови и собирая у переносицы куда более заметные, чем у его юного гостя, отчётливо прорезавшиеся за разменянный тридцатник морщинки. Выпрямился и отступил, поднимаясь с дивана и возвышаясь над Амстеллом уже всем своим ростом, а после, доверительно склонившись к самому лицу и обдавая табачным дыханием, медленно выговорил, не разрывая контакта наполненных замешательством и взаимной обидой взглядов:

— Кого это я трахал, menino, и когда? Расскажи-ка мне об этом поподробней!

— Откуда я знаю, кого ты там трахаешь?! — подыхая от унижения, цепной собакой рявкнул Амстелл, скаля зубы. — Даже знать не хочу! Я сказал, не приближайся! Убери от меня свою паскудную рожу!

— Нелепица! — надорванно рассмеялся Тадеуш, в смятении отстраняясь, обессиленно прислоняясь спиной к стене и накрывая ладонью лицо. — Как, когда и кого, если всё своё время я отдаю тебе, мой очаровательный французский мальчик? Я грежу одним тобой, так неужели ты мог предположить, что я захочу касаться кого-то другого? Мне самому даже мысль об этом противна. — Он отёр пальцами щёки и подбородок, собирая невидимую усталость, и уже миролюбивее обернулся к Кори, сталкиваясь с растерянностью и недоверием. — Однако раз уж ты имел смелость меня обвинить — будь добр, пожалуйста, поделись со мной истоками своих подозрений. Нельзя же обвинять человека на ровном месте. Думаю, даже ты, мой буйный дикарь, должен это понимать.

Кори, задыхаясь от ревности и стыда и впиваясь зубами в истерзанные аж до кровавых трещин губы, резко замолчал, не в силах выговорить, и невольно уставился выдающим с головой взглядом на стол, где так и остались на столешнице поблёскивать фольгой настоящие, взрослые игрушки.

Микель его взгляд умело перехватил, проследил, расшифровал и, добравшись до предъявленных улик, практически не удостоил их внимания, даже пальцем не коснулся — вместо этого обернулся к Амстеллу и весомо поинтересовался:

— Итак, ты нашёл у меня презервативы. Что ж, в этом, как мне кажется, нет ничего удивительного, не так ли? Или ты думаешь, что я с тобой собирался ограничиться одним только платоническим обожанием?

— Не в этом… — через силу вытолкал опаляющие слова Кори, отравляясь каждым из них не хуже, чем про́клятым зельем. — Не в этом, блядь, дело…

— А в чём же тогда? — не понял окончательно растерявшийся Микель. Понимая, что больше никаких объяснений от смурого и угрюмого мальчишки, что-то обиженно бормочущего себе под нос, не дождётся, он похмурился, поднапряг извилины и наконец-то догадался — а догадавшись, заметно расслабился.

— И вот на такой зыбкой почве ты привык обычно строить свои предположения, милый мой мальчик, чтобы уже в следующий миг обвинять меня во всех тяжких? — выдав короткий беззлобный смешок, сказал он. — Что ж, это даже charmant, как говорят французы — так ведь у тебя на родине принято говорить, или я ошибаюсь? Так вот, — он шагнул обратно к нему, запуская руку в карман и выуживая на свет последний, недостающий кусочек не сложившегося паззла, — ты совершеннейше ошибся на мой счёт.

Он швырнул блестящий клочок фольги на диван к ногам мальчишки, и Кори нехотя, словно касался своего же позора, подхватил презерватив, находя его целым и не вскрытым.

— Кого ты собирался трахать? — тупо и придушенно спросил, всё ещё не в силах принять незатейливую истину, что вещица таскалась в кармане исключительно на тот «всякий случай», если вдруг удастся уломать упрямого юношу на близость.

— Никого кроме тебя, мой ураган! — развёл руками Тадеуш, обезоруживающе лыбясь от уха до уха. — Откуда же я мог знать, что ты согласишься без этих маленьких незаменимых штучек…?

— Я и не соглашался! — за секунду вскипев и дойдя до стоградусной отметки, выпалил Кори, вопреки всем стараниям всё-таки краснея. — Ни с ними, ни без них! Отвали от меня!

Сейчас, сидя на диване с презервативом в руке, он чувствовал себя как никогда уязвимо, как никогда близко к пугающему финалу, за который было страшно даже заглянуть, но Микель не полез, тактично давая юноше время на передышку и осмысление случившегося. Вместо этого он, развернув офисное кресло у стола и устроившись на достаточном удалении, дружелюбно спросил, оставляя в стороне все недоразумения, обвинения и пылкие вопли:

— Значит, ты уже успел хорошенько обследовать мою комнату, Anjo? И как ты её нашёл? Не считая маленького казуса, с которым мы, надеюсь, разобрались.

Кори оказался захвачен врасплох, события проносились слишком быстро, чтобы он успел их осознать, оценить и переварить; не привыкший к стремительному темпу жизни и не умеющий молниеносно переключаться с одного на другое, он вконец потерялся и поневоле стал чуточку более открытым, более искренним и честным, чем хотел и чем обычно себя вёл.

— Нормальная комната, — признался низким, охриплым голосом, севшим от устроенного ора. — Фотографии… интересные.

— О… Я рад, что тебе понравились! — залучился, будто майское солнце, Тадеуш. — Думается, я и сам захотел бы их однажды вместе с тобой пересмотреть. Разобрать, разобраться самому — у меня тут, как видишь, некоторый беспорядок, и фотографии, увы, не обошла стороной та же участь. Да и кому мне было их показывать? Учёта я им не веду, вот и рассовываю где попало. Иногда достаётся и стенам, и даже потолку. У меня с недавних пор появилась дерзкая мечта: взять тебя в охапку, арендовать какой-нибудь дешёвенький фургон да и укатить вдвоём по Европе смотреть всякие достопримечательности; а ещё — завести наш личный фотоальбом. Воспоминания, где есть ты, слишком ценны, чтобы им валяться без призора.

— А детские фотографии? — невпопад спросил Кори, поддавшись порыву и слишком перепугавшись обещанного путешествия, к которому ни физически, ни морально готов пока не был.

— Это страшный компромат! — сделал огромные глаза Микель. И добавил: — Когда-нибудь покажу, если раньше сам не найдёшь.

Под его болтовней Амстелл понемногу расслаблялся, пряча шипы и успокаиваясь. С него разом схлынуло: ещё неделю назад он и представить себе не мог, что испытает облегчение такой невиданной силы, узнав, что Микель ему верен, что Микель никогда и не думал ему изменять; не мог и вообразить, что будет настолько счастлив, когда все его подозрения окажутся детской глупостью, дурным сном, пустыми опасениями.

Он только теперь до конца постиг всю степень своей привязанности к нему.

Он, кажется, только тут отчётливо понял, что втрескался по самые уши в этого паршивого красавца-португальца.

Не зная, за что уцепиться и к чему привлечь внимание Тадеуша — лишь бы только не к себе, пожалуйста, ещё слишком рано, сейчас этого попросту не пережить! — Кори кивком указал на полки шифоньера, где хранилась всякая дребедень, и спросил:

— Что там?

Микель окинул скептическим взглядом залежи, резонно пожал плечами, приподнял одну бровь и, изобразив губами кривоватую линию, многозначительно отозвался:

— Хлам. Что конкретно тебя интересует? Ткни пальцем, menino — там у каждой вещицы своя история, и я, если упомню, обязательно тебе расскажу.

Кори, хватаясь за спасительную болтовню, как утопающий за соломинку, неловко поёрзал и, поднявшись с дивана — так ему было спокойнее, да и переход из стоячего положения к лежачему представлялся ему всё-таки более долгим, чем из сидячего, — шагнул к шкафу-купе и наугад ткнул пальцем в чёрного лакированного петушка с колокольчиком.

— А, эта безделица из Барселуша, — радостно отозвался Микель, закинув ногу на ногу и легкомысленно вращаясь на стуле из стороны в сторону. — Мне слишком нравилась его легенда, и я счёл, что у меня просто обязан водиться хотя бы один такой. Тебе никто не рассказывал историю этого петушка? — Кори покачал головой — Фурнье, несмотря на принадлежность к людям искусства, трепаться попусту не любил, предпочитая созерцать и размышлять, а в тандеме с неразговорчивым французским мальчиком, взятым на попечение, и вовсе расслабился, не испытывая потребности в вынужденном поддержании беседы. — История, говорят, случилась ещё в Средние века в городке Барселуш, что на севере Португалии. По тем временам город был знатным, не какое-то там захолустье: резиденция будущих португальских королей. Так вот, шли себе паломники — а тогда, милый мальчик, их была целая прорва, паломников этих, и они шатались по Европе туда-сюда, — чёрт их знает, признаться, куда они шли, я запамятовал, но остановились в Барселуше на ночлег. Был среди них один молодой галисиец — это такая провинция в Испании, Галисия, — и он настолько приглянулся хозяйке постоялого двора, что та принялась всячески его домогаться, но то ли хозяйка была старая, то ли паломник оказался набожным, то ли вообще был не по женщинам, а всё-таки он решительно ей отказал. Хозяйка взбесилась и подкинула ему столовое серебро, наутро обвинив в краже, — Микель порылся по карманам, надеясь отыскать сигареты — плохо ему говорилось без привычной дряни в зубах, — но, так и не обнаружив своей горчащей полынью отравы, обречённо остался сидеть на месте, опасаясь спугнуть и застывшего во внимании Кори, и сам момент. — Юношу схватили, и местный судья приговорил его к смерти…

— К смерти?.. — недоверчиво переспросил Амстелл, возвращаясь обратно к дивану и осторожно присаживаясь на самый краешек, но даже так чувствуя себя неуютно под зрелым и слишком всё хорошо понимающим взглядом шафранных глаз. — За такую ерунду?

— Предки наши изрядно веселились, — хмыкнул Микель, поочерёдно облизнув пересохшие губы. — В те сказочные времена и за меньшее отправляли на эшафот, отрубая на выбор различные конечности и развлекаясь ещё кучей изобретательных способов, потрясающих воображение. Если хочешь, как-нибудь расскажу…

— К чёрту, — быстро пресёк его порывы Кори. — Обойдусь.

— Как знаешь, — немного расстроившись, пожал плечами Тадеуш. — Так вот, галисийца приговорили к смертной казни за кражу серебра, но тот потребовал перед смертью аудиенции у судьи. В судейском доме в то время шла пышная пирушка, и осуждённого, как ты и сам понимаешь, слушать не очень-то хотели: он им портил аппетит своей скучной болтовнёй. Когда галисиец окончательно понял, что переубедить судью невозможно, он указал на блюдо с жареным петухом и в отчаянии воскликнул: «Я настолько безвинен, что этот петух закукарекает, когда меня будут вешать!». Впрочем, как ты понимаешь, над бедолагой только посмеялись.

— И петух закукарекал, — догадался Кори, на что Микель лишь развёл руками:

— Говоря, что закукарекал, meu Anjo — я лично там не был и подтвердить не могу, но, думаю, сама по себе история иначе бы вряд ли сложилась и, уж тем более, вряд ли дожила бы до наших дней. Закончилось всё, кстати, благополучно — осуждённому попался бестолковый палач, плохо завязавший петлю. Говорят, что спустя некоторое время галисиец вернулся в Барселуш, чтобы установить там памятный крест за своё чудесное спасение.

— И ты до того проникся его везением, что припёр себе в честь этого сувенир? — Кори, открывая рот, был безжалостен как некролог, но Тадеуш, привыкший к его прямолинейности, лишь согласно кивнул:

— Именно, Flor de lírio. Я — человек, во многом полагающийся на везение и случай, так отчего же мне было не проникнуться? Конечно, приходится признавать, что я не столь безвинен, как упомянутый паломник…

Кори красноречиво хмыкнул, вложив в этот короткий звук столько эмоций, что на все семь смертных грехов хватило бы, но Микель только продолжал невозмутимо улыбаться, раскачиваясь на стуле и постукивая по столешнице пальцами, истосковавшимися по сигарете.

Наконец, вспомнив, зачем ходил в магазин, он вздрогнул, оживился и, рывком поднявшись на ноги, радостно объявил:

— Довольно на сегодня экскурсов, мой мальчик. Я совсем запамятовал, что собирался приготовить нам поесть — а ведь мне уже порядком голодно, да и тебе наверняка тоже. Идём!

И, целомудренно подталкивая Кори в спину, увлёк его за собой обратно на кухню.

❂ ❂ ❂

Наблюдать за тем, как Микель Тадеуш готовит, оказалось чем-то настолько необычным, что Кори ненадолго выпал из привычного пространства, переместившись в иной, неизведанный пока мир, в котором рядом обретался Некто, наделённый могуществом творить из практически несъедобных вещей — таких как перец, чеснок, базилик, винный уксус и сырая курятина, — вещи потенциально съедобные; впрочем, с уверенностью говорить пока было преждевременно, ведь одно только то, что лузитанец взялся за готовку, не гарантировало им обоим блаженной сытости.

Микель, между тем, неторопливо раскладывал принесённые из магазинчика продукты на разделочном столике, по-домашнему уютно шурша пакетом и мурлыча себе под нос что-то незатейливое, а Кори хмурился, пристально следил за его руками, высматривая, что же тот притащил, и гадая, какое блюдо задумал состряпать. Задать вопрос в лоб он не мог, а Тадеуш, обычно более чуткий и внимательный, на сей раз стоически молчал, не балуя болтовнёй и сконцентрировавшись на своем занятии.

За окном собиралось средоточие серости — Порту плыл туманом, пылился дождём; изредка промелькивало солнце в облачные пробоины да тут же исчезало, оставляя город в сонливой дремоте и липкой, влажной прохладе. Кори такая погода устраивала, он с трудом переносил португальское лето, когда небо превращалось в раскалённую сковородку, запекающую гелиевую глазунью, и с нетерпением ожидал наступления приемлемой осени и благословенной зимы. Зима казалась даже чем-то привычной, отчасти похожей на французскую, только мягче и теплее — должно быть, средиземноморские зимы Марселя в Лионском заливе вполне могли перекликаться с зимами на побережье Атлантики, открытом всем океаническим ветрам, даром что Порту находился на порядок южнее.

Зимы в Париже вре́зались в память талым, мокрым снегом, капелью сосулек в оттепель, порывистыми ветрами с Авеню Фош на подступе к Булонскому лесу, пустующими скверами, глянцевой мостовой, поутру скованной слюдой, одинокими скамейками, газонами с увядшей травой, присыпанной порохом игольчатого инея, почерневшими кладбищенскими розами — скукоженными, подёрнутыми серебристой росой, обратившейся в лёд, и — тишиной, и — сумасбродным запахом коричного шоколада от свежей, дышащей паром выпечки в кафе Le Piquet на углу Ла Мот Пике и авеню Суфрен — Кори никогда не был внутри, но часто проходил мимо и всегда старался ускорить шаг, чтобы поскорее сбежать от соблазнительных запахов. Он вообще всю свою сознательную жизнь бежал сломя голову от всего хотя бы мало-мальски соблазнительного, твёрдо веря, что это не для него, это для кого угодно другого, а в его странной и нескладной жизни для удовольствий попросту не уготовано места.

В конце концов, через пару минут обнаружив себя ушедшим в собственные мысли, а Микеля — всё так же беспечно мурлычущим над разделочной доской, Кори не выдержал и коротко спросил, злясь на самого себя за проявленный интерес:

— Что ты будешь готовить?

Микель замер, обернулся через плечо, потянулся, разминая спину, и с довольством отозвался:

— Попробую угостить тебя ещё одним нашим традиционным блюдом, menino. У нас на ужин будет курица с острым перцем пири-пири… Быть может, тебе доводилось о ней слышать или даже пробовать? — Кори в ответ только коротко мотнул головой, и лузитанец, ещё более обрадованный, продолжал: — Вообще-то «пири-пири» — это на суахили, чертовски люблю этот язык за его странную певучесть, а в переводе всё довольно-таки банально: жгучий перец. Говорят, его завезли мои португальские предки из некой африканской колонии, когда ещё бороздили океанические просторы на своих прославленных корабликах. С тех пор у нас чего только с ним не готовят, однако я рассудил, что курица будет посытнее трески или тех же креветок.

Микель болтал, устроившись вполоборота, а Кори смотрел, как его руки тем временем колдуют над разделочной доской, нарезая куриную грудку одинаковыми ломтиками. Рядом в глубоком блюде уже поблёскивал капельками воды мытый перец, как сладкий, так и острый, тонкий, и выглядывал ярким бугристым боком продолговатый лимон, настолько невыносимо-желтый, с редкими вкраплениями лаймовой зелени, что под языком непроизвольно скапливалась слюна.

Обилие пряностей заранее пугало, но Тадеуш так уверенно нареза́л жгучий перец соломкой, за неимением перчаток сунув руки в обычные полиэтиленовые пакеты, что Кори поневоле доверился и выкинул все опасения прочь из головы. Нарезанный перец был сложен в небольшую стеклянную кастрюлю — Микель выудил откуда-то из ящиков, долго и удивлённо разглядывал, подтверждая догадки юноши о крайне редких посещениях кухонного царства, смиренно пожал плечами и водрузил находку на плиту, — и залит давленым лимонным соком. Пока керамический блин конфорки послушно накалялся, подогревая оставленную смесь, лузитанец быстро извлёк из духового шкафа противень и покидал на него кусочки нарезанной курицы.

— Жаль, не получится запечь её на углях, как положено, — с сожалением сказал он, помешивая свое опасное термоядерное варево. — Всегда в домашних условиях суррогат какой-то выходит.

Когда перец в лимоне дошёл до точки кипения и немного проварился, распадаясь на электроны, фотоны и перцовые альфа-частицы, Микель завернул вентиль конфорки и щедро полил рыжеватым соусом курицу. Закончив на этом с нехитрыми приготовлениями, он попросту сунул противень в духовку, и тут Кори, осознав, что ленивый паршивец готовить всё-таки не особенно любил, поэтому, очевидно, и выбрал из немалого перечня хвалёных традиционных блюд то, с которым будет меньше возни, ощутил лёгкую вспышку негодования. Впрочем, вспышка эта погасла так же быстро, как и полыхнула: Тадеушу явно не хотелось тратить время на стряпню, а хотелось провести со своим гостем, и осуждать его за это было бы не слишком справедливо, ведь и самому Кори делалось немного неуютно, когда сидел в одиночестве, созерцая укрытую просторной и мешковатой рубашкой спину мужчины.

— Еще совсем немного, bebê, и мы с тобой наконец-то поужинаем, — пообещал Микель, плюхнувшись в кресло напротив Амстелла и аккуратно стаскивая с рук ядовито-перчёные пакеты. — Время летит так непозволительно быстро, что мне хочется схватить его за хвост и примотать к дверной ручке, а лучше — посадить на цепь. Ещё совсем недавно я, кажется, пробудился с тобой в одной постели, а теперь, гляди-ка, за окном уже смеркается. Это тучи, конечно, виноваты, а иначе бы вечер никогда не наступил так стремительно. Впрочем, я люблю вечера, когда они на двоих. Что скажешь насчёт бутылочки вина? У меня имеется хорошее в запасе.

Кори, пустивший ситуацию на самотёк и под откос, был уже согласен практически на всё, понимая, что воевать с Микелем Тадеушем, находясь, по сути, у него же в плену — дело гиблое и бессмысленное: не мытьем, так катаньем, а португалец своего добьется. Кивнул, соглашаясь на вино и подспудно думая, что, может, и не мешает хлебнуть немного… для храбрости, чтобы не брыкаться идиотом-неумехой, когда Микель полезет — а в том, что тот полезет, никто уже и не сомневался. Всё происходящее было одной большой прелюдией, и Тадеуш показывал себя достойным донжуаном: не напирал, не торопил события, кормил, поил, обхаживал, всячески стараясь угодить, и подводил к желанному медленно, по шажку неторопливого танго-милонгеро.

Ободрённый согласием своего юного гостя, Тадеуш поднялся с места, распахнул шкафчики над разделочным столиком, покопался там, чуть не уронил оливковое масло, пока вытаскивал на тусклый и сумеречный свет бутыль густо-бордового вина с простой и скромной этикеткой, и Кори — спасибо одному их университетскому лектору, сорокалетнему повесе, обожающему пускаться в пространный трёп о выпивке и прочих жизненных радостях, — внезапно припомнил, что дорогое вино всегда одето неброско, с поистине королевской скромностью, и не нуждается в крикливой обёртке или громком имени. Дорогое вино — как интересный собеседник: дорого своим содержимым, а не пустышкой яркого облика.

Микель прихватил пару бокалов и штопор, попутно сунул нос в духовку, неизбежно расчихался и, утирая рукавом слёзы, проступившие в уголках глаз, снова вернулся к столу, принимаясь возиться с накрепко засевшей пробкой, а у Кори уже потихоньку закручивалось в животе волнительное предвкушение и плыла голова, одурманенная затейливой алхимией первой, ломкой и несмелой влюблённости.

Когда пробка наконец-то поддалась, с тихим хлопком выскользнув из узкого горлышка, а вино полилось в пузатые бокалы из тонкого стекла, по кухне разлился густой, пряный и терпкий аромат, в котором медово-винтажный хмель смешался с перцем и одеколоном лузитанца в какой-то настолько забористый афродизиак, что стало трудно дышать, и Амстелл, путаясь в простых словах и собственных мыслях, хрипловато потребовал — попросил — взмолился:

— Открой окно… дышать нечем.

Микель милостиво поднялся, распахнул форточку, сразу же решил, видно, что стало слишком свежо, и закурил очередную свою сигаретину, подхватив с подоконника забытую на нём тяжёлую чугунную пепельницу. Отвлёкся ненадолго на таинственное блюдо с суахильской курицей, грозящейся даже в филейном виде завопить благим матом на манер барселушского петушка от той адской смеси перцев, что на неё вылили, и лишь после этого, капельку раздражаясь на всякую утомительную возню, основательно устроился обратно в кресле, всем своим видом обещая вот теперь-то никуда уже не уходить как минимум четверть часа и водить занимательные беседы, попутно околдовывая тягучим, завораживающим взглядом латунных глаз.

Бокалы звонко соприкоснулись, Кори пригубил вина — креплёного, приторно-сладкого и до последней нотки португальского, напитанного золотом осенних виноградников, запахом скошенной травы, неизбывной тоской бескрайнего океана, таинственным духом стареньких улочек и поздним теплом всё ещё солнечного, но увядающего октября. Сглотнул, чувствуя, как растекается по венам и ударяет по темечку принятое на голодный желудок градусное питьё, и поднял на Микеля одуревший расфокусированный взгляд.

— Как тебе вкус? — невозмутимо, с обманчивым видом, словно ничего не замечает вокруг себя, спросил его Микель, и Кори только тут до конца постиг, какая между ними лежит пропасть жизненного опыта и зрелости — правда, осознание это больше не вызывало подростковых обид, бунтарства и жеребячьего гарцевания, а одно лишь невольное уважение и запоздалое, наконец-то свершившееся, признание Микеля старшим над собой.

— Хороший, — отозвался Кори, старательно отводя взгляд и поджимая губы. — Приторный только.

— Ну, это же портвейн, как-никак, — хмыкнул лузитанец, — ему полагается.

Откуда-то с улицы, учуяв дурманный виноград, к ним в квартиру залетела оса. Ткнулась с тонким дребезжанием прозрачных крыльев в стекло и, раздумав покидать свою интригующую темницу, принялась кружить под потолком в поисках источника аромата, постепенно наглея, маяча прямо у носа и заставляя напряжённо подбираться в ожидании припадка, что у некоторых агрессивных насекомых были не такой уж и редкостью.

Микель долго следил за тем, как оса наворачивает круги, но вместо того, чтобы поднять свою ленивую задницу и прихлопнуть, нехотя потянулся, подхватил со столешницы опустевшую чашку с остатками чайной заварки, плеснул в неё немного вина и отставил на подоконник, откупившись таким образом от непрошеной назойливой гостьи.

— Ночью она тебя «отблагодарит», — мстительно пообещал ему Кори.

— Возможно — если прежде не утопится в вине, — парировал Тадеуш. — Они частенько устраивают суициды даже в стакане с апельсиновым соком, а это будет уровнем посложнее: упиться и не утопиться. Непростой трюк даже для человека, что уж говорить о несчастных осах!

— Любишь ты их, — недовольно проворчал Кори, косясь на тупоумное насекомое, всё никак не желающее переселяться на подоконник к предложенному угощению.

— А вот это неправда, menino, — развёл руками Микель, — мало кто любит ос, и я здесь не исключение. Мы, конечно, не будем брать в расчёт фанатиков-натуралистов. Однако я отдаю осам некоторую дань… уважения, скажем так.

— Какого еще уважения? — не понял Кори, решив, что над ним насмехаются, и заранее нахохлился, заостряя грани и обдавая льдом.

— Самого обыкновенного, совершенно заслуженного этими полосатыми малютками, — Тадеуш, между тем, вовсе не собирался издеваться, а, ухватившись за интересную ему тему, пустился в милый сердцу трёп: — Если бы не осы, Flor de lírio, мы бы с тобой не пили сейчас вино. Дело в том, что на винограде растёт такой затейливый грибок, хоть убей меня, не смогу упомнить и выговорить его названия, да оно и не нужно. По сути, это самые обыкновенные пекарские дрожжи. Благодаря им делают вино, пиво и хлеб. С дрожжами этими есть одна проблемка: зимний холод их убивает, а осы — спасибо им — обожают виноград и волей-неволей приберегают в своих ульях этот дрожжевой грибок до следующего лета. Так что свой бокал вина эта оса заработала. — Он скептически покосился на подоконник, наблюдая, как насекомое, после долгих поисков обнаружившее бесхозную чашку, делает круг почёта по тонкой кромке и начинает спускаться вниз по гладким и скользким стенкам, и философски заметил: — Правда, она, к сожалению, почти гарантированно утопится, но это уже её проблемы.

Кори то ли хмыкнул, то ли цыкнул, хлебнул ещё вина, не заметив, как осушил почти весь бокал до самого донышка, и, чувствуя хмельное тепло, струящееся по телу, неожиданно для самого себя растянул губы в дичалой, непривычной, чуточку безрассудной и совершенно очаровательной улыбке. Микель, которому прежде не доводилось ни разу ещё встречаться с этим проявлением нелюдимого мальчишки, поражённо замер и чуть не выронил дрогнувший в пальцах бокал.

— Так, всё-таки, ты умеешь улыбаться, мой воинственный ангел! — пробормотал он, обводя юношеское лицо ошарашенным взглядом. — Да ещё так сногсшибательно! А я всё мечтал когда-нибудь её поймать, твою улыбку. Я всегда был уверен, что улыбаешься ты по-особенному красиво, раз уж это такая большая редкость, menino. Теперь вижу, что оказался прав. Постой, только не стирай её с лица, прошу тебя…

— Пошёл к чёрту! — нетрезво ругнулся развеселившийся Кори: он не ел больше суток, и сейчас, уговорив на пустой желудок полный до краёв бокал, моментально опьянел, а новая улыбка, подаренная Микелю, больше походила на вызывающий звериный оскал, но лузитанец, кажется, тоже изрядно окосел и ничего уже не замечал влюбленно-одуревшими глазами.

От весёлой перебранки их отвлекла духовка, где пеклась позабытая курица, когда к винным парам, повисшим под потолком кухни, прибавились новые запахи — беспокойные и слегка прогорклые. Микель подорвался с места, чуть не обжёгся, вовремя отдёрнув пальцы от раскалённой дверцы, схватился за подвернувшееся под руку кухонное полотенце и, повернув вентиль, выключил плиту, спешно выуживая на воздух исходящий паром противень. Он успел вовремя — курица хорошенько подрумянилась и уже начинала задумчиво подгорать, но до конца осуществить замышленной подлости не успела.

— А вот, к слову, ещё про вино, — выпитое делало португальца особенно разговорчивым, и он не собирался затыкаться, даже раскладывая курицу по тарелкам. — В мире вина есть довольно много странных и дурацких напитков. Например, вино, в состав которого впихнули частицы метеорита, упавшего на землю якобы около шести тысяч лет назад.

— Нахрена? — удивлённо спросил Кори, хоть и не разбирающийся толком в винах, а всё-таки способный понять, что никакого особенного вкуса такая добавка не даст.

— Пустить в глаза алмазной пыли? — риторическим вопросом откликнулся Микель, пожимая плечами. — Хотя, говорят, ценители находят его «более живым». Как по мне, так оно должно быть радиоактивным. Ну, или вот канадское «Omerto» — его производят из сброженных томатов. Томатное вино, вдумайся только! Этакая надравшаяся «Blood Mary».

Кори хохотнул, подавился, потянулся к бутылке шальной рукой и, пока Тадеуш не видит — хотя он наверняка лопатками всё чуял, этот ушлый лузитанец, — плеснул себе ещё немного в бокал, ни в коем случае не желая возвращаться обратно в свое привычное, трезвое и унылое состояние, в котором он, замкнутый и асоциальный, не умел даже толком быть самим собой. Микель, между тем, продолжал болтать, поливая курицу остатками соуса:

— А бывает ещё любопытнее. Как тебе понравится китайское вино «Три пениса»? Китайцы вообще меня потрясают, я бы дал им заслуженное первое место в тонком искусстве человеческих извращений… Ладно, второе, сразу после тайцев. Этот «нектар» делают из гениталий собак, тюленей и оленей.

— Мерзкое пойло, — резюмировал Кори, расслабившись настолько, что позволил себе развалиться в кресле: зазывно приоткрыв губы, флиртующе теребя пальцами изрядно отросшую чёлку, опалённый румянцем и прикрывший поволочные глаза пушистыми ресницами — мальчик-желание, невинный мальчик с горчинкой девственной похоти, сводящий с ума всё замечающего и всё прекрасно знающего мужчину одним своим присутствием и тончайшей цветочной пыльцой на воронёных волнах волос.

— Встречается и любопытнее, — возразил Микель, слишком остро чующий, что творится за его спиной, чтобы легкомысленно оборачиваться, прежде этого не собрав в кулак все остатки истончающейся силы воли. Он ухватился пальцами за столешницу, крепко, до побелевших костяшек, стискивая пластик, стараясь отдышаться, чтобы не наброситься на мальчишку прямо сейчас, и продолжил болтать, только болтовнёй и спасаясь от своих демонов: — Ещё один потрясающий китайский рецепт, подразумевающий замачивание костей тигра в чане рисового вина. Сейчас продажа этого напитка вне закона, поскольку охоту на тигров запретили. Но даже это всё детский лепет, а бесспорное лидерство тут занимают корейцы. Есть у них такая малоизвестная вещица, называется «Ttongsul». И ты определенно не хочешь знать, из чего оно делается.

Кори, разумеется, тут же и уцепился, пойманный «на слабо», дерзко и бравирующе потребовав:

— Эй! Начал, так говори до конца!

— Ну, так и быть, menino, — отвлечённый разговором и набравшийся сил для того, чтобы обернуться и увидеть разомлевшего и зазывного Амстелла, согласно кивнул Тадеуш. Подхватил остро и ароматно дымящиеся тарелки и вернулся за стол, растягивая губы в хищной улыбке: — Боюсь вот только испортить тебе аппетит. Однако, если ты достаточно крепок на желудок…

— Да не тяни ты уже! — разозлился Кори. — Из чего там оно сделано?

— …Тогда я с удовольствием расскажу тебе о нём и не только, — Микель протянул одну тарелку мальчишке, другую опустил перед собой и вальяжно расселся в кресле, накалывая на вилку первый за день кусок горячей еды. — Так вот, «Ttongsul» — это корейское рисовое вино, смешанное с ферментированными испражнениями. Спирт заливают в яму, полную фекалий, где всё это бродит… Чем-то похоже на африканский «Дженкем», распространённый в Замбии и Зимбабве, у которого имеется и другое затейливое название: «Шоколад Дьявола» или «Коричневый Дракон»…

— Откуда ты всю эту дрянь знаешь? — оторопело спросил Амстелл, скривившись — если он чего и ожидал, то реальность определённо превзошла все его самые смелые ожидания. — Ты что, любишь такое извращенное дерьмо?

— Да упаси тебя кто-нибудь, юноша, от подобных предположений! — обиженно округлил глаза португалец. — Ты когда-нибудь видел, чтобы я пил что-нибудь, кроме хорошего портвейна? Знать — ещё не значит пользоваться: порой не мешает знать, чтобы не воспользоваться по ошибке, не удосужившись расшифровать, что написано на этикетке.

С этим Кори мысленно согласился. Подцепил вилкой кусок курицы, кисло подумав, что Микель, конечно, аппетит умудрился-таки испортить и дело это радостно продолжает, но поборол себя, откусывая кусок прожаренного мяса и тут же ощущая, как во рту разгорается костёр, в котором черти начинают лихо отплясывать танец маленьких перчиков.

Он одеревенел, замер на миг истуканом, заставив Тадеуша напрячься следом, а затем подорвался с места, едва не опрокинув кресло. Качнул стол так, что бутылка вина опасно накренилась, обещая пролиться на скатерть бордовыми реками, и рванул к раковине, до предела отворачивая кран, хватая с полки стакан и залпом глуша прохладную воду.

— Flor de lírio? — заискивающе, с нотками зарождающегося извинения в голосе окликнул его Микель, но Кори только молча отмахнулся, осушая второй стакан: ротовую полость разъедало и пекло, глаза горели и слезились, из носа противно текло, а пищевод полыхал от знакомства с традиционной курицей, сбежавшей из преисподней. — Мальчик, вода в таких случаях не очень хорошо помогает…

— Какого хуя?! — взревел Кори, со стуком опуская пустой стакан на стол и безуспешно пытаясь отдышаться. — Ты издеваешься надо мной, сука?! Какого хуя оно настолько острое?!

Микель недоверчиво покосился на тарелки, поднёс к губам так и не опробованную ещё стряпню, осторожно взял в рот и принялся медленно жевать, с каждой секундой всё мрачнея лицом и замедляя нехотя перекатывающиеся челюсти. Сглотнул, отправляя курицу в желудок, и медленно поднялся с кресла, пристыженно присоединяясь к своему гостю у раковины.

Они долго глушили воду, по очереди наполняя стаканы, пока не стало ясно, что перец, от которого им обоим досталось уже вторично и на сей раз по вине лузитанца, перестанет жечь, лишь когда сам себя изживёт, и бороться с этим бесполезно.

— Я не буду больше жрать вашу национальную кухню! — огрызался Кори, невольно протрезвев от вкушённого деликатеса. — Сам её жри! Нахуя столько перца туда вбухал?

— Прости меня, Sol, — оправдывался Тадеуш, виновато поглядывая на отвергнутый ужин. — Кажется, я немного напутал с рецептом…

Кори, голодный как волк и лишь раззадоренный проглоченным куском убойной курятины, оскорблённо затих, вжимаясь в кафельную стену, упреждающе скрестив на груди руки и выставив их острыми локтями вперёд, чтобы лузитанец не вздумал начать домогаться. Есть хотелось страшно, но выпрашивать еду было тем последним, что гордый Кори Амстелл сделал бы в своей жизни — да и то скорее наверняка умер бы от голода, если бы не нашёлся кто-нибудь, умеющий читать по глазам и достаточно сообразительный, чтобы додуматься накормить.

Микелю, тоже отчаянно изголодавшемуся, мозгов хватило. Он порылся на полках, выудил несколько рекламных буклетиков и пообещал:

— Сейчас закажем пиццу, раз уж курица не удалась. Потерпи немного, мой мальчик. Я тут ещё прихватил нам колбасы с хлебом…

Кори безмолвно благословил эту колбасу, оставшуюся дожидаться своего часа в супермаркетном пакете рядом с крупными ломтями хрустящих зерновых хлебов — забрал поданные мужчиной свёртки, торопливо развернул и выудил по куску того и другого, жадно зажёвывая перцовое послевкусие.

Микель скрылся ненадолго в прихожей, где на одной из подвесных полок над обувной тумбочкой обретался старый неприметный телефон, а притихший Амстелл слушал, как он возится с листовкой, набирает какой-то номер и, выждав несколько гудков — таких громких, что их эхо можно было различить даже из кухни, — с присущей ему португальской экспрессией делает свой заказ. Кори насчитал аж пять видов пиццы: с тунцом, «Mare e Monti» — «Море и горы» — с морепродуктами, скьяччату с розмарином и оливковым маслом, римскую — с анчоусами, каперсами и орегано, и классическую в составе четырёх сыров и артишоков.

Как они должны были вдвоём всё это съесть, Кори не представлял, но Микель, очевидно, откупался за свою оплошность, и удерживать его от этого благородного поступка было бесполезно. Юноша не стал и пытаться — благоразумно промолчал, и когда чуточку воспрянувший лузитанец вернулся в кухню, их ужин, немного подпорченный инцидентом со страшной курицей «Пири-пири», тихонько продолжился, свернув из буйного и бушующего русла в спокойное и неторопливое.

— Так что там с твоим дерьмовым вином? — напомнил Амстелл, возвращаясь за стол в дальнее кресло, которое уже негласно считал своим. Уселся, подхватил бокал, отпивая глоток нормального, виноградного, настоящего портвейна и чувствуя, как опьянение, поначалу обухом ударившее по голове, теперь заботливо растаскивается каждой телесной клеточкой на манер тёплого и уютного пледа, в котором так хорошо греться и водить разговоры ни о чём.

— С вином?.. — Микель сперва не понял, о чём речь, а потом смекнул и оживился, готовясь пуститься в долгий и пространный трёп: — С вином из дерьма всё даже не столько страшно, сколько, будем откровенны, специфически — любитель найдётся на всякое… А если уж говорить о по-настоящему опасном и страшном пойле, то это, наверное, будет «Чангаа».

— Что такое это «Чангаа»? — словечко, разящее жутью, Кори заранее не понравилось, вызвав холодок мурашек вниз по спине.

— «Чангаа» буквально переводится как «убей меня быстро», — пояснил Тадеуш, — как видишь, у этого напитка родом из Кении весьма красноречивое название, и в некоторых случаях он действительно убивает. Его гонят в африканских трущобах, добавляя в это смертоносное зелье на выбор топливо для реактивных двигателей, жидкость для бальзамирования или аккумуляторную кислоту. Хотя первоначальный состав напитка выглядит довольно безобидно: просо, кукуруза и сорго, но порой открываются такие удивительные факты, как, например, водичка с разложившимися крысами, на которой местные готовят это вудуистское зелье. Кто-то насмерть травится метанолом, другие же отделываются всего лишь безобидной слепотой… Чёрный континент — местечко развесёлое: есть там и ещё один «замечательный» напиток, пиво с трудновыговариваемым названием, которое я, уж не обессудь, подзабыл. Варят его на протухшей воде, кишащей паразитами. Говорят, что если очень увлечься этим напитком, можно заработать головные боли и кровавую рвоту, а ценители дивного вуду-пива утверждают, что созерцали красочные картинки… но, помилуй, Anjo — тебе, кажется, сейчас станет дурно…

Кори мотнул головой, скидывая наваждение пыльных кварталов, круглых чаш из белой глины и красного африканского дерева, чёрных заскорузлых пальцев, сжимающих помятые долларовые купюры, гортанных выкриков босоногой детворы, гоняющей мяч на задворках закрытой школы с облупившимися стенами, и жаркого удушливого воздуха, пахнущего смертью пересыхающего озера Чад.

— Нормально, — подавленно и резко отозвался он, почти не касаясь бутербродов и вместо этого нещадно налегая на приторную выпивку, понемногу вытесняющую плацебо отравленного послевкусия.

— Прости меня, bebê, — виновато вымолвил Тадеуш — донжуан в нём выветрился прежде, чем выполнил свою миссию, и на смену вернулся извечный всклокоченный дурень, только и не хватало больших квадратных очков. — Я не хотел. Признаться, и сам не заметил, как меня занесло куда-то не туда… Ты впервые у меня в гостях, а всё, до чего я сумел додуматься — это угостить несъедобной курятиной да вывалить на тебя ворох отъявленных мерзостей. Я знаю, что неисправим, и это, кажется, уже не первый раз, но… позволь мне как-нибудь загладить свою вину… — Он призадумался, потирая пальцами подбородок, а затем, заметив нетрезвый и расфокусированный взгляд мальчишки, резко поднялся из-за стола и отобрал от Кори выпивку: — Стой. Хватит.

— Эй! — недовольно огрызнулся Амстелл, но его уже схватили за руку, выдернули из нагретого кресла и решительно потянули за собой. — Эй, куда мы?!

Ему было не по себе: сумрак окутывал комнаты синими тенями, скрадывая очертания предметов, коридор укрывала непроницаемая мгла; они прошлёпали босыми пятками по пересушенному летним зноем паркету, и Микель втолкнул Кори в гостиную, заходя следом, закрывая за собой дверь и улыбаясь хитрой, довольной и звероватой улыбкой.

Кори попятился, едва не споткнулся, зацепившись за коробки с журналами, налетел плечом на шифоньер, заставив полки покачнуться, а несколько безделушек — попа́дать друг на дружку, созидая ещё больший хаос, а после, не сводя с Микеля дикого и затравленного взгляда, вынужденно сполз на пол у стены, панически игнорируя диван, чувствуя, как от ужаса становится трезвым, ровно стёклышко, и понимая, что вот он, предел, за которым всё и случится.

Микель тем временем, не обращая внимания на трепет, плещущийся в мальчишеских глазах, подхватил с пола удивлённо звякнувшую гитару, прошёлся пальцами по струнам, подкрутил колки, возвращая к истокам разлаженные ноты, и тоже устроился на полу напротив Кори, по-турецки перекрестив длинные ноги.

— Ты играешь? — невпопад спросил очевидное Кори, подав окончательно охрипший, рухнувший на самое дно и заблудившийся там голос — спросил, чтобы только не томиться в нестерпимой тишине.

— Весьма посредственно, — хмыкнул Тадеуш. — Но да, играю. Пою я вот только… не то чтобы… в общем, обойдёмся лучше без пения. Скажи-ка, ты знаешь, что значит «saudade»?

Слово это Кори встречалось, срываясь с губ знакомых и незнакомых португальцев, но растолковать по-человечески его значение ему никто так и не смог. Единственное, что Амстеллу удалось вынести из несвязных и разрозненных объяснений, было смутное понимание, что «saudade» для местных жителей — это мятущееся состояние неприкаянной души, недоступное для понимания того, кто не родился и не рос на португальской земле.

— Не совсем, — признался он, пряча глаза под густой сизой чёлкой. — Я его слышал, но, вообще-то, так ни черта и не понял.

— Это действительно сложно объяснить, — качнул головой Тадеуш, и его взъерошенные волосы беспорядочно рассыпались, закрывая лоб и ниспадая на лицо, а карие глаза окрасились густым гречишным мёдом. — И, наверное, так же сложно постичь. Полагаю, это сродни тоске по тому, кого никогда не встречал, но кого ищешь всю свою жизнь, сродни томлению души, когда ты влюблен, но ещё не знаешь, получишь ли взаимность; это вечное одиночество, милый мой мальчик, и глупая ностальгия — у тебя вот прямо сейчас всё может быть хорошо, а ты будешь продолжать цепляться за эту внутреннюю печаль, чёрт знает о чём грезить, чёрт знает чего ждать.

— Ваша португальская дурость, — обиженно отозвался Кори — объяснение ему совершенно не понравилось: разило оно той обособленной независимостью, от которой хотелось пойти и протошниться.

— Пожалуй, соглашусь с тобой, — Микель пожевал губы и, чувствуя, как напрягся, отстраняясь и выстраивая крепостные стены, его юный гость, ещё раз прокрутил в голове всё сказанное, сообразил, что звучало это несколько двояко, и быстро попытался оправдаться: — Эпа́, menino! Да ведь я совсем не о том, о чём ты уже успел, вероятно, подумать! Ты ищешь того, кого никогда не встречал, но, в конечном счёте, он оказывается самим тобой, ты одинок, но лишь оттого, что вынужден приходить на эту землю и уходить с неё в одиночестве, и грезишь ты чёрт знает чем единственно потому, что тебе мало жить бок о бок — тебе хочется душа в душу. Это тоска по несовершенству мира, по неповторимости мгновения… по вечности, я думаю. По вечности, мальчик мой.

Он коснулся струн, закрывая глаза, и Кори под первыми несмелыми и мелодичными звуками, выстрелом разбившими тишину уединённой квартиры, заполнившими разом и комнату, и сведённую необъяснимой грустью грудь, вспомнил, что португальский фаду — он сродни фатуму, сродни принятию горькой судьбы как прописанной врачевателем пилюли, что и исцелить — не исцелит, и спасти — не спасёт, но неизбежно и навсегда тебя изменит.

Пальцы летали по струнам, перебирали их умело, со знанием дела, касались грифа и плавных изгибов гитары, словно готовились ласкать желанное тело, а у Кори внутри всё плавилось, струилось маковой патокой. Мелодия надрезала душу опасной бритвой, выпуская бусины брусничной крови, и было чуточку больно, чуточку сладко, пьяно, тягуче и хорошо — настолько, что хотелось, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось. Кори смотрел на Микеля, на его красивые и сильные руки под закатанными рукавами светлой рубашки, завороженно любуясь и безнадёжно думая, что вот сейчас, вот после этой песни без слов, если только тот захочет… если только как-нибудь ему намекнуть, что можно, давно уже можно, давно уже пора стать ближе, чем «бок о бок», медленными и неспешными шажками подбираясь к заветному «душа в душу»…

Что он уже почти готов, хотя ему и страшно терять эту свою пресловутую девственность, за которой неизбежно случится пугающее и нежеланное взросление.

Микель оборвал игру на половине ноты — почуял, уловил всколыхнувшимся сердцем, — и, аккуратно и почти беззвучно отложив в сторону гитару, потянулся к Кори, обхватывая ладонью за макушку и запуская шероховатые бережные пальцы в истомившиеся ожиданием ласки волосы.

Амстелл прерывисто вдохнул, попытавшись взять себя в руки, но вместо этого понял, что кисти его ощутимо дрожат, а всё тело волнительно, предвкушающе и напуганно потряхивает. Губы сами собой приоткрылись, принимая нырнувший в рот язык, поначалу скользящий нежно и плавно, но постепенно начинающий толкаться сильнее, напористее, глубже, заставляющий задыхаться и сходить с ума от наполненности.

Когда Тадеуш заставил его подняться, подводя к дивану и осторожно укладывая на пронзительно скрипнувшую предательскими пружинами поверхность, Кори уже колотило от макушки и до пят; тело его горело, в горле собирался холодный ком, который никак не удавалось проглотить, а пальцы леденели под оттоком крови, детонатором пульсирующей в паху.

Он непроизвольно вцепился в плечи мужчины, в ужасе уставившись на него широко распахнутыми глазами и не давая ни приблизиться, ни уйти, и Микель, всё прекрасно понимающий, тихо спросил, обводя кончиками пальцев опалённые винным возбуждением щёки:

— Ты боишься, Flor de lírio? — и прежде, чем Кори успел выкрикнуть единственно возможный ответ-отрицание, уже утвердительно добавил: — Разумеется, ты боишься. Успокойся, пожалуйста — обещаю, что не причиню тебе боли и вреда. Я доставлю тебе удовольствие, если только ты постараешься расслабиться.

— Как я… да будто бы это возможно, — глухо выдохнул Кори и закашлялся, едва не посадив отказывающие связки.

— Скажи мне, что ты испытываешь? — глаза мужчины обега́ли его лицо, внимательно вглядываясь в надежде считать скрытое послание, криптограмму, тайный шифр, а голос звучал взволнованно, с опасливой грустью, запрятанной в глубине. — Если я тебе чем-то неприятен…

— При чём тут ты, — проклиная самого себя за эту откровенность, шёпотом признался Кори, закрывая глаза и прячась от Микеля в темноте смеженных век. — Мне просто страшно и… и стыдно.

— Тогда просто выкинь это, — попросил его Микель без особой, правда, надежды. — Выкинь и забудь. Уж хотя бы стыд. К чёрту его. А со страхом как-нибудь разберёмся. Я буду тебя ласкать, и страх уйдёт сам собой…

Кори неуверенно поёрзал: нависшее над ним тело обжигало даже сейчас, даже сквозь ткань одежды, обещая вскоре сотворить настоящий пожар, а руки мужчины, медленно и терпеливо оглаживающие мальчишеское лицо, спускающиеся на нежную кожу шеи, где колотился сорвавшийся на неукротимый галоп безумец-пульс, и скользящие дальше, под верхнюю пуговицу неглаженой и чуточку грубоватой хлопковой рубашки, нисколько успокоению не содействовали — оставляли незримые печати принадлежности, без лишних слов объясняя, что и тело, и душа, и весь он с этого самого мгновения будет всецело принадлежать покорившему и добившемуся взаимности португальцу.

Никогда в своей жизни Кори не думал, что станет встречаться с мужчиной; никогда он не думал, что станет хоть с кем-нибудь встречаться — замкнутый, необщительный, в равной степени чурающийся и мужчин и женщин, он попался так нелепо, так глупо и неожиданно, угодив прямо в лапы тому, кого поначалу даже всерьёз-то не воспринимал.

И если прежде он не задумывался, как будет происходить их близость, то за последние дни успел хорошенько прокрутить в голове все устрашающие и отталкивающие — впрочем, с каждым разом всё меньше и меньше, — картинки.

Микель добрался до пуговиц, медленно, одну за другой, расстёгивая их у Кори на груди, и прильнул губами, собирая сладость юных запахов и лёгкую, тончайшую соль проступившего пота. Целовал его и нежил, спускаясь всё ниже, стараясь никуда не торопиться и получая удовольствие от каждой секунды обладания, а Кори било крупной дрожью, и он отчаянно хватался ослабевшими пальцами ему за плечи, за курчавые пряди волос, за рубашку, натягивая до треска в напрягшихся швах, но не был способен ни воспрепятствовать, ни остановить.

В конце концов Микель, осознав, что если так и дальше продолжится, то кое-кто банально получит настоящий нервный срыв, остановился, отстранился, подтянулся на локтях и, зависнув снова над лицом мальчишки, незамысловато и нахально ему посоветовал:

— Послушай меня, Sol! Первый раз бывает только однажды, и он всё равно случится. Если ты попытаешься отбрыкаться и сбежать, я тебя попросту изнасилую — видишь, я с тобой предельно честен, поэтому не советую тебе даже пробовать, это я на всякий случай предупредил. С сопротивлением будет больнее. Лучшее, что ты можешь сделать — это расслабиться и собрать от своего первого раза всё удовольствие, какое только сможешь получить.

Кори озверело вскинулся, одарив воинственным и агрессивным взглядом, но так же быстро сник — куда ему было бежать? Тем временем мысль о возможном изнасиловании не только не оттолкнула, но ещё и подогрела возбуждение, делая его практически нестерпимым. Осознав, что рядом с Микелем даже грубость или боль его по-настоящему не отпугивают, а лишь раззадоривают, он окончательно сдался, не делая даже попытки закрыться или отползти, и лузитанец это понял, почувствовал, улыбнувшись почти ласково, почти нежно, но всё равно — по-животному плотоядно.

— Я хочу видеть тебя всего, Flor de lírio, — сказал, рывками стягивая расстёгнутую рубашку с мальчишеских плеч и приказным порядком заставляя полувменяемого Кори приподняться следом за движениями уверенных рук. — Хочу видеть твоё прекрасное обнажённое тело. Мне так и не удалось полюбоваться им тайком в тот день, когда я имел счастье ненароком очутиться у тебя в гостях, но сегодня я возьму реванш.

Влажная, с горчинкой, прохлада приморья струилась в распахнутые окна, пробиралась в щели, обволакивала постепенно оголяющееся тело, а касания любящих губ оставляли ожоги раскалённых добела углей, выуженных из сердцевины костра. К страху боли и жажде неизведанного присоединялась сладостная истома, и Кори то тянулся к Микелю сам, прижимая к своему впалому животу кудлатую голову лузитанца, одержимо целующего всё ниже и ниже, то застывал напряжённой пружиной, скрюченно и одеревенело приподнимаясь следом за знающими дело пальцами, добравшимися до завязок домашних штанов.

Прежде чем стянуть их с мальчишки, Микель приподнялся, тоже вздумав раздеться, и вот тут Кори сделалось по-настоящему, до пересохших губ, волнительно. В полумраке хламной гостиной он зачарованно смотрел, задыхаясь от той убийственной смеси эмоций, что поспорит по силе даже с пресловутой «Чангаа», как Микель стаскивает с себя рубашку, швыряя на пол белеющим мятым комом, как открывается смуглая, иссечённая поразительно быстро зарубцевавшимися шрамами грудь и живот с тонкой дорожкой чёрных волосков, поднимающихся от лобка к пупку — и тут же старательно отводил глаза, надеясь не увидеть, по крайней мере, не в этот раз, его мужского естества, которое очень скоро придётся как следует ощутить в себе.

Микель беззвучную мольбу услышал, разгадал и оголяться дальше не стал, оставив на время спасительные штаны на месте. Навалился, насильно разведя резкими толчками колен зажатые ноги, прильнул к мальчишеской шее, целуя, кусая, втягивая плоть и оставляя жгучие пятна кровавых засосов, вынуждая хватать распахнутым ртом воздух и взбудораженно вдыхать запахи одеколона с портвейном и табаком. Стискивал в объятьях, шарил по телу одуревшими от вседозволенности ладонями, шептал на опалённое жаром ухо: «Хочу тебя, слышишь? Хочу…», и Кори рехнулся, сам покорно раздвинул ноги, обхватывая за бедра и крепче притискивая к себе.

Микель зашипел, чертыхнулся, впился в его губы, толкаясь внутрь языком, словно хотел оттрахать ещё и в рот, а пальцами ухватился за кромку штанов, поддев их на Кори вместе с бельём, и потянул вниз, стягивая с прохладных ягодиц. Ладони его, добравшись до вожделенного местечка, крепко стиснули тощие половинки, помассировали, облапали и, подрагивая от похоти, снова вцепились в ткань, рывками стаскивая её дальше со стройных ног.

После этого Тадеуш поднялся и встал на колени, окидывая голого мальчишку с гривой разметавшихся иссиня-чёрных волос, подыхающего от унижения и стыда, влюбленным взглядом и взамен предоставляя возможность хорошенько разглядеть, как натягивается ткань на его паху, очерчивая длину и толщину, выпирая округлостью головки и чуть изогнутой формой довольно крупного ствола. Кори торопливо отвёл глаза, прикусывая губы и стараясь не думать, что это вот-вот впихнут ему в задницу — у него хватало и других поводов для зарождающихся истерик: его собственный член, вырвавшийся на волю из тесного плена тряпок, неприлично стоял торчком, сочился медленно растекающейся по бархатистой головке капелькой и выглядел, по мнению юноши, обличающе и неуместно, с головой выдавая все секреты подростковой ломки. Припозднившееся с взрослением тело в роковые восемнадцать вдруг яростно потребовало секса, без которого превосходно обходилось всё предшествующее время.

Микель снова всё понял без лишних слов, но вместо того, чтобы проявить хоть крупицу деликатности, склонился над Амстеллом, крепко, до острой боли вдавливая пальцы ему в бедренные костяшки. Навис над заметно подрагивающим стояком, со всех сторон оглядывая, точно любуясь, и, потрясая воображение юноши чем-то настолько аморальным, что это пока даже не укладывалось в его невинной голове, из всех порочных страстей успевшей познать лишь вкус мата и вина, потянулся ртом к окончательно выскользнувшей из-под крайней плоти головке.

Кори оторопел и в панике ухватил Микеля за вихры на макушке — сгрёб в кулак целую прядь и так резко дёрнул, что лузитанец поневоле ругнулся и поспешно вскинулся, хватая цепкие пальцы, с трудом разжимая их и убеждаясь, что непостижимый menino успел-таки выдрать ему изрядно волос.

— Ты что творишь, Sol?! — возмущённо вопросил он, ошарашенно уставившись в бешеные, налитые бурей глаза напряжённого мальчишки, и предусмотрительно сжал ему запястья, обездвиживая непредсказуемые руки.

— Это ты что творишь?! — зарычал Кори, глядя диким зверем. — Не смей даже думать! Не смей…

— Но почему же? — не понял Тадеуш. — Почему?.. Тебе ведь будет приятно, это я могу пообещать. В этом деле некоторый опыт у меня имеется…

Рука рванулась из тисков, почти сломав в себе тонкие кости, но всё-таки сладила, вырвалась и, размахнувшись, огрела по зазвеневшей башке крепкой оплеухой — Микель даже покачнулся, тряхнул головой, пытаясь унять гулкий звон, отозвавшийся эхом в ушах, а когда поднял на Кори ещё более недоумевающий взгляд, тот уже скалил зубы, исторгая драконью ярость.

— Заткнись! — рявкнул он прежде, чем мужчина успел раскрыть рот. — Чтобы я не слышал, как ты… не хочу знать, что ты ещё кому-то… просто замолкни, тупица! Просто захлопнись и никогда больше не смей даже упоминать!..

— Прости меня, милый мальчик, — немного сникнув и растеряв свой пыл, отозвался португалец, всё это время продолжая соблазняюще массировать ему острые косточки подвздошных крыльев и незаметно подбираясь ближе к причинному месту. — Больше не услышишь. И всё-таки позволь мне…

Опасаясь, что мальчишка начнёт брыкаться снова и с удвоенным рвением, он не стал долго тянуть, дразня и раззадоривая — сразу обхватил губами член, обводя ловким языком, обволакивая жаром и влагой рта и забирая всё глубже, а Кори почти закричал, подавив в зародыше так и не сорвавшийся звук: перед глазами у него закружилось, грудь под частыми вдохами заходила ходуном, точно кузнечные меха; пальцы впивались в колючий плед, выдирали с корнем болезненно щиплющуюся шерсть, пока Микель вытворял что-то невыносимое, одаривая первой взрослой лаской, оказавшейся сладкой, пьяной и восхитительной.

Чувствуя, что вот-вот не выдержит и кончит, выплеснувшись в его рот, что казалось ещё стыднее, чем само действо, Кори забился, отталкивая за плечи и с огромным трудом выворачиваясь из тисков крепких рук. Выбрался, плывя сходящим с орбиты сознанием, окинул мужчину мало что различающим взглядом, покосился вниз, где меж ног пульсировал влажно поблёскивающий слюной орган, напряжённо натянувший уздечку и обещающий от любого нечаянного прикосновения выстрелить липкой струйкой белого семени, и попытался отползти, чтобы избежать хотя бы этого позора, но Микель истолковал его порыв в корне превратно.

— Я ведь сказал, что не отпущу тебя! — сузив недовольные глаза, напомнил он и, ухватив мальчишку за голень, дёрнул книзу. Повалил, толкнул, насильно заставил перевернуться на живот, опускаясь сверху и вжимая всё худосочное тело в колкий скомканный плед.

Шерстяные нити остро царапали перевозбуждённый пенис, ощущение было сродни изящной средневековой пытке, и Кори, вынужденно уткнувшись носом в тяжёлые тряпки и мучительно втягивая вместо воздуха процеженную сквозь полотно лежалую пыль, невольно поёрзал, тут же убеждаясь, что так становится только больнее.

Микель придавил своим весом, обжёг горячей грудью спину с остро торчащими лопатками, и Кори отчётливо ощутил, как проходятся по коже лёгкой щекоткой его соски, а затем почувствовал кое-что ещё, заставившее подобраться и окаменеть каждой мышцей — ему в задницу уткнулась твёрдая длина по-прежнему стянутого одеждой органа, и сделалось дурно от одной только мысли, что его поимеют в такой унизительной позе, в которой он даже не сможет заглянуть Микелю в глаза, чтобы понять и увериться: между ними всё по-настоящему, крепко, от сердца к трепещущему и напуганному другому сердцу.

— Не так! — сдавленно, хрипящим голосом окрикнул он, упираясь ладонями в диван и из последних сил приподнимаясь вместе с мужчиной. — Только не…

— Не в этой позе? — догадался Микель, склоняясь к уху и покрывая раковину жаркими поцелуями. — Я тебя понял, Flor de lírio, не буду.

Он зарылся носом в его волосы, зацеловывая макушку и тыльную сторону шеи, а пальцы обхватили лицо, отыскали губы и толкнулись в податливо приоткрывшийся рот, принося с собой горечь табака и соль пота. Нащупали язык, аккуратно и с нежностью скользя по нему почти до самого горла, до шаткого предела, где удовольствие от тесноты граничило с тошнотой и удушьем. Кори хотелось то вытолкнуть из себя эти пальцы, то, плюнув на стыд, растленной нимфоманкой облизывать их, обхватывая до основания и медленно посасывая.

Последнего, впрочем, он так и не решился сделать, вместо этого злобно прикусив у второй фаланги и заставив лузитанца с раздражённым шипением спешно те вытащить и впредь хорошенько думать, прежде чем засовывать куда не следует.

Микель снова обозвал строптивым мальчишкой и мстительно куснул за лопатку, напоминая, что тоже умеет неплохо чинить боль — впрочем, обижаться не стал, а пробежался по покрытой ссадинами спине россыпью влажных поцелуев и добрался до ягодиц, где решил задержаться подольше. Ладони его сначала ласково огладили аккуратные половинки, затем отвесили неожиданный резкий шлепок, отчего Кори задохнулся новой волной возбуждения, вскинулся и осыпал лузитанца отборным французским матом.

Микеля это нисколько не смутило — наоборот, лишь обрадовало.

— А я ведь когда-то давно говорил тебе, menino, — напомнил он, — что хотел бы слушать, как ты шепчешь мне на ухо бессвязную ерунду на своём родном языке, так очаровательно придыхая и грассируя! Ругань, кстати, тоже сгодится — я всё равно не понимаю её значения, поэтому можешь ругаться сколько влезет, пока я буду тебя трахать, meu bonequinho.

Кори моментально заткнулся, а паршивый лузитанец, переступая все пределы, после ошарашившего шлепка вытворил ещё кое-что совершенно недопустимое — прижался к ягодицам губами, выводя узоры поцелуев и постепенно подбираясь всё ближе к промежности. Кори в ужасе рванул, вскидывая руку и пытаясь ухватиться за диванный валик, но Микель, уже заранее примерно представляющий, чего ожидать, был готов к этому рывку: стиснул ему покрепче бедра и дёрнул на себя. Вынудил беспомощного, топящегося в своём унижении мальчишку приподняться на колени, припасть на грудь, уткнуться лбом в палящий верблюжий ворс, и, содрогаясь от унижения, терпеливо ощущать, как язык, забираясь глубже, проходится по узкой анальной щели. Спускается ниже, беззастенчиво изучает яички, поднимается до копчика, собирая желанный — отвратительный по меркам юноши — вкус, задумчиво замирает на серединке, вытягиваясь стрункой, вылизывает дырочку и, заострив отвердевший кончик, напористо проталкивается внутрь.

У Кори повело орбиты, перекраивая все жизненные ориентиры, все «хорошо» и «плохо», сужая рамки аморальности и расширяя границы дозволенного; секунд пять он подыхал, проклиная безнравственного лузитанца, а потом обречённо сдался, надсадно дыша и чувствуя, как сами собой сокращаются под этой порочной лаской стенки заднего прохода, принимая в себя язык так, как через какое-то время должны были принять и член, всунутый до самого основания, до налитой желанием твёрдой мошонки.

Ему стало слишком хорошо, чтобы сыскались силы оттолкнуть: руки Микеля скользили по его животу, оглаживали лобок, избегая касаться перевозбуждённого пениса, обхватывали яички, мягко перекатывая в пальцах, а после, наигравшись и пресытившись предварительными ласками, вдруг пришли на смену тонкому и юркому языку. Но стоило только протолкнуть всего один палец, погружая во внутренний жар табуированной плоти, как Кори уже подобрался всем телом со вздыбленной, сгорбившейся спиной.

— Совсем не будет больно, если ты расслабишься, — посоветовал Микель, замирая и бережно массируя ладонью мальчишескую поясницу, покрытую испариной.

— Хватит, — глухо прорычал Кори, и без того измученный до полуобморока, дрожащий и окончательно сломленный. — Хватит издеваться надо мной! Хотел трахать — так и трахай уже!

Палец выскользнул, оставив взамен себя пустоту, а юноша почувствовал, как его аккуратно подталкивают, заставляя перевернуться на спину. Он и перевернулся — покорный, готовый претерпевать все унижения до самого конца, — и скованно застыл, приподнимаясь на острых локтях и напряжённо наблюдая за своим мучителем, который очень скоро должен был стать во всей полноте слова возлюбленным.

Микель перекатившимся на спину Кори не удовлетворился — полез зачем-то через него, потянулся, вытаскивая первую подвернувшуюся под руку диванную подушку, и, приводя мальчишку в смятение и замешательство, силком всунул ту ему под задницу. Кори недовольно заёрзал, стыдясь собственной наготы, не сводя с португальца округлившихся от ужаса глаз и не находя в себе сил ни на одно возражение, а Микель, поцеловав его поочерёдно в каждую коленку, выпрямился, принимаясь стаскивать с себя остатки одежды.

Вот тут Кори по-настоящему прошибло осознанием того, что сейчас с ним сделают, и ему моментально захотелось убраться куда-нибудь подальше от паршивого лузитанца, да и вообще как можно дальше от судьбоносной Португалии, но ни сказать, ни сделать ровным счётом ничего не получалось: чужая незримая власть сковала по рукам и ногам, лишая собственной воли. Микель раздевался, ткань сползала по смуглому лобку, покрытому смолистыми курчавыми волосками, обнажая хоть и не такой здоровый, как представлялось в кошмарных фантазиях, но всё-таки довольно немаленький орган. Высвобожденный из плена тряпок, член распрямился, качнувшись и застыв твёрдым стволом, оплетённым вздувшимися венками: чуть изогнутый кверху, с крупной и толстой головкой, с окаменевшей от скопившейся спермы, упругой мошонкой у основания — Кори и не хотел, а упрямо разглядывал, понимая, что познакомиться с этой частью чужого тела придётся всё равно, и уже очень скоро.

Микель пошарил ладонью по скраденному сумеречными тенями пледу и, обнаружив нечто одному ему известное, навис над перепуганным до чёртиков Амстеллом, заглядывая ему в глаза и коротко целуя то в губы, то в щёки, то в кончик носа или виски, пытаясь успокоить, хотя самого потряхивало от еле сдерживаемого желания.

— С презервативом? — спросил он, демонстрируя злополучный клочок фольги, и Кори, помирая от стыда и всеми силами отводя взгляд, коротко отрицательно мотнул головой. Он хотел в свой первый раз чувствовать близкого человека всем телом и каждой клеточкой, он уже разделил с Микелем одно на двоих проклятье — что ещё могло быть страшнее этого? Жизнь уже была разменяна крупной монетой, разлетающейся по центам и сантимам, и какие-то жалкие болячки — которых ни у кого из них, в этом Кори почему-то был абсолютно уверен, не имелось, — казались сущей ерундой.

Ставший бесполезным, презерватив швырком полетел на пол, а Микель, зарываясь носом и пальцами в перепутанные густые волосы, сгрёб в охапку, налёг всем телом, прильнул кожей к коже, смешивая пот и тепло и подминая под себя мальчишку, вклинился коленями между плотно стиснутых ног, заставляя раскрыться и раздвинуть их в стороны, и прижался животом к животу, делая жар в паху совсем нестерпимым. Кори, неспособный унять тремор в конечностях, уткнулся ему в ключицы, безотчётно обхватил за плечи и впился пальцами, каждую секунду ожидая новой, незнакомой ему боли.

Краем глаза он видел, как Микель, чуточку отстранившись, смачивает ладонь слюной, видел, как тянется вниз, наверняка размазывая её по своему члену; чувствовал, как руки обхватывают за задницу и сжимают её, подсаживая. Зажмурился, закусив губы да так и не восстановив сбившееся дыхание, угрожающее скорым удушьем, когда ощутил, что ему меж ягодиц упирается горячее и влажное, силком проталкиваясь, растягивая плоть и обжигая первой резкой болевой вспышкой.

Он зашипел, инстинктивно подавшись назад, и попытался вывернуться, но крепкие объятья предусмотрительно сдавили, не давая сбежать, и следующие пару минут Кори лежал, придавленный к дивану, тяжело дышал и впивался ногтями лузитанцу в спину, раздирая до крови и оставляя длинные полосы, пока его медленно, по миллиметру проникая в зажатое тело, заполняло чужое твёрдое естество.

— Тише, — шептал ему Микель на ухо, игнорируя острые ногти, снимающие с него шкуру, и методично проталкиваясь глубже сквозь сузившиеся мышцы. — Да расслабься же ты, bebê… Дай мне в тебя войти, тогда и больно не будет!

Кори в его словах сильно сомневался — с чего бы боли утихнуть, когда член впихнут целиком, если это только началось, а ему уже было адово больно? — но вынужденно терпел эту пытку, пока внутри не стало слишком тесно и жарко, а в душе — слишком уязвимо и беззащитно. Тогда он, неспособный подать голос и позволить вполне простительному стону сорваться с губ, с шумом выдохнул воздух, снова и снова хватая ртом испарившийся кислород.

Микель замер, лишь коснувшись мальчишеских ягодиц мошонкой; плывя одуревшей головой, склонился над Кори, забирая в объятья и отыскивая дрожащие губы своими. Долго и глубоко целовал, запускал пальцы в атлас волос, перебирал шелковистые чёрные пряди, ощупывал ладонями тощее тело, нежно водил подушечками по шее там, где отчаянно билась кровяная жилка, и Кори, понемногу свыкаясь с ослепительными вспышками боли от набухшего и пульсирующего члена, насильно всунутого в задний проход, вдруг почувствовал, как мышцы его сами собой обмякают, принимая противоестественную наполненность и смиряясь с ней.

Одеревеневшее тело понемногу успокаивалось, охотно ложилось в руки мужчины, само льнуло к нему, принимая все нежности и поцелуи, само тянулось за новыми и новыми прикосновениями. Кори плохо понимал, как Микель терпел всё это время, растянувшееся почти на вечность, запрещая себе двигаться, но фрикции пришли исподволь, лёгкими покачиваниями, почти не доставляющими дискомфорта, и юноша, возбуждённый ласками и постигший наконец то горько-сладкое удовольствие, что собиралось в точке их соития и растекалось по венам, незаметно для себя сам подался навстречу, принимая выскользнувший на жалкий сантиметр и тут же с готовностью вошедший обратно орган.

Вот тогда стон всё-таки сорвался, слетел с губ, разбившись об низкий потолок звонким хрусталём, только теперь в нём почти не было боли — одно лишь порочное желание, пробудившееся в молодом и голодном теле, и оно до того заставило устыдиться, что Кори мстительно впился в собственные губы, прокусывая до алой капли крови.

— Ну, не стоит себя калечить, — распалённо дыша, прошептал ему Микель, сплетая дыхание с дыханием и торопливо слизывая солёную влагу. — А если уж очень хочется, то оставь это дело на мое попечение: поверь, я тебе с удовольствием доставлю не только наслаждение, но и боль — дозированную, разумеется. Только попроси.

Кори не очень-то хотелось просить о чём-то подобном, хотя от предложенного в голову шибануло хмельное мазохистское возбуждение, подначивая и где-то на задворках сознания напоминая о ничуть не напугавшей, а только заинтриговавшей угрозе изнасилования. Тело его, хорошенько растянутое и согретое в нужных местах, уже не испытывало ни малейших неудобств и требовало большего: теряя последние мозги и стыд, он неловко и неумело двинулся вперёд, насаживаясь уже самостоятельно, и член мужчины задел где-то внутри сумасшедшую точку, от которой вверх по нервным рецепторам заструилась сладость, ударяя по темечку и растекаясь в венах пьяным теплом.

На этом его неуклюжем порыве Микель рехнулся окончательно: ухватил Кори за бедро, закидывая его ногу себе чуть ли не на плечо, и опрокинул на бок, понудив снова практически уткнуться носом в колкий верблюжий пух. Приподнялся на коленях, напирая и нависая над ним, и, не давая юноше даже пошевелиться, стал медленно входить на всю длину, так же медленно подаваясь назад и практически не ускоряя темп.

Кори цеплялся пальцами за плед, задыхался, задавленно скулил, впивался зубами в шерстяное полотно, но с каждой секундой ему становилось всё приятнее, с каждой секундой хотелось всё больше и больше этой близости, больше этих тягучих, долгих проникновений. В паху уже жарко пульсировало, обещая в любой миг выплеснуться белым и вязким. Микель трахал его неспешно, аккуратно, с величайшей осторожностью вторгаясь в девственную плоть и бережно из неё выскальзывая, и Кори то раздирало невыносимой наполненностью, то сводило с ума секундной пустотой. Боли действительно не было — только граничащее с ней удовольствие от члена внутри, глубокое, резкое и острое, балансирующее между ужасом и восторгом.

С губ всё чаще срывалось громкое дыхание, незаметно превращающееся в стоны, и движения понемногу ускорялись, оканчиваясь звонкими шлепками бёдер об раскрасневшуюся задницу; у Кори по щекам расцветал лихорадочный румянец, с уголков губ стекали своевольные капельки слюны, когда Микель умелым мучителем проталкивал ему в рот ненасытные пальцы, трахая уже с двух сторон. Стоны окончательно обозначились, разбили покров комнаты, заполненной слишком пошлыми, обличающими звуками, перемешались с мольбой и бессвязным лепетанием, с путаными просьбами и сбивчивым шёпотом на том самом родном французском, с придыхом и кошачьей мягкой «эр». И в тот момент, когда Кори дошёл до состояния полнейшей невменяемости, когда перед глазами у него совсем поплыло, стены смешались с полом и потолком, сливаясь в одну сплошную темноту, обещающую вот-вот разразиться цветными фейерверками, умелые пальцы мужчины оставили в покое его рот и спустились книзу, добираясь до пениса, мягко обхватывая и начиная быстро надрачивать. Кори изогнулся, надломившись в пояснице гибкой лозой, запрокинул голову, мечтая, чтобы его схватили за волосы, намотали на руку и хорошенько потянули, а Микель каким-то чудом угадал — выпустил из крепких тисков его бедро и выполнил эту невысказанную просьбу, сжимая прядки у самых корней и натягивая до упругости поющей тетивы.

Боль, на мгновение пронзившая тело острым прутом, оказалась столь ничтожной, что Кори её не заметил: его било экстазом, насильно подаренным суховатой и шершавой ладонью мужчины, часто скользящей по пенису вверх-вниз, и он униженно кончал в любящих руках. Микель толкался сквозь сокращающиеся мышцы, безжалостно входя в оргазмирующее тело и заливая его внутри белым жгучим соком, игнорируя и слетевший с губ короткий вскрик, и невнятные, еле заметные потуги вырваться, отползти, избежать этой завершающей пытки. Он вошёл в него последний раз, особенно глубоко и болезненно, надолго замирая так, стискивая пальцами ягодицы до кровоподтечных волчьих ягод, остающихся чёрным ожерельем по белой коже, и выплёскиваясь остатками семени в сжимающееся нутро, а потом, не разжимая объятий и не разрывая тесного контакта, просто повалился сверху на замученного мальчишку, скучивая в охапку и накрепко прижимая к себе.

Кори обдало ухо удовлетворённым горячим дыханием, а вслед за ним подоспели сбивчивые и неточные поцелуи — Микель, будто пьяный, не мог попасть куда метился, уподобившись одуревшему коту, отымевшему наконец-то объект своих валериановых грез. Юноша невнятно замычал, вскинул ослабевшие и трясущиеся руки, мечтая то ли скинуть его с себя, то ли заключить в объятья ответные, обречённо уронил их да так и остался лежать, придавленный к присыпанному пледами дивану, старому и обветшалому алтарю их первого таинства.

— Было ли тебе хорошо, Sol? — шёпотом спросил Микель, чуть приподнимаясь и заглядывая в смятенные глаза. — Мне показалось, что да, но в таких делах всё же лучше уточнить.

Кори скованно отвернулся, цыкнул, утыкаясь взглядом в стену, поёрзал, до сих пор чувствуя чужую плоть в себе и от этого ощущения мечтая провалиться сквозь землю. Лузитанец, осчастливленный и растерявший остатки небогатой чуткости, всё тянулся, обхватывал ладонями пунцовые щёки, разгорячённые и мягкие, целовал их, уверяя, что теперь всё будет хорошо, теперь он никуда своего мальчика уже не отпустит, подхватывал край шерстяного пледа и укрывал их двоих теплом шипастого терновника, а Кори…

Кори было стыдно, дурно и страшно настолько, что хотелось сдохнуть от своего позора, исчезнуть и никогда больше не показываться на глаза Микелю Тадеушу, которого угораздило подпустить так близко к себе, что тот вторгся в жилище, тело и душу, ничто не оставив незаклеймённым.

Он просто не понимал, как жить дальше после того, что произошло между ними — окружающие как-то жили, но Кори их опыт никогда в помощники не годился: люди слишком просто ко всему относились и слишком мало значения придавали важным вещам, при этом уделяя чересчур много внимания всякой чепухе, и физическая близость ровным счётом ничего для них не стоила, болтаясь на уровне базовых будничных потребностей где-то между едой и сном.

— Ну, что же ты, мой красивый мальчик? — всё не отставал Микель, надеясь растормошить и добиться хоть какого-нибудь ответа. — Неужто тебе совсем не понравилось… Кори! Я должен понять, о чём ты там думаешь, чтобы не топиться в собственной паранойе, гадая, не собираешься ли ты сбежать теперь, когда мы с тобой стали так близки. Ответь же мне!

Микель уже требовал, почти угрожал, в голосе его сквозили нетерпеливые и недовольные нотки, и Амстелл глухо отозвался, превозмогая стыд:

— Не собираюсь я сбегать! Ты тупой, что ли? — сбежать хотелось лишь поверхностно, а в глубине души правили бал совсем другие демоны, нашёптывающие куда более страшные сказки — например, о том, как бросают надоевшие игрушки, оказавшиеся в руках не такими яркими, броскими и желанными, какими мнились, пока украшали витрины магазинов.

— Тогда просто скажи мне, Sol, — почти взмолился Микель. — Или к чёрту разговоры… лучше просто иди сюда. Вот так.

Он силком притянул Кори к себе под бок, укутал поплотнее в шерстяную ткань, выдергивая с изголовья дивана оставшиеся подушки, делая их неказистое ложе чуть более уютным и удобным и надеясь за пару часов научить оставшимся невыполнимым вещам: спать в обнимку и прижиматься голой и распаренной кожей к такой же вспотевшей коже.

Пока они возились и ёрзали, в их уединённый мирок вторгся упрямый посторонний звук, в котором Амстелл не сразу распознал навязчивый и надоедливый трезвон, надрывающийся в коридоре и настырно повторяющийся через равные промежутки времени.

— Что за…? — спросил он, с жадностью ухватившись за постороннюю мелочь и мечтая хоть так избавиться от неловкости момента, но Микель лишь властно и непреклонно сжал его в собственническом плену, не давая вывернуться и отвлечься на всякую ерунду.

— Кажется, нам привезли пиццу, мой menino, — глухо откликнулся он, покрывая будоражащими поцелуями шею с бьющейся пульсом артерией и спускаясь до торчащих ключиц. — Вовремя и невовремя одновременно. Надо, наверное, пойти и открыть, пока сеньор курьер не ушёл, потеряв остатки терпения. Еда сейчас была бы очень кстати… Прости за то, что ненадолго тебя оставлю…

Он нехотя и лениво приподнялся, а Кори вздрогнул, ощутив, как выскальзывает из тела обмякший член, оставляя странную пустоту, приятную щекотку обласканных нервных окончаний и тягучее томление в низу живота. Из задницы сразу же потекло, позорно заструилось по ягодицам белым семенем, и Кори в ужасе сгрёб валяющиеся рядом штаны, выданные Микелем в качестве домашнего тряпья, чтобы побыстрее отереться.

Тадеуш тем временем сполз на пол, намереваясь так и прошлёпать босиком по паркету до самой входной двери, сверкая нагой задницей и щеголяя своим достоинством, и Кори, в самый последний момент сообразив это заторможенными мозгами, охрипло и возмущённо заорал, старательно отводя взгляд, чтобы только не смотреть на чужую срамоту:

— Совсем ёбнулся?! — Микель непонимающе обернулся, и Амстелл, стремительно возвращаясь в привыкшийся образ мальчика-фурии, схватил подвернувшийся под руку плед, зашвыривая им в лузитанца: — Хуй свой хотя бы прикрой!

Паршивец заулыбался, торопливо обернул покрывало вокруг бёдер и деланно пожаловался:

— Ты очень жесток, menino. Колется, между прочим. Я предпочитаю свободу и дуновение свежего ветерка…

— Да мне плевать! — уже практически рыча, огрызнулся Кори, всерьёз опасаясь, что разносчик пиццы действительно отчается и уйдёт, пока они тут дурачатся, оставив их без последнего шанса на ужин. — Тебя не ебало, что оно колется, пока ты меня по нему возил! Вали уже быстрее! Жрать хочется…

❂ ❂ ❂

Из прихожей доносилось шуршание купюр, звон мелочи, шорох постоянно спадающего пледа, одним только честным словом держащегося на бёдрах лузитанца; Кори, дёргано реагируя на каждый из звуков, приподнялся на четвереньки, чувствуя себя, как порой говаривали у него на родине ловкие на язык французы, vu le loup, потерявшим девственность и ещё до конца этого не успевшим постичь. Волосы, толком не просохшие после душа, щекотали голую спину, задевали кончиками поясницу, струились по плечам; эти волосы, благодаря которым Тадеуш запал на его редкую красоту, теперь играли с Кори злые шутки, делая вдвойне уязвимее, и хотелось смять их пятернёй и смотать в тугой жгут.

Он подхватил второй плед, в красно-зелёную шотландскую клетку, натянул до самой груди, отодвинулся к стене у оконного проёма и прислонился к ней, чуя струящийся в щели сырой атлантический воздух и покрываясь под шерстяным покрывалом испариной.

Его всё ещё трясло, колотило крупной дрожью, пальцы еле сгибались и плохо слушались, тело взрослело болезненной ломкой, тело больше не было непорочным, и страх лишь глубже проникал в каждую клеточку, запуская в душу отравленные щупальца глубоководной морской осы. Кори сам не понял, что произошло, как вдруг ощутил горячую влагу по щекам — поднял руку, провёл пальцами по лицу и только тут догадался, что, оказывается, плачет. Из глаз его неукротимым потоком лились слёзы, стекали по крыльям носа, по подбородку, собирались на нём тонкой струйкой и срывались солёной капелью. Он неровно вдохнул и испуганно подхватил плед, быстро и зло уничтожая эти обличающие следы, проводя колким полотном по щекам и растирая их до зудящей красноты. Остатки возбуждения растворялись без следа, и с каждой секундой успокоения тело подбрасывало ему всё новые и новые памятные подробности произошедшего: тянущие отметины на закусанной и зацелованной шее, синяки от одержимых пальцев, оставленные на бёдрах, вязкое и липкое в промежности и между ног, и, наконец, назойливое раздражение в растянутом и оттраханном заднем проходе.

Всё это оказалось таким непредвиденным кошмаром, что он, не сдержавшись, разрыдался уже почти в голос, беспомощно колотя кулаком по диванному валику, комкая плед в скрюченных пальцах и кусая кривящиеся, измученные, вспухшие, потрескавшиеся и запёкшиеся горячей коркой губы.

Таким его и застал возвратившийся мужчина — зарёванным, несчастным, впавшим в подобие депрессивного транса и мало что замечающим вокруг себя. Микель почти споткнулся, переступив порог и увидев эту картину, коробки с пиццей вывалились у него из дрогнувших рук и с картонным грохотом шмякнулись на пол, а сам он, быстрым шагом надрезая густую вечернюю дымку, подлетел к юноше, ухватил за напряжённые руки, прячущие за ладонями заплаканное лицо, и силком подтащил к себе, в отчаянном порыве обхватывая и стискивая худощавое взмокшее тело.

— Кори… мальчик мой, милый мой Кори… — в отчаянии зашептал он, не зная, что ещё сказать или предпринять. — Ангел мой… Я чем-то обидел тебя?.. Прости меня, если так; умоляю, прости! Я не хотел, правда же! Я только хотел быть с тобой… Неужели я причинил тебе боль?..

— Нет… — выдохнул Кори сквозь судорожные всхлипы, ощущая себя слишком бессильно — будто Микель взял, вскрыл ему грудную клетку до самого трепещущего сердца, да зашить обратно забыл, — а потому признаваясь во всём как на духу и поверяя ему свои самые сокровенные, самые глубинные страхи и опасения. — Не боль… Да как же ты не понимаешь!.. Я впервые сегодня… с тобой… я же никогда ни с кем не был, не ожидал, что это так…

— Плохо?.. — попытался угадать португальский дурень, от полученного удовольствия и блаженной неги сделавшийся вконец тупым, как обкатанное волнами полено. — Тебе совсем не понравилось?.. Но мне ведь показалось, что… Вот же я остолоп!..

— Да не плохо! — в отчаянии выкрикнул Кори, глотая никак не прекращающиеся слёзы, махнув рукой и уже даже не пытаясь их спрятать. — Не плохо, кретинище!.. Ни черта ты не понимаешь… Ни черта ты не понимаешь вообще! — Слова слетали с губ через вдох, через обрывок секунды и глоток тишины; объяснить Кори толком ничего не мог, и лишь из глаз продолжало литься прозрачной душевной сукровицей.

В конце концов Микель, посерьёзнев и сделавшись непривычно мрачным и серым, что-то сообразил, виновато подобрался ещё ближе, обхватывая всего и забирая в отчаянные тиски. Уткнулся носом Кори куда-то в шею и глухо произнёс с невыразимой мольбой:

— Пожалуйста, прости меня! Прости меня за это; ну, как ещё мне было поступить?.. Что ещё я мог, если мне так хотелось быть с тобой, Sol? Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, полюби меня!.. Полюби меня, я прошу… хоть как-нибудь… Я не знаю, что ещё мне сделать…

— Ты дурак, — простонал Амстелл, ещё больнее раненый этими надрывными и обречёнными словами. — Блядь, какой же ты дурак… Я и так ведь… Я и так тебя… блядь, да как это сказать-то?! Почему ты никогда сам не понимаешь ни хуя?..

Микель немного посидел, обвивая со спины за плечи, склоняясь и невесомо целуя ему угловатую ключицу, остро натянувшую тонкую светлую кожу, а потом вдруг тряхнул головой — совсем как большой бестолковый пес — и осторожно произнёс:

— Кое-что я, конечно, понимаю, menino… не совсем же тупой, каким наверняка кажусь тебе. Но как я могу сказать тебе такие жестокие и эгоистичные — хоть и, надо отдать им должное, правдивые, — слова, что со временем ты привыкнешь? Да я же сам себя прокляну за подобное скотство. К тому же, мне тоже страшно… Страшно, что вдруг я оказался недостаточно… хорош, что в чём-то не оправдал твоих ожиданий, хотя и старался всеми силами тебе угодить, и что ты, разочаровавшись во мне, возьмёшь да и бросишь…

— Куда я тебя брошу?.. — истончившимся голосом отозвался Кори. — Куда я тебя брошу, дубина… Я же тебе рассказывал обо всём, что случилось ночью…

— Мне трудно воспринять это всерьёз, — признался лузитанец. — Прости меня, Flor de lírio. Я верю каждому твоему слову, но знать и пережить — отнюдь не одно и то же. Думаю, ты должен это понимать и сам. И для меня нет никакой гарантии, что ты захочешь и дальше оставаться со мной: чего только стоило добиться твоего расположения, вспомни! Я не настолько самоуверенный ублюдок, чтобы упиваться мнимой нерушимостью наших отношений лишь потому, что проснулся с тобой сегодня в одной постели. И когда я вижу, как ты, обычно такой гордый и воинственный, плачешь… мне становится по-настоящему страшно. Я очень боюсь тебя потерять, Кори. Знал бы ты, насколько я боюсь этого…

Амстелл ничего не отвечал — супился, всхлипывал, с трудом втягивал в лёгкие сырой свечеревший воздух, густо-синий и гвоздично-терпкий. Молчал, постигал тишину, проживал мучительную прививку их близости, не гарантирующую ни иммунитета, ни равнодушия организма или души, но обещающую навсегда оставить в них обоих неизгладимый след.

Он с трепетом пил из общей чаши это питьё, как очередное страшное зелье, а Микель, бестолковый и безалаберный португалец, принимал тот же самый напиток с несвойственным ему благоговением, будто причастие.

Chapter Text

Танцуй же со мной!
В карнавале кружащихся сфер,
я несу свою голову-кабесудуш,
я слепое пятно среди праведных душ,
перемазанный в саже,
забывший божественный след.
Танцуй же со мной.
Я веду тебя сквозь темноту,
в этом доме так быстро отрезали свет,
вскрыли настежь, словно грудину, паркет.
Бал окончен; тихо считай до пяти,
чтобы я успел до тебя дойти
и согреть тишиной.
Танцуй же со мной…

У Микеля в квартире было не так много комнат, и в меру — дверей, но это лишь пока над городом царил светлый день, топящийся сливочным маслом в атлантических водах, а как только на Порту спускалась вдохновенная ночь, всё до неузнаваемости менялось, и жилище лузитанца не обходила общая участь.

Время близилось к полуночи медными стрелками, ползущими по щербатому циферблату старых часов, а Кори стоял посреди коридора, облачённый в затхло разящую рванину, и крепко стискивал в пальцах фалькату, не в силах решиться и переступить порог: ночь приносила с собой не только небесный турмалин и тёмные чудеса, но приносила она теперь и придых выпитого зелья. Галлюцинации, как водится в случаях с особыми, утончёнными и изысканными ядами, ползли по стенам узорчатой вязью, прорастали терновником — по серебрёному кольцу на каждой игле, — разносились шёпотом заклинателей вуду, напевающих задом наперёд свои молитвы, проступали резными проёмами потаённых дверей, ведущих в никуда, и отличить, что из этого было явью, а что — навью, порой становилось практически невозможно.

Ещё совсем недавно они с Микелем, кое-как наладив Корино шаткое эмоциональное равновесие и укутавшись в диванные пледы, умиротворённо жевали пиццу с креветками, мидиями, анчоусами и сырами, запивая остатками притащенного с кухни портвейна, но теперь всё резко переменилось, снова сделавшись зыбким и неопределённым.

Город-за-гранью, прикорнувший под куполом космического Океана, возвращался тихой поступью крысолова-ведуна, хитрого Оле Лукойе, нашёптывающего сны, недоброго сказочника, сплетающего самые настоящие, самые страшные и правдивые сказки, а Микель — он просто растаял в точности так, как таял с первыми лучами восходящего солнца, только теперь его унесла наползающая изо всех углов тлетворная тьма.

Он истончался, терял очертания, грустно улыбался, тянулся пальцами к Кориным щекам, ласково их оглаживая, а напоследок поцеловал невесомым и почти неощутимым поцелуем, погружаясь в подобие сна, чтобы к утру возвратиться в твёрдой уверенности, что всего лишь внезапно задремал, утомившись и на минутку прикрыв глаза.

Кори всегда словно вскрывали от пупка и до горла затупленным ржавым мачете, когда лузитанец в очередной раз исчезал, потому что однажды — это зябкое чувство не покидало ни на секунду — тот мог исчезнуть по-настоящему, окончательно и безвозвратно.

Микель-балбес из дневного Порту ушёл, Микель-джентльмен из Порту ночного не успел ещё появиться; время застыло, переступая деления на колдовской четверти, оставшейся до полуночи, окончательно перекраивая город, и Кори никак не мог решить, отправиться домой или всё-таки дождаться тёмной сущности хлебнувшего проклятого зелья лузитанца.

Он слишком часто ускользал от инфернального Микеля, испытывая перед ним необъяснимый трепет; собирался точно так же поступить и сейчас, но у входной двери запнулся, заколебался, не до конца уверенный, что с тем, повредившимся рассудком в темнице, всё будет в порядке.

Что тот всё ещё помнит, кто такой Кори, помнит Старую тюрьму и рассветные улицы, помнит зеленоватый турмалиновый перелив в Кориных глазах — ничуть не хуже «подарочек», чем белая кость; что тот всё ещё жив, и шрамы его зарубцевались, оставшись морозным узором белых нитей по плечам и груди.

Эти мятущиеся мысли не дали переступить порог, заставляя колебаться, касаться леденеющими пальцами стальной ручки, теребить засевший в замочной скважине ключ и медлить, нарочито и расчётливо, втайне надеясь, что уходить в одиночестве, снова оглушая лиловые улицы чеканным стуком подошв, сегодня не придётся.

Часы, оставшиеся где-то в комнате, издевались над ним, стрелки танцевали кадриль, фривольно перескакивая туда-обратно, с сорок девятой минуты на сорок восьмую, потом — на пятьдесят шестую и назад, а Кори от бешенства и унижения готов был биться лбом об стену: его ноги всё ещё подкашивались от сладкой дрожи, а в животе сплетались кореньями звездчатой камнеломки тягучие узлы. Задницу жгло от недавнего проникновения, внутри было липко от чужого семени, и он сейчас чувствовал себя слишком слабым, практически сломленным, чтобы встретиться с Микелем глаза в глаза и с достоинством выдержать этот взгляд.

Он так и балансировал на тонкой кромке, пока где-то за пределами видимости разлаженный механизм, исполнив последнее па и откланявшись, не сошёлся стрелками на фатальном золушкином часе, а двери, издевательски поскрипывая несмазанными петлями, не проявились все до единой, превращая прихожую в затейливый лабиринт со множеством ходов-выходов, в рандомном порядке усеивающих стены.

Кори уцепился болезненно стиснувшимися пальцами за ручку, застыл заострившимися плечами и онемевшей спиной, выжидая, страшась услышать и не услышать одновременно, и через пару секунд позади него раздалась долгожданным тихим шорохом неторопливая поступь.

— Príncipe?.. — знакомый голос прозвучал и сорвался: надломленный, неуверенный, извиняющийся в самой своей сердцевине; Кори напряжённо выпрямился и замер, никак не находя в себе сил обернуться. — Неужели ты опять хочешь меня покинуть?

Кори еле различимо мотнул головой, скрипнул зубами и упёрся в дверную обивку диковатым взглядом дрожащих глаз с радужками ноябрьской синевы, где сейчас — это он твёрдо знал с тех пор, как заглянул ночной порой в зеркало, — поблёскивали космические искры. Он долго слушал, как мягкие кошачьи шаги приближаются, чувствовал, как лузитанец замирает настолько близко, что его дыхание еле тёплым дуновением щекочет макушку…

…А потом Микель потянулся, обхватывая за плечи и порывисто прижимая к себе, и Кори вконец растерялся, пошатнувшись и чуть не упав. Руки мужчины отыскали его ладонь, ухватили, мягко массируя подушечки пальцев, приподняли — Кори всё ещё не мог его видеть, оставаясь вправе лишь чувствовать и угадывать, что творится за спиной, — и тут же, бережно закатав рукав изодранной чёрной куртки, поднесли к губам, благоговейно целуя тонкое запястье.

— Не уходи никуда, мальчик, — прошептал Микель, склоняясь к самому уху и легонько царапая раковину обветренной и запёкшейся кожей. — Не уходи, прошу. Я искренне устал за тобой бегать. Я весь отдан тебе, весь, без остатка; мы с тобой накрепко повязаны этой ночью, мы оба прокляты, так не уходи!.. Впрочем, это проклятье никогда уже не даст тебе покинуть меня… Было бы ложью сказать, что я искренне сожалею об этом: я понимаю, что должен сожалеть, но на самом деле я счастлив, юноша. Я счастлив.

— Ты… — Кори закашлялся, выровнял голос и, чувствуя себя распоследним дураком, невпопад спросил: — Ты вообще хоть что-нибудь помнишь?

— Всё до последней секунды, проведённой в сознании, — заверил его Тадеуш. — Исключая, разумеется, таинственного «дня», когда я вынужден в кого-то там перевоплощаться.

— Ни в кого ты не перевоплощаешься! — споры с лузитанцем оставались неисчерпаемым источником сил, и Кори, хорошенько хлебнув из него и почти захлебнувшись, резко развернулся, оказываясь с Микелем лицом к лицу и успевая расфокусированным взглядом выхватить взлохмаченные космы волнистых волос, изодранную рубашку, залитую кровью и небрежно наброшенную на плечи, и шрамы, множество косых шрамов поперёк смуглой груди, прикрытой тряпьём. — Говорил ведь: это тот же ты!

Тадеуш с ним давно уже не пререкался, смиренно принимая эту затейливую истину; долго смотрел по-южному миндалевидными и пронзительно лунными глазами на рукоять иберийского меча, торчащего из-за спины, а потом просто потянулся и заключил своего юного воителя в кольцо крепких рук.

— От тебя разит музеем восковых фигур! — ворчливо выдохнул Кори, обнимая его в ответ и смыкая тонкие пальцы в замок на плечах мужчины.

— А ты теперь пахнешь увядшими кладбищенскими цветами, любовь моя, — невнятно промурлыкал Микель, утыкаясь носом ему то в макушку, то в ухо. — Всегда любил этот запах. Разве мы не чудесная пара?

На это Кори не нашёлся что сказать и предпочёл промолчать: даже малюсенький шаг навстречу расценивался Микелем в корне превратно, принимаясь за приглашение в одну на двоих постель, а Кори только что из неё выбрался, и повторять пока было слишком боязно.

Тадеуш разжал объятья, выпуская на волю, и, переплетя воедино с мальчишкой пальцы, повёл за собой, начисто отсекая ту развилку, где Кори в одиночестве покидал его дом.

Между тем, здесь было чем полюбоваться во мраке ночи: жильё лузитанца разительно отличалось от того, какое привечало гостя при свете дня, и если в первые часы своего в нём пребывания Амстелл успел отметить только кардинально переменившуюся ванную, то теперь, оправившись от ран и усталости, стал замечать всё больше любопытных деталей.

Например, двери. Они мигрировали, незаметно переползали с одной стены на другую, иногда кочевали по потолку или замирали на полу, угрожая отвориться этакой ловушкой, ведущей в преисподнюю, но Тадеуш не обращал на них внимания, и Кори тоже понемногу привыкал, что двери здесь живые — как вот химера, купленная недавно на блошином рынке.

Тем временем Микель неожиданно для Кори вдруг взял да и отворил одну из них, учтивым жестом предлагая войти, и юноша оторопело замер на пороге, будто наткнулся на невидимую преграду, а потом, опомнившись, решительно шагнул, доверяясь лузитанцу, хоть и не видя, что там скрывается внутри, за сумеречной пеленой.

Поначалу он оказался в кромешной темноте, но Тадеуш ступил следом, приобнимая за плечи и уводя дальше за собой в царство теней. Через шесть или семь ударов сердца колени Кори упёрлись во что-то мягкое — он, натолкнувшись на неожиданное препятствие, покачнулся, едва не упал и инстинктивно выставил руки перед собой, но ощутил лишь пустоту.

Микель выпустил ненадолго, куда-то склонился, пошарил, пошуршал неведомыми предметами, отчётливо чиркнул найденной спичкой, и из черноты сполохом выстрелила искра, загораясь тёплым оранжевым огоньком на кончике длинной, грубо обструганной и неровной щепки. Пламя выхватывало очертания ближайших предметов, и Кори смог разглядеть тяжёлый подсвечник с нагаром оплывших свечей, тумбочку из тёмного, почти бурого дерева и диван с резными ручками, застеленный цветастым, цыганской расцветки, плюшевым покрывалом — это в него он ткнулся ногами, завершая их недолгий путь. Пока Тадеуш возился с освещением, подпаляя упрямые фитили, наотрез отказывающиеся заниматься уютным домашним светом, Амстелл оглядывался кругом, пытаясь понять, что это была за комната.

Она казалась бесконечной, углы и грани таяли, терялись в сгущающейся темноте, и уже за спинкой дивана ровным счётом ничего невозможно было разобрать. Иногда Кори чудилось, что сделай он в сторону хоть шаг — и навсегда исчезнет, оказавшись за пределами вещественного мира и вступая в мир вечной ночи, в колыбель космического Океана, убаюкивающего приливом.

Если судить по обстановке, то это была гостиная, но лисьи хвосты свечных огоньков вырывали из мрака лишь небольшое пространство перед диваном, где обретались тумбочка, кусок пушистой овечьей шкуры, брошенный под ноги, охапка засохших роз, торчащих из пузатой фарфоровой вазы с позолоченной каймой, ютящейся рядом с подсвечником, и сложенные стопкой книги в переплётах из замши с названиями на незнакомом языке.

Окон не было, дверь, оставшаяся где-то за спиной, давно исчезла из видимости, заключив в по-своему уютном и одновременно жутковатом уединённом мирке.

Микель поставил подсвечник на тумбочку — пламя колыхнулось, выцепило где-то сбоку кусок громоздкого секретера, но быстро выпрямилось, притворяясь, что за пределом крошечной сферы, окрашенной раздавленным желтком, ничего больше нет, а мужчина потянул верхний ящик, со скрипом и качнувшимися свечными сполохами выкатившийся на шарнирах, порылся внутри, выудил сигареты с пепельницей и преспокойно опустился на диван, жестом предлагая Амстеллу присесть рядом.

— Где мы? — недоумевающе спросил Кори, опускаясь на безопасном удалении, чтобы не ощущать истончающегося тепла и почти полностью выветрившегося соблазнительного цитрусового запаха. — Что за место у тебя здесь?

— Обыкновенная комната, menino, — небрежно откликнулся Тадеуш, устраиваясь вполоборота, подпаливая кончик сигареты и затягиваясь терпким и едко горчащим дымом. — Она тебе не нравится?

— Чем она обыкновенная? — обиженно, словно подозревая за всем подвох или нехороший розыгрыш, возразил мальчишка. — У неё стены есть?

— Разумеется, — невозмутимо кивнул Микель. — Ты хочешь осмотреть её всю?

— Нет, — Кори неожиданно для себя отрицательно мотнул головой, тонко улавливая, что тогда волшебство замкнутого мирка разрушится, разлетится обесценившейся пыльцой фей, не оставив от себя и следа. — Просто хочу убедиться, что она действительно такая… какой кажется.

— Здесь много разных комнат, — немного помолчав, заговорил Микель. — Если тебе не понравилась эта, мы можем поискать какую-нибудь ещё, пока не отыщем ту, что придётся по душе. Не все они такие, какими кажутся, но некоторые вполне себе ничего.

— Меня устраивает, — коротко отказался Кори, всё пытающийся избавиться от желания постоянно щуриться и вглядываться в колышущуюся темноту.

— Вот и чудно, — кивнул Микель, напряжённо комкая в пальцах сигаретный фильтр. А потом взял да непредугаданно выдал: — Я хотел бы поговорить с тобой.

— О чём? — моментально подобравшись и ощетинившись, одарил его враждебным взглядом мальчишка, почуяв за этим приглашением не простую болтовню, а серьёзный и, быть может, не слишком приятный разговор.

— Об этом, — инфернальный лузитанец потянулся, ухватил его пальцами за подбородок, заставляя ломко запрокинуть голову, и слегка повертел её из стороны в сторону, не отводя взгляда от турмалиновых глаз. — Где и как это произошло? Я должен знать.

Старуха-брухо не велела рассказывать, и Кори обещался, но смысла таиться, когда Тадеуш и так уже знал половину его секрета, ровным счётом никакого не видел. Поёрзал, скинул требовательную кисть, скрестил в защитном жесте руки на груди, и, тщательно отводя глаза, чтобы не встречаться с чужим проницательным взглядом-маяком, приглушённо, отрывисто и резко ответил:

— В переулке, где живу. Нищенка со своими карликами. Она… дала мне зелье.

— Что она забрала у тебя взамен? — заметно нервничая, спросил Тадеуш. — Они всегда забирают что-нибудь, эти брухо. Я никогда не поверю, Príncipe, что старая карга отдала тебе его задаром.

Ненадолго между ними повисла тишина, прерываемая лишь старательными огоньками, выбрасывающими трескучие искры от топлёного воска, да тихим сквозняком, сочащимся из неведомых щелей, гуляющим по полу и звонко шелестящим окоченевшими розами.

— Половину жизни, — нехотя выдавил Кори, еле шевеля пересохшими губами, угрюмо таращась в пол и блуждая взглядом в узорах персидского ковра.

— Половину жизни, — эхом повторил Микель. — Половину жизни за то, чтобы пробраться в Старую тюрьму с риском навсегда там же и остаться. — Зубы его скрежетнули, а пальцы стиснули спичечный коробок, которым игрались, ломая в щепы и бумажную труху. — Я найду эту пыльную ведьму и оторву ей голову за такие сделки, и ты, мальчик мой, поможешь мне в этом: к сожалению, я слишком плохо запомнил её черты и боюсь ошибиться. Вряд ли она когда-нибудь ещё появится вблизи твоего дома, но город, каким бы большим он ни был, имеет свой предел. Будем искать.

— Эй! — возмутился Кори, в глубине души ратующий за справедливость и твёрдо уверенный, что никакого обмана в заключенном им договоре не было. — Разве не ты сам мне рассказывал, что у вас подобное в порядке вещей? И потом, она ничем мне не соврала. Я знал, на что иду.

— Понимаю, meu céu, — кровожадно отозвался Микель, растягивая в сумасшедшей улыбке треснувшие по уголкам губы, тут же окрасившиеся кровавой росой. — Вот только незадача: мне как-то плевать на честность, когда речь идёт о тебе и твоём благополучии. Я так боялся, что однажды это случится, я оберегал тебя, ни на миг не отпуская никуда одного, а эта проклятая брухо украла у тебя половину отмеренных лет, попутно обворовав и меня, и ты полагаешь, что я должен спокойно её простить и смириться, забыв обо всём? Боюсь, что ты сильно заблуждаешься, подозревая во мне излишнее благородство, я им не страдаю. Мы будем искать, пока не найдём.

— Ладно, — нехотя буркнул Кори, не слишком довольный его затеей. — Мне плевать, можешь делать что хочешь. И, раз уж собрался на поиски, нечего здесь рассиживаться. Моя одежда мерзко воняет, хочу переодеться дома.

— Сегодня я слишком слаб, чтобы рыскать по улицам, — покачал головой Тадеуш, утопив недокуренную сигарету в пепельнице и рывком поднимаясь с дивана. — Отложим поиски на другой раз, menino. Я с удовольствием провожу тебя до дома и, смею надеяться, буду приглашён к тебе гостем? Почётным или не очень, мне без разницы.

Амстелл дёргано кивнул — а что ему ещё оставалось? — и следом за лузитанцем покинул таинственную гостиную, где остались догорать плаксивые свечи, заливая тумбочку мутной слезой.

❂ ❂ ❂

Прежде чем выйти на городские улицы, Микель долго приводил себя в порядок, почти на половину часа скрывшись в ванной комнате, зато когда вернулся — вновь сиял тем неизменным джентльменским лоском, от которого у Кори заходилось бешеным перестуком сердце и волнительно тянуло под ложечкой: гладко выбритый, с подкрученными маслом завитками каштановых волос, тщательно уложенных и зачёсанных назад с высокого лба, в безупречно чистой рубашке, сияющей белизной из-под отворотов чёрного фрака, с полированной тростью, увенчанной тяжёлым медным набалдашником, под мышкой и в натёртой до блеска ваксой и воском обуви на невысоком каблуке.

Кори на мгновение сделалось даже капельку не по себе, когда он мельком успел углядеть в зеркале свое отражение самого ободранного и босяцкого вида — рядом с Тадеушем он сейчас смотрелся настолько унизительной дешёвкой, что хотелось рвать на себе волосы и пробираться домой по самым глухим и неприметным закоулкам, чтобы только не попасться никому на глаза.

— Дерьмо, — так и не придумав, что с этим делать, выругался Кори. — Пошли быстрее.

— Не переживай, Príncipe, — склонившись и растянув губы в коварной ухмылке, зашептал ему на ухо догадливый лузитанец. — Твоей красоты не сможет затмить ни одна тряпица, какой бы затрапезной она ни была! И всё-таки, я уважаю твоё желание: мы немедленно сядем на трамвай — пути проходят мимо моего дома — и доберёмся так быстро, как это только возможно.

— А, трамвай… — недовольно косясь, протянул Кори, кривя губы. — Опять этот ваш бешеный трамвай. Здесь есть какой-нибудь нормальный транспорт, или тебе нравится смотреть, как я блюю от тряски?

— Есть, bebê, — услужливо откликнулся Тадеуш. — Нам повезло, что мы на Алиадуш: здесь есть всё. Это ведь центр, как-никак.

Он ласково подтолкнул Амстелла ладонью в спину, распахивая дверь и выпуская на лестничную площадку, вышел следом, с гулким щелчком запирая свое жилище на ключ, и, приобнимая мальчишку за плечи, повёл его вниз по лестнице.

Квартирный дом по ночам пах столетней крепостью с проросшими мшаником бойницами и сырыми подвалами, бродяжьим ветром, дымом сухостойных костров, ржавой сталью и запёкшейся в каменных щелях рудой, начисто вытравив дневной кошачий душок и ароматы жареного лука. Дворик обдал свежим ветерком, по которому оба соскучились за дни вынужденного прозябания в четырёх стенах, прошелестел над головой разлапистыми листьями тенистого каштана, обогрел всё ещё струящимся, несмотря на пасмурную погоду, теплом от земли.

Тадеуш подал Амстеллу руку, насильственно заставил ухватить себя под локоть и, удовлетворённый достигнутым результатом, повёл его прочь из двора на шумные улицы, отплясывающие под перестук кастаньет сумасшедшую карнавальную фолию.

Алиадуш в разгаре летней ночи показался Кори куда более шумным и залитым огнями, чем знакомая уже Рибейра. Неизвестно, что творилось здесь полночным часом в обыденном и привычном мире, но под крылом потустороннего города центр Порту гудел, точно растревоженный осиный улей. Тысячи ряженых персон заполонили бульвар и площади в окружении монументальных дворцов из серого камня, и к северу, увенчанному зданием Ратуши, находилось средоточие кипящей толпы.

— Что это?.. — ошарашенно спросил Кори, не слишком жалующий людские сборища и от увиденного запнувшийся на половине шага. — Что за чертовщина?

— Карнавал, — коротко пояснил Микель, мягко, но решительно вторгаясь в самую гущу и лавируя среди разодетых в пух и прах горожан.

— Разве сейчас какой-то праздник? — усомнился юноша, крайне недовольный тем, что приходилось продираться сквозь толчею. — Не припомню у вас в это время никаких праздников.

Микель замер на мгновение, обернулся к Кори и, склонившись к нему, доверительно сообщил:

— Каждую третью ночь здесь проводится карнавал, Príncipe. Я хотел тебе его показать, но ты сразу, ещё с нашей первой прогулки по Рибейре, дал мне понять, что не любишь шумные зрелища, так что я оставил эту затею. Впрочем, раз уж мы оказались в самом сердце этого тайфуна, отчего бы не воспользоваться моментом? Тем более что до экипажей нам всё равно придётся пробираться через эту свалку.

— Каждую третью ночь чего? — не понял Кори, но ответа так и не получил — Тадеуш, исполняя обещанное, хотя его об этом ни разу и не просили, уже тащил за собой, мечтая познакомить мальчишку с городской жизнью даже вопреки его желаниям.

Кори, обречённый следовать за ним, сдался на волю настойчивого португальца и принялся разглядывать обступивших со всех сторон ряженых существ.

Сначала ему на глаза попалось семейство гномов, одетых как цирковые клоуны: в пушистых разноцветных париках и уморительных шляпках-котелках, театрально помятых и посаженных нарочито набекрень, в полосатых шароварах пузатых комбинезонов, с круглыми красными носами из папье-маше, они вереницей просеменили мимо, шаркая короткими ножками и иногда в кого-нибудь врезаясь.

Кори проводил их очумевшим взглядом и резко обернулся, услышав громкий утробный рёв.

На высоком деревянном помосте, сколоченном из старых ящиков, стоял прикованный к фонарному столбу трубач — от его лодыжки тянулась длинная гремящая цепь, разражающаяся зловещим звоном всякий раз, как музыкант менял утомившую позу. Он играл на заржавленной трубе; впрочем, «играл» — это громко сказано: время от времени чудаковатый пленник набирал полные лёгкие воздуха, раздувал щёки и с силой выдыхал его в калечный инструмент, извлекая отнюдь не мелодичные, а скорее раздражающие и устрашающие звуки.

Публике, однако же, нравилось, и возле его насеста со столбом вскоре скучились в кружок поклонники такого странного искусства.

Микель милосердно тащил Кори дальше за собой, и как следует послушать трубача тому, к счастью, не удалось.

Следом за музыкантом подвернулись красно-синие арлекины со звонкими бубенцами на концах островерхих звездчатых колпаков, в пышных панталонах и шутовской обуви с загнутыми, словно у древних астрономов, носами. Лица арлекинов были размалёваны алой краской, и взгляды из-под этого сомнительного грима казались зловещими.

Потом повстречался высокий адмирал с отороченной горностаевым мехом треуголкой, в белом шёлковом кителе с золотыми галунами и пышными, обшитыми бахромой эполетами. На высоких сапогах у него красовались острые шпоры, а на лице — широкая чёрная повязка, закрывающая разом оба глаза.

Разминулись с адмиралом и сразу же натолкнулись на Даму в красном. У дамы было пышное газовое платье, чуть укороченное, чтобы подол не волочился по земле, из-под платья выглядывали аккуратные сапожки на небольшом каблуке и с высокой шнуровкой, а подле ног отирался обряженный в такую же алую накидку белоснежный волк, посаженный на поводок. Волк, впрочем, ущемлённым себя не чувствовал — с невинным звериным любопытством поглядывал на костюмированное веселье, часто дыша от удушливой ночной жары и вывалив длинный розовый язык.

За дамой увидели косматого рыжего извозчика: у извозчика имелась пепельная с проседью борода, бугристый крупный нос и два фасеточных глаза-лупешки, фосфоресцирующих и придающих ему жутковато-забавное сходство с очеловеченной мухой.

За извозчиком выступали пираты, только вот — это Микель шепнул Кори на ухо — вовсе не ряженые, а настоящие, прибывшие специально погостить на карнавале. У пиратов были заскорузлые руки и обветренные лица, длинные нечёсаные волосы, перетянутые плетёной тесьмой, вычурные, но потрёпанные временем и стихией камзолы и галантные белые перчатки. Вышагивали они гордо и с достоинством, а позади них с громким гоготом и шлейфом скабрезностей волочились забулдыги-матросы, уже успевшие где-то раздобыть громадную бутыль самого дешёвого пойла и парочку продажных девиц.

Пираты тоже остались позади, явив себе на смену безумного вида Пьеро в серебристом костюме, белой рубашке с жабо и большими пуговицами, в остроконечной шапочке и с лицом-маской, обсыпанным мукой, где играла, точно приклеенная, одержимая улыбка. Губы Пьеро были подведены кроваво-красной помадой, и он стоял истуканом посреди мостовой, провожая всех, кто проходил мимо, долгим пристальным взглядом.

Досталось и Кори; впрочем, тип этот никого не преследовал, а только смотрел, отыгрывая, вероятно, таким образом роль одушевлённого антуража, ходячей бутафории.

Вдруг толпа расступилась, заставляя всех присутствующих потесниться; отошли и Микель с Кори, замирая у самой кромки расчищенной мостовой. Пробираться сквозь скучившийся позади народ было делом неблагодарным, подниматься над толпой — излишним трудом, и пришлось ждать, когда шествие, участников которого пока не было видно, благополучно пройдёт себе мимо и отправится бродить по тихим и глухим окрестным улочкам, нагоняя жуть на тех немногочисленных инфернальных обывателей, что не жаловали маскарады и торжества.

Кори долго вглядывался в темноту, слушая отдалённый ритмичный грохот барабанов, закладывающий уши, и вскоре различил странные предметы, плывущие на шестах над толпой. Они приближались, проявлялись очертания; наконец показались карлики-мамуры, крепко стискивающие сильными и цепкими лапами древки, на которых обнаружились насаженные кукольные головы, огромные и самого устрашающего вида.

— Это кабесудуш, — пояснил Микель, угадав невысказанный вопрос. — Если вдруг тебе незнакомо их название, menino.

Кабесудуш оставили у Кори в душе неизгладимый след. Втрое или вчетверо превосходящие голову обыкновенного человека или диаблеро, они к тому же имели гипертрофированные черты, делающие их выражения по-настоящему жуткими: вот мимо проплыл шоколадной расцветки негр — вернее, его башка, — с выпученными белками прокажённых вудуизмом глаз, с мясистыми алыми губами, обезьяньей челюстью, широким носом и редкими чёрными косицами на яйцевидной макушке, этаким взгорьем торчащей между слоновьих ушей. За чернокожим появился зелёный орк, плотоядно скалящий гнилые лопаты зубов, за орком — почтенная пара голов, и всё бы хорошо, не будь на их лицах зловещего оскала только что отужинавших людоедов.

Кабесудуш прошли, и толпа незаметно потекла за ними полноводной рекой.

Просеменил стыдливый охровый старичок в соломенной шляпе-канотье с широкой чёрной лентой, за старичком продефилировал скряга-лепрекон с горшком золота под мышкой, за лепреконом потянулись носатые викинги, мимы с разноцветными перчатками на руках, барабанщики в набедренных повязках, индейцы чичба с наголовниками из орлановых перьев, маскулинная Белоснежка-матрафонаш — женские роли на карнавале отводились преимущественно мужчинам, тогда как мужские охотно подхватывались женщинами, — пушистые мишки цвета индиго, красномордые черти с острыми рогами в трагических плащах и вереница зонтиков, плывущих так низко, что под каждым из них можно было лишь угадать очередного мамура, но никак не разглядеть. Завершала карнавальное шествие фигура огромного дракона с тряпичным телом и всё той же преувеличенно громадной и ужасающе клыкастой головой-кабесудуш, сопровождаемая сонмом размалёванных девиц в легкомысленных костюмах-трико с глубокими вырезами, звенящих гроздями броских браслетов на точёных запястьях.

Девицы эти больше внимания уделяли зрителям, чем непосредственно карнавалу, цепким взглядом высматривая среди зевак тех, кого можно увести за собой. Микелю воткнули в петлицу цветок, Кори едва не уволокли — только стальные пальцы лузитанца и удержали от шутливого похищения, — но, сообразив, что красивого длинноволосого юношу не выпустят из крепкой хватки, накинули на плечи перламутровую вампирью накидку, повязали на шее фривольным бантиком и послали на прощанье воздушный поцелуй.

Процессия ряженых покатилась дальше по улицам, спускаясь к Рибейре, и толпа праздных гуляк медленно, но целенаправленно ушла за ней, хватая за хвост ускользающую атмосферу бесшабашного и мимолётного праздника. Микель и Кори остались стоять на постепенно пустеющей площади, где поблёскивали разметаемые ветром конфетти, увядали втоптанные в брусчатку розовые лепестки да перекатывались разноцветные бумажные фонарики.

— Куда они дальше? — спросил Кори, провожая утекающее веселье потрясённым и немножко расстроенным взглядом.

— К пристани, полагаю, — откликнулся Микель. И, скосив глаза, осторожно спросил: — Хочешь, чтобы мы присоединились к ним?

— Нет, — мотнул головой Амстелл, вспоминая вколоченную самим собой с детства привычку от всего отказываться, даже если очень хочется. — Не хочу. Поехали домой.

Лузитанец вздохнул, пожал плечами, но, рассудив, что первая попытка и так засчитана, а попробовать снова можно будет каждую третью ночь, согласно кивнул и, приобняв за плечи, повёл мальчишку дальше по разом сделавшемуся просторным бульвару, туда, где виднелись мягкие гармони чёрных крыш прозябающих в ожидании клиентов фиакров.

❂ ❂ ❂

Путешествие в фиакре оказалось почти приятным: он катился по улицам неспешно, лишь ритмично перестукивая твёрдыми колёсами на каменистой мостовой, а пассажиры, устроившись в мягких объятиях скрипучей кожи и ворсистого бархата, блуждали взглядом по проносящимся мимо видам, по куску лилового неба в турмалиновой звёздной оправе, по фасадам прикорнувших домов, фигурам редких прохожих, кутающихся в плащи от теней и сырости, и изредка — по гладкому костяному затылку возницы.

Правил фиакром скелет с голой черепушкой, обряженный в чёрный военный мундир канувших в лету войск безвестного времени, и Кори иногда незаметно для себя начинал бестактно пялиться на его серую башку, едва прикрытую фуражкой, подсознательно отыскивая на ней несуществующее клеймо.

Иногда на перекрёстках дорог попадались цветочницы с полными корзинами знакомых королевских багряных роз, припорошенных росой: цветочницы скучали, покупателей у них не было, а тёмный Порту будто вымер, до последнего своего жителя стёкшись на третьенощный карнавал.

Кори теребил доставшуюся ему подарочным трофеем накидку и по временам злобно косился на увядающую белую альстромерию в петлице у Микеля — ревность колола односторонним порядком, хоть юноша и понимал, что сопровождающие карнавал легконравные девицы всего лишь над ними подшутили.

— Скоро будем на месте, мальчик мой, — сказал Тадеуш, выудив из кармана старинные часы на цепочке и бросив беглый взгляд на затёртый циферблат. Драгоценное время, скупо отмеренное им ночной порой, утекало сквозь пальцы, пока они тряслись по пустынным дорогам, и Кори, коротко кивнув, подумал, что сидящий рядом с ним Микель — он совсем не такой ещё близкий, как тот, что приходит днём, он немножко более чужой, непонятный и опасный, но даже эти мысли не мешали сердцу в груди бешено колотиться, голове — идти кру́гом от запаха солнечных апельсинов, а телу — заходиться предвкушающей дрожью.

Инфернальный Микель не знал, что произошло минувшим вечером, но это ничего не меняло: Кори хорошо помнил, каково это — ощущать его внутри себя, и к португальцу тянуло со страшной силой. У Кори на сердце было выжжено чужое незримое тавро, и Микель, знай он об этом, если бы только пожелал, мог сделать сейчас с ним что угодно: обнять, впиться в губы поцелуем, оставить на шее свежее пятно цвета спелой бузины — любая из прихотей безнаказанно сошла бы ему с рук.

Пелена, замешанная на страхе неизведанного, отступила, и Кори с ужасом для себя осознал: было хорошо, было так сладко, что до сих пор тянуло в паху, и эта сладость превращала в ручного зверька, готового послушно льнуть к хозяйской руке.

— Я только надеюсь, что дом твой окажется на месте, — не замечая душевных терзаний своего спутника, добавил Микель, задумчиво потирая пальцами подбородок. — Помнится, он любит по ночам куда-нибудь улетать. Тогда весь наш путь, к сожалению, окажется напрасным.

Кори вздрогнул, встрепенулся и, полуочухавшись от своих грёз, пару раз моргнул, остолбенело пялясь всё в тот же костлявый затылок извозчика-скелетона.

— И что? — грубее и резче, чем требовалось, отозвался, демонстративно скрещивая руки на груди и проклиная себя за собственные же выходки. — Какая мне разница? Утром он возвращается назад.

Оставалось только одно средство, и Кори целеустремлённо и планомерно, хоть и неосознанно, к нему прибегал: разбесить Микеля настолько, чтобы тот сорвался, отбросил учтивое благодушие и, стирая одним взмахом руки все проложенные дорожки к юношескому сердцу, силой взял то, чего ему открыто не умели преподнести.

— Предлагаешь нам просидеть всю ночь до самого утра на фундаменте твоего дома, Príncipe? — вкрадчиво, не понимая, что нашло на буйного Кори Амстелла, поинтересовался лузитанец. — С тем же успехом я мог бы проводить тебя на рассвете. Ты крайне резок сегодня, menino. Какая муха тебя укусила?

Menino раздраженно цыкнул: покусать его действительно успели — лопатка, куда Микель минувшим вечером вонзил в отместку зубы, отзывалась резью при каждом неаккуратном движении, — но лучше было бы чёрту, потерявшему свой цилиндр точно так же, как и дневной дурень — очки, об этом не знать. Кори не был уверен, что после подобного признания Микель будет ласков и обходителен — скорее уж, в припадке крайней ярости учинит что-нибудь нехорошее и отнюдь не приятное для своего спутника.

— Никакая, — огрызнулся, недовольно поводя плечом, с которого то и дело норовила соскользнуть под накидкой ветровка. — Бесит это грязное тряпьё.

Фиакр миновал ещё пару улиц, пересёк трамвайные пути, и пегая лошадь, напрягая бугристые мышцы в натруженных ногах, взбежала вверх по крутому и извилистому переулку. Платаны и ясени, шумящие глубоко в сердце дворов, делали тени гуще и непроглядней, и в этой сплошной пелене путникам не встретилось ни единой живой души: решётка водостока, где обычно напевала свои странные песни кошатая нищенка, красноречиво пустовала, и Кори вдруг почувствовал удушливую тошноту. В голове вспыхнули и замелькали неразборчивые письмена, заполняя окружающий мир буквенным мусором, падая пригоршнями на пол фиакра, за воротник кучера, в лошадиную гриву, накрепко в неё вплетаясь гирляндами розоватых дождевых червей; голова болезненно вспыхнула внутри, словно там взорвалась комета, а под рукавами драной куртёнки — Кори отчетливо это чувствовал — вздувались и пульсировали вены, скручиваясь в узлы и уродуя юную плоть, будто у обколотого наркомана.

Спесь с него мигом сошла, ему как никогда потребовалась защита и надёжная, твёрдая рука, поэтому, когда Микель, почуяв неладное, обхватил за плечи, притягивая к себе и целуя шелковистую макушку, Кори был безмолвно ему за это благодарен.

Он сидел, утонув в его объятьях, уткнувшись в рубашку на его груди, головокружительно пахнущую Terra Incognita, и не замечал, что фиакр давно остановился и возница, обернувшись, равнодушно вперил в пассажиров выжидающий взгляд.

Микель приложил палец к губам и вскинул ладонь в красноречивом жесте, покупая ещё минуту тишины, и фиакр застыл подле дверей Casa com asas гостем из прошлого века, по недоразумению попутавшим времена и миры.

Кори напрасно тревожился: Живоглот на сей раз никуда не улетал, проявляя несвойственное ему обычно беспокойство и упрямо дожидаясь своего блудного хозяина, в последний раз покинувшего жилище не в самом приподнятом расположении духа. Живоглот лупил пузыри рыбьих глаз, нетерпеливо щёлкал трещоткой-чешуёй, радостно раскрывал перепончатые крылья и, вероятно, вилял несуществующим щенячьим хвостом. Под его драконьими лапами поскрипывала, крошась и ломаясь, брусчатка, а сам домишко готов был вот-вот выпрыгнуть из насиженной ямы и пойти устраивать скачки вокруг экипажа до тех пор, пока не перевернёт его и не доберётся до любимого хозяина.

Кори уловил доносящиеся до него странные шумы и, пристыженно отлипнув от мужчины, поднял глаза, удивлённо оглядывая взволнованного Живоглота. Открыл дверцу, на нетвёрдых ногах выбираясь из фиакра, сделал вперёд несколько вялых шагов и замер у двери, касаясь кончиками пальцев прогретой солнцем стены.

— Дурная ты Живоглотина, — выдохнул с затаённой радостью. — Соскучился?

И, краем уха улавливая, как Микель за его спиной расплачивается с извозчиком, как выбирается из экипажа, игриво постукивая вычурной тростью по полированной тротуарной плитке, а переулок оглашает удаляющийся звонкий цокот лошадиных копыт, повернул в замочной скважине ключ, отворяя тихо скрипнувшую дверь.

❂ ❂ ❂

С домиком Кори не происходило никаких иных метаморфоз с наступлением ночи, кроме отращенных крыльев, пузыристых глаз и настенной чешуи: комнат в нём ни прибывало, ни убавлялось, и предметы сохранялись на прежних местах, если только Живоглот не решался затеять резвые скачки, поэтому Микель в качестве желанного гостя был препровождён в пустую комнату деда, уехавшего покорять просторы Европы, а сам Кори, уединившись на время у себя, стащил с плеч фалькату, скинул вампирскую накидку и с отвращением избавился от изодранного тряпья, переодеваясь в чистую белоснежную рубашку и классические чёрные брюки — тот Микель, что наведывался ночью, действовал на него своеобразно, неосознанно заставляя равняться, подбирать одежду под стать, хотя таковой в запасе имелось не особенно много.

Вспомнилась заброшенная работа, и медленно, но верно нищающий Кори дал себе мысленный зарок непременно наведаться туда поутру, а там, если его ещё не уволили, вернуться к своим скромным обязанностям.

Застегнув пуговицы под самый ворот, заправив полы сорочки под брюки и повязав волосы в высокий строгий хвост, Кори попытался оглядеть себя со всех сторон — и без того стройный, он сделался за минувшие дни совсем тощим, и Тадеуш, если только его прельщала худоба, не мог не оценить перемен. Потом окинул комнату рассеянным взглядом: в той водоворотной воронке, что вклинилась в его жизнь и утаскивала всё глубже на дно космического Океана, некоторые вещи теряли своё значение и смысл. Он почти не понимал, для чего ему сдались учебники с философией померших много веков назад греческих и римских мыслителей, если ни одна из этих, без сомнения умных, мыслей ни на что не годилась? Кому какое дело, что сказал Сократ и во что верил Платон, когда оба умника даже близко не попадали в задницу того вселенского масштаба, что творилась в жизни Кори?

Им хорошо было рассуждать о великом, бесконечном и относительном — они не видели иллюзорной ведьминой карусели, розовых червяков, терновых шипов, истыканных булавками кукол; не слышали монотонных песен на африканском языке и не чувствовали, как тикает, подобно часовой бомбе, механизм обратного отсчёта, вместе с каждой прожитой секундой воруя секунду непрожитую. Их скучные мыслишки не годились для того, кто ночь за ночью видел лиловое небо с турмалиновыми звёздами, знал, что в подземельях обитают карлики, и взбирался встречать предрассветный час на кампанилу Клеригуш.

Чужие мысли обесценивались, вытесняемые мыслями своими, выстраданными и полученными горьким опытом, чужие советы не годились, чужая жизнь, где «выучись, найди работу, заведи семью», обернулась смехотворным плоским трафаретом, но возвращаться обратно, к тому беззаботному и угрюмому Кори Амстеллу, чьи будни катились по ещё более отлаженному и неизменному пути, чем у окружающих его людей, он бы никогда уже не хотел.

Порой жизнь ломается, крошится хрупким фарфором, надрезая пальцы, а ты почему-то становишься лучше, ты почему-то не хочешь её целую — разве что вот такую, собранную и склеенную из осколков, — и никто не знает, почему так случается.

Когда Кори замер на пороге комнатки Фурнье, Тадеуш уже беспардонно курил, отрыв в просыпавшейся с полок во время лихих полётов Живоглота пыльной макулатуре дешёвый глянцевый журнал и свернув из него кулёк-пепельницу.

Он поднял лунно-жёлтые глаза на Кори и, одарив восхищённым взглядом, вдруг выдал:

— У тебя нет пепельницы, menino. Досадное упущение.

Кори хмыкнул. Дерзко и с вызовом качнул головой, перебрасывая тугой атласный хвост за спину, и хрипло отозвался:

— Зато у меня есть кофе. Ты припёр.

— В самом деле? — оживился Микель и, кажется, обрадовался. — Ты позволишь? Вы пьёте по утрам кофе?

— Мы с тобой пьём, да, — поправил его Амстелл, почему-то больше не чувствуя себя в клетке хищника, а внезапно примерив роль умелого укротителя и сознавая себя хозяином и дома, и положения. Самое страшное, что могло произойти между ними, уже произошло, и Кори совсем не был против, чтобы теперь оно повторялось вновь и вновь.

Он развернулся, выходя в прихожую и выбираясь в сырой и неуютный подъезд, а Микель, поднявшись с дивана, отозвавшегося скрипом старых разношенных пружин, и крадучись непредсказуемой тенью Безумного Шляпника из Зазеркалья южного города, отправился за ним следом, изучать тонкости чужого быта, впервые любезно приоткрывшегося перед ним.

Кухонька предоставила в их распоряжение кофейную турку и пакет терпко пахнущих свежих зёрен, но вполне ожидаемо не расщедрилась ни одной электрической искрой, и Микель Тадеуш, скинув с плеч удушливый пиджак и зажав зубами раскуренную сигарету, с тоской перекатывал в пальцах обжаренные крошащиеся ядра.

— Какая-то никчёмная рухлядь. Будь это хотя бы churrascaria… — сказал он, поглядывая на бесполезно прозябающую плиту, и Кори раздражённо отозвался:

— Я не готовлю, ясно? Тем более на огне. Чего ты ждал?

— Я готовлю, Príncipe, — напомнил Микель. — Ты переоделся — так, может быть, вернёмся теперь ко мне?

— Ты уже приготовил, — огрызнулся Амстелл, забываясь и рассказывая то, о чём лучше было бы предусмотрительно помалкивать. — Так наперчил, что я почти сдох.

— Когда? — встрепенулся лузитанец, вперив в мальчишку внимательный взгляд. — Что-то не припомню ничего подобного.

Кори мигом прикусил язык, но было уже слишком поздно: сорвавшееся слово назад не вернёшь, это он прекрасно понимал. Поморщился, злобно цыкнул, бесясь на самого себя, и вынужденно пояснил:

— Минувшим утром ты пришёл в сознание. Почти полностью поправился. Мы с тобой страдали всякой хренью, ты рассказывал про хлам, что хранится у тебя в гостиной — в другой, дневной гостиной, — трепался про выпивку и под конец вздумал приготовить суахильскую курицу. Курица была отвратной. Больше я твою стряпню жрать не стану, если впихнешь туда хоть щепотку перца.

— И?.. — подтолкнул его Тадеуш, чутьём угадывая, что юноша не договаривает.

— Что — «и»? — взвился Кори, полыхая гневным взглядом и с подступающей паникой ощущая, как краснеют кончики ушей. — Чего ещё тебе надо?

— И это всё, что мы с тобой делали, оказавшись у меня дома? — недоверчиво и чуточку обиженно переспросил Микель. — Я был таким… скучным?

— О нет, ты, сука, был очень весёлым! — выпалил Кори, стесывая эмаль с зубов. — До того весёлым, что упоил насмерть портвейном осу, окончательно испортил мне аппетит болтовней о вине из людского дерьма и… блядь…

Самого весёлого рассказать было никак нельзя: куда ни ткни, всюду мерещился интимный подтекст, всюду пролезали тонкие полунамёки на случившуюся близость. Кори осёкся и замолчал, таращась в стену и понимая, что сказать рано или поздно придётся, но сейчас это прозвучало бы для лузитанца недвусмысленным приглашением немедленно потрахаться.

— Звучит ужасно, — с постным видом аристократа, услышавшего о бездарных похождениях надравшегося быдла, выдавил Тадеуш, малость даже побледнев и схлынув с лица. — Ты всякий раз меня пугаешь, menino, когда посвящаешь в то, что творится днём.

— Днём ты тоже ужасаешься, когда я рассказываю, что ты выкидываешь ночью, — пожал плечами Кори, стараясь взять себя в руки и успокоиться.

— Так всё-таки, я был настолько деликатен или настолько утомлён и обескровлен полученными ранами, что даже не попытался узнать тебя ещё чуточку ближе, Príncipe? — огорчённо проговорил Микель, стряхнув с пальцев размолотый в труху кофе и принимаясь терзать незажжённую сигарету, выуженную из неизменного тяжёлого портсигара. Его трость с набалдашником почерневшего серебра в виде головы египетского Тота, пришедшая забавным аксессуаром на смену канувшему где-то в недрах Старой тюрьмы цилиндру, покоилась здесь же, прислонённая к стене, и Кори этот антураж по-особенному будоражил: каждый раз с появлением инфернальной сущности Микеля Тадеуша он словно путешествовал в прошлое, отматывая назад сотню-другую человеческих вех, к началу двадцать первого века растерявших тонкое очарование готического стимпанка и сделавшихся безликими и скучными.

На вопрос Кори не ответил. Он, ощущая предательскую дрожь в непослушных пальцах, резко поднялся из-за стола и, подхватив иберийский меч, который ночами теперь всегда держал при себе, собирался уже выйти из кухни, как вдруг заметил в дверном проёме промелькнувший край цветастой шляпы-сомбреро. Слуха коснулся тихий шелест пустотелых бубенцов, и Амстелл мигом вылетел в подъезд, вспоминая, озираясь по сторонам ошалелым взглядом и гадая, куда мог подеваться проклятый старик, продолжающий шастать по дому бестелесной тенью.

— Menino? — встрепенулся Микель, вскакивая со стула, пересекая кухню быстрым шагом и присоединяясь к юноше, продолжающему оглядывать пустоту двух укрытых темнотой этажей. — Что стряслось?

— Мне кажется, я только что его видел, — неуверенно произнёс Кори и тут же поправился: — Нет, я точно видел! Паршивый старикашка!

Микель несколько раз сморгнул, тоже припоминая, а затем, хлопнув себя ладонью по лбу, виновато простонал:

— Какой же я идиот, meu tesouro! Из-за всей этой кутерьмы я и думать забыл о том странном случае. Стало быть, это существо по-прежнему здесь?

— Здесь! — прорычал Кори, щуря глаза на тающие в непроницаемой мгле ступени и стискивая пальцами рукоять фалькаты. — Эта тварь чувствует себя как дома!

— В таком случае, кофе отменяется, Príncipe, — с сожалением констатировал лузитанец. Возвратился в кухню, подхватил со стула свой пиджак, накинул на плечи и выудил из кармана знакомую увесистую связку. — Помнится, ты рассказывал мне, что это ключи от твоего дома? Я решил всегда носить их с собой как напоминание о потерянном да так и не найденном — теперь это мой личный saudade. К тому же, они незаменимы в том случае, если понадобится открыть какую-нибудь дверку… Всякое бывает.

— Это мои ключи! — недовольно напомнил Кори, всё ещё не оправившийся от появления пугающего старика и разбешённый самодовольным тоном лузитанца. — Тебе они даны на время. Вали, открывай дверь!

Он кивком указал на лестницу, ведущую на второй этаж, и Тадеуш, давно и негласно принятый на должность хранителя ключей, довольно хмыкнув, взбежал по ступеням, замирая на верхней площадке. Вальяжно прошёлся, прозвенел связкой и, остановившись у двери, без труда её отворил, словно пальцы его, единожды воспользовавшись, запомнили и теперь наощупь находили верную отмычку.

Кори неспешно поднялся следом и вместе с Микелем вошёл в заваленную пыльным хламом комнатушку, сплошь заставленную скособоченными коробками. Всё стояло и валялось там же, где было оставлено с прошлых поисков неуловимого старика: сухой барабан зоетропа, рыжая кукла, просящееся на блошиный рынок барахло, расшатанные стулья…

…Только вот с зоетропом творилась какая-то чертовщина: Кори был уверен, что тот лежит недвижимо и даже не заряжен лентой, а кадры в барабане при этом стремительно неслись, сменяя друг друга. Они пролетали слишком быстро, чтобы разобрать, что на них творится, но ему почему-то чудилось, будто раскручивается катушка рисованных картинок строго в обратную сторону, и чем сильнее он в них вглядывался, тем больше угадывал смутно знакомого, и тем пуще оно его пугало.

Он как будто бы и не находил на этих картинках себя, но остро улавливал собственное присутствие и вдруг запоздало догадался, что так проносится перед глазами какое-нибудь кино, поставленное на ускоренную промотку, и кино это — хоть он и не мог различить в нём толком ни единого кадра, — слишком уж походило…

…На его жизнь.

От увиденного Кори сделалось дурно: голова закружилась, и он сглотнул застрявший в горле комок. Подхватил зоетроп, превратившийся в этакую насмешку над его незавидной судьбой, и сунул под мышку, намереваясь невесть зачем унести с собой.

Микель зоетропу значения не придал — да и неудивительно, едва ли он мог видеть то, что приходилось наблюдать практически каждую секунду ночной порой, за редким умиротворяющим исключением, его юному спутнику, — и пошёл бродить среди завалов, заглядывая во все углы и щели.

Потом недовольно покосился за окно, где неумолимо светлело с приближением утра, и нетерпеливо постучал пальцами по одной из коробок.

— Так мы его никогда не найдём, Príncipe, — сказал он, покусывая губы. — Придется сыграть в игру.

— Какую ещё игру? — на всякий случай заранее ощетинился Кори: предложение ему не пришлось по душе, игры Микеля заведомо ничем хорошим оказаться не могли.

— Игру, которая вынудит его прийти. Простая, я бы даже сказал, банальная игра, ничего заковыристого в ней нет. Прятки в Темноте, мальчик мой. Так она называется.

— Что за прятки в темноте? — Затея с каждым словом нравилась ему всё меньше, а Тадеуш улыбался всё страннее, растягивая губы в оскале подгулявшего маньяка, всё нервознее поигрывал заострившимися пальцами. — Как в них играют?

— Ничего сложного, menino, — ответил лузитанец, растягивая шизоидную улыбку ещё шире, не в привычные тридцать два, а во всю двурядную сотню акульих зубов. — Маленькая особенность этой игры заключается в том, что, когда затеваются Прятки в Темноте, в них приходится волей-неволей участвовать всем присутствующим вне зависимости от их желания или нежелания. Играть будем здесь, в твоём замечательном домике, раз уж так сложились обстоятельства. Третья персона, которой мы пока не знаем, тоже будет вынуждена к нам присоединиться. Впрочем, я бы не хотел вмешивать в эту игру тебя, мой свет. Это может быть действительно опасно. Позволь мне самому разобраться с непрошеным мексиканским приживалой.

— С чего это?.. — вмиг оскорбился Кори, ещё секунду назад уверенный, что не позволит втянуть себя ни в какие игры. — Какого чёрта?! Только что ты говорил, что мы сыграем в эту паршивую игру, а теперь требуешь, чтобы я постоял в сторонке? Ты вконец рехнулся, шизофреник?

— Потому что это не совсем игра, menino, — завораживая осенним взглядом, проговорил Тадеуш и выудил из кармана подозрительно знакомые игральные кости: сажево-чёрные, глянцевые, с неровными белыми насечками на каждой из граней. — И я не собирался тебя в неё втягивать. Откровенно говоря, это охота, у которой лишь одна цель: найти свою жертву, поймать и обездвижить её. Если тебя нашли, ты не сможешь пошевелиться, пока водящий не закончит игру. Водить, разумеется, буду я.

— И в чём здесь опасность, если это будешь ты? — недоуменно хмыкнул Кори, скрестив руки на груди и, сам того не ведая, оказывая Микелю прошивающее душу насквозь доверие.

— Только в том, что у нас с тобой имеется третья нежеланная персона, — скривился лузитанец, точно лимон надкусил. — Поверь, я с огромным удовольствием сыграл бы с тобой в эту игру при иных обстоятельствах, но обстоятельства нынешние мне совершенно не нравятся. Двух водящих в ней быть не может, следовательно, тебе останется только прятаться, и если я поймаю первым тебя, то до самого окончания игры ты будешь находиться в подобии сонного паралича — весьма неприятное состояние, если вдруг ты, мальчик мой, никогда ещё с ним не сталкивался.

— Ну и что? — нахмурился Амстелл, всё еще не понимая, в чем подвох.

— А то, Príncipe, что наш гость, если только он не полный идиот, к тому моменту окончательно поймет, что мы затеяли, и нет никакой гарантии, что он не попытается причинить тебе вред, когда наступит Темнота… ты, видно, плохо понимаешь, во что мы будем играть и как это происходит. Я бы всё-таки предпочёл, чтобы ты остался снаружи и подождал меня у дверей своего замечательного домика.

— Пошёл ты, — огрызнулся Кори. — Не рассчитывай даже. Я сыграю с тобой в эти грёбаные прятки. Или ты хочешь, чтобы я шатался по улице и пропустил самое интересное?

— Тогда, мальчик мой, ты не должен позволить мне тебя поймать, — вмиг посерьёзнев, посоветовал ему Микель. — По крайней мере, раньше, чем нашего гостя. Это может быть сложнее, чем кажется на первый взгляд. Вот, держи, — он вручил ему связку ключей, удивлённо звякнувшую в мальчишеских пальцах. — Когда приходит Темнота, ты обязательно должен быстро назвать цифру от одного до пятнадцати. Называй сразу же, не медли! Прятки длятся до пятнадцатого счета, и за это время мы должны найти чужака. Он тоже будет говорить, а твоя задача, menino — следовать на голос. Не уходи в другую сторону! Я не очень доверяю Темноте и не хотел бы потерять тебя в ней…

— А если он не захочет называть эту цифру? — озадаченно спросил Амстелл, чувствуя странный холодок по телу всякий раз, как Тадеуш заговаривал о неведомой «Темноте».

— Он будет вынужден её назвать, Príncipe, — покачал головой лузитанец, снова улыбаясь своей акульей улыбкой. — Иначе Темнота пожрёт его раньше, чем доберусь до него я. Есть несколько правил, которые следует неукоснительно соблюдать в этой игре. Чтобы спрятаться, выбирай места потемнее. Чтобы тебя не нашли, притаись и молчи. Чтобы дожить до следующего счёта, не забывай, какую цифру ты назвал. — Он помолчал немного и с тревогой в колеблющемся голосе спросил: — Может, передумаешь? Я бы предпочёл, чтобы ты подождал меня снаружи, пока игра не закончится…

— Еще одна опасная игра, в которую ты собрался играть один? — сузив глаза, злобно уточнил Кори.

— Именно так, — залучился обманчивой улыбкой Микель. — И тебе, юноша, лучше будет…

— Не будет! — зарычал непреклонный мальчишка, в подкрепление своих слов пиная коробки так, что те покачнулись, едва не опрокинувшись на мужчину.

— Но… — нахмурился лузитанец, предусмотрительно отступая с возможной траектории их падения и настраиваясь на долгую войну с неуёмным menino. — Мальчик, ты и малейшего понятия не имеешь, насколько опасная это игра. Я сыграю в неё в одиночку, мне она привычна и не вызовет затруднений, а ты…

— Нет! — пресекая все возражения, решительно отрезал Кори, по-лошадиному упрямо тряхнув головой. — Мне хватило Старой тюрьмы, ясно?! Сказал же, что не буду больше стоять в стороне, пока ты… Просто начинай эту игру, тупица! И хватит уже трепаться.

Тадеуш беспокойно покусал губы, ухватил Кори пятернёй за затылок, болезненно-приятно сминая утянутый резинкой хвост, подтянул к себе, поцеловал в макушку и подбросил чёрные кости…

…Зыбкое, тягучее, как туман на болотах, марево застилало видимость, клубилось дымной пеленой, а воздух превратился в густой эфир, с трудом проникающий в лёгкие. На Casa com asas опустилась вуаль той полуяви-полусна, из которой невозможно вырваться, невозможно понять, проснулся ты или всё ещё спишь; предметы стали серыми тенями, стены подрагивали белым шумом помех. Уши закладывало до глухоты, ноги еле шевелились, проваливались в кисельное месиво ненадежного пола, за дверным проёмом гудело аспидное пятно, а потолок рушился окаменевшим небом, сброшенным к безжизненной земле.

Продираться сквозь искажённую реальность было так тяжело, а сердце в груди билось так гулко, что Кори уже сомневался, прячется ли он, или же бредёт через это чистилище загнанным зверем. Ему казалось, что жалкие краски, оставшиеся от реального, живого мира, теряют последний свой цвет, делаются мертвенно-бледными, безликими, а затем и вовсе окрашиваются в черноту. Мрак сползался из углов, струился сквозь щели, забирался в нос, рот, глаза, слепя окончательно, и Амстелл с каким-то глубинным бесконтрольным ужасом осознавал, что Темнота уже близко. Она становилась всё плотнее, всё осязаемее, обволакивала волчьим одиночеством, пеленала саваном нерождённого ребенка, провожая от Лимба до ледяного озера Коцит на последнем, девятом адском кругу, обступала сонмом тихих монстров.

— Один, — поспешно прошептал Кори, не то сбегая, не то слетая по ступеням на манер Алисы, застрявшей в жутком отражении совсем не чудесной Страны Чудес: он долго тыркался по закуткам котёнком-слепышом, не умея найти спуск на первый этаж. Ноги его не чувствовали под собой прочной тверди, и двигаться приходилось исключительно по наитию, не сознавая и сотой доли того, что творится вокруг.

«Один», — шелестом осеннего ветра отозвалось из-за стены, так глухо, что Амстелл понял: в этом корпусе Домика с крыльями третьего участника страшной чернокнижной игры давно уже нет.

Он рванул к двери, спотыкаясь на ровном месте и цепляясь за ненадёжные стены, а Темнота, услышав цифру, разочарованно отступала, стекалась обратно в насиженные углы, оставляя глоток блеклого мира взамен полного небытия. Кори, трясущимися руками с трудом отыскивая нужный ключ и от нервов не попадая с первого раза в замочную щель, запоздало подосадовал о том, что не удосужился задать Тадеушу ключевой и, вероятно, самый важный вопрос: что случится на пятнадцатом счёте, если никого так и не поймают?

Ключ скрежетал в скважине, а по ступеням, облачённое во фрак, сотканный из могильного ветра лупоглазой птицей-козодоем, спускалось улыбчивое Чудище, тоже окутанное чёрными склепными испарениями, но в силу выработанной с годами привычки двигающееся намного быстрее и проворнее неопытного мальчишки, впервые в жизни угодившего в эту обитель отсроченной смерти.

Пока Кори открывал дверь, Микель успел преодолеть оба марша и очутиться на нижних ступенях. Помедлил, оправил удушливый воротник, качнулся и, занося ногу над последним провалом пустоты, произнёс, растягивая губы в нервическом оскале:

— Мальчик, я практически тебя уже нашёл. Ты плохо играешь. Я должен тебя схватить, но мне мешает эта проклятая пуговица, впившаяся в шею. Беги уже отсюда и прячься как следует!

Амстелл окинул его ошалелым взглядом, отмечая испарину на высоком открытом лбу, иссечённом сколами белой кости, недовольство в жёлтых радужках глаз и напряжение в высокой фигуре, и понял вдруг, что все они здесь — заложники проклятой Темноты, с которой приходилось считаться, которая устанавливала правила и которая требовала, чтобы их неукоснительно соблюдали, иначе…

…Иначе водящему, вероятно, тоже могло очень сильно не поздоровиться.

Осознав это вспышкой, пронзившей от макушки до пят, и успев пожалеть, что ввязался всё-таки в чёртову игру, Кори распахнул дверь и вылетел на улицу, замечая перемены и там: брусчатка под ногами, стены домов, трепещущие кроны деревьев под пепельным небом — всё выглядело сложенным из осиной бумаги, столь непрочной, что могла порваться под малейшим касанием. Мир вокруг сделался несовершенной пародией, декорацией затрапезного театра теней, и даже Живоглот в нём застыл, превратившись в корявую перепончатую скульптуру.

Следуя за голосом третьего участника их пряток, Кори поспешно подлетел к среднему корпусу своего домика, лихорадочно перебирая ключи и в отчаянии пытаясь припомнить, каким из связки воспользовался тогда лузитанец, когда они первооткрывателями бродили по Casa com asas и завороженно парили в плену дурных кошачьих басен. Памятуя, что замо́к основательно заедает, отбросил всю мелочёвку и оставил пару больших ключей, один из которых непременно должен был оказаться верным.

Водящий за его спиной неспешно покинул младший корпус Дома с крыльями, в абсолютной, отрезанной от живого мира тишине выстукивая каблуками по лощёной плитке опасный ритм, а охваченный паникой мальчишка повернул ключик, угрожающе пружинящий в заржавленном механизме, и дверь поддалась, пропуская внутрь.

Едва Кори ввалился в ещё один неуютный и отсырелый подъезд, Темнота решила, что время отсрочки вышло, и целеустремлённо засочилась отовсюду, обволакивая тлетворным киселём. Она душила, обматывалась вокруг шеи ветхим тряпьём, и юноша, оттягивая время до рокового пятнадцатого счёта, пугающего своей недосказанностью, рванул вверх по лестнице, в объятья кромешной черноты третьего этажа, где — он хорошо это помнил, — поджидала та самая незапертая комната, в которой они с Микелем коротали один из самых уютных вечеров с порочными, но желанными сказками.

Ступени выскальзывали из-под ног вымоченной в мазуте ватой, руки влипали в перила, будто приклеенные смолой; Темнота с каждой секундой становилась лишь осязаемее, и в этот самый миг Кори вдруг понял, что решает здесь далеко не всё: откуда-то сверху донеслась отчётливая цифра «два», и для кого-то другого только что вернулось мышастое междумирье.

Для кого-то, но не для упёртого, что баран, Амстелла. Он припозднился и в панике понял, что не может различить собственного голоса: губы отказывались повиноваться, язык еле ворочался во рту, и ему с трудом удалось выдохнуть короткий звук второго раунда игры.

После этого на площадке мгновенно посветлело до привычного ночного полумрака, вышитого застенными звёздами по тонкому полотну пряхи-луны. Кори, затравленно дыша оскудевшим воздухом, влетел в узкий коридор ничейной квартирки и, мазнув глазами по уже изученной просторной комнате с тяжёлым дубовым столом, заваленным обесцвеченным и скраденным синими тенями хламом, избрал комнату другую, распахивая дверь и спешно скрываясь за ней. Прижался спиной к деревянной переборке, диковато огляделся и, обнаружив перед собой безликий диван с таким же безликим шкафчиком и полнящейся верхней одеждой вешалкой, нырнул под эту вешалку, скрываясь с глаз за провонявшими нафталином и изрядно траченными молью бесхозными пальто.

Кори понимал, что может оставаться здесь ровно до третьего счёта, а после должен будет спешно искать себе другое укрытие, если они с Микелем не хотят, чтобы игра закончилась не слишком приятными для них обоих последствиями. Вслушиваясь в шорохи, доносящиеся из коридора, он угадывал за скрипом половиц поступь Тадеуша, идущего по следу, искажённого Темнотой и временно примерившего на себя роль охотника. Шаги сперва были неспешными, но затем ускорились: Микель понял, что его мальчишка успел спрятаться, и стал наконец-то играть всерьёз.

Пока лузитанец обходил по периметру большую комнату, отделённую тесным пространством сумрачного коридора, Кори вжимался спиной в стенку шкафа, время от времени случайно утыкался носом в пыльный меховой воротник, нарываясь на щекотку и естественные порывы расчихаться. Быстро зажимал ноздри пальцами, тёр переносицу, а после, зависнув в этом безвременье и потихоньку теряя связь с тем, что творилось снаружи его убогой каморки, вдруг ощутил, как древесину медленно, но верно облепляет плесневелой чернотой.

Темнота опять требовала платы, выталкивала из укрытия, заставляла искать для себя новое убежище, и Кори, задыхаясь от нехватки воздуха в тлетворной мгле, ухватился за дверную ручку, мечтая вырваться из своего заточения наружу и в то же время страшась это сделать.

Микеля не было слышно — он тоже замер в преддверии третьего счёта, тонким звериным чутьём улавливая, где и кто затаился, и потихоньку, следуя за инфернальной своей сущностью, входил во вкус, искренне наслаждаясь затеянной игрой: Кори уже чуял, что, к сожалению, неизбежно становится куда более желанным трофеем, чем ушлый старик в сомбреро, который, безусловно, вовсе не старик, а чёрт знает кто на самом деле.

Пальцы стиснули ледяной металл; Кори, памятуя, что несмазанные петли предательски скрипят, прислушался, но ответом была одна лишь тишина. Темнота же тем временем поглощала все звуки, стирала очертания предметов, засасывала в космические воронки бескрайнего вселенского Океана, и начинала разить не то мятой, не то медью.

Не выдержав давления, Амстелл прошептал вынужденное «три», рывком распахнул дверцу и под покровом медленно отступающей тьмы выскользнул в коридор, мимолётно удивляясь, что в губном желобке собирается тёплая влага, медленно стекая и забираясь в рот едкой солью.

Отзвук сказанного им слова раздался этажом ниже — еле различимый и почти издевательский, и Тадеуш в соседней комнате встрепенулся, бросился в прихожую, не оставляя мальчишке иного выбора, кроме как вылететь на лестничную площадку, сбежать по неровным ступеням и оказаться на распутье двух закрытых дверей. Кори толкнул одну, другую — обе оказались заперты; осознав, что третья персона, очевидно, тоже прекрасно умеет просачиваться сквозь преграды, и понимая, что времени на поиск нужного ключа совсем не осталось, он поступил единственно возможным образом: минуя все этажи, выскочил на улицу, покидая средний корпус Casa com asas и нарушая их с Микелем договорённость; твёрдо уверенный, что лучше всего будет, пока лузитанец обшаривает второй ярус крылатого домика, отпереть в третьем, старшем строении как можно больше дверей.

Он не сомневался, что незваная тварь в конце концов сбежит от преследователя именно туда.

Третий корпус Casa com asas превосходил своих собратьев как по количеству этажей, так и по высоте потолков: там, где у тех уже тянулась витая чугунная решётка балкончика второго этажа, у него ещё только заканчивались перемычки первого оконного ряда. Оштукатуренный, облезлый, с гранитного цвета стенами и невзрачной декоративной плиткой, складывающейся в холодный ненастный узор, он завершался условным четвёртым ярусом, который в действительности был чердачной надстройкой с торчащей из неё прямоугольной трубой каминного дымохода. Амстелл, недоуменно отирая тыльной стороной ладони сочащуюся из носа кровь и оступаясь на плесневеющей осклизлой мостовой, торопливо отомкнул парадную дверь и вошёл, лопатками улавливая ползущую по пятам Темноту и замечая, как сгущается вокруг него млечно-туманный сумрак. Подъезд в этой части дома оказался просторнее, зато был изрядно завален выволоченной из квартир, но так и не вынесенной на помойку рухлядью: наполовину пожранные осиным миром из сигаретной бумаги, угадывались очертания рассохшихся тумбочек, буфетов, деревянных ящиков с торчащими наружу деталями увесистых чугунных утюгов и примитивных кипятильников, выходцев из прошлого века. Здесь же поодаль были свалены в кучу стоптанные коврики и несколько гобеленов с прожжёнными в них дырами, здесь ютились кошачьи миски за полным отсутствием в доме кошек, и здесь, прикорнув на поломанных ножках, сиротливо доживал свои дни мольберт Фурнье, слишком тяжёлый и бесполезный, чтобы таскать его за собой из страны в страну.

Уповая на то, что Тадеуш прекрасно обойдётся и без него, Амстелл сунулся к ближайшей двери на первом этаже, с нарастающим отчаянием вцепляясь пальцами в никем не промаркированную из лености связку с ключами. Им бы перед этой своей игрой предусмотрительно пройтись по дому и отворить загодя все двери, но ни один, ни другой об этом не подумали, и теперь оставалось только лихорадочно перебирать отмычки, пробуя одну за другой и снова, уже с некоторым отчаянием, привечать скорую Темноту.

Понимая, что всё равно не успевает, Кори закрыл глаза и шёпотом проговорил зловещее «четыре», вслушиваясь в ватную тишину и на мгновение замирая.

Чужой голос если и подхватил вслед за ним эстафетную палочку, то всё ещё где-то в отдалении, во втором корпусе Casa com asas, и Кори, облегчённо выдохнув и прикидывая, что у него теперь есть время до пятого счёта, волевым усилием заставил себя успокоиться и методично перебирать ключи.

На шестой или седьмой попытке первая дверь поддалась: замо́к щёлкнул, гулко отпрыгнул мячиком несуществующего эха, а Кори сразу же метнулся к двери следующей, открывая для себя как можно больше потайных мест для опасных пряток…

…Когда Темнота настигла его снова, он уже был на третьем этаже, с затаённым ликованием отпирая пятую квартирку старшего крылатого брата, и вот тут-то Амстелла подстерёг каверзный сюрприз: ему вдруг стало ясно, что во всей этой игре таится один страшный подвох.

С каждым счётом Темнота становилась всё сильнее.

Теперь она давила на виски, вонзалась в пальцы китайскими иглами, повисала на шее висельной петлёй, не давая свободы даже на тот недолгий миг, что лживо отступала, баюкая колыбельной-перевёртышем. Она всегда оставалась поблизости, дышала в затылок могильной стылостью, наваливалась и душила, вынуждая не бежать, а брести, пьяно покачиваясь и едва различая дорогу перед собой.

А ведь миновала только третья часть полоумных пряток.

«Пять», — ворочая запёкшимися и обескровленными губами, кое-как откупился от неё Кори, искренне надеясь, что затеянная Микелем игра, в конечном счёте, стоит свеч.

И тут же кто-то невидимый рядом с ним ехидно повторил названное число, прошмыгнул мимо мальчишки и юркнул в ближайшую из комнат, просочившись сквозь стену проклятым ветром с разорённых ацтекских пирамид. Кори, скрипнув от злости на неуловимую погань зубами, рванул следом, распахивая дверь и затравленно оглядывая помещение.

В третьем корпусе Дома с крыльями квартирки оказались не в пример свободнее: за пеленой мглистой синевы угадывались по центру очертания облупившегося каминного дымохода, выложенного из увесистых красных кирпичей, кровать, застеленная бурым пледом, по левую руку, и длинный обеденный стол по правую, комод и буфет, приткнувшиеся друг к дружке в дальнем западном углу, сбоку от дымохода — обесценившееся окно, не пропускающее больше ровно никакого света.

С лестничной клетки уже доносился стук шагов, неуверенно замирающий на площадке второго этажа; Кори, в панике выискивая, где спрятаться, при этом не натолкнувшись на наводящее жуть Нечто, умело прикидывающееся ветхим стариком, счёл единственным пригодным местом накрытый пожелтевшей скатертью стол и, расталкивая ногами отзывающиеся обиженным скрипом стулья, на четвереньках забрался в это убежище.

Шаги, скрипящие бетонной крошкой по немытым с добрый десяток лет лестничным маршам, нетрезво протанцевали на площадке — судя по звукам, Микель, тоже теряющий ориентиры от вскрывающего виски давления, ухватился за косяк крепкими пальцами и шальным подгулявшим наркоманом ввалился в квартиру.

Его поступь прозвучала в прихожей, понемногу теряясь за возвратившейся оглушительной Темнотой.

Понимая, что Микель слишком близко, а ушлая тварь, которую оказалось не так-то просто изловить, наверняка уже юрким ужом ускользнула, благополучно миновав очередную ловушку, Кори закрыл глаза и постарался прошептать так тихо, как это только было возможно, очередную цифру, но Темнота на сей раз решила притвориться, что не расслышала.

— Шесть, — вынужденно повторил Амстелл чуть громче, сдаваясь на милость одинаковых для всех правил. — Шесть! — прорычал он, обдирая колени о просыпанный кем-то давным-давно колотый сахар, отползая к дальнему краю стола и почти ничего не различая перед собой.

«Шесть», — подхватило Нечто из каминного жерла, гулко постукивая ногтями по золистым внутренностям дымоотвода и даже не пытаясь таиться.

Мир вокруг посветлел, голову выпустило из лоботомического плена, Темнота прекратила высверливать в черепе перфорированный узор, и Кори разглядел из-под края застиранной скатерти, разящей дешёвым дегтярным мылом, боковину начищенных до блеска мужских туфель.

Тадеуш прошёлся вдоль стола, нарочито не обращая на тот ни малейшего внимания, хоть затаившийся в своём укрытии мальчишка остро чуял, что поддавки в этой игре, если только раскроются, едва ли сойдут им с рук, быстрым шагом пересёк комнату и замер у кирпичного выступа, присаживаясь подле него на корточки, ощупывая шершавый камень и запуская сквозь него хищные пальцы.

Как лузитанец собирался ловить то, что не имело постоянной физической формы, Кори представлял очень смутно, но, твёрдо зная, что передышка продлится недолго, как можно бесшумнее пополз под столом обратно, в сторону распахнутой двери. Выглянул из-под скатерти, с ужасом натасканной собаки предчувствуя приближение новой чёрной волны, седьмой по счёту, и гадая, во что превратится эта проклятая игра, когда перевалит за десять. Выбрался, окинув коротким взглядом спину лузитанца, застывшего в раздумьях у каминной трубы, и быстро выскользнул в коридор, уже практически не справляясь с беспричинным ужасом, холодящим душу. Даже фальката не спасала, а только мешалась, норовя за что-нибудь зацепиться, своротить пару хрупких предметов и сдать с потрохами своего владельца.

Деваться твари в сомбреро было некуда — только вниз по дымоходу или вверх на открытое пространство крыши, и Кори с радостью остался бы на третьем этаже, подальше от чокнутых пряток, но отпереть последнюю дверь он так и не успел. Пришлось спуститься этажом ниже, проскользнуть в пустующую квартиру по левую руку и, чувствуя, как сгущается со всех сторон Темнота, спешно отправиться на поиски укрытия.

В этой квартирке не имелось камина, и обставлена она была теснее, но зато оказалась настолько завалена всевозможным хламом, точно создавалась специально для таких вот пряток. Заглянув в обе комнаты, Кори выбрал ту, что побольше размером, и двинулся по периметру, лавируя в узком проходе между громоздких коробок, отзывающихся пластиковым перестуком закинутого в них бытового хламья навроде торчащей подставки от настольной лампы и навострённых рогов телевизионной антенны. Перед глазами понемногу темнело, словно Кори медленно слеп, а мир скукоживался до обозримого метра сумеречного пространства вокруг него…

…Постепенно исчезло и это.

— Семь, — уже хорошо понимая, чего от него ждут, произнёс Кори, хватаясь за створку распахнутого шкафа, чтобы не упасть. А после, когда Темнота оставила его ненадолго в покое, забрался внутрь, пригибаясь и усаживаясь на корточки. Прямо над его головой начинались бельевые полки, а пространство под ними когда-то, очевидно, занимали выдвижные ящики и обувные коробки, но сейчас оно пустовало, предоставляя очередное пристанище на время близящейся к окончанию игры.

И вот тут произошло то кошмарное, чего он никак не ждал.

«Се-е-емь», — ехидно растягивая буквы, повторили ему прямо на ухо гнилостным шёпотом.

Кори непроизвольно матернулся, подскочил, двинулся макушкой о фанерную переборку и вывалился из шкафа, по инерции выхватывая иберийский меч из ножен. Он щурил глаза, но никого перед собой не видел, и лезвие, ударившее наугад, резануло пустоту, а потом взяло да и засело в не разрубленной до конца деревяшке — комод хрустнул увесистым остовом, накренился и зажал его в крепких тисках.

— Блядь! — заорал Амстелл, дёргая на себя фалькату под желчный хохот незримой твари. — Упырья скотина! Вылезай!

Он напрочь позабыл, что по следу мексиканского старичка верной тенью идёт Микель Тадеуш, с которым встречаться сейчас ни в коем случае было нельзя. Памятуя лишь о том, что вот-вот наступит новый приступ черноты, требующий восьмого счёта, юноша отчаянно рвал полированную ручку, силясь вытащить застрявший в древесине клинок, и в ту же секунду услышал на пороге комнаты знакомый звук шагов, разразившийся в голове пронзительным грохотом.

Кори развернулся, бросил фалькату и вскочил во весь рост, бешено глядя на застывшего недовольным изваянием мужчину.

Микель скрипнул зубами, тяжело выдохнул, сожалеюще улыбнулся, под конец сделав улыбку плотоядной, и…

…Шагнул вперёд с твёрдым намерением схватить обнаружившего себя мальчишку.

Вспомнив обещанный сонный паралич, Кори метнулся в сторону, в панике расшвыривая коробки. Перемахнул через низенький столик с облупившейся полиролью, не удержал равновесия на бугрящемся чёрными пузырями дешёвом линолеуме, и вылетел ничком из комнаты, спотыкаясь и растягиваясь прямо на пороге. Поспешно вскочил, чувствуя, как пальцы Микеля хватают воздух там, где секунду назад находилась лодыжка, еле вывернулся из-под его пятерни, врезавшись в дверной косяк, и кинулся через прихожую в подъезд, где ещё можно было, добравшись до первого этажа, оборвать ненадёжную ниточку следов.

Тадеуш внезапно отстал, замешкался, вернувшись зачем-то обратно в комнату, и Кори удалось, кубарем сбежав по ступеням, избавиться ненадолго от погони.

Мексиканская тварь вертелась где-то поблизости, он это чувствовал: издевалась, старалась подставить и, судя по всему, искренне наслаждалась игрой, чего нельзя было сказать о нём самом. Оставшись без фалькаты, Кори ощущал себя вдвойне беззащитно, но сделать с этим ничего не мог. Остро предчувствуя очередной приход Темноты, мазнул взглядом по квартирным дверям, но, понимая, что не успеет, переключил всё внимание на сгруженную в подъезде рухлядь и, приподняв от стены оторванную у безвестного комода створку, втиснулся в образовавшуюся щель и затаился.

Темнота пришла по расписанию, лишив разом всех чувств. Кори, закрывая глаза и чутко вслушиваясь, послушно ответил ей:

— Восемь.

И уже совсем не удивился, когда его дёрнули за штанину, эхом вторя:

«Во-о-осе-е-емь».

Амстелл ругнулся, отшвырнул фанеру, выскочил из своего шаткого укрытия и, успев встретиться с недоуменным взглядом Микеля Тадеуша, появившегося на лестнице с фалькатой под мышкой, выпалил, загнанно дыша и хмуря тонкие брови:

— Оно меня преследует! Верни мне мой меч!

Лузитанец растерянно пожал плечами, не торопясь выполнять это требование. Чуть склонил голову набок и, скаля белоснежные зубы, поведал ему:

— Мне всё равно, кого ловить, Príncipe. Это игра, ты должен понимать. Фалькату ты не получишь, кстати. Извини.

Кори скрипнул зубами и, пнув ногой дверь, выбежал на улицу.

Там шёл снег. Падал с неба блеклыми хлопьями сажи, ложился на землю пеплом инквизиторских костров. Самого небесного купола не было видно, он сделался неразличимым, сливаясь с очертаниями фасадов и крыш в одно сплошное серое месиво; на другой стороне улицы унылая картинка становилась размытой, и казалось, что там и вовсе ничего уже нет. Вспомнив о том, что пространство для пряток ограничивалось корпусами Casa com asas, Кори обречённо бросился со всех ног к самому приземистому из них, ныряя в подъезд и оказываясь у себя дома.

«Какая занятная игра», — вдруг раздался рядом с ним скрипучий язвительный голос.

— Чего тебе надо?! — огрызнулся Амстелл, от бешенства хлопая парадной дверью и взбегая на второй этаж. Подёргал чердачный люк, находя тот ожидаемо запертым, и принялся перебирать связку с ключами, отыскивая самые мелкие из них.

Ответа не последовало, зато вокруг стало темней, а тени, поначалу удлинившиеся, затем совершенно исчезли, лишившись того жалкого источника света, что позволял им зарождаться, ползти по стенам и увиваться следом за кромкой подошв.

— Девять, — вынужденно выдохнул Кори, в кромешной черноте ощупью отыскивая замочную скважину и на грани потери сознания один за другим пробуя ключи.

«Девять», — задумчиво повторило за ним призрачное существо, околачиваясь где-то поблизости.

— Отвали от меня! — сквозь зубы сцедил юноша, распахнул чердачный лаз и, опираясь стопами на проминающуюся и проседающую под его весом хламную картонную коробку, подпрыгнул и ухватился за его края, ловко подтягиваясь и влезая в пыльное паучье царство. Подтащил вывалившуюся в подъезд крышку, болтающуюся на ненадёжных петлях, и закрепил щеколдой, закрывая выход.

Прятки усложнялись с каждым счётом, а их до пятнадцати оставалось не так уж и много, да и прицепившаяся тварюга шла по пятам, вмиг обесценивая любое найденное укрытие, и Кори впервые решил подойти к игре со всей серьёзностью, понимая, что иначе они попросту проиграют.

Чердак, впервые открывшийся его взору, изнутри казался изрешеченным выстрелами прорех, и в скудных лучах мучнистого света парила мельчайшая взвесь. По центру, неспешно и завораживающе раскачиваясь, стояло плетёное кресло-качалка, накрытое грязно-бурым пледом, странно примятым, будто кто-то имел обыкновение в нём посиживать долгими и не слишком уютными вечерами. Остальное пространство занимали вездесущие коробки с барахлом, поломанные половинчатые стулья, лишённые то спинки с одной парой ножек, то сиденья, валяющегося где-нибудь поодаль и красующегося тугими пружинами из-под обивки, а в углу прикорнул велосипед с поломанной рамой — старый, заржавленный, тех древних времен, когда ещё не водилось хитроумного прибора для переключения скоростей. Рядом с велосипедом лежала не то отломанная крышка от детской коляски, не то собачий домик, а у самого окна, выходящего на лицевую сторону Casa com asas, стоял очередной пыльный пакет, доверху набитый игрушками.

Обойдя чердак по периметру и не обнаружив ни одного пригодного укрытия, Кори почувствовал лишь нарастающее раздражение. Он косился по сторонам озлобленным взглядом, жалея, что не может увидеть проклятого мексиканского старикашку, из-за которого вынужден делить их с Микелем игры на кого-то третьего, непрошенного и нежеланного.

Не придумав ничего лучше, кроме как, сгрудив коробки одну на другую, выстроить себе баррикаду в одном из углов, Амстелл притаился в своём сомнительном убежище, параноидально дёргаясь всякий раз, как по ногам тянуло сквозняком из щелей. Дождался наступления Темноты, накатывающей прибоем на безжизненный берег, и назвал положенную десятку, не уверенный уже даже в том, что ничего не попутал и не ошибся в счёте.

«Десять», — машинально поддакнула тварь в сомбреро. Плюхнулась в кресло-качалку и, подхватив края пледа, принялась с самым нахальным видом неторопливо раскачиваться, тем же временем понемногу кутаясь в своё новое одеяние. Проявлялись высокие угловатые плечи, горбатая спина, голова — плоская, будто спиленная на затылке, — длинные тощие ноги и руки и короткое усечённое туловище. Оно куталось и куталось, а нестиранная тряпица нарастала на него, будто вторая кожа, позволяя наконец-то увидеть истинный облик пробравшегося в Casa com asas существа.

Существо закончило облачаться и обернулось к Амстеллу, вперив в него чёрные провалы глазниц на бурой шерсти старого пледа, превращённого в шкуру.

— Чего тебе надо? — в отчаянии повторил свой вопрос Кори, совершенно не понимая, зачем эта тварюга к нему привязалась.

Кресло-качалка скрипнула рассохшимся каркасом, а незваный гость поднялся во весь свой немалый рост, упираясь лопатками практически под самые своды прохудившейся чердачной крыши. Сделал шаг вперед, нависая над мальчишкой, и вкрадчиво поведал тому:

— Я давно не ел. У тебя такой хороший дом. И вокруг так много других домов…

Из-под ног твари расползались давленые дождевые черви, выкатывались ломаные булавки, и несчастный Кори, уже не вполне понимающий, что вокруг — настоящее, а что — бред его воспалённого сознания, неожиданно для себя начал видеть и другие глюки, плетущиеся за тварью шлейфом помех со старой киноплёнки.

Пароход прибывал в порт по расписанию, и люди на пристани радостно улыбались, встречая его белоснежное тулово-айсберг в разводах ржавчины и налёте времени. Солнце слепило, отражаясь от бортов, чайки пикировали на пирс, а где-то поодаль на набережной играла гармонь, ностальгически повизгивая и фальшивя на верхних нотах…

— Вот и вали в другой дом! — шёпотом прорычал Кори, отступая, невольно обрушивая взгромождённые друг на дружку коробки, но уже сомневаясь, что сонный паралич может быть самым худшим исходом этой игры, постепенно уводящей куда-то не туда.

— Они все закрыты, — обиженно простонал незваный гость. — Люди запирают двери по ночам.

— Правильно делают, — злясь на самого себя, буркнул Кори, отодвигаясь ещё на полшага, упираясь лопатками в стену и понимая, что дальше идти уже некуда — только по кругу замкнутого и запертого на щеколду чердака.

…На причал спустили багаж: два пузатых коричневых чемодана, пахнущих кожей, потёртых, обклеенных таможенными этикетками и обвешанных бирками. Чемоданы прибыли из Южной Америки, из густых бразильских лесов с крикливыми ара и знойными амазонскими берегами, укрытыми индиговой тенью, где леопардовые сумерки гасят в заводях факел опалённого закатом тропического солнца…

Видения вспыхивали, колыхались размытыми пятнами, понемногу мутнели, скрадывались приближающейся Темнотой. Становилось зябко, холод пробирал до костей, со стен сочилась чёрная лакрица, собиралась по каплям в лужицы, выползала из углов жирными слизнями.

— Становится темнее, — широко улыбнулась чёрной прорезью рта тварь. — Пора называть твою циферку. А нас здесь совсем не слышно… Это так хорошо!

— Одиннадцать, — послушно отозвался Кори, к этому моменту плохо сознавая, во что играет и играет ли.

— Одиннадцать, — хохотнула тварь.

Тьма, собрав дань, отступила, но принесла за собой выцветший мир немого кино цвета сепии, глухую тишину, закладывающую уши, словно на большой глубине, и белые хлопья снега, просачивающиеся сквозь крышу.

Крыши, в сущности, уже и не было — там начинался спектр серых тонов, плавно перетекающий в небо и заполняющий собой всю обозримую Вселенную. Ничего не осталось, кроме Дома с крыльями, опасных пряток, близящихся к пятнадцатому счёту, и трёх участников этой недетской игры.

…Чемоданы кидали в такси и долго-долго куда-то везли по опалённым жаром португальским улочкам, и кто-то усатый, смуглый и коренастый долго их потрошил, выуживая всевозможные предметы вперемешку с грязным бельём. Доставал открытки с аляповатыми масляными видами, увесистые бусы, издающие немелодичный стук, цветастые пустозвонные погремушки…

— Твой дом на том блядском поле! — рявкнул Кори, не сводя глаз с подбирающейся всё ближе твари. — Катись обратно!

— Но там никого не осталось, — проныла тварь, переступая через коробки длинными лапами и расталкивая обломки стульев. — Я всех давно съел.

На этой оптимистичной ноте она сделала огромный прыжок, перемахивая разом через все препятствия и оказываясь подле мальчишки, а тот, давно ожидавший подобной выходки, бросился прочь, круша все коробки, поднимая ужасный грохот и матеря паршивого португальца за похищенную фалькату.

— Тиш-ше! — зашикал на него приживала, двигаясь по следу ловкой тенью и норовя всадить острые крючья пальцев в нежную плоть. — Разве ты хочешь, чтобы тебя нашли и поймали?

— Какая мне разница?! — заорал Кори, хватая попавшийся под ноги мешок с игрушками и зашвыривая им в преследователя. Плёнка лопнула, и куклы, паровозики, оловянные солдатики и бесхозные плюшевые питомцы разлетелись в разные стороны, усыпая пол новым археологическим пластом хламья.

Крышка чердачного люка дрогнула, споткнулась о щеколду, и рука водящего, без труда просочившись сквозь рассохшиеся доски, отодвинула засов, открывая путь не столько себе, сколько прихваченному чужому оружию.

…От погремушки разило домашним худу, раздавалось в полых внутренностях ивовым шорохом и сухим шелестом пленённого перекати-поле. Крошечные пальцы сжимали тонкий полированный черенок, а ребёнок всё отчего-то не унимался и орал, захлёбываясь в истерике, пока седовласая старушка, хмуро поглядывая на привезённый из южной страны кроваво-красный маракас, не отобрала игрушку и не зашвырнула подальше в забитую джемом и соленьями кладовку.

Дождевые черви расползались по полу клубками розовой пряжи, и Кори, иногда наступая на плоды собственных иллюзий, вполне ощутимо поскальзывался, вреза́лся в стены и углы, но, понимая, что останавливаться нельзя, если хочет дожить до пятнадцатого счёта, продолжал бежать, как вдруг внезапно понял, что тварь куда-то испарилась, сделавшись невидимой и оставив за собой только бурую шкуру, оставшуюся валяться посреди чердака вымоченным в сукровице тряпьём.

Микель Тадеуш, выпрямляясь в полный рост и поигрываясь с отобранной фалькатой, сощуренными от злости глазами оглядел помещение и, никого не обнаружив, перевёл взор на застывшего в дальнем левом углу мальчишку.

…А Темнота тем временем подводила игру к финалу: накрыла, плюхнувшись откуда-то с потолка черничным киселём, и с двенадцатой цифрой, быстро нашёптанной дрожащими губами, уже больше не уходила, погрузив всё вокруг в непроглядную мглу. Кори, потеряв все ориентиры и перестав различать обступившие его предметы, побрёл куда-то наугад, понимая, что и Дома с крыльями больше не осталось — ничего не осталось, кроме этой бесконечной чёрной бездны.

Прятки в Темноте наконец-то стали такими, какими им и полагалось быть:

Чтобы спрятаться, выбирай места потемнее.
Чтобы тебя не нашли, притаись и молчи.
Чтобы дожить до следующего счёта, не забывай, какую цифру ты назвал.

Забравшись туда, где тьма делалась гуще всего, Кори, старательно соблюдая эти три несложных правила, опустился на корточки и затаил дыхание, чутко вслушиваясь в пустоту вокруг. Изредка до его слуха доносилась лёгкая поступь, но затем всё снова стихало, вызывая непроизвольный приступ клаустрофобии и тошнотворного головокружения.

Амстелл больше не понимал, где он находится и где все остальные, не понимал он и того, как узнать, что пора назвать следующую цифру, если всё кругом одинаково чёрное и Темнота больше не уходит, оставаясь верным спутником и стражем.

Юноша не думал, что может быть ещё темнее и хуже, но когда вдруг начал терять даже ощущение собственного тела, обнажающегося в этом вакууме до самых граней встрепенувшейся души, когда ему наконец-то впервые за всю сознательную жизнь довелось осознать, что он — это не мясо, не кости, не волосы и не вся его данная природой красота, а трепещущий комок пугливого света, сброшенный на землю в поисках чего-то неизреченного, чего-то неведомого, и всем своим существом страшащийся этого пути, вот тогда Темнота опять напомнила о себе.

Голоса не было слышно, но Кори был уверен, что назвал тринадцатую цифру, потому что сразу стало легче и вернулась уже почти привычная глухая ночь обесточенного военного бункера, забытого в горных подземельях.

Чтобы не оказаться пойманным, он вскочил и то ли побежал, то ли поплёлся дальше — сложно различить, когда ничего не меняется и неясно, то ли ты двигаешься через черноту, то ли чернота просачивается сквозь тебя. Где-то в отдалении до него долетали отзвуки чужого шёпота, непринуждённо откупающегося от Темноты верной цифрой, где-то снова раздавались шаги, но потом всё обратно погружалось в безмолвие.

Кори добрёл до какой-то переборки, — или то была поросшая густым мхом крепостная стена, сложно было с уверенность сказать в кромешном мраке, что перед тобой за предмет, — и опустошённо сполз по ней спиной, ощущая под пальцами всё-таки шероховатость древесины, а не холод гранита. Прикрыл глаза — толку от них всё равно большого не было — и приготовился ждать следующего счёта, как вдруг ему на лицо легла чужая когтистая пятерня.

Он подскочил, ухватился пальцами за лапищу, силясь сбросить, но его держали крепко, подтаскивая к себе и окутывая гнилостным дыханием. Выбраться из захвата было невозможно, и всех его удесятерённых турмалиновым зельем сил хватало лишь на то, чтобы удерживать голодную тварь от себя на расстоянии жалкой пары дюймов. Зубы клацали у самой шеи, норовя вгрызться в яремную жилу, а длинные конечности скребли по полу в попытке навалиться и задавить немалым весом. Кори замычал, двинул наугад ногой, попадая по стене, отозвавшейся гулким стуком, и где-то вдалеке поступь лузитанца, оборвавшись на половине шага, сменила направление, быстро двигаясь к нему.

— Отчего же ты такой сильный?! — разочарованно провыла тварь и попыталась сбежать, предчувствуя скорое нашествие Темноты и опасаясь попасться водящему. Она была уверена, что легко может оставить на время свою жертву в покое, чтобы после снова наброситься на неё и пожрать, но не тут-то было — Кори, не желая упускать такого редкого случая, выпростал руку и ухватил её за шкирку: хоть он и прекрасно понимал, что может жестоко за это поплатиться, но был слишком измотан этими чёртовыми прятками, чтобы вот так бездарно в них проигрывать.

Тварь взбрыкнула, попыталась сбросить оказавшегося ей не по зубам мальчишку, но не смогла, яростно зарычала, уже открыто сигнализируя о себе, а Темнота опустилась на них в четырнадцатый раз.

Довольно скалясь той хищной улыбкой, что озаряет только лица победителей, Кори, свято соблюдающий правила любой игры, назвал заветную цифру, погружаясь во мглу и тут же из неё выныривая, а вот приживале этого сделать так и не удалось — когда прилив сменился отливом, возвращая проросшую чёрными травами пустоту, он почему-то так и остался виднеться корявым силуэтом. Голова его была неестественно запрокинута, зубастая пасть — разинута нараспашку, а из неё сочилась тягучая кровь, стекая по косматому подбородку, срываясь крупными каплями и исчезая из видимости раньше, чем долетала до пола.

Приглядевшись, Кори понял, что тварь не просто застыла, а приколота к стене, точно бабочка на громадной булавке в частной коллекции, и изо рта у неё торчит знакомая полированная рукоять фалькаты.

Он перевёл взгляд дальше, натыкаясь на высокую фигуру лузитанца, тяжело дышащего и, вероятно, взволнованного, хотя разглядеть его черты никак не удавалось, сколько бы ни щурился. Микель за время игры сделался чуждым и немного жутким, но бежать от него теперь, когда прикидывающаяся мексиканским стариком тварь был изловлена, Кори уже не стал бы.

— Вот я и нашёл тебя, мальчик мой, — произнёс Тадеуш, присаживаясь на корточки, однако не торопясь касаться юноши. — Ощущение сейчас будет не особенно приятным — я ведь предупреждал тебя о сонном параличе, — но вполне терпимым, и оно быстро пройдёт. Позволь мне…

После этого, не встретив сопротивления, он заключил его в бережные объятья, и Кори, проваливаясь в зыбкое состояние осознанного сновидения и чувствуя, как тело сковывает по руками и ногам, а грудь прихватывает лёгким удушьем, обессиленно закрыл глаза, успев только услышать на кромке последнего наплыва темноты короткие, но твёрдые слова, сказанные голосом лузитанца:

— Пятнадцать. Игра окончена.

❂ ❂ ❂

Очнулся Кори с ощущением разбитой усталости в каждой мышце, но лёжа в своей постели: голова покоилась на мягкой и старательно взбитой подушке, тело укрывало тщательно подоткнутое одеяло, а где-то поодаль умиротворяюще тикали невидимые часы — он был уверен, что свои расколотил об пол в приступе отчаяния, и тикать было как будто бы нечему, значит, тикало, скорее всего, у него в голове.

За окном занимался рассвет, небо над Порту светлело, плыло росчерками перистых облаков, струилось дымкой розовой зари, разгорающейся на окраине земноморья. Чайки осёдлывали шпили и карнизы, приветствуя утро охрипшими и сонливыми криками, а Дору курилась па́ром и мягко плескала волной на каменистый берег. Барки-рабелу важно покачивались, в их бочках томилось старое-престарое вино, а где-то на обрывистых кручах, в крошечном саду у притвора церквушки догорал пышными соцветиями шиповник, низая бусы киноварных ягод.

Кори скосил глаза — Микель сидел рядом с ним на постели, поигрывая портсигаром в пальцах, но не закуривая привычной сигареты. Он беспокойно поглядывал за пыльные стёкла, где переулок тасовал колоду красных и чёрных мастей и тени потихоньку перемежались светом, но утомившегося мальчишку не будил, терпеливо дожидаясь, пока тот сам проснётся.

— Мике? — Кори понял это сразу и приподнялся, напряжённо хмуря лоб. — Почему не разбудил?

Тадеуш хмыкнул и, разведя руками, ответил с блуждающей улыбкой:

— Ты ужасно непоследователен, menino! Все наши прежние встречи ты ругался, что я не даю тебе поспать, а сегодня сердишься за то, что не разбудил… — И, посерьёзнев, продолжил: — Я не мог, ты был слишком вымотан. Впрочем, не буду кривить душой, я рад, что ты проснулся прежде, чем мне пришлось бы исчезнуть.

— Где эта тварь?.. — выпалил Кори, озираясь по сторонам и с содроганием вспоминая, как разило из клыкастой пасти омерзительной гнилью разложившейся человеческой плоти.

Микель пошарил рукой на полу возле себя и с гордостью продемонстрировал юноше насаженный на фалькату маракас: пустотелый плод горлянкового дерева треснул, расколовшись почти пополам, и наружу просы́палась мелкая галька, арбузные семечки и труха. Погремушка оказалась старой, со стёршимся незамысловатым узором и облупившейся краской; внутренности её в скупых предрассветных сумерках зияли чернотой гробниц, и даже сейчас, обезвреженная, она источала необъяснимую жуть.

— Вышвырни к чертям, — велел Амстелл, и мужчина кивнул, аккуратно снимая опасный сувенир со стального лезвия и убирая себе в карман:

— Разумеется, мой мальчик. Разумеется. Однажды сломанное можно при желании починить, а я ни в коем случае не хотел бы навлекать на тебя даже тень возможной угрозы. Это создание оказалось опаснее, чем я думал.

— Что это было? — спросил Кори, вспоминая бесформенный дух, облачившийся в шкуру грязного чердачного пледа.

— Это была Зомбра, — покусав губы, отозвался Тадеуш. — «Зомбра» означает «тьма». Возможно, её привезли сюда из Мексики или какой-нибудь ещё латиноамериканской страны…

— Из Бразилии, — машинально уточнил Кори, вспоминая свои короткие чердачные видения.

— Из Бразилии, — согласно кивнул Микель. — Там делают иногда такие вещицы. Если внутрь погремушки заточить голодного духа, он может томиться там веками, пока плод игуэро не даст трещину.

— Зачем они это делают? — не понял мальчишка, поднимаясь на подушке, кривясь от боли в ноющей спине и усаживаясь поудобнее, чтобы смотреть глаза в глаза и говорить, жадно говорить с лузитанцем до самой последней секунды перед тем, как тому растаять в рассветных лучах.

Тадеуш пожал плечами.

— Кто знает, — сказал он, не сводя с Кори пристального взгляда. — Некоторые делают это потому, что им скучно, другие — из мести, третьи — на заказ… Маракас мог попросту угодить в руки не тому человеку и потом случайно треснуть… а если он треснул, Зомбра выберется наружу и станет свободной. Прятки, признаю, были не самой удачной идеей, и ты вправе меня за это корить, но другого способа изловить её у нас с тобой всё равно не было.

Кори понимающе кивнул: он не держал на Тадеуша обид и не собирался дуться, как малахольная девчонка, упрекая в том, что его подвергли риску — где-то в глубине души он даже радовался, что отстоял свое право сыграть в эту странную игру и лично поучаствовать в выдворении из Casa com asas незваного приживалы.

— Совсем скоро восход, — произнёс вдруг Микель, с тоской поглядывая за окно, где виднелись одни только мрачные стены. — Мне пора будет тебя покинуть, Príncipe, хотя и не хочется… страшно не хочется от тебя уходить.

Он говорил так, будто в том была его свободная воля уйти или же остаться, но Кори понимал, что Тадеуш не сделает за порог и шагу, а истончится у него на глазах, растворившись в первых солнечных лучах, как только те проникнут в дом.

Лузитанец потянулся к юноше, касаясь кончиками пальцев тёплой щеки, огладил, обрисовал подбородок, помял мягкую кожу губ, стёр запёкшуюся кровавую корочку. Склонился ещё ниже и теснее, заглядывая глаза в глаза, и Кори сам подался навстречу, принимая его поцелуй с таким трепетом, что испугался себя и сам. Тадеуш пах терпким, почти выветрившимся табаком и своим сумасшедшим одеколоном, Тадеуш умел целовать тягуче-нежно, но с затаённой страстью: Кори охотно позволял его языку вторгаться в рот, а рукам — забираться под одежду. Выгибался навстречу, вспоминая яркими картинками, как эти же руки ваяли его минувшим вечером, лишая странной мальчишеской девственности и разжигая из тлеющих углей настоящий пожар. Тадеуш ещё только дотронулся, а Кори уже его хотел, в глубине души сознавая и покорно принимая себя растленным и порочным, но безумно счастливым в этой своей мнимой испорченности.

— Príncipe… — прошептал Микель, обескураженный внезапной отзывчивостью юноши. — Что сегодня происходит? Если это такая насмешка — ты ведь знаешь, что скоро рассвет, — то, клянусь, завтра же я, невзирая на недолгое наше знакомство, закончу уже этот фарс и пустопорожний флирт. Я, веришь ли, тоже не железный…

— Ну и заканчивай! — чувствуя, как тает под пальцами шероховатая ткань чёрного фрака, истончается плоть и делаются размытыми черты, поспешно выпалил Кори, твёрдо уверенный, что в другой раз так открыто и честно признаться уже не сможет. — Мы уже были… мы были с тобой близки… днём. Поэтому делай… в следующий раз, как вернёшься. И обязательно возвращайся.

Португалец успел нарисовать в сузившихся зрачках вспышку злости, сменившуюся потрясением и сожалением, туда же добавилось нетерпение: кусая губы от досады, он крепко стиснул пальцы на запястье мальчишки, позволяя ещё один короткий миг полюбоваться коктейлем эмоций на живом и подвижном смуглом лице, а вслед за этим растаял утренним туманом среди мостов беспечной Дору, оставив Кори в постылом и тоскливом одиночестве, в том часу не то поздней ночи, не то раннего утра, когда уснуть, в особенности если мысли роем носятся в голове, и в паху переливается томительная сладость, совершеннейше невозможно.

И Кори сидел, тараща глаза в окно, слушая тишину дряхлого скрипучего дома, прикорнувшего до полуночи, да стискивал пальцами одеяло, безуспешно пытаясь прогнать то пугающее дежавю, в котором Тадеуш исчезает и уже больше не появляется.

Никогда-никогда.

Chapter Text

Много дорог мир приберёг
птицами в рукавах.
Я — за тобой преданным псом,
и наяву и во снах.
Если куда они и ведут,
это не Рим звёздных дней —
тихого кладбища уголок,
скрытый в душе твоей.

Утро, окончательно и бесповоротно выталкивающее из постели, настигло Кори в двенадцатом часу дня, когда бесстыжий лузитанец, с потащенной связкой ключей чувствующий себя настолько вольготно, что уже давно преспокойно вламывался без стука и дозволения, подтёк к его кровати, лучась жизнерадостностью и любовью, и пропел, заставляя мальчишку в ужасе подскочить и мгновенно пробудиться:

— Как тебе спалось, Flor de lírio? Я бы дал тебе понежиться в постели ещё немного, но тогда день пройдёт мимо нас, а он и так непростительно короток!

— Чего?! — ахнул Кори, провожая его озлобленно-заспанным взглядом, мучаясь гудящей после ночных пряток головой и обречённо наблюдая, как лузитанец отдёргивает занавески, призванные поддерживать в комнате приятный полумрак, и впускает внутрь невесть как исхитрившиеся и проскользнувшие в переулок слепящие лучи. Проследил, как Микель шагает от окна обратно к постели, и в панике ухватился за одеяло, когда тот, капитально сбрендив, плюхнулся рядом на корточки и нахально запустил в сонливое тепло согретых телом простыней обе руки. — Эй! Какого чёрта ты делаешь?!

— Мне уже можно, — пьяно промурлыкал Микель. — Мне теперь всё можно, любовь моя, так что прекрати брыкаться и пусти меня к себе…

От такой наглости Кори, напрочь позабывший, что у Микеля теперь имеется к нему свободный пропуск, даже потерял дар речи. Извернулся, подтянулся повыше и, мстительно скаля зубы, пнул паршивца, метясь пяткой в нос, но угодил, к величайшему своему сожалению, лишь в своевременно подставленное плечо. Микель, впрочем, обрадовался и такому знаку внимания: быстро и ловко ухватил за лодыжку, пленяя ногу и больше не выпуская на свободу.

— Отцепись! — рычал Кори, лягаясь и стряхивая с себя мужчину, уже будто бы и впрямь имеющего на него некоторые права. Как ни крути, а притязания Микеля нельзя было назвать необоснованными или же беспочвенными, и Кори, невольно краснея при воспоминании о близости, когда в голове начинали одна за другой вспыхивать развратные картинки, трёхэтажно выругался, подключая к борьбе и вторую ногу.

Её Микель ожидаемо тоже перехватил и, окончательно обездвижив мальчишку, рывком дёрнул на себя, заставляя съехать с подушек почти на самый край кровати.

Радуясь тому, что уснул в одежде, Кори, предупреждая все дальнейшие поползновения, быстро сел, скрестив руки на груди, безучастно сдавая ноги в плен и глядя на Микеля сверху вниз взглядом, в котором потихоньку зарождался тайфун.

— Я приготовил завтрак, пока ты спал, — поведал ему тот, наивно уверенный, что это как-то сгладит острые углы его беспардонных выходок. — Испёк тебе крепы — у вас во Франции их, кажется, любят? С шоколадом и мороженым.

— Терпеть не могу эти крепы, — огрызнулся Кори, отпихивая не подающего ни малейших признаков расстройства португальца и поднимаясь с постели прежде, чем тот, задумчиво поглядывающий на смятые и соблазнительно белеющие подушки, мог его попытаться силком туда вернуть. — Тем более сладкие! Зря старался.

— Зачем же ты так, ангел? — насмешливо окликнул его Микель, пока Кори под прицелом его пристального взгляда оправлял одежду и собирал волосы в привычный высокий хвост. — Ты и впрямь хочешь отбить у меня охоту готовить для тебя завтраки? Тебе станет очень грустно жить, когда я окончательно пойму, что мои старания для тебя ровным счётом ничего не значат, уж поверь… Кстати, снаружи кошмарное пекло. Советую тебе переодеться. То, что пригодно для ночных прогулок, для дневных не особенно подходит.

Амстелл, не ожидавший подобного — редкого, надо заметить, — понимания, обернулся так резко, что у него меж лопаток что-то хрустнуло и болезненно защемило мышцу. Ошарашенно уставился на Микеля, поводя мгновенно занывшими плечами, а тот, вальяжно и неспешно поднимаясь в полный рост, сделал навстречу несколько шагов, с осознанием своего права на свободные прикосновения добираясь до мальчишки и заключая его в оковы объятий, да так решительно и уверенно, что Кори не посмел даже пошевелиться, чтобы их скинуть — только смотрел на него снизу вверх со смесью негодования и трепета.

— И личико попроще, красота моя, — улыбаясь слишком очаровательно, чтобы можно было с лёгкостью отшвырнуть от себя паршивца, попросил Микель, поглаживая юношу по мягкой и всё ещё опалённой спросонья щеке. — Я буду это делать с тобой, так что смирись. Взамен предлагаю тебе всю заботу, ласку и любовь, что имеются в моем распоряжении. А впрочем, ты вчера и так уже согласился на эту сделку. Видишь ли, обратной силы она не имеет, по крайней мере, не со мной…

Он болтал и болтал свою дурь, низводя голос до шепота, и всё ниже склонялся к Кори, пока не добрался до его губ.

Сопротивляться ему после всего, что между ними было, Кори уже не мог: его не слушалось ни тело, ни душа, ни сердце; даже разум, и тот подсказывал предательскую мысль о микелевской неоспоримой правоте. Он позволил себя поцеловать, покорно приоткрыв рот и чувствуя, как язык проталкивается в интимную влагу, с еле обузданной жадностью собирает желанный вкус, вылизывает, щекоча и забираясь глубже, до сладостного удушья, а руки, одуревшие от вседозволенности, беспорядочно шарят по телу, оглаживая стан и подныривая под кромку одежды.

С трудом отыскав силы, чтобы отпихнуть от себя лузитанца, Кори попятился, пошатнулся и чуть не упал. Ухватился пальцами за дверной косяк и, глядя на Микеля с каким-то фундаментальным ужасом, только теперь до конца сознавая собственную ему принадлежность, вылетел из комнаты, в отчаянии хлопая дверьми, шлёпая босыми ногами по подъездной грязи и скрываясь за дверью ванной в надежде хоть там отыскать для себя временное спасение.

Когда он достаточно успокоился, то смог заставить себя высунуться в подъезд — умытым, аккуратно причёсанным, успевшим даже душ принять, лишь бы только оттянуть момент воссоединения с Микелем за завтраком. Прикрыл за собой дверь, потоптался стопами по неприятно налипающему мусору, вскользь подумал, что не мешало бы прибраться самому или, на худой конец, заставить прибираться обнаглевшего лузитанца, шастающего к нему как к себе домой.

Должна же, в самом деле, быть от того хоть какая-то польза?

Впрочем, когда он, кусая губы и хмуря брови, отважился заглянуть на кухню к поджидающему его Микелю, то поневоле прикусил мысленный язычок: мужчина слово свое держал и заботой окружал старательно, притащив четыре подозрительных пакета, полнящихся едой и занимающих почти всё свободное пространство на полу подле стола.

Перешагивая через импровизированные кухонные баррикады, Кори раздражённо бурчал и кривил губы, бесясь на Микеля уже за эту вот его предусмотрительность и за то, что тот неожиданно оказался лучше, чем о нём думалось.

Всё скотство, в котором Кори изо дня в день его обвинял, заключалось только и единственно в похотливых поползновениях, да и те уже скотством считались лишь по выработавшейся привычке, а в действительности же встречались с внутренним ликованием. Пришибленный и даже пристыженный, чего с ним не случалось уже очень давно, Кори пробрался на своё негласное место за столом. Поёрзал, уселся и уставился в тарелку, где мороженое давно растаяло, превратившись в шоколадно-сливочную запруду с курсирующим от берега к берегу одиноким блином.

Микель сидел напротив с чашкой крепкого кофе, который к вечеру — это Кори уже успел хорошо изучить и усвоить в натуре португальца — обещал непременно смениться бокалом приторного вина, если только найдётся, где его прикупить. Он смотрел пристально, будто выжидал момента для притаившегося на кончике языка вопроса.

— Зачем всё это? — резко, враждебно и уязвлённо спросил Кори, кивком указывая в сторону покупок и вскидывая заострённые сталью глаза. — Я тебя не просил, ясно!

Микель встрепенулся, удивлённо покосился на рассыпающиеся пакеты, из которых время от времени что-нибудь вываливалось, оставаясь неприкаянно перекатываться на полу, и добродушно отозвался, немного виновато потирая пятернёй затылок:

— Разумеется, ты не просил, menino. Но так уж получилось, что по моей вине ты лишился работы — туда ты больше не пойдёшь, кстати, можешь и не пытаться. Я был у них сегодня утром и сообщил твоим работодателям, что ты решил уволиться. Тяжело сочетать работу с учебой, ты ведь и сам это понимаешь, красота моя…

Договорить ему не дали — Кори, треснув кулаком по столу, взвился на ноги, уцепился за столешницу, одним только чудом удерживая себя от страстного желания перевернуть её прямо на лузитанца, отправив утопленный в мороженом блин в короткий полёт до его макушки, стиснул занывшими пальцами деревяшку и, чувствуя, как тело колотит от злости, яростно выдохнул:

— Кто тебе разрешал?! Кто тебе, сука, позволил это делать?!

— Я сам себе позволил, — отозвался Микель, посерьёзнев и поднимаясь следом за мальчишкой — разница в росте сразу же расставила всё по местам, придавив Амстелла этим сомнительным авторитетом. — Я объясню тебе, если ты всё ещё не понимаешь, мальчик: ты теперь принадлежишь мне целиком и полностью, и я не собираюсь ни с кем делить ни тебя, ни твоё личное время — а оно явно потеряет порядком часов, если оставить всё как есть. Эта дешёвая работёнка крала тебя у меня на целое утро. Так не годится. Не за горами осень, а это значит, что ты будешь посещать университет. Прибавь к этому весь материал для самостоятельного изучения, который тебе там зададут — и станет ясно, что видеться мы никогда уже не будем. Какая ещё, к дьяволу, сюда работа? Тем более, мы с тобой уже обсуждали тот расклад, при котором я тебя обеспечиваю. Насколько я помню, возражений тогда не поступило.

— Еще как поступило, сволочь! — рявкнул Кори, бесясь преимущественно на тот факт, что с его мнением никто посчитаться не соизволил. — Забирай свою жратву и проваливай на хуй отсю…

Договорить ему не дали. Микель, порядком утомившийся от буйного там, где это было абсолютно неуместно, мальчишеского норова, выпростал руку — так быстро, что Кори не успел даже уловить этого движения, — и дёрнул бушующего подростка на себя, вот теперь-то окончательно опрокидывая так и не перевёрнутый тем стол вместе с несчастным утопленником-блином и двумя чашками: с горьким кофе и с остывшим шоколадом. Стол накренился, посуда с грохотом полетела на пол, попадая прямиком в пакеты и откатываясь к раковине, а Кори, потеряв равновесие и широко распахнув глаза, повалился на Микеля, болезненно, до узора новых синяков, ударяясь коленями о преградившие путь столовые ножки.

— Я устал уже это слышать, дрянной мальчишка! — безжалостно стискивая его запястье и подтаскивая ближе к себе через весь устроенный завал, прорычал Микель, мигом теряя всё напускное благодушие, которого в нём отродясь не водилось — оно тщательно копилось неделями для одного только Амстелла, а расходовалось, в силу непростого характера последнего, за один жалкий час. — И хочу, чтобы ты усвоил сейчас три важных правила. Первое: никто никуда больше не провалит, даже если тебе очень сильно этого захочется. Второе: я буду делать то, что считаю нужным, руководствуясь тем, насколько это для тебя полезно, — он говорил, вдавив Кори в стену, удерживая за ворот рубашки и заглядывая прямо в опешившие и оторопелые глаза, растерявшие всю злобу и оставившие на донышке лишь глубинный страх. — И третье… третье, мальчик мой, даже не правило, а мой тебе хороший совет: научись уже получать удовольствие от тех вещей, что я для тебя делаю. Я, как видишь, всеми силами стараюсь тебе угодить. Научись это хотя бы принимать, не швыряясь во все стороны ядовитыми иглами обиженного дикобраза. Ты хорошо меня понял, Flor de lírio? — высказав всё это, он для пущей убедительности стиснул пальцы на хрупком мальчишеском запястье, причиняя лёгкую боль, и Кори, чувствуя себя как никогда слабым и беззащитным перед ним, вынужденно кивнул.

Микель окинул его долгим взглядом, а после, одарив ласковой улыбкой, запечатал их безмолвный договор невинным поцелуем в нос и аккуратно разжал пальцы, освобождая сдавленную руку. Порылся в карманах, вытаскивая помятую пачку и выталкивая оттуда сигарету — ему, видно, тоже требовался после их короткой стычки глоток воздуха, только не свежего, а отравленного, — и, нежно огладив растрепавшуюся макушку Амстелла с выбившимися из хвоста прядками волос, предложил в качестве перемирия:

— Давай-ка приберёмся здесь, bonequinho. А после я, так и быть, приготовлю тебе ещё один завтрак, на сей раз уже по твоему вкусу.

Кори не мог смотреть ему в глаза — вместо этого он покорно побрёл поднимать последние расколошмаченные чашки и попытался водрузить на кривые ножки сброшенный набок стол, но Микель опередил и сам вернул его на место, придвигая к стене так, чтобы не кренился на хромые лапы. Сдвинул ногой пакеты и, добравшись до мальчишки, сгрёб пятернёй за плечи, притягивая к себе и утыкаясь острым подбородком ему в макушку.

Только тут Кори, вконец измученный самим собой, тихо ухватился пальцами за рубашку мужчины и, под треск крушащегося по весне льда в застоявшемся русле полноводной души, впервые отпустил в себе тот рычаг, что удерживал плотину, позволяя ей прорваться и пролиться талой, теплеющей водой.

Впервые по-настоящему принял Микеля, безмолвно извиняясь за всё и извиняя в ответ.

Микель это как-то уловил, почуял, возликовал, с удвоенным рвением принялся за внеплановую уборку, и вскоре кухня обрела изначальный свой вид: битая, на счастье или на беду, посуда была собрана в мусорный пакет и отставлена в дремотный подъезд, остатки посуды целой — настолько скудные, что лузитанец клятвенно пообещал прикупить в ближайшее время хотя бы парочку тарелок и чашек, раз в их маленьком новоявленном семейном гнёздышке сервизы рьяно идут в скандальный расход, — расставлены на столешнице в ожидании второй пробы неудавшегося завтрака, а притащенная из супермаркета еда — разложена по пустующим полкам пузатого холодильника.

Микель лучился как рождественская гирлянда, вывешенная на окнах и собирающая на себя восторженные взгляды, когда отрыл где-то на одной из многочисленных полок подвесных шкафчиков старенький тостер. Включил в розетку, убеждаясь, что тот ещё вполне работоспособен, и заверил подозрительно поглядывающего со своего места Кори, что на смену почившим сладким блинам вот-вот подоспеют солёные бутерброды с подрумяненным хлебом.

Кори, если уж по-честному, было хорошо с ним рядом, как ещё никогда и ни с кем.

Он щурился за окно, где пекло солнечным витамином, наносило солёным ветром с побережья, играло переливами тенистых крон, и думал о том, что это оказалось неожиданно здорово — не быть больше одному. Ему, неуживчивому социопату, было до щемящего сердца приятно наблюдать, как Тадеуш готовит для него завтрак, такой поздний, что вполне сошёл бы за обед, и Кори махнул рукой на всё.

Микель, в конце концов, был старшим из них двоих.

Вот пусть сам обо всём и думает.

❂ ❂ ❂

— Эй!.. Я всё хотел спросить… — Кори всякий раз чувствовал себя неуютно, первым заводя разговор, но всё-таки решился и озвучил то, что давно не давало ему покоя: — Тебе разве видно без твоих очков?

Микель, меньше всего на свете ожидавший от неразговорчивого menino этого вопроса, обернулся, быстро-быстро хлопая удивлёнными глазами, и, помяв в губах третью за утро сигаретку, охотно отозвался:

— А ты заботишься о моём здоровье, Flor de lírio? Я прекрасно обхожусь и без очков, как ты мог заметить. Кое-что, конечно, плывёт, если сильно вглядываться в далёкие дали и чудные городские виды, но не настолько, чтобы в них же и заблудиться. Посторонись-ка, я запру твой домик, чтобы никто не забрался туда в наше отсутствие…

Он потеснил его, прозвенев выуженной из кармана связкой присвоенных ключей, а Кори тем временем, щуря глаза и закрываясь ладонью от слепящего солнца, неловко мялся на мостовой, поджимая пальцы ног в пляжных шлёпанцах и недовольно косясь на собственные шорты — слишком короткие, и до колена не достают. Паршивец-Микель, бестактно порывшись в шкафу, выудил их из древних залежей и объявил, что будут в самый раз для такой знойной погодки, и не ошибся: в Португалию пожаловало яростное пекло, словно отыгрываясь за перевалившее на вторую свою половину и неумолимо клонящееся к закату лето.

У них с собой был спелый арбуз, предусмотрительно купленный лузитанцем вместе с остальной едой, коробка солёных крекеров, прохладный зелёный чай, обещающий вскорости под палящими лучами превратиться в кипяток, и пара больших пляжных полотенец.

А ещё — одно на двоих покрывало, чтобы не ютиться на сыпучем песке, нещадно налипающем на влажное тело: Тадеуш, не принимая возражений, потащил Кори на побережье, и тот, хотя и долго артачился, под конец сдался, твёрдо объявив при этом, что купаться не станет всё равно. Микелю вздумалось куда-то волочиться по кошмарной жаре, и Кори предчувствовал, что дело непременно закончится тепловым ударом, но устраивать новые препирательства сил попросту не оставалось.

— Я всё никак не могу выкроить время, чтобы купить себе новые, — закончил Микель, возвращая ключи на место — в утробу бездонных на вид карманов. — Особой потребности в них нет, и это дело всякий раз откладывается в долгий ящик. А ты хотел бы видеть меня в очках, Sol? Обычно этот своеобразный аксессуар мало кому приходится по душе.

— Мне всё равно, — вяло откликнулся Кори, потихоньку перегреваясь смолистой макушкой. И добавил, поторапливая болтуна: — Идём уже, задолбало стоять на солнцепёке!

Порту сегодня был совсем дремотным и ленивым, точно опожаренный субтропическим небом грациозный кот; даже трамваи бежали по рельсам метро-путей, вальяжно покачиваясь и кренясь на левый бок: весь кислород мгновенно выгорал, и спасали только головокружительные шквалы атлантического ветра, накатывающие на Матозиньюш с приближением очередной океанической волны. Прилив зализывал бежевый песок, поднявшись и подмывая пеной сырный фундамент Каштелу-до-Кейжу, когда буруны гривастых морских коней особенно лихо набрасывались на берег, и здесь, на краю скученной сумасбродной Европы, славной своими торквемадами, гениальными изобретателями и чумными врачевателями, дышать было много легче, чем в задавленных улочках теснящегося города.

Пляж раскинулся длинной и едва обозримой полоской, и Микель с Кори, миновав насиженные и облагороженные места, оборудованные всеми удобствами для летнего отдыха, двинулись дальше, прочь от любопытствующих чужих глаз, цепляющихся за женственную синегривую красоту и с запозданием различающих, что красота эта принадлежит отнюдь не женщине, — к замшелому форту и остаткам обглоданных крепостных стен, отбрасывающих на полированную белизной винную гладь спасительную тень.

Оба в загаре не нуждались — Микель уже назагорался, пока караулил промелькнувшего на рыбном фестивале мимо глаз цветком тигровой лилии и безжалостно исчезнувшего в неизвестном направлении мальчишку, Кори же и вовсе был с солнцем не в ладах, — а потому могли себе позволить уединиться подальше от эпицентра стихийного наплыва туристов и местных любителей загара, маниакально осаждающих пляж даже в обеденные часы, когда у всех тишина, покой и испанская сиеста.

— Так значит, мы с тобой изловили эту… как ты назвал, ещё раз повтори?

— Зомбру, — откликнулся Кори, согласно кивнув — он теперь, не смущаясь, рассказывал Микелю ночные приключения во всех подробностях, незаметно притерпевшись к этой особенности их отношений и даже с некоторым предвкушением ожидая, когда же можно будет поделиться ими с мужчиной. — Ты проткнул её моей фалькатой.

— Я?.. — удивился Микель, надрезая арбуз ножом и вытаскивая из верхушки самый вкусный кусок. Протянул Кори получившийся треугольник, ухватил за пальцы, едва те коснулись густо-зелёной корки, поднёс к своим губам и под смятенным мальчишеским взглядом жадно зацеловал. — Но как у меня оказалась твоя фальката?

— Ты её отобрал, — буркнул Амстелл, с усилием выдирая руку из крепкой хватки и чуть не уронив угощение-приманку. — Затеял эти чёртовы Прятки в Темноте…

— Я всякий раз жалею, что ровным счётом ничего из этого не помню, — грустно улыбаясь, признался Тадеуш, закуривая очередную сигарету, чтобы травиться самому и травить других, а Кори в это время, вгрызаясь белоснежными зубами в сочную мякоть выращенного на плантациях соседки-Испании арбуза, смятенно, но почти беззастенчиво разглядывал его лицо: с тонкими и еле заметными морщинками в уголках глаз, когда Микель смеялся или щурился, с притягательными жгуче-чёрными ресницами, с подвижной линией широких губ, умеющих рисовать изгибы тягучих усмешек.

— Ты исчезаешь точно так же, как и перед рассветом, — ответил Кори, немного сконфуженный тем, как открыто и свободно, оказывается, они с Микелем могут говорить и как хорошо с ним просто болтать ни о чём и обо всём на свете. — Я немного не понимаю одного: где ты потом просыпаешься? Если тебя срубит ближе к полуночи посреди улицы, тогда что…?

— Ничего, — пожал плечами Микель, затягиваясь и выпуская в небо подхватываемые и тут же уносимые бризом дымные колечки. — Проснусь себе дома, как и обычно.

— Тебя это никогда не смущало, придурок? — хмуро проворчал Кори, откладывая на песок обгрызенную корку. — Не смущал тот факт, что ты засыпаешь хуй знает где, а просыпаешься каждый раз у себя в квартире?

— Я всегда был уверен, что выпил лишку или у меня провалы в памяти, menino, и момент возвращения попросту вылетает из моей головы, — с улыбкой отшутился лузитанец. — И, кажется, при одной из наших первых встреч рассказывал тебе, что какое-то время таскался по врачам в надежде на чудесное исцеление. Но исцеления, как видишь, не произошло. Я тебе даже вот что скажу, юноша: встреча с тобой пролила больше света на мои… проблемы, чем все врачи этого мира вместе взятые. Как бы там ни было, но прихожу в сознание я всегда у себя дома, где бы меня ни подстерёг мой странный лунатизм. И это очень прискорбно.

Чем дольше Кори его слушал, чем больше складывал одно к другому, собирая в единый узор, тем отчётливее понимал, что к чему, а поняв — зашипел, злобно сузив глаза и волнуясь, как подкипающий на огне чайник:

— Сука! Значит, ты собирался потащить меня в то своё путешествие, но… как ты вообще себе это представляешь? Ты вырубишься за рулём, мы въебашимся в дерево или пизданёмся в овраг, а ты проснёшься у себя в квартире как ни в чём не бывало?

— Похоже, что всё верно, menino, — скорчив кислую мину, кивком неохотно подтвердил Микель. — Вот поэтому моя жизнь такой тлен. И, вероятно, навсегда им останется — ты уж прости за это, мальчик. Мало ли что я там себе намечтал? Некоторым мечтам никогда не суждено сбыться.

— Выходит, ты не можешь покинуть Порту… — только тут осознал Кори.

— Выходит, не могу, — скрепя сердце согласился с ним Тадеуш. — Хоть я и, признаться, никогда не пробовал. Не могу даже упомнить, когда я последний раз ездил в Лиссабон. Теперь, когда ты об этом заговорил, мне подумалось, что это странно: ведь я люблю путешествия и хотел бы путешествовать, но почему-то и не пытался покинуть пределы Порту… — Помолчав немного, он кисло предположил: — Видно, тот тёмный город, о котором ты мне всякий раз рассказываешь, не желает меня отпускать.

— Паршиво, — Кори мазнул пяткой по песку, оставляя глубокую сырую борозду, и свёл к переносице брови до болезненно прорезавшейся морщинки.

Микель помолчал, а затем заговорил — уже серьёзнее, без шутовства и трикстерской бравады, свойственной ему при свете дня и истончающейся с наступлением ночи:

— Ну, а как же ты, мой синеглазый мальчик? Ты признавался мне, что тоже хлебнул какого-то зелья. Что теперь творится с тобой?

Он волновался, и беспокойство в его голосе подрагивало тонкими нитями.

Кори немного помялся, поизучал покрывало у своих ног и неохотно отозвался:

— Не знаю я… Как будто бы ничего. Я, по крайней мере, ничего особенного не заметил.

— Если вдруг заметишь — ты мне, пожалуйста, скажи, — попросил его Микель.

Поведав ему о событиях минувшей ночи, Кори умолчал об одном: о даденном инфернальным двойником Микеля обещании отыскать нищую колдунью и ласково оторвать ей голову. Признаваться в таких обетах, полученных от лузитанца, было слишком тяжело и неуютно, и юноша попросту решил оставить этот небольшой секрет пылиться до крайнего случая, когда не останется ничего иного, кроме как выложить всё начистоту.

Пока он топился в собственных мыслях, паршивец-Микель, не умеющий ценить хрупкое волшебство момента, подполз на покрывале поближе и, нахально запуская пальцы мальчишке под штанину ненавистных коротких шортов, предложил:

— Ладно, соглашусь, что поездка у нас с тобой состояться никак не может, к огромному огорчению, но это только половина моей дерзкой мечты.

— Половина? — не поспевая за его мыслями, переспросил мальчишка.

— Фотографии, bebê. Я был бы счастлив, будь у нас с тобой их целая уйма, чтобы смотреть вдвоём уютными вечерами и вспоминать. Знай я тебя тогда чуточку лучше — непременно прихватил бы с собой фотоаппарат на прогулку по заброшенной железной дороге, но что-то мне подсказывало, что ты его попросту разобьёшь, мой дерзкий юноша, причем об мою же голову. Однако теперь… — он попытался просунуть руку дальше, но сужающаяся к бёдрам плотная джинсовая ткань не позволила, удерживая не хуже облегчённого варианта средневекового пояса верности. Недовольно поморщившись, Микель смиренно вернул руку обратно, принимаясь выводить на нежной коже узоры и круги и, сам того не ведая, распаляя Кори быстрее, чем даже того требовалось. — Теперь ты, полагаю, не откажешь мне в совместном фото? Я хотел бы, чтобы твое прелестное личико с него улыбалось, но…

— Слишком много хочешь, — огрызнулся Амстелл, брыкаясь и дёргая ногой, но никак не умея сбросить загребущую пятерню.

— Стало быть, от фотографии ты всё-таки не откажешься, если очень постараться? — угадал Микель подразумевающееся, но утаенное. И, повергая Кори в ужас, предложил — будто швырнул с утёса на самодельных крыльях, косо и наспех прилаженных к лишённой крепкой птичьей мускулатуры спине: — А давай мы устроим тебе фотосессию, menino?

— Чего?.. — ужаснулся Кори, широко распахивая глаза и безуспешно пытаясь взять в толк, послышалось ему, или же португалец действительно дошёл до той крайней степени хамского бесстыдства, за которым оставалось только двинуть ему по лицу, некрасиво сломав нос во второй уже раз.

— Фотосессию, — повторил Тадеуш, с пьяной улыбкой оглаживая остро торчащее колено кончиками пальцев. — С тех пор, как я впервые тебя увидел, все чудеса этого мира несколько померкли для меня, рядом с тобой растеряв часть своих красок и привлекательности. Поэтому, уж прости за откровенность, больше всего на свете мне хотелось бы фотографировать тебя, Sol: ты, к тому же, идеально фотогеничен — в этом я убеждён — и непростительно красив. Преступление — упускать возможность запечатлеть такую красоту.

Он трогал его всё откровеннее, смирившись с преградой грубой джинсы и поднимаясь ладонью поверх неё, всё выше и выше, постепенно подбираясь к промежности, а Кори в панике метал по сторонам дикие взгляды: сбежать от Микеля он уже как будто бы не мог, поднимать шум и привлекать чужое внимание хотелось меньше всего; он бы, может, и успокоился, и позволил бы всему этому твориться, но его изрядно нервировало наличие чужих любопытных взглядов, пристально наблюдающих за их любовными игрищами, затеянными в общественном месте.

Лузитанец между тем подтёк, обхватил за плечи, сокращая дистанцию до интимных двадцати сантиметров, и, нависнув над мальчишкой, задышал ему в лицо настоянным на табаке желанием:

— Я бы фотографировал тебя в обтягивающих брюках и строгой рубашке, которые так тебе идут. Голышом в постели поутру, разомлевшим и очаровательно растрёпанным после нашей близости, обнажённым в ванной комнате, кутающимся в длинный шёлк своих роскошных волос… Я хотел бы запечатлеть каждый неповторимый миг твоего совершенства, только позволь мне это…

А просьбы у него с каждым разом становились всё наглее и распущеннее, и Кори, в одну секунду уверенный, что притёрся, свыкся, ужился с повадками паршивца, в секунду другую уже готов был в ужасе орать и разбивать что-нибудь об бедовую кучерявую голову.

— Пошел ты к чёрту! — шёпотом, опасаясь лишних свидетелей, заорал он, скидывая с себя его руки и порываясь то ли вскочить, то ли куда-то отползти. — Хуй тебе, ясно! Хуй тебе, а не фотосессия!

— Да почему же, menino? — с обиженным непониманием допытывался Микель, осаживая мальчишку обратно на скученное покрывало и не убирая рук с соблазнительно худощавых бёдер: он знал, что они у всех на виду; он, кажется, тем сильнее возбуждался, чем больше понимал, что на них сейчас могут смотреть, что их видят другие люди, многие из которых — и это особенно подогревало азарт — не слишком-то одобряют подобного рода отношения. — Почему ты так категоричен?.. Ладно, начнём хотя бы с малого. Возьмём камеру и отправимся с тобой на прогулку…

— Я тебя с этой сраной камерой и близко к себе не подпущу, понял?! — решительно пообещал ему Кори, скаля зубы, но никого уже этим не отпугивая и на йоту. — Ты правильно подумал, что я её разобью! И про башку свою тоже угадал! Если бы мог, разбил бы об твои яйца, чёртов извращенец!

— Ну, зачем так строго… — Микель смеялся, получая удовольствие ещё и от злобства, которым мальчишка так расточительно плевался, ни разу не попадая в цель. — Не злись ты так, meu Anjo, хотя, признаюсь, что воинственным, мечущим гром и молнии, я бы тоже хотел тебя запечатлеть на память… Впрочем, догадываюсь, что большинство фотографий только такими и будут… Тише ты, мальчик…! Пойдём-ка лучше искупаемся с тобой…

— Я тебе сказал, что не буду купаться! — затевая новый раунд борьбы в партере, успел было раскрыть рот Кори, но закончить своей упреждающей угрозы не успел — Микель, прекрасно понимающий, что совместное купание им светит точно так же, как и совместные фотографии — то есть не светит в принципе, — предпочёл окончить пустую болтовню и перейти к решительным мерам, припасённым именно на такой, крайний случай бараньего упрямства: сгрёб ошарашенного Кори в охапку, подхватил на руки и, с трудом поднявшись с песка под помноженным на сопротивление весом яростно отбивающегося мальчишки, пошатываясь, целеустремлённо понёс его туда, где ласковый прибой лизал океаническим языком португальский берег; понёс не раздевая и не раздеваясь сам, прямо так, в одежде, уже заведомо зная, что раздеть — на это понадеялся бы только наивный дурак — уж тем более не дадут.

Правда, Кори сопротивлялся недолго: сообразил, что своими криками собирает всё внимание охочих до развлечений отдыхающих — пусть и находящихся от них на достаточном удалении, но всё же довольно глазастых, чтобы стоять разинув рот да в открытую пялиться, — прикусил язык и пристыженно затих, понимая, что делает только хуже для себя, когда поднимает шум. Остаток пути до солёной воды он преодолел в озлобленном молчании, мстительно впивая ногти в плечи лузитанца и запоздало радуясь, что тот не успел раздеться — на спине, если вспомнить вчерашний вечер и их первую близость, должны и без того были красоваться длинные полосы царапин с запёкшейся корочкой крови: только идиот не додумается, при каких обстоятельствах полученные и кем оставленные.

— Я убью тебя, — выдохнул он, чуя, как зацеловывает голые пятки прогретая до теплоты парно́го молока волна, когда они вступили в атлантический прибой.

— Тебе понравится, — пообещал Микель, игнорируя придушенные стыдобой возмущения и счастливо улыбаясь самой добродушной из своих улыбок. — Обещаю тебе, мой мальчик. Неужто ты думал, что я притащу тебя на пляж и не заставлю ни разу войти в воду? Тут ты, скажу тебе честно, поражаешь меня своей детской непосредственностью. Я ведь уже предупредил тебя вот только этим утром, что буду поступать по собственному усмотрению, если сочту, что это пойдёт тебе на пользу. А купание в море, Flor de lírio, безусловно относится к одному из самых полезных занятий.

Кори смирился и, сознавая, что купания не избежать, потребовал, кусая губы и сгорая от унизительного положения, когда его буквально тащили на руках, ровно бабу какую-то:

— Пусти меня! Я сам…

— Извини, мальчик, но вынужден тебе отказать, — мягко, но категорично ответил Тадеуш. — Это послужит тебе хорошим уроком. Согласись ты сразу, и этого бы не потребовалось. А теперь — уж прости — я тебе не слишком доверяю, небезосновательно подозревая, что ты попытаешься от меня сбежать, стоит только тебя отпустить. Поэтому веди себя смирно… мы почти…

Что «почти», Кори понял только тогда, когда почувствовал дыхание воды на своей пояснице, а в следующее мгновение крепкие руки, удерживающие его на весу, бессердечно разжались, выпуская свою ношу в объятья тёплых и солёных волн. Он нелепо взмахнул руками, порываясь схватиться за что-нибудь, погрузился на миг в сомкнувшуюся сверху толщу воды, оказавшуюся, впрочем, не такой уж и «толщей» — пятки тут же коснулись дна, и Амстелл, наглотавшийся едкой горечи и с ног до головы промокший, точно холёный хозяйский кот, угодивший под замес банного дня и полнящийся от этого негодованием, вынырнул, выпрямляясь, кашляя, отплёвываясь и прожигая заливисто смеющегося Микеля бешеным взглядом, обещающим скорую смерть.

— Сука… — прошипел Кори, отказывавшийся купаться по одной-единственной причине: ему претило раздеваться на виду у всех, и тем более — под похотливым взглядом лузитанской скотины, когда от выходок этой же самой скотины в любую секунду могло встать так, что уже не спрячешь. И, наплевав на вынужденное купание, с мрачной яростью пошёл топить паршивца, хватая за выскальзывающие плечи, норовя добраться до шеи и хорошенько окунуть прямо с головой.

Микель играючи ускользал, улыбаясь так лучезарно и открыто, что Кори поневоле и сам растянул губы в претендующем на улыбку оскале, незаметно включаясь в их пятнашки. Бросился, путаясь в собственных волосах, налипающих на локти и плечи, с непривычки оступился и пребольно отшиб себе ногу о подвернувшийся на пути подводный камень, но от этого лишь сильнее разъярился, набрасываясь на португальца в изначально проигранной борьбе — ну, кто бы поставил на уличного мальчишку из кокетливых французских городов, где фланируют под звуки невидимой шарманки совершенные мадмуазели и развязные мсье, против выросшего на побережье смуглокожего латиноса? Кори не успел даже вскинуть для замаха руки, как Тадеуш перехватил и, подсечкой выбивая шаткую и тягучую, словно просоленный кисель, почву из-под ног, ловко притянул к себе, обнимая со спины и утыкаясь подбородком в худощавое плечо с выступающей ключицей. Ладони его, добравшись до заветного тела, обвили, нырнули под раздувающуюся парусиной в колышущихся волнах рубашку, огладили грудь и всё ещё недокормленно впалый живот, который Микелю как будто бы и нравился — это если с визуальной точки зрения, но если с точки зрения тактильной, то не особенно: щупать было нечего. Взяв себе на заметку обязательно раскормить хотя бы до нормального человеческого состояния, он прошептал, накрепко притискивая Кори, уводя за собой дальше от берега и скрывая весь творящийся разврат за плещущими под самым подбородком волнами:

— Вот я тебя и поймал, мой славный воитель. Согласись, так ведь куда лучше, чем сражаться со мной, когда ты неизменно проиграешь, если только, уж прости за каламбур, одержишь каким-то чудом победу?

А руки его уже добрались до сосков, медленно и основательно растирая их подушечками больших пальцев и посылая вспышки сладости в тело и загоревшийся желанием пах. Кори шумно выдохнул, забывшись и случайно выказав собственную слабость, а потом почувствовал, как требовательные ладони, всегда готовые истязать его ласками, спускаются на поясницу, а оттуда — на костлявые бёдра, и притягивают ещё ближе, ещё интимнее, вжимая в чресла, где давно уже стояло, выпирая из-под бессменных укороченно-драных джинсов заметным и ощутимым бугорком.

Кори слишком хорошо запомнил его член на ощупь и проникновение, а услужливое сознание продолжало издеваться, подкидывая намертво врезавшиеся картинки навалившегося сверху мужчины, сумасшедшей тесноты в терзаемых ягодицах, блаженной дрожи и оргазма по венам с перчинкой боли. Медленно постигая отчаяние наркомана, угодившего в зависимость от ненавистного наркотика, он сдавленно промычал, сливаясь с Микелем кожа к коже под задранной и приспущенной одеждой.

— Тебе хорошо, мальчик мой? — голосом искусителя прошептал Микель и, получив короткий ответный кивок, добавил пленительное обещание: — Сейчас будет ещё лучше.

Он прижался губами к юношеской шее, вылизывая, прикусывая и посасывая до ярких меток засосов, поднялся к подбородку, поцеловал в гладкую, лишённую даже зачатков щетины высокую скулу и, куснув за ухо, забрался в него языком, изучая завитки ушной раковины и пробуя её на вкус. Кори уже мало что соображал, покачиваясь на волнах и Атлантики, и накатывающего прибоем удовольствия: податливо льнул к Микелю, запрокидывая голову и влипая в мужчину разметавшимися прядками мокрых волос, пока не почувствовал, как руки забираются на задницу, рывками стягивая узкие стреноживающие шорты, сминают половинки, а во впадинку между ними забираются похотливые пальцы, нащупывая анус и обжигая секундной вспышкой болезненно-приятного проникновения…

…И вот на этом вдруг отрезвел, вытаращил глаза, отпихнул из последних сил и, погружаясь под волны и захлебываясь желчной на вкус водицей, бросился прочь от чокнутого лузитанца, совершенно очевидно вознамерившегося трахнуть его прямо на пляже, на глазах у всех этих людей.

— Совсем ебанулся?! — отскочив на безопасное расстояние и рывком развернувшись к разочарованному этой непредвиденной выходкой Тадеушу, заорал он, впиваясь зубами в собственные губы едва не до крови. — Ты что творишь, аморальный ушлёпок?! Ты совсем крышей поехал от своего спермотоксикоза?! Думаешь, я позволю тебе это проделать на виду у… да ты вконец псих! Недоразвитый!..

— Тише!.. — попытался его перехватить и вернуть обратно мужчина, но Кори в панике отшатывался, не позволяя до себя дотянуться, и метал демонические взгляды, отливающие сталью. Попятился и, проклиная обтягивающие шорты, намокшие до того, что болезненное возбуждение было видно каждому желающему погреть свой взгляд на чужих гениталиях, бросился обратно к спасительному берегу, матеря паршивца-Микеля так красочно, вдохновлённо и витиевато, что португалец почти безмолвно следовал за ним, открывая для себя новые грани целомудренно-распущенного мальчишки.

— Тебя в детстве по башке лупили, шизанутая скотина?! — приглушённо и сдавленно, прекрасно понимая, что всем и каждому вокруг не терпится вызнать горячие подробности отвратительных и таких латентно-притягательных гейских отношений, продолжал разоряться Амстелл, одёргивая мокрую рубашку так, чтобы хоть чуточку закрывала напряжённый пах с натянутой болезненно выпрямившимся и готовым к любой форме совокупления членом. — Почему ты такой блядов извращенец?! Как вообще можно было до этого додуматься, португальская ты рожа?! Мудак с передозом гормонов!

— А что тебя смущает, очаровательный menino? — невинно и с неподдельным — он и впрямь до последнего отказывался принимать, что с ним что-то не так, этот Микель Тадеуш! — удивлением спрашивал лузитанец, очень быстро догнав и теперь вышагивая нога в ногу. — А, понимаю! Ты у меня ещё настолько невинен, что свято, точно праведная жена миссионера, взращенная на Псалтири, веришь, будто это можно делать только в спальне и только в одной-единственной позе. Поспешу тебя разочаровать: ошибаешься, крошка. Придется мне заняться твоим просвещением относительно любовных утех, а иначе мы так и рискуем остаться на этом вот печальном «миссионерстве» пожизненно.

Кори агрессивно дёрнул плечом, скидывая загрёбистую руку, попытавшуюся обнять, и, ни капли не проникаясь обязательством португальца, огрызнулся:

— В жопу себе своё просвещение засунь, понял! Если это подразумевает, что ты будешь меня трахать на виду у всех, то нет, ясно?! Нет и ещё раз нет!

— Зачем же сразу так категорично «на виду»? — обиделся Тадеуш. — Мне, между прочим, тоже претит, когда на меня пялятся десятки или даже сотни глаз с полнейшим пониманием происходящего. У меня, боюсь даже признаться, наверное, и не встанет в такой щекотливой ситуации. Но вот когда никто ни черта не понимает или не знает наверняка, вот тогда, Flor de lírio, совсем другое дело!.. В этом ведь есть особое удовольствие, разве тебе так не кажется?

— Не кажется! — рявкнул Кори. И, сунув ноги в шлёпанцы с таким бешенством, что те едва не треснули потёртыми ремешками, объявил: — Я ухожу домой! Прилюдно будешь заниматься онанизмом, да и то — без меня! Эксгибиционист хренов.

Микель, видно, просёк и серьёзность чужих намерений, и твёрдую решимость непримиримого юноши, баюкающего за грудиной страшную обиду, действительно уйти, а потому продолжения дожидаться не стал: потянулся, цапнул за ногу, сжимая на лодыжке крепкие пальцы, и рванул на себя так, что у Кори уже второй раз за день твердь ушла из-под ног, поменявшись местами со смешливым лазурным небом, легкомысленно распотрошившим ночью пуховую подушку и разбросавшим повсюду белесые перья-облачка. Горизонт взмахнул перед носом голубиным сизым крылом, уходя в пике, и Кори, мигом теряя равновесие, полетел на скомканное и перевёрнутое покрывало почти ничком, ободрав рефлекторно выставленные локти и зарабатывая на них красные ссадины асфальтовой болезни. Его тут же придавили сверху, а потом, под шквальной паникой, всколыхнувшейся в каждой клетке, оседлали бёдра, усаживаясь на костлявой заднице и притискивая, будто ретивую лошадку, коленями за бока.

— Вот этим не следовало мне угрожать, Sol, — ласково прошептал Микель, склоняясь до уха и хорошенько его прикусывая, дабы проучить. — Ты очень плохо слушал меня утром, а ведь я ясно выразился, что никто и никуда больше не уйдёт: ни я, ни ты. Смирись и полежи немного, не дергаясь. А я, так уж и быть, сделаю тебе массаж. Надеюсь, ты не против такого вот невинного прилюдного удовольствия?

Даже если Кори и был против, сделать он всё равно ничего уже не мог, разве что выставить себя посмешищем, лягаясь и извиваясь под весом лузитанца, вдавившим в песок. В итоге он только обречённо промычал, скрипнул зубами и без уверенности цыкнул, чувствуя прохладу опустившихся на плечи рук, принимающихся умело и бережно разминать затёкшие мышцы. Пальцы Микеля как будто знали, куда надо надавить, где помять и пощекотать, а где просто огладить дыханием ветерка, чтобы тело расслаблялось само собой, оборачиваясь под его прикосновениями глиной в умелых ладонях скульптора.

По иронии рехнутой матушки-судьбы, массаж оказался тем запретным и непознанным, чего Кори ни разу ещё в его вешних восемнадцати годах не делали: ни в лечебных целях, ни в каких угодно других. Единственная попытка была зафиксирована в старшей школе, когда один долговязый бабник-обалдуй, мысливший примерно в том же направлении, что и Микель Тадеуш, и вбивший себе в голову, что волосы до задницы — это неспроста, волосы — верный знак, что можно подкатить, после спорта как-то раз в раздевалке опустил Амстеллу на плечи свои руки-неумехи и стиснул в твёрдой уверенности, что тому должна подобная выходка каким-то боком понравиться. Кори не понравилось, долговязый ходил неделю со вспухшим носом и подбитым глазом, щеголяя лиловым фингалом, а репутация неуравновешенного мальчика неопределённой ориентации, и без того шлейфом сопровождающая Кори по жизни, после того случая только закрепилась и заматерела.

Двинуть в глаз Тадеушу, предусмотрительно обезопасившему себя от подобного исхода, было куда как сложнее, да и, говоря начистоту, совершенно не хотелось. Постигая по крупицам болезненно-приятные ощущения, подаренные шероховатыми руками, заботливо и ласково оглаживающими спину и осторожно убирающими с шеи спутанные волосы, Кори с внутренним изумлением осознал, что массаж ему нравится, да только отпустить в теле незримые пружины, натянутые до предела, всегда готовые сработать и вызвать цепную реакцию и взрывную волну, никак не получалось. Он так и остался лежать, напряжённо подрагивая закостеневшими локтями, пока внимательные пальцы не добрались и до них, с сожалением ощупывая полученные юношей при падении царапины.

— Прости за это, мальчик мой, — произнёс Микель с искренним сожалением. — С тобой по-доброму никак не получается: ты слишком буйный, а усмирить твои бури без последствий, боюсь, мало кому по плечу. Поэтому просто смирись, что иногда тебе будет немножко больно. И, если ты уже успокоился и пообещаешь никуда не сбегать, я могу тебя выпустить. И мы вернёмся к нашему арбузу, пока его не унесло в открытое море. Что скажешь?

Кори, принимая и это поражение, беззвучно качнул головой, и Микель осторожно слез, высвобождая его из ковбойского плена мускулистых, не понаслышке знакомых с футболом ног.

Покрывало вернулось на место, расправленное в складках, но хлебнувшее горсть песка и рассовавшее его по фабричному тканью нитей, арбуз, изрядно протёкший сладким соком на безвозвратно пострадавшие от этого крекеры, был порезан на аккуратные треугольники, а Микель Тадеуш, позабыв на время свои похотливые порывы, снова сделался до невозможного уютным, усаживаясь по-турецки напротив Кори и уплетая печенье вприкуску с арбузом.

— Как ты можешь это есть? — спросил Амстелл, брезгливо морщась от подобного зрелища.

— А что не так? — удивился лузитанец. И, получив в ответ кивок в сторону крекеров, понимающе хмыкнул: — Видишь ли, я забыл прихватить с собой соль. Тебе не нравится арбуз с солью?

— Да ты вообще нормальный? — ворчливо откликнулся Кори. — Арбуз с солью, кофе с солью… что за вкус у тебя… мерзостный.

— Зато я выбрал тебя, menino, — резонно заметил Микель, белозубо улыбаясь. — После этого ты уже не можешь упрекать меня в отсутствии вкуса.

Небо над ними смеялось взахлёб, посылая золотые стрелы-лучи, швыряло горстями солнечных зайчиков, врассыпную скачущих по морской глади и слепящему песку, отправляло чаек-почтальонов с важными поручениями, и те, взгромоздившись кому-нибудь на карниз, настойчиво стучались клювами в окна, чтобы передать так никем и не расшифрованное послание, а в оплату получить ломоть свежевыпеченного хлеба с кунжутными семечками; Порту любил сегодня всех своих детей, распахивая щедрые южные объятья и откупоривая бутылку самого старого и креплёного портвейна. Из подворотен тянуло забродившим виноградным соком, люди ленно свешивались через балконные перила и затевали болтовню с кем-нибудь из праздных жуиров, а те замирали, радуясь новому знакомству, и Кори с Микелем, всё-таки умудрившиеся обгореть бронзовеющими носами, вдоволь накупавшись в дышащем теплом океане, неторопливо возвращались под вечер домой по кутающимся в отдалённые сумерки улочкам.

К четырём часам пляж немного опустел, и Амстелла удалось кое-как уговорить избавиться от вымокшей насквозь одежды, оставив её подсыхать, хоть на успех этой затеи надежды особой к тому времени уже и не было. Деревенея угловатыми плечами, юноша смотрел на Микеля с непередаваемой смесью бешенства, страха и сжигающего дотла стыда, и тот, понимая, что сейчас как никогда требуется побыть деликатным, невесомо обнимал его за плечи и уводил за собой, укрывая от редких оставшихся на пляже зевак. Неприрученный и дикий, чурающийся людей и неизменно облачающийся в самую закрытую одёжку даже при сильнейшем пекле в ущерб собственному самочувствию, Кори и хотел бы радоваться жизни так, как дано это было окружающим людям, да никогда не умел, оставаясь всегда вне широкого круга обыкновенных и не обременённых излишними проблемами везунчиков.

Микель это понимал, он мечтал оградить его от всего, он хотел, нет, он просил и требовал, чтобы Кори доверился ему и раскрылся — один-единственный раз и навсегда, вручив все беспокойства в его руки: он справится, он знает, что надо делать.

И Кори, шагая без страховки и крыльев, которым только полагалось ещё отрасти за время свободного падения, в разверстую перед ним пропасть, опускался в подставленные объятья, закрыв глаза и наполняясь до самого горла непривычным сумасшедшим счастьем.

❂ ❂ ❂

— Bebê, мой удивительный мальчик! Знаешь, что я у тебя нашёл?

Кори, только-только переступивший порог ванной и непонимающе вытирающий волосы полотенцем после принятого душа, вопросительно замер, наблюдая, как Микель оживлённо сбегает по лестнице, подбрасывая на ладони отзывающиеся звоном древних коллекционных монет ключи.

— И что же? — спросил он, с недоверием уставившись на лузитанца.

— Чердак, menino. Замечательный чердак с дряхловатым, но вполне ещё способным послужить креслом-качалкой.

— Тоже мне, находка! — презрительно скривившись, фыркнул Кори. — И без тебя его уже нашли. Я же рассказывал тебе, что ночью…

— Да, Flor de lírio, — перебивая его, согласно кивнул Микель. — Это всё я помню. Но ты не дослушал главного: из чердака имеется ход на крышу, и там, оказывается, при желании и должной фантазии можно неплохо разместиться и устроить вечернее чаепитие.

— Ты сбрендил? — тупо хлопая глазами, спросил Кори, искренне убеждённый, что Микель за время его отсутствия окончательно поехал и без того шаткой крышей, покоряя крыши иные. — Нахрена это нужно?

— В тебе нет романтика, мальчик, — покачав головой, ответил Микель, приобнимая его за плечи и принимаясь за излюбленное занятие, этим днём пришедшее новой паскудной привычкой — облапывать всё, до чего только могли дотянуться ненасытные ручищи. — Полагаю, он умер, так и не успев родиться. Ну же, подумай сам: вечер, крыша, открытое небо, пробуждающиеся звёзды, чай и кофе с ликёром, кресло-качалка и ты у меня на коленях, плед, укрывающий ноги…

— Не выдержит твое кресло, — буркнул Кори, круша нарисованную лузитанцем картину одним точным ударом. — А если и выдержит, то всё равно не устоит на черепице. Ёбнемся с крыши вдвоём, придурок… Вот и вся романтика.

Последнее слово он выплюнул с отменным презрением, и Тадеуш, тяжело вздохнув, но всё-таки не оставляя своей затеи, в одиночку побрёл на кухню — выискивать всё необходимое для таинственного и удивительного Вечернего чаепития.

За то время, что он копался там, гремя посудой и хлопая прорезиненными краями холодильной дверцы, Кори досушил впервые за все три года, проведённых в Португалии, испившие солёной воды пряди и, с недоверием и опаской косясь на распахнутый зев чердака, оставившего за собой не самые приятные воспоминания, медленно поднялся по ступеням и замер под воспетым художниками квадратом черноты с приставленной к нему невесть где отысканной стремянкой.

Пока он стоял, таращась в пустоту, Микель вернулся, держа в охапке свёрток, доверху набитый чем попало — Кори успел заметить там и завёрнутые в полиэтилен багеты, и пакет со свежими сливками, и пластиковую упаковку со сладким маслом, и даже невесть как затесавшийся пучок пахучей душицы.

— Помоги-ка мне, мальчик, — велел он, вручая это сокровище Кори, а сам с невинным видом нырнул к нему в квартирку — юноша всё ещё по привычке ограничивал собственное пространство выделенной ему площадью, хотя в его распоряжении имелся целый дом, — и, покопавшись, судя по доносящимся звукам, в комнатке Фурнье, больше походящей сейчас на художественный склад, выскользнул обратно с обещанным пледом в руках.

— Идём, Flor de lírio, — сказал он, подталкивая застывшего истуканом Кори в вытянутую струной спину. — Нам лучше поторапливаться, а то совсем свечереет, и мы пропустим тот удивительный момент молочных синих сумерек, который я особенно люблю.

Выхода у Кори не было, и он покорно полез вверх, в объятья полумрака, по визгливым и заржавелым перемычкам расшатанной лесенки. Забрался на чердак, выпрямился и оглядел знакомое до кошмара, охватывающего всё тело и низводящего до впервые познанного сонного паралича, пространство с замершим по центру невинным креслом-качалкой.

Должно быть, в ту ночь Амстеллу было не до подробного и тщательного изучения чердачных помещений, а может, просто стена с притулившимся в углу пожарным выходом была так плотно заставлена коробками, свёрнутыми и продавленными после беготни от чудища из маракаса, что её не удалось бы приметить при всём желании, да только он намагниченным взглядом пялился на поскрипывающую под сквозняком дверцу, с трудом постигая её существование. Потом, аккуратно обходя тяжёлые коробки и расталкивая ногами лёгкие коробочки, добрался до неё и с подозрением выглянул наружу.

Крыша младшего из корпусов Casa com asas не отличалась крутизной и была практически плоской: дождь и так рьяно сбегал вниз мощными струями, разносясь дребезгом по водостоку, а снега в Порту почти никогда и не было — редкий случай, если вдруг зимой запорошит подмёрзшей белой крошкой и укроет мягким покрывалом холмы, пока очередные ливни не смоют и это.

С креслом-качалкой Микель, конечно, погорячился — оно бы при всём старании не умостилось на ставшей хрупкой от времени черепице, — но вот выбраться самим, постелить покрывало и даже устроить кое-как у порога пожарной двери кофейник с чашками, чтобы не расплескались, было вполне реально.

— К чёрту твое кресло, — объявил Кори, оборачиваясь как раз вовремя, чтобы перехватить голодный волчий взгляд подкрадывающегося со спины Микеля. — Если обойдёмся без него, то согласен.

Микель с тоской покосился на расшатанную и старую качалку, но, отдавая дань здравому смыслу, махнул рукой и, обнимая юношу за плечи, вместе с ним выбрался на открытое пространство, выложенное звонкой черепичной листвой.

Синий смог океанического дыхания плыл над городом: Порту закуривал вечернюю трубку, выдыхая кучевые облачка, туманными пятнами загорались мутные глаза фонарей по холмам и низинам, далеко за пределами видимости сияло побережье, гудело шумным ульем, гремело музыкой, распугивая капитанских чаек до утра, и тишина проулков парила в чашках одинокими чаинками, прибиваясь к нагретым краям и оседая на губах.

— А расскажи мне, menino, как ты жил во Франции? — попросил вдруг Микель, усаживаясь половчее и немного оскальзываясь на неровном скате: место ему досталось не такое удобное, как Амстеллу, но он не сетовал, добровольно уступая всё лучшее своему принцу. — Я сперва думал, что ты поведаешь мне про Японию, но и Франция тоже сгодится: ни в одной, ни в другой стране мне побывать так и не довелось.

— Что рассказать? — чуть не поперхнулся от такого вопроса Амстелл, осторожно подхватывая с покрывала, превращённого в многоярусный столик для сумасбродного пикника на крыше, чашку с земляничным чаем и втягивая носом витающий рядышком аромат по-парижски пьяного ликёрного кофе, сваренного лузитанцем. — Мы со стариком исколесили почти всю Францию, я ведь как-то говорил.

— И ты ещё говорил, что жил в Париже, — подхватил Микель — он, оказывается, кое-что запомнил. — Париж вполне сгодится. Ты провёл в нём своё детство?

— Да, — кивнул Амстелл, грея совсем не замёрзшие пальцы о спасительно горячую чашку и почему-то нервничая. — Но в основном то время, что жил в детдоме. То есть не слишком долго — там никого долго не держали, всех быстро раздавали в семьи. Это меня одного не очень-то... брали.

Микель понимающе хмыкнул — не понаслышке был знаком с непростым характером menino.

— Стало быть, старик твой забрал тебя из приюта и увёз бродяжничать по Европе, — подытожил он, придвигая ближе к зависшему и собирающемуся нырнуть в воспоминания с головой мальчишке хрустящие бутерброды со сливочным маслом и дырявым золотистым сыром. — Если ты не возражаешь, я бы с удовольствием послушал о твоих детских днях. Держу пари, ты был хорошеньким мальчиком с курносым носом и рождественскими звёздами в синих глазах. Кстати, Sol, а волосы твои были такими же длинными, или ты решился их отращивать в более сознательном и зрелом возрасте?

— Они были короткими, паршивый извращенец! — огрызнулся Кори. — Меня там стригли, не спрашиваясь моего мнения! Так что педофил вроде тебя никогда бы не позарился!

— А вот тут ты не прав, — как будто бы даже обиделся Тадеуш. — Я извращенец, верно, но отнюдь не педофил, и встреть я тебя в те невинные дни птичьего детства, отношение моё осталось бы на уровне платонической заботы и восхищения. Ну, и я бы терпеливо ждал, пока тебе стукнут заветные… Ладно, не буду лгать: до твоего совершеннолетия я бы не вытерпел всё равно и трахнул бы тебя на подступах к шестнадцати годам. По мне, так этого достаточно для взаимной симпатии, притяжения и пресловутого согласия. Значит, волосы были короткими? И что же ты делал в Париже, маленький зимородок?

— Шатался по окрестностям, — буркнул Кори, кусая губы и понадёжней устраивая ноги на черепичной лесенке, спускающейся к водосточному жёлобу. — Сбегал, когда удавалось. Старался как можно меньше времени проводить в приюте. В них, знаешь ли, хорошо никогда не бывает…

Овеянные задумчивой и созерцательной тишиной кварталы и улочки пер-лашезского кладбища, временами осаждаемые паломниками-туристами, наведывающимися к той или иной знаменитой могиле, по студёному и промозглому ноябрю, вручающему в руки братца-декабря ключи от зимних холодов, были благословенно пусты. Серые двери склепов чернели дождевыми потёками, на замшелых гранитных камнях, усыпанных облетевшими ещё весной чешуйками молодых почек и сорванными ветром сучками, покоились вечнозелёные и вечно цветущие букеты пластиковых роз в деревянных ящичках: ящики подгнивали от сырости, а безжизненные лепестки выгорели за лето под солнечными лучами. Узкие лабиринты, выложенные тяжёлыми бетонными плитами, уводили куда-то вглубь этого царства мёртвых, под сень оголившихся крон, мимо высоких и ровных усыпальниц, чёрных чугунных оград, сбрызнутых индевелой росой и увитых заброшенными паутинками, и каменных клумб с неестественно зелёными стеблями искусственных лилий. Детище Наполеона, последнее пристанище Бальзака и Уайльда, четвёртый кровный брат южного Монпарнасса, северного Монмартра и западного Пасси, восточный город-посмертие, выросший на холме, он не пугал и не отталкивал маленького Кори, а притягивал и привлекал уединением безлюдных авеню, и мальчик в неприглядной серой куртёнке с огромным, безразмерным почти капюшоном, болтающимся за плечами этаким сачком для бабочек, в потёртых джинсах, пожалованных кем-то из попечителей, и таких же поношенных ботинках с чужой холёной ноги уходил бродить среди могил — живой между мёртвых костей, упокоившихся до Судного дня.

Ансельм к тому времени уже умер, но его похоронили не здесь; говоря по правде, Кори не знал, где находится маленькая могилка единственного друга детства, а спросить у воспитателей и учителей так и не удосужился. Он вообще их ни о чём не спрашивал, чужих и непонятных людей, принадлежащих к другой, инопланетной расе и едва ли понимающих, что пытаются до них донести. Однажды осознав, что его слушают и не слышат, Кори навсегда зарёкся разговаривать с воспитателями и учителями, чураясь их и одаряя только звериным рычанием да злобной руганью, если тем вдруг вздумывалось зачем-то до него докопаться.

Сам по себе Кори был мальчиком тихим и мирным, в споры не встревал, отсиживаясь в стороне от сверстников и их, зачастую опасных для жизни, игрищ и забав. Если же к нему пытались лезть — реагировал неадекватно и первым делом бежал от приставучих однолеток прочь, а после, если не помогало и это, превращался в агрессивное и неконтролируемое чудовище, дерущееся не на жизнь, а на смерть, и оставлял на память такие увечья, что вскоре сделался негласным изгоем среди детдомовской детворы.

С Кори не играли и не разговаривали — Ансельм был диковинным исключением, но Ансельм умер, и у Кори больше не осталось никого. Впрочем, его это не угнетало и не печалило: одиночество, давно и прочно сделавшееся единственным спутником, вполне устраивало вдумчивого, странноватого и нелюдимого мальчишку.

Он любил уходить под крыло кладбища Пер-Лашез: мог подолгу стоять, глядя в выветрившиеся от времени, будто ослепшие, пустые глаза каменного ангела, затянутые мраморным бельмом, гладить холодные перья высеченных рукой неизвестного скульптора крыльев, иногда присаживаясь на ледяной постамент и просиживая под чужой чуткой защитой полчаса, а то и час. Смотрел, как мимо проходят одинаковыми тенями цветасто одетые люди, иные — нарочито радостные, словно отмахивающиеся от единого для всех и каждого конца, а иные — подавленно притихшие, постигающие тленность бытия и погруженные в эту печаль с головой.

Печаль витала в воздухе над тенистым кладбищем, и город мёртвых с гранитными куполами, красочными витражами, замшелыми крышами и состаренными патиной времени надгробиями с тихим шорохом гнал по дорожкам заржавленную по третьему месяцу осени листву, задувая под вязаные шарфы и заставляя прохожих ускорять шаг. Зелёные и синие литые таблички с кованым узором, гласящие «Avenue Principale, 1-e Division» и «Chemin du Tertre, 48-e Division», уже привычно проплывали мимо, подсказывая Кори, в какой из частей кладбища он сейчас находится, и он не глядя шествовал мимо бюста суровой мадам, провожающей всех гостей ничего не выражающим каменелым взглядом, и фигуры коленопреклонённой девы с длинными косами, так основательно позеленевшей, что напоминала русалку. Поднимался по крутым ступеням, бездумно ведя пальцами по полированным стенкам цветочных клумб, и усаживался передохнуть на плиты чьей-нибудь заброшенной могилы или гостеприимный порожек запечатанного склепа.

На территории Пер-Лашез его никто не трогал, никто ни о чём не спрашивал, и Кори это место полюбилось, оставив за собой немногочисленные приятные воспоминания: для иных кладбище — это смерть, но для Амстелла смерть навсегда переплелась с яблонями, клонящимися до земли гнутыми ветвями под тяжестью плодов, а гранитные плиты пробуждали в душе лишь умиротворение и покой.

Иногда он бродил среди могил, разглядывая дарственные таблички: французы проявили творческий подход и здесь, с лёгкого и шутливого нрава, славящегося беспечным отношением даже ко смерти, украсив иные из них позолоченными фигурками ангелов, иные — схематичными пейзажами городских крыш, а иные — вылепленными из гипса пионами и макетами парусников, уходящих в дальнее плавание.

Добравшись до центра кладбища, можно было увидеть здание крематория с грозными трубами, торчащими позади храма, своим фронтоном, колоннами и изукрашенным бронзой куполом напоминающего византийские дворцы — впрочем, с древней архитектурой Кори в те времена знаком ещё не был и осмысленного определения для этого строения подобрать не мог. Тем не менее трубы его порядком пугали: они были чёрными, и казалось, что их навершия открывают невидимые двери, уводящие прямо в иной мир.

Рядом с крематорием обретался и колумбарий, где хранились урны с прахом, и Кори, время от времени сворачивая к нему, мог подолгу расхаживать вдоль ячеек-сот, в каждой из которых покоились чьи-нибудь сожжённые останки. Соты занимали всё пространство, места не хватало, и в колумбарии организовали подземные галереи, куда при желании можно было спуститься, но они почему-то пугали Кори, и он старательно обходил подземелья стороной.

Если покинуть город мертвецов с их урнами, склепными домовинами и крестными могилами, застывшими под присмотром платанов, вязов, дубов, лип и декоративных пихт, выйдя через узенькие ворота, сбегающие затёртыми от времени ступенями, кривыми и извилистыми, то окажешься в закоулке, запрятанном между этажным домом и невзрачным стальным заборчиком. За этим забором Кори одним ничем не примечательным летним днём обнаружил чудесный парк, больше похожий на одичавший лес. Названия парку мальчишка не знал, но выучил, что открывается тот около восьми утра по будням и ближе к девяти в выходные — правда, в выходные дни там порой бывало чересчур людно, и тогда Кори парка избегал, но с понедельника по пятницу, если удавалось улизнуть из своей сиротской обители, он любил прятаться в нём от любопытных людских глаз. Волосы у него хоть и были короткими, а норовили то и дело отрасти; состригать их Кори давался лишь со страшным боем, и в конце концов ухаживающие за детьми нянечки оставили его в покое, позволяя странному мальчишке сберечь густую иссинюю гриву, и чем длиннее она становилась, тем больше притягивала восхищённо-удивлённых взглядов, за которыми следовал невысказанный гендерный вопрос.

Кори от безмолвных гендерных вопросов нырял в заросли природного сада и, быстро миновав просторные дорожки, мощённые плиткой, углублялся в царство сорных трав и полевых цветов, не тронутых человеческой рукой и отпущенных расти на свободе точно так же, как и его волосы. Чуть дальше его встречал тенистый пруд, заросший кувшинками и затянутый изумрудной ряской, и вот там, в буйстве разнотравья, опоясывающего чёрную гладь зеркальной воды, Кори останавливался, усаживаясь на берегу и гипнотизируя слюдяные оконца в малахитовой оправе зачарованным взглядом.

Закрывался садик в разное время года по-разному, в зависимости от захода солнца: летом мог простоять открытым до десяти вечера, зимой провожал последних посетителей около шести часов после полудня, но Кори с часами работы не считался, без труда перебираясь при необходимости через не такую уж высокую ограду.

Париж знал своё одинокое дитя и оберегал, поднося на ладони тайные уголки и провожая маленького Кори самыми пустынными тропинками: понимал, что тот не жалует шумное общество, и с деликатностью легкомысленного мсье, влюблённого в ветер, не настаивал на нём, уважая чужое уединение. По весне, цветущим апрелем, братающимся со знойным маем, он дарил ему соцветия каштановых свеч, летом — тенистые аллеи и тихие пруды, осенью — карминные брызги ягодных тисов, золото буков и кедровые шишки, а зимой — узоры на запотевших приютских окнах, чтобы длинноволосый мальчик, пророщенный на семечках Европы и Востока, мог первым полюбоваться искристым снежным полотном.

Вопреки всему, в Париже Кори был совсем не так и несчастен, как о нём думали окружающие люди.

— Значит, ты не жаловал в детстве шумные компании, Flor de lírio? — уточнил Микель с неприкрытым ликованием на ухмыляющемся лице. — И большую часть времени оставался одиночкой?

— Я и сейчас их не жалую, — откликнулся Кори, допивая остатки остывшего чая и глядя, как на небе медленно, одна за другой, прорезаются дрожащие блёстки несмелых звёзд.

— Твой Париж — замечательный город, — немного подумав, сказал ему Микель, откидываясь спиной на чердачную стену и вытягивая поудобнее ноги. — Не знаю, каков он у других, но, веришь, мальчик мой, я хотел бы, чтобы однажды ты смог мне его показать. Именно свой, ни на что не похожий, с кладбищем и стареньким садом. Я бы посмотрел и вдохнул его. Впитал бы душой, чтобы лучше тебя понять. Если только когда-нибудь это получится… — Он замолчал, а затем вдруг, резко перескакивая с одного на другое и вырываясь из чужой меланхолии в объятья своей привычной жизнерадостности, неожиданно поведал: — А ещё я всегда хотел посмотреть у вас пару местечек, menino. Они меня привлекают до сих пор своей исключительностью.

— Что же это за места? — с подозрением поинтересовался Кори. И добавил резонное: — Наверняка ничего хорошего, раз это ты.

— Опять ты пытаешься меня обидеть, — ничуть не уязвлённый этим замечанием, полез в карман за сигаретами Микель. — А места, между прочим, самые что ни на есть туристические и культурные. Во-первых, menino, это Музей магии.

— Музей магии?.. — удивлённо переспросил Кори — он и не знал, что у них такой есть.

— Именно, — кивнул Микель, подставляя лицо срывающемуся с неба морскому ветру, ныряющему смешливым самоубийцей в прорези извилистых улочек и вдребезги разбивающемуся о мостовую. — Я читал, что он находится в подвале старинного особняка маркиза де Сада. Кстати, тебе известно, кто такой этот маркиз?

— Известно, — огрызнулся Кори, чуя, куда пытается уйти их разговор. — Дальше давай про свой музей!

— Как пожелаешь, — Микель пожал плечами, откладывая в долгий ящик принятого в штыки де Сада с пометкой «открыть при первом удобном случае», и повёл дальше свою болтовню: — В музее этом хранится куча магического реквизита, как современного, так и семнадцатого-восемнадцатого веков. Говорят, его можно даже опробовать при желании — не весь, но кое-что из него. Это настоящий рай и альма-матер для любого иллюзиониста: у них имеются и оптические обманки, и гравюры, и афиши, так или иначе связанные с магией, и оборудование для проведения различных фокусов — кстати, иногда они устраивают целые сеансы. Видишь, мальчик мой, интерес мой оказался вполне безобидным, и ты сам, уверен, с удовольствием составил бы мне компанию в посещении подобного места.

— Ладно, — всё ещё недоверчиво, но уже мягче ответил ему Амстелл. — А со вторым местом что не так?

— Со вторым? — Микель вскинул гибкие брови, отыгравшие на лбу короткое па муленружского канкана. — С ним тоже всё в порядке… как будто бы. Не уверен, что оно придется тебе по душе, но я всегда грезил на это поглазеть. В конце концов, не в каждом городе имеется настоящее жуткое подземелье. Я говорю про ваши знаменитые катакомбы, Flor de lírio. Ты ведь знаешь их историю? — получив от Кори неуверенное покачивание головой, Микель поставил вопрос иначе: — Но хотя бы слышал о них?

Получив на это утвердительный кивок, он продолжал:

— Говорят, что в округе Парижа добывали камень для городского строительства, сперва на одном берегу Сены, затем на другом, потом углубились под землю, потому что на поверхности запасы иссякали, а камня требовалось всё больше, и в один прекрасный миг вдруг оказалось, что город накрыл собой сеть извилистых туннелей-ходов, ставших впоследствии прибежищем криминальных личностей и плацдармом для шпионских игр. Время от времени эти туннели проседали, унося с собой целые здания, так что в конце концов их укрепили, превратив из страшного парижского дна в национальное достояние. Где-то там же имеются и галереи с человеческими останками: у вас всегда было туго с городскими кладбищами, и мертвецов свозили в подземные оссусарии… но я был уверен, что тебе и без меня всё это известно, мальчик мой.

— Откуда мне должно быть это известно? — оскорблённо проворчал Кори. — Мне, кажется, восемь лет исполнилось, когда мы покинули Париж! Мотались по разным городам, пока не уехали из Франции насовсем. Мне в то время не до катакомб было. Как только старик увёз меня из приюта, начались вечные переезды, а я только и успевал, что учить новые языки.

— Благо что ты не очень разговорчив, мой юный космополит, — понимающе хмыкнул Микель, окидывая мальчишку долгим заинтересованным взглядом, в котором явственно читалось желание утащить куда-нибудь с крыши, во второй раз предъявляя свои на него права. — Думаю, обучение проходило ускоренным курсом. Главное было — усвоить «да», «нет» и «пошёл к чёрту», так ведь?

— Сейчас ты полетишь к чёрту с этой крыши, — пообещал ему Кори, предупреждая дальнейшие издевательства. — Мне даже не нужно учить ваш португальский, чтобы спихнуть тебя с неё.

— Смелое заявление, — согласился Микель, прикидывая расстояние до поблёскивающей внизу брусчатки и оценивая его как вполне костеломное. — Но пустое: ты этого не сделаешь, Sol. Тебе будет без меня очень скучно. Так что оставь эти бессмысленные угрозы и пойдем-ка…

— Нет! — выпалил Кори, остро предчувствующий, что последует за этой речью лузитанца, если только согласиться покинуть безопасную своей ненадёжностью крышу, и отчего-то до ужаса напуганный завязывающимся в животе сладким томлением. — Никуда я с тобой не пойду, ясно? Мне и здесь неплохо.

К его удивлению, Микель не стал настаивать, а покладисто согласился, обхватывая юношу за плечи и попутно роняя сахарницу, ринувшуюся вниз и устроившую короткий летний снегопад перед тем, как расколоться вдребезги о поджидавшую твердь. Притянул к себе, поудобнее устраивая на груди, и прошептал, касаясь кромки уха протабаченными губами:

— Как пожелаешь, Flor de lírio. Побудем здесь до полночного часа, а там мне всё равно придётся оставить тебя до утра, ведь так?.. Хочешь ещё чашечку чая?

И Кори, ощущая тепло, льющееся от его груди и опаляющее не хуже январской батареи, сбивчиво кивнул, позволяя мужским рукам потянуться, похозяйничать, подхватить чайник с отведённого ему черепичного яруса и вернуться обратно с чашкой подстывшего вечернего уюта, который умело творил один только этот лузитанский чудак, полюбившийся и прикипевший к одинокому и нелюдимому сердцу.

Chapter Text

Бархат шипованных простыней,
чёрные розы, постель, ты — на ней.
Город — крадущийся оцелот,
Нас друг у друга с рассветом крадёт.
Дым фонарей над парящим дворцом —
морфий Морфея,
несбыточный сон.

За четверть часа до пришествия космического Океана Кори убрался с осиротевшей крыши: покидал все чашки и кофейник с чайником в плед и, недолго думая, ухватил тот за четыре конца, сворачивая в узел. Остатки чайной заварки и кофейной гущи мгновенно потекли, рисуя на черепице и дощатом полу захламленного чердака густые и липкие дорожки, но юноше было не до того — он, дотащив всё это «богатство» до кухни, вывернул в раковину посуду, а тряпицу, пару раз стряхнув в подъезде, зашвырнул в барабанный зев стиральной машины.

Гость, появляющийся в полночь под покровом лилового неба в турмалиновых звёздах, пугал сегодня как никогда прежде, и встречать его инфернальную персону, возясь по локоть в раковине с грязной посудой, совершенно не годилось. Кори и без того чувствовал себя слишком уязвимо, и это ощущение с трудом удавалось вытравить, только намертво вцепившись в рукоять фалькаты — та придавала крупицу необъяснимой уверенности, хотя юноша толком и не умел ей пользоваться.

Ни фалькатой, ни уверенностью.

Памятуя о высказанной сгоряча при последней их встрече просьбе, Кори прекрасно понимал, что сегодня к нему заявятся со строго определённой целью, и от этого под ложечкой всё завязывалось в волнующий узел. Ему и хотелось, и было страшно, и никак не удавалось разобрать, какое из этих двух чувств пересиливало.

В конце концов Амстелл, еле удерживая себя от очередного порыва сбежать на потусторонние улицы, чтобы в сотый раз затеять полуночные догонялки с неясным исходом, обречённо возвратился к себе в комнату, крепко стискивая пальцами чёрную полированную рукоять иберийского меча.

Покосился на пробудившуюся химеру, что-то неразборчиво выщёлкивающую на своём, химерьем, да позвякивающую впаянным в клюв кольцом, выглянул за расшторенное окно, где струился мягкий розоватый свет, и, заслышав на улице лёгкую поступь знакомых шагов, не смог и дальше стоять истуканом подле собственной кровати, прожигающей глаза белым холстом простыней — вылетел в прихожую, распахивая дверь и замирая посреди тёмной подъездной клети.

Лузитанец, которому даже дверь не требовалась, чтобы проникнуть в чужое жилище, с зашитой под кожу учтивостью обозначил своё присутствие коротким стуком по дверной притолоке, а затем в его пальцах звякнула связка одолженных на время ключей, и один из них скрежетнул в замочной скважине, поворачиваясь на два оборота.

Кори сделал глубокий вдох, но так и не смог сдвинуться с места, когда на пороге возник Микель Тадеуш из тёмного города — как всегда безупречный, в длиннополом сюртуке и чёрных брюках, с новой шляпой-цилиндром, пришедшей взамен утерянной. Из-под отворотов сюртука выглядывала шёлковая рубашка приглушённого оттенка белого вина, а в руках у лузитанца красовалась давешняя трость с египетским набалдашником и потрясшая Кори охапка кроваво-красных цветов.

— Мальчик мой… — произнёс Микель, осекаясь на половине шага и окидывая напряжённо подобравшегося юношу удивлённым взглядом. Добравшись до фалькаты и остановившись на ней, он спросил: — Что-то случилось?

— Случилось, — резко выдохнул Кори, стискивая губы в тонкую ниточку. — Случился ты. Держись от меня подальше, предупреждаю сразу.

— Но почему?.. — окончательно теряясь в скачках переменчивого характера непредсказуемого мальчишки, удивился лузитанец, ожидавший чего угодно, но только не такого холодного — ледяного почти — приёма. — Объясни мне, Príncipe! Что я сделал не так?

— Пока — ничего, — отрезал Амстелл, на всякий случай придерживая ножны иберийского меча, чтобы в любой момент обнажить хищное лезвие. — Но явно собираешься.

Тадеуш оглядел юношеские руки, до побелевших суставов сдавившие кривозубый меч, и аспидная тень пробежалась по его лицу, по белой инфернальной кости, проступающей из-под кожи неуловимой скелетной маской, замирая под полами новенькой блестящей шляпы и оседая недобрым налётом у нижних век. Перекинув цветы из одной руки в другую и устраивая их поудобнее у локтевого сгиба, он снова спросил, изо всех сил стараясь соблюдать вежливость и приличия:

— Разве ты успел уже позабыть, что сам попросил меня об этом? Или днём произошло что-то неприятное, рассорившее нас с тобой?

— Ничего не произошло, — прекрасно сознавая, какую дурь несёт, но нисколько этого не смущаясь, выговорил Кори, давно уже для себя самого усвоивший, что всё равно никогда не отдастся Микелю по-хорошему. — Всё я помню. И что с того?

— Если это очередная игра, bebê, — почти угадал Микель, за непродолжительное время их знакомства немного научившийся разбираться в хитросплетениях сложной подростковой души, — то я охотно в неё сыграю. Только вот не переусердствуй и не поранься, когда будешь защищаться. Острые предметы имеют печальное свойство иногда резать и своих владельцев. Ну, что скажешь? Ты желаешь поединок или желаешь необременительное и приятное свидание?

Выбор был бы очевиден для всех, кроме Амстелла. Он, отступая на полшага назад и чувствуя, как давят со всех сторон тесные стены дряхлого домика, сковывающие движения, вынужденно попятился обратно в квартиру, скаля белоснежные зубы и сообщая всё ещё уверенному, что это такой своеобразный флирт, мужчине:

— Никто с тобой в игры не играет. Не приближайся, я сказал! Ты меня плохо понял?

Тадеуш перешагнул порог, прислонил трость к стене у самой двери и, отложив невостребованные цветы на обувные полки, полез в карманы за куревом, демонстративно игнорируя угрозу. А после, под бешеным взглядом озлобленного Амстелла, уже из одной только обиды готового наброситься на него, неспешно подпалил чадящую горькой лимонной цедрой сигарету и вкрадчиво поинтересовался:

— Напомни мне, если я вдруг ошибаюсь: уже перед самым рассветом ты признался мне, что мы с тобой были близки. То есть, говоря простым и понятным языком, я тебя трахал, и ты уже больше не девственник. Ладно, пусть этот «я» был несколько… иной «я», и признаюсь, что мне с трудом удалось пережить связанный с этим ревностный приступ, но сейчас всё вышесказанное означает только одно: ты уже не невинен и знаешь, как это происходит, а значит, не должен вести себя подобным образом. В чём же дело? Ты мне соврал или что? Объясни мне, Príncipe, к чему весь этот фарс и драма с холодным оружием?

— Какая тебе разница? — скрипнул зубами Кори. — Да почему я перед тобой отчитываться должен? Бесит! Сказал же, чтобы ты не подходил! Что ещё я должен тебе объяснять?!

— Всё? — демонстративно вскинув брови, предположил Микель Тадеуш, до крайности раздражённый происходящим. — Я полагаю, ты должен объяснить мне всё, если не хочешь, чтобы эта ночь закончилась для тебя самым печальным образом, мальчик. Мне казалось, что после всего, что нам довелось вдвоём пережить, ты не будешь от меня отшатываться, будто от чумного. Так что же с тобой сегодня творится?

Кори и сам не знал, что с ним творится и почему он настолько боится подпускать к себе инфернальную ипостась лузитанца, но это был именно страх: полуночный Микель после инцидента в Старой тюрьме воспринимался не вполне человеком, он носил в своём сердце проклятье гораздо дольше, чем сам Амстелл, только хлебнувший отравленного зелья, и способности его потрясали, обращая полученную в обмен на половину жизненных лет силу и ловкость в полнейшее ничто. У Микеля Тадеуша имелся в помощниках-фамильярах целый выводок ядовитых змей, Микель Тадеуш просачивался сквозь предметы, точно призрак или фантом, ему подчинялись стихии, он мог играючи взобраться по воздуху на колокольню Клеригуша; за Микелем Тадеушем шлейфом тянулась густая испепеляющая тьма, и у Кори в висках набатом колотилась паника, заставляя искать спасение в последнем доступном средстве, в холодной стали доставшегося вместе с колдовским снадобьем меча. Он не хотел и думать о том, чтобы ранить Микеля, но до смерти страшился близости с ним, и пустые угрозы сами срывались одна за другой с языка.

— Не твоё собачье дело, — выдохнул он, чеканя каждое слово и понимая, что этого ему уже точно не простят. — Не твоё дело, что со мной творится! Катись отсюда к дьяволу!

И, прибегая к крайним мерам, сдёрнул с ржавой изогнутой фалькаты ножны и отшвырнул их в сторону.

Микель проследил, как кожаные ножны со стуком упали на пол и замерли у расшатанного плинтуса, оставаясь лежать невзрачной змеиной шкуркой, сброшенной за изношенностью. Схлынул с лица, делаясь совершенно серым, мертвенно-землистым на кожу и хищнозверым на глаза, а губы, ещё мгновение назад пытавшиеся удерживать ласковую улыбку, решительно избавились от неё, не оставив и зачатков дружелюбия: переломили только зажжённую сигарету и сплюнули её на пол, где каблук затоптал тлеющий окурок. Он потянулся назад, пошарил рукой у стены, куда совсем недавно отставил свою трость, и, отыскав стальное навершие с головой египетского божка, поудобнее устроил её в ладони, понимая, что другого оружия против фалькаты здесь не имеется.

— Я помню, что ты помог мне выбраться из Старой тюрьмы, юноша, — тихо и весомо произнес он, делая вперёд твёрдый шаг, и ещё один, и ещё, вынуждая Кори в ужасе отступать. — Но не знаю, с чего ты возомнил, будто стал после этого сильнее и способнее меня, настолько, чтобы открыто бросать мне вызов. Однако, если очень хочется — изволь, я его приму.

Кори ощутил под ногами порожек и, аккуратно его перешагнув, очутился в собственной комнате, где пространства для манёвров было ещё меньше. Тадеуш, понимая, что загоняет его в ловушку, по-акульи оскалился, приготовившись к тому, чтобы положить конец этим бессмысленным танцам в полночных сумерках. Уже почти протянул навстречу руку, наивно надеясь разрешить ситуацию по-доброму и рассчитывая отобрать опасную стальную игрушку, но в этот момент Амстелла совсем переклинило: за оскалом, стирающим с лица лузитанца всё человеческое, ему привиделось то самое неконтролируемое чудовище, которое едва не прикончило их обоих в Старой тюрьме.

Лезвие фалькаты со свистом рубануло воздух, чуть не срезав верхушку блестящей шляпы-цилиндра — рубануло заведомо мимо, почти на добрых полметра выше нужного, — и Микель, успевший уклониться от этого не опасного, но упреждающего выпада, окончательно понял, что свести их стычку к шутке не получится.

— В чём твоя проблема?! — прорычал он, в раздражении срывая цилиндр с головы и отшвыривая его прочь, как досадную помеху. — Ещё совсем недавно ты был так отзывчив, а сегодня даже не даёшь к тебе притронуться! Твои игры сводят меня с ума, дерзкий и невыносимый мальчишка!

— Не приближайся!.. — только и смог, что взвыть Кори. — Не подходи! — уже практически взмолился он, выставив перед собой фалькату, как последнее спасительное средство.

— Я тебе не нравлюсь? — с затаённой страшной обидой предположил Микель. — Ты предпочитаешь другого «меня», раз уж тот «я» первым добился с тобой близости?.. Клянусь, я готов прикончить его за одно только это!

— Что ты несёшь?! — пробормотал неспособный признаться в своём страхе Амстелл, сбегая от него через кровать к окну и обратно, по замкнутому цирковому кругу, по спальной гладиаторской арене. — Что ты, блядь, несёшь?! Просто стой где стоишь!

— И что в этом толку? — огрызнулся Микель, с некоторой осторожностью — а потому и без особого успеха — пытаясь его изловить. — Что толку стоять мне на одном месте, когда я не за этим к тебе пришёл? Ты хочешь, чтобы я простоял истуканом всю ночь, не прикоснувшись к тебе и пальцем? Ты издеваешься, menino?

Когда он в очередной раз выпростал руку, намереваясь ухватить мальчишку за шиворот или за волосы, обезумевший от ужаса Кори обернулся к нему диким зверем и, сузив миндалевидные злые глаза, кособоко махнул фалькатой, а лузитанец — видно, по инерции, — тут же подставил трость, и режущая кромка меча натолкнулась на препятствие, оставив глубокую насечку, но перерубить стальной стержень не смогла.

— Ах, вот оно как?! — хлебнул воздуха распахнутым ртом Тадеуш, задыхаясь от возмущения, и замешкавшийся на мгновение Амстелл получил ответный удар тростью такой силы, что отлетел к письменному столу, врезаясь в него и скидывая на пол все учебники. Их стычка незаметно перерастала в настоящую, нешуточную драку, и от этого страх не просто никуда не девался, но ещё и заметно крепчал с каждой секундой.

Напоровшись на спинку стула, Кори покачнулся и едва успел снова выставить фалькату. Микель двигался быстро, почти молниеносно, и юноша со всей своей ловкостью и силой, полученными вместе с испитым проклятьем, едва поспевал за ним, краем сознания задумываясь: а какой же мощи зелье должно было достаться этому человеку и чем он расплатился за него?

— Ты хочешь, чтобы я взялся за тебя всерьёз? — с очень тяжёлым стальным взглядом медленно произнёс Микель, в бешенстве отшвыривая трость — оказывается, она ему мешала, а вовсе не пособствовала, и Кори, осознавшего этот маленький факт, окатило холодом с макушки и до самых пят. — Ты пожалеешь об этом, я тебе обещаю. Я могу быть не только учтивым, и тебе это прекрасно известно.

Кори не сомневался — он, как никто другой, знал, на что способен инфернальный лузитанец, и его ужас перерос в истерику, в безумие дикой лошади, напуганной револьверным выстрелом и сломя голову несущейся через все препятствия, через бурьян, ухабы и баррикады.

Чудом изловчившись и вывернувшись из-под его руки, он отскочил обратно к изголовью кровати, заметавшись по комнате, точно бешеная и неприрученная шиншилла, запертая в картонной коробке, а рука Тадеуша схватила пустоту и мазнула по столу, скидывая с него остатки письменных принадлежностей.

— Чёрт! — ругнулся Тадеуш, разворачиваясь к нему и снова вынуждая убегать: ногами по подушке, по одеялу, роняя все подворачивающиеся под руки и под ноги предметы; Кори нелепо и смехотворно отмахивался от него фалькатой, уже не опасаясь ранить и понимая, что его не то что ранить — даже оцарапать навряд ли получится. Хотел было рвануть к двери — Микель тут же опередил, преграждая путь, и Кори поспешно отпрянул назад, к бельевому шкафу и кровати, укрываясь за первым и перепрыгивая через последнюю. Чуть не споткнулся, запутавшись правой ногой в простынях, еле устоял на левой и едва не рухнул ничком на своё же собственное оружие.

— Неужели тебе взаправду нравятся такие небезопасные игры, Príncipe? — взволнованно спросил его растерявший остатки благоразумия Тадеуш, улыбаясь во весь рот и округлив безумные глаза с угольной точкой сузившегося от ярости зрачка. Он его настиг, изловил, прижал к стене, одной рукой удерживая запястье с фалькатой и сдавливая так, что пальцы сами норовили бессильно разжаться, а другой — подбираясь к беззащитной шее. В его улыбке было столько нездорового азарта, что Кори, глядя на него, не был уверен, что, одержи Микель победу, не захочет причинить ему какого-нибудь изощрённого вреда. И от этих мыслей движения становились угловатыми, рваными, паническими, а поединок — если можно так было окрестить их мышиную возню — делался для мальчишки по-настоящему опасным, наполняясь новым смыслом с простым и незамысловатым названием: «Страх».

— Я тебе велел не приближаться! — прошипел Кори, брыкаясь, извиваясь всё той же дикой шиншиллой, вёрткой и жидкой, утекающей буквально сквозь пальцы. Он напряг из последних сил руки в пружинистых сухожилиях и кое-как сумел отпихнуть навалившегося всем своим весом мужчину. Быстро вскинул фалькату, наивно надеясь, что одного только её наличия хватит, чтобы удерживать Микеля на безопасном расстоянии.

— А если ты умудришься меня поранить, meu tesouro? — шутливо и играюче, безо всякого напряжения спросил Тадеуш, танцуя с ним это дикое танго нуэво, где ни одно движение не могло быть заранее предугадано. — Или, хуже того, лишишь какой-нибудь конечности? Ты себя за это сможешь после простить, мой боевой мальчик?

— Пошёл ты! — огрызнулся Кори, протанцевав с ним целый круг и, к величайшей своей радости, оказавшись наконец-то напротив двери. Как только у плеча замаячил чёрный проём с колышущейся ночнистой мглой, он нырнул туда, пронёсся по коридору и вылетел в подъезд, надеясь добраться до парадного входа и очутиться на улице, где будет не в пример просторнее и легче, но не успел: Микель Тадеуш прекратил ласковые игры в кошки-мышки и шагнул прямо сквозь стену, предпочтя предусмотрительно преградить дорогу, чем гоняться после за неуловимым беглецом по извилистым городским закоулкам.

— Решил снова от меня сбежать? — хмуро и с явственной угрозой спросил он, чернея линией плотно сжатых губ. — Сколько можно, дрянной мальчишка? Я думал, мне больше не придётся терпеть этих твоих выходок!..

Договорить ему не дали: Кори, привыкший, что Микель легко и непринуждённо уходит от любого выпада, рубанул наискось фалькатой — даже не по нему, а куда-то вбок, рассекая воздух, но лузитанец, вместо того, чтобы дать ей спокойно завершить свой упреждающий манёвр, неожиданно вскинул оголённую руку, подставляя под этот косой удар. На долю раздробленного мгновения Кори ощутил ледяной ужас, окатывающий с головы до ног, когда понял, что ладонь мужчины открыта и безоружна. Широко распахнул глаза, попытался что-то крикнуть, попытался неумело и криво увести лезвие прочь, как вдруг ощутил то ровно в тисках засевшим. Вскинулся, потрясённо уставившись на Микеля — как никогда серьёзного и злого, — и перевёл взгляд на его пальцы, ухватившие иберийский меч за самую смертоносную кромку, иззубренную и ржавую.

По руке лузитанца тут же потекла тоненькой струйкой густая багряная кровь, окропляя массивные печати перстней и срываясь на пол тягучими каплями, и у Кори сами собой разжались пальцы, заходясь дрожью и выпуская фалькату. Он отступил на два шага, беспомощно роняя руки, раскрыл рот и безмолвно закрыл, так и не сумев выдавить из себя ни слова.

Тадеуш немного подержал иберийский меч в пораненных пальцах, оглядывая с брезгливостью и неприязнью, покачал им, примериваясь, а затем отшвырнул подальше, где тот со звоном повстречался с плесневелой подъездной стеной. Стряхнул разлетевшиеся бисером винные капли и, не сводя глаз с мальчишки, шагнул к нему, теперь уже не получая ни малейшей попытки сбежать или затеять очередную драку.

— Идём, — велел, заталкивая несопротивляющегося Амстелла обратно в квартиру и плотно прикрывая за собой дверь. — Поигрались, и хватит. Надеюсь, на этом твои буйства закончились, Príncipe.

Кори попятился и прижался спиной к переборке между двумя комнатами, замирая под гнётом нависшего над ним лузитанца и не сводя зачарованного взгляда с его окровавленных пальцев, по которым сочилось на пол липким и бурым. Потом снова поднял лицо, встречаясь глаза в глаза с инфернальным мужчиной и чувствуя, как в груди всё надрывается душевной болью за причинённую тому боль физическую.

Язык и рот Амстелла не жаловали слова извинения, старались не пробовать их на вкус, а потому не сумели выдавить и теперь, когда те особенно были нужны. Вместо этого он, осторожно и скованно потянувшись, ухватил Микеля за обагрённый кровью рукав, подтаскивая к себе его руку и стискивая запястье.

— Тебя бы следовало хорошенько наказать за оказанный мне приём, — произнёс Микель с лёгкой печалью в голосе. — Однако же…

Он помолчал, а затем подхватил с обувного шкафчика брошенный на нём букет багряных роз, оставляя на шипастых стеблях, резных листьях и бархатных лепестках отпечатки своей крови, и протянул его мальчишке, вручая в ошарашенные руки разом всю охапку.

— Это тебе, meu céu, — как ни в чём не бывало сказал, заставляя голову Кори идти кру́гом и от выданного даром прощения, и от эфирного аромата цветочных масел. — Надеюсь, им удастся нас с тобой примирить.

У Амстелла дрогнули губы, и он впился в предательскую плоть зубами, вонзая их до ссадин и трещинок. Стиснул букет, понял, что чудовищем неожиданно оказался сегодня он сам, и ткнулся лбом Микелю в плечо, чувствуя, как рука мужчины тоже в ответ обхватывает за плечи и притягивает ближе, вжимая в грудь и оставляя на лопатках новые кровавые мазки.

Тогда Кори наконец хрипло выдохнул, сгорая от невыносимого стыда:

— Твои пальцы…

— Заживут, — перебил его Тадеуш. — Это всего лишь кровь, мальчик мой. У меня её много. Пара-другая капель ничего не решит. — И добавил, вкрадчиво и с нажимом: — Я хотел, чтобы ты подарил мне эту ночь. Чтобы ты подарил мне всего себя, как уже сделал это совсем недавно — ведь сделал же, или твои слова мне только померещились предрассветной иллюзией?..

Кори придушенно кивнул, прижимаясь щекой к гладкому шёлку рубашки и вдыхая аромат турмалиновых звёзд и одеколона из далёких неведомых стран, а розы осыпа́лись лепестками, кололись острыми иглами, резали руки, и он позволял шипам впиваться как можно глубже, упиваясь этой болью и хотя бы так расплачиваясь перед Микелем за то, что натворил.

Его аккуратно и мягко повели за собой в укрытую мраком комнату и усадили на постель, готовясь всю ночь до рассвета рисовать на белоснежном полотне, скраденном синевой, развратные картины. Высокая шляпа Микеля, сброшенная в начале их сумасбродного поединка, мирно покоилась под окном, туда же полетели один за другим увесистые перстни, с камнями и простые, из драгоценного металла, чем-то мешающие мужчине в предстоящем таинстве, а сюртук, спущенный с плеч, стёк грудой вулканического пепла на пол у кроватных ножек.

Тадеуш был безупречен, идеально выбрит и тщательно причёсан, а рубашка цвета «шампань» сидела на стройной фигуре как литая, и лишь вездесущие пятна крови, успевшие расцветить всё вокруг обвиняющим пурпуром, красовались теперь и на ней. Он медленно поднял руку и запустил пятерню в мальчишеские волосы, небрежно перехваченные после душа старенькой и растянутой резинкой, высвобождая их из плена и отпуская вольготно струиться по плечам. Склонился над Амстеллом, коснулся губами искусанных губ, размыкая и проскальзывая в горячий рот языком, и толкнул его в объятья простыней, забираясь следом.

Розы, терзавшие шипами тонкие руки, выпали из них, беспорядочно рассыпались по постели, разрушив букет и превратившись в рубиновую оправу, а нависший над испуганным и одеревеневшим мальчишкой Микель огладил пальцами его щёки, оставляя чёрно-рудые мазки и на них.

— Я причинил тебе боль в наш первый раз? — предположил он, непонимающе вглядываясь в его лицо. — Тебе не понравилось?.. Мне всё ещё хотелось бы узнать, что с тобой творится, bebê.

Кори попытался отвести взгляд, сообразил, что ничего не выйдет, сокрушённо засопел и наконец признался, стараясь говорить так честно, как только мог:

— Я знаю, что вы оба — это один человек, и ты как будто бы знаешь тоже, но… В чём-то вы совершенно друг от друга отличаетесь, и мне не всегда удаётся воспринимать вас двоих одним целым. Тот ты, что приходит днём, не совсем такой, как ты, появляющийся ночью… Да пойми же ты, каково это всё для меня!

— Но тебе было со мной хорошо? — не отставал Тадеуш, самым бессовестным образом проигнорировав излитые перед ним душевные терзания. — Если да, то просто расслабься: я не разочарую тебя и сейчас.

— Ты редкостный кретин, — огрызнулся Кори, еле сдерживая дрожь в трясущихся руках. — И говорить с тобой бесполезно.

— Отнюдь, — возразил ему Микель. И, склонившись, пошарил по полу, подхватывая сюртук и выворачивая под удивлённым взглядом мальчишки правый карман, пока не извлёк на скупой ночной свет тяжёлую связку доверенных ему ключей. — Эта вещица, Príncipe, стала для меня своего рода философским камнем, и когда я смотрю на неё, то понимаю, что каждое твоё слово — правда. И уж если это очевидно даже для меня, то для тебя и подавно должно быть таковым. Выходит, что единственная проблема — это твоё смятение. Слишком смешная причина, чтобы относиться к ней всерьёз, тебе так не кажется?

— Не кажется! — прорычал Кори. — И это не единственная причина!

— А что же ещё?.. — нахмурился Тадеуш, ни черта-то не способный проявить хоть толику эмпатии. — Что ещё тебе мешает, мой принц?

— Ты себя видел?! — возмущённо взвыл под ним Амстелл, кривя губы от унизительных откровений, на которые его вынудили. — Ты меня пугаешь, сука, до чёртиков! Ты же монстр какой-то…

— Ты тоже, — перебил его быстро лузитанец. И, поймав на себе изумлённый мальчишеский взгляд, резонно пояснил: — Ты теперь такой же монстр, как и я, menino, разве что помоложе и послабее. Неужто ты до сих пор этого не понял?

Спорить с его словами, по-своему скотскими и резкими, но по-своему — безукоризненно верными и правильными, у Кори почему-то не получалось. Он угрюмо поёрзал на постели, улавливая, как в ямочку у ключиц возвращается по крупицам трепет, сжимающий горло нервным удушьем, и напоролся на розовый стебель, тут же мстительно врезавшийся острыми шипами в предплечье. Вынужденно замер, осознав, что очутился на шипастом ложе железной девы, довлеющей к колючим и острым развлечениям, и вдруг с предвкушением и ужасом, смешанными воедино, понял, что розы эти Микель убирать никуда не собирается — отнюдь, его даже, кажется, возбуждала и приводила в восторг мысль о таком вот нездоровом атрибуте, как ранящие цветы.

Кори его замашки заводили и пугали одновременно — больше, конечно, пугали, но сейчас он ощущал себя слишком виноватым, чтобы сказать хоть слово против: покорно позволял расстёгивать на своей рубашке все до единой пуговицы и медленно обнажать худощавое и немного загоревшее за день, проведённый на побережье, тело.

Тадеуш ласкал его неспешно, благоговейно покрывая поцелуями каждый открывшийся участочек, и там, где кожа была помягче, оставляя щиплющие и болезненно-сладкие метки. Долго выцеловывал кружочки сосков, терзая их до того, чтобы набухли, отвердели и заострились, налившись желанием и выступая торчком, а затем подхватил с постели одну из роз, приподнялся, заглядывая Кори в подёрнутые тревогой глаза, и обвёл бутоном кончик его носа, неторопливо сходя к линии губ.

Чуть протолкнул, заставляя те разомкнуться и смочить соцветие слюной, и повёл им дальше, точно одержимый художник — кистью по живому холсту, щекоча чувствительную шею и постепенно спускаясь к выступающим ключицам и угловатым плечам. Хорошенько помучил соски, поочерёдно то перехватывая их губами, то массируя бутоном, и сместился ниже, вместе с поцелуями переходя на живот, к утянутым злополучными джинсовыми шортами бёдрам с остро торчащими косточками подвздошных крыльев.

Кори невольно приподнялся за ним следом на локтях, но добился лишь того, что роза возвратилась обратно, обводя лицо, а Микель, прильнув к его губам, одарил те долгим и глубоким поцелуем. До конца стащил с мальчишеских плеч мешающую рубашку и вернулся к своему занятию, выводя на совершенном теле невидимые узоры.

Роза запомнила линии на ладонях, очертила каждый палец, пощекотала подушечки и, немного подразнив и подарив небольшую передышку, снова перекочевала на живот, плавными кругами подбираясь к пупку. Ткнулась в него, заставив Кори вздрогнуть и невольно прогнуться в пояснице, и уступила место куда более напористому языку мужчины, пробирающемуся в узкую ямочку.

Кори комкал в горстях простыню, запрокидывая голову и часто дыша, и тогда роза, обернувшись шипастой стороной, прошлась по животу росчерком острых игл, на мгновение отрезвив, принеся короткую болевую вспышку и тут же снова сменившись зализывающим крохотные ранки языком.

Пальцы Микеля подцепили пуговицу, ослабляя ширинку его шортов, и ухватили язычок молнии, медленно расстёгивая ставшую тесной ткань. Ладонь собственнически легла на тонкий член, стянутый тряпкой, и легонько помяла его, оделив мимолётным вниманием, а затем обе руки ухватились за пояс и решительно стянули лишнюю одежду с мальчишки — сразу вместе с бельём, оставляя его беззащитно обнажённым.

Кори скованно застыл под взглядом Тадеуша, изучающего и буквально пожирающего его от макушки и до самых пят. Лузитанец долго созерцал, ровным счётом ничего не делая, а выждав паузу — сцапал одну его ногу, подтащил к себе, любовно обвёл каждый палец розовым цветком, тут же заменяя его языком и, к величайшему стыду Амстелла, вылизывая ему ступню.

Кори попытался отдёрнуться, но потерпел неудачу: рука крепко сдавила лодыжку, удерживая в своем плену, язык продолжал жадно исследовать пятку и подушечки пальцев, а роза, отвлекая от одного унижения унижением другим, уже игриво щекотала промежность, обходясь пока одной лишь внутренней стороной бёдер и не добираясь до гениталий.

У Кори давно уже стояло; его член, едва только покинув пределы сдавливающих шортов, сразу же распрямился, поднявшись кверху нежно-розовой головкой, так никогда и не познавшей чужой плоти и оставшейся навсегда девственной. Кори видел свой собственный член, стоящий торчком, и подыхал изнутри от этого непристойного зрелища, а Микель, получивший доступ ко всем секретам юношеского тела, пристально и с искренним наслаждением его разглядывал. У Кори сочилось с самой верхушки, где набегала из семенного канала полупрозрачная вязкая жидкость, белесыми капельками стекало по стволу, оседая у основания с шелковистыми чёрными волосками, и он ничего не мог с этим поделать, только смириться и терпеть, отдаваясь без остатка в руки взрослого мужчины, не умеющего стесняться подобных вещей.

Налюбовавшись вдоволь его возбуждением, Тадеуш повёл поцелуи вверх по ноге, чередуя нежные касания губ с резкими вспышками засосов, и к тому моменту, как он добрался до самых бёдер, взгляд Кори сделался полувменяемым, затуманенным дурманной пеленой. Лузитанец огладил розовым бутоном его мошонку, еле ощутимо надавив у основания пениса, провёл вверх до самой уздечки и, одарив восприимчивую головку лёгким дуновением лепестков, склонился над ней, заменяя лепестки губами, нежно и бережно обхватывая и постепенно забирая глубже в рот.

Кори не то шумно вдохнул, не то всхлипнул; напрягся всем телом, подаваясь бёдрами навстречу, и нечаянно напоролся локтём и лопатками на шипастые стебли. Зашипел, пьянея от перечной смеси боли с наслаждением, и получил внимательный взгляд Микеля, на мгновение прекратившего своё занятие.

Микель отшвырнул смятую любовными играми розу и, отыскав на постели другую, с острым и не раскрывшимся до конца бутоном, ухватил её за длинный стебель, очерчивая кончиками лепестков приоткрытые губы мальчишки. Понаблюдал за каждой эмоцией на его искреннем и открытом лице и протолкнул бутон в податливый рот, попутно возвращаясь к прерванным ненадолго оральным ласкам.

Роза во рту Кори не понравилась, и он недовольно вытолкнул её языком, заставляя Тадеуша снова отвлечься и нахмуриться от зачинающегося бунта.

— Что ты делаешь? — выдохнул Кори, не находя в себе на сей раз сил открыто послать извращенца с его цветочными забавами. — За черта это нужно?..

— Я тебя приручаю, — ответил лузитанец не слишком понятно, но так, что взбрыкнуть юноша при всём желании больше не смог бы. — И приучаю тоже, — прибавил он, насильно возвращая розу Амстеллу в рот. — Вот так, мальчик. Не противься этому.

Кори пришлось сдаться, и через некоторое время он и сам перестал замечать, как под умелыми губами, посасывающими его член и погружающими тот до самого упора в горячую вязкость рта, поневоле и сам обводит бутон языком, повторяя чужие касания. Микель иногда выпускал орган мальчишки, обдувая прохладой, когда чувствовал, что тот начинает болезненно пульсировать, приближаясь к пределу, давал тому пару мгновений, чтобы остыть, и снова принимался за изощрённый минет, иногда заменяя губы очередным розовым цветком, умеющим только дразнить, но не дарить настоящее удовольствие.

Когда Кори поплыл настолько, что ему стало плевать и на стыд, и на впивающиеся в плечи и спину шипы, а дыхание стало шумным и горячим, Микель отстранился, обхватил его руки, запечатлев на каждом из запястий по невинному поцелую, и, поднеся свои пальцы к мальчишеским губам, протолкнул их внутрь до последней фаланги на смену розовому бутону.

Кори, уже примерно представляющий, что последует дальше, послушно облизал их, собирая в пересушенном рту всю скудную слюну. Практически окаменел, когда Тадеуш потянулся, раздвигая пошире его ноги и нащупывая подушечками пальцев анальное отверстие, и напрягся, ожидая резкого проникновения, но его не последовало. Микель мягко массировал тело вокруг, не проталкиваясь внутрь, и лишь увлажнил лишённую смазки кожу. Потом снова вернулся к сюртуку, брошенному поблизости от кровати, и выудил из кармана крошечный стеклянный пузырёк.

— Что это? — резко вскинулся Кори, мгновенно напрягшись и в каждом действии ожидая неизвестного подвоха.

— Розовое масло, — преспокойно отозвался Микель.

— Ты совсем ёбнулся?.. — простонал Кори: практически отданный ему самим же собой на заклание, он не мог никак прекратить того, что делал с ним Тадеуш, и был вынужден терпеть от него уйму невыносимых и позорных вещей. — Зачем оно… Только попробуй!

— И попробую, — вовремя поймав вскинувшуюся для пинка ногу, предупреждая дальнейшую борьбу и специально отпихивая юношу туда, где постель беспорядочно усеивали срезанные розы, пообещал лузитанец. — Прямо сейчас и попробую, а ты, Príncipe, будешь молчать и лежать смирно… ты понял меня?

Пальцы сдавили голень с такой силой, что кость заныла, вмиг показавшись хрупкой, а колючие стебли с готовностью впились в нежную кожу, оставляя неглубокие, но длинные и чувствительные царапины. Убедившись, что смирившийся и с этим Кори больше не пытается сопротивляться, Микель подковырнул ногтём пробковую крышку и вылил масло себе на ладонь, а комната сразу же заполнилась резким и настолько сильным ароматом, что юношу повело, точно наркомана, хлебнувшего макового молочка. С каждым вдохом цветочные эфиры всё сильнее проникали в мозг и кровь, и Кори совсем уже не был уверен, что в них не затерялось какой-нибудь волшебной дурманящей пыльцы.

Тадеуш огладил рукой его промежность, увлажняя скользким маслом, а затем аккуратно и без усилий просунул внутрь всего один палец. Бережно ощупал все стенки, добираясь до непонятной и загадочной точки, от которой у Кори в теле вспыхнула и прокатилась волна: дошла до самого горла и опустилась у ключиц сладостной асфиксией, заставляя хотеть ещё и ещё и не замечать, как насаживается уже самостоятельно, еле различимо двигая бёдрами.

Тадеуш добавил второй палец, нежно целуя резкие линии мальчишеских колен, делая тесно и почти совсем хорошо, и Кори снова, как и в первый их раз, не выдержал, хрипло требуя:

— Хватит издеваться… да делай же ты уже…

Лузитанец удивлённо вскинул брови, как будто бы говоря: «До чего же ты нетерпеливый, bebê!», но рук не убрал, проталкивая внутрь третий палец и растягивая горячие мышцы как можно шире. Он делал всё по-своему, и власти над ним Кори не имел практически никакой, кроме той, что накрепко привязала красной тесьмой влюбившееся сердце. В остальном же — этот полуночный Микель творил что ему вздумается, и в тех делах, где явно знал толк, прислушиваться к неопытному юнцу не собирался.

Ощутив почти болезненное давление, Кори вонзил ногти в постельную ткань, стискивая её до треска, и долго терпел, думая, что эта пытка вот-вот станет невыносимой: пальцы раздвигали неуступчивую плоть очень широко, до нестерпимой тесноты, и выдохнуть сгоревший в лёгких воздух удалось, только когда на смену им пришла пустота.

Оставив ненадолго ласки, Тадеуш стянул с шеи шёлковую ленту, ослабляя воротник рубашки, и медленно, с мазохистским предвкушением расстегнул все пуговицы от ключиц и до самого низа, не сводя с Кори по-удавьи гипнотизирующих жёлтых глаз. Обнажил торс, открывая взгляду иссечённые белыми нитями шрамов живот и грудь, стащил рубашку с плеч и скинул её на пол к сюртуку. Склонился над Амстеллом, целуя глубоко и долго, обнимая и окунаясь в несмелые ответные объятья, сперва сомкнувшиеся на плечах, а затем чуть ослабевшие, но лишь для того, чтобы тонкими пальцами забраться в уложенные курчавые волосы и с удовольствием их растрепать. Кори помалу учился дарить взаимную ласку, пока ещё простую и бесхитростную, но зато совершенно искреннюю, из самого сердца, и Микель от его коротких касаний ехал крышей быстрее, чем от любых изощрённых техник.

Он навалился на мальчишку, попутно расстёгивая ширинку на брюках, высвобождая истомившийся ожиданием член и покрывая его остатками маслянистой жидкости. Просунул ладони под худощавые ягодицы, подсаживая Кори и заставляя вскинуть ноги повыше, а когда тот пристыженно зажмурился и отчаянно вцепился ему в плечи, пряча лицо у него на груди — медленно и осторожно вошёл, без труда проталкивая головку сквозь хорошо разогретые и растянутые мышцы.

Пока он входил в него, Кори тяжело дышал, привыкая к каждой новой грани наполненности и тесноты, что уже хоть и не была непознанно новой, но всё ещё пугала приходящей следом беспомощностью и уязвимой зависимостью, в которой волей-неволей вынужденно оказывался. Кори не понимал истоков и причин, однако их близость неизбежно оставляла на нём клеймо принадлежности: Микель получал над ним неотъемлемую власть, и противиться ей уже не только не выходило, но и — это пугало его сильнее всего — не хотелось.

Кори переставал быть «самим по себе Кори» и становился «Кори Микеля Тадеуша, этого несносного лузитанца», а Микель…

Микель становился «тем, кто владеет Кори», и вот же ирония: от этого бы возмутиться, попытаться возвратить себе независимость, а Кори о таком уже больше не грезилось.

Ему с некоторых пор было хорошо только тогда, когда он чувствовал горящую на шее алым цветом метку, поставленную влюбленными губами, и не надо ему было сверх этого уже ничего.

Микель заполнял его медленно, стараясь не приносить лишнего дискомфорта, а Кори, доведённый до паранойи раздвоением чужой личности, впитывал, постигал, ощущал каждой клеточкой и успокаивался, не находя никаких различий ни в толщине, ни в длине органа, ни в форме округлой головки, мягко ласкающей чувствительную внутреннюю плоть. Микель вошёл в него до предела и, впившись в приоткрытые губы, жаждущие поцелуя, стал сразу же двигаться, чередуя сладость с болью; убежать от проникновений Кори не мог, и оставалось только терпеть, понемногу привыкая и расслабляясь зажатыми мышцами. Его то раздирало изнутри, то захлёстывало блаженством; было пугающе тесно, словно он оказался в плену, и от этого ощущения собственный орган Амстелла болезненно пульсировал, обещая выплеснуть молочное семя без единого прикосновения — хватало изредка проехаться по животу мужчины, оставляя вязкую дорожку, и юноша уже задыхался от наслаждения, понимая, что вот-вот кончит.

Неизвестно, о чём думала природа, одарив Кори членом, и думала ли о чём-нибудь вообще или просто отвлеклась на любование получившейся красотой, замечталась и попутала половые причиндалы при раздаче, сотворив вот такое, бракованное с общечеловеческой точки зрения и совершенное с точки зрения одного лузитанца творение, но самому Кори до безумия нравилось, когда Тадеуш двигался в нём, а чтобы самому кого-нибудь, утруждаясь кучей запутанных и трудновыполнимых прелюдий — увольте, он готов был бежать прочь в диком ужасе, орать, крыть матом и слать на любой другой хер, благо их вокруг имелось в изобилии, только бы не приходилось выполнять навязанной гендерными установками роли.

В Кори не было ни женского, ни мужского — в нём остался вечный и неистребимый сирота-подросток, угрюмый и недружелюбный ко всему миру.

Он, плохо понимая и сам, что творит, в неосознанном порыве вскидывал ноги, обвивая Микеля за поясницу и притягивая ближе к себе, он почти кричал, давясь сдавленными стонами, когда его с силой вминали в постель, припрятавшую в простынях игольчатые стебли цветов, он послушно переплетал с мужчиной пальцы и смотрел ему в глаза, залитые жёлтым туманом из заколдованной страны. Не выдерживая болезненной сладости, он прогибался в спине, с пробивающимся сквозь непорочную броню Жанны д’Арк бесстыдством кончая себе и Микелю на живот, и долго содрогался всем телом, невольно стискивая внутренними мышцами туго проникающий в задницу член. Он становился с Микелем одним целым, когда внутри него выплёскивалась сперма, заполняющая вязким и горячим, а после долго-долго лежал в распаренных объятьях, успокаиваясь дыханием, принимая невесомые ласки и впервые в жизни постигая, для чего дана была людям физическая близость.

Не только для рождения детей, как любили кричать на площади перед собором Нотр-Да́м де Пари́ оголтелые ревностные католички, размахивая собственноручно намалёванными плакатами, порицающими контрацепцию, но, в первую очередь, наверное, земной вершиной единения влюбившихся душ.

А тот, кто во всём ищет пользу и смысл, никогда и ни в чём их не отыщет.

❂ ❂ ❂

На Порту медленно надвигался рассвет, но Кори больше не делал различий между ночью и днём в пользу последнего: как темнота стирала все яркие краски, укрывая звёздным полотном, так и свет убивал густую синеву фиалок, цветущих лишь под покровом латунного сияния рогатого месяца или пузатой луны. Новая встреча означала горечь неизбежного прощания, а зыбкий промежуток безвременья между одним и другим чем дальше, тем сильнее пугал своей неопределённостью.

У Дору плакали фонари, и фонарный дым поднимался в альков небес: парило так, что Кори, вольготно устроившийся на черепичном насесте, закинув ногу на ногу и придерживая ножны с фалькатой, чтобы не скатились к водосточному жёлобу, даже в самом прохладном предутреннем часу запускал пальцы в свежевымытую гриву, приподнимая от шеи и плеч и освобождая место солёному ветерку.

Они сидели на одной из высотных крыш где-то на Алиадуш: Кори без пререканий согласился отправиться к Микелю, чтобы не встречать свое утро в одиночестве, а проснуться вместе и в одной постели, согретой общим теплом, но до восхода оставалось ещё предостаточно времени, и их кошачье-бродяжья прогулка по кровлям домов затянулась, превратившись в увлекательные прыжки через пропасти улиц и переулков.

Тадеуш крепко сжимал мальчишескую руку, чтобы тот по неосторожности не сорвался, и уводил за собой всё дальше и дальше замысловатыми путями верхнего города, а Кори постепенно привыкал, уже без особого труда балансируя на узких коньках крыш и ловко сбегая по звенящим глинистым черепкам.

Перед ними вырастала кампанила Клеригуш, но покорять её пик им сейчас совершенно не улыбалось, и оба они, слишком утомившиеся от непрошенных встреч и нежеланных приключений, единогласно избрали один из соседних с жилищем Микеля домов. Всё, чего им хотелось в этот час — это быть вместе, говорить ни о чём и целоваться чаще, чем говорить, и пусть Кори не мог озвучить своих желаний, по счастью, они полностью совпадали с желаниями лузитанца, и достаточно было просто не противиться.

— Ты дурень, — сообщил Кори, оттягивая ворот рубашки и пытаясь оглядеть исколотое шипами плечо. Покосился, отыскал взглядом россыпь красноватых пятен, раздражённо цыкнул и, возвращая ткань на место, добавил: — Ты понимаешь, что днём сам же и устроишь мне сцену ревности, безмозглый кретин?

Ругался он почти ласково, без прежней щедро вложенной в каждое слово злобы, и даже цыкал уже больше растерянно и практически смиренно.

— Не устрою, meu céu, — ответил ему Тадеуш, успевая запечатлеть на оголённом плече горящий огнём поцелуй. — Если мы проснёмся в одной постели, я уверен, что пойму природу и источник этих отметин.

— Ещё этого не хватало! — зарычал Амстелл, для виду только дёргая рукой и скидывая наглеца. — И тогда другому тебе взбредёт в голову, что со мной можно проделывать нечто подобное… Так я хоть днём от тебя отдыхаю, а теперь мне вообще покоя не будет!

— Полегче, мальчик, — предупредил его Микель, — не то я начну ревновать уже сейчас. К себе же самому, а это, поверь, во сто раз хуже, чем к любой посторонней личности: боюсь, что пострадаешь от подобной моей ревности в первую очередь ты, Príncipe, так что не провоцируй, дерзко заявляя, что та моя ипостась чем-то лучше меня.

Не добившись никакой реакции от бесстрашно проигнорировавшего всё сказанное Амстелла, который только демонстративно отвернулся, разглядывая не особенно интересный ему декор соседних зданий, он уже нетерпеливо потребовал:

— И чем же она лучше?

— Ничем не лучше, — нехотя буркнул Кори. — Такой же идиот. Клинический. Хватит уже, Мике! — он попытался отпихнуть лузитанца, не иначе как от обиды поймавшего пальцами его подбородок и одарившего довольно болезненным и грубым поцелуем. Утёр ладонью губы и, ответив свирепым взглядом, заявил: — Если не хочешь, чтобы я развернулся и ушёл домой, прекращай творить всякую хуйню!

— И ты, разумеется, решил, что вот так просто встанешь и уйдёшь? — предположил Микель, с вальяжным превосходством взирая на мальчишку. — Мы с тобой всё-таки не на лавочке в сквере сидим, а на крыше высотного здания. Или ты уже научился летать, bebê? Нет, не научился ещё?

Он глумился над ним и, рисуя на губах сардоническую улыбку, нахально запускал руки ему под одежду, беспардонно щекотал, заставляя Кори понемногу звереть и беситься на самого себя, потому что от щекотки приходилось смеяться, а смех с непривычки обжигал рот болезненными трещинками. Кори пытался его лягать, но вместо этого сшибал с крова расшатанную черепицу и отправлял её в непродолжительный полёт до мостовой, а когда его наконец-то выпустили, оставив лежать на спине пытающимся отдышаться и осознать, что несерьёзная пытка окончилась — долго смотрел, как Микель достаёт из кармана свой неизменный тяжёлый портсигар и уязвлённо закуривает горчащую сигарету.

— Они стоят друг друга, обе твои персоны, — понимая, что сказать это необходимо, кое-как выдавил из себя Амстелл, выпрямляясь и усаживаясь рядом, но не поднимая смятенных глаз. — И я скучаю, когда ты уходишь, придурь португальская.

Микель резко обернулся, окинул его удивлённым взглядом, нарисовал на губах и во внешних уголках век довольную улыбку и, подарив небесам глоток табачного дыма, обхватил за плечи, подтаскивая ближе к себе.

— Откуда эти розы, что ты мне приносишь? — вдруг спросил Кори, озвучивая то, что давно не давало ему покоя. — Когда мы ходили по городу ночью, я видел, что их продают повсюду, и было написано, что они из королевского сада. Что за сад? И разве здесь есть какой-то король?

Он хмурился как ребёнок, прочитавший первую в жизни книгу и не понявший из неё практически ни слова, и лузитанец с готовностью отозвался, ещё немного приоткрывая завесу над сущностью тёмного города:

— Нет, Príncipe, короля здесь нет. Зато королевский сад имеется, и розы там действительно выращивают. Когда-то, думается мне, к нему прилагался и король, но я эти времена не застал. Ты хотел бы увидеть сад?

— Уже слишком поздно, — мотнул головой Амстелл, косясь на светлеющую полоску неба на востоке. — Мы не успеем.

— А мы никуда и не пойдём, — возразил ему Микель. — Просто поднимемся на Клеригуш, и я покажу тебе, где этот сад находится.

Он протянул ладонь, поднимаясь сам и помогая подняться мальчишке, а после, уже совершенно без спросу подхватив того на руки, отправился с ним прогуливаться по воздуху, проделывая это ровно с той же непринуждённостью, что и по чеканной мостовой.

До Клеригуша по прямой, минуя все препятствия и извилистые повороты городских лабиринтов, оказалось совсем не далеко, и вскоре их прогулка закончилась, а на смену покатой черепице пришёл тёплый гранит колокольни с четырьмя декоративными башенками по углам.

Кампанила навсегда запомнилась Амстеллу унылыми разговорами, и душу охватило незнакомой — очевидно, той самой, португальской, — тоской: заныло в груди, болезненно стискивая сердце невидимой ладонью, глаза отыскали изрезанную домами линию горизонта, где ещё ярче разгорался ушедший в кругосветное странствие день, а душе на секунду сделалось тесно в маленьком и никчёмном человеческом теле.

Ни один из них нельзя было вернуть, ни один из безжалостно и неотвратимо утекающих дней никогда не повторится, и даже если их дарована вечность — не окажется ли и у неё однажды какой-нибудь окончательной и бесповоротной точки, прекращающей череду сезонов, планетарных циклов и галактических взрывов, не сожмётся ли всё обратно в великое и пугающее Ничто, возвратившись в предначальную черноту, где уже не будет ни их непостижимой Вселенной, ни Микеля Тадеуша и ни Кори?..

— Смотри туда, Príncipe, — велел Микель, покрепче обхватывая мальчишку поперёк груди, умостив гладковыбритый подбородок ему на плече и указывая пальцем куда-то к северу от Клеригуша. — Если ты приглядишься, то увидишь многоярусные купола в окружении колонн — дворец сложен из белого камня, и его легко различить даже в темноте. Он утопает в зелени, но отсюда она кажется чёрной.

Кори сощурил глаза и действительно разобрал силуэт странного строения, похожего на разросшийся грибницей Тадж-Махал, увенчанный минаретом арабского халифата. Он высился на одном из холмов, потеснив и раздвинув невзрачные жилые и офисные дома, и даже отсюда, с отдалённой кампанилы чудилось, что дворца этого в Порту никогда не существовало при свете дня: если подняться в полдень на эту же колокольню и до слепоты таращить глаза в северную сторону, ни за что его не найдёшь. Воздух, что клубился над куполами — и тот подрагивал зыбким миражом.

— Он странный, — хмуря брови давней привычкой, укоренившейся с детства, когда сталкивался с чем-то непонятным для себя, проговорил Кори, стараясь держать дыхание ровным, пока протабаченные губы Микеля дразняще выцеловывали ушной завиток, играясь с ним. — Как будто неживой. Держу пари, днём его не существует.

— Хотел бы я знать, на что он похож, этот твой день, — медленно и печально отозвался Тадеуш, оставив в покое Корино ухо и тоже в задумчивости вперив взгляд в дворцовые шатры.

— Некоторые вещи существуют только днём, другие — только ночью, — покусав губы, произнёс Амстелл. — Я начинаю понимать, что реальность — она не совсем такая, какой кажется… Кто же тогда живёт в этом дворце, если не король? — стряхнув наваждение, спросил он.

— Говорят, там обитают алхимики, маги, брухо, всевозможные заклинатели, ведуны, зельевары и власть имущие, — пожав плечами, сообщил ему лузитанец. — Говорят, у них там целое подземелье отведено на то, чтобы проводить магические опыты, и целая башня выделена на то, чтобы хранить колдовские книги… Однако доподлинно мне это неизвестно, bebê. Всё, что я тебе сейчас поведал — не более чем слухи. Официально это — королевский дворец, окружённый королевским садом, где выращивают розы, но неофициально — Дворец Алхимиков, где скрываются от чужих глаз те, кто достиг в колдовском деле изрядных успехов… — Он призадумался, помолчал и вдруг выдал, заметно твердея в севшем голосе: — Не исключено, что и твоя старуха-кошатница обитает где-нибудь там же. Но если так, то плохо дело…

— Не надо, — отмахнулся Кори, которого мысль о поиске коварной брухо изрядно нервировала. — Не хочу я никого искать. Нормально всё. Меня и так всё устраивает.

Тадеуш недоверчиво хмыкнул, но спорить не стал, а вместо этого тихо проговорил:

— Оставим это до лучших времён, Príncipe — сейчас нам стоит поторопиться: ночь непростительно коротка, а я — невзирая на всю мою ревность — хотел бы гарантированно встретить тебя утром в своей постели, пусть ничего из случившегося и не вспомню.

Он снова подхватил Кори на руки и, ступив на самый край колокольни, с маньячной улыбкой сиганул вместе с ним вниз, в объятья свободного падения и головокружительной высоты, чтобы у самой мостовой остановить их фиктивный суицид в паре дюймов от невозврата: степенно сойти на гладкую полированную брусчатку, любезно подать юноше локоть и, дождавшись, пока тот с видимостью недовольства ухватится за него, повести вверх по улицам, к своему тенистому дворику, пропахшему пролитым кем-то из нерачительных хозяек морковным вареньем.

Chapter Text

Его кровь — это кофе и соль, квинтэссенция солнца,
это фавелы знойного лета, дворовый футбол…
У него на губах белозубое детство смеётся
и ликует, когда забивает решающий гол.

— Что ты… А-ах!.. — компрессия достигла критической точки, воздух в груди сожгло, и Кори почти задохнулся от его нехватки, когда сквозь утренний полусон его прошибло сладостной судорогой с головы до пят, а разомлевшее тело под шквальной экстатической волной само подалось вперёд и навстречу. Он всхлипнул, распахнул рот, зажмурил глаза и понял, что уже кончает — не успев даже толком проснуться.

Губы Микеля в последний раз прошлись по его члену, хорошенько облизав и собрав остатки вытекающей спермы, задержались у ободка крайней плоти, немного её помучили и мягко соскользнули с бархатистой головки, напоследок пробежавшись по ней вёртким языком и пощекотав самую верхушку.

— Что ты сделал?.. — с полнейшей беспомощностью выдавил Амстелл, обессиленно утопая головой во взбитой подушке и взирая оттуда на лузитанца испуганным взглядом. — Ты не предупредил меня… Ты, блядь, совсем с ума сошёл?!

— А что такого? — с искренним удивлением вскинул подвижные чёрные брови Микель. — Что я натворил преступного на сей раз, menino? Тебе ведь было приятно, так на что же ты…

Очевидно, он хотел спросить юношу, на что тот злится, но сделать этого не успел: озверевший Амстелл взвился, взбрыкнул и лягнул наугад куда-то ногой, по нечаянности угодив ему прямо в ухо.

— Ты зачем это делаешь, пока я сплю?! — с обидой взвыл, в панике подхватывая края одеяла, без особого успеха пытаясь выдрать его из-под потирающего отшибленное ухо мужчины и кутая как можно тщательнее голое — и такое доступное — тело. — Я думал, что пока я сплю… Да если бы я знал, хуй бы я вообще с тобой уснул! И хуй теперь усну, ясно?! К себе ночевать пойду!

— Эпа́!.. — уязвлённо воскликнул Микель, всеми силами отказываясь отдавать одеяльное полотно и выдёргивая у юноши из рук те жалкие его клочки, что тому удавалось отвоевать. — Чего ты так бесишься? Не трахнул же я тебя, в конце-то концов!..

— Что-о?..

Тут только до Кори с запозданием дошло, что могло быть и это, могло случиться и такое, а не только безобидная оральная ласка, и он совсем побелел — практически в молоко, курящееся сегодня туманной дымкой за квартирными окнами.

Снаружи между тем кроме тумана было серое прохладное утро и многоголосые чайки, кричащие на все лады, отдалённый и всеобъемлющий шум и вплетённая в сырой воздух музыка, отголосками доносящаяся со стороны площади Свободы, где неизвестный трубач играл легко узнаваемую с любой из нот «À toi» Джо Дассена.

— Мальчик…

На короткое мгновение задержавший взгляд на этих окнах, впускающих слишком много режущего света, окружающего мира и ветхих приморских запахов, Кори растерял нить буйства, растерялся сам и уставился на Микеля в полнейшей беззащитности: растрёпанный спросонья, с колтуном свалявшихся смоляных волос за спиной, с обличающей белизной обнажённого худощавого тела, которое сколько ни прячь — всё равно уже больше не спрячешь.

— Мальчик, малыш… — пока Кори мешкал, лузитанец успел ухватить его за бёдра, за талию, облапать ягодицы, огладить поясницу, обвить, оплести руками и подтащить к себе — уже практически смирившегося и не сопротивляющегося. — Я ведь всего лишь пытался доставить тебе удовольствие. Не думаю, что чем-то заслужил твоё негодование. Разве тебе не нравится пробуждаться от оргазма? Или ты предпочитаешь оргазмам будильник? Серьёзно?..

— Нет, блядь! — вяло отбиваясь и морщась от поцелуев, которыми покрывал его лицо Микель, ворчливо отозвался Кори. — Терпеть не могу будильник! Но и ты не лучше! Что, нельзя было разбудить по-человечески? Зачем было так… так…

— Шокировать? — услужливо подсказал нужное слово Тадеуш, одной рукой подгребая Амстелла теснее себе под бок, а другой — безуспешно нашаривая где-то на прикроватной тумбочке сигареты, которых — это Кори видел краем глаза — там точно не было.

Сообщать он об этом лузитанцу, однако же, не стал, мстительно оставив того мучиться, а вместо этого угрюмо буркнул:

— Шокировать, да. Лучше бы завтрак сюда припёр, романтик хуев…

Видимо, он и впрямь был немало потрясён случившимся, раз осмелился намекнуть на то, что голоден.

— Сейчас припру, — простодушно пообещал Микель, ненадолго выпуская Амстелла из половинчатых объятий и подтаскивая себя ближе к тумбочке. Как и ожидалось, сигарет он на ней не нашёл, и пришлось свеситься с постели, подхватывая разбросанную там и тут одёжку и выворачивая в затянувшихся поисках карманы, а Кори смотрел на его загорелую спину, исчёрканную быстро заживающими царапинками, следами их любовных утех, и кусал от стыда губы.

— Вот же незадача, menino, — под конец расстроенно выдал Микель, так и не отыскав пачки с заветной отравой. — Кажется, у меня закончились сигареты.

— Ну и подумаешь! — фыркнул Кори, до крайности смущённый их общей наготой. — Катастрофа какая. Не покуришь сегодня, только и всего.

— Нет, ты не понимаешь, Flor de lírio, — почти простонал лузитанец, покачав головой. — Это действительно катастрофа. Не заставляй меня бросать эту порочную привычку. Помню, что хвастливо обязался в наши ранние встречи для тебя от неё избавиться, но…

— Наврал, — безжалостно подытожил Кори. Видя, каким несчастным делается у Микеля лицо, махнул рукой и велел: — Вали давай за сигаретами! А то подохнем тут оба от твоего уныния.

Микель выданному дозволению обрадовался, подорвался с кровати, торопливо натягивая одежду — совсем как дворовый мальчишка, что выскакивает из подъезда по первому зову товарищей в майке наизнанку, — и пока он шастал по комнате голышом, демонстрируя то белую, подтянутую и почти лишённую загара задницу, то свой полувисячий и не до конца утративший возбуждение член с кучеряво-чёрным лобком, перегревшийся от такого зрелища Кори топился лицом в подушке, задыхаясь и косо натягивая на макушку угол одеяла.

— Я скоро вернусь, Sol! — бодро пообещал ничего не замечающий Микель, на что Амстелл только отозвался приглушённым мычанием.

Прошаркали в прихожей шлёпанцы, звякнули ключи, хлопнула дверь и со скрежетом повернулся в замке ключ, а потом всё затихло.

Кори вторично оказался в квартире Микеля Тадеуша один и наконец-то смог перевести дух.

Опасливо поднял взлохмаченную голову, приподнялся, провёл по ней пальцами, обнаружив там целое воронье гнездо, нечёсаное и немытое, и выбрался из постели, почему-то ступая по паркету не в полную стопу, а на цыпочках, точно вор.

Он помнил, что в ванной на двери имелась защёлка, и можно было бы укрыться там, не дожидаясь возвращения лузитанца, но…

Но ему почему-то не хотелось.

Вместо этого он побродил кругами, попинал брошенную с ночи у тумбочки фалькату, загоняя её глубже под кровать, подошёл к окну и отдёрнул тонкую тюлевую штору, находя за ней на широком подоконнике давешний хламник, ни крупицей не изменившийся — ни одна вещь не была сдвинута ни на миллиметр: рубашки, носки, пепельница, бокалы из-под вина, кофейные чашки, пробка от портвейна, диски…

Кори подхватил один из дисков, повертел в руке — в прошлый раз изучить музыкальные пристрастия Микеля он так и не удосужился — и с лёгким изумлением вместо ожидаемых фольклорных диковинок португальской эстрады обнаружил Криса Ри, Мадонну и Nazareth. Всех этих исполнителей Кори слышал, но не слушал; отложив диски обратно, он снова возвратился к изучению ископаемых завалов и внезапно обнаружил среди них реанимированного тамагочи, а обнаружив — оживился и подхватил зелёный брелок, намереваясь разузнать, как там дела у виртуального Микеля-балбесины.

Как ни странно, за балбесиной теперь следили. Неизвестно, когда лузитанец это успевал, но единственное, на что жаловалась пиксельная псина — это на недостаток внимания и одну неубранную кучу. Кори что-то проворчал себе под нос, заранее проклиная за самовольство собственные руки, которые тем временем без спросу резво нажимали на кнопки, ухаживая за их общей несуществующей зверушкой.

Похоже, что не одному Микелю почему-то было страшно, что она помрёт.

Разобравшись с этим делом, Амстелл бросил тамагочи на кровать, чтобы тот не забылся, и обвёл её обескураженным, мятущимся взглядом.

Вчера в этой же постели — неуловимо другой, но почти такой же постели инфернального Микеля из тёмного города, — его ласково гладили, прижимая к груди, нашёптывали одержимым голосом, хриплым от табака, на ухо приятные глупости, дарили жаркие поцелуи, сминали мягкое и нежное тело, оставляя на нём новые и новые следы жадных пальцев; память разматывала клубок событий в обратную сторону, и Кори поневоле вспомнилась ещё одна постель, усеянная шипастыми розами.

Они так её и оставили в этом буйстве увядающих цветов, и дневной Микель — если только позволить ему войти сегодня в Casa com asas — наверняка сочтёт это развлечение чрезмерным.

А может, и наоборот — возьмёт себе на заметку и попытается там же и повторить.

Говоря проще, впускать в крылатый дом Тадеуша сегодня было категорически нельзя, если Кори не хотел, чтобы его вторично повозили голой задницей по этим розам: то, что заполночь заживало очень быстро, практически не оставляя за собой следов, в дневное время оборачивалось долгоиграющими ранками, которые иногда даже воспалялись и пытались загноиться.

Пока Микель не вернулся и не успел разглядеть на нём засосы, царапины, укусы и прочие радости их бурного ночного секса, Кори отыскал в изголовье кровати свою мятую футболку и быстро натянул на зябнущие от дождливого воздуха плечи. Подобрал там же с пола шорты с трусами и торопливо влез и в них, застегнувшись и только после этого ощутив себя в относительной безопасности.

Царапины, конечно, были повсюду, но на ногах они смотрелись хотя бы не так обличающе, как на ягодицах и спине.

— Блядство же какое-то! — вслух ругнулся Амстелл, выходя в коридор, скрежеща зубами и от злости пиная всё, что попадалось ему под ноги. — Да почему я врать-то должен?! Я же ему не изменяю! А ощущаю себя так, будто изменяю! Putain de bordel de merde! Какого же хуя я вынужден притворяться перед ним и врать? Тошнит уже от этого вранья!

Он так долго и красочно бранился, сотрясая воздух, что не заметил, как с лестницы донеслись шаги, приблизились, замерли у самого порога; ключ ткнулся в замочную скважину, но его владелец притормозил, прислушался…

Потом всё-таки одёрнул себя за этот недостойный порыв, довёл дело до конца, отмыкая лязгнувший замок, и тогда Кори запоздало опомнился, резко замолчал и уставился на отворившуюся дверь.

— С кем ты тут разговариваешь, menino? — нарочито шутливо поинтересовался Микель, скидывая шлёпанцы и выуживая из кармана свежекупленную пачку табачной отравы. — Неужто с самим собой? Ты вроде бы ещё не дошёл до того причудливого возраста, когда монологи входят в дурную привычку.

— Тебе какая разница? — агрессивно откликнулся Кори: любые, даже безобидные, шуточки лузитанца-трикстера он неизменно принимал в штыки и тут же вставал в защитную позу. — Я всю жизнь говорил с собой! Люди всё равно такие идиоты, что с ними нет толку разговаривать!

— Но… подожди, и я?.. — заметно оскорбился Микель.

— Ты — первейший идиот! — моментально отрезал Амстелл — напрасно лузитанец ожидал от него комплимента или похвалы. — И говорить с тобой о некоторых вещах смысла не имеет!

Микель тяжело вздохнул и прислонился к дверной притолоке. Запрокинул голову, прикрыл глаза и, машинально сковыривая с сигаретной пачки прозрачную обёртку, медленно произнёс:

— Так уж получилось, что я случайно услышал обрывком этот твой монолог, Sol. И скажу тебе прямо: мне бы очень не хотелось, чтобы ты мне лгал. Пожалуй, это самое болезненное из всего, что может быть. Болезненнее и фатальнее разве только измена… И, наверное, частично я сам во всём виноват, ведь это я своей ревностью вынуждаю тебя недоговаривать, умалчивать… Лгать. Пожалуйста, не надо мне лгать… Мы просыпаемся в одной постели — а значит, уснули в ней вместе, — но я ничего из этого не помню. Я не помню, как мы вернулись ко мне домой, почему мы сюда вернулись, если вчерашний вечер проводили у тебя в твоём славном сказочном домике — я могу только верить тебе на слово, но не могу не сходить с ума. Мои провалы в памяти и так изрядно расшатывают мне психику… А тут ещё и ложь… Пожалуйста, не надо лжи.

— Я её, что ли, хочу?.. — выдохнул пришибленный его искренней речью Кори. — Если ты слышал про ложь, то должен был слышать и про то, что мне она противна! И про то, что я ни черта плохого не делаю, чтобы прятать это и отвираться!

Микель медленно открыл глаза, постоял немного молча, потеребил в пальцах сигареты с зажигалкой и с непередаваемыми эмоциями на пригожем южном лице посмотрел на Амстелла.

— Ты понимаешь, что я сейчас сделаю? — виновато, с такой глубинной безнадёжностью, будто её только что выудили прямиком из Марианской впадины, спросил он.

— Нет, — огрызнулся Кори. Тут же не выдержал: — И что?

Губы лузитанца дрогнули, начертили ожесточённую перевёрнутую дугу, сжались в тонкую линию и стиснули всунутую в них сигарету, выуженную из распакованной пачки.

— Буду тебя допрашивать, — печально, устало и обречённо поведал он.

❂ ❂ ❂

— Я пытался сделать франсезинью, — Микель опустил на стол пару тарелок, где, подобно памятному крепу в мороженом, снова что-то дрейфовало, только если креп походил на тоненький плот, то это что-то скорее напоминала собою Титаник — ну, или же злополучный айсберг, якобы повстречавшийся тому на пути. — Но на франсезинью не сильно тянет. Впрочем, я попробовал, вышло вкусно, так что пусть тебя не смущает неказистый внешний вид этого блюда.

— Что это? — сухо спросил Кори, в упор уставившись на айсберг — он хорошо запомнил курицу Пири-пири, которая однажды умудрилась даже ему привидеться в коротком кошмарном сне: ощипанная, жареная, она бежала за ним на культях обрубленных ножек и размахивала острыми крылышками. Головы у неё не было.

— Франсезинья, — с нажимом повторил Микель, будто это что-то да значило.

— Она не острая? — смирившись, только и уточнил Кори, подтаскивая тарелку поближе к себе и подхватывая заботливо поданные вилку с ножом: пахло вроде бы аппетитно, а утренний голод мучил его уже пару часов, и чем дальше, тем невыносимее становился.

За это утро они успели вдоволь наругаться, поссориться, помириться и принять душ — и только последнее по отдельности друг от друга, хотя Микель и яро настаивал на обязательном совместном приёме; за окнами тем временем потихоньку распогодилось, туман рассосался, выползло солнце, созвало Борея, Нота, Зефира и Эвра, и те старательно задули, напрягая округлые щёки и разгоняя остатки парно́й дымки.

— Нет, menino, — успокоил его Тадеуш. — Я стараюсь впредь обходиться без перца, когда готовлю для тебя.

Приняв это заверение за истину, Кори воткнул вилку в поверхность титанического айсберга, который на поверку оказался странным мясным сэндвичем в топлёном сыре, и отпилил себе кусочек. Опасливо попробовал, оценил, принялся есть. С улицы сочился рыжевато-медовый, как хвост народившейся пряной лисицы, небесный свет, ложился на пол ровными полосами, оквадраченными и наструганными оконным проёмом, дразнил, звал за собой на изнеженные улицы, лукаво умалчивая о том, какое там сейчас творится адово пекло.

— После обеда непременно выберемся с тобой на прогулку, — словно угадав потаённые мысли Амстелла, пообещал Микель, отдёргивая штору и устраиваясь со своей тарелкой прямо на подоконнике. Сделал он это, оказывается, с одной-единственной целью: прежде покурить, а потом уже взяться за еду. Распахнул форточку — оттуда пахнуло прогретым пыльным воздухом, чуть сыроватым, чуть цветочным, горьковато-солёным, как океан, разбавленный пресной водой у устья впадающей в него реки. Солнце тем временем старательно заливало Алиадуш морковным вареньем — вот почему, должно быть, так густо и крепко пахло им в отсырелых внутренних двориках, — и бурнастые черепичные крыши становились на три оттенка светлее, вместе с небесным куполом выгорая в тончайшую пастель. Весь город делался похожим на игристое вино, на коробку летней пастилы: слепящий, заполненный тёплым и белым, и последние горгульи тени ускользали из тесных уголков, ныряя в сумерки подвальных отдушин.

— А до этого? — хмуро спросил Кори, которому до истерики хотелось поскорее вырваться из тесной квартирной клетки на относительно безопасные в дневное время улицы, где у похотливого и всегда готового трахаться лузитанца окажется на добрых две дюжины меньше шансов, способов и мест заняться этим непристойным делом.

— А до этого, Flor de lírio — что душа твоя пожелает! — простодушно развёл руками Микель, и дым от сигаретины, зажатой между его загорелых и длинных пальцев, потёк к столу, вклинился в ароматы франсезиньи, малость подпортив Амстеллу аппетит. Пока тот фыркал, морщился и мотал рукой, разгоняя табачный флёр, Микель вдруг взял да и предложил такое, от чего у юноши глаза на лоб полезли: — Хочешь, сериал с тобой посмотрим?

— Что?.. — ахнул Амстелл — аж забыл про сигаретную вонь, распахнул от удивления рот, хлебнув попутно вместе с горьким чёрным кофе вонючей дымной отравы и подавившись тем и другим. — Какой, нахуй, сериал?.. Ты о чём вообще? — сбивчиво проговорил он, пытаясь откашляться: в его нелогичном подростковом мирке совместный домашний просмотр фильмов был почему-то событием гораздо более интимным, нежели развратный секс при свете дня.

— Самый обыкновенный, — невинно отозвался Микель — он и правда, кажется, не понимал, в чём тут может быть проблема. — Да хоть тех же «Друзей»… Или даже мыльную оперу какую-нибудь.

— Ты что, смотришь мыльные оперы?.. — взвыл Кори так, будто перед ним только что самым будничным образом сознались в детоубийстве, богохульстве и мастурбации в общественных туалетах.

— Ну, смотрю, — недоуменно пожал плечами Микель, не понимающий, что такое происходит с мальчишкой и почему его обычно спокойный и холодный взгляд полон презрения и испанского стыда. — Чему ты так изумляешься, menino?.. Я их с детства смотрю. У нас дома постоянно что-нибудь этакое крутилось фоном, ну, я и залипал перед экраном на пару часов. Всех это устраивало, поскольку я, торчащий у экрана, был явлением менее разрушительным для окружающего мира, нежели тот же я, но ничем не занятый. Знаешь, как я переживал за бедную Изауру?..

Взяв на заметку это короткое воспоминание лузитанца о его детских днях и разрушительном потенциале, Кори тем не менее с истерики своей не сошёл.

— Но ты смотришь ёбаные сериалы! — отказываясь успокоиться и философски принять услышанное, с надрывом взвыл он.

— И что такого-то? — обиделся Тадеуш. — Почему мне нельзя их смотреть?

— Блядские тупые сериалы! — бесился Амстелл. — Сопливые мелодрамы!.. Зачем я это узнал?..

— А хочешь, вместе посмотрим? — миролюбиво предложил Микель. — Любовную мелодраму какую-нибудь? Это ничего, что ты начала не видел, там даже не обязательно с начала начинать. Я тебе расскажу, что у них уже успело случиться, и…

— Нет! — твёрдо отрезал Кори, затравленно дыша и бешено вращая глазами. — Нет! — на всякий случай повторил он. — Никаких мелодрам, не буду я смотреть эту хуйню! Я ещё мог бы понять… ну, футбол…

— Футбол я тоже люблю, — радостно подхватил Тадеуш, и Кори мысленно проклял откровенные разговоры, чем чаще между ними случающиеся, тем больше открывающие потайных шкафов, из которых то валились ветхие и пыльные скелеты, то сыпались горстями гостящие там тараканы. Ухватившись между тем за единственное допущение, сделанное Амстеллом, лузитанец с надеждой продолжил: — Так может, футбол, Sol? По спортивному каналу частенько матчи показывают. Ты разбираешься в футболе? — получив от остолбеневшего Кори короткое и дёрганое отрицательное мотание головой, он пообещал: — Я объясню тебе правила! В них совсем ничего сложного. — Покосился на холодильник и задумчиво прибавил: — Вот только перекусить нам будет совсем нечем, menino — твой крылатый домик мы забили едой под завязку, да как-то так удивительно вышло, что проснулись в итоге у меня…

— Ничего удивительного, придурок! — зашипел Кори, напрочь выбитый предложениями Микеля из наезженной колеи. — Сам же говорил, что просыпаешься у себя, где бы ни вырубило! Вот мы и пошли к тебе, чтобы… чтобы… блядь!

— Чтобы проснуться вместе? — догадливо подсказал Микель, и Кори повело, ткнуло чем-то приятным в надключичную впадинку, а оттуда засочилось по телу, по всем сосудам тягучим соком, стекающимся в область чресл. Он скрипнул зубами и униженно уставился на недоеденный сэндвич-франсезинью, который почему-то отказывался пролезать в сузившееся горло. Лузитанец заметил его замешательство и, в кои-то веки решив побыть деликатным, напомнил, быстро переводя обратно тему: — Так как насчёт совместного просмотра чего-нибудь, menino? Да неужто ты ничего не смотришь?.. — запоздало начав что-то подозревать и немного занервничав, осторожно предположил он.

— А ты у меня телевизор видел, crétin? — прорычал Амстелл, поднимая смятенный взгляд, мечущий гром и молнии. — Не смотрю я ничего! Когда мне было смотреть? Я переезжал и учился, а потом снова переезжал! И не на всех наших съёмных квартирах, чтобы ты знал, был этот долбаный ящик! Дед мой его то ли недолюбливал, то ли вообще не догадывался, что он существует…

— Я всякий раз поражаюсь, до чего же ты девственно-чист, menino! — восхищённо воскликнул Микель. Чуть подался вперёд, закинул ногу на ногу, склонившись и устроив руку с сигаретой локтём на колене, вперил в юношу пытливый взор и так, не сводя уже больше с него своих тёплых желтоватых глаз, продолжил пытать: — Но хоть что-то же ты наверняка смотрел за свою юную жизнь? Что же это было? Выпуски новостей, ток-шоу, кино… мультфильмы?

— Мультфильмы, — огрызнулся Кори и дёргано повёл плечом, будто скидывал невидимую руку. — В детстве. Я их смотрел.

— А что случилось потом? — не отставал от него докучливый Тадеуш. — Ты повзрослел, они разонравились, ты стал их стесняться… или же вы просто в очередной раз переехали?

— Мы просто переехали, — помявшись, покусав губы и в конце концов согласившись на откровенность — ничего особенно криминального в расспросах лузитанца не было, — ответил Кори. — Это была квартирка где-то… в Мюнхене, кажется… Дед с выбором жилья особо не заморачивался — домик мой, если что, ему принадлежит, его это собственность, чтобы ты понимал, насколько именно он с ним не заморачивался, — ну и в квартирке, где мы тогда остановились, было не лучше. Я тот, самый первый наш переезд, плохо запомнил… Наверное, из-за стресса… Помню только, что квартира та находилась на пятом этаже, под самой крышей, и что в ней было очень пыльно — в основном из-за шкафов с книгами; помню выцветшие гобелены на стенах, тяжёлые зелёные шторы и мутные окна, из которых было видно небольшой мощёный дворик. Телек там стоял, да, только старый, ещё с выпуклым таким экраном, и чёрно-белый, кажется. И он не работал. Я каждое утро, как идиот, проверял, но он, ясное дело, так и не включился. Ну и… я забыл в итоге и про него, и про мультфильмы. Когда у тебя каждый год новый город, тебе и без них впечатлений хватает.

— Само собой, — Микель понимающе кивнул, однако выуженной из юноши информацией не удовлетворился и продолжил его пытать в надежде, что получится вытянуть ещё хоть немного откровений: — Ну, а что нравилось, когда смотрел? Вдруг выяснится, что у нас с тобой вкусы удивительным образом совпадают?

Кори красноречиво на него покосился — сначала во взгляде просквозило сомнение в том, что лузитанцу могли бы нравиться детские мультики, но уже через секунду сомнение это начало таять, и на смену ему пришло гораздо более правдоподобное предположение, что да, могли, этому не взрослеющему придурку всё что угодно нравиться могло.

Даже крылатые пони в розовых очках, какающие радугой — Кори уже не удивился бы и этому.

— Ну… — замялся он, не зная, как и рассказать-то: впервые в жизни у него такое происходило, чтобы взрослый мужик — великовозрастный балбес, если уж быть точнее, — расспрашивал его о мультиках. — Я смотрел… всякое. — На этом он замолчал и в диком ужасе уставился на Микеля, позабыв и про кофе, и про остывающую франсезинью, на которой сыр давно уже запёкся твёрдой бронебойной коркой. Понимая, что лузитанец общими фразами не удовлетворится, нервно прибавил: — У нас один телек в приюте был. Общий. Что включали, то и смотрел.

— И что же включали? Что нравилось из этого? — не унимался Микель, досадуя на природную неразговорчивость и скрытность юноши. Видя, что добывать сведения придётся клещами, он со вздохом отставил в сторону свою тарелку, тоже бросив несчастный сэндвич черстветь, подхватил ополовиненную кофейную чашку, пошире распахнул окно и взялся за новую сигаретку, раскуривая её, глубоко затягиваясь и выдыхая дым в потолок. — Sol, честное слово, я не кусаюсь! И стыдить тебя за твои вкусы не буду уж точно: куда мне тебя стыдить, когда я смею играть в тамагочи и смотреть презренные мыльные оперы!.. Расскажи мне…

Немного усовещенный его словами, Кори тихо заговорил, спотыкаясь на каждом вдохе и всячески стараясь оправдаться — тогда как оправдания тут никому нужны не были и даром:

— Я же сказал, что был один телек на всех. Так что чего только не смотрел… И из-за этого ничего не смотрел с начала и ничего не досматривал. У многого даже и названия не знал, поэтому уж извини, но назову только то, что как-то особенно запомнилось.

— Хорошо, — согласно кивнул Микель, запивая сигаретную затяжку большим глотком кофе. — Меня и это устроит. Главное, что я узнаю тебя ещё чуточку лучше, bebê.

Амстелл по привычке выкрысился на набившее оскомину словцо, потом призадумался и с удивлением понял, что в действительности ничего обидного в этом слове и не было, что на самом-то деле — если не врать самому себе — ему даже нравилось, когда Микель его так ласково называл.

Когда называл, когда заботился, когда ухаживал, стараясь во всём угодить; даже когда беззлобно подшучивал или открыто домогался — нравилось тоже.

Давно пора было чуточку повзрослеть, хотя бы настолько, чтобы научиться разговаривать как человек с человеком — да как вообще они разговаривают друг с другом, эти странные люди? почему никто никогда не объяснял ему? — и Кори попытался.

Силком заставил себя остыть, опустил вздыбленные плечи и принялся сбивчиво делиться памятью детства, зазорной, но греющей под сердцем тёплым свечным огоньком:

— Диснеевских много смотрел, мне они нравились. Не те, которые полнометражные, а именно сериалы, с короткими сериями. Я их ждал, даже гулять не ходил, и очень психовал, если выключали. А выключали часто — когда им взбредало в голову, что хватит с нас телевизора, тогда и вырубали, даже серию не давали досмотреть. Им же похуй на нас было… — помолчав немного и повозив вилкой в тарелке, он вдруг оживился, возбуждённо заговорил: — Был какой-то мультфильм про лысого носатого подростка. Хотя скорее он был бритым. Думаю, это подразумевалось, потому что у него на башке рос один жёлтый чуб. Кажется, его звали Ману или как-то так…

Микель смотрел на него в священном молчании, только нервно тискал губами сигарету, и было очевидно, что мультфильма про лысочубатого француза-подростка лузитанец не видел. Кори немного расстроился, но предпринял вторую попытку:

— Ещё этот, про медведя в синем колпаке, Бамси или как его там… Ему бабушка мёд варила, он его жрал и становился сильным.

— Что-то я упустил лысых подростков и медведя, — призадумавшись, отозвался Микель. — Хоть убей, а такого не припомню. Ну да ладно, это дело поправимое. Что-нибудь кроме них?

— Странный такой мультик про двух парней и машину времени в телефонной будке, — видя, что лузитанец не проявляет ни малейших признаков узнавания, Кори обиделся, раздосадовался — как бы он ни уверял себя в обратном, а ему тоже было важно, чтобы у них, отпрысков двух таких непохожих и чуждых культур, отыскались хоть какие-то общие точки, общие пристрастия, общее что-нибудь. — Неужели у вас в Португалии его не показывали? Как же их звали-то?.. Билл и… Тед, кажется. Они там путешествовали и меняли историю… — убедившись, что и эта шедевральная лента оказалась Тадеушу незнакома, он совсем огорчился, приуныл, вгрызся зубами в губы и принялся лихорадочно вспоминать то немногое, что ещё мог как-то идентифицировать если не по названию, то хотя бы по сюжету, а вспомнив — выдал: — Про собаку вот ещё.

— Про собаку? — радостно подхватил Микель, тоже не теряющий надежды хоть одну из загадок Кориного детства да отгадать. — Дальше, menino. Говори дальше, на свете слишком много мультфильмов про собак.

— Такая придурковатая собака. И хозяин её придурок был. И вся его компашка тоже, — ворчливо поведал ему Кори. — Они там всякие паранормальные явления исследовали… расследовали… короче, в конце всегда выяснялось, что это было наебалово, что никаких призраков и ничего паранормального вообще не существует в природе.

— А-а, «Скуби-ду»? — сообразил довольный Микель, тоже успевший в своё время хлебнуть причудливого мультяшного коктейля из аляповатых картинок и музыки в стиле «бабблгам-поп». — Помню такой! Что же, тебе он, как я вижу, был не сильно по душе?

Они тянулись друг к другу, они хотели бы перебраться поближе, оказаться совсем рядом, устроиться плечом к плечу, но Микель только топил в пепельнице окурок своей сигареты, скуренной под фильтр, и не решался пересесть, чтобы ненароком не оборвать тончайшей нити завязавшегося разговора, а самому Амстеллу попросту не хватало смелости позвать лузитанца к себе.

— Терпеть его не мог, — сознался он, недовольно ёрзая. — Мне казалось, что в этом мире что-то есть… Что-то большее, чем просто люди и просто вещи. И я оказался прав, — подытожил он. Вскинул исподлобья на лузитанца хмурый взгляд и досадливо оговорился: — Как назло, днём ты ни черта не помнишь, и я выгляжу перед тобой как полный псих или кромешный идиот.

— Зато я верю тебе, menino, — резонно заметил Тадеуш. — Разве не важнее не знать и верить, чем знать и верить? Ладно, с нелюбимым мультфильмом мы разобрались, — поспешив оставить обоюдоопасную тему ночных похождений в стороне, подытожил он. — А самый любимый мультфильм? Пусть будет самый любимый из репертуара Диснея — их я хотя бы почти все когда-то да видел.

Кори молчал.

— Flor de lírio?.. — поторопил его Микель, не понимающий, почему тот упрямо отказывается говорить.

Губы Амстелла шевельнулись, сложились в кривую фигуру, чтобы выдавить позорнейший вариант из всех возможных.

— «Мишки Гамми», — обречённым шёпотом сознался он.

❂ ❂ ❂

После завтрака стало жарче, солнце поднялось в зенит, а пока ползло, карабкаясь по небесному своду — успело изрядно прожарить остывшие за ночь каменные стены домов. Все окна были распахнуты, но в них сочился только перегретый воздух, тёплый даже на вдохе, а на выдохе — совсем кипяток.

Кори ступал босыми стопами по потрескивающему от сухости паркету, собирая пятками разлитый на нём солнечный свет, слонялся по микелевской комнате, в который уже раз изучая её пёстро-цыганское убранство, трогал пальцами то створки шкафов, то измятые пледы на диване, так и оставленные перевёрнутыми с их первой близости и насквозь этой близостью пропитанные, то корешки потрёпанных старых книг, то глиняные сувениры-безделушки.

Старания Микеля оказались не напрасными: он уговорил его на совместный просмотр чего-нибудь, уболтал, увёл за собой в эту захламленную комнату, и Кори с удивлением озирался по сторонам, пытаясь понять, на что же они, собственно, смотреть-то будут.

— У тебя что, есть телевизор? — не выдержав, спросил он, сколько ни выискивая, а нигде его не находя.

— Есть, menino, — заверил Тадеуш. — Он немножко запылился, и… И я его закидал чем ни попадя за то время, что разыскивал тебя на Матозиньюш — да и после тоже, пока пытался добиться твоей взаимности.

Кори от его ответа сделалось непривычно хорошо, в паху, где и так предвкушающе плескалось хмельное удовольствие, стало ещё тяжелее, гениталии примагничивали к себе всю кровь, и в голове закономерно пустело, кружилось влюблённой каруселью.

Чувствуя, как член понемногу набухает и начинает болезненно обтираться об узкие шорты, Кори подобрался ближе, остановился у самого плеча лузитанца — жар, еле ощутимый цитрусовый аромат и терпкий, почти дубильный запах въевшегося табачного дыма обухом ударили по рецепторам, и стало только хуже, но ему нравилось это «хуже». Кори вело, пьянило какой-то сногсшибательной наркотой, пробивающейся изнутри, словно в нём самом распускалась белыми соцветиями дикая слива, и Микель рядом с ним — он остро это угадывал — в свой черёд дурел, как валериановый кот: руки его потряхивало от невыносимого желания, а ткань в паху тоже натянулась, скрывая под собой перевозбуждённый член.

Кори настолько хотелось близости с ним, что он уже почти подумывал рехнуться и прошептать Микелю на ухо: «Давай трахаться», после чего, вероятно, все просмотры и прогулки были бы отложены в долгий ящик, а его бы попросту повалили на тот же самый диван и вторично на нём поимели, только на сей раз — жёстче и несдержанней, но лузитанец каким-то чудом его опередил и не дал этому случиться.

Справился с собой, пересилил их общую наркоманскую ломку. Потянулся к одной из боковых полок и одним взмахом руки стряхнул с неё всё, что там было: мятую и пахнущую по́том футболку, разделённые по листам газеты, диски, коробочки от дисков, и под всем этим, к величайшему изумлению Амстелла, действительно обнаружился телевизор, почти совсем как из мюнхенского детства — небольшой, пузатый, с запылившимся сероватым монитором, — а рядом с ним дисковая магнитола, обшарпанная, потрёпанная и подклеенная серым скотчем с одного из отваливающихся боков.

Пока Микель возился с телеящиком, присев на корточки, пытаясь нашарить на полке шнур и включить его в розетку, Кори топтался поодаль, то таращился ему в затылок, то в сотый раз оглядывал комнату, где отнюдь не творческий хаос созидал особенную, непередаваемую хиппарско-хипстерскую атмосферу кочевого колёсного домика: шкаф, заваленный хламьём, сувениры, серебристо-радужные блины компакт-дисков, разбросанные там и тут, зачитанные книги, пепельница с сигаретами, фольклорные пледы, гитара в углу, коробки, под завязку набитые спортивной прессой, потёртый футбольный мяч…

— Чем ты вообще занимался, пока меня не встретил? — хрипловато и глухо спросил он, решившись подать голос и задать не дающий покоя вопрос. — Смотрел телек, играл на гитаре, выпивал и таскался на пляж?

— Именно! — расплылся в широкой и лучезарной улыбке Микель, обернувшись к нему. — Но признаюсь тебе, menino, что в одиночку заниматься всем этим было ужасно скучно. То ли дело — вдвоём!..

Кори не нашёлся что на это ответить — только буркнул нечто невнятное и сглотнул пересохшим ртом пустоту.

— Как… смотреть-то? — спросил он, в непонимании озираясь кругом: диван у дальней стены находился слишком далеко от телевизора и располагался под углом к нему, так что совершенно не годился, а других мест для сидения в хламной комнатёнке попросту не имелось.

— Я обычно устраиваюсь прямо на полу, — незатейливо отозвался Микель. Поднялся с корточек, сделал широкий шаг к дивану, ухватил в горсть перекрученный клубок пледов и скинул его под ноги Амстеллу. — Присаживайся, meu Anjo!

Кори только-только по-настоящему начал понимать вкус всех этих «ангелов», «деток», «малышей», «куколок», «солнышек» — чем ещё он там ухитрялся его называть, этот болтливый лузитанец? — и всякий раз, как только с языка Микеля срывалось подобное словцо, у него застревал воздух в груди. Он покорно уселся рядом с ним на полу, ёрзая в комке излишне греющих пледов и с непривычки деревенея в прямой спине, но Тадеуш достигнутым не удовольствовался: рука его скользнула вдоль юношеской поясницы, мягко приобняла, притиснула к себе да так и осталась тёплой тяжестью лежать на бедренном сгибе.

— Что будем смотреть, Кори? — спросил он, и Амстеллу сделалось совсем уж невыносимо: если ласковые прозвища заставляли неровно дышать, то звук имени, гораздо более сокровенный и интимный, напрочь срывал ему крышу, по восемнадцатому лету ставшую такой же ненадёжной и крылатой, как крыша Casa com asas.

— Что ты сам выберешь, — невнятно промычал он, затуманенным взглядом таращась в экран и не понимая, что за картинки проносятся перед ним: то ли это была реклама, а то ли — передача для детей; пальцы одной руки Микеля щёлкали по кнопкам, резво переключая каналы один за другим, и появлялись кадры художественного фильма, рисованные картинки мультсериала — бессмертный Дисней, узнаваемый с первой секунды, — диахромная документальная хроника, дневной выпуск новостей…

Пальцы же другой руки тем временем мягко скользили вдоль пояса джинсовых шортов, аккуратно и пока ещё ненавязчиво их поддевая и подныривая под крепкую и плотную ткань. Невесомо касались голой и чувствительной кожи подушечками, хамели и пьянели, задирали футболку, перебирались на живот и жадно обхватывали его уже всей пятернёй.

— Что ты делаешь?.. — не выдержал Кори, заплетаясь языком. Вяло дёрнулся, попытавшись сбросить эту загребущую ручищу, но потерпел тотальное поражение: пальцы Микеля намертво сомкнулись на пуговице над молнией и в отместку за протест нахально выдернули её из петли.

Дальше они не продвинулись, этим и ограничившись, но Кори моментально прекратил брыкаться и пугливо замер, ожидая чего угодно. Лузитанец между тем вернул ладонь ему на живот и принялся обманчиво-невинно гладить, сводя широкие круги всё ближе к пупку и иногда ныряя в него кончиком указательного пальца.

— Блядь, — чуть слышно, одними губами прошептал Амстелл, в отчаянии запрокидывая голову и вперившись в потолок — тот почему-то заюлился, поплыл перед его взором белым вертлявым волчком. — Ты же что-то смотреть хотел… — в панической беспомощности напомнил он и потребовал: — Давай свой футбол!

Тадеуш послушно дощёлкал кнопками до спортивного канала и отбросил пульт в сторону, куда-то на окраину скученных пледов, где он и затерялся в шерстяных складках. Из стареньких фонящих динамиков тут же полился характерный периферийный шум гудящего стадиона, перемежаемый резкими звуками судейских свистков и торопливой, взбудораженной речью спортивного комментатора, а на экране возникла относительно статичная картинка зелёной лужайки, где суетились и бегали крошечные человечки в футболках, шортах и гетрах, беспорядочно пиная еле различимый мячик.

По крайней мере, так всё это виделось Кори, у Микеля же наверняка на этот счёт имелось другое мнение.

— Правила, menino! — вспомнил он. — Я обещал тебе их объяснить.

— Да знаю я эти правила, — нервозно закусывая губы — рука лузитанца задумчиво поднималась чуть выше, перебираясь с живота на рёбра и порываясь добраться до груди и сосков, — буркнул Кори. — Кто забил в ворота, тот и молодец. Нет там никаких особых правил, тупая игра для самцов с переизбытком тестостерона и дефицитом мозгов.

Микель рассмеялся — беззлобно, он вообще редко обижался на Кори, всегда без исключений категоричного в своих суждениях, — и согласно отозвался:

— Безусловно, menino. Это, видишь ли, в привычках самцов: забивать точно в ворота. Но правила всё-таки есть и в подобных играх… и лучше бы их не нарушать, чтобы не отправиться на скамейку запасных игроков.

Кисть его, бесстыдно шарившая под футболкой по мальчишескому животу, добралась наконец до груди, на пробу легонько щипнула левый сосок, несильно прихватила и быстро соскользнула, вызывая вспышку бенгальских искр у ключиц и под ложечкой, и Кори, надеясь как-то отменить или хотя бы отсрочить неизбежное, придушенно заговорил, задавая вопросы, ответы на которые ему и даром не сдались:

— Кто это играет?

Ничтожная уловка, как ни странно, сработала: Микель сощурился — новые очки взамен сломанных буйным юношей он приобрести так и не удосужился, — и, дождавшись плашки с титрами внизу экрана, охотно сообщил:

— «Милан — Ливерпуль». Испания играет с Англией, чтобы тебе было чуточку понятнее, Flor de lírio, — прибавил он. — Это повтор матча, а жаль: не очень-то интересно смотреть, когда заранее знаешь, кто победит.

— И кто победит? — Кори мало интересовал ответ, но он продолжал упёрто спрашивать, хватаясь за разговор, как утопающий хватается за соломинку, пока пальцы лузитанца неторопливо выводили вокруг соска мягкий круг и щекотали его кончик. — Зачем мы вообще тогда смотрим, если тебе не интересно?

— Англичане, — лаконично сообщил Микель на вопрос первый, а ко второму внезапно подошёл со всей серьёзностью — помолчал, пожевал губы за отсутствием сигареты и неуверенно заговорил: — Видишь ли, мой милый мальчик, мне всегда хотелось, чтобы у меня был кто-то, с кем можно было бы проводить уютные вечера за совместным просмотром чего-нибудь — чего угодно, я в этом деле всеяден и непридирчив, — но этого кого-то, как ты понимаешь и сам, не было. Даже если каким-то чудом в первый же день доходило до постели, то наутро человека со мной рядом уже не оказывалось — чему я после твоих рассказов совсем уже не удивляюсь, menino, — и до таких приятных будничных мелочей я никогда в своих отношениях ни с кем не добирался. Ты — первый. Очевидно, именно поэтому я и не дотерпел до подходящего уютного вечера, в который всё это могло случиться само по себе, ненавязчивым образом, а устроил вот эти… нелепые посиделки в пледах, на дневном пекле, за отсвечивающим экраном, — телевизор и впрямь изрядно бликовал, пусть и не солнечными лучами, а обычным дневным светом, сплошным валом бьющим в окна, и Кори сделалось совестно и неловко.

— Так давай смотреть, — резко сказал он. — Давай смотреть, кретинище! Хотя бы притворись тогда уж, что ли, будто сейчас этот твой уютный вечер…

— Погоди, — оживился Микель, искренне обрадованный тем, что обычно несговорчивый menino так легко принял условия затеянной им неуклюжей и несуразной игры. Ненадолго оставил свои домогательства, вскочил с места, в два широких шага подобрался к окну и поочерёдно задёрнул шторы — шторы-чавела, шторы-гитан, такие же пёстрые и цветастые, как и всё в этой каморке доброго старьёвщика, — а после этого, уже в полутёмках лживых полуденных сумерек, крадучись вернулся обратно к мальчишке. Опустился на пол рядом с ним, снова сгребая своей жилистой ручищей в охапку, и с подозрительной целомудренностью поцеловал его в макушку.

— Спасибо тебе, meu Anjo, — с подкупающей искренностью поблагодарил он, — что исполняешь мои дурацкие прихоти.

— Ничего дурацкого не вижу, — огрызнулся Кори, слишком смущённый, чтобы отвечать по-человечески, без излишней резкости. — Так бы сразу и объяснил.

Тадеуш беззаботно рассмеялся, развёл руками в знак смирения и посетовал:

— А всё-таки жаль, что совсем нечем перекусить, menino. Просмотр телевизора без сопутствующего ему чревоугодия теряет половину своей греховной притягательности. Но отправляться за покупками по такому пеклу — сущее самоубийство, даже я сегодня пасую перед тем, что устроило снаружи это обезумевшее солнце. Придётся нам с тобой, как только там немного успокоится и посвежеет, заскочить куда-нибудь на плотный обед.

Кори не был против, он давно уже не был против почти любой микелевской затеи, но, по своему обыкновению, смолчал. В очередной раз поёрзал на мешанине пледов, из которых какой-то один — кажется, в шотландскую клетку, — оказался по-шерстяному кусачим и жалил голые бёдра ниже шортов колкими ворсинками, вытянул поудобнее ноги, устраивая хотя бы их на паркете, а не на парящих тряпках, и послушно уставился в экран.

— За кого же ты болеешь, — вдруг спросил, озвучивая пришедший в голову шальной вопрос, — если здесь нет твоей Португалии? За Испанию?

Микель поморщился — тут Кори на мгновение подумалось, что и ему, наверное, было не чуждо это необъяснимое и вроде бы беспричинное, но стойкое и относительно общее для португальцев неприятие соседей-испанцев, — но крамольных ожиданий юноши не оправдал.

— Я болею за красивую игру, — сказал он, безотчётно шаря руками по карманам в поисках сигарет. Ожидаемо не нашёл, опомнился, обернулся к недоверчиво косящемуся Амстеллу и прибавил: — Если португальцы слажают, а французы — или, скажем, японцы… — тут Кори вспыхнул, уловив жирный, как раскормленный на фуа-гра гусь, намёк. — …Скажем, французы или японцы покажут класс, я не стану в ярости брызгать слюной, беспричинно проклиная последних и незаслуженно превознося первых, а просто отдам должное победителям. За их красивую игру. За то, что они старались и смогли. Видишь ли, menino, мы уже аутсайдеры — так уж оно получилось, — но совсем не печалимся об этом. Моя нация когда-то была великой, а сейчас мы просто живём себе, радуемся тому, что живы, любим хорошую еду, приятную беседу, послеполуденную негу, закаты на побережье… мы просто любим жить и не стремимся на пьедестал. Ведь что такое, в сущности, пьедестал, когда речь идёт о нашей быстротечной жизни? Она слишком коротка, чтобы что-то кому-то доказывать, и тратить её надо только на то, что важно по-настоящему. На тебя вот, к примеру, — на этих словах Кори поневоле смутился и ощутил, как наливаются помидорной краснотой его щёки, и без того изрядно опалённые полдневным жаром. Микель как будто бы не заметил, продолжил болтать: — Иначе можно одну часть лет потратить на то, чтобы на этот пьедестал вскарабкаться, а другую — на то, чтобы оттуда упасть. Мне это совсем не интересно, bonequinho. Думаю, что и тебе не интересно тоже.

— Не интересно, — согласился с его предположением Кори, глядя в экран, где человечки-муравьи продолжали суетиться вокруг мяча. — Я-то сам терпеть не могу соревнования. Мои ровесники рвали жилы, выпендривались друг перед другом, чтобы только их лучшими признали — и не важно даже, заслуженно или нет, — а я никогда их не понимал. Все эти, «признанные», чаще всего те ещё мрази… Да и со спортом я вообще не очень, — скомканно, но честно признался он, краем глаза косясь на Тадеуша в надежде, что тот не сильно расстроится от этого известия. Немного подумал и выдал совсем уж откровенное и до некоторой степени даже забавное: — С моими волосами… можешь представить, во что он превращался для меня.

— В самом деле, Flor de lírio! — опомнился Микель. Выпустил ненадолго Амстелла на обманчивую волю и тут же полез изучать его аккуратно завязанный с утра высокий хвост. — Твои дивные волосы! Как же ты справлялся с этой проблемой? Сплетал из них косички? Или же оставлял вот такими, восхитительно полусвободными…

Кори понял, что за спиной у него творится непотребство: волосы, пойманные лузитанцем, ощутимо натянулись в хвосте — пришлось даже немного запрокинуть голову, — и, что называется, пошли по его рукам: те с маньячной одержимостью перебирали прядки, обласкивали каждую из них, хорошо памятуя об их необычайной чувствительности, подносили к губам и покрывали поцелуями. Когда Микель охамел в собственной безнаказанности до того, что собрал его волосы горстями и зарылся в них всей своей мордой, Кори не выдержал — взвыл, ухватился за основание хвоста, чтобы ничего ненароком не выдрать, и потащил их прочь из загребущих рук.

На футбольном поле тем временем зачиналась какая-то вакханалия, трибуны орали, жужжали растревоженным ульем, игроки скучились у одних ворот — чьи это были ворота, Кори так и не понял, поскольку матч они с Тадеушем оба смотрели вполглаза, — и принялись остервенело пинать мячик так, что тот только чудом не лопался и не оседал на зелёном газончике белой коровьей лепёшкой. Красные футболки, белые футболки, рёв болельщиков, исступлённый, экстатический раж комментатора, гудение африканских вувузел, расхватанных светлокожими фанатами и настроенных строго на си бемоль малой октавы — во всём этом бедламе отчётливо удалось различить одну только фразу, выбившуюся из общего гула перед рокочущим взрывом:

«…И Креспо наконец-то забивает второй гол в ворота Ливерпуля!..»

— Зачем ты мне врёшь?! — взвился Кори, безуспешно воюя с Тадеушем в попытке отобрать из его рук свои волосы и по временам отвлекаясь на экранную агонию. — Проигрывают твои англичане!

— Погоди, menino, — убеждённо возразил ему лузитанец. — Они выиграют, вот увидишь. В серии пенальти.

— Что такое это пенальти?! — вопросил ничего не понимающий Амстелл — доподлинно он знал только то, что волосы его по-прежнему остаются в плену, разве вот боготворящая нежность, с которой Микель поначалу их облапывал, незаметно сменяется собственнической хваткой, пряди сперва сжимаются кулаком, а затем наматываются на него одним аккуратным, бережным, но крепким оборотом.

— А я ведь тебе предлагал объяснить правила, bebê, — насмешливо напомнил Тадеуш. — Но ты сказал, что в футболе нет правил, а те, какие есть, ты знаешь и сам. Вот теперь догадайся, что такое это пенальти. Иди сюда, — кисти тем временем милосердно разжались, выпуская волосы, сгребли юношу в охапку, подтащили к груди, притиснули к ней острыми лопатками так, чтобы ощущать обоюдное биение сердец. Подбородок опустился на плечо, устроившись прямо над ключицей, губы ткнулись в скулу, оцарапав тёплой шероховатостью, а щека лузитанца добавила остроты, потёршись короткой колкой небритостью об нежную и едва покрытую тонким пушком взросления юношескую щёку.

— Давай досмотрим, — миролюбиво сказал Микель, удерживая Амстелла в своих объятьях и никуда из них выпускать не намереваясь. — И ты убедишься сам, что я тебе не лгу.

Его руки снова сомкнулись на мальчишеском животе — теперь уже обе сразу, — потеребили пальцами расстёгнутую чуть ранее пуговицу, ухватились за пуллер на бегунке молнии и одним плавным движением потянули его книзу, высвобождая зубчики застёжки — Кори и глазом моргнуть не успел, как это случилось. Давление шортов моментально ослабело, и под них без труда поднырнули обе кисти, подцепляя резинку трусов и ужом проскальзывая дальше. Он моментально одеревенел, застыл в напряжённой спине, когда правая пятерня Микеля добралась до полувозбуждённого члена и опустилась на него, накрывая вместе с яичками и мягко сминая в горсти.

Там сразу запульсировало, начало набухать, отвердевать и подниматься, отзывчиво подставляясь под медленно оглаживающие пальцы.

— Не бойся меня, — шёпотом на ухо попросил Микель. — Я вижу, что ты весь день сегодня скованный и зажатый, menino. Я не хочу, чтобы было так. И я не сделаю с тобой ничего страшного… просто немного поласкаю, разве в этом есть что-то плохое?

Словно в подтверждение этих слов ладонь прошлась по стволу, обхватила его, а большой палец лёг на головку, приспуская тонкую кожицу крайней плоти и поддразнивая беглой щекоткой постепенно натягивающуюся уздечку. Спустился по ней к основанию головки и снова повёл приятную линию к самой верхушке. Невесомо помассировал, нащупал отверстие мочевого канала и надавил чуть сильнее, этими играми заставляя Кори прогибаться в спине и беспомощно хватать ртом пережаренный солнцем воздух.

— Сними их, — попросил вдруг Микель, оставив на время ласки, вытащив обе руки и стягивая грубую джинсовую ткань шортов пониже на его бёдрах. — Они ужасно мешают мне сделать тебе приятно.

Противиться ему Кори уже больше не мог и покорно приподнял задницу, помогая себя раздеть. Охнул, когда ладони на обратном движении ухватили за ягодицы, жадно сдавили, гарантированно оставляя синяки, чуть раздвинули в стороны тощие половинки, но отпустили, возвращая зыбкое успокоение. Микель оглядел его член, успевший подняться в полную длину и теперь зазывно торчащий острым кончиком чуть под углом к животу, полюбовался, поднёс ладонь ко рту и как мог смочил слюной, после чего вернулся обратно, опуская увлажнённую, сводящую нежными скольжениями с ума пятерню обратно на мальчишеский пенис.

— Хочу, чтобы тебе было хорошо, — зашептал он ему на ухо, оцарапывая кромку ушной раковины обветренными от океанической соли и табачного кофе губами. — Расслабься, ангел.

Ладонь перемещалась вверх-вниз, иногда сжимаясь сильнее, а иногда касаясь еле ощутимо, и при каждом спуске пальцы ощупывали чувствительную и бархатистую головку, пропуская её сквозь узко сложенное из них кольцо. В конце концов Кори и сам не выдержал — доверился, отпустил в теле напряжённые мышцы, обмяк в его руках, откидываясь макушкой ему на плечи и тяжело, часто дыша. Микель, однако же, на этом не остановился: пока правая рука надрачивала мальчишке, рука левая отыскала его руку, обхватила тонкое запястье, огладила точёную кисть и куда-то целенаправленно потянула…

Когда Кори опомнился и сообразил, куда именно, её уже успели завести ему за спину, уложили ладонью на рельефно выпирающий под тканью ствол и чуть надавили, принуждая его сжать. Амстелл было заартачился, но правая рука мужчины продолжала дарить удовольствие, и он поймал себя на неожиданной мысли: «А почему бы и нет, если его уже дважды оттрахали этим самым членом?».

И вместо ожидаемого Микелем отпора сам нашарил его ширинку, прихватывая язычок молнии и сбивчиво, дёрганой ощупью её расстёгивая. Почувствовал, как на мгновение вздрогнул лузитанец, как сошла с выбранного ритма его рука и как он шумно вдохнул, предвкушая что-то приятное и для себя.

— Я не очень умею, — охриплым шёпотом признался Кори под гомон дряхлого телевизора, где продолжался позабытый ими матч, сакральный смысл которого так и остался понятен одному только Тадеушу. — Я и себе-то редко дрочил…

— Да ты хотя бы прикоснись ко мне, — отмёл все его оправдания Микель. — Поверь, bebê, я от одного этого уже кончу.

Даже не приободрённый, а окрылённый его словами, Кори сглотнул — в горле сузилось, пересохло, как в пустыне во время самума; в паху пульсировало и жглось запредельным, шкалящим наслаждением, пенис набух до болезненного глянцевого блеска на перемазанной предэякулятом головке, яички поджимались от напряжения, готовясь испытать оргазм, и он заторопился, попытался быстрее запустить руку мужчине в штаны.

Тот тоже приподнялся, приспуская их в помощь ему, и Кори с волнением дотронулся пальцами его члена — более толстого и крупного, да и кто бы допустил, что породистый португальский мачо мог отрастить себе экземпляр поскромнее, — высвободил из бессменных удлинённых шортов, заношенных лузитанцем за это лето едва ли не до дыр, и ощупал горячей и сухой ладонью.

— Я куплю для нас сегодня тюбик со смазкой, — пообещал Микель, мечтательно прикрыв глаза колкими чёрными ресницами. — Чтобы трахать тебя плавно и нежно, без боли. Я не хочу чинить тебе боль, Sol, но как обойтись без неё? У тебя там так узко, что он еле проходит, а эта жалкая слюна… — Кори как раз попытался наслюнявить ладонь, чтобы подрочить ему в ответ, и не мог насобирать хоть сколько-то достаточное количество. — Ни на что не годится. — Немного помолчав, наудачу предложил: — Может, возьмёшь у меня в рот?

— Пошёл на хуй! — мигом же резко среагировал Амстелл, вернул кое-как зализанную пятерню назад и стиснул на его члене чуть сильнее, чем требовалось. — Даже не надейся!

— Что, никогда?.. — оторопел Микель, продолжая его ласкать и с каждым возвратно-поступательным движением только ускоряясь, только быстрее подводя Кори к оргазму. — Могу я надеяться, что хоть когда-нибудь…?

Закончить свой вопрос и задать его по-нормальному он не успел: Кори не то ахнул, не то всхлипнул, выгнулся в спине, точно нежащаяся кошка, выпустил из пальцев его орган и неосознанно ухватился за пледы, комкая их заострившимися пальцами, пока тело билось в экстазе и выплёскивалось в подставленную ладонь. Микель продолжал ласкать его, мягко скользя по головке шероховатыми подушечками, собрал последнюю каплю семени и, потрясая крайней степенью пошлого бесстыдства, прямо на глазах у рвано дышащего и плохо соображающего Амстелла намазал этим свой собственный член…

Сколь бы практичные цели он ни преследовал, сколь бы ни было целесообразности в его поступке — всё это уже не имело ни малейшего значения: Кори, матеря аморального португальца и его блестящий от липкой смазки фаллос, торчащий к тому же до неприличия требовательно из расстёгнутых штанов, и до кучи проклиная агонизирующий телевизор, захлёбывающийся овациями болельщиков-англичан, которые дружно скандировали рубленые охриплые речёвки, подскочил с места, распинал пледы и бросился вон из комнаты, торопливо натягивая и застёгивая шорты и сгорая от стыда и залившей лицо красноты.

Последующие четверть часа он провёл, прячась от Микеля в ванной: сидел на её бортике, хмуро таращился в кафельную стену и ревниво представлял, как лузитанец тем временем сам разбирается со своей остро стоящей проблемой. Он успел остыть, переосмыслить случившееся, и стало стыдно от собственного поступка, но поскольку признавать за собой неправоту Амстелл практически не умел, оставалось только отсиживаться и дуться, притворяясь обиженным.

В конце концов, когда Тадеуш бросил попытки его оттуда выкурить добром и ушёл куда-то в комнаты, Кори не выдержал и сам высунулся из своего добровольного заточения. Тихо прошёлся по коридору, осторожно заглянул на кухню, никого там не обнаружил и крадучись двинулся дальше.

Добрался до хламной комнатки, толкнул неприметную бежевую дверцу и виновато замер, нервно покусывая губы и не находясь, что сказать. Микель стоял у окна, спиной к двери, и курил, распахнув форточку, привалившись плечом к крошащейся и облезлой деревянной раме и лениво оглядывая дворик внизу, откуда тянуло сочным духом морковного лета.

— Мике, — тихо и глухо подал голос Кори, переминаясь с ноги на ногу, не отваживаясь войти в комнату и заранее ожидая от лузитанца вполне заслуженной грубости. — Мике!.. — позвал он его чуточку громче; где-то на улице включили радио, и в окно лилась мурчащая летняя музыка, слишком медовая и тягучая, чтобы можно было поверить, что они в Европе — кажется, только ступи за порог, и тебя обоймёт, обступит красным кирпичом живописное латинское гетто: босоногие загорелые мальчишки в белых майках, пускающие в небо лоскутного змея, дробящийся камень, городской матчиш на осколках глазурованной плитки, уходящей волнами прямо в океанический горизонт, шёпот фавел знойного Рио…

Микель обернулся к нему, одарил летучим рассеянным взглядом, а убедившись, что menino настроен на перемирие — заулыбался добродушным дураком, мигом позабыв об их короткой размолвке, полыхнувшей порохом и так же быстро погасшей.

— Кажется, нам самая пора с тобой на прогулку, — заметил он и кивком указал за окно: — Посмотри, как удлинились тени, Sol!

Кори вперил прищуренный взгляд в оконный проём, откуда всё ещё лилось слишком много слепящего света, и убедился, что по фасаду соседствующего дома через дорогу действительно пролегла косая серая полоска: по внутреннему ощущению было около четырёх часов пополудни, клонящееся к горизонту солнце становилось мягче, постепенно умирая и скатываясь за него то ли сочным апельсином, то ли наливным розоватым яблоком.

— Футбол твой не досмотрели, — стараясь хотя бы косвенно извиниться за это, сказал он, поводя затёкшими плечами и несмело подходя ближе.

— Я сам виноват, — отмахнулся Микель. — Да и разве возможно его смотреть, если ты под боком, menino? Похоже, эту затею и впрямь следовало бы отложить до тех времён, когда я насыщусь тобой хотя бы настолько, чтобы не ловить себя каждые пять минут на желании затащить тебя в постель.

Кори от его откровенных слов снова покрылся нервным румянцем — именно этим желанием, по правде говоря, от Микеля всё время и разило, — и ворчливо отозвался:

— До чего же ты приставучий…

Тадеуш хмыкнул, затушил остаток сигареты в прихваченной из спальни пепельнице, вскинул недоуменно свои гибкие чёрные брови и задал в ответ совершенно резонный вопрос:

— А скажи, menino, не будь я таким приставучим — были бы мы с тобой вместе?

— Нет, — коротко и неохотно признался Кори.

— Ну, вот о том и речь. Я бы соблюдал приличия, ты и не посмотрел бы в мою сторону — история закончилась бы, даже не начавшись. Добрая воля и обоюдное согласие — вещи, безусловно, первейшей важности, — а за словами его остро чуялось, что ни черта он так не считает, нет: будь времена чуть более дикими — мог бы и попытаться похитить, чтобы провести период ухаживаний в изолированной аквариумной среде, — но куда же делась старая добрая традиция добиваться ответных чувств? Взаимность — она в нашем мире гость редкий, Flor de lírio, а любви хочется всем. Что ещё остаётся в подобной ситуации, кроме как быть приставучим? Я довольно долго был одиноким человеком — у одиночества особый дух и привкус, menino, поверь, его ни с чем не спутаешь, если провёл в нём хотя бы больше пары лет, — и ты был одиноким тоже, я это понял сразу же, как тебя увидел. Люди, у которых есть кто-то на сердце, ведут себя совсем иначе, держатся иначе и поступают иначе; ты же, пока находился в толчее на том рыбном фестивальчике, ощущался абсолютно неприкаянным, ничейным. Естественно, едва тебя увидев, я понял, что не имею права упускать такое очарование. Более того, menino: я почему-то решил тогда, что это — мой последний шанс. Что ты — тот самый последний шанс. И скорее всего, так оно и было… Когда же ты сбежал, оставив меня без единой зацепки, где тебя искать, я настолько отчаялся, что стал таскаться на пляж с раннего утра и проводил там практически весь свой день в жалкой надежде встретить тебя ещё раз. И в этот следующий раз я не собирался уже тебя упускать. Поэтому пусть тебя не изумляет моя отменная приставучесть: думаю, мне она простительна.

Не знающий, куда деваться от этой исповеди, Кори отвёл взгляд, заметался им по комнате в поисках спасения, перескакивая с предмета на предмет, и остановился на побитом и тёртом футбольном мяче.

— Ты играешь в футбол? — спросил, кивком указав на эту раритетную и пожитую вещицу, дряхлую и уже непригодную для игры настолько, что на ней разве что не хватало автографа Пеле или Марадоны — и можно на покой, на полку.

— Играл, menino, — поправил его Тадеуш, легко и непринуждённо принимая новую тему и совсем не обижаясь на то, что так и не дождался ответа на свою пылкую тираду. — По большему счёту лет до двадцати. Я уже доподлинно не помню, что случилось потом, но оно как-то забылось, перегорело. Возможно, тому виной был мой странный лунатизм: пускай для меня самого с его появлением ничего не поменялось, но окружающие люди незаметно отдалились, и играть стало не с кем. Видишь ли, в футбол не поиграешь в одиночку.

Он отлепился от окна и медленно, вальяжно направился к мячу, будто впервые за долгое время его увидел. Повисел над ним, склонившись и внимательно разглядывая, присел на корточки, подхватил, поднёс к глазам и повертел, тщательно изучая уже со всех сторон из-под своей лохматой шевелюры, сегодня изрядно растрёпанной и спадающей волнистыми прядями на лицо.

— Странная штука — жизнь, menino, — произнёс он. — В школьные годы мне казалось, что я всегда буду неразлучен с футболом, но прошло какое-то время — а оно всегда проходит незаметно, это время, подоспевшее, чтобы с чем-нибудь разлучить, — и я вдруг обнаружил, что мяч пылится, а я больше и не вспоминаю о нём. Почему так произошло, что случилось в том промежутке? Я не помню, но мне он больше не нужен, хотя что-то в груди тоскливо отзывается, когда беру его в руки. — Помолчав немного, он поднялся в полный рост и прибавил: — А ведь когда-то я умел вот так!

Пальцы его разжались, выпустили мяч, и тот, повинуясь закону тяготения, ринулся вниз, но был вовремя подцеплен стопой. Лёг на неё сверху, покачался немного — акробатически, хитрым движением футбольного фокусника, — и был ловко перекинут с одной стопы на другую, а затем подброшен кверху носком. Там его уже поджидало колено, встретило, подтолкнуло ещё выше — Микель наклонился, подставил плечи, каким-то немыслимым чудом на глазах у ошарашенного Амстелла поймал ими мяч и позволил ему мягко скатиться по левой руке.

Вот там, правда, случилось непредвиденное: вместо того, чтобы остановить его у кончиков пальцев, лузитанец почему-то замешкался, и старый заслуженный артефакт полетел прямиком в такое же старое и не слишком прочное окно.

Под ещё пуще округлившимся взглядом Амстелла треснулся об стекло, заставив его задребезжать и содрогнуться от верхней части рамы до нижней, и свалился попрыгунчиком на подоконник, медленно и со старческим шорохом перекатываясь по нему туда-сюда.

— Конечно, подобные игры не для тесных квартирных стен, — сознался Тадеуш, виновато взлохматив пятернёй курчавый затылок. — Я в свои юные годы, помнится, не одно стекло здесь высадил, пока меня не стали выставлять спозаранку на улицу. Впрочем, теперь это уже всё равно не имеет значения…

Он с безразличием отвернулся от подоконника, где продолжал покачиваться ветхий футбольный мячик, а Кори, наоборот, шагнул туда: приблизился, подхватил угловатыми худыми пальцами, мало приспособленными к спортивным забавам, ощущая подушечками бархат потрёпанной кожи и тепло напечённых солнцем чёрных пятен на оквадраченно-зебровой шкурке.

— Почему — не имеет? — с непониманием спросил. — Что мешает сейчас?

— Я не знаю, menino, — даже опешил от его вопроса Микель, не успевший запихнуть сигаретную пачку с зажигалкой в карман и замерший с ними в руках. — Я как-то отвык… Да и разве тебе интересно такое?..

— Ты мог бы показать мне эти свои… трюки… финты… — Кори не знал, как окрестить то, что вытворял с мячом лузитанец; он никогда не был тем, кто умеет вдохновлять, каждое слово давалось ему с огромным трудом, прилипало к языку тягучей резиной, и высказать его становилось практически нереально.

— Да брось, Sol! — со смехом попытался отмахнуться Тадеуш. — На что там смотреть? Я не так хорош, как тебе кажется, просто поверь мне на слово. В постели я гораздо лучше, чем в футболе, и если ты действительно хочешь заняться чем-нибудь дельным…

— Да заткнись же ты! — не выдержав его похабных шуточек, взвыл Амстелл и потребовал: –Пойдём играть в твой футбол! Пойдём! — повторил уже властно, заткнув мяч под мышку и дёргая лузитанца за подвёрнутый рукав рубашки.

Тадеуш растерялся, сдался, подчинился настойчивым требованиям — его восточно-французский мальчик редко что-то требовал, острые пальцы, вцепившиеся в рубашку, упрямо волокли за собой, и под этим внезапным конвоем он позволил себя вывести на послеполуденные улицы. Они спустились по вечно сыроватой и прохладной лестнице, такой же гулкой, как южный грот, распахнули дверь и, щуря глаза от хоть и утихающего, но всё ещё слишком знойного солнца, выбрались в пустующий морковный дворик.

❂ ❂ ❂

Полированная брусчатка под ногами парила теплом, каменная кладка серых домов, прокалённая, точно пляжная галька, вторила ей, согревая лопатки сквозь ткань футболки, а чуть свежий ветер, изредка долетающий полудохлыми порывами, приносил и швырял в лицо терпкую смесь табачного дымка, сдобной выпечки, свежесрезанных цветов, машинных выхлопов и сладковатого парфюма.

Откуда-то из спуска в подвал разило подгнившей рыбой, и этот тошнотворный запах гармонично вплетался в общую композицию летних ароматов, опускаясь сомнительной вишенкой на её вершину.

Кори стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, и старался не коситься на вывеску над дверьми, за которыми только что скрылся Микель.

В вывеске как будто бы ничего особенного и не было: обычный аптечный киоск, затерянный в переплетении холмисто-каменных проулков, со стеклянной дверью, с забралом поднятых жалюзи, краешком торчащих над ней, с лекарственным духом каких-то трав, спирта, камфорного масла и простудных порошков, актуальных в любое время года благодаря кондиционерам.

Особенным было то, что Микель отнюдь не за целебными порошками туда попёрся.

Прекрасно осведомлённый, что именно тот сейчас покупает, Кори давился злобой, умирал от стыда и старался не смотреть на прочих редких посетителей аптеки, время от времени входящих в неё и выходящих наружу. Сам он с лузитанцем не пошёл — не смог переступить порог: как представил, что они вдвоём под конвоем очереди и прицельным взглядом продавца толкутся у прилавка и спрашивают эту паршивую смазку для задницы, или для чего она там вообще была предназначена, так сразу захотелось либо самоубиться, либо убить всех вольных и невольных свидетелей этого позора. Микель, к счастью, упрашивать не стал, понимающе кивнул и в одиночку отправился совершать этот чудовищный аморальный подвиг, а Кори остался на улице — жариться под солнцем, молча злобиться и покорно дожидаться его возвращения.

Когда мужчина показался в дверях, он даже не стал с ним говорить — отворотил лицо и пришибленно зашагал рядом, от смущения как-то затолкав обе руки в карманы узких шортов и в бешенстве выставляя локти всякий раз, как его пытались растормошить или просто ненароком касались плечом.

Тени в послеполуденной Португалии были косыми, длинными, как срезанный тростник, ложились на город внахлёст густыми мазками бежевой синевы: начинались от крыш, сползали по черепице, струились по стенам и падали грузным бременем на мостовую. Грунт, рыжелый, точно пчелиная охра или битый кирпич, дразнился следом лисьего хвоста, вздыхали нутряным теплом старые улицы, присыпанные песком, а небо над безлюдными задворками, в которые они с Микелем забрели, лениво раздумывало, оставить в себе ослепительную синь или же выгореть дотла в дымчатую сирень.

Где Микель исхитрился найти в центре Порту пустырный и пустующий уголок — Кори не знал; путь, которым они до него пробирались, не запомнил, но, видно, в Португалии повсюду водились такие вот потаённые места навроде пятачка из трущоб Байрру-да-се, и хватало их с лихвой не только на долю ночного царства.

Дымка затягивать небосвод не спешила, и над ними продолжало палить жалящее солнце, затопив весь двор, кроме частично осыпавшейся и раскрошившейся кирпичной стены, отделяющей чахлый внутренний садик от такого же чахлого и древнего четырёхэтажного дома, к которому он примыкал. Дом этот нависал над стеной с подсвеченной стороны глухим торцом, он же и служил источником уже упомянутой скошенной тени.

— Как в него играют? В этот твой футбол? — спрашивал малость успокоившийся Амстелл, поджимая губы, невольно вспоминая про свои волосы и испытывая за них жуткую неловкость. Заводил руку за голову, схватывал стянутый резинкой хвост, скручивая его и инстинктивно пытаясь скатать, запихнуть под футболку, но ворот был слишком широкий, растянутый от многочисленных стирок, и хвост запихиваться наотрез отказывался, а сами волосы у него были такие гладкие и шелковистые, что быстро выскальзывали из-под ткани и снова начинали неприрученно болтаться и мешаться всеми силами. В глубине себя Кори всегда испытывал некоторую неполноценность из-за этих волос, и лет в четырнадцать умудрился просидеть дома, забившись в свою комнату, около двух дней, переживая кризис гендерной идентичности и не находя в себе ни моральных, ни физических сил срезать отращенную гриву. Впрочем, спустя эти дни он из комнаты ожидаемо вылез, куда более угрюмый, хмурый и замкнутый, чем обычно, и возвратился в мир живых людей, кое-как себя приняв и решив волосы всё же не трогать.

Сейчас они снова некстати напомнили о себе, и Амстелл, действительно никогда не жаловавший из-за них спорт, стыдился и не знал, куда их деть.

Микель же как будто бы не замечал этой маленькой, но значительной по своим масштабам помехи: скинул мяч на перегретый до глинистой сухости и покрытый частыми трещинами грунт, уже знакомым юноше движением поймал его на верхнюю часть стопы, позволил скатиться и придавил сверху носком.

— Вдвоём в него хоть и не играют, menino, — признал очевидное он, — но приглашать в наш уютный мирок я никого не хочу.

— Покажи что-нибудь, — попросил Кори, отступив на пару шагов в медленно, но неотвратимо наползающую на дворик тень, и продолжая беспомощно стискивать свои волосы в кулаке.

— Я не больно-то многое умею, — натужно рассмеялся Микель. — Прости, Sol, но прошло изрядно времени с тех пор, как я последний раз вспоминал про мяч. Поверь, если бы я знал, что однажды встречу тебя и ты обратишься ко мне с подобной просьбой — то клянусь, не отходил бы от него денно и нощно. Однако сейчас я имею, что имею — говоря откровенно, запас моих умений не слишком большой и вряд ли тебя впечатлит…

— Да хватит болтать! — перебил его Амстелл, чем дальше, тем сильнее злясь на всё в себе и вокруг себя: на смущение, на волосы, на словоохотливого Тадеуша, которому перед любым делом надо было сперва поработать языком. — Нужны мне твои оправдания! Если бы я хотел посмотреть первоклассный футбол — наверное, остался бы с тобой возле телека сидеть.

— Твоя правда, meu Anjo, — смиренно согласился Микель. — Дай-ка припомнить, как это было…

Он выпустил мяч и сразу же ловко подцепил его снизу на носок, подбрасывая снова и снова: сперва одной ногой, потом другой, потом коленом; а потом — вытворил какой-то хитрый трюк, начертав ногой вокруг мяча этакую воздушную петлю, подтолкнув пяткой и опять изловив его точнёхонько на верхушку стопы.

— Как ты это делаешь? — нахмурился Кори, перед которым даже его школьные товарищи никогда таких фокусов не вытворяли, чтобы побахвалиться и обратить на себя внимание.

Впрочем, в зелёном школьном возрасте изобретательности обычно хватало от силы на то, чтобы дёрнуть за волосы, да наверняка и сам Тадеуш, окажись он погодком Амстелла, не удержался бы от подобного искушения: и девочек порой дёргали, что уж говорить о странном мальчике, который по внешним данным недалеко от девочек ушёл.

— Чёрт его знает, menino, — пожал плечами довольный Микель, улыбаясь во весь рот тому, что смог добиться от юноши редкого и оттого особенно ценного восхищения. — Когда-то я долго тренировался, а потом тело само привыкло, и это стало легче лёгкого. Хочешь попробовать?

— Я?.. — мигом переполошился Амстелл. — Я не умею!..

Он даже робко попятился, настолько его страшила необходимость что-то пробовать и неминуемо позориться перед лузитанцем собственной неуклюжестью.

— Эпа́, menino!.. — с укором воскликнул Микель, в свою очередь надвигаясь на мальчишку и подталкивая к нему мяч. — Разве не ты сам настоял, чтобы мы отправились играть в футбол?.. Что же мне теперь, одному в него играть? Какой же в этом интерес?

Микель так на него наседал, что Кори, придавленный глыбой ответственности за их вылазку, не выдержал, сдался: беспомощно и мученически кривя губы, подступился к мячу, на пробу ткнул его мыском разношенного кеда, покатал туда-сюда и, подыхая от унижения, кривовато, неумело и безадресно пнул.

Мяч полетел через весь дворик, проскакал по пропечённой жёлтой земле, стукнулся об невысокое каменное ограждение, предваряющее обширную и неухоженную поросль колючего кустарника, отскочил и куда-то сиротливо покатился.

Кори и Микель слаженно проводили его полёт долгим взглядом, а когда тот завершился и инертная сила удара в мяче иссякла — первый залился злобной краснотой, а второй спокойно отправился подбирать.

И хотя было вроде бы более чем очевидно, что никакой игры с таким горе-игроком, как Кори Амстелл, не получится, лузитанец этого ровно не понимал: добрался до места, где остановился мяч, попинал его от ноги к ноге и, потрясая своей поистине детской непосредственностью, прямо оттуда послал назад лёгким — но по меркам Амстелла, конечно, стремительным, — пинком.

— Лови, menino! — крикнул он, и Кори засуетился, запаниковал.

Однако волнения его были напрасны: Микель удар загодя подрасчитал так, что мяч подлетел аккурат к юноше и на излёте ткнулся в его кеды беглым Джонни-пончиком. Кори пугливо подскочил — совсем как кот, впервые в жизни повстречавший ежа, — и инстинктивно ударил по нему ногой, отправляя в обратный, кособокий и кручёный полёт. Мяч взвился в небо по траектории, близкой к параболе, Кори в ужасе вытаращил свои выразительные сливовые глаза, запрокидывая голову и наблюдая за тем, как он достигает верхней точки и оттуда резко срывается в крутое пике, а Микель, заметно развеселившийся и осчастливленный, подоспел, поймал не то плечом, не то грудью, а потом и коленом, позволив покорно скатиться к ноге и из вольного пончика превратиться в верного пса.

Мяч был послушен Микелю, ровно являлся продолжением его стопы, и Кори потрясённо глядел, часто моргая: то, что на экране телевизора казалось естественным и само собой разумеющимся, в реальной жизни воспринималось дивом дивным.

— Как всё-таки ты это делаешь?.. — ещё раз беспомощно выдохнул он, окончательно принимая тот будоражащий факт, что бестолковый с виду балбес-лузитанец был в действительности не таким уж бестолковым и отнюдь не балбесом. — У меня ни черта не получается!..

— Ты и не пытаешься, menino, — просто и честно ответил ему Микель. Видя, что Амстелл вот-вот обидится, прибавил: — К тому же, ты слишком скован и не веришь в то, что у тебя получится. Расслабься! Расслабь руки и ноги. Напряжение ещё ни в одном занятии не было подспорьем, начиная от посещения уборной и заканчивая спортивными состязаниями.

Кори от его похабных фразочек отнюдь не расслаблялся, только зажимался ещё сильнее, цепенел, костенел в спине и во всех конечностях, а когда лузитанец присел перед ним на корточки и ухватился своими горячими — куда горячее даже, чем солнце, полыхающее сегодня на небе, как гигантское ядро радиоактивного атома, — пальцами за обутую в кед стопу, то и вовсе замер деревянным Пиноккио.

— Расслабься, — без особой надежды повторил Тадеуш. — Или я начну целовать тебе ноги, Flor de lírio. Эта странная поза подкидывает мне безумные, но определённо стоящие идеи…

— Пошёл вон от моих ног! — тут же с рыком огрызнулся Кори, яростно выдирая стопу из его рук и прыгая на второй ноге, пока ещё остающейся свободной. Понял, что ещё немного — и упадёт, вынужденно ухватился за голову мужчины, запуская пальцы в его курчавые волосы и не понимая, что тем самым лишь раззадоривает и подливает масла в огонь. — Только попробуй, сволочь! Я тебе второй раз нос сломаю, если посмеешь такое вытворить!..

— Сломаешь, bebê, — согласно подтвердил Микель. — Я в этом нисколько не сомневаюсь! — И тут же продолжил свой трёп, полностью проигнорировав это предупреждение: — Я бы предпочёл, конечно, чтобы ты обнажённым восседал на свежей постели, а я бы покрывал поцелуями твои изящные голые стопы, но… ты вряд ли дашься… поэтому так тоже сойдёт.

И с совершенно очевидными намерениями потянулся башкой куда-то к его коленям и ниже.

— Выпусти меня! — отчаянно брыкаясь, заорал Амстелл на всю округу, благо что дворик рикошетил глушью от каменных застенок и блокировал в себе его вопли. — Выпусти, блядь! Совсем ебанулся, что ли?! Оставь мои ноги в покое, сука! Нет в них ничего изящного! Ноги как ноги, поганый ты извращенец!

— Но послушай… — взмолился ничего не понимающий лузитанец — в его представлении он предлагал совершенно безобидную и потенциально приятную вещь, а её всеми силами отвергали. — Кори, да в чём твоя проблема? Разве это извращённее, чем секс?

— Извращённее! — буйствовал тот, тяжело дыша. — Все твои дебильные забавы извращённее, чем он!

— Тогда займемся им? — с невинным лукавством парировал Микель. — Или ты всё-таки расслабишься и попробуешь проделать пару нехитрых действий?

После подобных угроз Кори уже куда охотнее среагировал на его призыв: кое-как отпустил в голеностопе напряжённые связки и мышцы, повертел стопой из стороны в сторону, а довольный столь редкой покладистостью мужчина аккуратно поставил ему на носок кеда обтрёпанный футбольный мяч.

— Вот так, — сказал он, — просто подкинь его кверху. И попытайся поймать обратно. Здесь нет ничего особенно сложного, и уж тем более — невыполнимого.

Кори неуверенно выпрямился, балансируя с мячом на весу, сгрёб пальцами рубашку на плече у Микеля, продолжающего сидеть на корточках рядом с ним, будто этакий ламповый джин, ответственный за важное ламповое волшебство, поджал губы и сосредоточился на приёме, несмотря на все заверения лузитанца продолжающем казаться ему невыполнимым.

— Ладно… Но только попробуй посмеяться!.. — ворчливо предупредил он его, разжимая пальцы и выпуская пропечённую телом и солнцем ткань.

— Что ты, menino! — даже оскорбился таким предположением Тадеуш, поднимаясь и отступая на полшага.

Ощущая себя недоучкой-канатаходцем, впервые в жизни ступившим на глазах у придирчивой публики на тончайшую канатную нить, просевшую, изношенную и покачивающуюся на ветру, Кори выдохнул и мягким движением стопы подбросил мяч. Тот подлетел — невысоко, до уровня его груди, — и в первый раз даже опустился точно на подставленную ногу, а вот во второй, поддетый нервно и неумело, сменил свою траекторию и укатился от юноши, не успевшего вовремя его поймать. Амстелл недовольно цыкнул, догнал, хотел поднять руками, но вспомнил, что в футболе подобное обращение с мячом не поощрялось, и завис над ним — с самым сосредоточенным видом, с растрёпанной от ветра чёлкой, смешно торчащей во все стороны пушащимися кончиками.

— Пробуй ещё, Anjo, — подбодрил его Микель. — Ведь это просто игра.

Кори от его слов оживился, воодушевился и, к изумлению для самого же себя, подцепил мяч носком, копируя запомнившийся трюк…

Тень над пустующим двориком незаметно ползла, вытягивалась, будто от обелиска-гномона в гигантских солнечных часах, измеряя небесным секстантом расстояние от полуденной дремоты до цветения сине-серых сумерек, делала невидимые насечки на площадке, как на плоскости лимба, покрывала всё это — задворки, обсаженные кустарником, разрушенную стену, их двоих и мяч, — вечерним уютом, и чем темнее и прохладнее делался дрожащий фиалковым маревом воздух, тем проще становилось бросать мяч, ловить мяч, промахиваться и смеяться этому.

В их неожиданно затянувшейся игре Кори смелел настолько, что подбирался к Микелю вплотную и пытался — без особого, правда, успеха, — отобрать у него мяч, а лузитанцу хватало всего лишь как-то по-хитрому переставить ноги, чтобы свести все его старания к нулю. Кори негодовал, норовил в отместку оттоптать ему стопы, промахивался даже и тут, сам ненароком заплетался в собственных ногах, спотыкался и летел прямо в поджидающие объятья.

Микель ловил, не давал упасть, обвивал за пояс и за плечи, безнаказанно зарывался носом ему в ключицы, прикрытые тёплой и мятой футболкой, слегка пропахшей горьковато-нежным по́том. Вечно голодные и жадные губы, пересушенные от ветра, солнца и сигарет, осыпа́ли кожу частыми касаниями, ласкали чувствительную шею, щекотали там, где бился яремный пульс, обхватывали косточку кадыка и поднимались выше, к подбородку и приоткрытым в ожидании поцелуя губам. Прижимались к ним — объятья становились теснее и жарче, — и дарили долгое удовольствие, смешивая дыхание и слюну. Язык проскальзывал в рот, дразнил, увлекал в парный танец, ощущение наполненности достигало предела, и совсем не получалось ни мыслить, ни дышать.

Микель наступал, Кори пятился; в конце концов он ткнулся лопатками в прогретый кирпич полуразрушенной стены и ощутил, как руки мужчины спускаются вдоль боков, сходятся на бёдрах и неожиданно подхватывают, усаживая на её вершину. Пока Кори поудобнее устраивался на крошащихся камнях, заботливый Микель потянулся за припасённой там же поодаль бутылью с минеральной водой, отвернул крышку и подал ему.

Кори охотно пригубил, возвратил бутылку обратно мужчине и долго смотрел, как тот запрокидывает голову, делая большие глотки, как стекает из уголка его губ прозрачная капля воды по небрежно, наспех выбритому подбородку, а внутри всё перекраивалось, сходило с ума, колотилось церковным колоколом с торжественной пасхальной мессы.

Руки Микеля были загорелыми, сильными, пахли жареным кофейным зерном, табаком, песком и солнцем, а ноги щеголяли заметными жгутами характерных икроножных мышц, и Кори, у которого по телу курсировала сладостная дрожь, на мгновение почувствовал себя влюблённым в футболиста идиотом. Чувство это захлёстывало так, что им можно было захлебнуться, как стаканом шипящего и искрящегося летнего оранжа, и он, глядя сверху вниз в обожающие глаза лузитанца, подёрнутые пьяной поволокой, во второй раз за день — теперь уже по собственной инициативе — запустил пальцы ему в волосы и неожиданно для себя прошептал, не веря в то, что произносит такие немыслимые слова:

— Ты удивительный, Мике… Мой Мике…

Тот вздрогнул, отставил бутылку с водой на шероховатый кирпич, мечтательно прикрыл глаза и тихо отозвался:

— Когда ты меня так называешь, я близок к тому, чтобы умереть от счастья, — а на губах его при этом играла лёгкая виноградная улыбка.

Когда вечер стал истлевать, постепенно погружаясь в полную темноту, а на центральных улицах зажглись фонари, углубив контраст с чёрными дырами подворотен и закоулков, Кори запросился домой. Сколько бы ничего не понимающий Тадеуш ни умолял его остаться, сколько бы ни сулился исполнить любое желание — тот был непреклонен и упорно требовал, чтобы они немедленно сели на трамвай и отправились в сторону Матозиньюш, в противном же случае грозился уйти в одиночку.

Микель, растерявшийся и заметно сникший, вынужденно согласился, повёл к ближайшей остановке, и вскоре они погрузились в вагонную полудрёму, разбитую перестуком колёс и мельтешащим роем огней за окнами.

Взбудораженный и напуганный Кори ехал молча, только изредка покусывал губы, когда рука мужчины отчаянно и беспокойно стискивала его руку, мяла пальцы, растирала подушечки и чертила на ладони нежные линии: он не справился, он переполнился и захлебнулся, он почти утонул в этом чёртовом оранжевом омуте, куда сам же бездумно и сиганул в надежде на твёрдое дно.

Дна не было, его утопило, накрыло с головой, он никогда в жизни не влюблялся и не подозревал, что во всей полноте испытает это чувство рядом с Микелем, что голова станет кружиться совсем как на незабвенном студенческом празднике, когда он перебрал портвейна на голодный желудок и ожидаемо им отравился, что сердце попытается проявить несвойственную ему аритмию, где-то за грудиной будет щемить болезненной сладостью, лёгкие — сковывать астматическим удушьем, а с остальным телом вообще начнёт твориться какая-то дьявольщина.

Ему, не наученному даже толком улыбаться, хотелось сперва рассмеяться во весь голос, а потом — разреветься, как конченому психопату. Ему было страшно соглашаться на ещё одну ночь: казалось, что совсем немного — и потеряет себя, растворившись с концами в Микеле, или это Микель растворится в нём, или оба они растворятся друг в друге, как кофе и — нет, не молоко, — соль земли; он просил, он заклинал, он с рычанием и руганью приказывал отвести его домой.

Стены Casa com asas, с которыми он успел обвыкнуться и сдружиться за время, проведённое в чуждой ему Португалии, должны были успокоить, принести хотя бы краткую передышку перед неизбежным ночным рандеву в инфернальном городе, укрыть от страстей, даже невзирая на то, что бушевали эти страсти не где-то снаружи, а в самой Кориной душе.

Они молча поднялись рука об руку по змеистому переулку, укутанному в ночь; горели редкие ночники в чьих-то пыльных окнах, уже привычно пустовала решётка водостока, где ещё недавно сиживала кошатая старуха, шумели изнывающие от засухи каштаны. Микель держал под мышкой мяч, в раздрае курил, и только в темноте алел, подмаргивая от затяжек и выдохов, кончик зажатой в его губах сигареты.

— Flor de lírio, — в смятении заговорил он, когда они остановились у дверей крылатого дома, и Кори напрягся, прижался ладонью к остывающей стене, словно отыскивал в ней безмолвную поддержку. — Если я сделал что-то не так, лучше скажи мне об этом сразу…

— Нет, — коротко отрезал Кори. Сообразив, что звучит двояко, поправился: — Не в этом дело. Ты ничего плохого не сделал.

Микель чуть помялся, поколебался, с затаённой надеждой произнёс:

— Тогда, быть может, впустишь меня на чашечку чая? Время ведь ещё совсем смешное, а ты уже меня гонишь прочь…

— Какой, к чёрту, чай?! — переполошился Кори, нащупывая дверную ручку за своей спиной и в ужасе стискивая её побелевшими пальцами: там, в дремлющем домике с крыльями, осталась перевернутая постель, усыпанная розами, и демонстрировать её ревнивому португальцу ни в коем случае было нельзя. — За дурака меня держишь? Если тебя впустишь, то уже не выставишь!

— Неужели это всё из-за того, что случилось утром? — предположил Микель, припомнив, как среагировал юноша на непредвиденную оральную ласку. — Если так, то клятвенно обещаю, что такого больше не повторится!..

Кори недовольно поджал губы и яростно засопел: надо было что-то срочно возразить, иначе лузитанец, чего доброго, мог и впрямь вбить себе в голову, что причина кроется именно в этом, и взяться тщательно исполнять своё калечное обещание.

— Да не из-за этого! — поспешно проговорил он, не зная, как прекратить начинающийся допрос с пристрастием. — Просто…

— Просто?.. — поторопил его Тадеуш, начиная беспомощно злиться и повышая голос. — Да не тяни же ты! Если ты планируешь меня бросить… и оттягиваешь время перед тем, как сообщить мне эту поганую новость, то лучше даже и не думай! Не смей даже думать, ясно тебе?! Я не представляю, что я сделаю, menino, но этого не будет… Ты мне слишком…

Закончить фразу он не успел.

— Нет! — снова выпалил Амстелл, теперь уже напуганно. Кое-как отдышался, вытаращил на него диковатые глаза и спросил: — Ты совсем ёбнулся, что ли? Я просто хочу побыть один. Один, понимаешь?

— Не понимаю, — обиженно отозвался Микель, зло поджав губы. — Я решительно не понимаю этого. Почему, menino?

— Да блядь! До чего же ты тупой! — взревел Кори, в сердцах ударяя кулаком по фасаду крылатого дома и тут же, опомнившись, торопливо заглаживая это место. — Потому что через пару часов ты снова припрёшься — да, ты, не надо тут корчить эти свои ревнивые рожи! Дай мне хоть немного уединения перед этим! Хоть душ принять!

— Ах, душ!.. — моментально озверел от такой откровенности Микель. — И ты всерьёз полагал, что подобный ответ меня успокоит?.. Ты издеваешься надо мной? Для чего же ты собрался принимать душ, а? Думаешь, я этого не понимаю?

— Хорошо, сука! — окончательно разбесился от его бесконечных ревнивых вспышек Амстелл, со злости доходя до унизительных откровений и покрываясь красными пятнами по щекам: — Раз так — хуй тебе ночью, а не секс! Ясно? Смазку свою можешь высосать или себе в жопу засунуть! Трахаться будешь только днём! А если твоя вторая персона тоже меня доебёт — то не будешь трахаться вообще! Ни днём, ни ночью! Потому что мне от твоих придирок тоже ни днём, ни ночью покоя нет! Не доверяешь — валяй, приходи сюда прямо после полуночи, поймай с поличным и устрой мне сцену! Ну, давай! Что, не можешь?!

Микель от его гневной и красочной речи сперва ошалел, потом — на секунду — как будто бы рассердился, а под конец пристыженно понурился и притих.

— Не могу, menino, — сознался он. — Когда ты взываешь к моему разуму, я запоздало вспоминаю, что у меня странный лунатизм, от которого нет лекарства… От которого единственное лекарство — это ты. И именно поэтому мне так не хочется тебя отпускать. Именно поэтому я ревную тебя к своему собственному беспамятству. Быть может, я отчасти псих, я это даже признаю, но кто бы не превратился в психа на моём месте? …Так значит, ты хочешь, чтобы я ушёл?

— До полуночи осталось два часа, — безжалостно отрезал Амстелл, прекрасно сознающий реальное положение вещей и не испытывающий к Тадеушу ни малейшей жалости. — Через два часа ты снова будешь тут. Мне похуй, что ты ничего не помнишь. Зато помню я. Ты мне, быть может, и веришь, но не доверяешь. Так научись уже доверять, или отберу ту связку ключей, которую ты присвоил!

Лузитанец ещё пуще погрустнел, но ничего не возразил. Только шагнул вперёд, подбираясь к юноше вплотную, опустил обе руки ему на плечи, придавил этой тёплой тяжестью и, глядя ему прямо в глаза, тёмные и синие, как ночь августовского Порту, нежно поцеловал в губы, прихватывая поочерёдно верхнюю и нижнюю и легонько размыкая их языком.

— Хорошо, bebê, — тихо вымолвил он, потёршись кончиком носа об его нос. — Непременно научусь.

Chapter Text

Твоя добрая воля — обманка, мираж лисьехвостый,
и неволя — сладкая ложь
да дурманящий сон.
В неспокойную ночь до рассвета добраться непросто,
и туман на проспектах чадит
с темнотой в унисон.

Полуночная Дору струится небраской неброской,
и важнее всего — не разжать
на прогулке руки.
Освежёванный кролик курит, скрутив папироской
самый свежий выпуск вестей
с того края реки.

Микель ушёл, а Кори скрылся в своём перелётном жилище и для надёжности заперся на все замки — не от инфернального гостя, которому эти препятствия никогда не были помехой, а от прочих обитателей заполуночного темнограда. Побродил по тихой и душной квартирке из комнаты в комнату, но окна раскрывать на всякий случай нигде не стал: с тех пор, как его утащил в свои сети запредельный океан, где водились хвостоглавые амфисбены, гарпии-океаниды, сторукие титаны-гекатонхейры, человекоподобные дракайны, тритоны, харибды и прочая жуткая братия, сквозняки в тёмное время суток сделались особенно небезопасными и грозили уже не только и не столько простудой, сколько знакомством с каким-нибудь очередным некро-чудиком, чаще всего настроенным отнюдь не дружелюбно.

В своей комнате он обнаружил постель с разбросанными по ней розами и чуть не споткнулся на пороге от этого зрелища: засушенные цветы, россыпь опавших лепестков и смятые простыни, слишком остро пахнущие недавним развратом, въевшимся в ткань так глубоко, что без стирки не выветривался — всё это приводило в ещё больший разлад с самим собой.

Матерясь сквозь зубы, Кори смахнул на пол останки цветов, стащил простынь, сдёрнул наволочку и пододеяльник, оставив яркую подушку и пёстрое лоскутное одеяло аляпистой грудой валяться на голом матрасе, и вынужденно высунулся с грязными тряпками на скраденную ночным сумраком лестницу, чтобы наведаться в ванную и затолкать их в барабан стиральной машинки. После этого он вернулся и хорошенько вымел весь пол, уничтожая последние следы их порочной близости — не потому, что ему хотелось о ней забыть, а лишь потому, что его квартира иначе походила не на пристанище приёмного отпрыска бродячего художника, а на филиал амстердамского борделя.

Только выкинув мусор и расставив вещи по причитающимся им местам, он немного пришёл в норму и почувствовал себя лучше. Принёс из прихожей зоетроп, водрузил на стол рядом с дверной химерой, подравнял стопочки с учебниками, остро ощущая их чужеродность и ненужность, придвинул магнитолу вплотную к стене и сложил поверху коробочки дисков, убрал в шкаф чистую одежду, а грязную тоже унёс в ванную, доверху закидывая плетёную корзину — словом, неосознанно провёл некую заместительную терапию, прибравшись в доме, раз уж не мог прибраться в своей душе.

Часы тикали, время незаметно ползло, и Кори изредка поглядывал краем глаза на циферблат большого и плоского настенного диска, принесённого из комнаты Фурнье взамен расколошмаченному будильнику: его скрипучие стрелки заторможенно перескакивали с одного деления на другое и возвещать полночь не торопились. Он успел сходить в душ, тщательно вычесал мокрую гриву, чтобы не высохла в скрученном и перепутанном виде — когда допускал такую оплошность, то становился похожим на жуткую японскую девочку-Садако из колодца, нечаянно наступившую на высоковольтный провод; порылся в шкафу, перевернув остатки его небогатого содержимого, и выудил оттуда мешковатые брюки-карго тёмно-серого цвета и чёрную футболку с изображением зловещей черепушки, скалящей белые зубы на фоне двух перекрещенных дулами револьверов.

Для посещения университета футболка всё равно не слишком годилась, днём под палящим солнцем в ней было до смерти жарко, а вот на улицах инфернального города, где каждый второй и без того давно уже оскелетился, черепушечно-револьверный принт смотрелся бы даже гармонично — так рассуждал Кори Амстелл, облачаясь в этот сомнительный наряд.

Повязал мокрые волосы в привычный низкий хвост, сложив его пополам и кончики тоже заткнув под резинку, чтобы не мешались, огляделся по сторонам и застыл посреди комнаты в полнейшей неприкаянности, запоздало понимая, что совершенно отвык от одиночества. Квартира — да что там она, все три шутовских корпуса Casa com asas давили жутковатой ночной пустотой, и в прежние относительно беззаботные дни Кори бы в срочном порядке лёг спать, неосознанно укрываясь одеялом с головой от этой оглушительной сквозной тишины.

Ночной португальский город плёл паучьи сказки, где-то еле различимо потрескивало натянутое волокно, привычная реальность распадалась по ниточке, её ткань расплеталась под пальцами призрачной бахромщицы и тут же сплеталась обратно, только уже в иной, колдоватый узор. Воздух электризовался, поблёскивал, в нём то и дело вспыхивали короткие сполохи искр, угасая на периферии зрения, но Кори Амстелл их теперь отчётливо замечал, ухватывал и недоуменно хмурился, не понимая и не принимая собственной обострившейся чувствительности ко всему вокруг.

На самых подступах к полуночи во внутренностях магнитолы что-то обиженно щёлкнуло, и она уснула, окончательно погасив согретый подсветкой дисплей. Океан подкрадывался, зализывал солёной турмалиновой волной, брызгался горькой мутной пеной, пахнущей серой и розмарином. На столе зашуршало, зашелестело бумажками, и Кори почти подпрыгнул, резко оборачиваясь к нему. Подошёл на цыпочках, вытянув шею и стараясь издалека разглядеть, что же там творится такое, и увидел пробудившуюся химеру, вращающую головой, выщёлкивающую клювом трескучие звуки и позвякивающую впаянным в язык кольцом.

Не имевший прежде возможности как следует с ней познакомиться, Кори с понятной опаской приблизился к столу и завис над ожившей орлано-львиной головой, приделанной к дверному кнокеру каким-то жестокосердным умельцем.

— Да за что они с тобой так… — грустно кривя губы, прошептал он и осторожно подхватил кнокер, удерживая пальцами с боков и стараясь на всякий случай химеры не касаться — кто её знает, не попытается ли она клюнуть или укусить своего потенциального владельца?

Дверная химера кусаться и клеваться не торопилась. Уставилась на Амстелла в ответ бусинами чёрных глаз, разинула клюв и что-то невнятно проклекотала.

— Ещё понимал бы я тебя, — с досадой отозвался Кори. Тронул кончиком пальца стальное кольцо, находя его не в меру увесистым для того, чтобы играючи болтаться на чьём-нибудь языке, нахмурился, недовольно поджал губы и пробормотал себе под нос: — Блядское живодёрство же какое-то… Как бы тебя от него избавить?..

Предельно беспомощный в бытовых вопросах, Амстелл умел разве что выкрутить перегоревшую лампочку и вкрутить ей на смену новую, а всевозможные поломки либо чинил посредством мощного суперклея, довольно ловко и точно совмещая отвалившиеся друг от друга детали, либо, если не справлялся суперклей, и вовсе не чинил, а попросту вышвыривал вышедшую из строя вещь на помойку. В самых тяжелых случаях — скрепя сердце тратился на телефонный звонок и терроризировал Фурнье до тех пор, пока тот не находился, не откликался и не брал в конце концов трезвонящую трубку. Впрочем, легкомысленный живописец-дед не знал даже про суперклей и способности к бытовому выживанию проявлял едва ли не меньшие, чем его приёмный отпрыск, и дело заканчивалось всегда одинаково: Кори высылалась какая-то сумма на внеплановый ремонт, и он вынужденно вызывал сантехников или электриков, а сам куда-нибудь сбегал, забивался, прятался, пока те выполняли свою работу — благо что красть у него в крылатом домике всё равно было нечего.

Он и приблизительно не представлял, каким способом можно отделить литое кольцо от живой плоти, когда плоть эта к тому же замирать на месте отказывалась, постоянно болтаясь и болтая на своем зверином наречии.

— Ладно, чёрт с тобой, — временно отмахнулся Амстелл, признавая свое бессилие и виновато откладывая дверную химеру обратно на столешницу. — На досуге что-нибудь придумаю.

Даже если бы и получилось снять кольцо с языка, то снимать отрезанную химерью башку с бронзовой основы было как минимум небезопасно для жизни химеры, так что он не видел принципиальной разницы, с кольцом эта горемычная башка на ней торчит или же без кольца.

Оставив беспокойную химеру в покое, он прислушался: живая ночь плескалась за окнами, и разнообразных звуков оттуда доносилось великое множество. То ему казалось, что стрекочут цикады, то чудился лживый шорох листопада, то подвывал беспутный приморский ветер в дымоходах старых домов, то раздавались приглушённой скороговоркой чьи-то голоса.

Ухватившись за этот последний звук, Кори по наитию закрыл глаза и приоткрыл рот, весь обратившись в слух в надежде разобрать, о чём говорили неведомые существа, но сколько бы ни пытался, это ему никак не удавалось: речь их была слишком быстрой, а язык — незнакомым. В конце концов он бросил эту гиблую затею и просто на цыпочках подошёл к окну, отодвигая краешек шторы и тайком выглядывая наружу.

По улице медленно семенила компания из трёх мелких человечков в красных курточках и красных же колпачках, и Кори безошибочно распознал в них маленький народец: за время, проведённое на просторах Португалии и её соседки-Испании, Фурнье столько раз обращался за вдохновением к местному фольклору, что обознаться было невозможно. Эти трое относились к разновидности домовых и звались трасго; по крайней мере, только трасго носили ярко-красную одёжку и только у трасго имелась характерная дыра в левой руке — Кори удалось хорошенько их разглядеть, пока те проходили мимо. У настоящих живых трасго облик оказался жутковатый: приземистые, корявые, горбоносые, с бугристыми лицами, с овечьими рогами и ушами и с длинным хвостом-метёлкой, они ковыляли, заметно прихрамывая, и не то о чём-то спорили, не то просто переругивались. Из-под курточек и колпачных полей у них торчали ветки, сухие листья и мох, на кончиках колпаков покачивались бесшумные полые бубенцы, а на ногах красовались клювовидные башмаки-пулены из мягкой кожи с загнутым кверху носком — точь-в-точь как на средневековых гравюрах.

Кори так загляделся на эти пулены, что не заметил, как высунулся из-за шторы чуть дальше, чем следовало, и трасго, уловив неслышимый обычному человеческому уху шёпот оконных тряпок, вдруг резко прекратили болтать, замерли точно вкопанные, все как по команде обернулись и уставились на него.

Не ожидавший такого поворота, Кори отшатнулся, запутался в шторе, слишком сильно её дернул, и та, к его вящему ужасу, сперва угрожающе затрещала где-то в петлях у люверсов, а потом трескаться передумала и сделала ещё хуже — рухнула вместе с отвалившимся ветхим карнизом прямо ему на голову, укрыв пыльной тряпкой.

Кори вскрикнул, вскинул руки, потирая отшибленную макушку и спешно пытаясь выпутаться из ловушки, а за окном тем временем поднялся шум, но что именно там творилось, он не видел. Ровно в тот самый миг, как ему удалось скинуть с себя затхлую тряпку и отпихнуть подальше громоздкую карнизную деревяшку с креплениями, в стекло что-то бухнуло и как будто бы влипло, и когда Амстелл вынырнул из-под шторы, то столкнулся нос к носу с трасго.

Их отделяло друг от друга лишь тонкое стеклянное полотно, которое ударь чуть посильнее — и осыплется на пол кучей острых осколков, и юноша, слишком хорошо это сознающий, запаниковал.

Трасго по ту сторону окна корчил Амстеллу рожи, дразнился, растягивал в недоброй улыбке морщинистый рот и что-то невнятно бормотал, а двое его товарищей, оставшиеся на мостовой, суетились, подбадривали и, по всему было ясно, всеми правдами и неправдами рассчитывали проникнуть в новый дом.

Если верить всё тем же народным преданиям испанцев и португальцев, то эти колпачные человечки большой опасности не представляли, разве что шумели по ночам, двигали мебель, гремели посудой, проливали воду да пугали скот, — из последнего у Амстелла водилась только дверная химера, и вряд ли её можно было легко напугать, — а порой даже приносили пользу, помогая по хозяйству, но для этого перед наглыми тварюжками надо было наперво раскланяться, задобрив, умаслив и всячески унизившись, и даже это ещё не гарантировало, что однажды трасго на что-нибудь не разобидится и не устроит тотальный погром. Зато избавиться от домового-приживалы, говорят, было практически невозможно: куда бы ни снимались с обжитого места хозяева, прилипчивый дух упрямо следовал за ними, и Кори Амстеллу, уже успевшему изрядно пострадать от одного непрошеного южноамериканского гостя, новой нежити в Casa com asas привечать не хотелось.

— Пошёл на хуй отсюда! — заорал он, злобно ощерившись и долбанув в оконную раму кулаком так, чтобы не задеть стекло. — Вали, ясно тебе, поганая морда?!

Трасго его угрозы попросту игнорировал и только скоблил пальцами стекло, постукивая по нему костяшками и ехидно улыбаясь — так, будто точно знал, что внутрь всё равно пролезет, раз уж облюбовал для себя именно этот домик. Кори стало страшно, и он отпрянул от окна, в панике озираясь и выискивая взглядом свою фалькату — с ней, как ни крути, он себя ощущал уже не так беззащитно, как с голыми руками. Фальката нигде не находилась, Кори бросился к столу, к шкафу — выдёргивая ящики, распахивая створки, — подбежал к кровати и лишь у последней запоздало припомнил, как ещё минувшим утром в гостях у Микеля заталкивал фалькату ногой под кроватное днище, где она и осталась лежать.

Пока он бегал по дому и разыскивал меч, а трасго бились ему в окна, швырялись камнями и скреблись под парадными дверьми, полночь окончательно вступила в свои права, и с Casa com asas произошла уже привычная метаморфоза: он всколыхнулся ожившими стенами, отряхнулся, сбрасывая с себя назойливых домовых, будто блох, потянулся в сочленениях всех своих трёх корпусов и принялся нетерпеливо царапать когтистыми лапами раскуроченную мостовую.

Кори покачнулся, чуть не упал и ухватился за кроватную спинку, а трасго дружно отпрянули, бросившись на противоположную сторону переулка и с опаской поглядывая оттуда на Живоглота, но уходить не торопились. Часы между тем показывали пятую минуту первого, однако инфернальный Микель Тадеуш, которому обычно требовалась всего пара мгновений, чтобы где-нибудь материализоваться, так и не появился.

Что могло с ним приключиться, куда он мог деться — Кори Амстелл не представлял; злость, страх, ревность и обида переплелись в нём воедино, сердце яростно забилось, внутренности скрутило в нервический комок. Он плюнул на трасго, норовящих пролезть в дом, на сам дом, который ожил и явно подумывал в ближайшее время куда-нибудь улететь, выскочил в подъезд и уже у самых парадных дверей с облегчением и щепотью лёгкого недоверия услышал, как поворачивается в замочной скважине старый ключ.

Дверь распахнулась, Тадеуш переступил порог, снимая с головы высоченную шляпу и озираясь по сторонам, а под мышкой у него покоилась убранная в ножны фальката.

Он остановился взглядом на переполошенном Кори и неуверенно произнёс:

— Что-то шумно у тебя здесь сегодня, мальчик мой. Что произошло? Твой дивный дом чем-то обеспокоен, а ещё по переулку шастает жуликоватая троица домовых и отирается неподалёку от твоих дверей… Я взял на себя смелость прогнать эту шушеру — надеюсь, ты её не приглашал, я подобных вольностей не оценю.

Одет он был этой ночью куда причудливее, чем обычно: белая льняная рубашка с просторными рукавами и свободным открытым воротом, расшитая по планке шёлковой красной нитью, ворсистый жилет, поверх него — короткая куртка с серебряными застёжками, длинные тёмные брюки из кашемира, чуть мешковатые и горбящиеся у самых туфель, на пальцах — бессменные увесистые перстни, а на голове — традиционная португальская шляпа, приученное к скромности сомбреро, урезанное в полях и повенчанное с чёрной классикой.

Испытав от его слов сильное успокоение, Кори расслабленно опустил плечи, шумно выдохнул и, оставаясь верен своему поганому характеру, ворчливо отозвался:

— Конечно, шумно! Ты же какого-то чёрта опаздываешь!

— Опаздываю?.. — удивился Микель, получив этот неожиданный укор. — Помилуй, menino, впервые слышу от тебя нечто подобное… Неужто я так непростительно опоздал?

— На целых шесть минут! — агрессивно выпалил Кори, не понимая, что тем самым расписывается в собственной сердечной привязанности.

— Что ж, этому есть оправдание, — приняв его слова со всей возможной серьёзностью, медленно отозвался Тадеуш, пожевав губы. — Видишь ли, Príncipe, я обнаружил, что твой меч остался у меня, и по пути мне подумалось, что тебе будет неуютно бродить по улицам безоружным. Пришлось возвратиться за ним, в этом и кроется причина моего — вроде бы не такого уж и катастрофического — опоздания. Ты сердишься?

— Нет… — пробормотал мигом стушевавшийся Амстелл, принимая протянутую ему фалькату, перекидывая портупею через плечо и поудобнее устраивая оружие за спиной. — Не сержусь.

— Теперь ты ответь на мой вопрос, — не собираясь так просто заминать тревожащую тему, снова подал голос Тадеуш, с недоверием оглядывая юношеское лицо. — Что здесь было за столпотворение, когда я пришёл? Что за дела у тебя с мелким народцем?

— Нет у меня с ними никаких дел! — зарычал мгновенно озлобившийся Амстелл, в силу своей болезненной гордости не выносящий подозрений, когда они были обращены к нему. — Эти поганые твари хотели в дом ко мне пролезть, вот что! Уже второй раз всякая нежить пытается сюда пробраться — не понимаю, что ей нужно! Сдался ей мой дом! Мало того, что он живой и гуляет сам по себе, так ещё и нет в нём никого, кроме меня!

Будто бы в опровержение его слов из комнаты донеслись клокочущие и щёлкающие звуки, и Тадеуш, напрочь успевший позабыть о том, как сам же и купил Амстеллу на блошином рынке кнокер-химеру, нахмурил высокий чистый лоб.

— Так уж никого? — уточнил он, недобро косясь на юношу. — Не советую тебе обманывать меня, Príncipe.

— Никто тебя и не обманывает! — огрызнулся Кори, отступая на шаг в сторону, беспрепятственно впуская Микеля-полуночника в свою квартирку и входя за ним следом. — Это всего лишь химера.

— Ты ещё не повесил её на дверь? — удивился Микель, приближаясь к столу, где лежала сиротливая химерья голова. — Помнится, торгаш-брухо советовал тебе приладить её вместо ручки, чтобы охраняла вход в жилище и отгоняла чужаков — сейчас был как раз тот самый случай, когда она бы там очень пригодилась.

— Я не могу, — чуть помявшись, неуверенно ответил Кори.

— Не можешь? — Тадеуш ловко подхватил кнокер, взвесил его на ладони, не обращая внимания на возмущённый клёкот, и с характерным звоном столкнувшихся краями перстней подцепил двумя пальцами за боковины. — Тебе требуется помощь в этом деле?

Очевидно, он собирался уже было пойти и собственноручно приладить химеру к двери, но Кори остановил, порывисто ухватив за рукав.

— Не в этом деле, — возразил ему, покачав головой. — В другом.

— В каком же?.. — так и не дождавшись продолжения, вкрадчиво спросил Микель. — Ну же, menino, просто скажи мне, в чём загвоздка, и я постараюсь всё уладить.

— Сперва нужно снять с неё кольцо! — решившись на чудаческую откровенность, выпалил заранее набычившийся Амстелл, ультимативно скрестив руки на груди и этим жестом давая понять, что спорить с ним сейчас крайне опасно.

— Снять кольцо?.. — неуверенно, с лёгким удивлением повторил за ним инфернальный Микель. Чуть помолчав, он осторожно произнёс: — Положим, Príncipe, я не спрашиваю тебя, для чего тебе понадобилось его снимать, однако… Так ли это срочно?

— Срочно! — заупрямился Кори, угрожающе щуря глаза, хотя ещё пару минут назад никто из них даже и не помнил о существовании кнокера-химеры, покуда та сама не подала голос. — Вызвался помочь, а теперь на попятный?.. Ты вот разгуливаешь себе преспокойно по улицам, даже по крышам скакать можешь, а она должна болтаться на медной бляшке и стальное кольцо жевать. По-твоему, это справедливо?

— Помилуй, bebê, да разве можно нас сравнивать?.. — Тадеуш даже опешил и заметно сдал от такой претензии, но честно призадумался. Покосился на химеру, на Амстелла, на пол, подрагивающий под их ногами опасными волнами от полуночных потягиваний Живоглота, быстро сориентировался и объявил: — Давай-ка сперва выберемся наружу, а то как бы твой крылатый домик не унёс нас ненароком в какие-нибудь дремучие заросли.

Таким образом, когда они оказались в переулке перед дверьми Casa com asas, лупящего на них заспанные рыбьи глаза, Кори непричастно стоял, сунув руки в карманы брюк и отстранённо наблюдая за его пробуждением, а Микель продолжал держать в руках химеру-кнокер, неожиданно обернувшуюся для него насущной проблемой.

Живоглот пару раз сморгнул слюдяным стеклом, сожмурил веки-жалюзи, отряхнул черепичную чешую — несколько плиток при этом сорвались с крыши и упали на мостовую, разлетаясь вдребезги на глиняные осколки, — побуксовал задними лапами, выдирая брусчатку, потянулся передними, выпростав их из-под фундамента и изнеженно вытягивая внушительные тёмные когти, поднялся во весь рост — что в его случае означало волнообразный прыжок всех трёх корпусов, одного за другим, — расправил драные перепончатые крылья, взмахнул ими пару раз и взлетел, грузно оторвавшись от своего гнездовища и неторопливо поднимаясь над городскими крышами.

В этот миг стало окончательно ясно, что с Кориной блажью, оставшейся в руках у Тадеуша живым и клекочущим кнокером, придётся разбираться незамедлительно.

— Хорошо, menino, — быстро смирившись с этим непредвиденным обстоятельством, добродушно сказал Микель, провожая взглядом улетающий Casa com asas, постепенно превращающийся в еле различимую крылатую точку на лиловом небе. — Твое желание — закон. Раз ты просишь снять ей с клюва кольцо, то мне остается только удовлетворить твою просьбу. Пожалуй, я даже знаю одного неплохого мастера, способного быстро справиться с этой задачей. На той стороне реки, — многозначительно прибавил он.

❂ ❂ ❂

Со дня их знакомства прошло немало времени, и Кори думать забыл о том, что у Микеля имеется какая-то лодка — а она имелась, она поджидала их на диком причале верным псом под дремотным присмотром сторожа, облачённого всё в ту же бессменную зелёную штормовку, кемарящего на зализанном волнами бревне и в тусклом свете переносного фонаря кажущегося замшелым валуном.

Ещё на подходе Кори остро садануло будоражащими воспоминаниями: здесь состоялось той далёкой ночью в сгустившемся млечном тумане их первое свидание, насильственно устроенное инфернальным Тадеушем, здесь они ухитрились повздорить так, что мирная с виду речная прогулка едва не обернулась для юноши надругательством, и чувства остались противоречивые.

С одной стороны, Амстеллу было немного не по себе — будто вляпался в собственноручно выброшенную старую жвачку или, к примеру, внезапно очутился в компании повзрослевших школьных товарищей, которые ещё совсем недавно топили тебя башкой в унитазе, а сегодня мило улыбаются, совсем как добрые друзья.

Со стороны же другой…

С этой самой другой стороны всё обстояло гораздо сложнее: какой-то внутренний мазохист — Кори и не догадывался, что в нём дремлют подобные нездоровые наклонности, — ловко, будто циркач, вместо шариков жонглирующий лубочными картинками, подбрасывал ему живые ощущения навалившегося тела, прохладных рук, жадно шарящих по оголённому животу, и твёрдого члена, упирающегося между ягодиц.

Этот мазохист, пожалуй, втайне даже жалел о том, что тогда между ними так ничего и не случилось.

От пробудившейся памяти Кори сбился с ровного шага, замешкался, споткнулся и полетел бы вниз к воде по скользким камням, но Тадеуш вовремя ухватил под локоть, удерживая от падения, и деликатно, настолько бережно, что это никак не вязалось со скачущими ожившими картинками, повёл за собой прямиком к сторожу и лодкам.

Сам лузитанец как будто бы ничего не помнил и не замечал: вёл себя так, словно у них с Кори всегда была незамутнённая, светлая и чистая шекспировская любовь, а вовсе не тот кошмарный и членовредительный хаос, который царил между ними денно и — особенно — нощно, и это обстоятельство начинало изрядно бесить и без того нестабильного на психику Амстелла.

В итоге, окончательно доведясь сам с собой до белого каления, он безо всяких объяснений высвободил руку — почти выдернул её, — отшатнулся и с озлобленной гордостью зашагал самостоятельно, держась на некотором удалении от мужчины.

— Meu céu?.. — окликнул его ничего не понимающий Микель.

— Отцепись! — огрызнулся Кори, окончательно потрясая того своей неуместно агрессивной реакцией.

У Микеля от полученного ответа даже вытянулось лицо: потемнело, осунулось, прорезалось желваками на серых скулах, очерченных белой костью. Он замер как вкопанный, хмуро взирая на Амстелла из-под широких шляпных полей и безуспешно силясь разгадать, чем же такое обращение заслужил.

— И какая муха тебя на сей раз укусила? — вопреки совершенно оправданному возмущению, спокойно и взвешенно уточнил он в надежде выведать те тайные обстоятельства, что послужили причиной внезапной необузданной злобы юноши.

— Никакая, — буркнул Кори, без труда отыскав нужную лодку — запомнилась она ему накрепко, да и беспорядок, устроенный тогда их совместными усилиями, никуда не делся по мановению волшебной палочки какого-нибудь заскучавшего бродяги-волшебника, шатающегося по ночному Порту и из доброты душевной прибирающего за другими бардак.

Нет, в лодке всё с той ночи так и осталось нетронутым.

Валялись карты на дне, залитые вином и щеголяющие окровавленными рубашками, неприкаянно перекатывалась туда-сюда в компании стальных ажурных стаканчиков опустевшая бутылка из-под портвейна, где осталось буквально на палец густой тёмной жидкости, сиротливо лежал на боку оплетённый проволокой фонарь, в пылу борьбы сброшенный Амстеллом со столика, а сам столик скособоченно торчал по центру между двух банок.

— А я уж было запамятовал, каким неукротимым ты умеешь быть, Príncipe… — досадливо протянул Тадеуш, к некоторому разочарованию обнаружив лодку отнюдь не такой уютной и располагающей к приятному речному променаду. И тут только, на этой фразе, выстраданной собственным умом, он запоздало начал о чём-то догадываться. — Погоди, да неужто корни твоего сегодняшнего недовольства уходят так глубоко, юноша? Неужели это всё только из-за того, что…

— Да! — огрызнулся Амстелл, скаля зубы и пиная бок ни в чём не повинной лодки, пострадавшей от его буйства. — Ты, сволочь такая, всё запамятовал, я вижу! Память у тебя короткая, или ты настолько самовлюблённая скотина, что ничего за собой не признаёшь и не замечаешь?

Тадеуш замер в растерянности — в кармане его куртки тем временем подала голос химера, ворочаясь в темноте, тесноте и издавая недовольные клекочущие звуки, — покосился на укоряющий беспорядок между банок, уже виновато поглядел на Кори и, тяжело вздохнув, вдруг припал перед ним на одно колено.

Амстелл от такого жеста аж отшатнулся — хотел сбежать, да не успел: Микель вовремя перехватил его кисти своими, сжимая и оглаживая прохладными пальцами, и быстро заговорил:

— Прости меня, пожалуйста, мой милый мальчик! Я действительно виноват перед тобой. Ты вёл себя дерзко — и я поступал с тобой в точности так же, а не следовало. Как же мне быть? Ведь неприятные воспоминания — та редкая вещица, которую никак не переделаешь, если только сам себя не обманешь. Теперь у тебя по моей милости, должно быть, их целый ворох…

— Не ворох, — буркнул потрясённый его раскаянием Амстелл. — И не настолько уж они неприятные… Так, частично.

— Чем мне загладить свою вину? — продолжая глядеть снизу вверх провинившимися карими глазами, будто выискивая в его лице ответ, спросил Тадеуш. — Я готов подарить тебе взамен той неудавшейся прогулки тысячу других, хороших и приятных прогулок, но ведь это не отменит…

— Не отменит, — согласно кивнул Кори, — того, что ты тогда почти… почти…

Губы отказывались складывать унизительное словцо.

— Я бы этого не сделал, — с толикой затаённой неуверенности возразил ему лузитанец в надежде на прощение, но, вопреки ожиданиям, вместо него получая уникальное, не поддающееся никакой классификации раздражение.

— Прибери давай лодку! — с перекошенным лицом приказал не поверивший ему ни на сентаво Амстелл. Развернулся, высвобождая руки, машинально поправил портупею фалькаты на груди и принялся неприкаянно шататься по берегу взад и вперёд мимо пришвартованных плавучих средств.

В большинстве своём тут стояли на приколе самые обыкновенные португальские барки-рабелу, коих всегда с избытком курсирует по водной глади Дору, но у некоторых из них имелись изыски: то барка походила на венецианскую гондолу-дракона со скалящейся головой, выточенной из дерева и раскрашенной в яркие цвета, то имела удлинённый хвост и напоминала тайский лонгтейл, то её венчала лёгкая крытая беседка, а нос был изогнут, как у мальдивского дхони.

Инфернальные жители тёмного града расстарались, украшая свои судёнышки, и только судно Микеля Тадеуша оставалось верным вековым традициям и выглядело как рядовая среднестатистическая лодка.

— Ты же вроде любишь всё вычурное, — заметил Амстелл, возвращаясь обратно к лузитанцу и замирая подле него. — Что не так с твоей лодкой? Она какая-то… ущербная. Слишком уж заурядная для тебя.

Радуясь тому, что юноша наконец-то утих и пошёл на мировую, Микель оторвался от своего занятия и довольно промурлыкал:

— А ты неплохо изучил меня, menino. Действительно, лодку я выбирал не сам — мне она досталась в дар.

— В дар?.. — тут же заметно напрягся Амстелл: из всех жителей инфернального Порту, имеющих с Микелем Тадеушем какие-либо дела, он помнил только дона Койота да живые дома в трущобах Байрру-да-се, но было сомнительно, чтобы хоть кто-то из них мог преподнести лузитанцу столь щедрый подарок. Относительно кровожадных домов — сомнительным было даже то, что они в принципе умели одаривать: учитывая, с каким упорством они пытались той страшной ночью разобрать угодившего им в лапы юношу на сувениры, это были те ещё коллекционеры-жлобы. — Кто тебе её подарил?

Ничего не замечая и не придавая должного значения сумеречным недобрым теням, залёгшим на Корином лице, и ревнивым ноткам, острой сталью заигравшим в его голосе, лузитанец вылил из фонаря дождевую воду, водрузил его обратно на столик и сказал, жестом предлагая юноше забираться в лодку:

— Тот, к кому мы направляемся. Впрочем, «подарил» — громко сказано: скорее уж, отдал за ненадобностью, окончательно решив осесть на той стороне реки.

Оставаясь напряжённым, как перетянутая гитарная струна, Кори умостился на банке. Поёрзал, устраиваясь поудобнее, потрогал фонарь, такой сырой, что в нём наверняка любая свеча потухла бы через секунду, покосился на залитые вином карты, на стальные стаканы, припомнил давние презрительные и надменные слова лузитанца о стадности и кучности иных инфернальных жителей, стиснул губы в тонкую ниточку и, глядя как Тадеуш достаёт из кармана куртки свой серебряный портсигар и раритетные люциферовы спички, обиженно проворчал:

— Ты мне не рассказывал, что у тебя есть здесь друзья.

Микель бросил на него странный нечитаемый взгляд, снова взялся за сигареты и спички и хладнокровно сообщил:

— У меня нет друзей, menino. Есть хорошие знакомые и деловые партнёры. С хорошими знакомыми я иной раз коротаю ночь за бутылкой вина и игрой в карты… Коротал, пока не встретил тебя.

— Тот, к кому мы едем, — осторожно произнёс Кори, — он кто? Хороший знакомый или деловой партнёр?

— И то и другое, — неопределённо отозвался Микель, понемногу начиная догадываться, что его, кажется, сильно ревнуют, и испытывая от этой догадки немалое удовольствие. — Príncipe, да ведь это ты попросил меня избавить твою химеру от кольца! Поверь, если бы не это, я бы непременно нашёл занятие получше, чем плыть через Дору на ту сторону и вместо романтического свидания проводить такое дефицитное время в душной и тёмной кузнице.

— В кузнице? — от удивления Амстелл даже охолонул, распахнул глаза и уже чуть рассудительнее спросил: — Тот человек — кузнец?

— Конечно, в кузнице, — пожал плечами лузитанец, выуживая химеру из кармана, опуская бляшкой на ладонь и демонстрируя юноше. — Как ещё, по-твоему, можно снять это кольцо? Разве что срезать или перекусить чем-нибудь острым. Из всех, кого я здесь знаю, мне пришёл на ум только кузнец. И… кстати говоря, он отнюдь не человек.

❂ ❂ ❂

На другой стороне реки причалы были неухоженными. Кори никогда здесь не был и при свете дня — если не считать единственной прогулки с Микелем через мост до смотровой площадки, — что уж говорить о том времени суток, когда чернота стекается во все подворотни и закоулки, наглухо забивая их собой, будто колючей стекловатой.

В жалком свете горящих через один фонарей влажно поблёскивали крупные валуны, замостившие крутую ярусную набережную, вдоль неё на воде бесшумно покачивались бурые винные барки, протяжно и сиротливо поскрипывая длинным рулевым веслом, а между ними и каменной твердью плескалась на мелководье серебристо-слюдяная рябь. На самом берегу через поросшую клочьями травы и заставленную дряхлыми серыми скамейками полосу пустующего пространства начинались домики, выстроенные ровным рядом: в два-три этажа, с острыми крышами, с круглыми слуховыми окнами, но тоже сплошь все вымершие, притихшие. Ни в одном окне не теплился свечной или керосиновый свет, и казалось, будто на этой стороне вообще никого нет: только ветер, тени да кривые деревья, раскидавшие ветви лапами паука-сенокосца, — муляж Хэллоуина при летнем луностоянии.

За домами условно жилыми, но тем не менее совершенно безлюдными, виднелись фасады виноделен, отмеченные потухшими вывесками, и пологие кровли винных складов — совсем не такие, как Кори привык видеть днём с их стороны Дору, когда они с Микелем прогуливались по Рибейре, а будто бы застрявшие в веке этак восемнадцатом-девятнадцатом: деревянные, мрачные, нависающие над довольно приземистым португальским городом изъеденными сыростью и дождём стенами.

— Здесь хоть кто-нибудь обитает? — поёжившись, прижимаясь под бок к лузитанцу и невольно хватаясь пальцами за перевязь фалькаты, спросил Амстелл: отсутствие живых существ и нежити почему-то беспокоило его куда сильнее, чем их наличие.

— Чуть дальше, menino, — ответил ему Тадеуш. — Город на этой стороне немного заброшен — как, впрочем, ты и сам мог заметить. Тут остались в основном те, кто занимается винным делом, и ещё некоторые мастера-умельцы, не терпящие шума и суеты.

— Почему так? — непонимающе нахмурился Кори, крепко ухватившись за галантно поданную руку и вместе с мужчиной поднимаясь от причала по скользкому каменистому склону. — Что не так с этой частью?

— Как бы тебе это объяснить, menino… — медленно произнёс Микель, щуря лунные глаза в кромешную удушливую темноту старых улиц. — У нас бывает кучно только на Рибейре. Население Мурамы малочисленно — по крайней мере, здесь, в Порту, — и увеличивается в основном за счёт пришлых… А пришлых, как ты и сам наверняка должен понимать, нигде не жалуют, и чаще всего они навсегда остаются изгоями.

— У вас тут гетто, что ли? — переиначив на свой, понятный и привычный манер, но при этом главную мысль уловив на изумление верно, фыркнул Кори. — Гетто, куда коренным лучше лишний раз не соваться? И чем эти пришлые могут отличаться от местных тварей? Как по мне, так кошмарнее их ещё надо поискать.

— Местные соблюдают хоть какие-то правила, — резонно возразил ему Тадеуш. — Пришлые не соблюдают ничего.

— А это нормально, что мы в него сунулись? — вспомнив мясорубку в Старой тюрьме, заволновался Амстелл: несмотря на победу, одержанную в схватке с Вечными тюремщиками, послевкусие осталось гадкое, тошнотворное, мерзостно-трупное, и он не находил в себе ни способности, ни желания снова с кем-либо сражаться. — В это ваше монстрячье гетто?

— Совершенно нормально, meu céu, — на изумление безмятежно откликнулся Микель с лёгкой улыбкой. — Мы не будем углубляться в кварталы. Наша цель находится буквально в паре шагов от пристани… Сюда, мой мальчик!

Закоулок, куда лузитанец предложил ему свернуть, лишь усилил Корину панику: узкий, точно чумной крысиный лаз, и так тесно задавленный между домов, что их крыши смыкались над ним сплошным навесом, этот жалкий клочок мостовой был грязным, разил звериным помётом и плесенью, вихлял и кривился так, что образовывал много опасных глухих углов, где легко и удобно было притаиться злоумышленнику.

К величайшему облегчению Амстелла, они действительно прошли по нему с десяток метров и оказались у приоткрытых дверей скособоченного приземистого домика.

Из этих дверей вырывался сухой железный пар, в глубине сумрачного помещения еле различимо полыхал огонь, падая отсветами на порог и просевшие притолоки, и шёл густой запах стали, угля и копоти. Два крошечных зарешеченных окошка по обеим сторонам были забраны слюдяным стеклом, и в них невозможно было ничего разглядеть, кроме отдалённой неясной пляски света и тени.

— Вот мы и пришли, menino, — объявил Микель, обозначив вторжение коротким двойным стуком об деревяшку и снимая шляпу с головы перед тем как войти.

Кори следом за ним спустился по затёртым земляным ступеням, бросая частые опасливые взгляды через плечо — его гораздо больше тревожило то, что оставалось снаружи, чем то, что поджидало их внутри, а двери здешних обитателей никто почему-то не научил запирать, — и очутился в самой настоящей кузнице.

Кособокий дом, где она располагалась, оказался полуземлянкой и уходил в грунт ещё на добрый метр. Пол внутри был глинобитный, ничем не покрытый, в иных местах затоптанный до зеркальной гладкости, а по нехоженым углам присыпанный песком и топорщащийся рубленой соломой и сечёным хворостом, будто ёж. По центру дальней стены царствовала полукруглая каменная печь, уходящая в крышу широким дымоходом, и именно она была источником беспокойно полыхающего пламени. Прямо перед печью на потрёпанной дубовой колоде помещалась наковальня, напоминающая утиный нос, подле самого очага располагался резервуар для угля, с горкой заваленный смолисто-глянцевыми неровными брусками, и стоял горн, похожий на глубокое круглое корыто, где переливчато плавился металл. По левую руку от печи на стене была прилажена длинная стальная скоба для инструментов, а по правую руку высилась бочка с водой. Чуть в стороне, под скобой с беспорядочно развешенным инвентарём находился высокий стол с установленными на нём слесарными тисками, а сбоку от стола лежали кузнечные меха — потёртые, старые, словно толстая жаба-ага, притаившаяся в земляном алькове.

Кори, ни разу в жизни настоящей кузницы изнутри не видевший, перескакивал взглядом с одного предмета на другой, узнавая в них молот, кувалду, кочергу, рогатый ухват, багор, скребок для золы и печной совок, лом, топор, зубило, клещи, и в конце концов добрался до хозяина всего этого рабочего хаоса, колдующего подле очажного жерла.

Ему не сразу удалось разгадать, что это было за существо такое: высокий, тощий, весь перемазанный сажей и гарью, укутанный облаками пара и чада, вырывающимися то из печи, то из водяной бочки, куда окуналось раскалённое железо, более всего он походил на нечто копытное, но при этом — двуногое.

Приглядевшись чуть получше, Амстелл различил увесистые рога: золотисто-карие, изогнутые, кручёные, как витая рождественская свеча, и на удивление подвижные. Между рогов курчавилась светлыми завитками то ли грива, то ли нечёсаные волосы существа — одно, впрочем, от другого в этом случае особо не отличалось, — а из-под них виднелась длинная белая шея, густо запачканная чёрными грязевыми пятнами вперемешку с пятнами природными, кофейно-бежевыми.

Всё это существо с ног до головы было перемазано в саже, будто трубочист, и даже непосвященный Кори небезосновательно засомневался, а настолько ли грязная у кузнецов работа. Тем не менее мазки угольной копоти были повсюду: на кожаном фартуке, на просторной льняной рубахе с закатанными рукавами, на таких же непримечательных домотканых штанах и на оголённых частях тела.

Микель поприветствовал существо, и то почти подскочило на месте от неожиданности. Медленно обернулось к ним, удерживая в одной руке раскалённые докрасна клещи, а в другой — увесистый молот, встречая малость безумными лошадиными глазами, лошадиной же мордой и — это оказалось для Кори сюрпризом — большими клыками, как у вепря, круто изогнутыми и немного неровно торчащими из нижней челюсти.

Но больше всего в необычайном облике существа нагоняли жути всё-таки вовсе не клыки, а именно горящие лошадиные глаза.

В первую секунду Амстелл впал от увиденного в такой лютый ужас, что невольно отшатнулся, ахнул, распахнул рот, втягивая сухого и горячего кузничного воздуха, чуть было не потянулся по инерции к фалькате, волевым усилием обуздал себя, заставив оставаться на месте, и только тут наконец сообразил, что существо это являлось йейлом.

Во времена горячего увлечения геральдикой Фурнье частенько зарисовывал весь цвет европейского бестиария: линдвормов, виверн, серпентов и классических драконов, белоснежных единорогов, несгорающих бессмертных фениксов, безногих птиц-мартлетов, символизирующих рыцарских дочерей, грифонов, огненных саламандр, лисохвостых энфийлдов и тигроподобных альфинов с орлиными лапами, перепончатых морских псов, василисков и вот этих самых йейлов.

Йейл запомнился Амстеллу потому, что враждовал, со слов Фурнье, с василиском, а василиск запомнился просто потому, что был василиском — этой длинной цепочкой он и пришёл в итоге к разгадке секрета.

Вопреки самым худшим ожиданиям юноши, йейл принял их на удивление добродушно.

— Olá, meu amigo! Ранней ночи! — звонко и речисто, с лёгкими характерными переливами в голосе, присущими всему лошадиному племени, воскликнул он, направляясь к ним навстречу, но не додумавшись оставить у наковальни молот с клещами и вкупе с бешеным взором всё равно до невозможности походя на подмастерье средневекового инквизитора.

— Ранней ночи, Джергори! — довольно отозвался Микель ответным приветствием, озираясь кругом и внимательно оглядывая кузницу. — Рад видеть тебя в добром здравии и достатке. Давненько я здесь не был… Как дела на вашей стороне?

— О, здесь тихо, тише чем тихо, даже крысы третьей четвертью луны все дружно собрались и перешли по мосту через реку — я собственными глазами это видел! Выбрался на берег, чтобы выплеснуть отработанную воду, а мост ими так и кишит: даже фермы его, и те все сплошь были в крысах! — радостно затараторил йейл, оказавшийся на редкость словоохотливым, а Кори смотрел на него и мысленно пытался запретить себе воспринимать это диковинное существо за говорящую лошадь — пускай даже по факту оно и было говорящей лошадью. — Но есть и хорошие новости: хвала небесам, цыгане наконец-то ушли из города. Я слышал, что они отправились дальше на юг, и кое-кто поговаривает даже, будто собираются переплыть Гибралтар и добраться до Танжера. Их обозы пересекли мост Аррабида и двинулись дальше, а перед самым рассветом их уже заметили проходящими Валадареш. Бродячие циркачи тоже ушли вместе с ними, оно и понятно: скоро ведь осень.

— Значит, всякая шушера тут больше не шастает? — протянул Микель, доставая из кармана портсигар и прикуривая сигарету от протянутых ему йейлом раскалённых клещей. И вдруг, ровно позабыв о своём вопросе, резво перескочил на другое, оборачиваясь к своему юному спутнику: — Кстати, Кори, мальчик мой, это тот самый кузнец, который и окажет нам, надеюсь, маленькую, но неоценимую услугу. Его зовут Джергори, и он мой старый добрый приятель.

К этому моменту успевший уяснить для себя, что йейл совершенно безобиден и поводом для ревности не является, Кори спокойно принял протянутую ему кисть и стиснул в рукопожатии — стиснул едва ощутимо, чтобы не изгваздаться в саже, но на ладони после знакомства с кузнецом всё равно остались густые чёрные разводы, которые он после украдкой долго и старательно тёр об штанину.

— Очень рад познакомиться, jovem senhor! — воодушевился йейл, всё это время с любопытством косивший на Амстелла диким лошадиным глазом. — Что за дело у вас ко мне, друзья?

Микель порылся в кармане куртки и вытащил оттуда на приглушённый кузничный свет химеру-кнокер, оживившуюся на воле и тут же бойко завертевшую головой — единственным подвижным, что у неё осталось, если не считать маленьких птичьих глазок и хоть отягощённого кольцом, но довольно болтливого языка.

— Нужно снять кольцо, — сказал он, протягивая Джергори живой предмет интерьера. — Мой очаровательный спутник так желает.

Йейл недоуменно уставился на химеру, поднял от неё глаза на своих внезапных гостей, поглядел на одного, на другого и, безошибочно остановившись в итоге на Амстелле, осторожно спросил:

— Вы хотите дверной кнокер без кольца, сеньор? Но какой же в нём прок? Ведь к вам никто не сможет постучаться!

— И прекрасно, — буркнул Кори. — Я никого и не жду.

Джергори перевёл взгляд на Тадеуша, но тот только непричастно пожал плечами и развёл руками, прибавляя к сухому дыму прокалённого металла ещё и табачный смог от зажатой в пальцах сигареты.

— Нам нужна химера без кольца, — подтвердил он, расплывшись в белозубой улыбке. — Подозреваю, что вряд ли она будет исполнять обязанности кнокера.

Ничем более не выдавая своего удивления, йейл принялся за дело, перебравшись к верстаку, где в первую очередь поместил кнокер в зажимные планки тисков и хорошенько зафиксировал. Долго смотрел на вертящуюся голову, на щёлкающий клюв, на болтающийся и болтающий без передыху язык, и в конце концов ухватил за дверное кольцо, останавливая поток клёкота и щебета.

— Jovem senhor, — обратился он к Кори, — если вас не затруднит, подержите её, пожалуйста, пока я буду срезать эту штуковину. Иначе я скорее срежу ей язык, нежели сниму кольцо.

Перепуганный Амстелл схватился за кольцо и застыл над верстаком вместе с Джергори, а Микель — очевидно, утончённо отыгрываясь за отнюдь не романтическую ночь в окуренной гарью кузнице, — расположился с торца, вальяжно облокотившись о столешницу, и, каким-то хитрым образом удерживая сигарету большим, указательным и средним пальцами, принялся неторопливо курить, попутно беседуя с говорливым йейлом.

— Так что же у вас здесь сейчас происходит? — подбросил он ему упущенную нить разговора.

— Шушера шастает, — ничуть не забыв последний вопрос лузитанца, оживлённо продолжил выкладывать новости-с-той-стороны-реки йейл. — Пускай и не так её много, как было прежде. Правда, эта шушера хуже прежней. Прежнюю хоть понять было можно, что она из себя есть и чем опасна, а тут всё сплошь такие, кого и назвать-то не знаешь как. И чего от них ждать — не знаешь тоже. Вот только недавно обнаружил в печной трубе над очагом чьё-то гнездо, липкое, как из паутины — пришлось сильный огонь развести и до рассвета его держать, покуда всё не выгорело, а оно гореть напрочь отказывалось. Мой вам совет, друзья: лучше здесь надолго не задерживайтесь и далеко от берега не отходите. На берегу спокойно и тихо, а дальше не стоит соваться… У нас только владельцы виноделен спокойно по улицам ходят, и то только потому, что их извечно пара-тройка брухо охраняет, да не простых, а из самого Дворца.

— Спасибо за заботу, Джергори, — поблагодарил его Микель, но было видно, что совет он принял лишь постольку поскольку, и без того планируя как можно быстрее вернуться в привычную им с Амстеллом часть города.

Йейл говорил, а руки его между тем выбрали нужный инструмент — это оказались большие и мощные кусачки, — примерились, прихватили сбоку от химерьего языка режущей кромкой кольцо и одним точным движением надкусили. Спустились по нему чуть ниже и надкусили ещё раз, таким образом вырезая порядочный кусок, а затем попросту протащили остаток кольца через проколотый язык истошно взвизгнувшей химеры и полностью извлекли. Йейл победоносно помахал железкой в воздухе, демонстрируя своим гостям, и бросил на верстак.

— Так быстро?.. — не поверил Кори, глядя на испуганную дверную химеру, не знающую, куда теперь девать излишек чересчур вытянувшегося от долгого ношения кольца языка.

— Было бы сложнее и дольше, если бы вы попросили его продеть, — пожал плечами йейл. — А снять — это, в сущности, пара пустяков.

— Спасибо за твой труд, Джергори! — поблагодарил его Микель, оставив на верстаке несколько серебряных реалов. — Ты нас сильно выручил. Ночь коротка, не будем больше отнимать твоё время.

Они втроём — втроём с четвертью, если брать в расчёт дверную химеру, — вышли из кузницы; йейл проводил гостей до устья трущобного закоулка и долго беспокойно глядел им вслед — уже отойдя на достаточное расстояние и обернувшись, Кори заметил его рогатый силуэт, маячащий на фоне узкого сумеречного проёма, а ещё через несколько пройденных домов сам переулок исчез из виду вместе с кузнецом.

И только тогда стало ясно, что происходит нечто странное.

Сперва Амстеллу просто показалось, что за ними кто-то идёт. Он несколько раз дёргано покосился через плечо, но позади ровным счётом никого не было: лишь голая брусчатка, по которой гулял перекати-ветер, таскающий сухую траву от мощёной пристани до фундаментов зданий и обратно, лишь деревья-жнецы, воздевшие ветви в безмолвной ночной молитве, да вымершая безлюдная улица.

Справа и слева от них тоже никого не наблюдалось, как и впереди.

Со всех сторон, в том числе и над головой, царила полная, абсолютная пустота, даже ночные птицы, казалось, не жаловали здешние глухие берега. Кори снова прислушался — шлёпающие звуки никуда не делись, сопровождая их след в след, но раздавались нечётко, смешивались с их собственными шагами и за ними терялись окончательно; решив, что ему всё это попросту мерещится, он нахмурился, тряхнул головой и обратился к Микелю в надежде, что отвлечённому разговору удастся прогнать и развеять беспокоящее наваждение:

— Эти ваши цыгане… Они что, настолько опасны?

— Скорее неуловимы, — отозвался Тадеуш, как-то излишне напряжённо стискивая в пальцах свой серебряный портсигар и коробок с люциферовыми спичками — непривычно большой по сравнению с коробка́ми современными и едва умещающийся в горсти. — Тем и опасны. Чуть что, они уходят из города, и поминай как звали. Искать их — всё равно что искать травинку среди большой травы: никто не знает, какие пути они решат выбрать завтра, куда занесут их переменчивые ветра. Джергори недаром упомянул, что здешние виноделы предпочитают выходить на улицы только в сопровождении нанятых брухо: у цыган имеются свои колдуньи и колдуны, ничуть не менее — а порой даже и более — искусные. Они очень любят то, что зовётся «обрядовым» зельем — именно такого рода зелье выпил ты, когда заключил договор с нищенкой-брухо… — на этих его словах Амстелл невольно поёжился и снова по инерции нервно оглянулся: они выбрались на побережье, и шлёпающие звуки за спиной сменились на шуршащие, скраденные травянистым дёрном. — Нередко они крадут кого-нибудь, чтобы эти зелья испробовать — своих цыгане никогда не трогают, поэтому их таборы такие дружные и крепкие.

— Но ведь ты сам говорил, что для того, чтобы зелье подействовало, требуется добровольное согласие! — напомнил Кори, одним ухом слушая лузитанца, а другим — посторонние и как будто бы не имеющие очевидного источника шумы. — Разве они могут силой заставить кого-либо его выпить?

— Не могут, — слабо улыбнулся Тадеуш. — Но если ты полагаешь, мой милый мальчик, что существует всего один способ добиться желаемого, а именно — принудить, то сильно ошибаешься. Вариантов манипуляций чужой волей существует бесчисленное множество, и цыгане в этом искусстве изрядно поднаторели, скопив на протяжении веков богатый опыт… — заметив, как Амстелл снова неуютно поводит плечом, норовя уже в сотый раз параноидально покоситься себе за спину, он пресёк его порыв в зародыше: — Да, оно идёт за нами, meu tesouro, только ты никак не сможешь его разглядеть: эта невидимая тварюжка увязалась ещё от дверей кузницы. Мне кажется, Джергори тоже об этом догадался, только решил не портить нам настроение… прежде времени.

— Что это? — резко и отрывисто спросил Кори, сцедив вопрос сквозь злобно стиснутые зубы. — Что ещё за дрянь такая?

— Понятия не имею, — выдал в ответ самое ужасное из всего возможного ночной Микель — такой же безалаберный, как и его дневной двойник, только в несколько ином, самонадеянном ключе. — Выясним, как только преодолеем реку. Всё зависит от того, сможет ли оно пересечь её вместе с нами…

— В одной лодке?! — яростно распахнув глаза и захлебнувшись от возмущения, шёпотом возопил Амстелл. — Хочешь сказать, эта невидимая зараза, она заберётся туда вместе с нами?

— Ты можешь ей как-то помешать? — вопросом на вопрос ответил Тадеуш, с поистине философским спокойствием пожимая плечами и разводя руками. — Я знаю только один способ изловить невидимое, meu céu, и сейчас у меня нет ни сил, ни желания играть в эти игры… У тебя, я так полагаю, тоже. Эти Прятки в Темноте, они, веришь ли, порядком изматывают, да и место тут слишком просторное, чтобы их затевать. Проверим для начала, сумеет ли оно перебраться на ту сторону.

— А если сумеет? — в панике, бьющей под горло, выдохнул Амстелл, продолжая таращиться на него, раскрыв рот и не понимая, как можно так легкомысленно относиться ко всему вокруг. — Что тогда?

— Тогда и будем думать, — резонно откликнулся лузитанец. — Пока оно ничего не делает, просто волочится следом. Похоже на обычного Прилипалу.

Лодка дожидалась их там же, где они её и оставили, одиноко покачиваясь на приколе среди целого строя старых и породистых барок-рабелу, точно малыш-пятилетка в окружении матёрых и закоренелых выпускников старшей школы.

— Это ещё что за очередная мерзость? — уточнил Кори, забираясь в её кокпит, устраиваясь на узкой банке и стаскивая через голову перевязь иберийского меча — к обратному пути от оружия с непривычки начали ныть мышцы: оно тянуло, перевешивало, и если в фантастических фильмах герой скакал, аки кузнечик, даже с двуручным клеймором или эспадоном, то в реальности всё оказалось гораздо прозаичнее. Фальката успела отбить ему всю спину и, невзирая на свой лёгкий вес и небольшой размер, подарила позабытое с весны ощущение искривившегося от продолжительной зубрёжки позвоночника. Усевшись и умостив оружие на коленях, Амстелл сложил руки поверху и выжидающе уставился на Микеля Тадеуша, а тот, оттолкнув лодку от берега, прошёл немного следом за ней то ли по воздуху, а то ли по воде, перешагнул через борт, бесшумно опустился на соседнюю банку, почиркал плюющейся искрами от речной сырости спичкой, закурил очередную сигарету и медленно заговорил:

— Мелкий дух, menino. Если нужно его как-то классифицировать — а зная тебя, я не сомневаюсь, что нужно, — то я бы отнёс его к разряду вампиров. Обычно такой дух облюбовывает себе жертву, наблюдает за ней некоторое время, а потом увязывается следом. Куда бы она ни шла — туда непременно направится и он, постепенно подбираясь всё ближе и ближе. Убивать он никогда не убивает — это ему попросту невыгодно, — но может изрядно вымотать, выпивая жизненные силы. Жертва Прилипалы будет сильно уставать без видимой причины и может даже впасть в апатию. В самом худшем случае она заболевает от истощения и гибнет, в лучшем — продолжает кормить своей энергией двоих. Самое плохое в этих прилипалах то, что сами собой они никогда не отстанут, а отогнать или отделаться от них бывает очень трудно, порой практически невозможно…

— И вот это «замечательное» приобретение прямо сейчас где-то здесь, с нами в лодке плывёт на нашу сторону реки? Чтобы сосать у нас жизненные силы? — зарычал Кори, до крайности возмущённый той невозмутимостью, с какой лузитанец рассказывал ему о прилипалах. — Ты сам-то хоть понимаешь, какую дрянь мы с собой везём? Мне с лихвой хватило того паскудного старикашки в сомбреро, который в итоге оказался вовсе не старикашкой, а каким-то бразильским демоном!

— Понимаю, Príncipe, — наконец-то посерьёзнев и одним этим уже капельку успокоив нервничающего юношу, кивнул Тадеуш. — Но это, право же, не стоит твоих переживаний. Мы избавимся от него ещё до рассвета.

— Ладно, — немного посупившись и одарив Микеля недоверчиво-хмурым взглядом, нехотя проворчал Амстелл и уставился на столик перед собой: расслабиться не получалось, уже вторая речная прогулка была напрочь испорчена, и у него постепенно начинало вырабатываться стойкое к ним неприятие. А между тем, река Дору и город по обе стороны от её русла были завораживающе красивы: лиловое небо в турмалиновых искрах, переливающихся одновременно зеленью, золотом и холодной уснувшей авророй, понемногу затягивало клочьями полупрозрачного серого дыма, рябая водная гладь отражала эти небесные переливы вперемешку с темнотой, отражала тающие и чадящие городские огни на Рибейре, и всё это обрамляли чёрные холмы, на которых высился таинственный древний Порту, прошедший долгий путь от кельтов и галлеков до мавров и вестготов.

Они причалили там, где река отливала позолотой под светом двух ярких фонарей, щедро заправленных дежурным фонарщиком, залившим свежего масла в опустевшие резервуары. Микель привязал лодку, оставив дальнейшую заботу о ней на долю речных сторожей, за плату собирающих плавучий транспорт по всей реке и свозящих каждый к своей пристани, подал руку Амстеллу, чтобы помочь выбраться наружу, но получил только раздражённое шипение и хмурый взгляд исподлобья.

Доведённый до крайней степени нервного напряжения их поездкой на тот берег и обратно, Кори сам вылез из лодки, без труда запрыгивая на мостки причала, выпрямился и с подозрением огляделся по сторонам, тиская побелевшими пальцами рукоять фалькаты.

— Где эта тварь? — спросил, озлобленно скаля зубы. — Отстала, надеюсь?

Микель промолчал, зато вместо него из кармана куртки подала голос дверная химера: что-то невнятно проклекотала — звуки получились шамкающие, как у достопочтенного пожитого существа, растерявшего за долгую жизнь все свои зубы, — и стало ясно, что язык у неё от грубых манипуляций с кольцом воспалился, распух и еле ворочается.

Лузитанец первым сообразил, чем это может для них обернуться.

— Умоляю тебя, Príncipe, — устало произнёс он, — только не говори мне, что теперь ей срочно требуется лекарь!

Амстелл проигнорировал и его, и химеру. Сделал несколько осторожных шагов вперёд и замер, прислушиваясь.

Тишина плыла над набережной вместе с невнятной серой морготью, тонкой и лёгкой, как сквозистые крылья мотылька, обожжённые свечным пламенем; откуда тут взялся этот горчащий дым сухого льда, Кори понятия не имел: ночная Рибейра частенько покрывалась блуждающими туманами, наползающими ровно из ниоткуда — вот как в ту ночь, когда приплывал за Коломбиной черёмуховый Лодочник, — и оставалось только смириться. Однако же, туман этот порядком затруднял видимость, да и слышимость тоже — забивался в уши, обволакивал, заползал в нос и в рот, отравляя горелым привкусом, разъедая слизистую и вынуждая покашливать от рези и чесотки в горле.

Разобраться в таких условиях, преследуют их или нет, становилось практически невозможно, однако Кори даже через липкий бисной дым чудились в отдалении чавкающие шлепки — будто тот, кто шёл за ними, только-только вылез из болота и теперь смачно сочился густым илом и тиной.

— Да что за дерьмо! — выругался Кори: ночь была испорчена непредвиденными мелочами, и он испытывал не только раздражение, но и немалое расстройство. — Что это такое в воздухе?

— Понятия не имею, menino, — честно откликнулся тоже порядком обескураженный лузитанец. — Я знаю ровно столько же, сколько и ты… Но послушай! Вот что я хотел предложить: не стоит нам сейчас идти к твоему летучему домику — сегодня, видно, одна из тех неспокойных ночей, когда происходят всякие необъяснимые вещи. К тому же, за нами всё ещё может тащиться Прилипала, и я бы предпочёл пригласить его в гости к себе. Не к тебе.

— Ты в своём уме? — с подозрением покосился на него Амстелл. — Хочешь, чтобы у тебя по дому всякая нежить ползала?

— Она не будет ползать, — со спокойной уверенностью возразил Микель охрипшим от сырости и табака голосом.

— Как это — не будет? — не понял Кори. — Если она войдёт к тебе в дом, то…

— Ты не знаешь, что такое есть мой дом, — перебил его Тадеуш. — Ты его хоть и видел, но поверхностно. А сегодня… Сегодня, мальчик мой, я покажу тебе всю его сущность. Если, конечно, Прилипала сам от нас не отстанет, что в его же интересах.

❂ ❂ ❂

Квартира Микеля выглядела ровно так, как и полагалось ей выглядеть ночной, инфернальной порой.

В ванной капала вода и шуршали под потолком многочисленные пауки, наползающие то ли из вытяжки, а то ли, что вернее, из самой преисподней, во всех комнатах — кто знает, сколько их было, — царил густой и вязкий мрак, не разбавленный ничем, кроме скупо льющегося в окна лилового небесного зелья. И тем не менее опасной она не ощущалась ни прежде, ни теперь — скорее, чужеродной и отчасти нежилой, не пригодной для проживания, однако всё-таки использующейся в этом качестве; всё равно что вздумать поселиться в старом заброшенном склепе: вроде бы и надёжно, и всюду камень, и соседи не беспокоят, а как-то не по себе.

Пока они шли по Алиадуш, сквозь плотную дымную завесу до них часто доносились чьи-то пугающие голоса. Ничего особенного те не говорили — вроде бы обычные, даже обыденные фразы, а от фраз этих пробирало мурашками по спине.

«Глухой вам ночи. Куда идёте? — спрашивал кто-то совсем рядом, буквально на расстоянии руки, почтительно замолкал, ожидая ответа, и, так его и не получив, вдруг начинал одержимо тараторить: — Скорее за мной, пойдёмте за мной, быстрее, нас там уже ждут! Уже заждались, скорее же, скорее, ско-о-оре-е-е…».

К кому обращался неизвестный — Кори понятия не имел: хотелось бы думать, что не к ним. По крайней мере, они с Тадеушем его не видели, они не видели вообще никого и ничего, пока наощупь волоклись в этом морёном тумане-дурмане.

Потом кто-то другой, подкараулив их на углу одного из высоких монолитных домов, высунувшись из узкого лаза, принимался ласково и жалостливо увещевать:

«По пять сентаво отдаю. Разве дорого для кролика? У меня за плечами целый мешок самых разных кроликов, на любой вкус и выбор, ещё живые, но уже освежёванные!».

От такого предложения Кори делалось дурно, и он прибавлял шагу, крепче цепляясь Микелю за локоть и подталкивая его вперед, чтобы как можно быстрее преодолеть опасный промежуток. Запах тумана за это время стал привычным, юноша к нему принюхался, притерпелся, и в теле появилось неприятное покалывающее расслабление, а ещё через несколько минут ему подумалось, что было бы неплохой идеей остановиться, лечь прямо на тротуар, смотреть на это безумное, сумасбродно-лиловое небо, где гуляют под ручку то ли Платон с Аристотелем, а то ли апостол Пётр с апостолом Павлом — кто их разберёт, этих убелённых сединами стариков? — распевая «Sous le ciel de Paris», и тихонько подпевать им.

— Не дыши! — вдруг велел Тадеуш, обхватывая Амстелла за плечи и зажимая ему нос стянутым на кисть рукавом своей куртки. — Уходим быстрее отсюда.

Он привычным движением руки подсёк юноши колени, подхватил на руки и вместе с ним поднялся над улицей, над домами, над туманом, замерев лишь на уровне крыш, и уже по крышам, ступая шальной походкой подгулявшего трубочиста, добрался до нужного дома.

Серебристый желчный дымок, устилающий весь город под ними, начал подтаивать и понемногу развеиваться, но они не стали рисковать и спускаться к парадному входу, а зависли у отпертого подъездного окна на одном из этажей. Тадеуш толкнул внутрь приоткрытую створку и опустил Амстелла на подоконник, а затем забрался и сам, пригибаясь и снимая широкую шляпу с головы, чтобы не помять и не уронить.

— Надо зажечь свечи, — заметил Микель, щуря глаза на клубящийся повсюду полумрак. — Но это чуть позже, Príncipe. С нами гость, отведём же его в специальную комнату для незваных гостей.

Инфернальный Микель не имел обыкновения разуваться в своей квартире, не стал этого делать и Амстелл, давно подметивший эту его привычку; они вместе двинулись вперёд по коридору, и лузитанец отворил одну из мигрирующих дверей, аккурат в этот миг оказавшуюся прямо перед ними.

Дверца открылась и закрылась, кто-то незримый успел в неё прошмыгнуть за ними следом — Кори собственными лопатками ощутил неуловимое движение воздуха за спиной, — и вокруг сразу же сгустилась абсолютная чернота. Пока юноша гадал, что же это была за комната, Тадеуш порылся в карманах, выудил коробок с люциферовыми спичками, почиркал, и на кончике длинной спички-лучины занялось неспокойное прыгучее пламя.

Оно крошечными сполохами выхватывало очертания предметов, углы, боковины пухлых шкафов-бидермейеров, грузных и жутковатых, точно снятых с румынских полотен, подсвечник, залитый аспидным восковым нагаром, резные ручки дивана, укрытого небрежно наброшенным плющевым пледом с цыганским узором, стопку книг с названиями на незнакомом языке, и Амстелл без труда узнал уже знакомую ему инфернальную гостиную. Вопреки здравому смыслу, лузитанец не тронул подсвечник и, как обещал, не стал прежде времени зажигать свечей, а медленно двинулся прямо через комнату — куда-то дальше, в кромешную темноту.

Кори пошёл за ним, а Прилипала — шуршание перепончатых лап по ковру выдавали его с головой — поволокся за Кори.

Поначалу инфернальная гостиная казалась попросту бесконечной: сколько бы времени ни проходило — правда, сказать наверняка, не замерло ли то, застряв песчинками в узкой горловине меж колбами песочных часов, юноша не мог, — а она всё тянулась и тянулась. Из темноты появлялись всё новые шкафы, настенные ковры, старые обветшалые торшеры, шуршащие бахромой, как сухой травой, письменные столы с фигурной бронзовой чернильницей или мраморным пресс-папье, кресла вокруг колченогого журнального столика с увесистой пепельницей и пугающе пустые стулья, одиноко ютящиеся в пустоте.

Кори уже начал подумывать, а не бредит ли он, нанюхавшись наркотического дыма на городских улицах, когда перед ними вдруг как из ниоткуда выскочила дверь — они еле успели затормозить, чуть в неё не врезавшись. Спичка отгорела и бесшумно погасла, идущий по следу Прилипала возликовал, звучно потирая рыбьи лапки, но Микель быстро зажёг ей на смену новую спичку, толкнул возникшую на пути преграду, и путешествие по комнатам продолжилось.

Их встретила комната другая, сильно разнящаяся с предыдущей: под ногами с первого шага угадался зеркальный паркет, тщательно натёртый воском, по правую руку почти всю стену занимал камин, уходящий широким дымоходом в потолок, рядом с ним стоял неизменный пустующий стул — орехового дерева, резной, барочный, с благородным узором на обивочной ткани, — и Амстеллу всё чудилось, что этот стул кого-то ждёт, что кто-нибудь непременно должен на нём сидеть, раз уж он здесь поставлен и пустует.

По левую руку оказалось высоченное панорамное окно-дверь, выходящее прямиком в сад, только сада этого, Кори чуял, в действительности не существовало. Всё, что он видел за мутными и пыльными стёклами, в три ряда расчерченными поперечными и продольными рейками, было картонной декорацией, обманкой: и колышущиеся разлапистые листья, и дрожащие под ветром кустарники, и уходящие вглубь растительности аллеи, и белокаменные клумбы с уснувшими цветами, и даже переливы неуверенного света и глубоких ночных теней. Возле этого огромного окна, по обе стороны от стеклянной двери стояли диван с креслом, тоже винтажные, с гнутыми ножками, кручёными подлокотниками и роскошными спинками. Под потолком висела, с лёгким скрипом покачиваясь на цепях, массивная каскадная люстра, кованая, круглая, проеденная зеленью патины, а сам потолок был подбит красным бархатом и разлинован массивными балками из чёрной древесины.

Эта комната почему-то подействовала на Амстелла угнетающе, и он очень обрадовался, когда они с Микелем, не задерживаясь, быстро пересекли её прямым ходом и оказались у очередной двери.

Спичка погасла — Кори сообразил, что уходило по спичке на комнату, попытался прикинуть, хватит ли спичек в коробке лузитанца, но, хоть убей, не мог упомнить, много их там было или мало, — а когда опомнился и вынырнул из своих мыслей, Микель уже затеплил новый огонёк и раскрыл поприветствовавшую их протяжным стоном дверную створку.

Следующее помещение до жути напоминало номер в отеле: во время путешествий по просторам Европы вместе с художником-дедом Амстеллу частенько приходилось ночевать в подобных апартаментах, включающих в свой скромный интерьер всё необходимое для изолированной от прочих постояльцев жизни, и его посетило ностальгическое чувство лёгкой брезгливости. Так и не сумевший свыкнуться с отелями, вобравшими в себя отпечатки сотен и тысяч других людей, как физические, так и ментальные, он с отвращением разглядывал стены в выцветших обоях того самого, особенно отвратного киноварного цвета, которым грешили дешёвые хостелы, оформляющие свои номера в стиле модерн, но на выходе неизменно созидающие бордельную вульгарность. Глаза успели достаточно обвыкнуться с темнотой, чтобы различать и угадывать вокруг себя как предметы, так и цвета, и горящая спичка в руках у лузитанца скорее отвлекала, чем была в этом подспорьем.

Эта комнатушка была маленькая, тесная, и обставлена оказалась довольно скудно: гармоника батареи, выкрашенной вездесущей киноварью, под глухим замурованным окном, не просто выходящим, как бывало порой, на кирпичную стену соседнего дома, а заделанным красным фабричным кирпичом там, где полагалось быть стёклам; поверх окна — занавески в летний маковый цветочек, у окна — стол-бюро со множеством ящичков, на столе — светильник с тряпичным абажуром, медное пресс-папье в виде отрезанной рыбьей головы, ваза-бонсай с двумя сухими узловатыми ветками, и на каждой из веток — по чучелу птицы. Подле стола покоился брошенный кем-то дорожный чемодан, потрёпанный и пыльный, далее за столом торчала неухоженная, грязная раковина, покрытая ржавыми разводами и доверху заваленная немытой посудой, над раковиной висело заляпанное зеркало, в которое, это Кори остро чуял, лучше было не заглядывать, а ещё чуть выше, над самим зеркалом виднелось католическое распятие, вырезанное прямо в стене.

— Быстрей, — поторопил его Микель и подал руку: — Держись за меня, menino. Начиная со следующей комнаты тебе лучше не отставать. Ни в коем случае никуда не отходи.

Совет был излишним: Амстелла и так порядком напугали эти комнаты в комнатах, эта чокнутая русская матрешка, воплотившаяся в инфернальной португальской квартире, и он в панике хватался за его руку в перстнях, переплетая с ним пальцы и до боли их стискивая.

Но понял он, о чём говорил лузитанец, лишь когда они переступили очередной порог.

Комнаты им на пути начали попадаться такие, что поневоле приводили в холодный ужас.

Выглядели они так, будто в них никто не проживал уже лет сто, а то и больше: пол проваливался, обои со стен были ободраны, сползали рваными клочьями, из-под обоев проступала плесень. Диван, если и был, то либо имел в своём корпусе пролом, либо по-клоунски щерился торчащими наружу пружинами. Если стоял телевизор — то покрытый трёхслойной пылью, но чаще там обнаруживался либо старинный граммофон «Берлинер» с потускневшей медной трубой — Кори за свою жизнь немало встречал подобных ему антикварных экспонатов на съёмных квартирках, — либо же ретро-радиоприемник или ламповая радиола с деревянным корпусом, иссечённым трещинами.

Чем дальше они продвигались, тем менее жилыми становились комнаты.

В конце концов из них исчезла и меблировка, а остался один только голый бетонный пол и стены; ещё спустя время и стены стали крошиться, осыпаться целыми кусками кладки, и вот тогда дефицит освещения стал особенно ощутим.

— Я больше не зажигаю спички, — предупредил Микель, прижал Кори как можно теснее к себе, не размыкая с ним сплетённых пальцев, и затушил наполовину прогоревшую спичечную щепку.

Они двинулись наугад сквозь темноту; всё куда-то шли, под ногами хрустела каменная крошка, а шлёпающие шаги Прилипалы за спиной звучали суетливо, испуганно и даже беспомощно: чуялось, что он пытается отыскать тех, за кем на беду свою увязался от кузни на той стороне реки, но сделать этого почему-то не может и только мечется в непроницаемой мгле.

Тадеуш будто знал, куда идти и где искать новую дверь: находил их без труда, открывал, закрывал за собой, милостиво выжидая по две-три секунды, когда Прилипала тоже отыщет вход — по сути, сам его впускал и куда-то вёл, и Амстеллу делалось не по себе при мысли об упомянутой «гостевой комнате», куда инфернальный лузитанец обещался отконвоировать их незадачливого преследователя.

Спустя впавшее в летаргию время они вдруг забрели в какую-то жалкую каморку шириной в пару метров и всего в метр длиной — ни дать ни взять гроб из сплошного бетона и камня, — и там Микель наконец остановился, завершая их долгий и заковыристый путь.

— Тупик, — объявил он. — Дальше идти нет никакого смысла, menino. Пусть здесь и остаётся.

Прилипала тыркался от стены к стене, точно слепой котёнок, часто семенил жабьими лапами, обегая каморку, куда его загнали, по кругу, но почему-то не видел ни своих жертв, оказавшихся ему не по зубам, ни двери, ничем не сокрытой, выступающей из стены простым и гладким деревянным коробом и на ощупь легко отличимой от шероховатой штукатурки.

Постепенно к Амстеллу начало приходить странное ощущение, что всех этих комнат не просто не существует в реальности — их не существует и в нереальности тоже: они все полностью находятся под контролем Микеля Тадеуша и живут в одном лишь его сознании, заволоченном мраком, и чем дальше они забираются в потаённые глубины мысленных комнат, тем сложнее будет разыскать обратную дорогу. Кори чётко угадывал обострившимся чутьём, что предупредили его не зря, что стоит только отойти на один-два шага — и можно легко заплутать, исчезнуть навсегда в этих трёхмерных массивах комнат, тасуемых, как колода карт в руках прожжённого шулера. Не исключено, конечно, что случись такая беда — Микель бы его непременно разыскал, вывел бы обратно на демонический ночной свет, однако проверять это юноше совершенно не хотелось.

Один только лузитанец знал, как найти отсюда выход, и он, не теряя даром времени, просто шагнул к двери, крепко держа Кори за руку и ведя за собой.

Он просто шагнул к двери, просто распахнул её, просто ступил за порог, плотно прикрывая створку — и они внезапно оказались в коридоре.

В самом обыкновенном коридоре его квартиры — там, откуда и начали свой путь.

— Ну, вот и всё, Príncipe, — объявил Тадеуш, отряхивая руки, перепачканные в вековой пыли и золе прогоревших спичек. — Мы избавились от нашего гостя.

Он дождался, когда дверь завершит свой круг, переползя со стены на пол, с пола — на стену другую, переместится на потолок и возвратится обратно, раскрыл её и вместе с потрясённым и напуганным Амстеллом вошёл в гостиную, где ровным счётом ничего не изменилось: диван, укрытый цыганским пледом, подсвечник на тумбочке, ваза, какие-то шкафы…

Подведя юношу к дивану, он жестом предложил ему присаживаться, а сам тем временем подхватил с тумбочки оплывший свечным нагаром шандал. Потряс изрядно опустевший спичечный коробок, отозвавшийся лёгким стрекотом двух-трёх оставшихся спичек, вытащил одну и затеплил огонёк на кончике фитиля.

Тут в кармане его куртки завозилась химера, и пришлось отвлечься, чтобы вытащить её на скудный восковый свет зыбко колышущихся свечных огоньков. Микель подержал живой кнокер в руке, внимательно изучил со всех сторон и положил на тумбочку, где он остался торчать в потолок подвижной башкой и болтать потихоньку спухающим языком.

— Ваши алхимики-брухо, — ожесточённо произнёс Кори, неотрывно глядя на несчастное создание, лишённое всего тела и припаянное к бронзовой бляшке, — больные психопаты. Я бы им головы посрезал и на стену привесил, как охотничьи трофеи. Пусть бы болтались там до тех пор, пока не ссохнутся от времени.

— О, поверь, meu tesouro, это ещё далеко не самое малоприятное, что они проделывают, — спокойно откликнулся Тадеуш, с безразличием пожимая плечами и устраиваясь рядом с ним. — В сущности, это всего лишь безобидная поделка, не понимающая даже, что с ней что-то не так. Если ты хочешь знать по-настоящему страшные вещи… но ты, определённо, не хочешь их знать.

Ясное дело, заброшенная наживка была схвачена и заглочена слишком любознательным, чтобы просто отмахнуться и забыть, юношей.

— Чего я не хочу знать? — с подозрением щуря глаза, сердито спросил он. — И почему это ты за меня решил, хочу я или нет? Рассказывай давай!

— Тогда не жалуйся потом, что я тебе рассказал — ты попросил об этом сам, — предупредил инфернальный лузитанец. — Самый страшный обряд, превращающий одно существо в другое и изменяющий его суть и предназначение, совершается брухо, когда ей требуется сотворить имбунче.

— Имбунче? — неуютно ёрзая на диване, переспросил Амстелл, не до конца уверенный, что правильно разобрал сказанное и что вообще хочет всё это слышать.

— Имбунче, мой мальчик, — кивком подтвердил Тадеуш. — Или, по-другому, сторожевого демона. Этот страж охраняет вход в жилище брухо. Его делают из младенца, чаще всего выкраденного для этой цели или выкупленного у нищей семьи. Младенцу ломают одну ногу, заворачивают за спину и для верности пришивают её к телу, чтобы новообращённое существо не могло сбежать — на трёх конечностях это сделать затруднительно. Потом натирают его кожу особой мазью, и она понемногу обрастает шерстью. Язык ему разрезают надвое, делая похожим на змеиный, а питают только плотью мертвецов, пока будущий имбунче растет. Сам обряд по созданию имбунче очень страшен не только своим процессом, но и теми необратимыми изменениями, что случаются с живым существом: оно остаётся в рабстве у своего хозяина до тех пор, пока в его услугах не отпадёт надобность и тот его не прикончит из жалости… — Видя, что Амстелл немного побледнел, он осторожно прибавил: — Ты сам хотел это услышать, menino. Ну, так слушай дальше: раз уж я начал рассказ, то доведу его до конца. Взрослый имбунче не может разговаривать и способен только издавать жуткие вопли — чем-то они похожи на Вечных тюремщиков, эти сторожевые демоны, и мне кажется, я не сильно ошибусь, если предположу, что тех сделали схожим способом. Кормят имбунче мясом — желательно, чтобы мясо это принадлежало не бессловесным животным, а иным, наделённым речью существам, — и порой брухо даже на время выпускает сторожевого демона на волю, чтобы тот сам поохотился. Так вот, по сравнению с обрядом сотворения имбунче, башка химеры, срезанная и прилаженная к дверному кнокеру — сущие пустяки… Пускай химера и не может никуда уйти, но, по крайней мере, не перестаёт при этом оставаться химерой.

Выслушав его, Амстелл поёжился, но ничего в ответ не сказал, оставшись немотно теребить перевязь фалькаты и только изредка нервно покусывая губы. Так и не дождавшись от него никакой реакции, Микель решил не углубляться в тему колдовских обрядов, а перевести их беседу в иное, более безобидное русло.

— Полагаю, не стоит нам отправляться на прогулку в такую неспокойную ночь, bebê, — сказал он, вальяжно развалившись на диване, широко расставив ноги, опираясь одной рукой на подлокотник, а другую умостив на спинке и таким образом приобнимая сидящего рядом юношу. — Мы с тобой можем просто поговорить весь её остаток — побеседовать о том о сём… Уверен, тебе есть что спросить.

— Ещё как есть, — буркнул ничуть не впечатлённый его догадливостью Амстелл, помалу приходя в себя от услышанного. — И тебе придётся отвечать!

— С превеликим удовольствием, — заулыбался только того и ждавший Тадеуш. — Я готов водить с тобой разговоры бесконечно долго, meu tesouro. Ну же, спрашивай!

— Что такое эта твоя квартира? — хмуря тонкие восточные брови, задал первый вопрос Кори. — Не похожа ни на моего Живоглота, ни на те ублюдочные говорящие дома из Байрру-да-се.

— Всё верно, — согласно кивнул лузитанец. — Она — ни то и ни другое. Она просто подчиняется мне, как материал для лепки, а я уже по своему замыслу создаю из неё то, что мне требуется. Есть, однако же, одно ограничение: только комнаты. Я не могу вылепить из неё, скажем, карету или трамвай.

— Она — живая? — попытался прояснить этот момент Кори, которого по понятным причинам сильно нервировало любое одушевлённое жилье.

— Она не живая, — возразил Тадеуш. — Это всего лишь материал. Я придаю ему форму, но в подобной лепке потребность возникает крайне редко. Если же её не трогать, то она останется такой, какой ты её увидел, когда впервые здесь оказался. Как ты помнишь, той судьбоносной ночью я был без сознания и управлять ей никак не мог.

— Ясно, — отозвался Амстелл: всё сказанное лузитанцем очень резонировало с тем, что он ощущал, пока бродил с ним по темным комнатам, и походило на правду. — А Прилипала? Он же всё ещё где-то здесь.

— Его больше нет здесь, menino, — покачал головой Микель. — Я же тебе объяснил: этих комнат не существует. Как только мы оттуда ушли, их образы схлопнулись. Их больше нет, и всего, что в них было или же оставалось — нет тоже. Я больше о них не помню, следовательно, в них нет потребности.

— Ловко ты его прикончил, — сощурил и без того узкие от природы глаза Кори, переживая смешанные эмоции: человеческая часть его сущности испытывала за содеянное ими косвенную вину — и это невзирая на то, что Прилипала без зазрения совести свёл бы их в могилу, удайся ему тут закрепиться, — другая же часть, навсегда отданная теперь инфернальному миру, лишь самую малость упивалась злорадством, а в целом же была совершенно равнодушна к тому, какая судьба постигла увязавшуюся за ними нежить. — Я и не знал, что ты так умеешь. Что же, выходит, сюда можно впустить любую тварь и без труда от неё избавиться?

— Не любую, menino, — белозубо рассмеялся Микель. — Далеко не любую. Чуть более сознательное и здравомыслящее создание не станет играть по твоим правилам, а попробует установить свои собственные. Пожалуй, это только с Прилипалой и могло сработать, и только потому, что он ходит за тобой по пятам, как привязанный.

— У вас тут только зазеваешься — сразу какая-нибудь нежить прицепится, — проворчал Кори, скидывая поднадоевшую ему фалькату за подлокотник дивана, забираясь на него с ногами и запрокидывая усталую голову на укрытую пледом спинку. — И как этот Джергори вообще живёт на той стороне реки, если там такое творится?

— Джергори кузнец, — пояснил Тадеуш, снимая пальцем тёмный нагар со свечи и растирая его в подушечках, где тот почему-то чернел ещё больше. — Кузнецам доступная особая магия. Хотя чаще всего пользоваться ей они не умеют, и эта магия им просто сопутствует, окружая в повседневной жизни. Видишь ли, мальчик мой, кузнецы всё свое время проводят возле огня, а огонь мало кто из паразитов жалует. Что же до рыбки покрупнее, то ей он неинтересен — опять-таки, всего лишь кузнец, что с него взять? Но, само собой, Джергори рискует, продолжая оставаться на той стороне. Впрочем, это его выбор.

— Да и на этой стороне немногим лучше, — задиристо фыркнул Амстелл, взвинченный, взбудораженный их опасной прогулкой и никак не способный успокоиться. — Ко мне сегодня в дом те поганые трасго ломились — чем они приятнее прилипал? А туман, а наркоманка эта с освежёванными кроликами… Что за туман был на набережной, кстати?

— Вот этого я правда не знаю, menino, — так недоуменно произнёс Микель, что Кори ни на мгновение не усомнился в его искренности. — Видишь ли, у нас здесь никогда не предугадаешь, что случится в следующую секунду — а случиться может всё что угодно. Некоторые вещи я, как и ты, вижу впервые и не имею ни малейшего представления ни об их сущности, ни об истоках. Одно я могу сказать тебе точно: лучше всегда оставаться настороже. Если ты помнишь, в один раз мы с тобой беззаботно гуляли по блошиному рынку, когда появился El Coco, а в другой — преспокойно ходили по крыше Старой тюрьмы… Но скажи мне, разве же днём не так?..

— Нет, блядь, даже и близко не так! — возмущённо буркнул Амстелл. — Днём ты выходишь себе из дома, садишься в трамвай, едешь куда тебе нужно: на работу, на учёбу, в магазин… Потом, если хочешь, отправляешься куда-нибудь, в парк или на пляж… Или в центр… И никто тебя не трогает. Ну, чаще всего не трогает, изредка бывает, что пытается прилезть какая-нибудь скотина, но я обычно посылаю на хуй, и скотина отстаёт. С тобой вот только не получилось так, ты не отстал, — справедливости ради сделал он хоть и не слишком приятную, но правдивую оговорку. — Даже от Прилипалы легче оказалось отделаться, чем от тебя!

Тадеуш рассмеялся, весело и беззлобно, приняв ругань юноши не иначе как за изысканный комплимент.

— И чем же мы занимаемся с тобой днём, Príncipe? — поинтересовался он, поменяв немного позу, устроившись к нему вполоборота, подперев подбородок кулаком и с обожанием разглядывая его рассерженное, но безупречно красивое лицо. — В тихом городе, где не бывает опасных неожиданностей… Что мы делаем в нём? Я давно хотел тебя об этом порасспрашивать, да никак не выдавалось возможности.

— Да, днём ты тоже вечно от меня допытываешься, что же такое мы делаем ночью, — ничуть этим вопросом не вдохновлённый, недовольно прорычал Кори. — Знаю я это твое любопытство собачье! Сперва весь такой из себя белый и пушистый, а как только начнёшь рассказывать — сразу звереешь, начинаешь ревновать и беситься. Не хочу я ничего говорить…

Он и в самом деле порядком утомился от горячих вспышек собственника-Микеля: португальские страсти хоть и экспрессивной, но сентиментальной Францией переносились плохо, с трудом, а затесавшаяся туда же Япония гармонии не только не приносила, но ещё и усугубляла ситуацию свойственными ей хладнокровными холерическими припадками.

Вопреки ожиданиям, Тадеуш не стал его мучить долгими допросами, а вместо этого предложил:

— Хорошо, meu céu. Пусть это будет что-нибудь совершенно невинное и безобидное. Я хотел бы знать, как и чем живём мы с тобой в том, дневном мире. Мне сложно даже вообразить, на что он похож.

Подкупленный его благодушием, Амстелл ещё немного помялся, а затем осторожно произнёс:

— Мы гуляем… Чаще всего. Порой мы остаёмся дома у меня или у тебя, и ты готовишь что-нибудь. Ты очень любишь варить кофе и делаешь это, не сверяясь с тем, сколько времени, утро или вечер. Иногда мы играем с тобой в мяч… — призадумавшись, он выудил из памяти ещё одну особенность Микеля дневного, вроде бы не свойственную его инфернальному двойнику, и сообщил: — А ещё ты рассказываешь мне сказки.

— Сказки?.. — удивился лузитанец — даже брови поползли наверх, приподнимаясь на мраморном лбу. — В самом деле? И о чём же они?

— Ну… — замешкался Кори — ничего невинного и безобидного, как выяснилось, поведать не получалось банально потому, что такового попросту не имелось в их буднях, и он не представлял, как это сделать так, чтобы попутно не сгореть от стыда и не нарваться на очередной ревнивый припадок, которые Микель совершенно не умел контролировать и сдерживать. — Ты всего две рассказать успел. Вернее, полторы. Первая была про каменного Мигеля. Вообще-то это старинная португальская сказка, я её знал и раньше, но ты её всю переврал напрочь, да так ловко, что я теперь больше в твою версию верю, чем в официальную, — хоть и сердито, но честно признался он. — А вторая… Вторая тоже старинная, вроде как про спящую красавицу, только у тебя там полная пошлятина началась. Впрочем, чего ещё было от тебя ожидать.

— Пошлятина?.. — захлопал глазами Тадеуш. Похмурился, покатал по скулам желваки, стиснул пару раз кулаки, вдохнул-выдохнул и произнёс: — Я должен знать хотя бы приблизительно, что за сказки я рассказываю тебе днём.

Кори Амстелл, несмотря на все его праведные и неправедные возмущения, порядком пристрастившийся дразнить обоих Микелей и по инерции продолжающий время от времени это проделывать себе же во вред, с предвкушением протянул:

— Там был принц. Принц Талия. Ему в детстве колдунья предсказала смерть от сепсиса — ну, от заражения крови, — и оно в итоге так и случилось, он ухитрился уколоться веретеном, только не помер, а впал в кому или в летаргический сон. Принца этого спрятали в лесном замке и вроде как забыли о нём, но тут появилось второе действующее лицо твоей аморальной сказки, беглый преступник по имени Меон — дурацкое имя, между прочим, мог бы и получше выдумать. Этот преступник спасался от преследования в лесу и набрёл на замок, где и нашёл спящего принца. Только в оригинале-то там были не принц и преступник, а принцесса и король! И в оригинале не было всего того кошмара, который ты дальше насочинял, — тут Амстелл вынужденно замолк, добравшись до таких подробностей, какие пересказать попросту не поворачивался язык.

— Кошмара? Что за кошмар я насочинял? — быстро откликнулся лузитанец, весь обратившийся во внимание. — Ну же, meu céu!..

— Этот паршивый беглый преступник, — еле слышно выдавил Кори, уставившись в одну точку перед собой и мучительно заламывая пальцы, — забрался в замок и увидел там спящего принца. Ну то есть мёртвого, он же не знал, что тот спит. А принц оказался красивым…

Губы его еле шевелились, выговаривая всё это; не раз и не два вспоминал он перед сном запретную сказку, так и не рассказанную ушлым лузитанцем до конца, но накрепко засевшую в голове и по необъяснимой причине заставляющую додумывать невероятное в своей порочности продолжение самому. Кори не мог ответить даже себе, почему его так будоражит чудовищная по своей сути мысль об изнасиловании — и всё бы ещё даже было ничего, если бы речь не шла об изнасиловании потенциально мёртвого человека, — но она будоражила, она буквально сводила его с ума, и в последней версии дополненной и улучшенной сказки в роли принца внезапно оказывался уже он сам, а в роли Меона — всё равно же нелепое имя, как ты ни крути, — ясное дело кто, паршивый лузитанец собственной персоной.

— …В общем, этот преступник, он… стал целовать принца, — задушенно произнёс Амстелл последние слова, которые ещё был способен из себя вытолкнуть, и окончательно притих, притаившись в своём углу дивана.

— У меня странное ощущение, menino, — вдруг тихо проговорил Тадеуш, прикрыв глаза, — что я знаю эту сказку. Я даже мог бы прямо с этого момента продолжить тебе её рассказывать, если ты не возражаешь…

Кори не возражал. Он с трудом сглотнул перегретую сухость во рту и устроился поудобнее, чувствуя, как пальцы мужчины, украшенные тяжёлыми перстнями, находят его руку, мягко перехватывают и начинают ласково массировать подушечки пальцев и оглаживать ладонь.

…Меон целовал принца с головы до ног — не было ни кусочка оголённого тела, который остался бы незацелованным: от сомкнутых хладных губ и до сосков, от пяток и до угловато-острых коленей, от того, что всегда открыто взору, и до самых сокровенных мест. Раздвигал ему ноги и жадно вылизывал всё, что между ними, чего не полагается касаться мужчине у другого мужчины — Меон касался, пробовал на вкус, впитывал запах, изучал трясущимися от возбуждения пальцами. Принц продолжал ему казаться уснувшим ангелом или божеством — и он, будто во сне или в бреду дурманных трав, познавал это божество, но совсем не так, как привык за прожитые годы познавать продажных или же просто доступных женщин. Принц встретил смерть девственным, даже его мёртвое тело было словно соткано из небесного света, и Меон крал этот свет, брал его без спросу, дерзновенно причащался его чистоты, но не позволял себе ни малейшей небрежности по отношению к своему подневольному возлюбленному.

Он целовал ему выпирающие подвздошные косточки, низ живота, покрытый золотистым пушком лобок, нежную кожу на внутренней стороне бёдер; задыхаясь от предвкушения, разводил их руками как можно шире, подхватывал под ягодицы, вскидывал повыше безучастное и недвижимое тело, так просто отданное ему на благоговейное поругание, и добирался до промежности, умащённой эфирным маслом, как и всё тело принца, омытое слугами и собранное в последний путь. Ощупывал губами его вялый пенис, небольшие сморщенные яички и узкую анальную щель, проводил по ним языком, распалялся всё сильнее и всё больше хотел проникнуть в это тело, не живое и не мёртвое, но застывшее где-то посередине между жизнью и смертью.

От одной только мысли об этом ему становилось так страшно, как ещё никогда не случалось прежде, как ещё ни разу не было даже тогда, когда руки его обагряла чужая кровь: святотатство хуже убийства, а Меон твёрдо знал, что совершает сейчас именно это чудовищное преступление, но остановиться…

— Остановиться, как ты и сам наверняка понимаешь, мой милый мальчик, он не мог, — произнёс Тадеуш, гипнотизируя Кори пьяным взглядом, и вдруг спросил: — Скажи, тебе неприятно то, что я рассказываю? Тебе оно претит?

Кори завороженно мотнул головой, не в силах выговорить ответ — голос не слушался, норовил сорваться, и было проще смолчать, чтобы не рухнуть с ним вместе в опасную бездну. Всё его существо до чёртиков боялось секса и вместе с тем отчаянно требовало его; Амстелл твёрдо знал: как только страх этот окончательно уйдёт, последний рубеж будет пройден, у него сорвёт тормоза, и он начнёт творить вместе с Микелем Тадеушем такое, о чём прежде было страшно даже подумать.

Кое-как сладив с собственным голосом и телом, он подобрался, чинно уселся — а руки у него мелко дрожали, и грудь вздымалась чаще, чем того требовало нормальное размеренное дыхание, — и глухо откликнулся:

— Мне давно уже ничего не претит… Из-за тебя я становлюсь каким-то грязным извращенцем.

— Грязным?.. — вскинулся Тадеуш, недовольно сведя к переносице тёмные брови. Потянулся, ухватил Амстелла за подбородок, заставляя ломко запрокинуть голову, и весомо произнёс, неотрывно глядя ему в смятенные глаза. — Не смей так говорить о себе, Príncipe. Ты не знаешь, что такое грязь, и не нужно тебе этого узнавать. Тебя она не касалась и никогда не коснётся. Вот странное дело: никто не называет землю грязью, хотя они суть одно. На земле произрастают деревья, по ней стелется трава, текут реки, из неё поднимаются горы и от неё питается всё живое — ты не можешь сказать, что она грязна, потому что в ней зиждется основа всего нашего мира. Что же до грязи… Грязь, мой мальчик, она абсолютно иного свойства. Мы ходим ногами и по земле, и по грязи, разница лишь в том, что грязь появляется тогда, когда её намесило множество ног. Понимаешь, о чём я пытаюсь тебе сказать? Надеюсь, что понимаешь, поскольку иные объяснения я считаю неуместными.

Кори как будто бы даже понимал. Пальцы мужчины выпустили его подбородок, и он коротко кивнул, взволнованно отводя взгляд: что-то странное завязывалось между ними сегодня, и это что-то обещало сделать их много ближе друг с другом, чем они когда-либо были.

— Рассказать тебе дальше сказку? — спросил Микель, тоже это чующий и предвосхищающий.

— Откуда ты её знаешь, если не помнишь ничего из того, что происходит днём? — выдохнул Амстелл, ёрзая от возбуждения, охватившего уже всю нижнюю часть его туловища и сосредоточившегося не только в области пениса, обтирающегося об одежную ткань, но и, чего до знакомства с лузитанцем он никогда не испытывал, где-то в заднице, в той особенной точке, где зарождалась самая сильная сладость, когда они трахались и Микель толкался в него своим членом.

— Не представляю, menino, — развёл руками Тадеуш. — Сперва она показалась мне знакомой, а потом попросту вспыхнула в голове — вся, от начала и до конца, как будто я всегда её знал или… Или как будто я сам сочинил её. Я должен рассказать её тебе, а затем убрать к ключам от твоего крылатого дома до тех времён, когда наконец-то смогу всё вспомнить. Пока у меня слишком мало осколков памяти, чтобы собирать из них мозаику, но с твоей помощью, bebê, я надеюсь однажды разыскать их все. Поэтому, если ты позволишь…

Принц Талия лежал на постели — обнажённый, до невозможности исхудалый, с потускневшим золотом волос, разметавшихся по ветхим подушкам и простыням. Всё вокруг дышало пылью, всё застыло под крылом уснувшего времени в его склепной опочивальне, в глухом лесном за́мке, превращённом в крипту и заросшем деревьями да травой, и Меон тоже еле дышал, когда касался своими безродными губами благородных губ юноши. Он хотел бы его разбудить; он боялся его разбудить. Храня омертвелую тишину, нарушаемую только шумом ветра в кронах и редкими криками ночных птиц, слетающих от древесных ветвей к заброшенному и пересохшему колодцу во дворе у самых крепостных стен и царапающих когтями дряхлый крошащийся камень, Меон опустился сверху на принца, размещаясь между его ног и чуть растягивая пальцами костлявые ягодицы — так, чтобы можно было протолкнуть смоченный слюной член в неподвижное тело. Это был первый раз, когда Меон брал мужчину, когда лежал в постели с мужчиной — к тому же, молодой мужчина, которого он покрывал, был уже мёртв, — и его колотило от сумасшествия, творящегося с ним в заповедной лесной чащобе. Он не ощущал привычного жара, сопутствующего живому соитию, он не получал ответных объятий и поцелуев — пускай и приедливо лживых, — а между тем наслаждение, которое испытывал, было запредельным, и Меон готов был любить и любить этого юношу, ещё не мертвого, но уже и не живого, до самого рассвета; и надеяться, что вдруг тот оживёт, и, конечно же, страшиться этого.

Когда Меон брал его в третий раз, мертвенное тело сделалось чуть более податливым, а узкая плоть, истерзанная чужой крупной плотью, без конца проникающей в анальное отверстие, стала раздражённой, покрасневшей и обильно смазанной спермой. Он всё ещё боготворил это ангельское существо, но больше не берёг, больше не боялся поранить или повредить — входил в него жёстко и безжалостно, надеясь разодрать до крови, причинить боль, и попутно причиняя её самому себе тоже, не только физическую, но и душевную. Он ставил на нём отметины, обхватывал губами бледную кожу, втягивал её, всасывал, покрывал густо-лиловыми синяками, поражаясь этим синим пятнам, наливающимся на бескровном теле, и в какой-то миг, прикоснувшись к шее, ощутил под кожей тонкое биение кровяного пульса, отсчитывающее сердечные удары, как метроном…

Неожиданно Микель прервал своё повествование и уставился на Кори, внимательно вглядываясь в его лицо, озарённое неспокойными отсветами пламени и даже в таком скудном освещении явственно покрасневшее, и спросил самое невероятное из всего, что спросить мог:

— Хочешь попробовать это?

— Что?.. — ошарашенно отозвался Амстелл, ответным взглядом, плывущим и томным, обегая его лицо в попытке отыскать на нём очевидный ответ. Так и не обнаружив, повторил, чуть заплетаясь языком: — Попробовать что?

— То, чего никак не мог ощущать принц, поскольку находился без сознания, — пояснил Тадеуш, не сводя с мальчишки цепких глаз, подогретых на донышке свечным янтарём. — Попробовать той беспомощности, в которой он находился. Но для этого, meu tesouro, ты должен беспрекословно мне довериться.

— Что ты собрался со мной делать?! — моментально насторожился Амстелл, на всякий случай подбираясь и ощупью нашаривая левой рукой перевязь так беспечно сброшенной за диван фалькаты, но встречая только пустоту.

— Ну же, Príncipe, прекрати это, — попросил лузитанец, со смехом помахав в воздухе невесть откуда взявшимся в его пальцах оружием и тут же вышвыривая как можно дальше себе за спину, где оно со звоном приземлилось на паркет и ещё сколько-то проскользило по нему, закатываясь в невидимый тёмный угол. — Ты же собственными глазами видел сегодня, что всё здесь повинуется мне, и если я захочу, то играючи поменяю местами куски пола — что я, в общем-то, и проделал. Давай оставим эти бессмысленные поединки до лучших времён — тем более что фехтовать мы оба совершенно не умеем, — и хотя бы раз поговорим с тобой без них: признаться, я изрядно устал тебя уговаривать и попутно уворачиваться от твоей ржавой железки, которой ты размахиваешь хоть и с большим энтузиазмом, но бездумно… — от его насмешек Амстелл раскраснелся ещё сильнее, чем от возбуждения — даже зубы оскалил, собираясь прорычать в ответ что-нибудь оскорбительное, но почему-то впервые не стал, а сник и лишь поверженно покосился на Тадеуша.

— Я и так беспомощен, — озвучил он то очевидное, что до последнего признавать упрямо отказывался. — Какой ещё беспомощности ты от меня хочешь, Мике?

— Не беспомощности, Кори, — покачал головой лузитанец. — Доверия. Окажи его мне.

Была ли это утончённая издевка, или же просто Вселенная вздумала таким образом отыграться на Амстелле, ещё только минувшим вечером требовавшим от дневной ипостаси Микеля доверия вместо набившей оскомину ревности и угрожавшим в противном случае отобрать у него ключи от Casa com asas — юноша не знал, но просьба саданула, и отказаться привычным манером, с матом и воплями, он не решился.

— Тогда какого доверия ты хочешь? — спросил, сглатывая наждачную пустоту у нёба и на языке. — Я ведь тебе полностью… Если ты и сам ещё не понял.

— Абсолютного доверия, — с маньячной одержимостью в голосе ответил Тадеуш. — Того, которое редко кому оказывают. Я бы никогда не предложил ничего подобного тебе прежнему — лишь единожды, если ты помнишь, я хотел это сделать, но в качестве наказания, — однако нынешний ты… Нынешний ты принадлежишь тому же миру, что и я — звёздное зелье в твоих глазах не даст соврать, — и тебе это нисколько не навредит. Для тебя это тоже может стать упоительной игрой.

Он склонился так близко к нему, что Кори мог разглядеть все до единой его ресницы, все мельчайшие родинки на мертвецки бледном лице и беломраморную кость, проступающую на скулах и лбу. На мгновение окутало полюбившимся запахом отравленных апельсинов из Terra Incognita — юноша прерывисто вдохнул его и, всё ещё не понимая, о чём ведёт речь инфернальный Тадеуш, опасливо спросил:

— О чём ты, чёрт?.. Что ещё за игра?

Вместо ответа Микель поднёс к его лицу раскрытую кисть, и Кори с леденеющим сердцем увидел, как от плеча мужчины струится вниз по руке знакомая сердоликовая лента, постепенно оживая и обретая вещественность. Мгновение — и на ладонь легла голова одной из двух имеющихся в услужении у лузитанца змеек, уставившись на юношу в упор бусинами неморгающих глаз.

Только тут у Амстелла случилось запоздалое озарение: той особенно жуткой ночью, перед тем как повстречать на блошином рынке Вандома демонического El Coco, у них с Микелем вышла очередная ссора — на пустом месте вышла, как и всегда, — и лузитанец, разозлённый опрометчивым обещанием мальчишки покинуть Порту и отчаявшийся во всех средствах его удержать, пригрозил пустить в дело змеиный яд.

Яд этот, насколько помнил Кори, обладал особым свойством и вызывал у укушенного временный паралич всего тела — злосчастная летаргия, что постигла сказочного принца, только наяву, уникальный шанс воплотить в реальность все запретные, крамольные, мятежные желания больной души, подцепившей от лузитанца заразу разврата.

— Я не… — еле шевелящимися, будто уже парализованными губами вымолвил он; тело предательски оцепенело — сердоликовая змейка продолжала лежать на ладони Тадеуша, как лакированная игрушка, а он ощущал себя так, словно она уже успела искусать его всего, с ног до головы. — Не хо… чу.

— Не хочешь? — не расслышав, нахмурился Микель, честно дожидаясь ответа, будь то согласие или отказ — неволить он, это Кори видел, и не думал, да и доверие тогда выходило сомнительное, примерно того же уровня, что и у жертвы, накрепко примотанной похитителем к батарее и иного выхода, кроме как терпеть, попросту не имеющей. — Я не разобрал, что ты говоришь, meu céu.

— Не хочу…? — ещё раз повторил Амстелл, однако прозвучало это почему-то с вопросительной интонацией: внутри его будоражило, там всё заходилось от восторга и предвкушения, и он уже сам не понимал, почему отказывается, если именно этого на самом-то деле и хочет. — Не знаю, Мике, — немного правдивее сказал он, с неприязнью косясь на змейку: что греха таить, недолюбливал он этих боевых питомцев лузитанца, пускай те и не раз их выручали. — Меня ещё никогда не кусала змея.

— И только в этом дело? — искренне изумился Тадеуш, резко вскинув гибкие брови и распахнув в недоумении глаза. — Но объясни мне, милый мальчик, как можно бояться укуса змеи и не страшиться поединка с Вечными тюремщиками? Как одно может соседствовать с другим? Мне этого никогда не постичь. Ты выпил обрядовое зелье и отправился в одиночку за мной в Старую тюрьму, твоя смелость и самоотверженность без преувеличений потрясли меня и покорили, однако…

— Давай сюда свою блядскую змею! — до крайности уязвлённый его словами, в бешенстве взвыл Амстелл. — Ничего я не боюсь, ясно тебе, сволочь?! — и прежде чем он успел как следует наругаться, сердоликовая змейка сделала короткий стремительный выпад, ткнулась носом ему в запястье, точно клюнула, и тут же отпрянула, возвращаясь обратно к Тадеушу, пятясь и укладываясь ему на плечах зловещим живым манто циркового укротителя. Кори не сразу разглядел у себя на коже два еле различимых красных пятнышка, не сразу ощутил лёгкий зуд и покалывание вокруг них и осознал, что змея его всё-таки укусила, лишь тогда, когда почувствовал во всём теле игристую щекотку и онемение.

Испуганно распахнул рот, хватил им воздуха и вдруг понял, что перестаёт контролировать собственное тело. Конечности отказывались ему подчиняться, и сколько бы он ни пытался вскинуть руку и ухватиться за подлокотник, чтобы не упасть, всё было тщетно: действие совершалось только в его мыслях, в реальности же рука продолжала вяло покоиться на бедре, понемногу с него сползая. Мышцы полностью обмякли, и он бы точно упал, не подхвати его вовремя Тадеуш и не уложи аккуратно на диван. Рядом на тумбочке что-то взволнованно проклекотала дверная химера, но юноша уже не мог её видеть, только слышал доносящееся оттуда верещание и щёлкающие звуки.

Лузитанец поднялся, выпрямился во весь рост, и Кори, уже умудрившемуся угодить в эту пугающую ситуацию и оказать ему то абсолютное доверие, которое страшно было давать в руки кому бы то ни было, только и оставалось, что следить за каждым его действием испуганным взглядом. Все его мускулы оцепенели, и только внутренние органы, хоть и ощущались немного угнетёнными, впавшими в лягушачий анабиоз, продолжали функционировать как обычно: лёгкие выталкивали оскудевший воздух и вбирали ему на смену свежий, сердце исправно выстукивало тревожный ритм, и прочие, ничуть не менее важные части его организма что-то там себе потихоньку делали.

Кори хотел сообщить об этом Микелю, но не смог — он не мог теперь вообще ничего, только смотреть и ждать, что же решит с ним сотворить лузитанец, но помешать ему, если что-нибудь из его действий не понравится, был бессилен.

Он просто отдал себя ему в руки в этой будоражащей и опасной игре, и сейчас его ожидала прогулка с завязанными глазами по бритвенному лезвию над пропастью: совсем как слепой канатоходец, ведомый за руку бескрылым чёрным ангелом.

От этой беззащитности ему стало так страшно, как никогда ещё в жизни не было; ему захотелось ругаться, кричать, вскидывать руки, перехватывать руки чужие, брыкаться — но ничего из этого больше сделать не получалось: змеиный яд, циркулирующий по сосудам вместе с кровью, лишил его права на любое волеизъявление, а все права автоматически перешли к Микелю Тадеушу, к инфернальному лузитанцу, к этому про́клятому человеку, которому доверился бы только безумец.

Очевидно, в глазах у Кори настолько явственно плескалось всё то, о чём он думал, все его напуганные мысли, мечущиеся в голове, как пойманные птицы в клетке, что склонившийся над ним Микель-птицелов без труда это считал.

Растянул губы — даже не в улыбке, в каком-то чумном оскале помешательства, — нагнулся и без труда подхватил на руки его тряпичное тело, как можно бережнее удерживая на весу и унося с собой.

❂ ❂ ❂

В спальне было чуть светлее, чем в густом, как черничное варево, мраке гостиной, но лучше бы этого света, натекающего из окна жидким лиловым киселём, и вовсе не было.

Кори лежал на постели, ощущая себя практически трупом: яд пробрался в мельчайшие сосуды, напитал каждую клеточку тела и забил её липкой патокой, склеивая, будто угодившую в сироп осу. Вместо костей, хрящей и мышц ощущалась одна сплошная вата, он весь состоял из неё, словно плюшевый заяц, пошитый на китайской фабрике его отдалёнными генетическими собратьями-китайцами — должно быть, именно так чувствовали себя люди, попавшие в страшную аварию и навсегда лишившиеся подвижности, — но самым страшным было даже не это.

Самым глубинно-страшным всё ещё оставалось состояние зависимости от чужой воли и собственной недееспособности, и страх этот вместе с ядом растекался по телу, пока Микель с ласковой заботой кукольника-фетишиста дотрагивался чуть шероховатыми пальцами его щёк, вёл по ним узорчатые линии к губам, без труда размыкал их, касался чуть охладевшего языка, тоже обездвиженного змеиным ядом и безвольно покоящегося во рту, выныривал, спускался по шее до ключиц и ещё ниже, к груди и затвердевшим от предрассветного холода соскам. Микель Тадеуш в полной мере пользовался временно выданным ему правом, но был аккуратен, небезосновательно опасаясь впоследствии этого права навсегда лишиться и не допуская ни малейшей небрежности.

Он медленно раздевал юношу, попутно изучая всё его тело, лаская и покрывая поцелуями — совсем как в той перевранной некрофильской сказке, — и, вопреки всем моралям и нормам, Кори с каждым прикосновением, с каждой снятой с него тряпкой возбуждался всё сильнее, а его пенис, по какому-то окаянному закону подлости оказавшийся единственным подвижным органом — не зря же им талдычили профессора естествознания, что никакая это не мышца, а пещеристая плоть, насыщенная кровеносными сосудами, — медленно затвердевал болезненным стояком.

Ему было дурно, неловко, стыдно, и когда лузитанец добрался до ширинки штанов, жёсткими пальцами расстёгивая пуговицу и спуская язычок молнии, он готов был практически разрыдаться от мысли, что тот вот-вот всё увидит и без труда поймёт.

В обычной ситуации Кори бы дёрнулся, подскочил, обругал бы Микеля, а может, даже вступил бы с ним в бессмысленную борьбу, но ни одна из этих опций ему сейчас не была доступна, и оставалось только лежать пластом, униженно смотреть, ощущать, впитывать и покорно всё принимать.

Когда последняя вещица из небогатого мальчишеского гардероба оказалась снята и сброшена на пол, полностью голый и возбуждённый Кори запоздало осознал, что эта процедура была ещё не самым невыносимым, что у Микеля про запас осталось ещё много изощрённых пыток: раздев юношу, тот начал раздеваться сам, обнажаясь перед ним с тем же неторопливым предвкушением.

Чем больше открывалось его статное, ладно сложенное и в меру мускулистое тело, тем ярче отзывалось у Амстелла в паху, буквально на глазах у лузитанца наливаясь тугой головкой и начиная сочиться с её острого кончика прозрачной естественной жидкостью.

Он готов был сдохнуть, лёжа в отравленном параличе и проклиная своё подлое тело, испробовавшее секса, быстро пристрастившееся ко всяческому распутству и встречающее его с процеженным сквозь смущение восторгом.

Ему до сумасшествия нравилось — хоть он никогда и не признался бы в этом — ожидать всё то, что с ним вот-вот сделают.

Ему, если уж называть вещи своими именами, хотелось быть изнасилованным — но изнасилованным понарошку, именно Микелем и именно так, как происходило у них сейчас.

Лузитанец тоже разделся донага, и Кори, с огромным трудом фокусируя зрение в паралитическом столбняке, уставился на его член, торчащий в обрамлении курчавых волосков над натянутым мешочком упругой мошонки. Заметив его пристальное внимание, Микель шагнул навстречу, подходя ближе и ближе, совсем вплотную, останавливаясь в изголовье и упиваясь участившимся дыханием юноши.

— Ты так смотришь на меня, menino, — хрипло проговорил он, низко склоняясь над Амстеллом и одаривая его губы поверхностным поцелуем, лишь на миг нырнув прокуренным языком в податливый рот, — что мне захотелось испробовать тебя чуточку иначе. В другой ситуации ты, верно, уже поднял бы бунт, устроил бы драку, возможно, даже сбежал бы от меня на весь остаток ночи — что угодно, лишь бы только не позволить мне… Но сегодня, мой возлюбленный Príncipe, ты мне это уже позволил. Ты позволил мне всё, не отрицай этого даже мысленно — ведь ты не мог не знать, что я воспользуюсь ситуацией, а раз знал и согласился — значит, принял последствия. — На его словах Кори окатило холодком: он подспудно угадал, что задумал лузитанец, вот только помешать ему, конечно же, никак не мог, а тот всё продолжал, выпрямляясь в полный рост и с каждым словом заставляя сердце даже сквозь пьяную отраву колотиться быстрее и неистовее: — Я так давно хотел, чтобы ты подарил мне эти ласки — но ты не подарил бы, я тебя достаточно знаю, чтобы не питать подобных иллюзий, — поэтому просто сойдёмся на том, что ты всё равно не мог сопротивляться.

Пока Тадеуш говорил, рука его опустилась Амстеллу на голову, обманчиво-ласково огладила, а потом вдруг ухватила за волосы, зарывшись в густую чёлку, потянула немного на себя — сам он при этом подался бёдрами навстречу, и юноша с ужасом почувствовал, как в его губы упирается бархатистая головка члена, без труда размыкая их и проталкиваясь внутрь. От неожиданности и бессилия он то ли ахнул, то ли всхлипнул — не разобрал и сам, что за звук сотворили со втянутым воздухом его голосовые связки, — а в паху вместе с этим мучительно заныло, откликаясь пульсацией в напряжённых яичках. Он задыхался от истерики, бьющей ядовитым кровяным током под горло, пока ощущал во рту его член, всё больше и всё глубже, скользящий по языку и проникающий короткими поступательными движениями в ротовую полость.

Микель над ним исступлённо вдохнул и протолкнулся ещё дальше, заполняя так, что от этой наполненности начиналось лёгкое удушье и кружение в голове — вошёл в него едва ли не до самого горла, до нёбных миндалин и язычка, отзывающихся естественными рвотными позывами, тут же подался назад, и в этот самый момент Кори во всей полноте запоздало осознал, что его трахают в рот.

Это было так постыдно, что ему захотелось зажмуриться, чтобы только не видеть всего происходящего, ладно уж — проживать, от этого деться было некуда, но хотя бы не видеть, однако заставить мышцы откликнуться на приказ он не смог, и от бесплодных усилий из слёзных проток проступила влага. Заметив это, Тадеуш поспешно притронулся кончиками пальцев к его полуприкрытым верхним векам и повёл их вниз, помогая юноше закрыть глаза.

— Прости меня, мой милый мальчик, — сказал он, — за этот двусмысленный жест. Однако если этого не сделать, твои глаза пересохнут и начнут испытывать сильную боль… Но зато теперь ты не можешь отрицать, что всё совсем по-настоящему.

Утратив вслед за подвижностью и голосом ещё и зрение, оказавшись в совершенном неведении и полной темноте, Амстелл запаниковал, и лузитанец каким-то чудом уловил эту животную панику. Прекратил терзать его рот, выскользнул из тёплой сухости нёба и языка и присел рядом с ним на корточки, прижавшись прокуренными губами к уху и нашёптывая успокоительные обещания:

— Не бойся, bebê, это ведь всего лишь игра… Это наша с тобой игра, и она — просто поверь мне на слово — гораздо безопаснее для тебя, чем прогулка по городу в одиночку. Она намного безобиднее, чем Прятки в Темноте, в которых ты так неистово рвался составить мне компанию. Ты же дерзкий мальчик, ты любишь рискованные игры, вот только совершенно не умеешь в них играть. А впрочем… Впрочем, ты можешь и побояться, это ничего не изменит, но так, пожалуй, будет даже интереснее.

Вымолвив это последнее, моментально вернувшее Амстелла в состояние лихорадки, он отступил — ухо перестало согревать еле заметное тепло дыхания, — и забрался на постель, заставив матрас чуть спружинить под его весом: всё, что происходило с этого мгновения, юноша мог лишь угадывать по косвенным приметам, мог лишь с затаённой дрожью предполагать и предчувствовать, но никак не знать.

Слух его обострился до предела, и он стал улавливать мельчайшие шорохи: смятое шуршание простыней, еле уловимый скрип кроватных ножек, истаивающий ночной ветер за окном, провожающий неспокойную ночь прямо к розовеющему зефиром рассвету, биение собственного сердца в груди, слабый прибой пульса в ушах и, конечно же, дыхание Микеля.

Дыхание было там, где хозяйничали его губы — а они были практически везде, во всех самых непристойных местах, куда могли добраться. Эти губы мягко обхватывали юношеский член и медленно посасывали, заставляя его сочиться предэякулятом, потом соскальзывали, не доводя до предела, спускались ниже, лёгкой щекоткой проходились по мошонке, и, когда остановились на анальном отверстии, Кори пожалел, что не способен сейчас хоть на косвенный отклик — его тело, лишённое возможности реагировать даже коротким импульсом сдетонировавших мышц, одновременно упивалось удовольствием и мучилось им же.

Неприученный стонать, запрещающий себе эту слабость, он тем не менее дышал так часто и тяжело, что губы Тадеуша, поигравшись немного с анусом, возвратились обратно к члену, принося долгожданное облегчение: обхватили так плотно, что наслаждение на мгновение переплелось с болью, парой быстрых движений вверх-вниз по стволу подвели к разрядке, и это тоже оказалось изощрённой пыткой. Оргазм прокатывался волной по телу, но застаивался в нём, разливался приторно-горькой цикутой: ни одна мышца не могла сократиться и прожить его в себе, пронести сквозь каждую клеточку от паха до макушки и обратно вниз уже до самых пят. Оргазм начинался взрывом от пениса, эхом отдавался где-то у ключиц, но дальше случался какой-то стопор — затяжной прыжок в пустоту, густой и вязкий, как заварной крем, — и Кори умирал в экстазе, переплавляемом его организмом в какую-то нездоровую наркотическую ломку.

Из этой одуряющей грозовой нирваны его выдернул хрипловатый голос лузитанца, пронизанный нетерпением:

— Принц не был возбуждён, мой мальчик. Его взяли без согласия — и я тоже, чтобы не врать, всегда хотел тебя взять без твоего согласия, хоть и придерживался заведённых приличий, раз за разом цепляя на себя эту проклятую маску любезности…

Почему-то на этих словах Кори охватил страх; они как будто бы играли, но ни черта это была не игра — Микель довольно жёстко развёл ему ноги, ухватил за бёдра, приподнял, рывком подтащил к себе и без предупреждения вошёл на головку в расслабленное тело, как можно шире растягивая руками половинки ягодиц. Изнутри сразу ожгло резкой вспышкой, где-то там же плоть попыталась инстинктивно сжаться, но сделать этого толком не смогла, отказываясь смыкаться и легко уступая толкающемуся в неё члену, чуть смоченному слюной. Кори продолжал лежать, словно сурок в зимней спячке, его мышцы не резонировали, как бы он того ни хотел, даже инстинктивно не отзывались на раздражители — ни на приятные, ни на неприятные, — и он со смешанными чувствами вкушал унижение, перемешанное с острой сладостью. Сейчас, когда он был лишён возможности привычным образом зажаться и причинить самому себе вред, выяснилось, что чужой член в действительности не так уж и туго проходит в его задницу, и это упругое трение на грани лёгкой боли по-особенному начинало ему нравиться.

В тот самый миг, когда ему всунули совсем глубоко, до пошлого соприкосновения мошонки с ягодицами, Кори ощутил, как Микель опускается на него всем своим весом — подгребает под себя, обхватывает руками, обвивает за плечи, стискивая в крепких объятьях. Пальцы мужчины добрались до лица юноши, ласково огладили скулы и подбородок, ощупали припухшие от змеиного яда губы и легко их разомкнули, проскальзывая внутрь указательным и ведя подушечкой по языку от кончика к основанию. Забравшись почти так же далеко, как ещё недавно — принудительно всунутым членом, он остановился. К указательному пальцу присоединился средний, а затем и безымянный, и Кори, заполненный ими и неспособный никак их вытолкать из себя, оказался пойман в эту удушливую ловушку. Микель был одновременно везде: над ним, на нём и в нём, двигаясь часто, сильно и резко — так, как хотелось ему самому, — и под конец Амстеллу сделалось больно, но от беспомощности, сопутствующей этой боли, кружилась голова. Ему поочерёдно выкручивали свободной рукой соски до электрических импульсов, до крапивного ожога, и оставляли повсюду на теле сочные щипки; его действительно насиловали сейчас, удерживая, будто оглушённую воздухом рыбу, на крючке пальцев, проникающих в рот и ласкающих язык, с ним совокуплялись — по-животному ненасытно и беспринципно, — а он, вопреки здравомыслию, упивался чинимым над ним насилием, им же самим по добровольной глупости и дозволенным.

Наконец пришло уже знакомое ощущение лёгкого давления и пульсации — член в его заднице как будто чуть увеличился в размерах, Микель несколько раз вошёл в него особенно сильно, болезненно и жёстко, в тот же миг упругое трение сменилось мягким скольжением, и Кори осознал, что в него кончили. От растекающегося внутри семени сделалось горячо, защипало — он непроизвольно дёрнулся и вдруг понял, что может это.

Его конечности, ещё минуту назад затёкшие и одеревеневшие, понемногу оттаивали, как после онемения, и в них холодной картечью рассыпалось блуждающее покалывание, прокатывающееся по всем мускулам и сухожилиям. Он глубоко, судорожно и прерывисто вдохнул, попытался шевельнуть пальцами и вдруг почувствовал, как рука Тадеуша накрывает сверху его руку и смыкается с ней в крепкий замок.

— Не сердись на меня, meu tesouro, — заранее извиняясь, прошептал он ему на ухо, утыкаясь в него носом, царапая бритой скулой чуть покрытую мягким пушком щёку юноши и бессовестно об неё обтираясь, точно ластящийся гепард — большая хищная зверюга, застрявшая между кошкой и собакой: такой же хищный, как первая, и такой же преданный и верный, как последняя. — Ты будишь во мне все самые тёмные желания, и я ничего не могу с этим поделать. Я хочу разделить их с тобой, и меня нисколько не волнует, хочешь ли этого ты… Я ужасен, но и это меня ничуть не заботит тоже. Единственное, что лишает меня покоя — это страх тебя потерять, и я не знаю, как получить тебя, не утратив тебя. Возможно, я безумен — но если так, то прости моё безумие…

Кори молчал, да только вовсе не потому, что не мог говорить: подвижность медленно, но верно возвратилась во все его мышцы — он уже пытался на пробу пошевелить ногой и сжать в ответ пальцы Микеля своими, когда те сплелись с ним неразрывной спайкой, однако…

…Однако отвечать на беспринципную чёрную исповедь лузитанца он не стал, остерегаясь самого себя и будучи не до конца уверенным, что сумеет облечь мысли в подходящие слова, а не обругает и не пошлёт привычным манером на хуй.

Вместо этого он сморгнул, разомкнул отяжелевшие веки, сощурился, фокусируя мутное зрение, и, напрягая охрипшие и севшие на пару октав связки, глухо выдохнул:

— Твоя… блядская сказка… чем она закончилась? Если этот грёбаный Меон не был королём и у него не имелось жены…

— Сказка?.. — спохватился встревоженный Микель, ожидавший чего угодно, но только не этого. Быстро оправившись, он заговорил уже бодрее, с виноватой улыбкой на кривящихся губах поудобнее устраиваясь на юноше, чтобы ещё хоть на немного остаться в его теле быстро опадающим членом: — Сказка закончилась, как ей и полагается, хорошо, — если дневная его ипостась любила честные концовки, то инфернальная сущность, и без того постоянно пребывающая в темноте, кажется, предпочитала хэппи-энды: — Принц проснулся, пришёл в ужас, долго кричал, ругался — разумеется, благородно и по-королевски изящно, — даже плакал. Озирался, не понимая, где он находится… и почему у него в постели посторонний. Ну и попутно, конечно же, знакомился с Меоном. Которому после этой встречи пришлось несколько пересмотреть свой беспутный образ жизни, поскольку на руках у него оказался беспомощный принц. А принцев — их, мальчик мой, мой Príncipe, приходится оберегать, поскольку сами они к этому совершенно не приспособлены…

Небо за окном поминутно светлело, Микель истаивал на глазах, истончался; Кори знал, что тот вот-вот исчезнет, и с грустью смотрел на его полупрозрачный силуэт, на его призрачные губы, продолжающие говорить так, будто стоит им только остановиться — и всё закончится, и наступит дневное забытьё, но оно наступило и без этого.

Солнце залило спальню, ставшую к этому моменту совершенно обычной и ничем не примечательной комнатой такой же обыкновенной португальской квартирки.

Кори лежал на постели рядом с беспробудно спящим мужчиной, стискивая его чуть более крупную руку своей осмелевшей рукой, переплетая с ним пальцы так, как ещё совсем недавно — с инфернальным двойником, и тараща бессонные глаза в потолок, будто там могли быть написаны ответы на целый сонм роящихся вопросов, но встречая только белизну, а жизнь, вроде бы устаканившаяся, подтачивала изнутри беспочвенной тревогой.

В конце концов, окончательно измучившись, он решил просто махнуть рукой — пустить всё на самотек, и будь что будет, — и на этом только незаметно уснул, изнурённый неспокойной ночью и опалённый излишне жарким утренним солнцем, затопляющим подоконник, пол и большой кусок кровати в подогретом сосновом меду.

Chapter Text

Смельчак Жоан сегодня пьян от счастья и любви,
в его открытый тихий порт приходят корабли,
белеют крылья парусов — в них не сыскать изъян;
и Бога лик,
и солнца торт,
и облаков кальян.

Утро наползало неспешно, как прибой, зализывающий океанической солью разморенный, изнеженный и еле остывший за ночь песчаный пляж; сквозь открытое окно доносились отдалённые крики чаек, а какая-то одна паршивая чайка из всей стаи, одаренная чудаком-Всевышним не иначе как в честь её нудливости особенно паскудным голосом, избрала себе насестом соседний карниз и истошно, с хриплым повизгиванием надрывалась оттуда плаксивым клаксоном.

Эта чайка, расстаравшаяся аж на четверть часа, своего в итоге добилась: Микель с Кори, разбуженные её сиплым, гнусавым, скрипучим и одновременно пронзительным нытьём, разлепили глаза практически одновременно. Завозились в постели, Кори — подгребая упругую подушку и засовывая под неё голову раздражённым и обиженным страусом, Микель — перекатываясь через него, дотягиваясь до окна и с размаху захлопывая форточку так, что где-то посыпалась штукатурка. Вспугнутая чайка взвилась с карниза и оскорблённо заголосила, улепётывая прочь от жилья невоспитанных людишек, но сон уже отпрянул, потёк обратно в страну королевы Маб, и ловить его ускользающий хвост было делом заведомо бессмысленным, да и Микель, чуть быстрее пробудившийся, чем Кори, уже внаглую облапывал его тело, горячее, мягкое и податливое.

Кори поначалу просто мычал что-то невнятное, то убегал от этих ненасытных рук, пытаясь накрыться скомканным и наполовину сползшим с постели одеялом, то нежился под их ласками, переворачиваясь на спину и подставляя голый живот, а потом вдруг проснулся окончательно.

Распахнул ошалелые глаза, резко подскочил, хлёстко огрел лузитанца по рукам и, гневно на него уставившись, выпалил, рыча и скаля зубы:

— Некрофил ёбаный!

— Что?.. — пробормотал растерявшийся Микель, ни в какую не желая выныривать из утреннего ленивого блаженства и осмысливать то, что ему говорят.

— Некрофил-насильник ты, вот что!

Второй раз ослышаться было сложно; убедившись, что злобный Корин рот выговорил именно это и ничто иное, лузитанец оторопел.

— Знаешь что, menino, — строго и будто бы даже нравоучительно сказал он, моментально взбодрившись. — Так меня ещё никто не называл. Есть же всему предел…

— Я тоже думал, что он есть! — выпалил Амстелл, по старой привычке кутая свою наготу в одеяло, задыхаясь и пунцовея от возмущения. — Но оказывается, нет его. В случае с тобой — нет!

— Ладно, — кое-как взяв себя в руки, нервно сглатывая и пьяно ворочая губами, отозвался Тадеуш. — Кого я… если ты, слава всем богам, жив… и почему тогда всё ещё жив я сам?.. И, молю, не затягивай с ответом!

Видно было, что известие это его немало испугало и потрясло.

Раз за разом попадающийся в собственноручно же вырытую яму и в итоге так и не усвоивший того, что лузитанец, получивший в лоб очередное экзотическое и эпатажное обвинение, будет всячески допытываться его причин, а причины — они практически всегда крылись в одном и том же, Кори обложил его трёхэтажным матом, переплетя в одной витиеватой фразе всех французских путан, их матерей, бардак борделя и пассивных гомосексуалистов, и выскочил из кровати, кутаясь в одеяло, утягивая его за собой наподобие мантии и спешно озираясь в поисках своей одежды.

Та обнаружилась смятой грудой на полу, и Амстелл, не выпуская из пальцев краёв одеяла, принялся в панике её подбирать, но не успел даже просунуть голову в ворот футболки, как был жёстко перехвачен за талию и хорошим швырком отправлен обратно на постель.

Он распахнул рот, чтобы возмутиться, но не успел: сверху на него навалился Микель, вдавил в матрас, изловил пихающиеся руки, крепко окольцевал запястья своими кистями и завёл за голову, пресекая бунт. Уселся сверху, выждал так секунду, убедившись, что юноша под ним только и может, что брыкаться ногами в пустоте, возя стопами по простыни, склонился, приблизившись почти вплотную к его лицу, уцепился взглядом за буйную синеву глаз и, не позволяя разорвать этот зрительный контакт, с требовательными нотками в голосе проговорил:

— Я всё могу понять, menino. В особенности — твоё возмущение некоторыми моими поступками; вся беда лишь в том, что сам я об этих вопиющих поступках не имею ни малейшего представления, а ты так и норовишь оставить меня относительно них в ничуть не блаженном неведении… Ну-ка, быстро рассказывай, что я там натворил!

— Не буду, — глухо и сдавленно отозвался Кори, бессильно ёрзая под ним и с ужасом ощущая, как их голые тела соприкасаются кожа к коже; на его сомнительное счастье, Микель оказался слишком ошеломлён утренним заявлением сумасшедшего принца сумасшедшей ночной страны, чтобы у него хоть что-нибудь после такого стояло, и их возня в партере носила самый невинный и целомудренный характер.

— Но ведь так нельзя, — отчаявшись во всех средствах вытрясти из мальчишки правду, Тадеуш вынужденно прибегнул к самому последнему, взывая к его совести. — Так нельзя, bebê! Нельзя же обвинять человека в том, чего он не помнит! Какого раскаяния ты тогда от меня ждёшь, каких извинений, если я даже не понимаю, о чём идёт речь?

— А ты и не раскаешься, — буркнул Амстелл, неплохо представляя, как поведёт себя лузитанец, вызнав подробности своих полуночных подвигов. — И не извинишься.

— Но я уже себя корю! — воскликнул Микель. — Хоть и не знаю, за что. То, как ты меня назвал… признаться, пугает и вводит в ступор даже меня. Что я сделал? Клянусь, мы никуда не сдвинемся с этого места, пока ты не поведаешь мне всё в подробностях!

Кори от беспомощности вгрызся в собственные губы, закатил глаза, мысленно взвыл, вслух же только придушенно простонал и униженно выдавил:

— Сказку свою… про спящего принца… помнишь, надеюсь?

— Как же мне её не помнить, Sol, — воодушевился Микель, не понимая, к чему ведёт речь юноша. — Кстати, я так и не рассказал её тебе до конца!..

— Рассказал, — грубо огрызнулся Амстелл. — Ты её именно что рассказал.

— О… — опешил мужчина. — Но… как такое возможно, menino? Тот «я», разве он её знает?

— Знает почему-то, — отозвался Кори, усилием отводя взгляд, отворачивая голову к окну и щуря глаза от слепящего света, отражённого белым постельным бельём.

— Да ведь это всего лишь сказка… — недоуменно хмуря лоб под ниспадающими космами курчавых волос, принялся оправдываться Микель. — Да, я её переврал, признаю! Я все их переврал, и чёрт бы с ними… Мне так больше нравилось, неужели ты не понимаешь? Куда ни ткни — везде принц любит принцессу, мужчина любит женщину, парень любит девушку, мальчик любит девочку… Поищи-ка ты, попробуй, хоть что-нибудь, где мальчик любит мальчика!..

— Не в этом дело, — почти смирившись, обмякнув телом и бросив попытки из-под него выбраться, вымолвил Амстелл, медленно разлепляя запёкшиеся от ультимативной жары губы и неожиданно для себя понимая, что может ему рассказать; что, кажется, давно преодолел этот рубеж стыдливости, сам того не заметив. — Ты это… наяву проделал. Со мной.

— С тобой?.. — помертвев и даже сквозь бронзовый южный загар окрасившись бледностью, пробормотал Тадеуш. — Но что и как я сделал, Sol? Умоляю, дай мне подробностей!

— Подробностей тебе? — ожесточённо скривив губы и скорчив злобную гримасу, прошипел Амстелл. — Да подавись ты своими подробностями! Я тебе уже говорил, что ночью ты — грёбаный монстр! У тебя в услужении есть змеи…

— Змеи? — брови лузитанца поползли вверх, выражая не то удивление, не то восторг, и последнее было гораздо ближе к истине. — У меня есть змеи? Кажется, ты действительно что-то такое упоминал, только я внимания не обратил. Я тебя не очень понял, menino: так что же, я держу дома змей? Как жаль, что я этого совершенно не помню!

В его голосе было столько затаённой тоски, что Кори на секунду даже испытал к нему сочувствие.

— Никого ты не держишь, — раздражённо поморщившись — дневной Микель мыслил сугубо обывательскими категориями и, очевидно, представлял себе что-то вроде огромного террариума во всю стену квартиры, — отозвался он. — Они фантомные и появляются, когда тебе нужно. Если такая змея кого-нибудь укусит… если только этот кто-нибудь, конечно, не полусгнивший гомункул или теневая тварь… то у него на время случится паралич всего тела. Он окажется примерно в том же состоянии, что и спящий принц из твоей сказки. Потом, конечно, этот паралич сходит…

— Я не уследил за змеями?.. — всё ещё мысленно пребывая в жалком мире квартирных серпентариев, пробормотал потрясённый и окончательно растерявшийся Тадеуш. — И воспользовался твоей беспомощностью?..

Кори одарил его взглядом настолько многозначительным, что в нём читалось совершеннейше всё.

— О чём ты, Мике? — спросил он с кривым смешком в уголке губ. — Ты специально это сделал. Понимаешь, специально! — Видя, как лузитанец сходит с лица, и чувствуя, как слабеет хватка на запястьях, он справедливости ради добавил: — Ладно, с моего согласия.

Микель долго и пристально смотрел, играя в «гляделки» с дерзко сощурившим глаза юношей, а потом вдруг с облегчением рассмеялся и выпустил его из плена, поднимаясь с постели, подхватывая с тумбочки полупустую сигаретную пачку, трясущимися руками выталкивая из неё сигарету и с облегчением закуривая.

— Знаешь, Flor de lírio, однажды ты определённо доведёшь меня до сердечного приступа, если продолжишь регулярно встречать по утрам подобного рода известиями, — сообщил он, голышом прохаживаясь по комнате туда-сюда и поглядывая на Амстелла, закутавшегося обратно в свой спасительный одеяльный кокон, свесившегося с постели и быстрыми дёргаными движениями подтаскивающего к себе беспорядочно разбросанную тут и там одежду. — Значит, ты просто не мог пошевелиться, но никто не умер? Ну и слава богам, а то я уже и не представлял, что обо всём этом думать. Теперь, после всего, что узнал от тебя, мне стало совсем грустно от моей непричастности к ночной стороне нашей жизни… Может, попробуем повторить?

— Что? — вскинулся Кори, не понимая, о чём вещает лузитанец, но на всякий случай подобравшись: последняя фраза ему сильно не понравилась.

— С параличом не получится, — пояснил беспринципный Тадеуш, оборачиваясь к нему, облокачиваясь о дверную притолоку и так замирая: полностью нагой, с сигаретой в одной руке и пустой пачкой, откуда он высыпал всё содержимое, приспособив под пепельницу, в руке другой, с постепенно утолщающимся и буквально на глазах увеличивающимся в размерах членом — похоже, что нарисованная воображением картина взбудоражила его и пришлась по вкусу. — Но можно тебя связать…

Микель дневной даже от редких весточек, косвенно переданных ему Микелем ночным, портился не по дням, а по часам, открывая для себя новые грани разврата.

— Пошёл на хуй! — моментально вздыбившись, ругнулся Кори, от неожиданности выпустив из пальцев мятые штаны. — Даже не думай, сволочь!

— Почему я и не ждал от тебя ничего другого, bonequinho, — ничуть не огорчившись более чем ожидаемым отказом, даже не вопросительно, а утвердительно хмыкнул лузитанец. Задавил сигарету в пачке, смял ту в кулаке, отлепился от дверного косяка и направился к Амстеллу с легко угадывающимися намерениями.

Стараясь его опередить, Кори пожертвовал половиной своей наготы, отдавая её на откуп, высунулся по пояс из одеяла и торопливо попытался натянуть на себя черепушечную футболку, которая натягиваться на липкое, вспотевшее от жары тело категорически отказывалась. Но не успел он просунуть правую руку в рукав, как лузитанец был уже тут: не дал одеться, опрокинул на постель ничком, выпутывая из всех тряпок, в которые юноша старался закутаться, и опустился сверху, возвращаясь практически в ту же самую позицию, с которой они начали непростой утренний разговор, только теперь — теснее и ближе, бёдрами к ягодицам, грудью к спине, руками поверх юношеских рук, накрывая их кистями, размыкая пальцы, соединяя со своими, чередуя, как зубцы застёжки-молнии, и сплетая так же крепко. Повозился, устраиваясь так, чтобы член оказался посерёдке меж ног Амстелла, и протолкнул сперва туда, утыкаясь в мошонку, а потом слегка приподнялся, выскользнул и повёл им вверх по ягодичной ложбинке до копчика.

Он водил вверх-вниз, иногда ненадолго замирал на середине, у самого жаркого места, чуть толкался в него, но не проникал в тело, а обводил головкой морщинку анальной щели и лишь слегка её размыкал. Губы тем временем целовали Амстеллу шею, спускались по острым шейным позвонкам, изучали такие же угловатые и костляво торчащие лопатки и легонько прикусывали их нижний крылатый край, собирая с кожи мельчайшую дрожь нетерпения.

— Хочешь меня? — спросил, вдавливая всем своим весом, не давая возможности нормально дышать, продолжая эту невыносимую пытку и дразня своим членом, но не торопясь его никуда всовывать, хотя всунуть — это Кори отчётливо улавливал — хотелось неимоверно. Рот жарким шёпотом дышал на ухо, правая рука протиснулась под живот, спустилась ниже, нащупала полувозбуждённый пенис, обхватила пястью вместе с яичками, и юноша, не видя смысла врать, коротко ответил:

— Да, — а после уткнулся лицом в простыню, со смущением вдыхая их общий запах и постигая то, что творит.

За его спиной зашуршало, щёлкнул колпачок — этот обличающий звук и странный, искусственно-фруктовый запах смазки обещали для него навсегда стать якорем-маячком, символизирующим половой акт, — а ещё через короткое мгновение он почувствовал обжигающе-острое, режущее проникновение.

Не удержавшись, он вскрикнул и зашипел от боли, прокатившейся волной по телу и ударившей рикошетом куда-то под миндалины: внутри оказалось раздражено, натёрто бесконечной чередой их совокуплений, и ему показалось, что ещё одно он просто не сможет выдержать. Вдобавок, после ночного соития там остались следы семени, к утру подсохшие тонкой корочкой, и сейчас она будто лаком стягивала воспалённую кожу.

— О, чёрт! — не на шутку переполошился Микель. — Я причинил тебе боль, menino?

В голосе его звучало неподдельное беспокойство, и Кори в смятении выдохнул — почти прошептал, сознаваясь не в самых приятных ощущениях:

— Немного, — почуяв, что Микель на этом отстраняется, вскинул руку, неловко выставив за спину, сцапал его запястье и пристыженно попросил: — Не надо… Не останавливайся! Думаешь, я не хочу? Просто… слишком часто трахаемся, кажется. А я же к такому совсем не привык.

— Хорошо, — отозвался Микель. — Я тебя понял, Flor de lírio. Буду предельно аккуратен и глубоко входить не буду.

Кори не слишком-то поверил в его слова, небезосновательно усомнившись, что тот сможет вставить наполовину и сдержаться, на этом остановившись, но лузитанец, вопреки его ожиданиям, и впрямь продолжил с большой осторожностью. Достал тюбик со смазкой, выдавил погуще на ладонь, размазал по своей головке, а остатком бережно покрыл покрасневшее анальное отверстие мальчишки — Кори частью это всё ощущал, а частью видел, извернувшись и наблюдая за мужчиной через плечо. Потом Микель навис над ним, упёршись руками в матрас по обе стороны от его туловища, и мягко повёл концом члена от яичек вверх, пока не добрался до входа. Там он надавил чуть сильнее и без труда проскользнул в податливое тело: раскрытое, расслабленное, готовое к сексу. Кори, уличая себя в распутстве, сам подставился ему, приподнявшись на локтях и вскинув повыше зад. Микель проник на одну лишь головку, потом вошёл ещё немного глубже, утыкаясь ей куда-то в переднюю стенку, как раз туда, где было приятнее всего, и Амстелл под ним задышал чаще, впивая пальцы в постельное бельё, комкая его и прикусывая зубами.

Микель Тадеуш будто бы знал какую-то точку, существующую внутри чужого тела, наугад находил её, и у Кори от возбуждения ныло в основании члена и под мошонкой: каждый толчок отдавался там, заполнял весь пах, даже отзывался где-то в низу живота, и всё это собиралось воедино и растекалось по его телу сладкой истомой. Микель опускался сверху всем весом, стискивал своими жилистыми руками так, что становилось трудно дышать, впивался зубами Амстеллу в плечо, будто хищный зверь, и продолжал терзать его плоть, часто и коротко входя в неё под особым углом.

В какой-то миг толчки сделались особенно частыми и резкими, к ним прибавилась притупленная перцовая боль, мышцы в инстинктивном порыве сократились, принося одну за другой ослепительные вспышки, внутри стало вязко и горячо; Кори не понял, как это произошло, что белые простыни у него перед глазами рассыпались на фрагменты цветным конфетти и лишь через блаженную бесконечность собрались воедино своей изначальной белизной, потихоньку проступая из темноты.

Член у него всё ещё пульсировал, выплёскивая семя без ласк и прикосновений, постель под ним стала мокрой, напомнив позабытое далёкое детство, когда напряжённые за день нервы иногда сдавали ночью, и случались неприятные неожиданности, которые мужеподобные нянечки потом деликатно прятали от глаз других воспитанников, сворачивая простыни в ком и унося безмолвно в прачечную, а матрас выкладывая под солнце на просушку, и он чуть не задохнулся под гнётом позорных воспоминаний.

Правда, теперь это было всего лишь семя, но Кори Амстеллу легче от этого не становилось.

Он завозился под Микелем, мечтая куда-нибудь сбежать и понимая, что бежать невозможно, да и некуда, а лузитанец тем временем бестактно приподнял ему бёдра, обхватил рукой опадающий член, перемазанный в белесой жидкости, и мягко сошёлся пальцами на головке, обводя её круговыми движениями мозолистых подушечек.

— Никогда не думал, — хрипло выговорил он, путаясь в словах, волнами накатывающих и разбивающихся об опьяневший французский слух мальчишки, который терялся сейчас в шуршащем, как прибой, звучании португальской речи, — что смогу доставить тебе такое удовольствие, bebê. Мне это чертовски польстило. Похоже, тебе действительно было приятно, нет даже надобности спрашивать, так ли это. Я хотел бы чаще дарить тебе это ощущение — знать бы только, что для этого требуется.

Он перекатился набок, выпуская его из плена, устраиваясь рядом и успокоительно оглаживая шероховатой ладонью его покрытую испариной спину.

— Ты его засунул, — проклиная и себя и ситуацию, всё-таки решился на откровенность Кори, понимающий, что уже всё, уже слишком много пройдено вместе лиг, и поздно топиться в стыде; что если хотел топиться, то надо было это сделать раньше — вот прямо в Атлантическом океане ещё в первые дни их знакомства на пляже Матозиньюш, потому как уже тогда было очевидно, чем это неизбежно закончится, если только дать волю и пустить на самотёк. — Ты засунул как-то иначе… И там, в этом месте, было как-то особенно… приятно, — последнее слово он выдавил глухо, утыкаясь лицом в постель, задыхаясь и давясь тряпичной пылью, и уже оттуда, дурея от блаженства в расслабленном теле, выговорил свой не дающий покоя вопрос: — Почему?

Вместо ответа рука мужчины замерла у него посерёдке лопаток, плавно спустилась вниз по позвоночнику, проскользнула между ягодиц и, остановившись на только что оттраханном и ещё не успевшем позабыть сладостные ощущения анусе, без труда всунула в него пару пальцев, отыскивая нужное место и слегка надавливая.

— А-а, это маленькая хитрость, menino, — довольно хмыкнул Микель. — Маленькая анатомическая хитрость — вернее, не хитрость даже, а деталь, зачем-то данная нам природой. Я не могу представить, зачем бы она деталь эту приспособила, если не для анального секса… Для потенциального анального секса, которым можно однажды захотеть заняться.

Кори что-то невнятно промычал, пока пальцы охаживали его промежность, массируя загадочную точку в заднице; Микель Тадеуш продолжал что-то болтать про анатомию и физиологию — сущую пошлую околесицу, не стоящую внимания, — а он млел под его пальцами, наглаживающими и медленно, но верно доводящими до нового, ментального экстаза.

Сообразив в какой-то момент, что если так пойдёт, то они только и будут делать, что трахаться с утра до вечера, не покидая постели — вернее, покидая её ровно для того, чтобы удовлетворить другие, такие же низменные физиологические потребности, — он очухался, взбрыкнул, скинул его руку и кое-как отполз от него на полметра.

— Прекрати, — почти взмолился вспухшими от жары и кровяных приливов губами, беспомощно глядя на Микеля. — Всё, хватит! С этого момента мораторий… на секс.

— Что-о?.. — ахнул Микель, потрясённо выпучив глаза под колдовским воздействием мудрёного словца, слетевшего с этих соблазнительно припухлых губ. — Ты, должно быть, шутишь, menino? Или издеваешься? Одно из двух, я решительно отказываюсь верить, что ты это серьёзно!

— Не могу я столько этим заниматься! — взвыл Амстелл, отползая на всякий случай ещё подальше и попадая в опаляющую, точно раскалённая пустыня, полоску солнца, отбелившего кусок спальни под окном. Чуть не упал с кровати, устроился на солнцепёке и униженно попросил: — Хотя бы сутки. Сутки, понял, извращуга? Не прикасайся ко мне ровно сутки!

— Не прикасаться? — Тадеуш нахмурился, поднялся с постели, обиженно усаживаясь на краю спиной к Амстеллу и подхватывая валяющееся несвежей кучей у её ножек ночное тряпьё. — Эпа́, menino, так не пойдет! Ты временно вводишь мораторий на секс, и я это даже вполне понимаю и уважаю твоё право, но касаться я тебя буду — столько, сколько захочу… Какая странная, однако, одёжка! — вдруг перескочил с одного на другое он, посчитав, очевидно, вопрос с границами моратория решённым. — Да что же это такое?.. Похоже на наш национальный костюм.

— А я-то думал, что за убогий наряд ты на себя нацепил, — проворчал Амстелл, наконец-то влезая в футболку, скованно обходя кровать, выуживая из путаницы их общих вещей брюки-карго и выхватывая прямо из-под припозднившейся руки лузитанца свои мятые трусы. — Ты носишь такое в тёмном городе, и я понятия не имею, почему оно не исчезает вместе с тем тобой поутру.

Пока он говорил, Микель с затаённым любопытством разглядывал сорочку, жилет, мешковатые штаны — всю свою одежду, до последней нитки снятую минувшей ночью да так и оставшуюся ютиться на полу. Что-то зазвенело, посыпалось из жилетных карманов — он резво наклонился, на сей раз опередив юношу из опасений, что тот устроит войну за клочок фетишей и тайных знаний, поудобнее перехватил пальцами затёртый кругляш, поднёс к глазам и вдруг коротко воскликнул, сперва изумлённо вскидывая брови, а затем напряжённо сводя их к переносице.

Сжал руку в кулак, пряча находку, сунул ноги в шерстяные национальные штаны, не особо заморачиваясь нелепым внешним видом, рывком поднялся с кровати и, сцапав ничего не понимающего и уже начинающего полниться нехорошими подозрениями Кори за руку, объявил:

— Идем, meu Anjo! Кажется, пришло самое время кое-что тебе показать.

❂ ❂ ❂

Дневная гостиная от своей инфернальной проекции отличалась настолько разительно, что Кори давно воспринимал их за две отдельные комнаты, отказываясь идти на уступки и признавать их общность, как в случае с Микелями-двойниками. Тем не менее фальката обнаружилась в дальнем правом углу под письменным столом сиротливо подпирающей его ножки, а звероликий кнокер — на подлокотнике дивана, очевидно, за неимением в дневной меблировке тумбочки.

Кори выудил фалькату, отряхнул её от пыли, подхватил застывшую в бронзово-каменной неподвижности дверную химеру, сгрёб всё это в охапку, пока Микель шатался вдоль длинного шифоньера, заваленного хламьём, и присоединился к нему, останавливаясь чуть поодаль и наблюдая, как тот роется то на одной полке, то на другой, переворачивая вещи и делая вездесущий бардак ещё более бардачным.

— Что ты ищешь? — не выдержав, спросил он, стараясь не таращиться на его голую спину, но раз за разом прикипая взглядом обратно к ней: в меру костлявая, в меру мускулистая, загорелая до глиняного оттенка и усеянная мелкими тёмными родинками, теряющимися под ровной коричной смуглостью.

— Всё дело в том, menino, — на первый взгляд невпопад отозвался Тадеуш, вытаскивая стопки фотокарточек, перекладывая сувениры-безделушки и роняя потрёпанные томики книг — к запомнившимся «Перебоям в смерти» прибавилась «Книга имён» того же Сарамаго, «Сельва» Феррейры ди Каштру и «Чудесные приключения Жоана Смельчака» авторства Жозе Гомеша Ферейры в красивом твёрдом переплёте, петушино-ярком и с большими разноцветными буквами, — что деньги у меня малость… закончились. А нам с тобой очень много всего нужно купить — и это ещё только из того, о чём я в курсе, а ведь всегда остаются те непредвиденные покупки, о которых ты ещё даже не догадываешься…

Пока он болтал, Амстелл поднял заинтересовавшую его книжицу про смелого Жоана, раскрыл на первой попавшейся странице, как любил порой делать, заскочив в книжный и подолгу бродя там между пахнущих свежей бумагой и типографскими красками полок, и сразу же наткнулся на потрясший его до глубины души фрагмент.

«— Так ты не считаешь это возможным? — спросил он.

— Разве только если меня разделят пополам… — сказал Жоан, сознавая, что это предложение неосуществимо.

— Вот именно. Если тебя разделят пополам, один Жоан останется по сю сторону, а другой окажется по ту сторону. Причём оба Жоана должны, конечно, быть одним Жоаном».

Ему сделалось дурновато, и он, не слушая того, что вещал там у шкафа жизнерадостно словоохотливый Тадеуш, перелистнул страницу, вглядываясь в буквы и холодея, когда те складывались в понятные португальские слова.

«— И оно это я? Я во плоти?

— Да, это ты, но в то же время и не ты…

— Но я, по крайней мере, по-прежнему буду Жоаном, не знающим страха? — с удручённым видом спросил Жоан.

— Да, ты по-прежнему будешь притворяться, что не испытываешь страха.

— Однако эта двойственность может привести к ужасной путанице, — озабоченно сказал Жоан Смельчак. — Ведь никто не сможет угадать, где Я, а где не Я.

— Подумаешь, велика важность, ведь вы оба будете жить в разных мирах.

— А кто же попадёт в деревеньку Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слёзы? Кто будет лакомиться жареной треской? Я или Я, который не Я?

— Тысячу раз я тебе говорил, что это никакого значения не имеет. Вы оба — одна субстанция. Душа, инстинкт, вкус, — у вас общие».

Кори поперхнулся — не то слюной, не то глотком воздуха, — и, не сводя потрясённых глаз с пожелтевших страниц, продолжил читать, уже откровенно игнорируя лузитанца и сосредоточившись целиком и полностью на том, что открывала строчка за строчкой каверзная книга, вздумавшая сыграть с ним сегодня злую шутку.

«— Готово! Теперь я сам не разберусь, кто из вас номер один, а кто номер два, — торжествующе объявил стражник. — Пришёл роковой час выбора. Ты, например, — и он указал на того Жоана, что стоял ближе к нему, — будешь и впредь реально странствовать в нереальном мире… А ты, — сказал он, обращаясь к другому Жоану, — вернёшься в деревеньку Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слёзы.

— И мы никогда больше не встретимся? — огорчился неизвестно какой Жоан Смельчак.

— Почему же не встретитесь? Вы можете даже тайком подменить друг друга, только сделайте так, чтобы никто, и прежде всего — ты сам, этого не заметил. А теперь, прошу вас, не теряйте времени!».

— Блядь! — Кори ругнулся и в ужасе запустил книгой куда-то в стену. Микель вздрогнул, обернулся на стук — та приземлилась, к счастью для переплёта, обложкой на мягкие диванные пледы и осталась шелестеть страницами под хиленьким летним сквозняком.

— Всё в порядке, menino? — вкрадчиво спросил он, вглядываясь в побледневшего мальчишку. — Что случилось? Выглядело это так, будто из той книжки выскочила змея и ужалила тебя… Клянусь, я так скоро и впрямь поверю в то, что держу здесь змей…

— Не в порядке! — огрызнулся Амстелл. — Ты её хоть читал? Книгу эту?

— В детстве, возможно, — призадумавшись, отозвался Тадеуш. — Помню, что собирался, да руки так и не дошли. А что там такое? Ты меня заинтриговал.

Он уже было сделал шаг в сторону дивана, бросив рыться в длинном шифоньере, как Кори, резко одумавшись, преградил ему дорогу и упёрся ладонями прямо в голые плечи, заливаясь при этом краснотой от касания к обжигающей коже.

— Не надо! — выпалил он. — Не смей.

— Да что там такое-то? — не унимался снедаемый любопытством Микель. — Ты сведёшь меня с ума, Sol! Это такая игра у тебя сегодня: сперва сказать, раздразнить, а потом послать… куда ты там меня вечно посылать любишь, чего я, надо напомнить, терпеть не могу?.. А ну, дай сюда книгу!

— Не дам! — зарычал Амстелл, из последних сил упираясь ему в плечи. — Я первый прочту! Сколько лет она у тебя валялась, а ты к ней даже не притронулся? Вот теперь жди, пока я прочитаю!

На этом Тадеуш почему-то стих и угомонился, милостиво уступая юноше первенство в таких мелких спорах.

— Так и быть, menino. Но хотя бы скажи, в чём там загвоздка, что тебя так напугало?..

Не добившись никакой реакции от супящегося и красного как рак Амстелла, подобравшего томик про смельчака Жоана в компанию к фалькате и кнокеру, он обречённо махнул рукой, уже смиренно принимая почти любые его выходки — после титула «некрофила-насильника» беспричинный панический швырок книжкой о стену был сущим детским лепетом, — и возвратился к своему странному занятию, вытаскивая из шкафа на божий свет крафтовую банку, обмотанную серой пеньковой бечёвкой и завёрнутую ржавой крышкой.

— Помнится, я обещался поведать тебе, на какие средства живу, — произнёс он, отвинчивая крышку и высыпая на ладонь горсть поблёскивающих сквозь тёмный налёт кругляшей, смутно показавшихся Амстеллу знакомыми. — Вот они, эти средства. И, быть может, ты объяснишь мне даже больше, чем знаю я сам…

Кори подошёл поближе, повозил пальцем по тёплой ладони лузитанца, раскидывая кругляши, оказавшиеся старинными затёртыми монетами, и вдруг с изумлением угадал в них деньги инфернальной страны Мурамы.

— Это же они! — воскликнул он. — Эскудо и реалы из тёмного города!

Микель поставил банку на полку, порылся в кармане мешковатых, не по погоде жарких штанов и выудил оттуда ещё один точно такой же кругляш, выпавший, как запоздало догадался Амстелл, из жилета, когда лузитанец осматривал и перетряхивал свой ночной наряд.

— Я как-то обнаружил их на полу, целую россыпь, — почесав в затылке и взлохматив его, признался Микель. — Тогда я ещё работал, menino, но после того, как узнал им цену, работать перестал.

Он белозубо улыбнулся, а Кори, переводя взгляд с банки на его ладонь и обратно на банку, осторожно предположил:

— Выходит, ты просы́пал их по случайности под утро, а днём нашёл?

— Выходит, так, — рассеянно отозвался лузитанец. Помолчав немного, виновато произнёс: — Прости меня, Sol, я всё никак не могу это до конца осмыслить и принять раздвоение собственной личности, хотя безусловно тебе верю и давно уже ни в чём не сомневаюсь.

Он взял пару монет, завернул банке скрежетнувшую крышку и затолкал свою сокровищницу-копилку обратно на полку, а Кори тем временем, обдумывая всё услышанное, неожиданно понял, что не успокоится, если только не узнает, кем же трудился Микель до того, как открыл для себя этот необременительный способ существования.

— А кем ты работал, Мике? — сильно смущаясь и старательно отворачиваясь, чтобы ничем не выдать своего смятения, спросил он.

Тадеуш его вопросу совсем не удивился и отнёсся с присущей ему легкомысленностью.

— Кем я только не работал, bebê! — довольный проявленным к нему интересом, отозвался он. — От библиотекаря до продавца кондиционеров, от водовоза и до офисного клерка…

— Библиотекаря?.. Офисного клерка?.. — разинул рот Кори, не веря ни в одно, ни в другое: лузитанец почему-то казался ему слишком безалаберным, чтобы занимать подобные, довольно серьёзные и ответственные должности. — Ты был библиотекарем?

— И неплохим, — видя его недоверие, заметно оскорбился Микель. — По крайней мере, читать никому не мешал и сам заодно читал сколько влезет. Это, если ты сомневаешься, была самая любимая мной из всех перепробованных профессий.

— У меня не укладывается в голове, — пробормотал Амстелл, едва не роняя из рук то фалькату, то химеру, то книгу, но продолжая удерживать в охапке всё это богатство и следом за лузитанцем выбираясь обратно в коридор. — Ты был библиотекарем…

— И могу тебе рассказать ещё сотни презанятных сказок, — подхватил Тадеуш, распахивая дверцу спальни и учтиво предлагая юноше войти. — Между прочим, в моей библиотеке всегда было полным-полно народа. Уж не знаю, что они там делали, но…

Кори представил Тадеуша: в очках с роговой оправой, в расстёгнутой на верхнюю пуговицу белоснежной рубашке поверх идеально загорелого тела, в чёрных наглаженных брюках — словом, в незабываемом облике сурового раздолбая, каким тот однажды заявился к нему поутру, предварительно заскочив в магазинчик на побережье Матозиньюш и успев там всех обаять и оболтать, — и горло под ключицами прихватило удушливой злостью. Моментально стало ясно, зачем приходили в библиотеку посетители — скорее даже, посетительницы, — наверняка просиживая целые сутки в читальных залах и бросая тоскливые томные взгляды поверх книжных страниц на увлечённого чтением хозяина книгохранилища.

— …Мне иногда такие книги там попадались, каких ты ни в одном книжном и ни на одном блошином рынке не сыщешь, — продолжал как ни в чём не бывало трепать языком Тадеуш, не замечая налившихся кровавым бешенством глаз юноши, впившихся в него требовательным взглядом-клещом. — Есть удивительное везение в том, чтобы работать библиотекарем, menino: работёнка эта непыльная — пускай и чертовски пыльная, если отбросить образы, — и тебя никто не посмеет укорить за чтение на рабочем месте. Платили, конечно, маловато, но…

Он сунулся в ящички, расположенные прямо под подвесными полками напротив кровати, обличающе слепящей перепутанным постельным бельём, выудил оттуда ещё одну пару джинсовых шортов, тёмно-синих и, судя по их новенькому виду, ещё не ношеных, выловил из скрученного клубка, топорщащегося рукавами рубашек и водолазок, белую футболку, а пока проделывал всё это — говорил и говорил, поверяя Амстеллу осколки своего незатейливого прошлого быта:

— …Но куда мне было девать эти деньги? Я и те, что получал, скажу тебе откровенно, не всегда умудрялся потратить. Это было года четыре или пять назад, точно не упомню, но мой лунатизм тогда уже был со мной, и постоянного спутника — да чего уж там, вообще никакого спутника, — у меня не имелось. Для человека, располагающего собственным жильём и не обременённого особыми потребностями, скромного библиотекарского жалования вполне хватало…

— Тогда почему ты оттуда ушёл? — спросил Амстелл, прикусив губы и с истаивающими остатками былого стыда наблюдая, как переодевается прямо у него на глазах мужчина, меняя национальные шерстяные штаны на урбанистические джинсовые шорты. Сообразив, что на улице, должно быть, сущее адово пекло, досадливо ругнулся: — Блядство, тебе-то хорошо, ты у себя дома, а я в этих душных брюках буду вынужден весь день шататься по городу!

Микель замер, выпрямился, удерживая в руке так и не надетую футболку, временно бросил её на одну из полок и ответил ему сперва на первую, недоумевающе-вопросительную часть, а затем и на вторую, обвиняюще-утвердительную:

— Я ушёл оттуда, menino, в расчёте на то, что другие, более прибыльные должности принесут мне больше денег. А деньги, как я тогда наивно полагал, качественно улучшат мою жизнь. В конце концов, если ты никого не интересуешь без них, то, быть может, с ними у тебя появится хоть какой-нибудь шанс… Касаемо же твоей одежды: ты прав, Anjo, так действительно не годится. Снимай-ка быстро свои штаны!

— Что? — не понял Амстелл, не поспевающий ни за ходом его мыслей, ни за скоростью поступков, и оказавшийся в полнейшей растерянности, когда мужчина ухватился за пуговицу у него на поясе и принялся стаскивать плотную ткань с бёдер. — Ты что делаешь?

— Погоди немного, — попросил его Тадеуш, не слушая возмущений, толкая юношу к кровати и вынуждая, стреноженного приспущенными брюками, плюхнуться на её край и позволить стащить поочерёдно обе штанины с ног. — Сейчас мы их малость… укоротим.

— В каком смысле — укоротим?.. — ещё пуще растерялся Кори, беспомощно наблюдая за его действиями.

— В самом прямом смысле, — пояснил Микель и подхватил откуда-то с многочисленных подвесных полок обыкновенные канцелярские ножницы. Пару раз пощёлкал ими в воздухе, проверяя остроту режущей кромки, поднёс к штанине…

— Ты чего творишь? — зарычал Амстелл, вовремя опомнившись, бросая сомнительные сокровища — фалькату, химеру, книжку, — и выхватывая у него из рук предмет своего гардероба. — Совсем ебанулся? У меня, по-твоему, так много лишней одежды?

— У тебя её непростительно мало, Кори, — кивком подтвердил лузитанец. — Я имел возможность лично в этом убедиться, побывав у тебя в гостях. Надо исправлять это досадное упущение. В самом деле, разве не для того я когда-то так ревностно старался обзавестись деньгами? Но всё-таки, чтобы накупить новой одежды, нам надо бы для начала добраться до магазина, а перед этим заскочить ещё в одно место… Не могу же я позволить тебе получить тепловой удар от перегрева! Ну, сам подумай, menino, далеко ли ты так уйдёшь? Во всём чёрном ты же первостатейная мишень для солнечных лучей, они за полчаса тебя прикончат.

— Ладно, — признавая его правоту, согласно проворчал обнадёженный обещанными обновками Амстелл. — Делай, что ты там с ними делать собрался… Со штанами этими. Только не вздумай обрезать слишком коротко!

Хитрый Микель покивал, примерился и, как показалось юноше, не глядя криво-косо откромсал сперва одну штанину, а затем и другую, оставляя на их месте неровно торчащие и бахромящиеся рваниной шортоподобные культи. Отнёс от себя на вытянутых руках, прищурился, смерив сбитым от жары глазомером длину каждой из культей, и, оценив правую как более длинную, снял с неё пару сантиметров. Повторил оценочную процедуру, на сей раз обнаружив избыточную длину на левой, снова взялся за ножницы…

Когда он вроде бы доделал, получилось уже гораздо короче, чем Кори был готов на себя надеть.

— Ну и убожество, — подытожил тот, критически оглядывая вручённые ему сделай-сам-шорты. — Ещё корявее отрезать не мог?

— Так я же ещё не закончил, — миролюбиво и с отменным благодушием возразил Микель. — Примерь сперва, menino, чтобы я понимал, где и сколько подравнять требуется.

— Сложи их пополам, и поймёшь, где и сколько подравнивать! — агрессивно зарычал Кори, подспудно чующий, что над ним еле уловимо беззлобно подтрунивают.

— О-о!.. — протянул восхищённый его смекалкой Тадеуш. — Действительно, Sol. Ты абсолютно прав, — с этими словами, сложив шорты вдвое по продольной оси, он под ужасающимся взором Амстелла разом отхватил ещё по порядочному куску.

То, что осталось, для юноши надевать было уже несколько неприлично.

— Ты что, блядь, сотворил?! — практически взвыл Амстелл, выдирая из рук мужчины, присматривающего, где бы ещё отрезать кус или подстричь топорщащиеся ниточки, обрубок покалеченных брюк-карго. — И как я в этом пойду?! Ты совсем из ума выжил, Мике?

— Но мне кажется, что они ещё довольно-таки длинные, — неуверенно произнёс Тадеуш, склонив голову набок, потирая пальцами подбородок и задумчиво изучая результат.

— Да, они всё ещё закрывают жопу! — злобно огрызнулся Кори, в отчаянии стискивая доставшийся ему клочок ткани. — Даже трусы бывают длиннее! Мои как раз и длиннее!

Он с матерной руганью просунул ноги в штанины новоявленных шортов, подтянул их на талию, свёл вместе ставшие свободными от продолжительных голодовок края и застегнул. Выдернул футболку из-за пояса — та сразу закрыла шорты практически целиком, создавая обманчивое впечатление, что их и вовсе нет; с бешенством затолкал её обратно — из-под левой пародии на штанину, к его величайшему ужасу, и впрямь высунулся задорный краешек серых трусов…

— Прости меня, солнышко, — развёл руками паршивец-Микель, легко и непринуждённо принимая свою вину, но виноватым при этом нисколько не выглядя. — Похоже, что я и впрямь немного увлёкся и перестарался…

— Блядина, — сквозь зубы сцедил Амстелл, прожигая его гневным взглядом, обещающим долгую мучительную смерть. — Ты это специально…

— Вовсе нет! — поспешил вскинуть руки уже в знакомом примиряющем жестом ладонями вперёд лузитанец. — Каюсь, мне действительно хотелось чуточку покороче, menino, чтобы глядеть на твои красивые ноги и любоваться ими… Но это превзошло даже мои самые смелые ожидания. Думаю, верх тоже будет лучше переодеть, — сказал он, протягивая Кори свою белую футболку.

Слишком взвинченный, чтобы спорить с ним ещё и по этому поводу, Кори безропотно принял футболку и, скинув свою чёрную с принтом в виде черепушек, торопливо в неё облачился. Еле ощутимо овеяло въевшимся в плетение нитей запахом одеколона: как самого обыкновенного, дешёвого, так и инфернального, с нотками турмалиновых апельсинов; горького табака и солёного пота, — и не по размеру просторная ткань мягко опустилась на плечи.

А как только он заправил её нижний край в шорты — высунулась вместе с трусами из-под левой штанинной дыры.

— Это мелочи жизни, menino, — скептически изучая белый кончик ткани в районе юношеского бедра, выдал Микель. Выкопал в шкафу себе чудаковатую футболку-поло с мелкой вышивкой золотистых якорей по синей ткани, быстро натянул на голое тело и заверил: — Клятвенно обещаю, что в течение часа мы исправим эту неприятную ситуацию. Пойдём-ка лучше перекусим чем-нибудь перед тем, как отправляться по делам.

Он увлёк за собой озлобленно матерящегося Амстелла, вывел в коридор, удерживая чуть мозолистыми тёплыми пальцами за руку, обхватил за плечи, зацеловал под взлохмаченной чёлкой виски и лоб, добился того, что черты возмущённого юноши помягчели, и, аккуратно подталкивая в спину, вместе с ним вошёл на кухню.

Там было много утреннего солнца, мягкого как нуга или свежевыпеченный круассан; прозрачно-золотистые пятна на деревянном полу казались не то просыпанными из корзины абрикосами, не то рыжей прыгучей саранчой, не то первыми опавшими листьями. Из распахнутого окна пахло по-особенному: лето преодолело зенит, неторопливо скатываясь к остужающему горизонту осени, и пускай именно сейчас палило особенно яро и зло, в свежем дыхании старика-океана угадывалось увядание. В воздухе, принесённом лёгким сквозняком, было слишком много тоскливой соли, слишком много дорожной пыли, и совсем не осталось ни цитрусовой свежести беломраморных апельсиновых соцветий, ни розовой дымки яблони с миндалём.

Налетевший запах неминуемо напомнил Кори Амстеллу о близящемся сентябре, и от этого наваждения он сник, растерялся, плюнул и на избыточно укороченные брюки, и на своё праведное негодование — тихо устроился у подоконника, часто косясь за окно на перегретую, как сковородка, улицу и дожидаясь, когда Микель приготовит им скорый завтрак.

Микель ничего не замечал, суетился у плиты: ставил большую медную турку, наполненную под самое горлышко, доставал из холодильника сливочное масло, нареза́л крупными ломтями кукурузный хлеб «броа», и кухня, без того до отказа заполненная солнечной желтизной, делалась ещё желтее. Ветер был с Рибейры, с русла Дору — от океана влетал в её устье, поднимался выше, рассеивался по городу, и Кори, приняв из руки лузитанца чуточку неровный кусок хлеба с тонким слоем масла, поймал на кончик носа речной йодистый придых.

«Одну на двоих, — говорил Микель, тесня его, устраиваясь под боком, обнимая, притягивая к себе, прижимая к груди, оплетая своими жилистыми руками и поднося к губам до краёв полную чашку африканской кофейной черноты. — На две отдельные чашки всё равно не хватило бы…».

Кори делал глоток, задыхаясь от близости и кружась головой от бодрой и крепкой горечи, тихо жевал кукурузный хлеб, прикрывал глаза, с наслаждением ощущая, как губы Микеля оставляют невесомые поцелуи на кромке уха, и жёлтая кухня поутру накрепко врастала в память, становясь незыблемым символом счастья.

❂ ❂ ❂

Португальские улочки не прекращали поражать Кори Амстелла даже на третьем году его жизни в Порту: затрапезные, обшарпанные, кажущиеся такими же ветхими, как старик-чарро, забредший в Casa com asas ночной порой, но в то же время — торжественные, празднично-вековые, присыпанные пудрой из косметической шкатулки пышной колониальной дамы, и в первую очередь ощущение это создавали дома.

Они разнились один от другого, как семь нот в незамысловатой мелодии: то торчал конёк черепичной крыши, то выглядывала любопытным глазом люкарны мансарда, то чернели новенькие железные тамерлановы двери, а кое-где первый этаж очередного строения так просел и покосился, что едва не утянул за собой всех теснящихся боками товарищей, и те дружно поддерживали его под локти, уберегая от падения.

Дома кружили хоровод-фанданго, сталкивались друг с другом в пересечении узких улочек и отскакивали, снова разбегаясь на просторных площадях и перекрёстках; они пестрели, точно ворох цыганских юбок, для пышности надетых многослойным тортом, и в этом сумасбродстве цветастого прошлого из музыкального киоска на углу лился хрипловатый унисекс-голос певицы Галы Риццато, призывающий парней плакать, когда плакать хочется.

Побитая провинция и городская суета кипели в одном начищенном до блеска котле, отражающем запылённое небо и медное солнце, и Кори под этим яростным потоком солнечного света готов уже был прикрывать нагретую смоляную макушку куском газеты, чтобы только не грохнуться в обморок. Они с Микелем передвигались по улицам заковыристым, мудрёным маршрутом, пролегающим от одного тенистого пятачка до другого; порой дома по обеим сторонам узкой дороги тянулись так высоко, что вся мостовая и первые этажи утопали в извечном сыроватом сумраке, но порой приходилось выбираться на открытые пространства, засвеченные слепящей белизной, как неудачная фотоплёнка, где не находилось ни кусочка спасительной прохлады.

Наученный опытом и твёрдо усвоивший, что никогда нельзя наверняка сказать, где придётся проснуться следующим утром, Кори фалькату оставлять у Микеля отказался наотрез, и пришлось закатать её в ненужное покрывало гвоздичного цвета, перевязать шпагатом и запихнуть вместе с кнокером и книгой в рюкзак лузитанца — хотя бы нижним краем, чтобы не мозолила праздным зевакам глаза: непонятный свёрток, торчащий из рюкзака, привлекал лишь мимолётное внимание, которое быстро остывало и рассеивалось, да и не было никому дела в тишайшей Португалии до подозрительных свёртков.

Кажется, здесь и бегемота на поводке можно было протащить через весь город — никто и бровью бы не повёл. Ну, разве что пальцем бы потыкали от любопытства, да и только.

Кори это прекрасно понимал и за фалькату не беспокоился; единственное, что занимало его мысли — это загадочное место, куда они с лузитанцем держали путь.

«Скоро сам всё увидишь, menino, — неопределенно отозвался на этот счёт Тадеуш. — Если вкратце, то я просто обмениваю эти загадочные деньги на деньги обычные. По неплохому курсу. Вот и весь мой секрет!».

Он так лучезарно улыбался, рассказывая ему это, пока покупал пару стаканчиков добротного городского кофе в первой попавшейся на пути кофейне, что Кори не стал приставать с лишними расспросами. Чем дольше они шли, тем сильнее плыла и поднывала отупляющей болью от перегрева голова, и вскоре его гораздо больше стало заботить наличие тени под стенами окрестных домов, нежели детали обмена инфернальных денег.

Совсем не удивился он, когда понял, что они забрели в торговые кварталы, где вдоль улицы за каждым фасадом скрывался магазинчик, а витрины пестрели распродажами тряпок — как дизайнерской одежды, так и сувенирных полотенец и прихваток с изображением петушков или васильковой азулежу, по одному или по два евро за любой предмет, — кожаной обуви, выстроенной пирамидами на многоярусных постаментах, пробковых изделий — чего только ни делали из бархатистой пробки умелые португальцы: от подставок под чашку до зонтов, от сумок и до свадебных платьев, — косметики, вин, сухофруктов и ювелирных украшений.

Ювелирные здесь назывались необычным словцом «жуалярия», и из всего ассортимента хвалёного португальского золота Кори знал только знаменитые филигранные «Сердца Вианы», подвески и серьги в виде сердец, сплетённые из тончайших золотых нитей. Впрочем, Тадеуш приличные жуалярии проигнорировал, затащил юношу прямо посреди торгового квартала в какой-то узкий переулок и повёл за собой в тесноте двух нависших над ними глухими оштукатуренными торцами домов. Поначалу Кори думал, что так они просто срезают очередной солнечный участок дороги, но очень скоро засомневался в этом, а когда путь их завершился у гостеприимно распахнутой двери какого-то захудалого третьесортного ломбарда — думать и вовсе перестал: чего ещё, собственно, было ждать от дневного Микеля-балбесины?

Ломбард это был, антикварный или всё-таки своеобразная трущобная жуалярия — он так и не разобрал; единственное пыльное окно, точно посаженный в колодки острожник, выглядывало срезанной рамой над самой мостовой и как будто бы из неё же и вырастало, а короткая лесенка уводила в полуподвальное помещение цокольного этажа, откуда тянуло заплесневелой мебельной обивкой, театральной пылью и едкой металлической окисью.

Кори опасливо спустился вместе с Микелем по затёртым ступеням с оббитыми краями, чуть не споткнулся на последней, вовремя пригнул голову — дверная притолока оказалась низко посажена, и надпись, выведенная красной краской на фанерной дощечке, предупреждала об этом немногочисленных шальных посетителей, время от времени забредающих в это богом забытое место, — и оказался в сумрачном хламнике, иначе назвать внутреннее убранство помещения не поворачивался язык. Длинное, но неширокое, заставленное по периметру стеклянными витринами, чинными, относительно прилизанными с левой стороны и резко обрывающимися у входа в подсобку со стороны правой, где был свален грудами всевозможный мусор.

Приглядевшись, Кори понял, что территория справа принадлежала сапожнику: незаметный, с вытянутым лицом, скуластым и небритым, в белой майке, тёмно-синих джинсах и чёрных шлепанцах на босу ногу, он сидел на низеньком табурете за заляпанным столиком и, не глядя на посетителей, среза́л ножом излишки с каучуковой набойки, подгоняя её по размеру каблука. За его спиной виднелся вход в подсобное помещение, завешанный тряпичными шторами, и из-за этих штор то и дело доносился рассерженный женский голос, кого-то красочно, витиевато и с поистине португальским чувством отчитывающий.

Со стороны левой ситуация обстояла чуть лучше, но всё равно довольно-таки трущобно: там, за витринами, заваленными стальным хламом, под стендами, заставленными трофеями старьёвщика, развалился в потёртом замшевом кресле хозяин всего этого заведения, молодой человек приблизительно одного с Микелем возраста, в просторной рубашке застиранной красно-белой клетки, в серых ситцевых штанах, закатанных до колена, и почти в точности такой же белой майке, как и у сапожника — майки эти изрядно набили Кори оскомину за время, проведённое в Португалии: здесь их носил каждый второй представитель лузитанского племени, из-под них почти всегда без исключений буйно торчала нативная курчавая растительность чёрного цвета, и всех приверженцев этой сомнительной детали гардероба он загодя зачислял в неотёсанные деревенщины.

Молодой человек, в отличие от своего коллеги из правого угла, достаточно колосистой растительностью обзавестись не успел и вместо неё щеголял подкачанной и рельефной мускулатурой да такой загорелой кожей, что лоснилась под мелкой испариной пота, как начищенная до блеска поверхность бронзовой статуи. У него было чуть округлое, улыбчивое и добродушное лицо с малость тяжеловатым подбородком, коротко стриженные курчавые волосы, глубоко посаженные карие глаза, прямой крупный нос и широкие губы, в которых он удерживал шариковую ручку, очевидно, временно замещая ей сигарету.

Пока Кори осматривался, человек успел их заметить и подскочил, меняя позу из полулежачей на относительно приличествующую его статусу, а завидев Микеля — расплылся в улыбке и протянул ему руку для рукопожатия.

Вообще, как только он увидел Микеля, атмосфера в затрапезном ломбарде неуловимо переменилась.

— Пепе! — крикнул молодой человек, и зачитывающий нотации женский речитатив в подсобке оборвался, а вслед за этим раздалась неопределённая возня и мелкий топот. — Пе-пе!

— Иду я, иду! — донёсся звонкий голос, и уже через мгновение нестираная штора, густо пропахшая выпечкой, жареным луком, маслом и сардинами, колыхнулась, выпуская мальчишку лет восьми или десяти с виду. — Чего? — спросил он, остановившись на пороге и выжидающе уставившись на зовущего.

— Двери закрывай, — велел ему тот. — Повесь табличку, что у нас сиеста.

На сиесту в Португалии закрывались нечасто, и в основном — только частные мелкие магазинчики; тем не менее время было самое для неё подходящее, и мальчуган, выудив откуда-то из груды хлама сбоку от подсобки очередную фанерную табличку, бросился выполнять поручение.

— Я же не зря закрываюсь? — вдруг засомневавшись, на всякий случай уточнил молодой человек, сощурив глаза и покосившись на Микеля. Получил в ответ выразительный взгляд, без лишних слов подтверждающий догадку, обрадовался, просиял и вернулся за витрину, пододвигая своё видавшее виды кресло поближе к ней, поудобнее устраиваясь в самой заинтересованной позе и опираясь на стекло локтями.

— Пепе, — сказал он, когда из-под двери был выковырян всунутый туда для упора булыжник, на её лицевую сторону — прицеплена фанерная табличка, а сама она — с тяжёлым скрежетом закрыта на все имеющиеся засовы, отчего сумрак в помещении тут же сделался откровенно заговорщическим, — принеси нашим гостям стулья.

Прилежный мальчуган кубарем бросился обратно в подсобку и вернулся с двумя табуретами на стальных ножках, такими маленькими, что казались украденными из детского садика. Он с важностью водрузил их у витрины перед посетителями, и, пока Кори в ужасе косился на эту деталь поистине босяцкого хлебосольства, оказанного им в ломбарде-из-фавел, раздумывая, присаживаться или повременить, Микель решил зачем-то представить ему всех присутствующих.

— Знакомься, Flor de lírio, — без обиняков начал он, уже самим началом своей речи целиком и полностью расписываясь в их с Амстеллом порочной связи. — Это Мануэль Пенья, мой школьный приятель. Мелкий — это Пепе, или Жозе; если называешь его полным именем — то только Жозе, иначе он смертельно обижается на «пепепенью», что, в общем-то, неудивительно… Сеньор Пенья, — он учтивым жестом указал на сапожника, безо всяких эмоций продолжающего возиться с набойкой и только обозначившего знакомство коротким кивком; тут из-за шторы показалась дородная женщина в цветастом домашнем халате — такие в Португалии домохозяйки носили практически повсеместно, — с высокой пышной копной тёмно-каштановых, баклажанного оттенка волос и с крупными чертами лица, уже знакомыми и легко угадывающимися в Мануэле, и пришлось представить её тоже: — …И сеньора Пенья.

— Кори, — коротко отозвался до невозможности смущённый таким обилием народа юноша. Припомнил незыблемое португальское правило, требующее поверх имени навесить ещё одно имя, поверх фамилии пришлёпнуть вторую для красоты и укомплектовать всё это богатство ещё парочкой фамилий именитых предков, и поправился: — Кори Амстелл.

Рука сама собой потянулась в неосознанном желании ухватить длинные волосы, скрутить в кулак, затолкать куда-нибудь — да хотя бы под воротник, — но Микель каким-то бесом разгадал его скрытый порыв и руку перехватил, упреждающе сжимая её так, что заломило в костях до боли.

— Не надо, мальчик мой, — сказал он шёпотом. — Не вздумай даже.

Окинув Кори оценивающим взглядом и расплывшись в спелой улыбке, сеньора Пенья тем временем добродушно предложила:

— Я тут как раз «садовых рыбок» нажарила, сейчас вам перекусить принесу: оба вы какие-то недокормленные. Микелито и то исхудал, а ты — так и вовсе щепка, — оценивала она, как выяснилось, вовсе не андрогинный облик Амстелла, а его крайне анорексичный вид, и тот сразу же успокоился. Оставил в покое не просохшие до конца после наспех принятого утром душа волосы, позволив им свободно ниспадать до самой задницы, умостился на поданной Пепе табуретке, с трудом удерживая равновесие, чтобы не завалиться назад, и сложил руки на коленях, заодно пряча от чужих глаз и свои убогие шорты с куском торчащей из-под них майки.

Сеньора Пенья очень скоро вернулась с огромным блюдом «садовых рыбок» — на самом деле это были, конечно же, никакие не рыбки, так в Португалии называли стручки зелёной фасоли, перца, кусочки тыквы и спаржу, обжаренные в кляре, — и опустила его прямо на витрину перед неурочными гостями. Похлопала Микелито по плечу крепкой пятернёй, а Кори просто погладила по макушке, очевидно, не решившись применять суровую ласку к этому хрупкому существу неопределённой половой принадлежности.

— Ты принёс? — жадно сверкая глазами и нетерпеливо ёрзая в своём кресле, спросил Мануэль, изредка с затаённым восхищением поглядывая на Кори, придвигаясь всё ближе и практически нависая над витриной. — Сколько на сей раз? Тот покупатель у меня уже и для друга спрашивал: есть у него какой-то богатый друг-коллекционер то ли из Англии, а то ли из Штатов, интересующийся диковинками…

Микель порылся в кармане и высыпал на витрину несколько потёртых инфернальных монет, и они втроём, включая Кори Амстелла, единственного из всех присутствующих понимающего реальное положение вещей, на них уставились, изучая странные узоры на аверсе и реверсе и блеск благородной стали под налётом старины.

— Где ты их только берёшь… — с лёгкой завистью протянул Мануэль, на что Тадеуш лишь многозначительно присвистнул, сохраняя вид до невозможного деловитый — будто и вовсе не страдал своим проклятым лунатизмом, а ночами рыскал по окрестным холмам и виноградникам в поисках клада или стыковался с чёрными копателями, перекупая у них по дешёвке всякое добро. — Если однажды притащишь таких полкило — станем миллионерами.

Выдав эту многообещающую фразу, Мануэль принялся за дело: разложил монеты друг за дружкой в ровную линию, поочерёдно осмотрел каждую из них со всех сторон — сперва невооружённым глазом, а затем и с лупой, — проверил на истёртость, на качество металла и, выбрав из них одну, золотую, новёхонькую, будто только вчера отчеканенную на монетном дворе и задорно поблёскивающую даже на тусклом подвальном свету, объявил: — Вот эта — практически mint state, я бы дал ей почти семьдесят по шкале Шелдона. К тому же, все до единой — как и всегда — ultra cameo! Свезло! Знаешь, сколько за них срубим? Приходи… — он покосился на засаленный настенный календарь с изображениями португальских поузад — этаких гостиниц в за́мках, дворцах или монастырях, — пересчитал дни, еле заметно шевеля губами и что-то себе прикидывая в уме, и подытожил: — Приходи в следующий понедельник, там я с тобой полностью рассчитаюсь, а сегодня посмотрю, сколько есть… Нам на днях ещё за аренду платить, так что сразу много дать не получится.

— А мне пока много и не надо, — спокойно отозвался Микель, закинув ногу на ногу и каким-то ловким чёртом ухитряясь ещё и покачиваться на выданной ему карликовой табуретке. — На пару походов по магазинам, и хватит. Остальное в понедельник заберу.

Мануэль покивал, повозился ещё немного с монетами, внимательно изучая их сквозь лупу, рассортировал, вытащил из ящичка под витриной простые белые бумажки, подписал, в зависимости от ценности и износа, малопонятные Амстеллу буквенные и цифровые значения и разложил по отдельным крошечным полиэтиленовым пакетикам, а пока он всё это проделывал, жизнь частного ломбарда семейства Пенья шла своим чередом. Из подсобки, ведущей, по всему судя, прямиком в квартиру, потянулись запахи готовящейся еды, и на сей раз в них без труда угадывалась жареная треска, сапожник успел выточить набойки, приладил одну к каблуку закрытой дамской туфли и принялся за вторую, а маленький Жозе Пенья, позабытый даже отчитывавшей его сеньорой, от скуки пошатался взад-вперед между витрин и остановился прямо подле Кори, не сводя с него любознательных глаз.

— А ты мальчик или девочка? — устав ломать голову над этим вопросом и не выдержав, в конце концов спросил он.

— Пепе! — резко одёрнул его Мануэль, на мгновение оторвавшись от своего занятия и одарив сердитым взглядом. — Веди себя прилично!

— А что я такого неприличного спросил? — искренне недоумевая, обиделся Пепе.

— Мальчик он, — быстро отозвался Мануэль, упреждая возможный конфликт и надеясь тем самым угомонить мелкого братца. — Сам же видишь, что с Микелем пришёл.

— И что с того, что с Микелем пришёл? — резонно усомнился Пепе, по возрасту ещё не улавливающий таких тонких нюансов, но допрос свой прекратил и на время оставил незаметно для окружающих закипающего ледяным бешенством Амстелла в покое.

— А это ничего, — чувствуя себя в окружении малознакомых ему — и к тому же старших по возрасту — людей настолько неуютно, что не мог даже притронуться к блюду «садовых рыбок», которые его спутник-лузитанец потихоньку рассеянно таскал с тарелки, спросил Кори хриплым от нервов голосом. — Ничего, что вы эти монеты продаёте? Их ведь не существует.

— Как это — не существует, menino? — удивился Тадеуш. — Вот же они, прямо перед тобой лежат.

— Ну, и какое государство их выпустило? — набычился Кори, не желающий сдавать позиции. — В какой стране и в какое время их отчеканили? Хоть кто-нибудь из вас это знает?

— Да какая разница, — беззаботно отмахнулся Мануэль, оказавшийся на поверку таким же ушлым, как и его приятель-очкарик. — Главное, что за них хорошо платят.

— Видишь ли, bebê, — в свою очередь подхватил Микель, широко и лучисто улыбаясь и цепляя пальцами одну из не рассортированных по пакетикам монеток. — Вся соль как раз в том и заключается, что никто не знает, какое государство их выпустило, где и когда, однако углеродный анализ — если только взяться и его провести — легко подтвердит, что монеты старые. За что, собственно, покупатель и отваливает бешеные деньги: за сопутствующую товару мистику, а вовсе не за сам товар.

— А не поймают тебя однажды? С этими денежными аферами? — небезосновательно побаиваясь за благополучие раздолбая-Тадеуша, осторожно уточнил Кори. — Вдруг кто-нибудь из историков заинтересуется этими монетами и начнет копать…

— На этот случай у нас всё продумано, — вклинился Мануэль, наконец-то закончив с маркировкой монет и ссыпав получившиеся пакетики в небольшой конверт из серой почтовой бумаги. — Заезжий археолог. Имени своего не называет, опасаясь огласки, публичности не хочет, контактов не оставляет, появляется набегами. Выглядит… мы договорились, что я предельно точно описываю Индиану Джонса.

— Видишь, menino, — ещё пуще заулыбался Микель. — Дела улажены заранее. Мне, конечно, очень льстит, что ты так обо мне беспокоишься, но это не стоит твоих переживаний. Да и покупатели чаще всего — люди себе на уме и сокровища свои держат в надёжных частных коллекциях, а не таскают по музеям.

Пока они спорили, аромат поджаристой трески, заползающий с кухни в подсобку, а затем и в помещение ломбарда, сделался совсем нестерпимым, и у Амстелла натекла в рот голодная слюна. Вспомнив об остывающем угощении, он запоздало решился и ухватил одну рыбку-спаржу, надкусывая золотистую хрустящую корочку и неуверенно отправляя в рот: чужой стряпни он всегда неосознанно побаивался и старался по возможности избегать. Сеньор Пенья продолжал клепать чью-то обувь, а Пепе то бегал к матери на кухню, где получал очередной, загадочный по своим причинам нагоняй, то возвращался обратно. Подходил, замирал неприкаянно посреди зала и — это остро чуялось лопатками — таращился на Кори во все глаза.

Наконец, сообразив, что сиеста подходит к концу и гости скоро будут расходиться, не вытерпел и сделал ошарашившее всех присутствующих заявление, обращаясь непосредственно к Амстеллу:

— Когда я вырасту, я на тебе женюсь!

— Чего-о?.. — донесся из кухни голос матери. — Я всё слышу! А ну, сейчас же иди сюда!

Амстелл поперхнулся, подавился «садовой рыбкой», от неожиданности застрявшей у него поперёк горла, и долго кашлял, покрываясь пунцовой краской и втайне радуясь, что может списать этот стыдобищный цвет на удушье.

Микель одарил нахального недоросля отчасти снисходительным, но в целом довольно-таки серьёзным взглядом и сухо сообщил:

— Даже не мечтай, Пепепенья, не успеешь. Я уже вырос, и сам на нём женюсь.

Пепе уязвлённо засопел, с яростью глядя то на Микеля, то — почему-то обвиняюще — на Амстелла, будто последний его предал, публично отвергнув предложение руки и сердца, что-то неразборчиво пробухтел себе под нос и обиженно скрылся в подсобке, со злостью пиная разношенными кедами плиточный пол.

Мануэль, молча наблюдавший эту картину со стороны, вдруг расхохотался, откинулся на спинку кресла и шёпотом — очевидно, чтобы младший братец не расслышал — шутливо поведал:

— Не берите в голову, он это примерно каждый второй день кричит, чуть только видит кого симпатичного. Правда, до нынешнего дня Пепе чувств к лицам своего пола не проявлял — это всё твоё дурное влияние, Микель.

— Я могу не появляться, — с видом оскорблённой невинности бросил на это Тадеуш. — И монетки, сам понимаешь, как рыбки, — он помахал в воздухе обжаренной в кляре фасолью, — поплывут в чей-нибудь ещё карман.

— Нет-нет! — поспешил его угомонить молодой хозяин ломбарда. — Даже не вздумай! Я его за дверь в другой раз выставлю, чтобы не мешался и под ногами не путался. Погоди-ка, деньги сейчас принесу.

Он поднялся с кресла, ужом пробрался вдоль тесных витрин, лавируя между картонными коробками с неизвестным содержимым, стеклянными прилавками с антиквариатом и барахольными стендами, и скрылся ненадолго в подсобке, а когда вернулся, в руках у него было несколько тугих пачек желтоватых, зеленоватых и лиловых евро-бумажек, перетянутых канцелярскими резинками. Вывалив всё это добро на прилавок, он кивком указал Микелю:

— Пересчитывай.

— Да плевать, — отмахнулся тот и попросту скинул бо́льшую часть выданных ему денег в рюкзак, те пачки, где бумажки были достоинством покрупнее, а те, что помельче, рассовал по карманам. — Только дурак считает лёгкие деньги. До скорого, Мануэль!

Когда они покинули ломбард семейства Пенья, Кори долго шёл по улице озлобленной фурией и рычал себе под нос что-то неразборчивое. Утихомириться и остыть он смог лишь тогда, когда они выбрались из трущобных закоулков обратно в торговый квартал, и обстановка вокруг неуловимо переменилась, сделавшись чуть более городской, выглаженной и прилизанной.

Только там Кори оправился и возвратил себе независимый вид. Покосился на Микеля с непередаваемым выражением чопорной девственницы, на сороковом году жизни наконец решившейся на брак, но по нелепой случайности выскочившей за плейбоя.

— Хочешь, принесу тебе полкило этих монет, Микелито? — предложил он, скаля зубы в ехидной усмешке. И прибавил: — У тебя же и попрошу.

Микель на это только весело рассмеялся.

— Не стоит, Кориньо, — бросился в ответ уменьшительно-ласкательным прозвищем он, отыгрываясь за «Микелито». — Весь фокус в том, что полкило монет стоят меньше, чем пять монет, если речь идёт о редких монетах. Кстати! Твоё имя так созвучно с испанским cariño, что я…

— Я знаю, что это значит на испанском! — огрызнулся Кори, пять лет проживший в Барселоне с путешественником-дедом. — И только попробуй! Хватит с меня и без того твоих вечных прозвищ…

— Ну-ну, не кипятись ты так! — мягко приобняв его за талию, примиряюще попросил Микель. — Тебе не нравится мой заработок? Но ведь я не делаю ничего криминального. Я, если ты сомневаешься, любовь моя, категорически против любого криминала. Что же плохого в том, чтобы немного заработать на редкой вещице, даром доставшейся тебе в руки?

Кори Амстелл, который в действительности ничего не имел против подобного заработка и злился единственно на те унижения, какие ему невольно довелось пережить в частном ломбарде исконно португальского семейства, лишь что-то невразумительно проворчал в ответ и притих. Тадеуш вёл его куда-то вдоль по улице Святой Катарины, и в этом шумном русле каменной артерии, каскадами карабкающейся на холмы и сбегающей с них в низины, где готически-серым было всё, кроме вывесок, неба и азулежской плитки, он ощутил себя настолько маленьким, незначительным и беспомощным, что даже ухватил своего провожатого за руку. Микель был с жизнью на короткой ноге, он был приспособлен к ней гораздо лучше упрямого и неуступчивого Амстелла — оба они разнились друг от друга, как лоза и терновник, как гибкое и колючее; небо над городом Порту кренилось к закату, ещё не полностью опрокинувшись перевёрнутой глазурной чашей и не пролив на улицы настоянную синеву, но уже угрожающе нависнув одним своим краем. Шалое солнце курсировало по небу, будто пьяный регулировщик из числа тех, что порой выскакивали в Португалии на дорогу и начинали неистово размахивать руками, как ветряная мельница Дон Кихота, за что получали от благодарных водителей, проскочивших их стараниями через плотный поток машин, чаевые на стакан густого и клейкого портвейна. Крики чаек, носящихся над крышами, сливались в одну вибрирующую, тягучую и медовую минорную пентатонику, Порту звенел гитарными струнами из самой своей сердцевины, и вот уже мрачная гранитная руа начинала казаться по-домашнему уютной, а стены её фасадов больше не давили, но обнимали прогретыми каменными дланями.

Микель придирчиво выбирал подходящий магазин, но в большинстве из тех, что попадались на пути, было слишком тесно, людно и душно; в итоге он, так и не удовлетворившись ничем из увиденного, снова поволок утомившегося от гула и суеты Амстелла куда-то в боковые ответвления кипящей улицы, где магазины тоже имелись, но потише и поменьше размером.

После долгих поисков в одном из таких переулков нужное местечко действительно обнаружилось: с двумя узкими окнами, задрапированными плакатами с рекламой подростковой одежды, с раскрытой настежь по случаю жары дверью и иссиня-джинсовой темнотой внутри небольшого помещения.

— Сюда, menino! — быстро сориентировавшись и без труда угадав предпочтения юноши, объявил Микель, затаскивая его за собой следом в это царство индиго, денима, клетчатых американских ковбоек и десятигалонных стетсонов.

Очутившись внутри, Кори в первую секунду растерялся. Завертелся по сторонам, щуря не успевшие обвыкнуться с темнотой глаза на плотные ряды одежды, развешанной вдоль стен по напольным вешалкам-стойкам, да так и остался торчать посреди крохотного зала, не решаясь сдвинуться с места.

Оказывается, одеться за чужой счёт было легко только на словах, а на деле представляло некоторые трудности для замкнутого и нищего студента-подростка, едва вступившего во взрослую жизнь и не успевшего как следует её распробовать. Он ткнулся в одну сторону, в другую, приближаясь к вешалкам и тут же неосознанно от них отшатываясь, ухватил какую-то тряпку, но бросил, даже толком не разглядев, а паника внутри него поминутно росла и крепла, набирая обороты.

— Flor de lírio, — с намечающимся подозрением окликнул его следующий по пятам верным котопсом Микель. — Что ты делаешь?

— Ничего, — придушенно огрызнулся Кори. — Отвали!

— Но ты ничего не выбираешь, — возразил никак не желающий отставать лузитанец. — Мы же с тобой не в музее, в самом деле. И таблички, запрещающей трогать экспонаты руками, я пока нигде не заметил.

— Я и без тебя прекрасно знаю, что не в музее! — озлобленно зарычал уязвлённый его точным попаданием Амстелл. — Сказал же: отцепись!

— Sol, — очень весомо произнёс Тадеуш, наконец-то разгадав причину нервных ответов и странного поведения юноши. — Ты сегодня что-то непростительно добр, я уже начинаю за тебя беспокоиться. Пожалуйста, вспомни, как я поступил с твоими брюками, — выпростав руку, он ухватился за клочок майки, выглядывающий из-под того, что осталось от штанов-карго, и беззастенчиво дёрнул Амстелла так, что тот даже покачнулся. — Только полюбуйся на эти убогие шорты! Вообрази, какое безобразие я натворил! И ведь тебе пришлось так ходить по городу. Хотя бы из мести ты должен как следует меня разорить.

— Сволочь! — зарычал Кори, под внимательным взглядом продавщицы — типично латинской дамы с крупным носом, выразительными глазами, подведёнными жгучими жирными стрелками, и высоким густым хвостом, — пытаясь вырваться у него из цепких пальцев вместе с одеждой. — Пусти меня!

Продавщица поглазела на них немного, а затем снова уткнулась в толстый женский журнал — кажется, то был Cosmopolitan, — переворачивая холёными пальцами с длинными и яркими наманикюренными ногтями страницы. Подход «оставь покупателей в покое, позволь им самим спокойно осмотреться», вопреки клятвенным заверениям оголтелых маркетологов, всё ещё безупречно срабатывал в восьми случаях из десяти, и Кори с Микелем, в одиночестве воюющие друг с другом посреди безлюдного зала, в конце концов без посторонней помощи пришли к консенсусу.

— Я тебя не выпущу отсюда, — твёрдо объявил Микель, — пока в твоих руках не будет хотя бы двух хорошенько набитых пакетов. И поверь мне, menino, лучше бы тебе самостоятельно выбрать одежду себе по вкусу, пока в это дело не включился я. Боюсь, что тебе может сильно не понравиться мой выбор…

Уговорив-принудив таким образом Амстелла, он устроился у самого входа, остановившись практически в дверях, прислонился к притолоке плечом и закурил. Дым завился клубами, потёк частью на улицу, а частью засочился в магазин, и в этот момент продавщица, натренированным чутьём угадав, что настало самое время для выхода на сцену, выбралась из-за крошечного столика, приткнутого у задрапированного плакатами окошка, и направилась прямо к Амстеллу.

Ощущая себя кроликом на охоте, которого уже караулил ушлый охотник, а его гончая преследовала, загоняя в условленное место, Амстелл, меньше всего любивший непрошенное вмешательство продавцов-консультантов, бросился от неё прочь — насколько это было возможно на маленьком магазинном пятачке, — налетел на скопище джинсовых курток и буквально зарылся в них лицом. Пока старательно притворялся, что выбирает, на глаза попалась интересная вещица, приглянулась, и он от безысходности выудил её из общей массы, расправляя и придирчиво оглядывая.

Продавщица остановилась в двух шагах, внимательно наблюдая, но не предпринимая никаких действий, будто улавливала исходящий от женоподобного юноши ужас и нежелание вступать в контакт, а потом решила дело самым наилучшим для всех образом.

— Если что-нибудь понадобится, — сказала она, замирая у своего столика и усаживаясь прямо на его поверхность, — обращайтесь.

Кори коротко кивнул, что-то невнятно промычал в ответ, и так, со всех сторон вынуждаемый выбирать одежду, действительно принялся её выбирать. Светло-джинсовая куртка с тёплой флисовой подкладкой, капюшоном и замысловатой вышивкой в духе Guns N' Roses посреди спины пришлась ему впору, и он, прикинув, что как раз на целый пакет и потянет, сунул её под мышку.

Продавщица и тут вовремя подсуетилась: подтекла, уточнила, понравилась ли вещь, мягко отобрала и унесла, складывая тем особым способом, каким умели складывать одежду только в магазинах, шурша в своём уголке обёрточной бумагой и полиэтиленом.

Микель в дверях, точно сторожевой цербер, закурил вторую сигарету, и Кори махнул на всё рукой: в конце концов, деньги и впрямь были лёгкие, никто не трудился в поте лица, чтобы их заслужить, а как следует потратиться — чего никогда прежде не удавалось ни на студенческую стипендию, ни на доход с подработки, ни на редкие подачки от деда, кажется, с концами позабывшего, что у него где-то существует приёмный внук, — оказалось делом неожиданно приятным.

Он успокоился и стал выбирать уже основательнее. Отыскал себе шорты — приличные, достающие до середины бедра, — и другие, чуть подлиннее, до колена, вываренные почти до белизны и с бахромчатыми краями; взял пару рубашек: однотонную светло-серую и в сочную чёрно-красную клетку. Добравшись до футболок, долго мучился, не в силах остановиться на какой-нибудь одной из трёх, и в итоге, окончательно обнаглев, забрал все три, шёпотом костеря Микеля и оправдываясь злорадной мыслью, что так тому и надо, что раз сам всё это затеял, то пускай и пеняет теперь на себя.

За футболками нашлись джинсы: из плотной ткани, с небрежными художественными потёртостями и едва намечающимися дырами на коленях, с чуть зауженными у голени штанинами, и Кори в очередной раз забрался в примерочную, с задавленной матерной руганью стаскивая самодельные шорты-позорище и облачаясь в новую, приятно пахнущую фабричной тканью вещицу.

Когда он вышел из зашторенной кабинки, чтобы как следует оглядеть себя в высокое, от потолка до пола, зеркало, вмонтированное рядом с ней в стену, то поймал в отражении заинтересованный взгляд Микеля.

Оказывается, тот только притворялся, что непричастно курит, на деле же — таращился от дверей во все глаза и, кажется, неприкрыто любовался.

Успевший успокоиться и частично растратить весь свой злобный пыл на подбор вещей и их примерку, Кори на мгновение ощутил нечто очень непривычное и странное и неожиданно для самого себя обернулся к нему. Замер, открывшись и демонстрируя свой обновлённый наряд, теребя пальцами нижний край новёхонькой футболки, и вдруг неуверенно спросил:

— Как я, Мике?..

Тадеуш, кажется, от этого внезапного вопроса поперхнулся табачным дымом и чуть не проглотил сигарету; оправившись и коротко откашлявшись, он приглушённо, сипло отозвался:

— Потрясающе, Кори. Ты всегда потрясающий.

Если бы Микель по завершении покупок у кассы вдруг каким-то отнюдь не чудесным чудом ухватился бы за сердце при виде счёта или скривил бы недовольную гримасу — Кори, не раздумывая, придушил бы его первыми подвернувшимися под руку джинсами, но он знал, что этого не случится, и действительно: лузитанец попросту отсчитал требующиеся купюры, вытащил их из пачки и даже не стал забирать сдачу.

Нагрузившись пакетами, которых незаметно набралось аж пять штук, они выбрались из магазинчика на всё такую же удушливую, перегретую и запруженную пешеходами rua Santa Catarina, капельку потемневшую от набежавших на небо редких облачков — точно кофейных сливок, просочившихся из наклонённой чаши-купола. Где-то в отдалении сигналили машины, говор и гомон сливался в городской воробьиный щебет, и Микель, разгадав затаённое желание Амстелла, умаявшегося и бессильно сдувающего с липкого и потного лба взъерошенную чёлку, простодушно предложил:

— Поехали к тебе, menino? У тебя под боком, как-никак, океан, да и не мешало бы закинуть все эти покупки в твой крылатый домик — не таскаться же с ними, в самом деле, по городу!

И Кори, постигая воздушную лёгкость прибрежного лета, покладисто отозвался:

— Поехали…

❂ ❂ ❂

Матозиньюш встречал их горлично-сизым, по-вечернему дымным, медленно уходящим в голубичную хмарь. Море задумчиво плескалось в его ладонях, переливалось через край, с шипением сползало кипячёными волнами по песку, оставляя за собой долгий, протяжный пенный след.

Вдоль побережья, там, где раскинули купола уличных зонтов летние кафе, а рыбный гриль готовили прямо под открытым небом, чуть ли не на проезжей части, пахло пережаренными на углях осьминогами и портвейном, приторным, как спелая арония, и терпким, что церковный ладан. На решётке жарили сардины и скумбрию, запекали на шампурах тигровых креветок вперемешку с кальмарами и кусочками лайма, подавали всё это навынос на пластмассовых тарелках с закуской из оливок в пряных травах. В пластиковые же стаканчики наливали шипучее зелёное винью-верде, отовсюду струилась музыка — из ресторанных дверей, из выволоченных на порог магазинчика музыкальных колонок, из магнитолы в чьей-то машине, притормозившей поодаль, — и Матозиньюш расцветал вайдовым вечерним цветком под плавно темнеющим небом.

Кори с Микелем долго ходили вдоль этих прилавков, таращились то на сардины, то на гигантских усатых креветок в розовато-охровую полосочку, румянящихся на железной решётке над мерцающими в сумерках углями, пока не добрались до специфического кушанья, по-особенному памятного для юноши.

Тот запнулся, будто на стену налетел, замер у прилавка, во все глаза уставившись на чугунный чан и со смешанными чувствами узнавая незабываемых гадов: персебеш, когти дьявола, морская уточка, жёлудь или трюфель — как только ни называли местные эти создания, той роковой ночью ставшие причиной его детской обиды и стремительного бегства в средоточие инфернальных трущоб. Чем дольше Кори на них смотрел, тем совестнее ему делалось, и пускай персебеш всё ещё не вызывали в нём ни малейшего аппетита, он почему-то не мог сдвинуться с места, продолжая стоять и таращиться.

— Flor de lírio?.. — вкрадчиво окликнул умостившийся прямо у него за спиной Микель, глядя на переполненный чан через его плечо. — Это те самые забракованные тобой червяки, за которых ты, помнится, на меня ругался — хотя угощал тебя ими вовсе не тот «я», который я… Ты уверен, что хочешь их пробовать?

— Я… — начал Амстелл, поперхнулся, справился с сорвавшимся голосом и грустно выдавил: — Я не знаю, Мике. Мне кажется, что я должен их попробовать, иначе… Иначе я упущу что-то очень важное. Знаешь, жизнь — она, оказывается, такая короткая. А мне она начала нравиться… — исступлённо выдохнул он, сходя на шёпот. — Я всё ещё ничего в ней не понимаю, в этой жизни, но мне уже… Мне всё чаще становится грустно — а отчего, и сам не могу разобрать. Может, это виновато ваше паршивое saudade, будь оно неладно…

— Будем есть персебеш? — напряжённо подытожил Микель, будто нарочно проигнорировав, оставив без внимания откровения юноши, сорвавшиеся с тонких губ болезненной горечью, чтобы только горечь эта не отравила беззаботный залив, до отказа заполненный сегодня португальской вечерней гжелью, нирваной безбрежного океана, слитого с небом. И, получив благодарный обрывистый кивок, бросился покупать.

Они шли вдоль еле различимой и непостоянной линии прибоя, то набегающего на берег, то сползающего обратно в водную колыбель, оставляя за собой на песке, пластичном, охотно принимающем пяту и вырисовывающем её точный силуэт, недолговечные следы, которые тут же зализывало океаническим языком. Потом спускались с берега чуть ниже, по голень вступали в укрытую снежной шапкой волну, обласкивающую ноги угасающим к ночи теплом. Микель держался рука об руку с Кори — разве что на четверть шага позади, чтобы удобнее было обхватить, приобнять и прижать к себе, — и тащил на плече его кеды, перевязанные шнурками, а свои шлёпанцы легкомысленно сунул под мышку.

— Держи, menino! — время от времени он скидывал ему в подставленную ладонь полностью лишённый замысловатых и отталкивающих копытных деталей персебеш, на исходе напоминающий просто розовато-бурый шматок не пойми чего.

— Только не вздумай мне показывать, как ты их чистишь, — в сотый раз напоминал Амстелл, поудобнее перехватывая бутыль зелёного вина и зажимая её локтём, чтобы не выронить. Надкусывал персебеш, находил его вполне съедобным, запивал вином прямо из горла, хмелел и передавал бутылку хмелеющему вместе с ним спутнику, а небо над ними становилось цветом точь-в-точь как анютины глазки: изжелта снизу, где догорал остывающий закат, и густо-фиалковым в зенитной вышине.

Они добрались до самого Каштелу-до-Кейжу, Сырного замка, и сели прямо на песок там, куда не доставали вечерние волны и где он оставался хоть и холодноватым, но сухим.

Кори умостил бутылку вина посерёдке между ними и устало вытянул босые ноги, с лёгким удивлением оглядывая короткие штанины новеньких шортов и влажные стопы, перепачканные пляжным песком, словно они принадлежали не ему, но кому-то другому; словно бы весь Кори Амстелл сегодня был не самим собой, а кем-то ещё, и этот кто-то ощущал себя на порядок счастливее и живее его прежнего.

— Ну, и как тебе персебеш, Flor de lírio? — спрашивал Микель, опуская изрядно опустевший бумажный кулёк к вину и устраиваясь вполоборота к юноше. — Согласись, что это совсем не червяки; хотя, справедливости ради, червяков мы с тобой не пробовали, чтобы было с чем сравнивать.

Кори только что-то ворчал в ответ и не выдерживал, краем глаза опасливо подсматривал за тем, как чужие мозолистые пальцы чистят ему очередную морскую уточку, снимая раковину с чешуйчатого стебля и скручивая твёрдый костяной нарост, действительно напоминающий с виду копытце. Оставался крошечный кусок съедобного мяса, которым не то что наесться — даже перекусить было сложно, и зелёное винью-верде делало свое дело, наполняя голову кружением и звенящей пустотой. Он любовался руками Микеля и сам ловил на себе влюблённый взгляд, пробегающий от кончиков пальцев на стопах и до самой макушки; он, наверное, и впрямь был красивым, раз лузитанец так на него смотрел, словно видел перед собой божество, не меньше, и пьяным восторгом било через край, захлёстывало под самое горло, удушливо ударяло в ямочку у ключиц.

Микель склонялся к нему, аккуратно и бережно обхватывал пятернёй за голову, прижимался к губам и долго целовал, забираясь языком так глубоко, что от этой наполненности становилось тяжело дышать.

Микель его, кажется, до сумасшествия любил, и небо кружилось вместе с головой бездонным фиалковым куполом.

К губам подключилась и рука: огладила крупные острые коленки, поднялась выше, настойчиво размыкая ноги и забираясь промеж них, сунулась поочерёдно под каждую штанину джинсовых шортов, не пролезла и опустилась сверху, жарко сдавливая ладонью причинное место. Кори шумно вдохнул, дёрнулся, по привычке попытавшись вырваться из плена, но Микель держал его крепко, другой рукой обвив за спину и сжимая плечо.

Ненадолго отстранившись, он обвел кончиками пальцев ему щёки, нос и губы, очерчивая точёные линии и касаясь мягкой, влажной и горячей плоти у кромки рта. Он неотрывно, с затаённой одержимостью смотрел ему прямо в глаза, и Амстелл взгляда его не выдерживал, норовя отвернуться и вывернуться из-под ласкающей руки.

Убедившись, что все попытки изначально провалены и отчаянно смущающийся юноша к подобной степени откровенности пока не готов, Тадеуш моральные домогательства прекратил, в очередной раз перехватил быстро пустеющую их совместными стараниями бутылку и отпил большой глоток, а после, оторвавшись от горлышка и утерев губы тыльной стороной ладони, похабно уточнил, очевидно, посчитав контакт физический — уже не раз ими опробованный — не таким неподъёмным, как контакт душевный:

— А у тебя мораторий на все виды близости, menino? Или только непосредственно на…

— На все! — огрызнулся хоть и пьяный, но ещё кое-что соображающий Амстелл, не дав ему даже договорить.

— Вот это жаль, — сокрушённо вымолвил лузитанец, с лёгким недовольством катая наизготовку в пальцах незажжённую сигарету — на случай категорического отказа, чтобы закурить своё расстройство. — Пляж, между прочим, в это время уже практически безлюдный, да и мы с тобой забрались в самые его нехоженые места. Разве тебе не обидно будет так и не попробовать заняться сексом на пляже?

— Пошёл на хуй, — осадил его Кори, проклиная вино, на которое так неосторожно налегал, и обречённо созерцая, как картинка у него перед глазами плывёт и расслаивается, будто размякший на жаре торт «Тысяча листов».

— Я ведь тебе говорил, — крепко ухватив его пальцами за подбородок и зафиксировав так, чтобы снова вынудить смотреть прямо в глаза, напомнил Тадеуш, — куда меня можно посылать, а куда — не следует категорически… Помнится, даже целую мини-лекцию на эту тему прочёл. И что же в итоге?

— Пошёл на хуй, — уже не так внятно из-за сдавливающей подбородок и скулы руки упрямо повторил Кори, для которого ругательство оставалось не более чем ругательством и никакого подспудного смысла не несло. — Совсем сдурел — на пляже такое устраивать?

— В этом только всё дело? — чуть обнадёженный этой возмущённой фразой, радостно отозвался лузитанец. — Оглядись вокруг, menino: здесь на сотню метров ни души, да и сам вечер густой и тёмный, словно хороший портвейн… Как насчёт оральных ласк? Это можно устроить так, что никто вообще ничего не заметит…

— Заткнись! — до скрежета стиснув зубы, зарычал осоловелый Амстелл, отодвигая на всякий случай от себя подальше лживое вино, самым гнусным образом опьянившее его за несколько бездумных глотков, хотя и казалось поначалу не крепче компота. — Я этого делать не буду, ясно тебе?! Даже не рассчитывай!

Он слишком хорошо помнил, как ещё минувшей ночью беспомощному ему без спросу всунули член практически по самые гланды, и сейчас бесился от унижения, в своём бешенстве заранее принимая любое подобное предложение в штыки.

— Как же так, menino? — глумливо уточнил отвергнутый Микель. — Жизнь ведь такая короткая — разве ты не будешь потом жалеть, если не попробуешь?

— Вот уж о чем я точно жалеть не буду, — жестоко и откровенно припечатал его в ответ Амстелл, — так это об отсутствии твоего хуя у меня в глотке.

Микель от такой хмельной честности даже расхохотался, открыто и искренне. Поёрзал на песке, поудобнее устраиваясь не вполоборота, как прежде, а совсем уже лицом к Амстеллу, и вдруг потянулся к его шортам, без предупреждения ухватывая пальцами за ширинку и целенаправленно её расстёгивая.

— Спишем твое несогласие на сексуальную неопытность, — сказал он, не обращая внимание на недовольную возню и все попытки сбросить его руки. — Но сам-то ты наверняка от подобного не откажешься.

И Кори, конечно, отказаться не смог: отбивался вполсилы, больше для виду, и скорее цеплялся Микелю за руки своими трясущимися руками, чем действительно их скидывал. Пляж Матозиньюш окутала предночная тишина, и мышиный шорох прибоя в темноте по песку стал отчетливо различимым, а городские звуки остались далеко за спиной, на каменной полоске набережной, где ещё прогуливались поближе к готовящейся еде туристы. Когда Микель довоевался с ним до того, что расстегнул до конца молнию и приспустил передний край шортов с бёдер, Кори окончательно сдался и в беспокойстве заозирался по сторонам, выискивая возможных соседей. Долго щурил глаза в темноту, так никого и не нашёл, а чужая ладонь тем временем опустилась на трусы, прошлась вверх-вниз, мягко массируя под ними возбуждённый пенис, потом поддела резинку и пролезла внутрь, обхватывая вместе с яичками и освобождая от ткани. Кисть сжалась на стволе, большой палец круговым движением прошёлся по головке, растирая по шероховатой кожице проступившую каплю. Кори завороженно смотрел, как Микель склоняется над ним, как его тёмная курчавая голова нависает над бёдрами, а ещё через мгновение почувствовал жар дыхания, обдавший поднывающий в предвкушении орган. Этот жар тут же сменился одуряюще горячей влагой, губы сомкнулись на головке, язык обвёл её по кругу, щекоча натянутую тугой тетивой уздечку, и Кори не то ахнул, не то всхлипнул, рефлекторно согнул в колене правую ногу, невольно создавая неудобства ласкающему, неосознанно взмахнул рукой, задевая ополовиненную бутылку, повалившуюся набок и потёкшую вином по песку. Запрокинул голову, когда губы спустились чуть ниже и забрали глубже в рот, и интуитивно, не зная, что ещё сделать в такой ситуации и как себя повести, зарылся пальцами Микелю в волосы, впиваясь в них и дёргая.

Что-то огромное и необъятное, как перешёптывающийся под боком Атлантический океан, поднималось к горлу прибоем, накатывало на мгновение и тут же отступало, когда лузитанец сперва забирал глубоко, до самого лобка, а потом выпускал, отдавая прибрежной прохладе. Осыпа́л частыми поцелуями низ живота, забирался языком в ямочку пупка, щекотал её, выныривал и вёл влажные линии книзу, где снова возвращался к прерванным ненадолго оральным ласкам. Губы туго и плотно обхватывали мальчишеский пенис, проходились по чувствительной головке и спускались к яичкам, часто и ритмично погружая в опаляющий рот. Кори давно выпустил его волосы, чтобы не мешать, и вместо них лишь вонзал пальцы в песок, загребая его горстями, раз за разом упуская сквозь пальцы и оставаясь с пустотой. Забывался, хватался лузитанцу за плечи, опять — за волосы, стылый песок с ладоней путался в прядях, и уже оба они были перемазаны в этом вездесущем песке, остро пахнущем тиной и солью.

В какой-то миг удовольствие зашкалило, Кори на вшитом в него животном инстинкте толкнулся бёдрами вверх, и Микель, без труда разгадав это шифрованное послание, как-то по-особенному стиснул губы, делая узость рта практически невыносимой. Пару раз резко и быстро прошёлся по его члену, и этого хватило, чтобы чёрно-синее южное небо над ними завертелось зоетропом, а сам Кори откинулся на спину, падая на песок и с часто вздымающейся грудью глядя в вышину: там всё пьяно кружилось и плыло, взгляд отказывался фокусироваться, он явно перебрал с вином, но какое это имело значение? Микель гладил его ноги тёплыми ладонями, целовал медленно опадающий орган и иногда снова забирал его в рот, вызывая мучительно острый отклик и вялые попытки взбрыкнуть.

— Видишь, это довольно приятное занятие, — произнёс он, похлопав Амстелла по колену и привлекая его рассеянное внимание, медленно, но верно уплывающее в дурманные миры. — Может быть, в следующий раз ты не откажешься и от взаимного минета… Нет, само собой, не на пляже, menino — это слишком шокирующее зрелище для случайного свидетеля, — но в интимном уединении…

— Убери от меня вино, — вместо того, чтобы нормально ему ответить, невпопад промямлил мало что соображающий Кори, вяло шевеля губами.

Ненадолго установилось молчание, а ещё через секунду Тадеуш навис над ним, отводя рукой с горячечного лба топорщащуюся чёлку и с беспокойством заглядывая в глаза. Оценивающе похмурился, расстроенно крякнул и задал бестолковый вопрос:

— Эпа́, bebê! Да как же так произошло?

— Откуда я знаю?! — еле ворочая языком, агрессивно ответил Амстелл. — Это всё твои червяки виноваты…

— Моя оплошность, — огорчённо признал лузитанец. — Не стоило тебя слушать. Надо было взять жареных сардин с осьминогами, да побольше.

— На хуй твоих осьминогов… — плохо понимая, что делает, огрызнулся пьяный Кори, садясь на штормящем песке — будто то не песок был вовсе, а волнующийся океан под корабельной палубой, — и безуспешно пытаясь сомкнуть края шортов, чтобы застегнуть ширинку. Не смог, бросил это провальное занятие и скомандовал: — Отведи меня домой!

— Разумеется, meu Anjo, — покладисто отозвался Микель, собственноручно довершая за ним начатое дело и возвращая шорты на положенное им место. — Даже отнесу, если ты не будешь слишком сильно упрямиться.

Он честно попытался выполнить обещанное, но Кори так сражался и голосил, что пришлось обхватить его за талию, позволить повиснуть на себе, но оставить за ним гордое право самостоятельно перебирать ногами. Недопитое винью-верде отправилось в ближайшую урну, а их подкараулил укачивающий трамвай в два вагончика и с поистине португальской неторопливостью довёз до изгибистого переулка, где шелестели каштаны и пряталась от солнца по закуткам подвальная плесень.

Уже у самых дверей, твёрдо удерживая пошатывающегося Кори одной рукой, а другой нашаривая в кармане увесистую связку ключей от Casa com asas и отпирая замок, Микель печально уточнил:

— Сегодня мне тоже проваливать, menino? Или всё-таки позволишь побыть твоим гостем?

Амстелл без лишних слов довольно грубо сгрёб его пятернёй за футболку на груди и затащил, обрадованного и воспрянувшего, вслед за собой в подъездную темноту, на каждом шагу норовя споткнуться и неэстетично полететь прямо на затоптанный и давно не мытый пол, до самого фундамента пропитавшийся душком подгнившего топинамбура.

В комнате Амстелла всё оказалось ровно в том виде, в каком и было оставлено перед уходом: отломанный карниз вместе с пыльной шторой валялся под окном, и Микель, аккуратно усадив юношу на кровать, подобрался к сорванной деревяшке, поднял с пола и повертел в руках, внимательно изучая со всех сторон.

— А это что такое, Flor de lírio? — поинтересовался он, задирая голову и оглядывая вслед за карнизом место его недавнего обитания с дырами, оставшимися зиять в стене пулевыми ранениями. — Что за беда у тебя приключилась?

— Это из-за трасго, — отмахнувшись, туманно пояснил соловый от спиртного Амстелл, уткнувшись бессмысленным взглядом в лопатки Микеля и понемногу чувствуя, как быстрый хмель так же быстро сходит, оставляя взамен замутнённость сознания и тупую ноющую боль в затылке. — Из-за них всё. Они пытались в окно пролезть, а этот блядский карниз свалился мне на голову. К счастью, не пролезли, не успели…

— Трасго? — неуверенно переспросил лузитанец. — Такие, в красных колпачках, если я не путаю? — и, получив от мальчишки утвердительный кивок, с тоскливой ноткой завистливой ревности протянул: — У тебя здесь, menino, что не ночь, то война… Как жаль, что я всего этого так несправедливо лишён!

— Тебе всё заебись, не ври, — проворчал Кори. — Сейчас полночь стукнет — припрёшься и снова домогаться начнёшь. Тот ты ведь не в курсе, сколько раз этот ты меня уже трахнуть успел.

Его пьяный рот нёс такую бесстыжую правду, что впоследствии, протрезвев, Амстелл наверняка должен бы был устыдиться сказанного, но пока ему было категорически плевать на всё, и мысль срывалась словами с языка, как с конвейера — практически без отрыва от производства.

Микель на такое откровение расхохотался.

— Разве тебя не устраивает, Sol, — произнёс он, — тот факт, что я всегда тебя хочу? У меня есть идейка на этот счёт, как уладить ситуацию, однако перво-наперво нам следует разобраться с бытовыми мелочами, а именно: починить карниз. Чем бы его приладить на место?..

Вопрос, в задумчивости заданный им самому себе, получил неожиданный отклик от Амстелла.

— У меня где-то остался суперклей, — простодушно предложил он, даже сделал попытку подняться с кровати и, вероятно, отправиться на поиски этого универсального и незаменимого средства для почти любого ремонта, но Микель подоспел, остановил, мягко, но непреклонно усадил обратно.

— Суперкле-ей? — неверяще протянул он и нравоучительным тоном произнёс: — Знаешь, menino, неудивительно, что тебе карнизы на голову валятся, если ты их на суперклей сажаешь. — И, помолчав немного, уточнил: — Здесь бы молоток с гвоздями, а не клей. Но у тебя, конечно же, не найдётся молотка с гвоздями?

Кори отрицательно мотнул головой — с такими сложными предметами, как молоток и гвозди, он отродясь не дружил, — и Тадеуш, огорчённо вздохнув, отставил карниз вместе со шторой в угол, устроив по возможности устойчивее и скатав прицепленную к перекладине длинную тряпку в куль.

— Значит, в другой раз разберусь с этой бедой, — пообещал он и возвратился к позабытой, казалось бы, теме ночных приключений: — Так что ты там говоришь про моё безобразное поведение после полуночи?

— Оно у тебя вообще-то всегда безобразное, — справедливости ради поправил твёрдо убеждённый в этом Амстелл. — Но после полуночи — особенно. Тебе похуй, что я тебе говорю, ты меня попросту не слушаешь и делаешь всё по-своему… А когда наконец слушаешь, мы уже либо успеваем поссориться, либо ещё что-нибудь случается…

— Раз в этом всё дело, — объявил Тадеуш, отодвигая от маленького письменного стола такой же скромный деревянный стул и вальяжно усаживаясь на него, — то я знаю как минимум одну персону, которую мне будет сложно не послушаться.

— И что же это за персона? — недоумевая, схмурил брови Кори и вперил пытливый взгляд в его возбуждённое лицо, где явственно читалось предвкушение очередной сумасбродной затеи.

— Я сам, menino, — пояснил Микель, хитро подмигнув, и поспорить с ним…

Поспорить с ним действительно было сложно: к кому же, как не к себе, станет в первую очередь прислушиваться любой более или менее здравомыслящий человек, однако вся беда заключалась в том, что его дневная и ночная ипостаси никак не пересекались, чтобы иметь возможность поболтать, дружески или не очень.

— И как ты это делать собрался? — он мог бы уже догадаться, но пьяный свинец в голове, оставленный обманчиво лёгким винью-верде, на исходе оказавшимся шипучей бомбой замедленного действия, мешал сосредоточиться и собрать разбегающиеся мысли воедино.

— Очень просто! — улыбнулся лузитанец, разводя руками. — Напишу себе письмо. А ты передашь его сразу же, как наступит полночь.

Кори раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, да так его и закрыл, настолько это было очевидно; можно было бы додуматься до этого и раньше, если бы только на секунду прекратить выяснять отношения, остановиться и подумать, но они не прекращали, упиваясь своими разборками и ни на что вокруг не обращая внимания.

— Ты прав, — пробормотал он, всё-таки поднимаясь, вопреки запрету, с кровати и на нетвёрдых ногах приближаясь к нему. Помялся, понервничал и предупредил: — Я надеюсь, что у вас одинаковый почерк, а иначе, сам понимаешь…

— Давай проверим, menino, — заметно напрягшись, предложил-поторопил Микель. Заозирался, зашарил по столешнице в поисках шариковой ручки, а Кори сдвинул стопки давно уже не нужных ему учебников подальше к стене, выудил откуда-то одну, изгрызенную от усердия на колпачке, выдрал из первого подвернувшегося конспекта клетчатый листок и опустил всё это добро перед лузитанцем, у которого от понятного волнения потряхивало обычно уверенные и точные руки.

— Напиши что-нибудь, — попросил Амстелл. И прибавил: — Мне кажется, я знаю, какой он у тебя, почерк этот…

— Откуда же, menino? — усомнился Тадеуш.

Вместо ответа Кори склонился над ним — лузитанец жадно подался навстречу, на мгновение невесомо поймал губами гибкие пряди забранных в хвост волос, несильно хлестнувшие по лицу, — выдернул один из ящиков в столе, стараясь игнорировать шальные губы и норовящие обвить руки, и выудил оттуда сохранённую на память тиснёную карточку с золотой окантовкой. Крепко стиснул в пальцах под любопытствующим взглядом Тадеуша и кивком указал ему на тетрадный лист.

— Так и быть, menino, — согласился Тадеуш и призадумался, потирая пальцами по излюбленной привычке подбородок. — Что-нибудь написать, говоришь?

Долго он ждать не заставил: быстро что-то себе надумав и оживившись, склонился над столешницей под требовательным взглядом Амстелла — точь-в-точь как нерадивый школьник, над которым дамокловым мечом нависал дотошный репетитор, — и вывел на листе энергичными, прыгучими и до замирания сердца знакомыми буквами:

«Я люблю тебя, мой милый Кори».

Как только он поставил точку, Амстелл выдернул бумажку и в панике уставился на строку, даже не понимая её смысла; поднёс тиснёную карточку, от нервозности, помноженной на хмель, долго с ней сверялся, но изгибы, загогулины, чёрточки и все прочие узоры-вязь были практически идентичны — разве что у ночного лузитанца они казались острее, а у дневного — мягче и более округлыми, — и он, удостоверившись и развеяв последние подозрения, с немалым облегчением протянул ему тетрадный лист обратно.

— Не вздумай вот такое послание себе отправить, — предупредил на всякий случай. — Психоза на почве ревности потом из-за тебя не оберусь.

— Дай-ка сюда, — полностью его игнорируя, неожиданно потребовал лузитанец, вскидывая руку и одним точным движением хватаясь за потрёпанный краешек карточки. — Это что ещё там у тебя такое?

— Не твоё дело, — бездумно огрызнулся Амстелл в первую секунду; потом, конечно, осознал, что дело это давно уже их общее и, со стыдом поджимая губы, нехотя протянул ему карточку-признание.

— «Ни один цветок не сравнится с тобой, очарование», — зачитал Микель, быстро пробежавшись глазами, и, конечно же, сразу помрачнел как грозовая туча. — Это такие послания, оказывается, он тебе пишет?

— Это такие послания, оказывается, ты мне пишешь, тупица, — буркнул уязвлённый Амстелл. — На почерк-то посмотри!

Микель Тадеуш к совету прислушался и притих. Долго молчал, глядя то на карточку, то на тетрадный листок, и, окончательно приняв и смирившись, оторвал верхний обесчещенный край, поудобнее устроился за столом и начал что-то писать; что именно он там сосредоточенно выводил — Кори не знал: из-за кудлатой головы, склонённой над столешницей и закрывающей весь обзор, ничего не получалось разглядеть, да и подсматривать ему казалось делом унизительным, поэтому он просто шатался по комнате туда-сюда, от шифоньера к окну и обратно, и с тоской отвлечённо подумывал о том, что ни аспирина, ни каких-либо обезболивающих в аптечке при всём старании не найти.

Закончив письмо, Микель сложил его вчетверо — жест, сам по себе подразумевающий, что предназначалось оно непосредственно адресату, лично в руки, — и протянул Амстеллу, но тот сложенным листом ожидаемо оскорбился, пошёл разворачивать…

— Не нужно его читать, menino, не стоит, — со снисходительным смешком попросил Микель, однако не сделал ни малейшей попытки остановить или отобрать письмо — только продолжал грустно улыбаться, истаивая прямо на глазах, и Кори встрепенулся, выронил лист, запоздало рванул к нему…

Большие настенные часы исправно возвестили полночь, равнодушно продолжая себе тикать и тикать внутренним механизмом, отсчитывая каждый удар облезлыми стрелками, а Кори Амстелл остался в своей комнате один, и только на полу у ног колыхалось сложенное из тетрадного листка послание — от первого смельчака-Жоана второму Жоану-смельчаку в подступающую, колышущуюся у кромки порога лиловую инфернальную ночь.

Chapter Text

Мясо коптится под юной луной,
гибло моргает маяк.
Горький отвар в колыбели ночной:
сера, корица и мак.
Полон котёл престранных чудес —
ведьмы в нём санг подожгли;
Угольный лес стеной прорастёт,
выступит соль земли.
Только подумай — мысль оживёт
и уведёт во мрак…
Мясо коптится под юной луной,
гибло моргает маяк.

Если в присутствии лузитанца Кори легко мог развернуть послание и прочесть, то в одиночку это сделать оказалось уже сложнее. Полночь скреблась у дверей, мир неуловимо пах загробным розмарином и восковой склепностью, небо за окном розовело, постепенно окрашиваясь в лиловый, и на нём одна за другой зажигались светляками турмалиновые звёзды.

Он постоял в одиночестве, потеребил в пальцах сложенный вчетверо тетрадный лист, несколько раз попытался в него заглянуть, но не успел: внимание привлекли разнообразные звуки, которыми полнилась потусторонняя ночь, доносящиеся отовсюду разом и сливающиеся в инфернальную какофонию.

Оставив в покое письмо и затолкав его в тесный передний карман шортов, Кори огляделся по сторонам, выискивая отдельные источники этих звуков, но из тех, что находились непосредственно рядом с ним, обнаружил только дверную химеру, обнаглевшую и задумчиво покусывающую освобождённым от кольца клювом краешек корешка книжки про Жоана-смельчака.

Отобрав у химеры книгу и сдвинув её на другую сторону стола, чтобы не объясняться перед Микелем за бумажный фарш, оставшийся от томика после вмешательства кнокера-шредера — хотя Микель наверняка бы только пожал плечами да рассеянно махнул рукой, — Кори снова завертелся, пытаясь понять, откуда доносится странный гул. Что-то происходило за пределами его узкого змейчатого переулка, в оконные щели тянуло настораживающей сладостью, сочился тонкий приторный дымок, как от курительной палочки в буддистском храме или эзотерическом магазине, густо и мускусно пахло эфирными смолами: валериановым нардом, древесным сандалом, церковным ладаном, лавровой камфорой, аравийской камедистой миррой и чем-то ещё, названия чему Кори не знал.

Окончательно насторожившись и занервничав, он выдернул из брошенного и забытого у стены рюкзака Микеля свою фалькату, поспешно выпутал из импровизированного чехла, разматывая обвязки шпагата и скидывая на пол гвоздичное одеяло, наскоро перекинул перевязь через плечо и высунулся в коридор.

Когда он вышел в подъезд, Casa com asas уже успел пробудиться, превратившись в рыбоглазого Живоглота, и пол под ногами тонко подрагивал, как от желудочных колик; очевидно, чувствовал себя домик не слишком здоровым, потому что время от времени по стенам его пробегала от фундамента до самой крыши быстрая судорога, а вслед за ней крошился кирпич или отваливался с потолка кусок штукатурки.

Зашуршала брусчатка, выдираемая из пазов и с каменным стуком падающая на мостовую, и Кори заторопился, небезосновательно предчувствуя, что ещё немного — и Casa com asas отправится в вольный полёт, и он вместе с ним. Распахнул парадную дверь, торопливо выскочил на улицу, тщательно запер дом, чтобы никакая шальная нежить не пробралась ненароком, погладил чешуйчатый бок, глядя прямо в лупящиеся на него окна-глаза, часто, грустно и простуженно моргающие ставнями-жалюзи, и отошёл на пару шагов, наблюдая с безопасного удаления, как тот расправляет перепончатые крылья и выбирается из своего гнезда.

— Что-то с тобой неладное сегодня творится, — пробормотал себе под нос Кори, тихо шевеля губами. И, поразмыслив немного, честно прибавил: — Что-то неладное вообще творится сегодня со всем этим городом.

Туман поминутно густел, делаясь вязким и липким, как утренняя паутина, вымоченная в росе, полз и полз откуда-то из сердцевины Порту, со стороны исторического центра, растягиваясь сплошной непроницаемой пеленой, забиваясь в каждый закоулок, просачиваясь в окна домов, в дверные щели, в дымоходы, в прорехи старой истлевающей кладки, а вместе с ним шёл непонятный утробный гул, похожий на ветер, завывающий в трубах, только всеобъемлющий и тихий, на грани небесного шёпота.

Микеля нигде не было, но Кори почему-то этому совершенно не удивился: остро чуялось, что в этой туманной дымке, повисшей над городскими улицами вязаной белой шалью, можно плутать и блуждать, пока не забудешь себя.

— Мике! — на пробу позвал он, озираясь вокруг и щуря глаза в слепое молоко, но никто не откликнулся. — Мике! Ты меня слышишь?..

Он всего лишь отступил от гнезда Casa com asas на пару шагов, всего лишь повернулся в одну сторону, в другую, а туман уже успел его окольцевать, опутав мягким сладковатым коконом.

Кори сделалось странно.

С каждым вдохом у него всё сильнее спутывалось в голове, мысли скакали белыми тушканчиками, теряли форму и цвет; вскоре от них остались одни лишь пушистые комки, неповоротливые, но при этом и неуловимые, плюшевыми мячиками отскакивающие от стенок черепной коробки.

— Мике!.. — уже без особого успеха повторил он, еле шевеля ватными губами и проклиная себя за неподконтрольную слабость во всём теле. — Как же мне тебя найти…

В ту же секунду почудилось, что кто-то его зовёт; голос раздался справа, и обнадёженный Кори инстинктивно подался на звук. Когда он уже почти добрался до его источника, то почему-то ткнулся ладонями в каменную стену, а голос мигом переметнулся влево, дурача и водя по кругу. Ощущение шероховатой стены ненадолго отрезвило, Кори тряхнул головой, сбрасывая клейкие туманные нити, и вдруг понял, что никакого голоса не было и в помине, что ему это просто почудилось: всё тот же необъяснимый гул, стоящий в ушах, создавал звуковые иллюзии, сплетающиеся то в чей-то говор, то в трамвайный звон, то в цокот каблуков по брусчатке.

Тут перед глазами промелькнуло, пронеслось что-то мелким фосфоресцирующим роем; Амстелл прищурился и сквозь амиантовую завесу разглядел уже знакомые ему зеленоватые огоньки.

— Иелчу? — хмуро спросил он, заранее не ожидая от подлых светлячков ничего хорошего. Рука сама собой потянулась к фалькате и беззвучно вытащила её из ножен: пятнашки в молочном киселе начинали его изрядно нервировать, а инфернальный Микель появляться не спешил, и это тревожило сильнее всего. Обнажённая фальката уверенности не прибавила — пользоваться ей толком Кори не умел, — и тело начало ощутимо потряхивать от беспомощности, которую он поневоле ощущал в этом сладковатом дыму из амбры и паучьей слюны.

Несмотря на то, что иелчу в прошлый раз до добра его не довели, Кори и теперь покорно двинулся за ними, как несмышлёный крысёныш — за дудочником-крысоловом: во-первых, другого ориентира у него всё равно не имелось, а эти колдовские огоньки каким-то чудом угадывали дорогу и в стены, в отличие от него самого, не врезались, а во-вторых, стоять на месте и ждать неизвестно чего было куда хуже, чем пусть и бесцельно, но всё-таки двигаться.

Он брёл за иелчу, с трудом продираясь сквозь туман и из-за нулевой видимости подолгу застревая на одном месте, часто оглядывался, опасаясь обнаружить очередного диаблеро на хвосте, но никого не было, как не бывало и обычно на Матозиньюш, отдалённом от кипучего инфернального центра.

Матозиньюш, как окончательно понял Кори лишь теперь, был ничуть не более оживлённым, чем заброшенный берег по ту сторону Дору, где если кто и обитал, то это были редкие одиночки; выходило, что и сам он незаметно для себя оказался точно таким же одиночкой, волею судьбы угодившим в потусторонний город.

Туман тем временем делал своё злое дело, маковая эссенция порционно поступала в кровь, с каждым вдохом напитывая её наркотической дурью, и Кори вдруг подумалось, что было бы неплохо прогуляться на противоположную сторону: перейти реку по ближайшему мосту и пошататься там в зловещей пустоте хэллоуинского грэйвъярда, освящённого полнолунием. Чем дольше он плёлся за иелчу в постылом одиночестве, тем сильнее закипала в нём обида на лузитанца, посмевшего не появиться условленной полночью у его дверей, тогда как появиться — Кори по всему это чувствовал — тот был должен.

Мёртвая луна фонила на небе, как желтоватый с прозеленью урановый осколок, а туман поднимался всё выше, заволакивая уже и её и вставая сплошной стеной даже до самых черепичных кровель. Кори Амстелл, который скакать по крышам и ходить по воздуху, в отличие от Тадеуша, не умел, ощутил себя в ядовитой западне. Заметался, безотчётно тиская вспотевшими от напряжения пальцами ручку иберийского меча, и из-за этой заминки потерял ненадолго иелчу из виду, а когда опомнился — было уже поздно: те бесследно растаяли, подарив на прощание дорожку светящейся пыльцы.

Оставшись в белом мареве совершенно один, Кори постарался успокоить себя тем, что далеко он уйти не успел и всё ещё должен находиться где-то в своём переулке или, на худой конец, поблизости от него. Немного воодушевившись этим, он выставил левую руку вперед, ощупывая туманную пустоту перед собой, и двинулся куда-то мелкими шажочками; под ногами у него что-то тихо шуршало и подозрительно похрустывало, а переулок — если, конечно, верить, что это всё ещё был он, — вдруг почему-то резко пошёл под откос.

Едва не споткнувшись на каком-то булыжнике, торчащем из земли прямо посреди дороги, и запоздало осознав, что торчал тот именно в земле, а вовсе не в привычной городской плитке-калсаде, Кори даже не сошёл, а сбежал по этому склону, так ни разу и не встретив на пути ни единой стены, ни угла, и остановился лишь тогда, когда под ногами резко и с размаху всхлюпнуло, и в кеды мигом хлынула вода.

Тогда он, сбитый и с толку и с ног, покачнулся, не удержал равновесия и плюхнулся на четвереньки, роняя фалькату и оказываясь в самой обыкновенной луже — так ему показалось вначале, но, пока он в ней барахтался, шлёпая ладонями, ёрзая голыми коленками и почему-то обнаруживая на ощупь самое обыкновенное, знакомое речное дно, туман немного рассеялся, стёк куда-то влево, и картинка перед глазами прояснилась, открывая звёздные просторы ночной Дору, которой никак не полагалось протекать поблизости от переулка Кори Амстелла.

Ошарашенный и напуганный, он спешно вскочил на ноги, пошатываясь и мотая головой, и от ужаса даже зачерпнул руками воды, плеская себе в разгорячённое лицо. Поспешно подобрал упавший меч, пока его не унесло течением вместе с песком, затолкал в болтающиеся за спиной ножны и в панике заозирался, выискивая знакомые ориентиры.

Было очевидно одно: слева плохо, еле различимо, но маячила знакомая излучина речного устья, уводящего прямо в Атлантику, справа чёрной лентой уходило вглубь континента обмелевшее к августу русло, разделяющее Порту и Вила-Нова-де-Гайю, а сам он находился как раз на той заповедной стороне, где ни в одиночку, ни в компании ночами лучше было не разгуливать.

Как он здесь очутился, сколько времени прошло, не врут ли ему собственные глаза — Кори не знал.

Пошатываясь, будто пьяный, и ощущая, как стопы в напившихся водицы кедах чавкают ничуть не хуже, чем перепончатые лапы Прилипалы, он на трясущихся ногах попятился, отполз от воды на пару метров и бегом бросился вверх по прибрежному склону, неизбежно заныривая обратно в вездесущий клубящийся туман, носящийся курчавыми барашками по набережной и рассевшийся кучными шапками по окрестным домам.

Он помнил, что где-то здесь находится кузница Джергори, и рассчитывал добраться хотя бы до неё, чтобы не сойти с ума в этом дымящемся наркотическом делирии.

Удивительное дело: стоило только ему подумать о кузнице, как сверху на плечи опустилось тяжёлое дыхание каменных стен, а рука сама собой легла на тяжёлую дверную ручку, вот только…

Вот только сегодня — очевидно, по случаю тумана, — дверь эта оказалась наглухо заперта. В слюдяном окне еле различимо плясал слабый мутный огонёк и двигался чей-то долговязый силуэт — очевидно, самого кузнеца-йейла, — а в переулке, протянувшемся от берега Дору опасной извилистой западнёй, кто-то шастал, дышал в затылок, и Кори остро ощущал постороннее присутствие рядом с собой.

Торопливо, чтобы опередить этого неизвестного невидимку, он замахнулся ногой, собираясь вместо деликатного стука пнуть со всей силы дверь, но сделать этого не успел: что-то сгребло его за шкирку, дёрнуло, осаживая на задницу, и со всей дури проволокло по брусчатке, оттаскивая от порога и швыряя к стене дома на противоположной стороне переулка.

От удара у Амстелла выбило из груди дух; он поперхнулся, закашлялся, сипло втягивая воздух, вскинул было руку, чтобы выдернуть всеспасающую — так он всё ещё думал — фалькату, и в ту же секунду неизвестный насел на него всей своей массой, наваливаясь, нависая и оказываясь жутковатой худощавой старухой-гуасой, вампиршей, которой частенько запугивали непослушных детей: со сморщенным лицом, совиными глазами навыкате и большим губастым ртом, откуда торчал один-единственный острый клык. Несмотря на явственную беззубость, ощущалась она ничуть не менее опасной, чем акула о двух челюстях, и у Кори от этого зрелища всё внутри свело лютой жутью.

— Какой молодой и вкусный! — плотоядно пропела жёлто-серая дряхлая гуаса, паря и мельтеша у него перед носом вполне весомым и вещественно ощутимым призраком, и на роже у неё с каждой секундой расцветало довольство, предвкушение сытной трапезы. — Молодой и вкусный, и совсем одинёшенек!

— Да заебали вы меня жрать, кровопийцы старые! — в ярости взвыл Амстелл, оправившийся от неожиданного нападения настолько, чтобы вместо страха начать испытывать злость. Подогнул в колене правую ногу, ткнулся стопой куда-то в корпус полупрозрачной твари и с бешенством отпихнул её от себя. Та отлетела на половину метра, зависла перед ним в воздухе, колышась из стороны в сторону, как сухой тростник на ветру, и Кори смог разглядеть торчащие из-под драной и ветхой одёжки атрофированные палки худощавых культей. — Сдохните уже все! — рявкнул он, быстро вскакивая на нетвёрдые ноги и пошатываясь, точно пьяный: старуха нехило приложила его к стене затылком, когда оттаскивала от кузницы, и недооценивать её явно не следовало. — Сдохни, — повторил он, щеря сведённые зубы и рывком вытаскивая фалькату из ножен.

Увидев, что потенциальная жертва вооружена, призрачная старуха тактику быстро поменяла: принялась кружить вокруг, точно раззадоренная оса, заходя то с одной стороны, то с другой, всеми силами пытаясь подступиться и добраться до шеи или ещё какой-нибудь части тела с обильной кровеносной жилой. В буквальном смысле припёртый к стенке, Кори сквозь туман, по временам редеющий, а потом с новой силой натекающий от реки, впился взглядом в оконце кузницы, в это квадратное пятно света, подмаргивающее ему сквозь дымку дразнящим огоньком. Он мог бы попытаться дозваться кузнеца, но гордый рот никак не находил в себе слабости разомкнуться и выкрикнуть чужое имя: Кори и Микеля-то звать не умел, куда уж ему было просить помощи от малознакомого существа.

Отчётливо понимая, что никак не должен был очутиться здесь, на этой отверженной стороне, в инфернальном гетто, что лодки у него нет, а до ближайшего моста добираться придётся очень долго, и за это время может приключиться всякое, он из последних сил попытался прорваться к кузнице: сам набросился на вампиршу-старуху, дико размахивая фалькатой и неистово рубя воздух перед собой.

Старуха отпрянула, взмыла вверх и зависла прямо над его головой.

А потом камнем рухнула вниз, намереваясь оглушить свою жертву и за время беспамятства незаметно высосать всю кровь.

Задыхаясь от ужаса, Кори метнулся прочь из-под удара, спотыкаясь, падая и куда-то откатываясь. Со звоном врезался лопатками в жестяную кишку водостока так, что где-то под самым сводом крыши отвалились обиженно скрежетнувшие крепления, тут же вскочил на четвереньки и чуть ли не в позорном зверином прыжке отскочил от снова и снова набрасывающейся на него гуасы, не собирающейся подпускать намеченную жертву к дверям кузницы.

Слюдяное оконце теперь маячило сбоку, сильно слева, и он едва мог различить в парно́м тумане льющийся на мостовую талый свет, безжизненный и мерклый. Всё теряло очертания, истаивало, и в липком царстве сладковатого опия остались только они вдвоём, только озверевшая дряхлая вампирша и он, и помощи ждать было неоткуда, а небесный гул, плывущий над рекой, отдавался унылым эхом в ушах, как заупокойная колыбельная.

Озлобившись на происходящее ещё больше и не собираясь сдаваться, Кори снова упрямо поднялся на ноги, хватаясь пальцами за стыки кирпичей на стене и выпрямляясь во весь рост, но пока он это с черепашьей нерасторопностью проделывал, гуаса подлетела к нему вплотную, подтекла сбоку пыльной хламидой, ткнулась печёным яблоком морды в плечо, протискиваясь ближе к ключицам. Его окатило приторным гипнотическим бессилием, раздутые старушечьи губы-присоски нетерпеливо зашарили по тончайшей коже, отыскивая колотящуюся исступлённым пульсом аорту, а он стоял, опустив плетьми руки и таращась в световой квадрат кузничного окна, парящий в отдалении посреди туманного смога.

И лишь когда в шею вонзилось, надкусывая, остриё единственного клыка, а рот прилип в подобии жадного засоса, он опомнился, хлебнул ужаса, стылого как колодезная вода в ноябре, скинул отупляющее наваждение, отпихнул кровососущую тварь, подпущенную недопустимо близко, и полоснул вослед фалькатой, на свое везение угодив ей по культям ног.

Похожие на иссушенный хворост культи так и отвалились вместе с драным подолом юбки бескровной трухой, шмякнулись на мостовую, а недовольная гуаса взметнулась под самые чердачные окна, раздосадованная тем, что удача была уже так близко, да ускользнула прямо из-под носа. Она разразилась оттуда буйными проклятьями на непонятном Амстеллу местном наречии, а он, не став дожидаться продолжения, ухватился ладонью за шею, стирая мелкую каплю проступившей крови, и опрометью бросился бежать сломя голову, не чуя под собой ног и одним только чудом ухитряясь избегать углов и тупиков. Ему хотелось очутиться как можно дальше от этого про́клятого места — впрочем, инфернальный Порту был проклят более чем полностью, и куда бы он ни бежал, там его могли подстерегать твари, подобные гуасе, а то и пострашнее. Старуха между тем не отставала, висела на хвосте, Кори всякий раз чувствовал её гнилостное дыхание у себя над плечом, стоило только ненадолго замешкаться или притормозить; город-за-рекой оказался тем худым и слишком оживлённым грейвъярдом, где в каждом пентхаусе-склепе проживало родовитое семейство вампиров, а в каждой однокомнатной могиле ютился какой-нибудь недобитый нищий упырь.

На беду, над городом незаметно столпились тучки и начал накрапывать мелкий тёплый дождик: капли были еле ощутимыми, точно изморось, но такими частыми, что очень скоро Кори умудрился промокнуть насквозь, лицо покрылось липкой испариной, волосы отяжелели, давно не стриженная чёлка стала забиваться в глаза, а мостовая под ногами сделалась скользкой, будто скороспелый и тонкий январский ледок.

Но, помимо очевидных неудобств, этот дождь принёс и некоторое облегчение: под его беспрестанной капелью ядовитый туман прибило к земле, и на смену ему натёк уже туман настоящий, с запахом сырой брусчатки, подвальной плесени, земляного петрикора и душистой ночной пыльцы. Пространство впереди немного прояснилось, и Амстелл смог увидеть близлежащие улицы.

В своём бегстве от гуасы он успел забраться в самое их средоточие, и с набережной его теперь разделял целый лабиринт путаных закоулков. Одноликие постройки кренились замшелыми пьяными кровлями, как благородные грибы с ярко-красными шляпками, а их ножки-фасады были сплошь в отметинах времени, пёстрых берёзовых щербинах. С потёртых стен на него смотрели пустыми чёрными глазницами окна, забранные истлевающими деревянными рамами с мутными стёклами, за которыми в лучшем случае имелась одна лишь пыльная гардина и ничего более, а с подоконников и карнизов тянулись вниз тёмные слёзные дорожки сырости. Серела штукатурка, проступая из-под однообразной белёсой извести, грустили забытые витые балкончики под боком у ржавого водостока, а дождь всё лил и лил, собираясь под ногами в целые лужицы, чёрные и склизкие, будто то не небесная вода была вовсе, а давленые гнилые слизни, и шорох его сливался воедино с непрекращающимся утробным гулом невидимого котла.

Ожидая спасительной встречи за каждым поворотом и недоумевая, почему же Микель всё никак его не находит, Кори миновал очередной узкий застенок и выскочил на достаточно просторную улочку с приземистыми старыми строениями.

Туман рассосался настолько, что вся она была перед ним как на ладони — от замызганной слякотной юшкой брусчатки и до коньков средневековых крыш, — но лучше бы он её не видел, продолжая себе блуждать в блаженном дымном неведении.

Заброшенная, в слюдянисто-глянцевой хмари, с залакированной дождем калсадой, поблёскивающей, как лощёная спинка франтоватого чёрного таракана, с настолько неровно подогнанными друг к другу плитками мостовой, что те ершились вздыбленной драконовой чешуей, с тяжёлыми гранитными прорезями дверей, где под каменным проёмом у каждой притолоки клубилась живая темнота, улица эта дышала густым кладбищенским мраком. Дома тянулись неровными рядами, то выбивались вперёд на полшага, нависая верхним эркерным этажом над обшарпанным нижним, то уходили вглубь сумеречным закутком, и перед каждым из них косым частоколом торчали деревянные колья, вбитые остриём прямо в раскуроченную брусчатку. Расчистившееся от тумана небо раскололось у видимой части горизонта надвое, и у этого лиловатого просвета, окутанного пасмурностью, плясали отдалённые зарницы и освещали закоулок слепыми сполохами. Серебристые нити дождя роились в воздухе белой сеткой помех, редкие деревья непонятной породы, застрявшие между теснящимися домами, стояли голыми, обглоданными, с содранной шкурой коры, расчерчивали вязью чёрных трещин битое зеркало небесного купола, а на ветках…

На ветках болтались мертвецы: один, другой, третий… — Кори насчитал аж семь штук, и это только на одном-единственном дереве, а их в переулке росло штуки три-четыре, и ни одно не обошлось без этой изысканной мортуарной гирлянды. Сверху над каждым мертвецом имелась перекладина по длине распахнутых рук, и тело крепилось к ней в трёх местах: по центру в районе шеи и с двух боков за предплечья, у лучезапястного и локтевого сустава. Распяленные таким образом, они болтались наподобие крестов из кости и плоти, покачивались на ветру, скрипели пеньковыми верёвками…

Гуаса, ворвавшаяся в переулок вслед за юношей, украшенные мертвяками деревья тоже заприметила и сразу же устремилась к ним, оставив в покое завтрак хоть и свежий, но ненадёжный, ради завтрака лежалого, но гарантированного, а Кори, брошенный старухой-вампиршей, шныряющей меж покойников призрачной мухой и собирающей с них нектар трупного яда, понуро и обречённо зашагал вперёд по переулку быстрым шагом, костеря инфернального Тадеуша на чём свет стоит.

Он понятия не имел, что это за переулок, как зовётся и почему в нём на деревьях развешаны трупы, но остро чувствовал, что задерживаться здесь ни в коем случае нельзя; под ногами чавкало, подошвы нещадно скользили, норовя при первом же неосторожном шаге отправить его в стремительный и болезненный полёт, а мертвецы на деревьях шелестели, временно исполняя обязанности листвы, постукивали друг о дружку оголившимися костями и то лупились на него пустыми глазницами человечьего черепа, то скалились ощеренной волчью или лисьей пастью какого-нибудь диаблеро.

Уже у самого выхода из переулка Кори услышал, как за его спиной с протяжным скрипом медленно отворяется чья-то дверь. Он замер вполоборота, в корявой и ломкой позе застыв на перепутье и самым неудачным образом оказавшись в полоске света, льющегося от единственного на все окрестности фонаря, что слабо чадил в паре метров за поворотом.

Из безликого дома посреди оставленной за спиной улицы, с трудом протискиваясь в дверной проём, выбралась полнотелая дама-великанша, судя по внешности, хентильего племени; только если единственный встреченный Амстеллом на привычной и знакомой стороне реки хентил был достаточно цивилизованным, чтобы пускай и паршиво, но покладисто выполнять свою работу, то эта хентилиха выглядела настолько дикой, что от одного её облика мурашки пробегали по коже.

В огромном платье-пэчворк, пошитом грубой шпагатной нитью из чьих-то более мелких платьиц, совмещённых друг с дружкой в один большой тряпичный паззл, с непомерно длинными космами нечёсаных волос соломенного цвета, волочащихся прямо по земле свалявшимися и грязными концами, она на карачках выползла из домика, по всем приметам — чужого, оккупированного ей и не годящегося по размеру, и выпрямилась во весь рост на толстых слоновьих ногах, шало и заспанно озираясь по сторонам.

Первым же делом она заметила вьющуюся над мертвяками гуасу, а заметив — взревела так дико, что где-то задребезжали в оконных рамах неплотно пригнанные стёкла. Она стояла и ревела, разинув пасть, где хоть и не имелось ни единого острого зуба, как у старухи-вампирши, но зато была полная челюсть обычных человечьих зубов, только крепких и крупных, как боёк сапожного молотка, а гуаса, натолкнувшись на неожиданного противника, на сей раз — явно превосходящего её по мощи, в расстроенных чувствах отлетела на почтительное расстояние и оттуда принялась посылать точно такие же проклятья, какими осыпала Амстелла в переулке у кузницы.

Хентилиха на диалекте баскского, который был здесь повсеместно в ходу, не говорила.

Судя по всему, она не говорила вообще ни на каком языке и не обладала навыком внятной речи, но с лихвой компенсировала это другими умениями.

Видя, что гуаса не унимается и продолжает кружить вокруг трупов, она вдруг с пугающей резвостью в одном прыжке взгромоздилась на конёк ближайшей крыши — затаивший дыхание Амстелл едва успел понять, что произошло, — выпростала пятерню, такую же крупную и слоновью, как ноги, ухватила вампиршу за остатки культей, размахнулась и с силой хлестнула ей по черепице, будто ветхой тряпкой. Раздался грохот, черепица брызнула в разные стороны, осыпаясь на мостовую глиняным градом, гуаса взвыла и заверещала, а хентилиха продолжила лупить, проламывая крышу и разнося её на балки и черепки до тех пор, пока тряпица в её пальцах окончательно не прекратила трепыхаться.

После этого она подняла её на вытянутой руке, оглядела со всех сторон и, не найдя для себя ничего интересного, безразлично отшвырнула прочь. Поёрзала на коньке проломленной крыши, устраиваясь, если не принимать во внимание только что случившуюся сцену, до некоторой степени романтично, подпирая ладонью массивный подбородок и взирая из-под косматой шевелюры на луну, едва-едва показавшуюся на мгновение краешком из-за туч и снова стыдливо спрятавшуюся. Поменяла позу, обхватывая голые колени уже обеими руками, пошмыгала раздражённо носом — звук получился настолько низким и гулким, что на мгновение заглушил даже вездесущий небесный шум, не прекращавшийся ни на минуту, — и вдруг потянулась к соседнему дереву, срывая с ветки перекладину с мертвецом.

Тщательно обнюхала со всех сторон добычу, внимательно изучив, как совсем недавно — убитую гуасу, подёргала ей безвольные руки-ноги, скрутила голову и вышвырнула куда-то за дом полую черепушку.

А затем, очевидно решив, что мертвечина порядком уже прокоптилась на лунном свету, она прямо на глазах у Амстелла вонзила зубы трупу в бедро и принялась его терзать, старательно перекусывая жилы, сплёвывая, как шелуху, истлевшую одежду и отгрызая здоровенный кус.

Дождь понемногу утихал, а туман монотонно наползал обратно, заново заполняя переулки удушливо-терпкой сладостью, и в этой густеющей пелене можно было попытаться покинуть опасное место. Ощущая рвотные позывы у самого горла и плещущийся там же страх, Кори на негнущихся ногах медленно отполз подальше от хентилихи и её трапезы, убираясь из полоски света и надеясь, что в тени удастся как-нибудь ускользнуть незамеченным.

Но стоило только ему шевельнуться, сдвинуться с места, как великанша бросила еду, так и застыв с непрожёванным куском мертвечины во рту. Принюхалась, шумно втягивая воздух расширившимися и подрагивающими от волнения ноздрями, и медленно обернула голову к Амстеллу.

У того внутри всё мигом болезненно похолодело, будто залпом осушил бокал с колотым льдом. Слишком хорошо понимая, что вот-вот случится, он опрометью бросился прочь, не оглядываясь, не разбирая дороги и только краем уха улавливая зубодробительный грохот за своей спиной и дышащую в лопатки смерть. Ему не нужно было туда смотреть, чтобы знать, что хентилиха, сиганув с крыши на мостовую, несётся за ним в надежде либо пополнить свои запасы новым мясцом, либо разнообразить сухой паёк свежатиной.

Он задыхался от ужаса, вреза́лся в стены, оскальзывался, падал и тут же вскакивал обратно на ноги, а позади ревело, спотыкалось и тоже налетало на все углы озверелым бешеным мамонтом. В голове у Амстелла колотилось одно-единственное исступлённое желание: убраться отсюда как можно дальше, куда угодно, в любое место, где никого не будет, ни единой живой души…

Пока он это думал, хентилиха ещё гналась за ним, но стоило только мысли окончательно оформиться, а туману — ещё на пинту вылитой пивной пены погустеть, как всё вокруг вдруг неуловимо переменилось.

Кори по-прежнему бежал, но под ногами мягко пружинил лохматый кочкарник, норовящий опутать и оплести нетвёрдые стопы, а грохот и рёв несущейся по пятам великанши стих, да и сама она бесследно испарилась. Сделав машинально ещё два или три трясущихся шага, он рухнул ничком в эту косматую, колкую и режущую траву, запуская в неё пальцы, бессильно утыкаясь покрытым испариной лицом и вдыхая полной грудью терпкий запах кореньев, перегноя и сырой земли. Долго лежал так, пытаясь отдышаться и чуть не рыдая от пережитого ужаса, пока сердце немного не успокоилось, не выровняло свой ритм, прилежно выстукивая в худощавой груди, а в голове не прояснилось настолько, чтобы сквозь затихающий звон кровяного пульса в ушах начать улавливать окружающие шумы.

Шумы эти были мирные, и никакой угрозы в них Кори Амстелл не чувствовал: шептала над головой летняя листва, рассыпа́лось в отдалении мелодичной высокой трелью в древесных кронах пение незримых ночных птиц, ветерок, то сгоняющий туманную дымку, то снова приносящий её на своих эфирных крыльях, остужал горячий лоб, и пот превращался в студёную росу.

Кори повозился в траве, пытаясь подняться на четвереньки, и упёрся коленом во что-то твёрдое и стылое, похожее на гранитный камень. Кое-как усадив своё измученное и потряхиваемое от нервотрёпки тело, он потрогал мокрый каменный выступ ладонями, щуря глаза сквозь густеющий туман, стряхнул сухую прошлогоднюю траву и обнаружил под ней край крупного прямоугольного бруска, такого старого, что большей своей частью успел за годы уйти в землю.

Он повёл по нему руками дальше, ощупью изучая размеры и форму, и с холодком осознал, что это оказалась могильная плита, некогда венчавшая чьё-то погребальное место.

Брезгливо и напуганно отпрянув, Кори поспешил выпрямиться, подняться на ноги и отойти от могилы на пару шагов, но стоило только это проделать, как пятки тут же упёрлись в другой такой же гранитный остов.

Их было много: на каждом шагу из клокастой травы торчало покосившееся квадратное, округлое или крестообразное надгробие, а то и возвышался дряхлой домовиной целый склеп — все они маячили в тумане сизыми тенями, обступая безмолвным и равнодушным городом мёртвых. Быстро оправившись от потрясения и решив, что лучше уж всё-таки шататься по настоящему кладбищу, чем по захваченному великаншей переулку с коптящимися неупокоенными трупами, Кори Амстелл медленно побрёл между могил, с тоской и пока ещё лёгким, но поминутно нарастающим беспокойством гадая, куда же мог подеваться Микель: тот находил его всегда без исключений, в любом месте города, разве только туман мог как-то этому помешать…

Туман действительно был необычным, его свойства ощущались скорее колдовскими, нежели наркотическими; Кори чувствовал себя очень близко к разгадке секрета, но она всё ускользала от него, как покрытая слизью рыбина — сквозь пальцы в мутной воде. Он слонялся по кладбищу, вслушиваясь в шорох многослойной травы под ногами и утопая в ней по щиколотку, а молчаливые могилы провожали его всевидящими щербинами и сколами, в лиловатой мучной темноте походящими на распахнутые глаза или разинутый в истошном вопле рот.

Пока Кори расхаживал ровными рядами взад и вперёд, туман то уплотнялся, то редел, и ему удалось разглядеть в отдалении нечто, похожее на кладбищенскую ограду, сложенную из крупных булыжников, с распахнутой калиткой. Воодушевившись и обрадовавшись, он устремился туда, огибая могилы и выискивая кратчайший путь, но в ту же секунду его окликнули.

Оклик, пробившийся сквозь маковое молочко тумана, нёс в себе знакомую табачную хрипотцу, помноженную на волнение и тревогу, и Кори встрепенулся, почти подпрыгнул, резко заозирался по сторонам и тоже выкрикнул наудачу в ответ окончательно севшим голосом:

— Мике!.. Мике, это ты?..

Туман настаивался, и слова застревали в нём, с трудом пробиваясь сквозь газовую завесу, долетали искажёнными, клоунской пародией на оригинал — резковатой, уродливой и каркающей. Кори, на убыли ухвативший отзвуки собственного голоса, разбитого на витражные осколки, испугался, что Микель — если только это действительно был он — не поверит, заподозрит обманку или морок, и понял, что у фундамента Casa com asas ему не послышалось, его пытались дозваться и там, да не успели.

— Мике! Мике, где ты?! — в отчаянии заметался он, отринув ровные хоженые тропы, пробираясь узкой дорожкой меж могил и хватаясь за памятники, чтобы не потерять равновесие и не упасть. — Я тебя не вижу!..

Голос доносился то справа, то слева, играл в пятнашки, дробился и множился, долетал до Амстелла пропущенным сквозь мясорубку и измельчённым на крошки-конфетти, а надгробия, будто назло, бросались прямо под ноги, загораживали проход, норовили опрокинуть, и он, без того не представляющий, в какую сторону двигаться, когда голоса раздаются отовсюду разом, стал ломиться напролом через могилы, без зазрения совести топчась по ним ногами, перепрыгивая через гранитные глыбы и поваленные кресты.

Поначалу ему сходило это с рук, но чем дольше он по ним скакал, мечась по туманному кладбищу вслед за источником голоса, тем ожесточённее и злее становились щербины и сколы на памятниках и крестах, вместо пуганых личин рисуя уже откровенно опасные гримасы. Туман стал клубиться особым образом, рисуя человеческие силуэты, парящие и плавающие в нём бесцветной органзой: они суетливо и взволнованно сновали взад-вперед, и порой Кори даже начинал различать чьи-то лики со стёршимися от времени чертами.

Когда же его бедро задел нижним краем подол многослойной и пышной креольской юбки, в воздухе разнёсся просыпанным зерном тихий частый стрекот каштанок-кастаньет, а в глаза ему заглянуло выветрившееся женское лицо с тёмными провалами на месте глазниц, он запоздало осознал, что угодил в кольцо возмущённых призраков.

Место, в которое его занесло, действительно оказалось пустынным, и живых душ здесь не водилось, зато мёртвых было — хоть отбавляй.

Креолка зависла перед ним, полыхая синей свечой, её юбки колыхались нанизью медуз-аурелий, а седые волосы парили в туманном дымке́ акварельным гризайлем; она приоткрыла рот, губы беззвучно шевельнулись, но вместо внятных слов с них сорвалась только кастаньетная чечётка, похожая на торопливый топот чьих-то маленьких каблучков.

Если с великаншей при самом худом раскладе Кори ещё мог попытаться как-то сладить и, что не исключено, даже одолеть её, то против призраков он с одним только ржавым мечом был совершенно бессилен. Слишком запуганный своими злоключениями под туманным покровом и не понимающий уже даже того, что достаточно просто сойти с могил, прекратить по ним топтаться, чтобы не гневить кладбищенских духов, он бросился от креолки прочь, снова и снова — по древним насыпям, с каждым попранным захоронением лишь усугубляя ситуацию.

— Блядство! — надсаживаясь и срывая хрипнущие голосовые связки, орал во всё горло он, удирая от взбешённых привидений. — Мике! Да где же ты, сволочь?! Где ты, скотина инфернальная?!

Из очередной вытоптанной могилы высунулась прозрачная рука в ажурном рукаве старинного камзола, обвила за щиколотку, попытавшись схватить, окатила мертвенным холодком и ожидаемо прошла насквозь, оставив в теле лёгкий криогенный паралич; Кори оступился, опершись на лишившуюся на мгновение чувствительности стопу, и полетел ничком, как когда-то в свои пятнадцать — на пол с кровати, по нечаянности отлежав ногу и не заметив этого.

Падение завершилось прямо на могильной плите, поросшей со всех сторон разноцветной бородатой мшаностью — Кори пребольно ударился об неё локтем, от резкого столкновения теряя чувствительность и в нём, и с отчаянием взвыл:

— Мике!

Он слышал голос лузитанца, но голос этот доносился точно с ойкумены, с необитаемого земного края, где трубят вселенские слоны и покачивает головой большая черепаха, дрейфующая в безначальном Хаосе; призраки всё зверели, набрасывались на него уже целой толпой, хватали за ноги и куда-то пытались поволочь — очевидно, прочь с кладбищенской земли в твёрдом намерении вышвырнуть наглеца, нарушившего их покой, за калитку, — но их бесплотные руки не могли к нему прикоснуться, а напуганный гуасой, хентилихой и туманом Амстелл в своей панике их цели понять не мог.

— Мике! Да ёбаный же бордель! — орал он, отмахиваясь от призраков и мечась по кладбищу загнанным кроликом. — Putain de bordel de merde! Блядское место!

Трёхэтажное французское ругательство, всегда без исключений щедро используемое им в самых тяжёлых случаях и запущенных ситуациях, на сей раз почему-то сработало подобно заклинанию: маковый туман, вьющийся густой бородой Абдель-Керима, закрутился в споры-завитки, окутал дымчатой шерстью, превращая в гусеничную куколку; Кори только и успел уловить, как на излёте ему по самым кончикам пальцев мазнули мозолистые и чуть тёплые пальцы лузитанца. Инстинктивно сжал кулак, в отчаянии хватаясь за спасительную руку, но ощутил лишь воздух…

…Он рухнул на пол в какой-то шумной и яркой комнате: в лицо с размаху ударил пощечиной паркет, прикрытый тонким ворсистым ковром красного цвета; мебель, обивка — всё вокруг было густо-винных, почти венозных оттенков, с потолка жёлтыми стрелами лился свет множества свечей, расставленных по ярусному ободу царственной круглой люстры, из трубы шипящего и картавящего граммофона, терзающего изношенную пластинку, струилась лёгкая музыка, в оставленные нараспашку окна вытекал внутренний угар, на смену ему вползал новыми и новыми порциями чудесатый туман, а повсюду были люди-нелюди — великое множество инфернальных жителей, фланирующих по комнате, рассевшихся по бордовым диванам, громко хохочущих, лающих и даже подвывающих, болтающих то на местном диалекте баскского, то на привычном уху португальском.

Кори быстро вскочил на четвереньки, попятился и задом отполз к стене: ему повезло материализоваться между двумя диванами, и никто из обитателей винной комнаты не заметил его появления, да и не до того им всем здесь было. Кто-то наливал в высокие бокалы искрящее бенгальскими огнями шампанское, кто-то цедил в маленькие шоколадные рюмки-шоты, поданные на стальном подносе, густо-ликёрную вишнёвую жинжинью с корицей, а кто-то хлестал портвейн прямо из горла тёмной, как обсидиан, бутылки без этикетки и в слое благородной вековой пыли. Диаблеро, брухо, инкогнито в капюшонах и масках и другие существа, имени которым Амстелл не знал, собравшиеся в этой большой гостиной, всецело предавались такому совершенному разврату, какого ему ни разу ещё не доводилось в своей жизни видеть.

Некоторые из них были в одежде, но многие её успели уже скинуть и теперь нагими восседали на диванных подушках, порой так непристойно развалив ноги, что было отчетливо видно их промежности и гениталии: у одних они ещё вяло свисали под лобком, а у других в готовности стояли торчком, если то были существа мужского пола; когда же так сидели существа пола женского, у них просто поблескивала лаковой влажностью тёмно-розовая щель. Встречались ещё и третьи существа, пола настолько неопределённого, что Кори, в ужасе и истерике взирающий на всё, что творилось вокруг него, не нашёлся с классификацией и предпочёл отвести ошарашенный взгляд от их телес, заросших чешуёй или шерстью, покрытых щупальцами-тентаклями или оснащенных мотыльковыми мохнатыми корематами, которые головокружительно и тошнотворно разили травяным мускусом.

Стараясь во всей этой вакханалии смотреть строго на ковёр или паркет перед собой, Кори поднялся на подгибающиеся ноги, одновременно заползая спиной на поддерживающую ализариновую стеночку в задорный розовый цветочек, а участники развесёлой оргии и носом не повели в его сторону, и это немного приободрило.

Набравшись смелости, он сутуло выполз из своего сомнительного укрытия, затравленно озираясь по сторонам, пытаясь угадать, где же здесь дверь, и с надеждой поглядывая на раскрытое вширь окно — на тот крайний случай, если другого выхода не отыщется.

В окне за плещущимся над Дору туманом проступали знакомые виды Рибейры — значит, он всё ещё находился в городе-за-рекой, в прокажённом и отверженном гетто, где-то на побережье, и это открытие повергло его в уныние — ничего доброго здесь случиться не могло, в этом царстве инфернального беззакония.

Он с запозданием догадался, что творилось сегодня в стране Мураме и почему его швыряло то в одну сторону, то в другую, выкидывая в самых непредсказуемых местах: скопившийся над Порту туман ткал пространственную магию, и думать в нём следовало с особой осторожностью, чтобы не сбылись по нелепой случайности не самые желанные из мыслей, промелькнувших в голове.

Всё, что нужно было сейчас сделать — это добраться до окна, высунуться наружу, хлебнуть полной грудью лунного молока и пожелать оказаться рядом с Микелем — если только магия эта могла перенести не в определённое место, а к определённой персоне, — да и в самом худшем случае можно было хотя бы вернуться обратно на привычный берег... Вот только окно, как назло, находилось на противоположном конце длинной красной комнаты, и предстояло прежде миновать четыре долгих дивана с рассевшимися на них гостями и три шумные компании, вставшие кружком посреди зала и перегородившие проход. Либо же — прилежно ждать, когда сквозняком пригонит достаточно колдовского дымка.

На Кори и без того уже странно поглядывали — не враждебно, скорее задумчиво, с тлеющими угольями интереса, — и он предпочёл не испытывать судьбу: развернулся, взметнув непокорным хвостом, и быстрым шагом вышел из комнаты, оказываясь в сумеречном коридоре и сразу же налетая на парочку дерущихся диаблеро.

Оба они были волчьего племени, оба — с длинными пушистыми хвостами, только у одного он был с рыжими подпалинами, а у другого — в серебристой седине; диаблеро рычали, озверело скалили друг на друга пасти, летела шерсть, повисая мелкой волосяной взвесью. Неожиданно обнаружив у себя аллергическую реакцию на эту взвесь и моментально расчихавшись, Кори поспешил отползти подальше от враждующих волков, пятясь в удушливый сумрак и ощущая себя загнанным в ловушку: оклеенный флоковыми обоями с геральдическим рисунком и устланный дешёвой ковровой дорожкой коридор тянулся в обе стороны и с обеих же сторон уходил в темноту, редкие свечи в настенных подсвечниках, позеленевших и покрытых мутной наледью нагара, едва выхватывали из полумрака жалкий пятачок пространства в полуметре вокруг себя, а низкий потолок, украшенный на стыке со стенами лепными кружевами галтелей, в своей середине был закоптелым, покрытым густыми слоями табачного чада.

Слева от Амстелла продолжали выяснять отношения диаблеро, уже практически выгрызающие друг из дружки клоки шерсти вместе с мясом, а справа с упоением занималась сексом какая-то парочка: он подхватывал её под колени, задирал ей ноги как можно выше, подсаживал, впечатывал в стену и просовывал в вагину толстый член, а она путалась в юбках, запрокидывала голову, со стуком ударяясь затылком и даже этого не замечая, и протяжно стонала.

Выбрав меньшее из зол, Кори бросился в ту сторону, где трахались, старательно отводя взгляд, спотыкаясь об складки скомканного ковра и наконец-то запоздало понимая, что угодил посредством своего неосторожного ора в самый настоящий бордель.

Парочка не обратила на него ни малейшего внимания, продолжая начатое дело и из вертикального положения медленно сползая в партер, прямо на затоптанный и пыльный коридорный пол, а Кори обогнул их, увернулся от чьей-то наглой пятерни, попытавшейся ухватить его за волосы, добрался до конца и свернул за угол.

Там его встретил точно такой же коридор, бесконечно длинный и слабо озарённый настенными свечами, кое-где уже успевшими потухнуть; в этих кулуарах, в очагах желанного мрака обретались те, кто предпочитал запертому на ключ номеру откровенный эксгибиционизм: чаще по двое, но иногда и по трое, они беззастенчиво вытворяли такие непристойные вещи, от которых Кори Амстеллу, выросшему асоциальным асексуалом, делалось дурно. Закрывая глаза рукой и взирая на всё сквозь сетку пальцев, он шёл мимо троицы мужчин, один из которых был закован в наручники, взят в ошейник и поставлен на карачки, другой, пристроившийся сзади, нещадно драл его в задницу, а третий, удерживающий в руках поводок от ошейника и волосы закованного, натягивал его ртом себе на член, толкаясь в чужую глотку так, что делалось страшно за её сохранность.

Оставив гомосексуальную троицу за спиной и с облегчением вздохнув, Кори тут же натолкнулся на двух диаблеро в сцепке и припомнил виденные когда-то в детстве собачьи свадьбы: сука скулила, но никуда не могла деться с разбухшего узлом члена, а кобель пыхтел, свесив язык и царапая когтистыми пальцами ей шерстистый зад.

Куда сильнее шокированный сцепкой диаблеро, нежели групповым актом мужеложства, Амстелл ускорил шаг, с ужасом ощущая, как смесь гормонов, феромонов и мускатного звериного мускуса, витающая в воздухе, ударяет ему в голову, попадает в кровь и вызывает бесконтрольное возбуждение во всём теле; он словно бы посмотрел попурри из порнофильмов всех возможных сортов, и асексуал в нём оказался до чёртиков напуган тем, что вопреки воле и здравому смыслу творилось с его организмом.

Коридор завершился ещё одним поворотом, рисуя правильный квадрат, и Кори, отчаявшись отыскать выход из этого Кносского лабиринта, принялся дёргать за ручки попадающиеся ему на пути двери. Дёрнул одну, другую, третью… четвёртая неожиданно поддалась, вот только помещение, скрывавшееся за ней, оказалось отнюдь не пустым: в нём на плацдарме огромной двуспальной кровати лежали двое, телом к телу, наготой к наготе, сплетаясь руками и ногами. Когда Кори распахнул дверь и замер на пороге, они оторвались от поцелуя, обернули к нему безупречно красивые лица, обрамлённые волнами золотистых волос, заулыбались, поманили к себе, а он скользил взглядом по их голым стройным телесам, натыкаясь на многочисленные розоватые отростки, растущие прямо из белоснежных лобков, обоюдно обвивающие бёдра существ и уходящие гладкими лоснящимися концами прямо в их промежности и дальше, в нутро. Ему повело ослабшие ноги, к горлу подкатила тошнота сладостного омерзения, а в голову ударила инстинктивная догадка, что это могли быть инкубы, суккубы — Амстелл не отличал одних от других, — или ещё какие-нибудь схожие с ними существа; ещё пуще пугаясь разлитого повсюду разврата и колдовства, он озлобленно хлобыстнул дверью, еле удерживая рвотные позывы, и тут его вдруг кто-то свирепо ухватил за руку.

На секунду грудь обдало дрожащей волной облегчения, но эта обманка быстро сошла, стоило только ощутить на своём запястье чужие грубые пальцы, сдавливающие так, что тонкие кости обещали вот-вот треснуть. Кори захлебнулся ужасом, вскинул глаза, оглядывая незнакомца с головы до ног, и обнаружил перед собой почти двухметровую громаду, облачённую в кожаные доспехи.

Он раскрыл было рот, чтобы возмутиться, по своей опасной, дерзкой и откровенно самоубийственной привычке осыпать громилу руганью, да не успел: тот что-то прорычал на баскском наречии, дёрнул Амстелла, практически опрокидывая ничком, и без церемоний поволок за собой. Ещё прежде, чем юноша начал брыкаться и вырываться из тисков крепких рук, его протащили с десяток шагов и буквально швырнули под ноги высокой фигуристой даме в алом платье, коротком енотовом манто на плечах и с длинным курительным мундштуком в изящной руке.

Оказавшись на свободе, Кори выпрямился и хмуро уставился на даму, а громила за его спиной — очевидно, охранник развлекательного заведения, — бросил пару слов на местном языке и застыл, недовольно скрестив руки на груди, бугрящейся мышцами под пластинами доспехов.

Дама оглядела Амстелла с ленивым интересом, стряхнула пепел с кончика сигареты, тлеющей в мундштуке — тут же откуда-то из тени вынырнул покрытый сажей чертёнок-трастолийо в красной одёжке из древесной коры, зеленоглазый, кривозубый, шерстистый, с едва заметными рожками и хвостом, услужливо подставил госпоже пепельницу, на лету подхватывая прогоревшую табачную золу, и так же быстро исчез, а она сделала новую затяжку и спросила глубоким хрипловатым голосом на чистейшем португальском:

— Вход платный. Индар уверяет, что ты не заплатил. Это правда? У нас сегодня много таких проходимцев.

Зовущийся Индаром охранник, похожий на обритого наголо карлика-хентила, в подтверждение своей правоты гневно засопел и выступил вперёд, замирая рядом с хозяйкой и с осуждением взирая на Амстелла, а тот, мысленно инспектируя свои карманы и обнаруживая там только смятое послание инфернальному Тадеушу, сошёл с лица и беспомощно шевельнул губами.

— У меня… нет денег, — выдавил он, а мысли тем временем метались в голове, пытаясь предугадать возможный исход сложившейся ситуации. В самом безобидном случае его должны были попросту выставить за двери, и он раздражённо добавил, на то и рассчитывая: — Сдался мне ваш бордель! Я не хотел сюда попадать. Просто покажите, где выход, и я сам с радостью уйду!

Хозяйка понимающе хмыкнула — глубоко прорезавшиеся носогубные складки дрогнули и сложились в кривую усмешку, — и резонно протянула:

— Дымок на улицах нынче непростой. Если бы ты не хотел сюда попадать — ты бы не попал, не лги. Может, ты уже вдоволь нарезвился и как раз собрался уходить, откуда же мне знать? У нас правило одно: кто переступил порог — тот платит. А заплатить можно по-разному… Нет денег — натурой отработаешь, тут найдутся охотники до молоденьких смазливых мальчишек.

Сразу же вспомнилась троица оставленных за спиной мужчин, одного из которых опустили на четвереньки и пользовали с обеих сторон, и внутри поневоле всё свело сухим льдом. Индар так зловеще на него таращился из-под кустистых бровей, с осознанием собственного превосходства поигрывая бицепсами, трицепсами и прочими деталями своей выдающейся мускулатуры, а от хозяйки наносило таким огранённым и шлифованным колдовством, что Амстелл даже и не попытался ни бежать, ни сражаться с ними — да и понимал он, что правота, как ты ни крути, не на его стороне.

— Я не переступал порог, — огрызнулся он, с трудом выталкивая слова и ощущая себя не только до холодного нервического комка в горле напуганным угрозой, но ещё и жутко униженным тем, что ему вменяли.

— Значит, влез в окно, — парировала хозяйка, пожимая плечами, и её острое тёмное каре качнулось в такт угловатому движению. — Сейчас ты находишься здесь. И не отрицаешь того, что не заплатил за пребывание на моей территории.

Ситуация принимала откровенно поганый оборот; громила-Индар нетерпеливо переминался на месте, будто породистый американский амстафф-тяжеловес, только и ждущий, когда его спустят с поводка и скомандуют «кусать», а взгляд хозяйки всё мрачнел и делался тёмным, как полуночная Дору. Окончательно осознав, что никакой платы не дождётся, она резко поджала губы, торжествующе выдернула из мундштука сигаретный окурок, не глядя вышвырнула — прислужка-трастолийо моментально выскочил из тени, ловким жестом бродячего фокусника поймал его на пепельницу и снова испарился, — и уже собралась было отдать Индару какое-то распоряжение, когда Амстелл вдруг ощутил рядом с собой знакомое присутствие. На плечо ему опустилась рука, сжала — несильно, но с чувством, — и голос над ухом, мягкий как чёрные бархатцы, произнёс, принося с собой такое успокоение, какого юноша не испытывал ещё ни разу на протяжении этой безумной ночи:

— Я заплачу за нас обоих, не переживайте. Сколько бы пребывание здесь ни стоило.

Хозяйка подняла от Амстелла взгляд выше, оценивающе взирая на того, кто стоял позади, Дору в её глазах потеплела, заплескалась огнями южной ночи, а жёсткие губы растянулись в гостеприимной улыбке.

— Белца! — позвала она, и трастолийо высунул из сумрачной пустоты чумазую голову, с благоговением уставившись и ожидая дальнейших приказаний. — Проводи гостей в комнату и возьми с них причитающуюся плату.

Трастолийо выбрался из тени уже полностью, с деланой важностью нацепил на макушку белый колпак, становясь до жути похожим на трасго — впрочем, он и являлся по своей сути точно таким же домовым духом, — и засеменил по коридору, ловко огибая других посетителей.

Кори до последнего продолжал стоять на месте, не двигаясь и испуганно наблюдая, как разворачивается и безразлично уходит хозяйка, как с досадой, подобно раздразнённому да осаженному быку, шумно выдыхает воздух через ноздри Индар и как тает в темноте коридора белый колпачок проводника-трастолийо, пока рука, лежащая у него на плече, не разжалась, не выпустила из тисков и не соскользнула на лопатки и спину, мягко приобнимая и подталкивая вперёд.

— Идём, — прозвучал над ухом нервозный голос лузитанца. — Ну же, Príncipe! А иначе мне придётся тебя отнести.

Последняя фраза возымела действие — Амстелл сдвинулся с мёртвой точки и зашагал вперёд, ощущая чуть тёплый ворс шерстяного коверкота и прохладные пальцы, обхватившие его поперёк тела. Их путь продлился недолго: трастолийо, отыскав свободный номер, замер у порога, дожидаясь гостей, а дождавшись — забрал несколько эскудо и реалов, отомкнул замок, вручил ключ и тут же испарился, растаяв сигаретным дымком и оставив за собой едкий придых палёной шерсти.

Кори с Тадеушем вошли внутрь, и лузитанец первым же делом запер за собой дверь.

— Не хочу даже знать, как ты здесь оказался! — еле сдерживая в себе ярость, дрожащим голосом прорычал он, от двери оборачиваясь к юноше и вперив в него требовательный взгляд желтоватых хищных глаз. Кость на его лице и лбу сегодня казалась особенно белой — очевидно, от кипящей в нём злости, — а под скулами напряжённо перекатывались стальные желваки.

— Так же, как и на кладбище, — огрызнулся Амстелл, чувствуя себя под этим обвиняющим взором до крайности неуютно и в свою очередь тоже закипая негодованием на то, что приходилось оправдываться. — Этот блядский туман…

В номере было темно и так оглушительно тихо, что отзвук слов рикошетил в ушах, по углам клубилась лиловая мгла, проникающая в узкое оконце из-за грузной гардины, свисающей до пола пыльной, с век или два не стираной простынёй, а у самого карниза курчавились помпезными складками засаленные ламбрекены. Возле левой стены стояла просторная кровать, примыкая к ней изголовьем и занимая практически всё свободное пространство, напротив кровати над небольшим туалетным столиком покачивалось битое зеркало-трельяж, и колотая паучья сеть разбегалась по нему кругами и молниями; больше в этой комнате, предназначенной для секса, ничего не было, даже люстры.

— Я в курсе, что всему виной туман, — не дав ему договорить, подхватил-перебил Микель Тадеуш, делая навстречу один шаг, другой, подбираясь уже вплотную, замирая на расстоянии вдоха и нависая над юношей всем своим немалым ростом: на голове у него сегодня к тому же красовалась новенькая шляпа с мелкими смолистыми каплями турмалина, рассыпанными по тулье, сама лаково-чёрная, как полированный камень — её высота подавляла, смиряла, и Кори ощущал себя как никогда слабым и беспомощным. — Но бордель, menino!.. Это последнее место, где я ожидал тебя найти. Что вообще творится у тебя в голове?

Кори сдавленно сглотнул сухую пустоту, шевельнул губами, собираясь что-то сказать в свою защиту, но так ничего и не сказал, вместо всего вскинув руку и уцепившись Микелю за рукав.

Его тело всё ещё слишком хорошо помнило блудливые картинки, увиденные в коридорах публичного дома, тело тянулось навстречу Тадеушу, податливо льнуло, и тот, звериным чутьём уловив в нём желание, преодолел оставшийся вдох и оставил его на губах юноши вместе с жадным поцелуем. Целовал яро и нетерпеливо, прокусывая нежную кожицу и пуская кровь, тягучей каплей стекающую вниз по подбородку, но Кори боли не чувствовал и только сильнее впивал лихорадочно трясущиеся пальцы ему в шерстяное пальто. Прикрыв глаза, он ощущал, как руки лузитанца шарят по его телу, нащупывают портупею фалькаты, переброшенную наискось через грудь и плечи, аккуратно её снимают, опуская оружие на пол, и уже без помех обхватывают, сжимая ладонями и оставляя памятные пятна насыщенного цвета барбадосской вишни. Руки огладили поясницу, спустились к ягодицам и смяли их с такой злой силой, что у Амстелла заныла сладостным зудом вся промежность, а потом вдруг переместились на живот, поддели пальцем пуговицу шортов, выпуская из петли, резко ухватили их за верхний край вместе с бельём и рывком стащили с бёдер, пуская в свободное падение по ногам.

— Стало быть, ты хотел, чтобы тебя отодрали, как шлюху? — спросил Тадеуш, еле сдерживая в голосе звериную дрожь. — Если это — твоё желание…

Руки снова возвратились к ягодицам, опустились ладонями на половинки и стиснули их в горсти, разводя пошире и открывая анальную щель; правая кисть разжалась, пальцы пробежались по копчику, соскользнули вниз по впадинке, остановились на ней — сразу три, безымянный, средний и указательный, сложенные воедино подушечками, — и без предварительных ласк прошли внутрь, обжигая резкой огненной вспышкой, но Кори боли не почувствовал и тут, лишь острую пряность.

Если при солнечном свете он был обыкновенным человеком, то в тёмной стране становился кем-то неуловимо иным: все болячки, случившиеся днём или же пришедшие под утро, заживали как по волшебству, стоило только вновь созреть и наступить полуночи. Сколько бы он ни падал, сколько бы ни ударялся, ни ставил себе синяков, ни набивал шишек — к следующей ночи этого всего не оставалось и памяти, подобно тому, как на Тадеуше бесследно заживали даже такие страшные ранения, как те, что были получены им в Старой тюрьме; чем дальше это заходило, тем меньше Кори реагировал на физическую боль, упиваясь ей, если там же было намешано и удовольствие.

От пальцев, на сухую просунутых в задницу, саднило и горело, но лузитанец только немилосердно проталкивал их глубже, раскрывая, как лепестки цветка, и растягивая тугую плоть. Кори ахнул, судорожно втянул воздух, а Микель огладил ему другой рукой низ живота, провёл по шелковистому лобку, нащупал эрегированный член, вместе с поджатыми яичками до предела налитый соком возбуждения, и на этом его сорвало: он развернул его спиной к себе, в бешенстве толкнул к стене у самой двери, практически впечатывая в неё лицом, и сам навалился следом, придавливая грудью и обдавая голые ягодицы шорохом ткани поспешно расстёгиваемой ширинки.

— Какого же дьявола… — с отчаянием выдохнул он ему на ухо, обтираясь об кромку кривящимися губами. — Какого же проклятого дьявола?! Ты мой и только мой, ясно тебе?! Не смей такого желать!..

Кори запутался в собственных шортах, стреноживших его, и едва не упал, хотел было раскрыть рот и поспешно выкрикнуть, что его, что чей же ещё он может быть, хотел потребовать, чтобы Микель прекратил психовать и успокоился, но не успел вымолвить ни слова: пальцы мужчины вонзились ему в волосы, сдёрнули резинку, позволяя смолистой восточной гриве привольно заструиться по плечам, сжали её в горсти, безжалостно наматывая на кулак, и ещё крепче приложили к стене лицом — медленно, опасаясь повредить красоту, но с чувством и силой вдавили, еле сдерживая злость; злостью дышали даже пальцы Микеля, Кори ощущал, как она льётся от подушечек. Он негодующе замычал, но в тот же миг его ошпарило острое проникновение, раздирающее плоть. Забыв обо всём, что сказать хотел, он вскрикнул и задышал чаще, подаваясь вперёд под каждым резким толчком, буквально вколачивающим в стену. Его волосы выпустили, вместо этого ухватив за бёдра и ожесточённо впивая в них окаменевшие от ярости пальцы, потянули на себя, и Кори послушно прогнулся в пояснице, выставив задницу и предпочитая прожить всё это, чем устраивать сейчас бессмысленный и безнадёжный спор с ослеплённым ревностью Микелем.

Его имели быстро и грубо, действительно драли, практически как того мужчину в ошейнике и на поводке, и от болевого шока в голове расцветали белые всполохи, распадались на атомы, расщеплялись и стекали полупрозрачной снежной водой.

Он не испытывал никакого удовольствия — оно бесследно схлынуло, оставляя член мягко опавшим болтаться промеж ног, пока длилась эта пытка, пока его трахали: тоже без наслаждения, в воспитательных целях, в качестве наказания, это Кори понимал твёрдо. Тягучее ноющее удушье поднималось под горло и застревало у ключиц, белое становилось невыносимо-красным, взгляд на время застилало темнотой, потом из сердцевины начинали обратно проступать скраденные сумраком обои, но за свежей вспышкой, пожирающей его тело, картинка снова увядала, блекла, и оставалась только режущая боль.

— Не… не надо… пожалуйста, — в какой-то миг взмолился он, тяжело дыша и путая слова, и Микель, что ни странно, его услышал.

Сразу же замер, прекратив терзать раздражённую и покрасневшую плоть, выскользнул, оставляя саднящую и головокружительную пустоту, вот только благодушнее и добрее к Амстеллу не стал: сдавил ему пятернёй худое плечо и швырнул прямиком на кровать, в свежую перину, устланную синим шёлком. Матрас спружинил при падении, Кори слегка подбросило, и он, резво перевернувшись на спину, отталкиваясь пятками и скользя по тканевой глади одеяла и простыни, на горящей и зудящей заднице отполз подальше от края, поближе к высокому изголовью.

Микель остановился в изножье, всем своим немалым ростом возвышаясь над ним: всё ещё в верхней одежде и даже в шляпе, но с расстёгнутой ширинкой, из которой торчал чуть мокрый от предсеменной жидкости член. Окинул Кори нечитаемым взглядом на перекошенном лице, сдёрнул с головы цилиндр, отшвырнув его на пол, и принялся медленно, отточенными движениями расстёгивать на себе коверкот. Насколько сильно тот разъярён, Кори понял лишь тогда, когда увидел, как на оголяющихся плечах из-под сползающей с них бланжевой сорочки появляются инкарнатные змеи, вьются кровавыми лентами по рукам, оплетая запястья и укладываясь поверх них точёными головками.

— Тебе же этого хотелось? — спросил Микель, тяжело дыша и сцеживая ядовитые слова сквозь кривящиеся огорчением губы, сделавшиеся щербатыми, тонкими и бескровными, как уснувший мрамор белого мемориала. — Так тебя требуется удовлетворять, распутный мальчишка?

У Кори самого губы тряслись и с трудом складывались нужным образом, чтобы выдать внятную речь вместо неразборчивого бормотания; он был напуган и потрясён, он метался между обидой и виной, а инфернальный лузитанец не просто его не слышал — отказывался слушать.

— Я могу дать тебе больше, если нужно больше, — с трудом обуздав в себе нечеловеческий инстинкт смертельно опасной твари, выдохнул он, не дожидаясь от юноши ответа. — Если только тебе всё ещё нужен именно я…

Змеи свесились с его рук и соскользнули на пол — Кори слышал, как шуршит по паркету их чешуя, как они мечутся, переполненные чужой тоской, непониманием и ревностью, из стороны в сторону и от стены к стене, зловеще шипят; видел, как Микель, оставшийся в одних только классических тёмных брюках, делает короткий шаг вперёд и опускается коленом на пропахшее насквозь развратом бордельное ложе…

— Не понимаешь ты ни черта… — прошептал Кори, не сводя с него глаз, где у края плескались слёзы. — Я не хотел сюда…

— Ты не хотел сюда? — безо всяких эмоций повторил за ним Микель, хищным зверем подбираясь ближе, хватая его за ногу, легко стаскивая по ледяной глади шёлка и подминая под себя. — Твоё тело само рассказало мне, чего ты хотел, а чего не хотел, Príncipe. Твоё тело говорит одно, твоя душа — другое… Так какая же часть тебя мне врёт?

Змеи карабкались на постель, поднимались по витым деревянным ножкам, заползали юноше на грудь, укладывались поперёк шеи, затрудняя дыхание, обвивали её хвостом, забирая в кольцо; от них струилась чернота, густая, как чернила каракатицы, и от этой черноты удушье проникало только глубже в грудную клетку.

— Я не вру тебе, — заплетающимся языком выговорил Кори. — Ни душой, ни телом… не вру.

— Тогда я, должно быть, совсем ничего не понимаю, — растерянно произнёс Микель, сходя на шёпот: Кори видел, что тому очень хочется поверить во всё, что бы ему ни преподнесли, будь то правда или ложь, и если поданное всё-таки окажется ложью, то хотя бы — ложью искусной, в которой невозможно уже будет усомниться. — Объясни мне, meu tesouro… Я был уверен, что ты сбежал от меня снова… как сбегал и множество раз прежде.

Мысленно проклиная себя за укоренившуюся привычку от него убегать — мальчик слишком часто кричал: «Волк!», и никто ему давно уже больше не верил, — Кори облизнул пересохшие губы и произнёс, ощущая, как тяжело вздымается кадык под гладким туловищем змеи, улёгшейся ему поверх горла удушающим жгутом:

— Я не сбегал от тебя! Я… ругался, — это он выдавил с некоторым стыдом, понимая, насколько неубедительно звучит его правда, которую лучше было бы и впрямь заменить искусным враньём, спасительным и более чем простительным в данной ситуации. — Орал что-то про бордель и… и блядей. Я же не знал, что этот туман исполняет буквально всё, что слышит.

— И только?.. — с изрядным недоверием вскинул брови Тадеуш, а змея сильнее скрутила удавку, подныривая под шею снизу, протискиваясь по смятой подушке на другую сторону и крепче затягивая петлю. — И именно поэтому я нахожу тебя здесь в таком состоянии?

Он коснулся его члена, успевшего обмякнуть и опасть, обхватил пятернёй вместе с яичками и несильно смял, продолжая глядеть Кори прямо в глаза: обвиняюще, требовательно.

— Я не был рад этому, — отозвался Кори, встречая этот взгляд и ни на миг не отпуская. — Я не знаю, почему так. Почему оно так среагировало, это проклятое тело. Но я искал тебя. Я хотел выбраться отсюда и отыскать тебя, пускай ты мне и не веришь…

Змеи его слушались, покорно укладывались рядом на подушку, становясь ручными, и понемногу таяли в шорохах и темноте, растворяясь и колыхаясь бесплотными фантомами — значит, Микель успокаивался тоже, принимая каждое слово, слетающее с юношеских губ. Микель смотрел на него с ожесточением на лице, но с мольбой в глубине глаз, как верный пёс, как адская гончая, привязавшаяся к человеку и добровольно сворачивающая дымящееся серой и лавой тело у возлюбленных ног.

— Ты меня искал?.. — колеблющимся и охриплым голосом повторил за ним он, и Амстелл отозвался уже смелее:

— Искал, дубина! Выход я искал, если точнее. Чтобы выбраться, тумана этого поганого хлебнуть и оказаться там, где и ты. Я не сразу додумался, как оно работает и почему меня швыряет из одного конца города в другой…

Их разговор понемногу перетекал в мирное русло, и Тадеуш его слушал со спокойным вниманием, устраивался у него под боком, ласково целовал ему щёки и лоб, обнимал, тёрся носом об кромку уха и царапал её потрескавшимися губами.

— Никогда не думал, что нас с тобой занесёт в такое место, — с унылым смешком признался он.

Кори скосил глаза, изучая скудное убранство номера, скользнул взглядом из-под полуприкрытых век по гардине, по заоконному киселю города и по туалетному столику, ни на чём не задерживаясь и ни за что не цепляясь, и вернулся к Микелю, останавливаясь на нём, на его белокостном лике, на живых глазах, отливающих демонической звериной желтизной, на губах, с которых срывалось редкое, поверхностное дыхание.

— Попользуй меня, — вдруг, разлепив запёкшийся рот, выдавил он, пугаясь собственной просьбы. — Сделай со мной то, что начал. Я хочу тебя. Именно тебя, Мике…

Микель от его слов сбился с ровного вдоха и прерывисто втянул воздух. Приподнялся на локтях, нависая над Кори и с благоговением глядя ему в красивое юное лицо, в переливающиеся турмалином глаза, где с той памятной ночи поселилось всё звёздное небо инфернальной страны, собранное по песчинкам в одну концентрированную искристую щепоть.

…Когда на него опустилось тяжелое и жилистое тело, подминая под себя, входя в него часто, резко, с силой и болью, Кори придушенно стонал, вскидывал ноги, обвивал за поясницу, обхватывал тощими руками за спину и впивал острые полукружья коротко остриженных ногтей в лопатки, безжалостно сдирая кожу, оставляя кровяные росчерки и чувствуя, что от этих бритвенных ласк лузитанец только пуще распаляется. Внутри стало влажно и липко, и на мгновение ему почудилось, что в него уже кончили, но толчки продолжались, и он запоздало догадался, что то была его кровь, проступившая из чувствительной и нежной плоти. На этой смазке член стал скользить легче, проникновения сделались болезненно-приятными; Кори приоткрыл глаза, встретился с плывущим взглядом Микеля, подался навстречу, встречая его горячечные, иссушенные губы, впивающиеся в его рот поцелуем-укусом и терзающие его до припухлой красноты.

— Ещё, — попросил он лихорадочным голосом, разрывая обрывистыми словами этот мучительный поцелуй. — Выеби меня… Как тебе нравится, так и выеби…

На этой просьбе Тадеуш окончательно утратил над собой контроль: выскользнул из его тела, поднялся, рывком перевернул Амстелла на живот, опрокидывая ничком на постель и одновременно вздёргивая так, чтобы полностью раскрытого поставить на колени, и снова вошёл в его нутро, крепко удерживая за волосы и до удушья вжимая лицом в перину. Кори казалось, что его не трахают — раз за разом надрезают острым ножом, резко и быстро входящим в нежную плоть.

В какой-то миг внутри стало так тесно, что ему свело зубы от боли, густой и тягучей, как отравленный мёд, дыхание перехватило, а весь кислород в лёгких разом сожгло, и пришедший на смену вакуум вынуждал хватать ртом ускользающий воздух. Микель сотрясался над ним в оргазме, его член разбух от возбуждения и пульсировал, мелкая перцовая резь оборачивалась крапивным ожогом, когда анальное отверстие заполнялось спермой, белесо-розоватой от крови; у Кори плыло перед глазами от ослепительных вспышек, тело горело, умирало под этой пыткой, но вместе с этим в мозжечке зашкаливало невыносимое и необъяснимое удовольствие, ничего общего с удовольствием физическим не имеющее…

Его аккуратно укладывали обратно на спину и бережно обтирали тело шёлковым платком, снимая по каплям пот с шеи, ключиц, груди и живота, спускались дальше, промакая лобок и промежность, забирались глубже, под мошонку и до анальной щели, тщательно собирая там красно-белую влагу.

Микель казался напряжённым, подобравшимся, как встревоженный зверь, бросал на Кори частые взгляды, а под конец так и вовсе уставился, неотрывно глядя ему в лицо и больше не отводя выгоревших в сухую соломенную желтизну глаз.

— Meu céu, — хрипло позвал он. — Моё небо… Я не хотел причинять тебе боль.

— Ты не причинил, — спокойно отозвался Кори, прикрывая веки под осторожными, до некоторой степени даже напуганными касаниями, с которыми тот возил по его телу гладкой надушенной тряпицей. — Я сам тебя попросил об этом в конечном счёте.

Инфернальный Тадеуш продолжал недоверчиво хмуриться, и Кори ругнулся сквозь зубы, сам ссупил брови в ответ и сообщил уже откровеннее и честнее:

— Больно было, когда я выпил зелье. Это называется «больно», Мике, — ему не хотелось об этом говорить, не хотелось расписываться во всех своих чувствах, неуютно было поверять память пережитого, и всё-таки он почему-то говорил, как будто губы сами собой выводили тяжёлые признания, не сверяясь с его хотениями: — Раньше я бы ещё мог сказать, что ты причинил мне боль. Но сейчас… Сейчас я могу с уверенностью сказать, что ты не причинил мне даже отголоска боли.

Микель немного помолчал — тяжело, гранитно, угрюмо, — и отчаянным шёпотом признался:

— Иногда я так ненавижу чудовище, которым являюсь…

Кори тоже выждал пару секунд, обдумывая свои ощущения и облекая их в мысли, и честно ответил:

— Мне нравится это чудовище…

Восковая луна медленно плыла по небу, точно раздутая от ярости рыба-фугу, и меловое гало вокруг неё подрагивало мертвецким нимбом. Туман продолжал парить, плыть, то заворачиваться в густейшие облака, то рассасываться и открывать усыпальный лик потустороннего города.

Вспомнив о тумане, Кори задал не дающий покоя вопрос, заодно отвлекая их обоих от тягостной темы:

— Ты владеешь пространственной магией?

— Я много чем владею, — откликнулся Тадеуш, замирая с окровавленным платком в руке и одержимо сжимая на нём потряхиваемые пальцы, точно на драгоценном фетише.

— То, с какой лёгкостью ты меня находишь, где бы я ни оказался, — продолжал говорить Кори, ощущая невесомую усталость во всём теле, — всегда меня изумляло.

— Для меня в этом нет ничего изумительного, Príncipe, — пожал плечами Микель и прибавил, мечтательно прикрыв глаза: — Мне кажется, я нашёл бы тебя где угодно, даже если бы не владел абсолютно ничем.

Он поднёс перепачканный кровью, по́том и их близостью платок к губам и вдохнул его запаха, а Амстелл, всеми силами стараясь этого не замечать — порочные наклонности Микеля Тадеуша порой переходили все пределы разумного, — постарался в очередной раз увести их разговор подальше от постели:

— Я есть хочу, — буркнул он, и правда чувствуя себя совершенно истощённым этой сумасбродной ночкой. — Есть тут где пожрать, на этой стороне города?

— Я бы предпочёл возвратиться на Рибейру, мой милый мальчик, — покачал головой Тадеуш. — И я даже не стану тратить время на поиски лодки или путь до ближайшего моста — Дору сегодня спокойная, мы легко перейдём её с тобой, как посуху. Поднимайся, — он подтолкнул его под лопатки, помогая сесть на постели, и Кори послушно сел, невольно поморщившись, когда в заднем проходе отозвалось притуплённой ноющей болью. Неприязненно покосился на дверь, ведущую в коридор, откуда доносилось отдалённое гудение растревоженного осиного улья, и Микель, чутко угадав его нежелание снова погружаться в эти лабиринты чужого блуда, застегнул на себе брюки, наскоро накинул на плечи рубашку и коверкот, подобрал валяющийся поодаль на полу цилиндр, поднялся с постели и распахнул загаженное вековой копотью окно, впуская в номер борделя туманный воздух.

— В действительности, — задумчиво произнёс он, — нам не понадобится даже пересекать реки. Есть одно место, мой славный menino, прекрасно известное нам обоим, где неплохо кормят — только не думай об этом прежде времени.

Небезосновательно опасаясь, что может очутиться у дона Койота на пороге в чём мать родила, Кори резво подскочил с постели и принялся торопливо натягивать свои шорты, от спешки не попадая ногой в короткую штанину и чуть не падая, а Тадеуш предусмотрительно подхватил его фалькату. Туман забирался в комнатушку, растекался по ней, заполняя всё доступное ему пространство; снова явственно запахло набившим оскомину сандалом, ладаном, нардом и камфорой, и этот аромат, вползая в ноздри, превращался в пространственный опиат.

Послушно стараясь не думать про ресторанчик дона Койота и его стряпню — хотя давалось ему это с немалым трудом и приходилось давиться предательницей-слюной, — и на всякий случай зажимая рот и нос ладонью, чтобы не вдохнуть лишку туманной магии, Кори подступил ближе к Микелю и ухватил его под галантно поданный локоть, накрепко вонзаясь пальцами в шерстистый рукав коверкота. Они вместе подошли к окну, где концентрация дыма была особенно плотной, и ненадолго замерли, оглядывая отдалённый разноцветный город-конфетти, скраденный дымкой и лиловой ночью, но даже сквозь них празднично-яркий на раскинувшейся у самой речной кромки Рибейре.

— Интересно, — произнёс Амстелл, вместе с лузитанцем щуря глаза на противоположный берег и надеясь хотя бы так отвлечься от мыслей о еде и кухне койотов, — откуда всё-таки берётся этот туман? Не сам же собой он появился. Раньше его не было, а теперь всё в этом удушливом сладковатом дыму.

— Я всё ещё не имею об этом ни малейшего представления, bebê, — отозвался Микель, поправляя на голове свою высоченную шляпу, забрызганную смолой чёрного турмалина. — Я провёл эту ночь так же, как и ты: бросался из одного места в другое…

— И так теперь будет всегда? — перепугался Кори. — Я не могу столько не думать, Мике! — Продолжая смотреть на набережную, подмигивающую им со знакомой стороны реки гаснущими очами тусклых фонарей и квадратами окон, слабо согретых огоньками свечей, он очень серьёзно и вдумчиво произнёс: — Хотел бы я знать, откуда он берётся, этот туман, и где его источник. Мне показалось, что где-то в центре, ближе к Рибейре…

Всё, что он успел почувствовать после этих необдуманных слов — это пустоту вместо прочного паркетного пола и ускользающие пальцы Микеля, тающие, как весенний снежок, в его собственных пальцах.

Под ногами зашуршало, подошвы ткнулись и погрузились во что-то сыпучее; не удержав равновесия, Кори покачнулся и рухнул на колени, путаясь в собственных волосах, вольно струящихся по плечам, поспешно выставляя ладони и упираясь ими в песок и неровные края редких булыжников. Песчаная гладь вперемешку с брусчаткой тянулась в обе стороны от него на добрый десяток метров, а дальше плескалась волнами Дору. Этот крошечный мыс выдавался из ровного побережья почти у самого речного устья на привычной стороне города, в Порту: по левую руку плескался розовато-чёрный горизонт, слитый с бездонным омутом Атлантического океана в одну бескрайнюю стихию, а впереди возвышалось небольшое приземистое здание из выветрившегося кирпича с примыкающей к нему башней, издали похожее одновременно на грубоватый и невзрачный костел католической церкви и на обсерваторию; пока Кори в него вглядывался, по глазам полоснуло ярким светом, и стало ясно, что это не обсерватория и не церковь, а всего лишь старый маяк.

Смог, растянувшийся по городу более или менее однородной пеленой и повисший над ним густым пологом, здесь был настолько плотным, что у Кори от пары вдохов закружилась голова и мысли принялись скакать стайкой непослушных белых кроликов. Проследив опьянелым взглядом за его клубами, резвыми кучевыми бурунами карабкающимися на небо, он отыскал и сам источник этого смога, оказавшийся здоровенным котлом из чёрного чугуна на трёх маленьких ножках, установленным прямо на песчано-брусчатом плацу. Котёл клокотал, как паровой двигатель, дымился и кипел, бил ключом через край, а вместе с тем остро чуялось даже на расстоянии, что варево в нём — холодное, если не ледяное.

Вкруг котла собрались три особы преклонных лет, и когда Кори как следует вгляделся, щуря глаза сквозь млечную пелену, то понял, что это были колдуньи, те самые брухо, которых он неосознанно до жути страшился.

Они сидели, устроившись каждая со своей стороны, а сторона четвёртая пустовала, и весь смрад уходил туда, чтобы стряпухам не разъедало глаза то, что готовилось в котле и дурачило весь город. Неуловимо похожие внешностью одна на другую, все трое были седые, всклокоченные, немножечко безумные с виду и в мешковатых серых одёжках, издали кажущихся бесформенным пыльным тряпьём. Их лица, морщинистые, бугристые, в коричневых родимых пятнах, папилломах и бородавках, хранили отпечаток не простой старости, а многовековой, замшелой; руки, корявые и скрюченные, пойманные в капкан подагры, что-то с неподобающей их возрасту резвостью ссыпа́ли в котёл и тут же помешивали веником из сушёных трав. Одна из них клала на раскрытую ладонь горсткой сыпучий санг, другая поджигала длинной спичкой, третья доставала из-под безразмерного подола кусок какого-то корня, мелко его строгала и крошила сверху; всё это швырялось в котёл, взмывая оттуда шлейфом искр, огненных брызг, и чадить начинало с удвоенной силой, а гул, исходящий с его дна, звенел загробной арфой и плыл над городом. Циклопий глаз маяка недобро вращался, проходил положенный караул, оборачиваясь вокруг своей оси, озарял котёл, мочевину и зелень, плещущиеся в нём, своим желтоватым лучом, и нырял обратно на другую сторону башни, прячась от глаз.

Кори не успел даже испугаться, как почувствовал на своих плечах чуть тёплые ладони Микеля, на сей раз прекрасно знавшего, где его искать, а потому подоспевшего вовремя.

Ведьмы их появление наконец заметили и почему-то переполошились.

— Ой-ой-ой, сестрицы! — воскликнула одна из них, самая дородная из троицы, горбоносая, по-медвежьи патлатая и косматая, стряхивая с дряблых ладоней травяную труху. — Снова нас нашли, хватайте-ка котёл!

— Что же так быстро-то? — проворчала другая, действительно приподнимая чан за ручку со своей стороны и едва не расплёскивая его содержимое, хотя Кори с Микелем не двигались с места и только потрясённо взирали на них. — Ох, и много же тут любопытных…

— До рассвета недалеко, сестрицы, — подхватила третья тонюсеньким, как у девочки, голоском. — Помяните наш пересохший колодец, где мы с вами детьми играли да хоронили куклу Магдалену — вот туда мы и отправимся в сей раз…

Осуществить задуманное они не успели: что-то пронеслось мимо Кори и Микеля ледяным вихрем, окатило призрачным морозцем — совсем как тот, каким обласкивали безвестные призраки с безымянного кладбища, — ворвалось, расшвыряв во все стороны песок, разметав ведьм и опрокинув набок котёл. Послышался цокот демонических копыт, донеслись мощные шлепки дюжих лап, раздался звонкий удар, и ёмкость, окончательно переворачиваясь, с кошачьим шипением упала на обод, затушив сама себя пролившимся зельем.

Кори только и успел почувствовать, как Микель хватает его за руку, резко дёргая за собой и вынуждая подорваться на ноги, рывком оттаскивает в сторону с пути призрачного смерча, а перед глазами всё тут же замельтешило силуэтами четвероногих существ. В этом ночном ваянге, в театре теней инфернальной страны он отчетливо различал полупрозрачную белую лошадь с искристыми рогами, похожими на каменную друзу, с тремя парами налитых огненной кровью глаз, с гривой и хвостом, оставляющими в воздухе тонкий флёр, следы призрачной фата-морганы, и чёрную собачью свору, сопровождающую её след в след. Лошадь налетела, потопталась копытами по котлу, прошлась по одной из ведьм, сбив её с ног и опрокинув на землю так, что та уже не смогла самостоятельно подняться, а только лежала и кряхтела, и на исходе своего удара, переходя из бешеного галопа на замедляющийся ровный шаг, обернулась высоким белоснежным человеком с утончёнными чертами лица.

Когда поднявшийся в воздух песок осел, пыль сошла, а туман поредел, перед Кори и Микелем, отступившими ещё на дюжину шагов и продолжающими наблюдать с безопасного удаления, оказался опустевший котёл, покатывающийся на пузатом боку, поваленные наземь сестрицы-брухо, над которыми возвышались демонические псы, лохматые, тоже по-паучьи многоглазые, рычащие и с угрозой скалящие алые пасти, и человек-перевёртыш: в светлом длиннополом одеянии, с длинными серебристыми волосами, весь светящийся изнутри, но светящийся опасно, недобро.

— Кто это?.. — шёпотом спросил Кори, не сводя глаз с развернувшейся перед ними картины и чувствуя, как они медленно, чтобы не привлекать нежелательного чужого внимания, поднимаются с Микелем в воздух над песчаным мысом.

— Верховный маг, — отозвался Микель тем же шёпотом ему на ухо, обвивая руками за плечи и накрепко прижимая к себе.

Маг тем временем подошёл к котлу, склонился над ним и подцепил холёными пальцами щепоть склизкого варева, оставшегося на его внутренних стенках. Растёр тягучий эликсир в подушечках, поднёс к носу, принюхался, прикрыв глаза, и чистым грудным голосом произнёс, обращаясь как будто бы в пустоту:

— Мандрагора и дурман-трава. Ещё, возможно, чья-то кровь.

И тут же, опровергая предположение, что говорил он это, обращаясь к самому себе, один из демонических псов разинул пасть и отчётливо пролаял в ответ:

— Что с ними делать?

Белый человек с безразличием оглядел место побоища, ненадолго задерживаясь взглядом на каждой из старух, словно бы мигом лишившихся всей своей магической силы, тихонько и жалобно бормочущих, но не делающих ни единой попытки вырваться, отползти или ускользнуть вместе с туманом и только беспомощно корчащихся в кольце чёрных псов, коротко и резко пожал плечами и откликнулся:

— Бросьте этих сумасшедших в темницу. Они несут для города угрозу.

Получив это распоряжение, псы зловеще зарычали, ведьмы заверещали и в ужасе попятились от них, сползая в центр круга, а маяк, раз за разом монотонно озаряющий берег, полыхнул световой вспышкой, зализал своим слепящим лучом песок, чугунный бок котла, мертвенно-бледное, слегка синеватое лицо верховного мага, и снова нырнул в темноту.

Демонические псы, угрожающе щёлкая зубами и подгоняя старух в нужном направлении, сгрудились в стаю, двинулись прочь от побережья, покидая злополучный мыс, а верховный маг, запоздало заметив Кори с Микелем, нахмурился, стегнул косым недоверчивым взглядом, уж было развернулся к ним, собираясь направиться в ту сторону с очевидным намерением выяснить, что же двое случайных видоков здесь позабыли — да и видоки ли это, — как вдруг из ниоткуда вынырнула ещё одна чёрная гончая, гладкая и блестящая, почти без шерсти, похожая на мексиканскую ксолоитцкуинтли, и бросилась ему прямо под ноги, стальными когтями вспарывая песок.

— Зилар, — тяжело дыша, звонким женским голосом отрывисто выговорила она. — Зилар, очень срочное дело!

Маг останавливаться не стал — продолжал идти прямо на неё, будто на пустое место, и гончей пришлось почтительно отступать, пятясь и припадая перед ним на задние лапы.

— Что за дело, Янамари? — равнодушно спросил он.

Гончая раздражённо оскалилась, явно недовольная тем, что её не принимают всерьёз, и злобно выпалила, сопровождая каждый человеческий звук, вырывающийся из её пасти, звериным рычанием:

— Из дворца похитили книгу!

Тогда Зилар сбился с шага, замер, нависая над гончей, свёл острые брови на красивом точёном лице и обеспокоенно заглянул ей прямо в пылающие звериные глаза.

— Какую книгу? — коротко спросил он.

— «Пикатрикс»! — выкрикнула она. — Украден «Пикатрикс»!

Маг бросил быстрый гневный взгляд на ведьм, послушно плетущихся под конвоем его стражей-псов далеко впереди, там, где даже маяк не выхватывал уже ни пяди берега из лиловой темноты, и у него по кончикам пальцев пробежались холодные синие искры.

Янамари торопила, скакала вокруг него на пружинистых лапах, заглядывала в глаза, даже осмеливалась хватать зубами за долгие полы одежды и аккуратно тащить, не прокусывая ткани, но Зилар всё медлил, будто что обдумывал. Туман почти рассеялся, утратив свой единственный источник, стягивался попутным ветром, уплывая вместе с течением Дору в Атлантический океан, и его почти не оставалось, чтобы вдохнуть и стремительно исчезнуть отсюда.

В тот роковой миг, когда холодные, как осколки синего льда, глаза верховного мага сошлись на двух случайных свидетелях, обводя их до жути обвиняюще, с подозрением, когда черты его стали таять, превращаясь в звериные, волосы сделались эфемерной гривой, а на голове начала быстро вырастать каменной друзой корона, Микель крепко стиснул запястье Амстелла, выдёргивая из транса и привлекая его внимание.

— К дону Койоту, menino! — не дожидаясь развязки, поторопил он, пока туман окончательно не рассеялся и не оставил их в ловушке.

❂ ❂ ❂

— Он беллудо.

— Что это такое? — спрашивал Кори, накалывая изящной серебряной вилкой кусок мяса с овощами и стараясь не думать о том, что ест: у койотов сегодня было игривое настроение, и на первое они подавали суп «Плачущая рыба капитана Видала», а на второе — «Говяжьи потроха из Порту».

Оплывшие свечи тепло подрагивали в подсвечниках, свежие скатерти были выглажены и расстелены на столах; Дон Койот, постаревший ещё на клок бесцветной седины, прихрамывая на левую лапу, стоически выходил из кухни, шёл по залу, учтиво приветствовал гостей, растягивая беззубый рот в радушной улыбке.

— Как вам наш рыбный суп? — деликатно интересовался он у тех посетителей, чей облик неуловимо разнился от коренного португальского, а получив одобрительный кивок — принимался за рассказ: — Он назван в честь одного славного капитана, сварившего рыбу живьём и устыдившегося её слёз…

— Призрачная лошадь. Он умеет в неё оборачиваться, — пояснил Микель, поигрывая настоящей сигарой, толстой, как напившаяся крови пиявка, в окольцованных массивными перстнями пальцах. Лицо его к исходу ночи казалось усталым, и на сером как пергамент лбу, очерченном белой костью, залегли тонкие морщинки, будто трещинки на иссушенной земле. — Собачья свора — это его слуги.

— Они следят за городом? — спросил Кори, изнурённо подпирая щёку кулаком и чувствуя, что вот-вот свалится от недосыпа лицом прямо в стол.

— В некотором роде, мальчик мой, — нехотя кивнул Микель. — В некотором роде. Можно сказать, что они следят за ним так, как им того хочется и как им выгодно. Меня это в любом случае не волнует, — с нажимом закончил он.

— Выходит, кто-то сотворил этот туман, чтобы выкрасть книгу, — не обращая внимания на его последнее замечание, задумчиво произнёс умненький Кори, покусывая губы — тоже потрескавшиеся, запёкшиеся коричневатой корочкой крови. — Пента… Пика…

— «Пикатрикс», — подсказал Микель и продолжил: — Полагаю, что ты прав, мой догадливый Príncipe… Впрочем, нам с тобой до этого не должно быть ни малейшего дела.

— Что такое этот «Пикатрикс»? — не отставал упрямый Амстелл, которому чем дальше, тем больше было дела до всего, что творилось в потусторонней стране Мураме. — О чём эта книга?

— О магии, конечно же, — развёл руками Тадеуш. Поднёс сигару к губам, в очередной раз вспомнил, что курить у дона Койота запрещалось, с досадой отнял и вернул обратно на стол, укладывая рядом с полупустым бокалом сухого вина. — О магии и магических обрядах.

— И она настолько ценная?

Микель на его вопрос только растянул губы в лёгкой улыбке и покачал головой.

— Не могу этого знать, menino — я ведь её не читал.

Кори немного помолчал, устало поковырял вилкой остатки еды в тарелке, прислушиваясь к тому, как дон Койот от истории про капитанский суп и рыдающих рыб переходит к истории другой, про говорящего голубого марлина с острым носом, похожим на клюв, что обитает в водах Атлантики; за окном неуловимо светлело, улицы из лиловых становились обычными серыми, время подбиралось к самому зыбкому часу, к забытью перед рассветом.

— Мы у меня оставили всё, — припомнив, подал голос он. Инфернальный Тадеуш воззрился на него с непониманием, и пришлось пояснить: — Вчера гуляли с тобой весь день. Ты не помнишь всё равно, так что просто поверь мне на слово. Рюкзак твой с деньгами бросили, так что хорошо бы тебе ко мне зайти завтра поутру.

— Хорошо, Кори, — понимающе кивнул лузитанец. — Возьмём экипаж, я отвезу тебя домой.

Уже у самых дверей Casa com asas, прилежно возвратившегося с ночной прогулки, вставшего на полагающееся место, ёрзающего в своём гнездовище и потихоньку смежающего веки-жалюзи, Кори запоздало вспомнил про записку, которую так и не передал.

Всполошился, сунул руку в карман шортов, в спешке ощупывая тканевую подкладку, выискивая сложенный вчетверо клочок бумаги и уже не чая его там обнаружить, нашёл, возрадовался и, отомкнув запертую дверь, вместе с Микелем вошёл в подъезд, сегодня почему-то разящий не топинамбуром, а спелым подсолнечником — Живоглот либо сожрал в округе все земляные груши, либо просто решил немного поменять свой рацион и полакомиться солнцем. Запах чёрных семечек растекался по лестнице, заползал в квартиру и во все комнаты, и вместе с этим запахом навевало увядающей летней тоской.

Пригласив лузитанца к себе и немало его удивив таким необычайным гостеприимством, Кори замер посреди прихожей и, сунув руку в тесный карман, выудил оттуда скомканное послание.

— Это для тебя, — коротко и просто сказал, протягивая его Тадеушу, кажущемуся чуточку растерянным.

— Что это, menino? — спросил тот, удивлённо принимая письмо и медленно его разворачивая.

— Ты написал. Сам себе, — пояснил Кори. — Велел передать.

— Я… написал? — Тадеуш даже замер на половине дела, так до конца и не расправив изрядно помятый и потрёпанный лист. — Но… для чего я это сделал?..

— Возьми да прочитай, — злясь на то, что не успел ознакомиться с содержанием письма сам, прежде чем передать непосредственно получателю, уклончиво отозвался Амстелл, разворачиваясь и направляясь к себе в комнату. — Тогда и узнаешь.

Микель последовал за ним по пятам, в задумчивости уставившись на испещрённый мелким отрывистым почерком лист, не глядя пригнулся, чтобы не зацепиться верхушкой шляпы за притолоку, вошёл в комнату и сел за письменный стол, неосознанно сдвигая локтём ровные стопочки учебников с конспектами и оживившуюся химеру, которая пыталась дотянуться до его руки, клюнуть в предплечье и выщипнуть из коверкота клок шерсти.

Кори устроился напротив — простоволосый, растрёпанный, со струящейся по плечам смолистой гривой и небрежно взъерошенной чёлкой, — прислонился к стене у изголовья кровати и от нечего делать, помноженного на настойчивое беспокойство, принялся легонько пинать ногой спящую магнитолу.

— Ты там много всего себе понаписал… Просто забей на половину из этого, — предупредил он, вспоминая их с Микелем давешний вечерний разговор и понимая, что ни одно из обещаний выполнено не было и никогда не будет. — Я уже сам, кажется… ночью немного не тот, что днём, — нехотя признался и смолк.

Микель читал долго: ухоженные белые пальцы в перстнях, удерживающие лист, еле заметно потряхивало, глаза бегали по строчкам, перескакивали с одной на другую, потом — это Кори считывал по их движению — возвращались обратно на начало письма и принимались перечитывать его заново.

Когда лузитанец закончил и отнёс измятый лист от лица, Амстелл уже порядком разнервничался и от нетерпения со всей силы долбил магнитолу ногой так, что она подпрыгивала и с каждым новым пинком всё дальше отъезжала от него по полу.

— Ну? — позвал он Микеля. — Что там?

Микель Тадеуш помолчал, не торопясь открывать перед ним секрет личной переписки с другой своей ипостасью, прекрасно понимая, что юноша при желании и сам спокойно прочтёт ничем не скреплённое и даже не запакованное в конверт письмо, и вместо объяснений произнёс:

— Я тоже хотел бы кое-что написать ему… себе в ответ, — вовремя поправился он, уловив недобрый взор, и попросил: — Дай, пожалуйста, перо.

Кори не сразу догадался, что именно тот подразумевает под пером; отлепившись от стены и приблизившись, он покопался на столе, переворачивая брошенные на нём тетради и листы, отыскал закатившуюся под бок к учебникам шариковую ручку с погрызенным колпачком и молча вручил её Тадеушу.

Искоса поглядывая за окно, где неотвратимо надвигалось утро, и хорошо понимая, что времени у него осталось мало, лузитанец перевернул лист с посланием и стал что-то быстро писать на оборотной его стороне. Кори следил за тем, как бойко летают его руки над бумагой, как выводит короткие острые росчерки стержень шариковой ручки, как колышутся просторные манжеты сорочки, виднеющиеся из-под рукавов шерстяного коверкота.

Он истаивал на глазах, становился полупрозрачным, и губы его недовольно поджимались, а пальцы с зажатой в них ручкой ускорялись, торопливо выводя последние буквы и размашистую подпись.

Когда он закончил и протянул Амстеллу наново сложенный вчетверо лист, исписанный теперь с двух сторон, сквозь его меркнущий силуэт можно было уже увидеть стену, и Кори, ухватившись за обратное послание, чуть его не выронил, когда контуры окончательно стаяли, комната погрузилась в глухой утренний сумрак, а за городом, наливаясь спелым шаром подсолнечника, показало из-за горизонта свой золочёный бок раскалённое южное солнце.

Chapter Text

В маленьком нашем мирке бархатный шёпот прибоя,
что дышит за окнами дома,
и нет никакого значения, мой это дом или твой.
Барки у тёмной воды, песок под ногами,
старые книги в живом переплёте,
тёплые листья каштанов —
большие, будто ладони Бога.
И имя ему — Океан.

Старый Порту, то ли в остатках макового тумана, осевшего вдоль извилистого русла Дору, то ли в новоявленном утреннем дыму, парно́м, как пенка коровьего молока, пробуждался неспешно, с деревянным скрипом колёс старой крестьянской телеги: потягивался, вздыхал, разлеплял отяжелевшие от вековой памяти очи, щурился на позолоченную кромку горизонта, где пробивался лисьим хвостом рыжий рассвет. Морковные колпаки старых домов наливались краской, светлели, отряхивались, сбрасывая с себя покрывало теней, розоватая предрассветная нежность сходила с речной глади вместе с рябью, как невестин покров, и обнажённая вода темнела, насыщалась чёрной глубиной, а потом вдруг, заметив проступившее из безвременной белизны небо, подхватывала его синеву. Солнце наконец-то вынырнуло из-за виднокрая, устремилось вверх, и чем выше оно поднималось, тем гуще вымазывал в сусальных белилах кончик его лисьего хвоста всё вокруг: от плитки-калсады и пыльных витрин до кирпичных дымовых труб и соборных шпилей. Доцветала измученная жарой герань в уличных горшках, чайки кричали беспокойно, с робкой надеждой на затяжное лето, а полированная мостовая отражала увядающий небесный свет.

Распрощавшись с инфернальным Микелем на подступах к восходу, Кори свалился ничком на постель, даже не раздеваясь, и моментально уснул глубоким сном без сновидений, настолько его утомила сумасбродная ночная прогулка, и Микель дневной таким его и застал: уткнувшимся в подушку, невинно и мягко сопящим, с разметавшимися по спине волосами, с немного запачканными и оцарапанными после долгой беготни ногами, неосознанно пытающимися забраться подмёрзшими стопами под скомканное одеяло.

Прокравшийся в дом Микель одеяло деликатно подоткнул, укрыл им зябнущие ноги, обошёл кровать, остановился в изголовье, не удержался — погладил пальцами по волосам, и вот на этом последнем жесте Кори, сквозь сон уловивший чужое присутствие, испуганно подорвался, подскочил, сел на постели, затравленно озираясь и тяжело, надсадно дыша.

— Мике?.. — спросил он, уставившись на Тадеуша дикими сливовыми глазами, едва ли понимающими, кого перед собой видят.

— Тише, menino, — тот быстро присел перед ним на корточки, нахмурился и заглянул ему в переполошенное лицо. — Что стряслось? Впрочем, я и сам, признаться, сильно занервничал сегодня, проснувшись в одиночестве… Но потом я припомнил и немного успокоился: мы ведь отправились с тобой вчера вечером на Матозиньюш, я писал то письмо, и карниз твой, — он красноречиво помахал в воздухе молотком, который удерживал всё это время в руке, а заспанный Кори молчаливо проследил за ним взглядом, — карниз надо бы починить. Я помнил об этом.

— Карниз… — пробормотал Кори и покосился никак не оживляющимся, всё таким же чумным взором на лишённое занавесок окно — последнее, что его беспокоило этим свинцовым утром, ознаменованным недосыпом и головой, раскалывающейся на четыре части, никак не меньше. — Нахуй твой карниз… Дай мне лучше таблетку какую-нибудь. Сейчас, кажется, проблююсь или сдохну.

До Микеля с запозданием дошло, что выглядит Кори как-то неладно, не то чтобы особенно выспавшимся и свежим; он засуетился, бросил молоток, выскочил из комнаты и уже из прихожей взволнованно пообещал, что очень скоро вернётся, как только отыщет поблизости какую-нибудь аптеку.

Хлопнули двери одна за другой — квартирная, затем парадная, — и чуть живой от недосыпа Амстелл ненадолго остался в одиночестве; зная болтливую и коммуникабельную натуру Тадеуша, аптеку тот должен был отыскать довольно быстро, а нездоровое любопытство даже сквозь ядовитую белену тумана, осевшую с ночи в голове, напоминало про письмо.

Достать его из кармана шортов было делом минутным; развернув сложенный вчетверо лист, настолько помятый и потрёпанный, будто его как минимум через всю Европу несла посменно целая стая вдрызг пьяных почтовых голубей, а погода была нелётная, он сощурился, пытаясь сфокусировать взгляд, невольно ухватил раньше нужного пару слов, но зато разобрал, с какой стороны начинать знакомиться с чужой перепиской.

Нисколько не смущаясь того, что делает, до крайности заинтригованный не столько даже тем, что же именно написали сами себе Микели, сколько тем, что можно написать самому себе — при некоторой доле изобретательности — в принципе, он расправил жёваный листок и впился глазами в самую первую строку.

Первая строка, не утруждаясь длительными приветствиями и пояснениями, которые он почему-то более всего ожидал увидеть, встречала очень в-духе-Микеля сообщением:

«Как бы мне ни было совестно перед моим милым Кори, но до конца в твоё существование поверить у меня не получается.

Чёрт тебя знает, кто ты, что ты, какое отношение имеешь непосредственно ко мне — я не знаю о тебе ровным счётом ничего, и от этого мне хочется… (тут строки оказались зачеркнуты, да так густо, что разобрать, сколько бы ни вглядывался в штрихи на свет, у Амстелла никак не получалось). В общем, хочу, чтобы ты понимал: приязни я к тебе не питаю, даже если ты — это в какой-то мере я; было бы предпочтительнее, не будь у меня вообще никакого второго «я». Думаю, не мне тебе объяснять, и если ты — это действительно моё отражение, то должен понимать и сам.

Тем не менее ты есть, и это проблема.

Я ничего поделать с этим не могу.

Мне было бы плевать и на тебя, и даже на то, что ты действуешь от моего имени, если бы не menino.

Я понятия не имею, как именно ты с ним обращаешься, бережёшь ли его, заботишься ли, прислушиваешься ли к его просьбам…

Нет, я вовсе не утверждаю, что к ним во всех без исключения случаях стоит прислушиваться (добравшись до этого места, Кори запоздало и с закипающим бешенством осознал, почему чужую переписку читать не следует, особенно когда она касается непосредственно тебя), но уж как минимум тогда, когда это ему не во вред — нужно обязательно.

И свой эгоизм, которым сам я, признаю, в немалой степени обладаю — а значит, обладаешь им и ты, — приучись засовывать себе куда-нибудь поглубже.

Надеюсь, я ясно выражаюсь?

Очень жаль, что не могу встретиться лично и обсудить всё это с глазу на глаз».

Дальше шла размашистая подпись, и Кори, приглядевшись к ней повнимательнее, вдруг различил, что между закорючками, отдалённо похожими на имя и фамилию лузитанца, затерялась ещё пара символов — очевидно, имя и фамилия вторые, исконно португальские; любопытство так остро кольнуло под рёбра, а под ложечкой так нетерпеливо заныло, что он и сам не сумел определиться, чего больше хочет: скорейшего возвращения Микеля из аптеки или прочесть вторую, ответную часть письма.

В Casa com asas по комнатам плавала тишина, мировой инфернальный океан уснул до вечера, и в его густо-солёной воде дремали кобальтовые киты, перламутровые скаты, платиновые акулы, серебристые туны, коралловые морские коньки и крапчатые звёзды, а день был прозрачным, пресноводным, беспечным и таким невесомым, что всё в нём казалось простым и незначительным; перевернув письмо оборотной стороной и попутно зарывая пальцы себе в спутанную и немного засалившуюся за ночь гриву, где они тут же нащупали приличных размеров колтун, Кори принялся за ответную часть микелевской переписки.

Ответная часть неуловимо, но разнилась от первой.

«Я сказал бы, что тоже в тебя не верю, — писал инфернальный Микель себе дневному, — однако это была бы пустая, бессмысленная ложь.

Я знаю, что есть ночь и есть день, и что те, кто живёт под солнцем, существуют — ведь Кори из мира под солнцем. Как, видимо, из мира под солнцем происхожу и я.

Более того, menino дал мне ключи от своего дома, вернее, дал их тебе, а я нашёл их у себя в кармане, и с тех пор ключи эти — ты ведь понимаешь, полагаю, о каких ключах я веду речь? — служат для меня своеобразным якорем, который однажды, надеюсь, вернёт меня туда, откуда я пришёл, вернёт мне память обо всём, и в первую очередь — о самом себе.

Ты можешь меня ненавидеть, можешь считать меня проблемой, можешь угрожать — мне всё равно. Однако вмешиваться не советую, мы и сами с menino прекрасно со всем разберёмся.

Впрочем, просьбу твою я учёл и постараюсь исполнить: она справедлива.

Я постараюсь исполнить её настолько, насколько мне это посильно…

И раз ты об этом просишь сам — значит, я, в свою очередь, могу быть спокоен на твой счёт. Могу быть уверен в том, что и ты тоже заботишься о моём (это слово было нарочито выделено жирным, дважды или трижды обведено чернилами по контуру) мальчике».

Личная подпись имелась и здесь, практически идентичная первой, только более резкая, угловатая и без двух дополнительных загогулин посередине; выглядело всё это до некоторой степени сомнительно — так, будто Кори собственноручно сфальсифицировал обратное послание, лишь бы только выгородить свое фантастическое враньё.

— Блядские португальские лунатики с амнезией, — выругался он, скрипнув зубами, и вдруг, почувствовав на себе чей-то долгий взгляд, вздрогнул. Запоздало поднял глаза, окаченный внутренним холодком…

В дверях стоял Микель: прислонившись к дверному косяку, скрестив руки на груди, посмеиваясь уголком губ с воткнутой в них незажжённой сигаретой, он внимательно смотрел на Амстелла и, судя по всему, делал это уже довольно продолжительное время.

Увидев, что Кори его наконец-то заметил, он медленно отлепился от косяка и, так же медленно направляясь к нему, со странным весельем в голосе спросил:

— Ну, что же там, bebê? Не томи, дай и мне тоже узнать!

Кори невольно залился такой сочной краской, что сделался похожим на помидор сорта «чёрный принц»: скороспелый румянец, моментально растёкшийся по щекам, исчезал под топорщащейся чёрной чёлкой, закрывающей уже не только лоб, но и брови, и даже путающейся своими кончиками в ресницах.

— Какого хуя ты за мной подглядываешь?! — вяло возмутился он.

— И это спрашивает у меня тот, кто читает чужую переписку? — хмыкнул Микель, останавливаясь прямо перед ним и возвышаясь всем своим внушительным ростом. — Тебе не стыдно, menino?

— Не стыдно! — огрызнулся и зарычал Кори. — Тебе же не стыдно писать о том, что ко мне можно и не прислушиваться в некоторых случаях!

— Ах, это, — лузитанец заулыбался проштрафившимся лисом и виновато запустил пятерню себе в волосы, ероша их от волнения и делая всклокоченную волнистую шевелюру ещё более беспорядочной и хаотичной. — Но ведь я совсем не имел в виду то, о чём ты наверняка подумал, Flor de lírio…

— Ты имел в виду именно это, блядина, — безо всяких эмоций прорычал Кори, волевым усилием сгоняя с щёк предательскую красноту и потихоньку возвращаясь к своему привычному, ровному жемчужному цвету беж. — Что ко мне следует прислушиваться исключительно тогда, когда я говорю и требую заслуживающие внимания — с твоей точки зрения — вещи. А когда я говорю тебе то, чего ты не воспринимаешь и не хочешь слышать, то и отвлекаться на это не стоит. Я прав?

Микель рассмеялся ещё бессовестнее — в точности так, будто догадка Кори была абсолютно верна, — и извиняющимся голосом отозвался:

— Отчасти прав, menino, уж прости меня за это. Но, признаюсь тебе, ты меня порядком порадовал тем, что тайком читал это письмо, — Кори смотрел на него непонимающе, хмурился, пытаясь взять в толк, о чём тот ведёт речь, и Микель пояснил: — Я точно знаю, что оно настоящее, ведь я своими собственными глазами только что видел, как жадно ты вчитывался, пока думал, что меня нет рядом. Значит, ты не успел прочесть его раньше? Могу я?..

Он протянул руку, и Кори, оскорблённо поджав губы, без лишних слов подал предназначавшееся ему послание, а пока передавал затасканный листок — наконец-то заметил в лузитанце кое-что, выбивающееся из привычного облика.

Светлая футболка с коротким рукавом, потёртые и бахромящиеся джинсы, срезанные по колено так же криво и косо, как и вчерашним днём — брюки-карго Амстелла, превращённые шальной португальской рукой в гимнастические шорты — всё это было понятно и знакомо.

А вот подозрительная чёрная коробочка, переброшенная через шею Микеля на плотной ленте, оснащённая закрытым шторкой объективом и несколькими кнопками-регуляторами, в которой худо соображающий после тяжёлой ночи Кори заторможенно признал фотоаппарат, оказалась предметом новым и по некоторым причинам даже нервирующим.

— Я вспомнил, что у меня где-то завалялся аспирин, — перво-наперво Микель присел, не выпуская из пальцев заветного письма, подле брошенного у стены рюкзака и принялся копаться в его содержимом — наружу тут же беспечно посыпались денежные пачки, разваливаясь на отдельные купюры, подрагивая на сквозняке и обещая без должного внимания разлететься по комнате, но он поспешно сгрёб их в горсть, скомкал и затолкал обратно, для надёжности застёгивая молнию. — Вспомнил, вернулся и поймал тебя, мой очаровательный menino, за таким любопытным занятием.

Ненадолго отлучившись на кухню за стаканом воды, он надорвал блистер, выдавил из него таблетку — та тут же принялась шипеть, метаться от одного края стакана к другому и извергать снежную пену, — и обернулся к Амстеллу, который продолжал таращиться на фотоаппарат, болтающийся у него на шее.

Проследив за его взглядом, Микель не стал дожидаться расспросов, опередил их.

— Лето скоро закончится, — тоскливо напомнил он, повременив с письмом, присаживаясь рядом с Амстеллом на край кровати, обхватывая его рукой за плечи и без лишних слов притягивая, ужасно смущённого, но не сопротивляющегося, к себе под бок. — Лето закончится, menino, а у нас с тобой так и не будет ни одного совместного фотоснимка — страшное, непростительное упущение, я считаю. День сегодня солнечный, но мягкий и не очень ветреный — идеально для хорошего кадра! Мы могли бы с тобой…

— Нет, — коротко отрезал Кори, метнув в его сторону угрюмый, убийственный взгляд и забирая из тёплых прокуренных рук стакан с шипучим аспирином. — Нет! — повторил он на всякий случай громче и твёрже, делая большой глоток и поневоле закашлявшись. — Никаких фотографий. Я не буду фотографироваться.

— Но почему же, Sol? Почему, мой ангел? Я же видел твои детские фотоснимки в комнате твоего старика, и надо сказать, что маленький ты был просто очарователен, а сейчас — так и вовсе божество…

— Там меня не спрашивали, — буркнул Кори.

— Давай и я не буду спрашивать, — невинно предложил Микель, за что получил ещё один тяжёлый выстрел исподлобья. Тогда, не выдержав, он взвыл уже в голос, ухватил Амстелла за плечи и в отчаянии хорошенько встряхнул, отчего аспириновый раствор в стакане угрожающе заплескался: — Ты издеваешься надо мной, Flor de lírio?! А как же наши общие воспоминания?..

— Виды себе на память пофотографируешь, если очень надо, — Кори оставался непреклонен — даже ухитрился вывернуться, отползти, залпом допить лекарство, утереть рот и категорично скрестить на груди руки. — Хватит с тебя воспоминаний. Ты всё равно ни так, ни этак ничего не помнишь, склеротик чёртов.

— Я собирался фотографировать тебя обнажённым, — с пугающей честностью поведал ему Тадеуш, напирая и всеми силами пытаясь подтащить обратно к себе; письмо, про которое оба они на время позабыли, успело тем временем выскользнуть из пальцев и, паря на легчайшем бумажном крыле, отлететь к прихожей, плавно осев у самого порожка. — А ты предлагаешь мне любоваться видами. Да зачем мне эти виды? Я их уже лет пять фотографирую в полном одиночестве! К тому же, ты можешь не переживать, Sol, что твою наготу узрит кто-нибудь посторонний: я сам занимаюсь и проявкой пленки, и печатью фотографий… Да я в жизни не позволю смотреть на тебя кому-то ещё!

Он напирал, настаивал, требовал, практически умолял; буквально загнанный в угол, Кори в панике заозирался кругом и, остановившись на клочке бумаги, белым мотыльком трепыхающемся у порога, ткнул в него пальцем.

— Читай своё письмо! — велел он и пригрозил на всякий случай: — А то вышвырну на помойку, раз тебе оно не очень-то и нужно!

Его откровенно топорная уловка сработала: Микель, которого швыряло сегодня туда-сюда, как щепку в шторм, мгновенно забыл про фотографии, рывком подскочил с кровати и ухватил норовящий сбежать от него листок, с двух сторон исписанный идентичным мелким и острым почерком. Медленно возвратился обратно, не сводя глаз с послания, и молча опустился на кровать, а Кори, пока он читал, почему-то напрягся, весь подобрался и выжидающе замер, как будто от реакции лузитанца на письмо что-то зависело.

Наконец, закончив, Микель растерянно произнёс:

— Как будто бы это и правда я, menino…

— Как будто бы? — сквозь зубы прорычал Кори. — Сколько можно уже мне заливать, что веришь, а на самом деле не верить?

— Знаю, прости… — понурившись, тихо откликнулся Тадеуш, неосознанно сминая в пальцах прочитанное письмо. — Придётся признать, что ты был прав: я и в самом деле конченый эгоистичный кретин. Что самое ужасное, я не в состоянии найти подход к самому себе. Выглядит всё это так, будто он меня… будто я себя проигнорировал и даже послал по одному незамысловатому адресу. Более того, теперь я явственно вижу, что моё отношение к тебе не меняется ни днём, ни ночью. Это, безусловно, хорошо, но мне придётся мириться с его… с моим… с существованием моей второй личности. И боюсь, что тебе придётся мириться с ней тоже.

— Я давно уже смирился, — проворчал Амстелл, — в отличие от тебя.

Он подполз ближе к нему, притаился за спиной, заглянул через плечо, ткнул пальцем в инфернальную подпись и чуточку виновато, всё ещё опасаясь быть уличённым в какой-нибудь изощрённой лжи, заметил:

— Здесь пары букв не хватает.

Микель пригляделся, повертел комканый листок с одной стороны на другую, словно не так уж часто и сам сталкивался с явлением собственного автографа, пользуясь им от случая к случаю, и согласно хмыкнул:

— А ведь ты прав, menino! Что бы это могло значить?

— Что твоя вторая личность не помнит твоих родителей, как не помнит вообще ни хуя? — без обиняков предположил Амстелл, а затем чуть неуверенно прибавил: — Там ведь посередине вторые твои инициалы, верно? Как тебя… полностью-то зовут?

На последних словах он стушевался, сник, устыдившись проявленного любопытства — впервые ведь за время их непростых отношений лез так глубоко, забираясь если не в душу, то в самое интимное, паспортное, что обычно редко кому демонстрируют без особой надобности.

Вопреки ожиданиям, Тадеуш обрадовался его вопросу: сразу же разулыбался, да так широко, что стал похожим на сытого Чеширского кота. Изловил Кори, накрепко оплёл жилистыми руками со спины, подтащил к себе, уткнулся подбородком ему в ямочку над ключицей.

— Бог мой, Flor de lírio, неужто тебе и вправду это интересно? — не веря своим ушам, переспросил он и признался: — Я ведь уже и не чаял, что когда-нибудь ты начнёшь интересоваться мной точно так же, как сам я интересуюсь всем тобой, любой и каждой мелочью, с тобою связанной… Моё полное имя Микель Жозе Сильва Тадеуш. Ну, как оно тебе?

— Имя… как имя, — выдавил из себя Кори, не представляющий, куда деться и от своего опрометчивого вопроса, и от полученного ответа: простой и понятный Микель Тадеуш, к которому он за это время привык, моментально обернулся кем-то другим, сложным и совершенно непонятным — да и разве могло быть иначе с человеком, у которого, оказывается, в распоряжении находилось аж два имени и пара фамилий? Микель дневной был больше Микелем, ночной — больше Тадеушем; хорошо, что два промежуточных имени личности не имели, иначе Кори бы точно сошёл с ума. — Что… из этого что? — сдавленно спросил он, а хрипнущий от волнения голос отказывался повиноваться, и было удивительно, как только лузитанец не замечал творящихся с ним метаморфоз.

— Ну… Микель — это первое имя, — неторопливо сообщил тот, а рука его тем временем ненавязчиво скользила Амстеллу по плечу, легонько обласкивала его подушечками пальцев, задирая просторный рукав футболки и понемногу забираясь под него. — Жозе — второе имя; если тебе оно вдруг нравится больше, menino, ты можешь звать меня им…

— Нет! — мигом выпалил Кори, не дав ему даже закончить. — Нахуй! Хватит с меня твоих и без того разноплановых персон!

Микель немного помолчал — рука окончательно поднырнула под футболку, протиснулась глубже, пальцы огладили плоскую юношескую грудь, добрались до соска и без предупреждений ухватили его за кончик, легонько выкручивая. Кори коротко ахнул, задавил в себе едва не сорвавшийся с губ стон, запрокинул голову, беззащитно откидываясь Микелю на грудь, а тот продолжал болтать:

— Сильва — фамилия матери, а Тадеуш — отца…

— Твои родители, — прошептал Кори, прикрывая глаза и уплывая от частых дразнящих щипков, которыми одаряли его пальцы лузитанца, терзающие чувствительный сосок, успевший от возбуждения уже заостриться и отвердеть. — Как они вообще… смотрят на то, что ты творишь? Что ты не с женщиной…

Он и прежде немного побаивался потенциально возможного знакомства с родичами Микеля, а уж после недолгого общения с семейством Пенья опасения его многократно возросли: португальские семьи в большинстве своём все были традиционного уклада, а сами португальцы чаще всего оказывались рьяными католиками, что плохо сочеталось с любым проявлением гомосексуальности.

— Индифферентно, — сообщил Тадеуш, другой рукой тем временем уже добираясь до ширинки его шортов и медленно, неловкими рывками расстёгивая на ней молнию. — Видишь ли, родители мои давно умерли, мне тогда и двадцати ещё не было… Нет-нет, не соболезнуй, bebê, — предвосхитил и опередил он возможную реакцию Амстелла. — Они прожили хорошую и долгую жизнь. Видишь ли, я был у них поздний и единственный ребёнок. Родился я тогда, когда они уже и не чаяли заиметь потомство. Меня как будто бы и не должно было случиться…

— Что ты несёшь?.. — перебил Кори Амстелл: слова эти ему совершенно не понравились. — Хуй бы ты не случился. Я вообще-то не удивлен, что у тебя раздвоение личности: не представляю, как бы всё это в одном человеке уместилось.

Микель с довольством рассмеялся, пальцы его сладили с пуговицей, раскрыли ширинку, где под светлой тряпицей белья уже заметно выпирало возбуждённое юношеское естество, потянулся, сгребая Амстелла в охапку, опрокидывая на кровать, подминая под себя, жадно целуя и попутно запуская руку ему в трусы.

— Значит, ты всё-таки рад, что я существую, menino? — выпустив его губы и спускаясь горячими сухими поцелуями вниз по подбородку и по шее к угловатым ключицам, спросил он шёпотом между касаниями. Не дождавшись от взбудораженного юноши, часто дышащего под этими ласками и только комкающего острыми пальцами ткань футболки у него на спине, никакого ответа, он продолжил говорить, попутно высвободив из-под ткани его член и медленно наглаживая самыми кончиками пальцев от головки до упругих яичек: — Я с чистой совестью отказался полагать себя продолжателем рода, благо что родители мои к тому преклонному возрасту, когда я соизволил у них появиться на свет, и сами с поистине философским смирением забили на это дело и сексом занимались, судя по всему, исключительно удовольствия ради… Смысл, menino, он не всегда хорош, и если всё в жизни делать для смысла, то рискуешь однажды угодить с ним в ловушку, обнаружив его недостаточным для самой жизни. Жить нужно для удовольствия, а смысл — он попутно обязательно отыщется так или иначе.

Его пальцы скользили так невесомо, мягко и тягуче, что Кори уже через минуту этого нехитрого действа начало мелко потряхивать, а перевозбуждённый пенис выпустил каплю прозрачной жидкости, которую чужие подушечки тут же подхватили и размазали по бархатистой головке, по уздечке, натянутой до упругости тетивы, делая это удовольствие совсем уж нестерпимым. Не выдержав, Кори инстинктивно подался вперед и вверх, требуя стиснуть всей пятернёй, но Микель над ним ровно издевался и выполнять его желание не спешил.

— Хочешь, мы с тобой одну интересную позу попробуем? — с хрипотцой и надеждой в голосе спросил он. — Я помню, что тебе было больно в прошлый раз, bebê, поэтому можем обойтись сегодня без анального секса…

— Какую ещё позу? — моментально насторожился Кори, угадывая на своём лице возвращение с таким трудом согнанного помидорного румянца: вроде и знал же прекрасно, как называлось то, чем они изо дня в день занимались, а словцо всё равно ударило по ушам, спустилось под дых, метнулось обратно и застряло где-то под ключицами, затрудняя дыхание.

— Обоюдно приятную позу, — так же загадочно произнёс Тадеуш, ничего конкретного не говоря и только прожигая юношу алчными желтовато-карими глазами. — Ты почему-то с потрясающим упорством отказываешься сделать мне минет, хотя самому тебе, я же вижу, нравится его получать. Может быть, ты согласишься тогда на минет взаимный…

— Блядь, закройся! — в голос взвыл Кори, спешно вырываясь из его рук, которые на сей раз держали с пугающей силой, будто заранее готовились к сопротивлению: воображение мигом в красках обрисовало ему и позу, и процесс, и вообще всё то, что предлагала тут устроить аморальная португальская морда. — Закрой свой рот!

— Никак не могу взять в толк, — шутливо отозвался Микель, — почему мы никак не можем совпасть в наших желаниях? Я ведь только и молю тебя, что открыть свой рот…

Чувствуя, что злосчастный помидорный оттенок на его лице бьёт все рекорды и стремительно превращается в пошлый клубничный окрас, Амстелл зарычал, неистово забился и каким-то чудом сумел вырваться, а вырвавшись — отскочил от кровати и восседающего на ней лузитанца на три шага, споткнулся об магнитолу, упёрся лопатками в стену у окна и тощими руками, ходящими ходуном от ажитации, натянул обратно на изнывающий член трусы.

— Пожалуйста, — сдавленным шёпотом произнёс он, с отчаянием глядя Тадеушу прямо в растерянные глаза. — Хоть что со мной сделай — нагни и выеби, если тебе так хочется, — но об этом не проси! Ясно тебе?..

— Звучит заманчиво, — взволнованно проговорил Микель мгновенно отказавшим и начавшим заплетаться от возбуждения языком. — Та часть, где «нагнуть и выебать», как ты выразился, menino… И всё-таки… Всё-таки я не понимаю, почему ты так противишься разнообразию. Но чёрт с ним, разберёмся как-нибудь потом.

Он действительно рывком поднялся с постели, заставив Амстелла быстро пожалеть о своей опрометчивой просьбе, в два больших шага преодолел разделяющее их пространство комнаты, ухватил его — испуганного, проседающего на собственных ногах, — и толкнул к письменному столу, одним точным нажатием ладони промеж лопаток укладывая грудью на его захламленную поверхность.

— Ты сам предложил нагнуть тебя, Sol, — прошептал он, склоняясь над ним и опаляя жаром ушной завиток. — А ведь я хотел как лучше… И почему ты такой несносный строптивец?..

Вдавленный лицом в столешницу и вдыхающий запах лакированной древесины, Кори в ответ только что-то невразумительно промычал; прямо перед глазами у него высились неровной стопкой скособоченные учебники, перекатывалась шариковая ручка, которой инфернальный двойник Микеля минувшей ночью писал сам себе ответное послание, и звонко шуршали листы конспектов, перебираемые сквозняком, а за спиной хозяйничали чужие руки, рывками стаскивая с него шорты и оголяя ему худощавые ягодицы. С характерным стрекочущим звуком съехал язычок молнии, и у Кори под кадыком заплескался страх пополам с предвкушением: Микель на сей раз действовал жёстко, пускай и без грубостей, но и без лишних ласк; колено вклинилось между ног, растолкало их пошире, и они неловко подломились в коленных суставах. Добившись того, что Кори окончательно рухнул грудью на письменный стол, Тадеуш упёрся своими стопами с внутренних сторон его стоп, не давая их сомкнуть, хоть немного приподняться и выпрямиться, и провёл чуть мозолистым пальцем ему по бесстыдно раскрытой промежности, начиная от копчика и до самой мошонки. Кори с замиранием сердца ощущал, как палец возвращается обратно, на полпути останавливается, ощупывает анальный проход и мягко надавливает, с лёгким крапивным ожогом проникая внутрь на одну фалангу.

— Чёрт, какой же ты сладкий, — прошептал над ним Микель, а голос его срывался, надкалывался — будто только вчера пережил подростковую ломку, — и сам собой то падал с высот, то воспарял к ним обратно. — Какой горячий и сладкий… Я знаю, что несу такую убогую пошлую чушь, какой место только в дешёвой порнопрессе, но ты сводишь меня с ума… Ты просто сводишь меня с ума всем собой, meu Anjo. И я никак не могу отказаться и не воспользоваться твоим предложением.

С застрявшим у горла волнением Кори чувствовал, как руки Микеля, где-то за пределами видимости сминая и комкая джинсовую ткань, вытаскивают из кармана тюбик со смазкой, как поддевают оглушительно щелкнувший в дополуденной тишине залитых солнцем комнат колпачок, выдавливая немного вязкой и чуть тёплой смазки прямо на промежность, чуть пониже копчика, и нетерпеливо размазывают, двумя плотно сомкнутыми пальцами проталкивая в задницу и частыми возвратно-поступательными движениями имитируя соитие.

Обмазав всё так густо, что у Кори, к его величайшему стыду, смазка эта начала медленно стекать по мошонке, будто в фотографиях из той самой, никогда в глаза не виданной им порнопрессы, он отстранился, высвободил свой член и прижался приятно скользящей головкой к анальному отверстию, одним плавным движением входя на всю длину. Кори не то всхлипнул, не то застонал, непроизвольно ухватился руками за края стола и часто, шумно задышал, постигая нарывающую тесноту внутри. Он надеялся хоть на секундную заминку, чтобы прийти в себя и чуточку привыкнуть, но ему не дали и её: Микель сразу же подался назад, легко и мягко выскальзывая из его тела до самой головки, а потом опять резко ввёл, снова и снова проникая в узкую плоть, и Амстелл, совершенно не готовый к такому ни морально, ни физически, взмолился сбивчивым шёпотом в промежутках между толчками:

— Нет… пожалуйста, нет… Пожалуйста, подожди… — но его не слушали, в него входили часто, ритмично, с силой, и у него от порочного возбуждения кровь прилила к вискам, запульсировала, а потом сорвалась и ушла вся в пах, оставив в голове звенящую пустоту. Полностью игнорируя все смехотворные просьбы и мольбы, Микель терзал его тело, и первая режущая боль понемногу сменялась шкалящим животным наслаждением, приходящим точно так же, без предупреждения, без спросу, вопреки даже тому, что должен бы был испытывать по всем правилам в такой ситуации сам Амстелл.

Микель над ним шумно дышал, шарил руками по его распластанному на столешнице телу, по ягодицам, до синяков впивая в них пальцы и с силой стискивая, по спине, задирая футболку и рваными движениями оглаживая заострившиеся лопатки, и по волосам, забирая их в горсть, безжалостно сворачивая и то оттягивая на себя так, что Кори приходилось покорно подаваться за ним, прогибаясь в пояснице, то, наоборот, вдавливая лицом в деревянную поверхность.

Размашистые шлепки бёдер об ягодицы участились, смазки перестало хватать, и проникновения сделались болезненными, острыми, но Кори этого уже не замечал и только прерывисто дышал вперемешку со стонами. Вдруг Микель выскользнул — ничем не заполненная пустота в растянутом анусе показалась даже мучительнее, чем их жёсткое совокупление, — ухватил Кори за руку, за плечо, и толкнул прямо к окну, вынуждая опереться ладонями об подоконник. Переулок перед Casa com asas практически всегда без исключений пустовал, но Амстелл почему-то невольно разволновался, уставился беспокойным взглядом за стекло, а у него за спиной ловкие пальцы снова щёлкнули колпачком, выдавливая новую порцию фруктового лубриканта.

Их моменты абсолютной близости, поначалу короткие и быстрые, стали продолжительными, затяжными; регулярные половые акты делали своё дело, и Микель, который поначалу кончал почти сразу же, стоило только всунуть член, теперь трахал юношу долго, доводя до изнеможения. Руки его обхватили ему худосочные ягодицы, растянули, и член снова прошёл в сомкнувшуюся было плоть, возвращая наполненность и сходу подхватывая утерянный ненадолго темп, а Кори, успевший за это время более всего для себя полюбить именно момент первого проникновения, отозвался искренним стоном.

Ему до сумасшествия нравилось всё это: и неторопливое, нежное, почти без фрикций, и стремительное, страстное, с обманчиво-злыми жестами, предназначенными не для того, чтобы обидеть, а для того, чтобы раззадорить, раздразнить, вовлечь в новую, незнакомую пока игру, и чем больше он её пробовал, тем сильнее входил во вкус, постигая тайный смысл и нехитрые правила.

— Поставь меня на колени, — пугаясь самого себя, попросил он трясущимися от волнения губами.

Микель от его неожиданной просьбы потерял ритм, замер; с пошлым звуком вытащил перевозбуждённый, напряжённый и блестящий от смазки член, снова забрал пятернёй непомерно, сюрреалистично-длинные волосы юноши и накрутил их себе на кисть, а другой рукой сдавил плечо и заставил опуститься на четвереньки, голыми коленями на покрытый мелким сором линолеум под окном.

Оказавшись на полу, Кори выставил вперёд руки, чтобы не рухнуть ничком, а его обхватили сзади, по-звериному ненасытно подмяли под себя, уложили на грудь, вынудив проломиться в пояснице гибкой лозой и выставить повыше зад, и покрывали до тех пор, пока внутри не сделалось удушливо-тесно и не обожгло выплеснувшейся спермой. Рука Микеля запоздало зашарила ему по животу, по лобку, обхватила остро стоящий член скользкой от смазки ладонью и в несколько коротких, отточенных и быстрых движений довела до оргазма, а Кори, медленно, но верно теряющий остатки стыда, протяжно застонал, запрокидывая голову, прикрывая от наслаждения глаза и рвано, поверхностно дыша.

Внутри всё непроизвольно сжималось и стискивало проталкивающийся сквозь сузившиеся мышцы член; он чувствовал, как сотрясается над ним Микель в затихающем экстазе, а в голове плавала блаженная пустота, и только где-то на периферии проскальзывали редкие мысли о том, что все колени, оказывается, искололо какими-то крошками, пока они тут трахались и его возили по полу.

Тадеуш его побочные мысли каким-то чудом уловил, помог подняться с пола и оттащил, пошатывающегося от измождения, на кровать, отряхивая ему колени, опускаясь вместе с ним на скрипучую поверхность, обхватывая со спины, прижимая к себе и укладывая каждой телесной выпуклостью к выемке собственного тела: лопатками к груди, ягодицами к бёдрам, внутренними сгибами коленей к своим угловатым и крупным коленям.

— Разве можно столько этим заниматься? — смущённо спросил Кори, силясь отдышаться и прийти в себя. — Я ощущаю себя каким-то грязным извращенцем, когда начинаю об этом задумываться.

— А ты не задумывайся, — легко и непринуждённо предложил Микель, целуя пересохшими губами его в висок. — Этим можно и нужно заниматься бесконечно. Поверь мне, bebê, люди больше времени уделяют пересудам и сплетням, и никто себя грязным почему-то не считает. Я с огромным удовлетворением дал бы в морду тому, кто первым придумал объявить, что секс — это грязно и плохо. Полагаю, он просто завидовал тем, у кого этот самый секс есть…

Он болтал и болтал всякую чушь, перемежая болтовню поцелуями и оглаживая тёплыми и немного шершавыми ладонями вспотевшее лицо юноши, утирал ему под взлохмаченной чёлкой мокрый лоб, собирая с него испарину, обласкивал горящие щёки и покрытые тонкой корочкой от ветра и соли губы, а после вдруг взял и спросил:

— Так что же, моё послание, оно хоть как-то помогло, Flor de lírio?

— Не помогло, — вяло отозвался Кори, в довесок ко всеобъемлющей телесной усталости начиная испытывать стремительно усиливающийся голод в животе. — Ты всё равно меня трахнул. Я же сказал, что это не сработает. Тупица.

— Кажется, я не хотел об этом знать, — после непродолжительного молчания сквозь зубы сцедил, еле сдерживаясь, Тадеуш. — Я предпочитаю думать, что у тебя там ночами всё девственно и непорочно.

— Ага, конечно! — ехидно хмыкнул Амстелл. — Вторая твоя личность, если ты не знал, придерживается ровно того же принципа: трахаться всегда, везде, в любых условиях и при любых обстоятельствах.

— Пожалуйста, menino, — явственно задыхаясь от ревности и с трудом её задавливая в себе, чуть ли не взмолился Микель. — Не говори мне об этом! А иначе я что-нибудь с тобой сотворю. Что-нибудь очень нехорошее, о чём потом буду ужасно сожалеть.

— И что ты сотворишь? — нисколько не испугавшись его угрозы, скептически уточнил Кори с коротким смешком. — Просто поверь мне на слово, Мике: такого, что ты творишь ночью, тебе и в сильном подпитии днём в голову не придёт.

Лузитанец чертыхнулся, скрежетнул зубами, выпустил его и перекатился на спину, с таким отчаянием вперив взгляд в белый потолок, что Кори поневоле сделалось его жалко, и он устыдился своего поведения.

— Ну же, Мике… — позвал он его, приподнимаясь на локте и заглядывая ему в разогорчённое лицо. — Это ведь тоже ты. Это точно ты, можешь просто поверить мне на слово, раз сам ничего не помнишь. От тебя даже пахнет… в точности так же, — со стыдом признался он, понизив голос. — Этот цитрусовый запах, который сам ты, возможно, и не чувствуешь… я его угадал сразу же, как только впервые тебя встретил. Очень странный запах одеколона, ни на что из существующего в нашем мире не похожий — от тебя и сейчас им пахнет, — склонившись, он с доверчивостью, от которой у лузитанца затряслись руки, ткнулся носом ему в шею, где остервенело билась яремная вена, гоняющая по организму концентрат вечного палящего лета. — Там апельсины и турмалин. Ты не поймёшь всё равно, о чём я тебе пытаюсь сказать, — предупредил, невесомо оглаживая самыми кончиками нежных пальцев ему заросшую лёгкой щетиной скулу. — Турмалин — это осколок упавшей звезды…

— Ты — осколок упавшей звезды, — глухо отозвался Микель, сгребая его рукой за плечи, сминая в одержимых объятьях и целуя во всклокоченную макушку. — Если бы ты знал, как я люблю тебя, Кори… Если бы ты только знал…

❂ ❂ ❂

— Я должен это осмыслить.

На маленькой кухоньке крылатого дома, наверняка переделанной, как уже упоминалось ранее, в конце ушедшего века из кладовки или комнаты для прислуги, было светло, тесно, уютно: в окно сквозь лапчатую листву каштанов, мельтешащую на ветру, пробивались слепящие пятна топлёного молока, скакали по полу, по стенам, по кособокому обеденному столу, опирающемуся своими калечными ногами на коробки с книгами, по чашкам в разводах молотого кофейного зерна, терпко и пряно пахнущих темнокожей Африкой. Небо выстреливало солнечным конфетти, щедро посыпа́ло им улицы, снова и снова швыряло горстями, и на затёртом линолеуме, хранящем въевшиеся разводы пролитого йода, прорастали поздние пыльцовые одуванчики.

Кори сидел за столом на своём излюбленном месте, согнув одну ногу в колене, подтянув к себе и опёршись на неё острым подбородком, а другую свободно выставив в проход, время от времени вытягивая её и шевеля согретыми и защекоченными летним теплом пальцами, и вертел в руках полупустую кружку, где на донышке коричневые потёки рисовали непонятные узоры, по которым иные гадалки умели ловко предсказывать будущее.

— Что именно? — спросил Микель, щуря на солнце левый глаз: он стоял, облокотившись на стену возле окна, и курил в форточку, стараясь выдыхать дым строго за пределы помещения, но тот всё равно сносило ветром обратно, и Кори с затаённым наслаждением принюхивался к табачному амбре, тоже желтоватому, как высушенный на чердаке у Бога янтарь.

— Что ты Микель Жозе Сильва Тадеуш.

— Осмысли, — согласно хмыкнул Микель и хитро добавил: — Кстати, однополые браки много где уже дозволены законом, так что можешь и в этом ключе осмыслить тоже, menino. А то, как по мне, у тебя неприлично короткое имя. Да и фамилия простовата.

Кори поперхнулся солоновато-горчащим питьём, закашлялся, подхватил стакан с водой и стал запивать большими глотками попавшее не в то горло кофе, а Микель, притворяясь, будто не замечает его смятения, развернулся к нему лицом, откинулся на подоконник, опершись об него ладонями, и продолжил измываться, неотрывно глядя прямо в глаза и изливая на голову одно откровение за другим:

— Можешь считать, что это такое предложение авансом, menino. Надеюсь, ты не откажешься — когда-нибудь потом, в обозримом будущем, разумеется, — от моей руки и сердца… Не понимаю, почему предлагают всегда только их: я готов вручить тебе всего себя, от кожи и до кишок, если ты, конечно, не возражаешь против полного набора.

Он уже успел починить отвалившийся карниз, косвенно пострадавший инфернальной полуночью от трасго, приколотив на полагающееся ему место над окном, и пока делал это, пока забирался на стул, пока крепил, одной рукой удерживая саму перекладину вместе с гвоздями, а другой пытаясь сладить с молотком, Кори переминался с ноги на ногу у шкафа и смотрел на него: на лохматый курчавый затылок, на худощавую спину, на жилистые руки и мускулистые ноги, и с подселившейся глубоко внутри тревогой думал о том, что ведь всё это когда-нибудь неизбежно закончится.

Всё всегда на его памяти рано или поздно заканчивалось: детский дом выпускал его из своих стен, перелётные страны проносились со скоростью слайдов зоетропа, школа сменялась совершенно не похожим на неё университетом, дед оставлял его одного в Португалии…

Менялись декорации и пейзажи, а вместе с ними уходили и люди, и порой случалось это так незаметно, исподволь, что он не успевал и глазом моргнуть, а когда приходил в себя — всё вокруг было уже совершенно иным, и старая память порастала тоскливым быльём.

— Так что же, menino? Хочешь ли ты?.. — с напряжённым нетерпением окликнул его от окна Микель, и Кори вздрогнул.

Вскинул на него мятущийся, бьющийся в клетке взгляд, впервые за всё время их запутанных и сложных отношений одаряя сквозящей в нём искренностью такой силы, что самому сделалось страшно, когда их души на короткое мгновение столкнулись, соприкоснулись, слепой ощупью отыскали друг друга.

…И это будет уже навсегда в том переменчивом мире, где ничего не бывает навсегда.

— Хочу, кажется… Хочу, — ответил он, кусая губы и стискивая в пальцах чашку так неистово, что она бы непременно треснула, не будь её стенки слеплены из толстого слоя глины.

Микель взволнованно выдохнул, быстро оттолкнулся от подоконника и в пару шагов пересёк крошечное пространство кухоньки, замирая перед Амстеллом и чувствуя, что они всё ещё, до сих пор касаются друг дружки кромками душ, и души сами, без лишних — и порой только путающих — слов говорят друг с другом на простом и понятном языке тишины. Его пальцы, неуверенно дрогнув, потянулись, дотронулись его лица, обвели по контуру, остановились на подбородке и приподняли, чтобы глядеться глаза в глаза.

— А я ведь и не чаял, что однажды получу твоё согласие, Кори… Ведь ты не благоволил ко мне поначалу, — наконец нарушил затишье он. — Как же я счастлив, что повстречал тебя тем случайным днём, и как жалею, что запамятовал, какой это был день; помню только, что июль.

— Это нормально для тебя, — без насмешки — наоборот, с затаённой грустью тихо произнёс в ответ Амстелл, — ничего не помнить.

Микель помолчал-помолчал, а потом вдруг, разбивая всю торжественность и глубину момента, ухватил Кори за кончики чёлки, легонько дёрнул, заставляя невольно податься навстречу, и с широченной, предвкушающей что-то сильно не то улыбкой воскликнул:

— Кстати, menino! Мне не даёт покоя один вопрос. Я вижу, что чёлка у тебя порядочно отросла и давно уже закрывает глаза. Ты упоминал, что твоим волосам больно, когда их стригут. А как же чёлка? Её подравнивать не больно?

— Больно, — рявкнул Амстелл, хлёстким ударом скидывая его руку.

— И что же ты с этим делаешь? — не отставал лузитанец, всё норовя ущипнуть его за топорщащиеся кончики, потянуть, подразнить, и совершенно определённо пытаясь чего-то добиться.

— Ничего не делаю, — огрызнулся Кори, моментально возвращаясь в своё привычное, условно-злое состояние вечного французского моргенмуффеля. — Сам как-то справляюсь.

— А дай подравняю, — попросил Микель, и Кори…

Кори начал подозревать в этой просьбе затаённый садизм, который лузитанец никак не решался презентовать в открытую.

— На хуй пошел, — огрызнулся тогда он. — Оставь мою чёлку в покое!

— Но ведь её уже пора подстригать! — напирал Микель, продолжая пытаться подлезть то справа, то слева, и так или иначе добраться до волос юноши. — Ты ведь всё равно в ближайшее время сам её срежешь, так в чём же разница, menino? Я уверен, что справлюсь с этой задачкой ничуть не хуже…

— Ты уже укоротил мне брюки, — напомнил Амстелл, уворачиваясь, нырком ускользая из-под его руки, мазнувшей воздух, быстро выскакивая из-за стола и отбегая к окну — непростительная ошибка, стоившая ему манёвренности и окончательно загнавшая в кухонный тупик. — Уродство вышло страшное! Хочешь то же самое с моей чёлкой сотворить? Если ты срежешь чуть больше чем нужно, или срежешь криво, я на улицу неделю потом не выйду! Потому что это тебе не шорты, которые можно просто переодеть!

— Я понимаю, bebê, — Микель приближался к нему, как хищный зверь, крался на мягких лапах; за спиной оставалось только кухонное окно, но ведь не в него же было Амстеллу вылезать, чтобы в итоге оказаться на улице босиком и униженно топтаться у собственных дверей, — и со всей ответственностью обещаю, что не состригу лишнего!..

— Да кто бы тебе верил! — вопил Амстелл, никак не желая допускать до себя ушлого португальца, уже успевшего единожды зарекомендовать себя настолько худым портным, что в его парикмахерские таланты после этого верилось с большим трудом. — Обойдусь уж как-нибудь!

— Окажи мне доверие, — молил приставучий Микель, подступаясь и так и этак и впервые натолкнув юношу на мысль о пронырливом французском лисе-Ренаре: всех, кто хитёр и ловок, называют Ренаром, а дядя лиса Ренара, Изенгрим, был великий вор — таким образом, всех, кто хорошо умеет воровать, по праву называют Изенгримом; невольно вспомнившиеся школьные разглагольствования учителя литературы явственно свидетельствовали о том, что Микелю Жозе Сильва Тадеушу недодали при рождении ещё как минимум пару имен.

Донимал его лузитанец так упорно и долго, что Кори в конечном итоге сдал, согласился, сходил к себе в квартиру, отыскал в комнате Фурнье единственные на весь крылатый дом рабочие ножницы, ещё не успевшие затупиться и проржаветь от небрежного обращения, и поверженно вернулся в кухню.

Уселся обратно на свой стул у стены, безвольно уронил на колени руки и, недобро глядя на Тадеуша из-под густой, давно закрывающей глаза кромки волос, ворчливо велел:

— Стриги давай!

Обрадованный Тадеуш долго не знал, как к нему подобраться: подошёл с одного бока, с другого; было ясно, что опыта у него в этом деле — ровный ноль, и Кори, изначально это прекрасно понимавший, обречённо вздохнул и обмяк в плечах, теряя всю свою воинственность.

— Мне плевать, если где-то будет неровно, но постарайся не обкорнать её слишком коротко.

Микель бросил вальсировать, остановился прямо перед ним, присел на корточки, поднял свободную руку, коснулся нежного лица и обвёл подушечками пальцев его подбородок, скулы и мягкие щёки. Пригладил ладонью чёлку от корней до строптивых кончиков, торчащих во все стороны непослушной луговой травой, буйно разросшейся с последнего покоса, и поднёс к ней режущую кромку ножниц.

Кори чувствовал на себе его внимательный взгляд, пытающийся расшифровать тайные послания и знаки; острые лезвия подцепили самый пушистый ёршик этой чёрной японской травы, зажали на мгновение, поймав в упругие тиски, и легко, с характерным звонким щелчком надрезали, сбрасывая мелкий сор, оседающий на голых ногах Амстелла, на одежде, цепляющийся и путающийся между джинсовых нитей.

Видя, что на лице юноши не проявляется ни единой эмоции — ни позитивной, ни негативной, — Тадеуш осмелел и снял ещё немного, и ещё: ножницы аккуратно скользили строго на уровне переносицы, и Кори пытался мысленно себя успокоить тем, что раз они пока что не поднялись выше — значит, чёлка его всё ещё остается приличной длины. Это продолжалось до тех пор, пока руки Микеля не добрались до середины чёлки, где волосы оказались особенно густыми и плотными, и вот там, стоило только ножницам их надкусить, как юноша невольно сморщился, дёрнулся, зашипел и укоряюще воззрился на самозваного парикмахера, а тот, в свою очередь, неверяще уставился в ответ на него.

— Неужели ты действительно что-то ощущаешь, menino? — с некоторым сомнением и — Амстелл был уверен, что ему не показалось, — лёгкой дрожью возбуждения в голосе поинтересовался лузитанец, обдавая табачным дыханием. — Это болезненно для тебя?

— Сказал же, что да! — обречённо огрызнулся тот, скрежетнув зубами: некоторые замашки Тадеуша подавляли, и он не знал, то ли беситься на них, то ли смириться и принять. — Садист грёбаный.

— Да ведь я же и не отрекаюсь, Sol, — миролюбиво согласился Микель, с чуть приоткрытым от сосредоточенности ртом продолжая своё дело, но теперь осознанно срезая понемногу. — Помнится, я сам тебя об этом когда-то предупреждал, и вроде бы серьёзных возражений с твоей стороны тогда не поступило… — Вопреки этим заверениям, он правда старался не причинять ему боли: подхватывал самыми кончиками ножниц по небольшой прядке, надкусывал лезвиями, внимательно вглядываясь в лицо, и перемещался дальше. — Так что же, menino, пойдём с тобой фотографировать город? Раз уж ты отказываешься фотографироваться сам…

Кори кивнул, закусив от смятения нижнюю губу и старательно отводя глаза, чтобы только не встретиться с ним взглядом снова и не испытать этого надрывного чувства соприкоснувшихся душ.

Прошло всего ничего, а ему казалось, что целая вечность; в его переулке спели каштаны, давно уже сбросившие всех лишних миниатюрных «ёжиков» и оставившие только самых крупных избранников-«ежей», в чьих трёхгнёздных коробочках скоро должны были созреть тёплые коричневые семена — значит, солнце не обмануло, не солгало: лето и впрямь кренилось к закату, близилась осень и пора университетской учёбы, а они с Микелем Тадеушем всё ещё были вместе.

Кори знал, что они накрепко повязаны тёмным городом, но всё равно удивлялся каждый раз, когда думал о времени, летучем и неуловимом, как призрачный голландец, разлучающем всех, но их двоих занёсшем то ли в пантеон неприкосновенных, а то ли — в касту неприкасаемых.

Они фотографировали кроны каштанов — Кори запрокидывал голову и вместе с Микелем внимательно вглядывался в переплёт листвы, будто мог отыскать в нём среди зеленеющих ежовых коробочек зерно истины, ту самую небесную соль, пролитую и растворённую в океане и в земле; заглядывал в окуляр фотоаппарата, прижимаясь к тёплому плечу своим плечом, угловатым и острым, ничего интересного не находил, рассеянно отступал и снова таращился, сощурив от солнца глаза, на мельтешащие зеленовато-жёлтые блики. Фотографировали Casa com asas — Микель уверял недоумевающего Кори, что такой домишко непременно заслуживает, чтобы его увековечили на плёнке; змеистый изгиб плутающего пути, неплотно пригнанную плитку-калсаду у решётки водостока, где прежде ютилась кошатая нищенка, подбегающий к остановке трамвай. Пляж Матозиньюш, засвеченный до белизны, Сырную крепость, песок под ногами — вместе с босыми ногами, обсыпанными песчинками, — чаек в небе, ветроловчую сеть Джанет Эчельман, похожую на огромный сачок для небесных рыб, а после прямо по побережью отправлялись в Parque da Cidade, где Кори любил подолгу пропадать с книжкой ещё до встречи с Микелем.

Океан сегодня плескался ласково, неторопливо набегал на пляжную кромку, оставляя алавастровую пену, тающую под отпечатками следов, и россыпь мелких белых ракушек, тончайших и хрупких, как полупрозрачный костяной фарфор, а вода хранила прозрачность и золочёные игристые искры. Солнце пекло с остервенелой силой, но на смену ему тут же приходил прохладный бриз, сдувал злые лучи, остужал макушку, лицо и плечи, и жжение позднего загара, только-только приставшего к коже, самую малость слабело.

Микель часто хватал Кори за руку, растирал кончики его пальцев в шероховатых подушечках пальцев собственных, согревал их сильнее, чем солнце; прикладывал свободную ладонь к глазам, поглядывал на выгоревший небосвод, на истошно орущих пернатых, парящих над волнистой водой. Вытаскивал сигарету, закуривал — ветер быстро подхватывал табачный дым, срывал его с губ и уносил за собой, без следа развеивая над Матозиньюш, — и с довольством болтал, часто рисуя в сторону своего юного спутника беспечные и счастливые улыбки.

— Может быть, разрешишь мне разок тебя сфотографировать? — время от времени делал очередную попытку он, на что неизменно получал категорический отказ.

Проиграл ему Амстелл уже у самого входа в парк, возле перевозного киоска с хот-догами: Микель подкараулил момент и сфотографировал тайком, не предупредив ни словом, а когда юноша обернулся к нему, с возмущением округлив узкие восточные глаза и распахнув чуть измазанный в кетчупе рот, то было уже поздно — тот с довольством закручивал крышку на объективе фотоаппарата.

— Сволочь! — зарычал Амстелл, едва не роняя хот-дог с длинной колбаской-гриль из баранины, дольками маринованных огурцов и дижонской горчицей: рука накренилась, мелко наструганные огурцы посыпались на мостовую, и он еле успел устранить опасный крен, спасая свой перекус. — Я же просил!..

— Ты был слишком очарователен, menino, когда надкусывал…

— Я ещё и жрал, пока ты меня фотографировал? Я сейчас разобью твой фотоаппарат об твою же башку, бессовестная ты скотина! — взвыл он, получив это добивающее откровение. — Убери его нахуй, этот снимок!

— Но… как же я могу его убрать?.. — искренне удивившись, уточнил Микель, недоуменно почёсывая пятернёй лохматый затылок. — Это никак невозможно, menino. Только вырезать потом кадр из проявленной плёнки. Ну, или попросту его не печатать. Но ты не переживай, — заверил он, ласково приобнимая мечущего гром и молнии юношу за плечи и вместе с ним вступая в поток туристов, движущийся в парк. — Если тебе вдруг не понравится какая-либо фотография, мы просто от неё избавимся.

— Эта мне уже не нравится! — рычал и ярился Амстелл, снова позабыв про хот-дог, воинственно размахивая им и расшвыривая в разные стороны огурцы. — Какого хуя нужно было делать это, не предупредив?

— Но ведь если бы я предупредил, ты бы точно не согласился, — резонно пожал плечами Тадеуш, и спорить с ним было сложно. — Логика тут очень простая, Flor de lírio. Зато, может статься, после такого компрометирующего кадра ты хотя бы согласишься на кадры обычные? Где тебе понравится, как понравится — я готов фотографировать тебя вечно: ты мне и портрет, и пейзаж и даже натюрморт, уж не обижайся, bebê. Когда ты рядом, то затмеваешь собой любые красоты.

— Да заткнись ты, — глухо выдавил пристыженный и до крайности смущённый этим пылкими португальскими речами Амстелл. — Просто предупреждай заранее, когда свой фотоаппарат на меня наставлять собираешься, чтобы я подготовился!

Микель возбуждённо и обрадованно закивал, пообещал, но на самом деле — Кори это точно знал, улавливал лопатками, кожей, угадывал шестым, седьмым, восьмым, каким угодно чувством, — следил за ним иногда сквозь объектив, подлавливая редкий случайный момент, живой естественный кадр, который в большой цене у всех фотографов, от профессионалов до любителей и даже дилетантов.

Parque da Cidade встретил неизменными ровно подстриженными лужайками, к закату лета щеголяющими выжженными жёлтыми пятнами сухостоя, просторными дорожками, присыпанными мелким гравием и песком, светолюбивыми итальянскими соснами-пиниями, воздевшими к небу хвойные пушистые метёлки, суховатыми ивами, узловатыми и корявыми пробковыми дубами, ярусными кедрами, колючим боярышником английских Сидов, мелким кустарником и спёкшейся землёй, гранитным камнем, в который вгрызался плющ, зеленоватой рябью на поверхности укрытого тенью пруда, гусями, лебедями и утками, в великом множестве осаждающими его берега, буйством малахитово-синего, глинисто-рыжего, блекло-салатового и бездонно-синего.

Под стрижеными пепельно-зелёными ветвями плакучей вавилонской ивы, растущей на склоне пологого холма, отыскалась пустующая старая скамейка, и Кори с Микелем, погуляв немного по парковым тропкам, присели на прогретые тёмно-коричневые доски.

— Значит, здесь ты любил гулять, пока мы с тобой не повстречались? — спросил Микель, устраиваясь вполоборота к Амстеллу, закинув ногу на ногу, умостив локоть на колене и подперев ладонью подбородок. Фотоаппарат он убрал в сторонку, чтобы не мешался под рукой, и начал понемногу приставать к юноше, но поверхностно и невинно: то тёр ему подушечкой большого пальца щёку, то заводил прядку волос за ухо, попутно оглаживая кромку ушной раковины, то принимался вырисовывать узоры-завитки у него на бедре, изредка подныривая под штанину шортов. — Я помню, что ты упоминал как-то про этот парк, menino.

— Любил, — расслабленно отозвался Кори, пожимая плечами. — А где мне ещё было гулять?

— Ну, обычно твои сверстники предпочитают сбиваться в стайки и шататься по задворкам либо людному центру, — заметил Тадеуш. — Удивительно, что тебя это обошло стороной.

— Не интересно, — обрывисто отрезал Амстелл, поморщился и честно признался: — Терпеть не мог этих идиотов и их идиотские развлечения.

— Видишь! — обрадованно и с заметным превосходством подхватил Микель. — Согласись, что тебе просто нужен был кто-нибудь постарше и поумнее?

— Ты тоже идиот, — быстро спустил его с небес на землю Амстелл. — Только и разницы, что больше лет. Ни за что не поверю, что ты никогда не занимался тем же самым, чем, по твоему мнению, положено заниматься подросткам. То есть — не сбивался с кем-нибудь в стаю и не шатался по людному центру. Да у тебя на морде вся твоя общительность написана.

Микель на это только рассмеялся, легко и беззлобно, и виновато развёл руками:

— Ты прав, menino. Именно этим я иной раз и занимался в твои годы. Но потом мне стало скучно. Приятели мои выросли, остепенились, и мы с ними разошлись, не совпав в интересах: они быстро обзавелись семьями, одни ждали детей, другие уже нянчили, а я всё шатался неприкаянным перекати-поле. Даже когда мы с ними виделись, встречаясь по старой памяти, говорить нам оказывалось решительно не о чем: семейный быт — в классическом его понимании — чаще всего что-то странное творит с человеком. Человек вроде бы не глупеет, однако начинает проявлять пугающую узость интересов.

Кори в ответ только пожал плечами — у него не было достаточного опыта общения с остепенившимися людьми, а дед его, Томас Фурнье, вопреки своему условно-семейному статусу проявлял широту интересов такой силы, что след его давно затерялся на просторах шумной соседки-Испании, а то и ещё где-нибудь: с приёмным внуком они давненько не пересекались и даже не созванивались.

Да и у самого Кори интересов было не то чтобы много — строго говоря, не было вообще никаких.

— Я… наверное, сам не очень-то интересный, Мике, — осторожно, с лёгким беспокойством в голосе проговорил он, катая во вспотевших от жары ладонях бутылку с минеральной водой. — У меня эта «пугающая узость интересов», как ты говоришь, врождённая.

Микель сбился со своей болтовни, одарил коротким и тягостным молчанием, потом отобрал бутыль, бросил на скамейку, перехватил его руку, стиснул своей рукой — шероховатой и горячей, почти обжигающей, — и глухо ответил:

— Мне всё равно, Кори. Ты ведь мой, поэтому мне всё равно. Мы с тобой уже дышим в унисон, а когда люди умеют так дышать — общие интересы им уже не так и важны. Но если тела находятся рядом, а души отстоят друг от друга на тысячи километров, тогда, конечно же, требуется скрепа в виде общих интересов. По-настоящему чем-то интересуются редкие единицы, а большинство людей придумывают, отыскивают, избирают себе пресловутые «интересы» только ради того, чтобы не быть одинокими. Ради того, чтобы стать сопричастными. Люди просто хотят быть с людьми — со многими или с одним человеком, в зависимости от степени их общительности — но не знают, как к ним подступиться. Должно быть, я не совсем верно выразился: мне не хотелось больше тратить время на тех людей, потому что ни я им, ни они мне по-настоящему нужны не были. А обсуждать чужое продвижение по службе или первые самостоятельные шаги чужих чад мне было до оскомины скучно, но об ином они попросту не говорили… Так значит, Parque da Cidade, — внезапно подытожил он, резко меняя тему разговора и аккуратно уводя её в другое русло. — А до Португалии? Ты поведал о себе так мало, что остаётся только воображать и придумывать, чем ты жил прежде, menino, и как проводил свои дни. Ну же, расскажи мне что-нибудь!

Амстелл застыл, уставившись в пыльную траву у себя под ногами, долго на что-то решался и наконец, собравшись с духом, неуверенно шевельнул губами:

— Пока я жил во Франции, в детском доме… — Микель уже на первых словах подался вперёд, выражая удвоенный интерес, а Кори под таким пристальным вниманием сбился с плавного и ровного голоса и сипло, приглушённо закончил, на последних звуках сходя на нет: — Я пел в хоре.

— Что-о?.. — округлил глаза лузитанец, ожидавший чего угодно, но не такого потрясающего открытия. — Ты умеешь петь, menino? Мне не послышалось?

— Не послышалось! — огрызнулся Амстелл, быстро начинающий злиться всякий раз, когда его вынуждали повторять то, что и так удавалось произнести с трудом. — У меня это вроде как… от рождения. Они все говорили, что у меня ангельский голос. Даже куда-то там отдавать учиться советовали и пророчили большое будущее, но деду было похуй. А потом я повзрослел, и голос сломался… Петь я всё ещё умею, хотя и не так красиво.

Ветер ерошил листву, а солнце заправским снайпером прицеливалось и швыряло в прорехи лучистые стрелы, играя в рыжего купидона — те плавились лужицей, упав на землю, и по скамейке, по одежде и коже, по траве у ног плясали мелкие и частые пятна-сверчки.

— Я должен это услышать, — одержимо сверкая глазами, потребовал Тадеуш. — Молю тебя, Flor de lírio… Да ведь мы бы даже могли с тобой организовать дуэт: я играю, ты поёшь!..

— Нет! — в панике перебил его Амстелл, затравленно дыша. — Да ни за что в жизни я петь не стану!

— Но ведь ты же в детстве пел… — резонно напомнил Микель, безуспешно пытающийся понять, какие силы движут вздорным и непоследовательным menino.

— В детстве похуй было! — отрезал тот, резко вскакивая со скамейки и тем самым подводя черту их откровенной беседе.

А ложь между тем пульсировала под сердцем иголкой-вуду, саморучно воткнутой в голое мясо и оставленной там нарывать: ещё в свои четырнадцать он о чём-то таком грезил, подпевая тайком пластинкам кумиров, но замолкал, стоило только кому-нибудь показаться поблизости; куда ему было петь, да ещё и на публику, когда он даже общаться с людьми нормально не умел, всех чураясь и ото всех держа строгую дистанцию.

Микель ещё долго его донимал, тормошил, но, потерпев полное поражение, забросил свои попытки.

Просто взялся за фотоаппарат, снимая цветовые слепки с угасающего города: с холмистых улиц, с сугилитово-сиреневой воды, где топилось сочным апельсиновым шаром усталое солнце, опускаясь в барку-рабелу и вместе с ночными волнами уплывая за горизонт, с туманно-сизых облаков, подбитых снизу рыжиной и проеденных вечерней ржой, с маяка Фелгейраш в районе Фож, расположенного на моле, вгрызающемся в Атлантику, где они с Кори долго стояли перед закатом и любовались океанической рябью, розоватой, как криль. С черепичных крыш, к сумеркам становящихся ярко-малиновыми, с многоцветной красочной Рибейры, понемногу согревающейся ночными огнями, со стальных конструкций мостов, бликующих талым вечерним светом, с погрузившихся в синие тени крепостных стен.

— Пойдём ко мне, menino, — упрашивал он не особо сопротивляющегося Амстелла. — Мне грустно просыпаться без тебя. Возьмём хороший рыбный ужин…

Заметно присмиревший к вечеру Кори согласно кивал, цеплялся ему за руку, доверчиво раскрывал пальцы, позволяя его пальцам сцепиться с ними в неразрывный и крепкий замо́к, ощущал, как внутри всё волнуется и бурлит, когда те изредка сжимаются до лёгкой, сладко ноющей боли, и вместе с ним шёл к открытым уличным ресторанчикам выбирать обещанный рыбный ужин.

В квартире Микеля было душно и темно, и неширокая прихожая привечала и укутывала их всеобъемлющей уютной тишиной.

Они долго стояли в ней, бросив пакеты с поджаренными на гриле сардинами на обувные полки, и медленно целовались: Микель обхватывал ладонями лицо Кори, прижимался к его губам, прихватывал поочерёдно верхнюю и нижнюю, ласково посасывая, размыкал их острым языком и понемногу забирался в рот, воруя дыхание и делая поцелуй глубоким и томительным.

— Это всё какой-то безумный сон, — шёпотом произнёс он, на недолгий миг отрываясь от его губ, — то, что у меня есть ты…

Кори от этих слов коротко вздрогнул — будто быстрая судорога по телу пробежала, — и впился пальцами в его футболку, безжалостно комкая тёплую ткань, за их долгий день насквозь пропахшую солнцем, бризом и солью, как телесной, так и морской. Инфернальные мандарины успели немного выветриться, о них напоминало разве что лёгкое тоскливое послевкусие, и в стенах жилища в преддверии полуночи особенно отчётливо ощущался дух простого человеческого быта.

Микелей никак нельзя было собрать воедино — как и было завещано, один смельчак-Жоан остался странствовать в нереальном мире, а другой вернулся в деревеньку Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слёзы, — и оставалось только скучать от рассвета до полуночи и от полуночи до рассвета да грустить, прощаясь с каждым из них; ещё месяц назад Кори счёл бы немыслимым то, что сейчас, спотыкаясь и дрожа, с хрипотцой несмело выговаривали его губы:

— Ты хотел… это своё чёртово фото. Но только один кадр! Тебе ясно?..

…Бережно, будто драгоценную и хрупкую фарфоровую куклу, Микель усаживал его напротив окна, снимая вещи одну за другой, с обожанием гладил оголяющееся тело, вызывая сильное возбуждение и крепкий мучительный стояк, добирался наконец и до чресл, сперва оглаживал шероховатыми пальцами чувствительную и отзывчивую плоть, потом присаживался на корточки и целовал ему член глубоким французским поцелуем — о котором Кори, даром что жил во Франции, не имел до их встречи ни малейшего представления, — но быстро выпускал изо рта, так и оставляя во взбудораженном состоянии. Поднимался во весь рост, запускал пальцы ему в лоснящиеся волосы, взбивал и без того перепутанную ветрами чёлку, вёл линии дальше, до макушки, подцеплял резинку и аккуратно стаскивал её, выпуская смоляную гриву свободно струиться по спине и плечам.

Кори даже сквозь объектив ощущал на себе его обожающий, почти боготворящий взгляд, и от волнения у него сбивалось дыхание, а сердце колотилось как оголтелое; один-единственный дозволенный снимок случился так быстро, что он даже не успел ничего понять, не успел испытать себя в роли модели, не успел вообще ничего — Микель отложил фотоаппарат в сторону и быстро вернулся к нему, присаживаясь обратно на корточки и теперь уже основательно принимаясь за его эрекцию: губы объяли очень плотно, рука обхватила яички, легонько их сжимая, потом выпустила, протиснулась дальше в промежность. Сознавая себя распутным до крайности, Кори шире расставил ноги, а когда Микель подхватил одну из них, закидывая себе на плечо — безропотно позволил это проделать, спокойно укладывая её там и с предвкушением откидываясь на спинку стула.

Оторвавшись ненадолго от минета, Микель смочил указательный и средний пальцы слюной и медленно ввёл их в анальное отверстие, принимаясь неспешно скользить ими взад-вперёд, изредка замирая на самом приятном месте и массируя. Кори дышал шумно и тяжело, то запрокидывал голову, подметая кончиками волос пол, то тянулся к лузитанцу, нетерпеливо вонзая ногти ему в плечи, то прикусывал губы, глухо стонал и толкался бёдрами навстречу, требуя ещё больше этих ласк. Когда рука Микеля крепко обхватила тонкий ствол члена, а губы сомкнулись прямо под головкой, сосредотачиваясь только на ней и часто проходясь от остренькой верхушки до уздечки и по натянутой крайней плоти, Кори не выдержал: впился пальцами ему во взлохмаченные волосы, крепко стискивая, и кончил в подставленный рот, содрогаясь всем телом.

Глухой вечер плавно перетекал в раннюю ночь, когда они сидели на кухне, сдвинув стол от стены впритык к окну, ели остывших сардин, запивали их креплёным портвейном, устраивая себе маленькую сардиньяду на двоих, и смотрели на пустеющую улицу за окном; на губах, если провести по ним языком, оставался тонкий привкус морской соли, копчёный дымок и приторно-винная сладость.

Согретый и разбавленный фонарями сумрак уплотнялся, в комнатах что-то тихо шуршало — сквозняк залетал в приоткрытое окно, натыкался на шкафы, воровато шарил по полкам, перебирая вещи крылатыми пальцами; Кори слипающимися от усталости глазами поглядывал за стекло на блестящую в искусственном свете уличных ламп брусчатку, на прохожих, торопливо, но устало и грузно поднимающихся от Рибейры, и неспешно, весело и пружинисто спускающихся к ней.

Микель курил в распахнутую форточку, прицельно и с силой выдыхая горьковатый табачный дым, рассеянно подковыривал вилкой недоеденный кусок сардины и цедил вино, тасуя сигарету с прибором и с бокалом, чтобы не выпускать из другой руки руку Амстелла, а свет фонарей под порывами ветра, идущего с большой воды, преломлялся и трепыхался, то озарял гранатово-чёрный стан опустевшей винной бутыли, то окунал его в вороньи тени.

— Мне всегда нравилось, что писал про портвейн один из твоих — нет, не моих, meu bonequinho, как это ни странно, — соотечественников, Филипп Делерм, — болтал лузитанец расслабленным и слегка заплетающимся от выпивки языком. — «…Мелкие радости жизни», полное название не упомню, но он был прав так, как только может быть прав тот, кто подслушивает за Богом: наша жизнь вся сплошь состоит из мелких радостей, а в общем и целом она, если расписать по этапам и выкинуть всё «малозначительное», выглядит тем ещё дерьмом. Но именно мелочи делают из этого дерьма Жизнь. Дождь, сигарета, кофе, книга, конверт с маркой, засушенный прошлогодний цветок, который случайно находишь у себя в кармане в начале февраля — он пахнет сбережёнными воспоминаниями, и этим ценен; ракушки, которые мы иногда беспечно собираем на прогулке по пляжу, чай с молоком в январе…

— Ты пьян? — спрашивал его Кори, хотя вопрос был изначально бессмыслен: понятно же, что пьян.

— Я-то пьян, мой милый мальчик, — легко соглашался с ним Микель. — И могу позволить себе нести всякую чепуху… А вот если хорошенько напоить тебя, то даже так ты петь откажешься?

Амстелл хотел было ругнуться: докатились — вернее, доросли, что называется, — в отношениях до того, что напоить его хотят не ради совращения и последующих плотских утех, а ради банального, казалось бы, желания услышать, как он умеет петь, — потом подумал, что, наверное, это не так уж и плохо, раз Микель им настолько интересуется, а потом…

Потом взгляд его случайно упал на забытый ими зелёный брелок с тамагочи, где в пластиковом яйце обитал пиксельный Микель-балбесина. Припоминая, что давненько не заглядывал и не проверял, оказываясь в гостях на Алиадуш, как там дела у электронной псины, Кори, так и не отозвавшись на пустой вопрос лузитанца, подхватил игрушку шальной рукой.

Уставился на сумеречный погасший экран и отчётливо различил такой же пиксельный схематичный крест: пока они беззаботно гуляли по городу и наслаждались догорающим летом, пиксель в очередной раз приказал долго жить, что, в общем-то, было только вопросом времени.

— Он сдох, — констатировал Кори. И задумчиво прибавил: — Хотя и так было ясно, что сдохнет.

Chapter Text

Вот кот. Нет у него забот:
живёт себе он, ест и пьёт.
А у тебя наоборот:
вся жизнь — сплошная суета…
Лови кота!

***

Лета зыбкий мираж беспощадная осень разрушит,
и когда поднимается пар от усталой земли,
будто то о покое стенают пропащие души —
заунывно, с прощальной тоскою гудят корабли.

Лето промелькнуло разноцветным диафильмом, склеенным из фотографий, сменяющих друг дружку в шероховатых пальцах влюблённого фотографа: Микель Тадеуш делал их теперь очень много, вместе с Кори задёргивал шторы, гасил в квартире свет, сотворяя таинственную и жутковатую атмосферу, и утаскивал недовольного юношу в ванную — проявлять полученные снимки и заниматься разными другими вещами, из-за которых порой гибли целые катушки плёнок, передержанных в проявочном растворе.

Лето осталось в памяти бездельными днями на побережье Матозиньюш, въевшимся в привычно бледную кожу густо-бронзовым загаром, бесчисленными съеденными арбузами с так и не распробованной солью, послеобеденными часами, убитыми на походы по магазинам, и бездумно потраченными деньгами: ни лузитанец, ни его юный спутник считать их не умели и пользу вещей понимали смутно, а потому возвращались довольные, нагруженные сумками, которые потом могли неделями пылиться в прихожей, так и не разобранные и забытые за другими, куда более увлекательными затеями. Запомнилось это лето, лишь половинкой захватившее начало непростых и сумасбродных отношений португальского мужчины и офранцуженного японского мальчика, парой бутылок портвейна, распитыми на двоих, и последующим сумасбродным сексом прямо на опустевшем пляже — Кори на следующий день с огромным стыдом и болящей головой, где гудело точно в растревоженном улье, вспоминал, как толкал Микеля на песок, взбирался сверху, самолично осёдлывая ему бедра, и, глядя в дурные и невменяемо пьяные глаза, ради этого извращенца сам себя готовил, под обалделым и перевозбуждённым взглядом непристойно всовывая пальцы в собственную задницу, а после медленно садился на стоящий колом член, кусая губы, запрокидывая голову от сладости и упоительно двигаясь вверх-вниз. Паршивый Микель, перебравший с выпивкой, долго не кончал, мучая мальчишку бесконечным раундом скачек, пока в конце концов не стянул его рывком с себя, не поставил на четвереньки, вдавив носом в песок, и в такой позе, удерживая за волосы, бесхитростно и грубо не отымел, жёстко и размашисто вдалбливаясь в оттопыренный зад, только с этим и доводя до разрядки и себя и его.

Сохранилось в памяти лето и неслучившимся танцем: Тадеуш — тот, что из тёмного города, — решил, что обязан вытребовать у Кори хотя бы один-единственный раунд и затеплил ради этого свечи во всей своей безразмерной квартирке, но затея его закончилась беготнёй по дому, руганью, хриплыми воплями чуть не заблудившегося юноши, надсадившего голос, и парой битых хрустальных ваз, невесть откуда вынырнувших и подвернувшихся под руку.

Ещё был заново реанимированный тамагочи, за которым бедняга Микель теперь усердно следил — ему показалось, что Кори в день очередной смерти виртуального питомца расстроился и приуныл, и пищащая игрушка таскалась теперь в кармане повсеместно денно и нощно, вызывая на лицах дневных прохожих улыбки, а на лицах прохожих ночных — некоторое недоумение. Были частые походы за вкусной и вредной едой в американские закусочные, покорившие просторы старейшего португальского городка, когда делалось слишком голодно после секса, чтобы готовить самим или дожидаться курьера из пиццерии — Кори до чёртиков боялся, что разжиреет, и тайком от Микеля пытался голодать, но быстро на этом попался и получил насильно скормленные удвоенные порции пищи. Были ночные катания на лодке по реке Дору и поход в зрелищный ресторан, где искусные факиры поджигали дрова под жаровней одним драконьим выдохом…

Много чего случилось, когда вдруг за чередой беззаботных деньков пожаловал чуть более серьёзный и собранный сентябрь, означавший для Амстелла в первую очередь неминуемое возвращение в университет.

Кори, успевший уже порядком позабыть, что такое эта учеба и для чего она нужна, с диким видом индейца в Париже ступил под университетские своды, шарахаясь ото всех, кто пытался сунуться к нему с досужей болтовнёй о том, как он провёл своё лето.

Кори провёл своё лето слишком хорошо и необычно, чтобы испытывать потребность хоть с кем-то этим делиться, и в глубине души искренне сожалел, что возвратилась и без того не особенно им любимая зубрёжная пора. Микель накануне устроил сцену ревности такого вселенского масштаба, что Кори в какой-то момент уже поверил: живым его из квартиры не выпустят, однако лузитанец всё-таки очухался, одумался и клятвенно пообещал, что придёт встречать его после занятий.

В результате Амстелл, почти не сомкнув за последующую инфернальную ночь глаз, поплёлся по ничуть не сошедшей жаре к торжественному открытию первого учебного семестра, позабыв прихватить даже записную книжку с ручкой, и на середине кураторской речи умудрился задремать, сладко и незаметно проспав до самого её окончания.

Когда он выбрался из аудитории, хмуро распихивая локтями неоправданно взбудораженных и радостных согруппников, время уже близилось к часу дня; залы и переходы шумели, точно пробудившийся по весне муравейник, и где-то в отдалении, судя по доносящемуся громогласному басу, плыла в средоточии верных стражей-деканов муравьиная матка, испанская дама с тяжёлыми золотыми серьгами самого цыганского вида в отвисших мочках одряблевших с годами ушей. Матка, она же сеньора Директор, была шумной, но безобидной, и принесла своим появлением некоторую пользу, окончательно растормошив квёлого после ударной дозы вербального снотворного Амстелла.

Он по-лошадиному тряхнул головой, перекидывая забранную в хвост иссиня-чёрную гриву за спину, и зашагал вперёд по коридору, гадая, где же будет поджидать его Микель — а в том, что тот непременно появится, сомневаться не приходилось.

Кори почему-то был уверен, что лузитанец встретит его на улице у парадного входа, но тот обнаружился подле стендов со всевозможной информацией: лохматый, в край балбесистый и непутёвый с виду, он поправлял на носу новёхонькие очки, сползающие по вспотевшей от жары переносице, и лениво разглядывал вывешенные там расписания дисциплин.

Амстелл, отчего-то не слишком обрадованный сейчас именно дневной его ипостаси, не особенно представительной и внушительной в сравнении с ипостасью ночной, хмуро и раздражённо подошёл, замирая от мужчины в паре настороженных шагов.

— Что ты здесь делаешь? — спросил наконец, убедившись, что его не замечают или только старательно создают видимость, будто не замечают, а на деле же краем глаза заприметили сквозь новенькие линзы ещё в дальнем конце холла, у лестниц.

Микель обернулся, окинул юношу долгим пристальным взглядом — будто просканировал с головы до ног, отыскивая малейшие следы чужих посягательств на свою собственность, — и, не обнаружив таковых, расслабленно кивнул, указывая на белые пластиковые стенды:

— Изучаю твое расписание, menino, чтобы знать, когда и на какое время ты будешь у меня похищен.

— Оно ещё сто раз поменяется, — проворчал Амстелл, недовольный тем, что Тадеуш продолжает демонстративно таращиться в стену, не обращая на него должного внимания. — Это предварительное. И у меня не все дисциплины… Ты вообще учился когда-нибудь?..

— Разумеется, menino, — с шутливой важностью подтвердил лузитанец. — Однако, к счастью моему, это было так давно и так недолго, что я успел позабыть. А если так или иначе забываешь — то какая разница и какой смысл?..

— Я не брошу учёбу только потому, что ты считаешь, будто она не нужна, — на всякий случай предупредил его Кори, внутренне шарахаясь от чересчур заманчивого предложения, которое Микель вслух хоть и не высказывал, но зато обдумывал так громко, что не захочешь, а услышишь.

— А я и не настаиваю, — миролюбиво и подозрительно покладисто согласился тот. — Но ты подумай, сколько бы свободного времени у нас появилось! Для чего нужна вся эта университетская учёба? Правильно, для того, чтобы были деньги. А для чего она нужна, если деньги и так уже есть?

— Я до сих пор не знаю, откуда ты их берёшь! — возмутился Кори, заметно раздражаясь с каждым новым словом обманчиво небрежного мужчины, всё ещё ползающего взглядом туда-сюда по строчкам на цветастом стенде, испещрённом в довесок к полезной информации также и информацией бесполезной, навроде никому не интересных диаграмм и сухой статистики. — Ночами, если что, ты тоже нигде не работаешь, так что до конца мне источник твоих доходов так и неизвестен! И это у тебя они есть, а не у меня!

— А ты вздумал от меня куда-то деваться? — мигом оставив своё бессмысленное занятие, резко обернулся к нему Микель, сверкнув из-под толстых линз моментально заострившимся взглядом. — Не советую тебе об этом даже и заикаться, meu Anjo, если ты не хочешь, чтобы я прекратил твои хождения на учёбу раз и навсегда.

Амстелл задохнулся от возмущения, подавился застрявшей в горле руганью, и в этот момент, как будто назло, его вздумали дружески ткнуть в плечо согнутым в острых костяшках пальцем, окликая и одним только этим действом разозлив ещё больше:

— До встречи, Кори! Не спи на лекциях!

Микель Тадеуш метнул быстрый оценивающий взгляд на наглеца — им оказался белобрысый патлатый мальчуган, тоже явно из числа приезжих студентов, отрастивший волосы аж до самых лопаток и собравший их в низенький хвост, невысокого роста, худощавый и по-детски неоформившийся, но легко угадывающейся намётанным глазом радужной ориентации; вчерашний школьник, однако это никоим образом не уменьшало вскипевшей в самом сердце чёрной ревности.

— Это ещё что такое было? — спросил Микель, ожесточаясь голосом и дёргая ошарашенного Амстелла, уже заранее нащупывающего опасную грань и предчувствующего нежеланные последствия чужой необдуманной выходки, за рукав на себя. Подтащил почти к самой груди, заглядывая в одновременно спесивые и смятенные глаза, где плескалась мутная паника: Кори слишком хорошо себе представлял, что может сейчас случиться.

— Откуда я знаю? — выдохнул он, норовя отпихнуть от себя лузитанца, но не слишком усердствуя, чтобы не усугубить и без того искрящую ситуацию. — Мало ли тут всяких придурков учится? Вечно им от меня что-нибудь надо!

— Ах, вот оно что! — понимающе вскинул брови Тадеуш. И, на мгновение утратив свою обычную мягкотелость безобидного раззявистого тюфяка, вкрадчиво поинтересовался: — Может быть, ты хочешь окончить этот университет экстерном, мой наивный и ничего вокруг себя не замечающий ангел? А иначе мне придётся проредить ряды твоих сокурсников и немного уменьшить студенческую популяцию.

Микель потенциально был способен и на такое — ночью-то уж точно, это Кори хорошо понимал. Вывернувшись кое-как из его ручищи, сдавившей запястье и собирающей на себя любопытствующие взгляды окружающих, он прошипел:

— Можешь делать что хочешь, мне всё равно!

— Значит, ты не будешь о нём грустить? — удивлённо хлопнув пару раз глазами, спросил явно не ожидавший подобной покладистости Микель.

— Сказал же, что плевать на него хотел! — с рычанием отозвался Кори, мечтая только о том, как бы поскорее убраться из гудящего столпотворения студентов, преподавателей, родителей, опекающих собственных отпрысков, едва покинувших школьные скамьи, и кучи разного постороннего сброда. — А ты совсем рехнулся, Мике.

— Я ревнивый, мальчик мой, и конкуренции не потерплю, — в тон ему откликнулся мужчина. Впрочем, он заметно успокоился и, сунув руки в карманы бесформенных спортивных штанов в поисках сигарет с зажигалкой, бодро зашагал вместе с Кори к выходу. — У меня, кстати, есть для тебя небольшое приглашение — неплохо отвлечёт от учебы и скрасит наш с тобой досуг.

— Что ещё за приглашение? — на всякий случай небеспочвенно воспринимающий все его затеи с опаской, поинтересовался Амстелл, чувствуя, как собственническая рука ложится ему на талию, обхватывает, притягивает к себе, а пятерня беззастенчиво ощупывает как будто бы бок и поясницу, но в действительности — задницу, жадно скользя на неё самыми кончиками пальцев.

— Фестиваль кукол. Держу пари, ты никогда ещё его не видел — тут и гадать не надо, уж если на момент нашего знакомства мой Flor de lírio, прожив три года в Порту, не удосужился посмотреть даже на Клеригуш, то это событие и подавно миновало его стороной, — поведал Тадеуш, выуживая вместе с куревом немного помятые, но крикливые и красочные листовки, завораживающие клоунской палитрой и нагоняющие жути ажуром кружевной готики.

Куклы смотрели зачарованно и зазывно, тараща округлые глаза на невидимого зрителя, и в переливах антрацитовых радужек плескалась застоялая мутная вода, иногда отражая отблески далёкого Магелланова облака. У кукол были холёные девичьи уборы, пюсовые верхние юбки в отутюженную складку и парящие, невесомые и пышные нижние, из газовой ткани, старинные позолоченные наряды из парчи и бархата, фарфоровые лики, бантичные губы, припорошенные индевелым морозным лаком, длинные чёрные ресницы и младенческие пальцы. Они повергали Кори в необъяснимый трепет, невольно заставляя вспоминать их жутковатую рыжую товарку, найденную в запертых верхних комнатках Домика с крыльями, где хранилось множество таинственных вещиц.

— Пойдём, — согласно кивнул Кори, вращая в пальцах листовку и оглядывая её со всех сторон — он вообще теперь редко отказывал Микелю, когда тот куда-нибудь приглашал, сделавшись на порядок покладистей с тех самых пор, как лишился с ним невинности, а если даже и отказывал, то лузитанец всё равно уговаривал или же тащил силком, не слушая протестов.

Тадеуш заулыбался, лучистостью обыгрывая сентябрьское солнце, всё ещё старательно палящее с шатра небес, по-хозяйски и окончательно устроил свою лапищу на худощавой заднице, привыкшей к ежедневным домогательствам, и, уверяя, что Flor de lírio наверняка проголодался, пока стоически спал за университетской партой, потащил его в ближайшее кафе завтракать.

❂ ❂ ❂

У Кори с Микелем теперь не было определённого жилища, и они то подолгу пропадали в Casa com asas, разбирая невесть кем оставленные хламные залежи, половину из которых без зазрения совести выносили на помойку, с горкой нагружая мусорные контейнеры подозрительно топорщащимися чёрными пакетами, то отдыхали у лузитанца в его двухкомнатной — при свете дня — и многокомнатной — при инфернальной мгле — квартирке, зажигая ночами свечи и играя в странные настольные игры, где надо было кидать кости, а после крутить рулетку, похожую на разноцветную детскую юлу — Тадеуш уверял, что смысл игры в том, чтобы дойти до финиша, но они, сколько бы ни старались, так ни разу и не дошли: игровое поле, похожее на лихо закрученную воронку, неким хитрым и необъяснимым образом приводило их обратно к началу, сводя все усилия на нет. Кори приноровился пить с Микелем иными вечерами портвейн и по утрам — крепкий кофе, находя и тот и другой напиток недурственными и вполне приятными на вкус, и между ними установилась негласная договорённость, что юноша ложится спать с рассветом, а пробуждается около полудня. Лузитанец уговор этот тщательно соблюдал, поднимаясь несколькими часами раньше: невесомо целовал — на выбор — окутанную сонной дымкой щёку или прядь воронёных волос и уходил по магазинам, а возвращаясь — готовил завтрак, ароматно дымящийся кофейной бодростью и сытной едой.

Некстати вклинившаяся учёба ломала эту идиллию, безжалостно круша едва сотворённый порядок, хрупкий и ненадёжный, как корка весеннего льда, и оба они хорошо это понимали: рано или поздно крест пришлось бы поставить либо на ночном образе жизни, либо на учёбе, и Тадеуш из тёмного города особенно бесился, ни в какую не желая признавать непонятную ему потребность спать, когда сам он бодрствует.

Дневного Микеля тоже не устраивало отнятое в пользу учёбы время, но даже это не шло ни в какое сравнение с тихим — пока ещё — бешенством, в которое тот впадал, едва рядом с Амстеллом вырисовывался какой-нибудь студенческий тип, без разницы даже, намеренно околачивающийся в непосредственной близости или же очутившийся там по чистой случайности: у лузитанца за любезной улыбкой скрипели сведённые столбнячной судорогой зубы, и он, хватая своего возлюбленного за руку, иногда целовал прямо на виду у всех, окончательно клеймя голубизной его и без того сомнительную репутацию, а после властно утаскивал домой, где швырком отправлял на постель, прямо с порога раздеваясь и забывая на время о ласках и нежности.

И если поначалу согруппники не позволяли себе всерьёз рассматривать Амстелла в качестве объекта для обожания, то появившийся рядом с ним взрослый португальский мужчина заставил их призадуматься и многое пересмотреть, так что в конце концов даже Кори стал замечать на себе долгие влюблённые взгляды. Рычал, щерил глаза и зубы, корчил отменно злобные рожи, никого не привечал и выпихивал с соседнего стула. Мест не хватало, и кто-нибудь всё равно садился, когда в аудитории появлялся лектор, а Кори приходилось демонстративно устраиваться вполоборота к соседу и потом до конца занятия чувствовать, как ему прожигает затылок чужим нежеланным вниманием.

Микель всего этого не видел, Микелю лучше было бы не знать всех подробностей учебного процесса, потому что в противном случае — это Кори понимал очень хорошо — тот пришьёт кого-нибудь прямо при свете дня: не такой уж он был и тюфяк, как казалось порой со стороны.

Кори постороннее внимание подспудно льстило, но даром не было нужно, и он втюхавшуюся в него свору никак не выделял среди прочих сокурсников — разве что повышенным уровнем неприязни, и только. Он никого себе не искал и в начале этого лета, а уж теперь, когда у него появился Микель Тадеуш, подобное и вовсе не рассматривалось: Кори Амстелл был верен тому, к кому привязался душой и сердцем, а всех остальных воспринимал за назойливую помеху, которая необъяснимым образом вклинивалась в их отношения, норовя всякий раз что-нибудь испортить.

Впрочем, не только окружающие люди стали иначе смотреть на Кори, но и сам он по-новому взглянул на самого себя, наконец-то выудив из подсознания и втиснув в самую сердцевину мозгов ту простую истину, что красив, и что Микель, конечно же, на его красоту и повёлся. Остановившись на этом озарении, в дальнейшие рассуждения Кори пускаться не стал, и красота обернулась тем камнем преткновения и алтарём, на который он возложил все свои надежды, старания и опасения. Отказываясь признаваться в этом даже себе, Амстелл начал носить перед мужчиной распущенные волосы, приучаясь к странному, но приятному искусству соблазнения, однако, в силу подростковой нестабильности, тут же материл и принимался лупить, стоило только тому вполне ожидаемо соблазниться и полезть с домогательствами. Микель, по счастью, всё прекрасно понимал и на припадки смотрел снисходительно, сквозь пальцы, предпочитая поступать в конечном итоге на своё усмотрение.

И всё шло своим чередом, катилось по проложенным рельсам, пока однажды поутру, собираясь в университет, Кори вдруг не заметил, что кожа его болезненно потускнела, а волосы сделались ломкими, как будто бесцветными даже, хоть и оставались всё ещё угольно черны. Он долго растирал подушечками пальцев щёки, безуспешно пытаясь возвратить им естественный румянец, втирал в пряди шампунь; безбожно опаздывая на первое занятие, он мгновенно, без колебаний на него плюнул и тем самым раз и навсегда расставил приоритеты: отношения с Микелем занимали первое место, а все прочие события в жизни Амстелла — последующие места.

Ванные процедуры не принесли особенной пользы, однако Кори, излишне придирчивый к себе, всё ещё выглядел привлекательно, а лёгкая недужность только придавала ему лишнюю щепотку виктимности. Где-то в потаённых глубинах собственных мыслей отдавая себе в этом отчёт, он обречённо выбрался из душа, ступая на резиновый коврик, подхватил с крючка полотенце и, пока вытирался, заметил вдруг это.

С его телом случилась странная метаморфоза: кожа у левой ключицы выглядела так, словно её слепили из глины, а потом, не дав толком просохнуть, сунули в раскалённую печь, запуская по гладкому покрову россыпь мельчайших морщинок. Шею надрезали тонкие неровные лучи, разбегающиеся в разные стороны, совсем как у рыхлого и немощного старика, и Кори, задохнувшись от ужаса, ухватился пальцами за ключицу и нежную кожицу шеи над ней, отчаянно сдавливая в пятерне, но не ощущая ни крупицы боли. Привалился лбом к кафельной стене, распахнув глаза и невидящим взглядом уставившись себе под ноги, долго впитывал головой прохладу, пока немного не остудился и не успокоился, а затем отлепился от плиточной поверхности, отнимая ладонь и снова осматривая в зеркало собственные плечи.

Сетка трещин более всего напоминала присланный срочной бандеролью из отдалённой старости букет морщин, сорванных чьей-то щедрой рукой и подаренных мальчику Кори в его беззаботные и совершенные восемнадцать. Сетка никуда не исчезала, повергая в отчаяние, и Амстелл готов был биться головой об зеркало, посылая паучьи трещины разбегаться и там, морозным узором — по ртутному стеклу.

Он никак не мог от них избавиться и вдруг отчётливо понял, что красоты его хватит ровно на половину оставленной ему половины жизни, то есть — от силы на четверть жизни обычной. Если допустить, что к тридцати нормальным, среднестатистическим годам он уже должен был приобрести мелкие, но заметные следы наступившей зрелости, а к сорока — утратить всё цветущее очарование юности, то выходило, если поделить эту цифру ровно пополам, что красота его истончится к двадцати годам.

Два года — всё, что было ему оставлено от молодости коварной старухой-брухо.

Осознав это, Кори почувствовал, как ноги его подкашиваются, и ухватился пальцами за дверной косяк. Машинально стёр с тела полотенцем остатки воды и, промакая ослабевшие волосы, нагой серой тенью выбрел в подъезд, бездумно шатаясь по Casa com asas и рассеянно собираясь на абсолютно не нужную ему учёбу.

Если к двадцати годам ему стукнет все сорок, а кожу изуродует возрастной землистостью и налётом скороспелой старости, то какая, к чёрту, разница, получит он ещё через пару-тройку лет свою счастливую университетскую корочку или же нет?

Жизнь его мгновенно обесценилась, и то, что Кори считал основой, стержнем их с Микелем отношений, рушилось, крошилось на осколки, осыпа́лось пеплом; всё теряло смысл, а радость утекала сквозь трещины в переполненном сосуде, оставляя взамен тошнотворную пустоту.

В университет он приплёлся подавленным, посмурневшим, разбитым и подрастерявшим свою обычную злобную спесь. Проскользнул в полупустую аудиторию во время перерыва и тихо уселся за стол, уставившись перед собой невидящим взглядом

Преподаватель что-то говорил, но слова его влетали Амстеллу в одно ухо и вылетали в другое, даже на секунду не задерживаясь в голове, слишком озабоченной сейчас другими проблемами, настолько масштабными, что любые секреты мироздания, какие только мог открыть своим студентам лектор, меркли перед ними.

Он заплатил высокую цену, чтобы вернуться и вытащить Микеля из ловушки-тюрьмы, но вся желчная ирония стервы-судьбы заключалась в том, что благодаря этой жертве очень скоро случится так, что Амстелла просто вышвырнут за ненадобностью, словно рождественскую игрушку, с которой к весне осы́пались все блёстки и слезла позолота. Если только такие же трещинки-морщины появятся и на лице — а Кори не сомневался, что рано или поздно они и дотуда доберутся, — то лузитанец, хоть и тоже когда-то где-то хлебнувший проклятого зелья, а всё же явно расплатившийся за него иной ценой, тут же поторопится ненавязчиво исчезнуть из жизни растерявшего свою удивительную красоту мальчишки.

С этими мыслями горло сводило удушьем, а ко рту подкатывал неосязаемый рвотный комок, скрученный из оголившихся нервов. Кори терпел-терпел, но под конец не выдержал: не дожидаясь окончания лекции, вскочил с места, взметнув по привычке уже распущенной гривой всё ещё густых, хоть и поблекших волос, и быстрым шагом пронёсся до двери. Хлобыстнул ей, оставив лектора и согруппников в немом потрясении, и, еле удерживая хлынувший из сдавленного желудка вверх по пищеводу едкий сок, бросился в туалет, чтобы не стошнило прямо посреди коридора к радости охочих до сплетен девиц и ужасу всего преподавательского состава.

Там его долго выворачивало над унитазом желчью и пустотой — Амстелл хватался пальцами за надраенный до блеска белый ободок толчка и корчился, подметая кончиками длинных прядей антисанитарию сортирного пола. Кашлял, когда горло обжигало желчью, тягуче сплёвывал и тяжело дышал, стараясь унять загнанное дыхание и хоть как-то отойти от обрушившегося на него кошмара, а когда выполз из кабинки, пошатываясь и утирая тыльной стороной ладони запёкшиеся от подскочившей температуры губы, то внезапно столкнулся глаза в глаза с одним из…

…С тем самым светленьким мальчишкой-сербом по фамилии Андрич, перебравшимся в Португалию по учёбе и с самого поступления не дававшим прохода, а уж теперь, когда все вокруг окончательно поняли, какой ориентации длинноволосый юноша, превратившимся в подобие одержимого следопыта.

— Эй… — медленно, крадучись сдвинувшись на шаг вперёд, точно боялся спугнуть, протянул светленький мальчишка — Амстелл с усилием напряг мозг, пытаясь вспомнить его имя, но так и не смог. — Эй, ты как там? Всё в порядке?

— В порядке, — волевым усилием возвращая свой обычный, гордый и независимый облик, сцедил Амстелл и направился к кранам, нарочито оттеснив плечом и даже не посмотрев в его сторону. — Чего попёрся за мной?

— Так я это… беспокоился за тебя, — переминаясь с ноги на ногу и заплетаясь языком, промямлил мальчишка. — Ты весь бледный сидел, а потом вдруг с места сорвался и в коридор бросился… Я вызвался пойти проверить, как ты.

— Проверил? — недовольно огрызнулся Кори: мысль, что его пасли всей университетской группой, почему-то приводила в бесконтрольное бешенство. — А теперь убирайся, дай мне умыться. Или тебе нравится подсматривать, как люди блюют?

Он с ним не церемонился, слов не подбирал — ударял каждым прицельно и хлёстко, как привык делать всегда, и Андрич стушевался, отступил к стене, неосознанно тиская пальцами края рукавов просторной рубашки и продолжая оттуда буравить небесным взглядом, таким же назойливым и острым, как зубное сверло на приёме у стоматолога.

Оправившись от секундного потрясения, что у его объятий с унитазом нашёлся нежелательный свидетель, Кори открутил до упора вентиль, долго плескал холодной водой в покрасневшее лицо и полоскал залитый горечью рот, сплёвывая комки рвоты. Он уже почти успел позабыть о чужом нервирующем присутствии, когда Андрич снова попробовал — так пугливо и робко, будто испытывал перед Кори необъяснимый внутренний трепет, — проявить заботу о его самочувствии:

— Кори, если тебе нездоровится, лучше обратиться в медпункт. Особенно если тошнит. Я могу проводить… — и сделал то, чего делать явно не следовало — чего даже самые дерзкие старшекурсники в здравом уме, встречаясь с могильным, недобрым взглядом Кори Амстелла, проделывать не решались: тронул за плечо, намереваясь то ли потормошить, а то ли даже приобнять и увести с собой.

Кори подскочил, как разъярённая чёрная кошка: густая, но поблёкшая грива путаной соломой рассы́палась по спине, по плечам, по перекошенному лицу, налипая на мокрые щёки, бледные, однако в частых пятнах болезненного румянца; вода тонкой струйкой потекла с подбородка, заливая ворот белой рубашки, которую он обычно надевал на учёбу, а кран без его участия продолжил хлестать во все стороны, мощным напором — об стенки раковины, брызгами — по плиточному полу.

— Пошёл на хуй! — сквозь зубы прорычал Амстелл, с отменной злобой глядя на Миляна Андрича — от бешенства аж сумел припомнить его имя, — и враждебно спихнул его руку со своего плеча. — Не смей ко мне прикасаться, ясно тебе? И не надо ко мне лезть! Я тебя не звал и помощи твоей не просил!

С этими словами он, поплотнее запахивая на груди от неурочного сентябрьского озноба края джинсовой куртки, пересёк неширокое пространство уборной, хлобыстнул дверью и вылетел в университетские коридоры, всегда без исключений оживлённые, гудящие и шумные, направляя свои стопы вовсе не в душную аудиторию, а наружу, к выходу из-под давящих сводов.

❂ ❂ ❂

Сентябрь бил безумствующим лучащимся солнцем, всё таким же сильным, спелым, разве что самую чуточку подусталым: по окнам, по стёклам, по декоративной азулежской плитке, и, отражаясь ото всех этих поверхностей, рикошетил по глазам.

Кори шёл по улице, ссутулившись и обхватив себя руками, будто сам в себе пытался отыскать защиту; волосы, которые он беспечно привык носить свободными — совсем такие же крылатые, как Casa com asas, — трепало нещадным ветром, рвущимся с океанического побережья и с бешеным свистом и подвыванием носящимся по городу Порту до тех пор, пока не утыкался где-нибудь в тупик, и Кори собирал непослушную гриву в кулак, скатывал морским узлом, заталкивал под джинсовку, не заботясь тем, как выглядит. И иногда — запускал пальцы под ворот футболки, тайком ощупывая истончившуюся, потерявшую упругость кожу у ключицы.

Он направлялся домой — куда же ещё ему было идти; следовало оповестить о внезапной перемене планов Микеля, чтобы тот не ждал попусту возле университетских дверей, как у них с ним было заведено, и Кори, всегда до крайности ответственный там, где дело касалось взаимных договорённостей, краем мечущихся перевозбуждённых мыслей припоминал, где последний раз видел свой сотовый телефон.

Сотовый был куплен единственно для тех случаев, когда позарез требовалось вызвонить Фурнье, и только потому, что стационарного телефона в Casa com asas не имелось — да и Кори не был до конца уверен, что с него бы удалось беспрепятственно дозвониться из Португалии в Испанию. Микель хоть и выдал Амстеллу свой домашний телефонный номер, но звонить по этому номеру юноше ещё ни разу не доводилось — зачем звонить, когда лузитанец всегда тут, рядом, под боком, приходит ни свет ни заря и уходит около полуночи, чтобы за полуночью тут же объявиться вновь? — и сотовый, который извечно пылился где-нибудь в углу, заваленный тряпками или книгами, скорее всего был полностью разряжен, так что до кучи приходилось вспоминать, где отыскать зарядное устройство от него.

Так и не сумев освежить свою память, Кори махнул рукой и понуро добрёл до дома, перегретый солнцем до плавящейся смолы и продутый ветром до сведённых зубов. Долго возился с ключом, отпирая старенькие двери Casa com asas, а каштаны шумели над головой, гудели, стряхивали редкие листья, пожухлые от жары, и в переулок вползала квёлая дремота ранней осени, заполняя его, будто стоячей водой.

И первое же, что встретило Кори Амстелла в подъезде, были вонючие мусорные пакеты, разящие подтухшими последствиями их очередной с Микелем сардиньяды, разложившимися останками сардин. Пакеты он самолично выволок с утра из кухни и выставил к дверям, но после душа, во время которого его посетило страшное озарение, совершенно про них забыл да так и бросил по рассеянности дальше разить на весь дом. Вонь от пакетов стояла такая, что даже привычный компостный душок топинамбура мерк в сравнении с ней, и Кори понял, что нужно без отлагательств нести их на помойку, если не хочет встречать Микеля подобным неаппетитным ароматом — впрочем, зная странные наклонности лузитанца, тому наверняка эта вонь могла бы даже прийтись по душе.

Зажимая нос рукавом джинсовки, он спешно распахнул дверь своей квартиры и, так же быстро прикрыв её за собой, чтобы не впускать шлейф гнилых сардин, следующих за ним по пятам, пронёсся по комнатам, не разуваясь, и у Фурнье обнаружил искомое: чёрная коробочка сотового телефона, предусмотрительно обмотанная зарядным устройством, валялась на одной из полок шкафа, затолканная глубоко в его недра, но торчащая наружу хвостиком-разъёмом провода.

Кори выдернул его оттуда, размотал провод, практически на бегу воткнул в розетку, сосчитал до десяти и торопливо включил телефон, зная, что если только Микель зачем-нибудь выберется из дома пораньше — к примеру, надумает зайти по пути в какой-нибудь магазинчик или просто решит бездельно подождать Кори часок-другой в университетском саду, — то связаться с ним никак уже не удастся: сотовой связью лузитанец, которому точно так же некому было звонить, не пользовался.

В динамике раздались протяжные гудки — один, другой, третий, — и после третьего трубку сняли с рычага, разбив тишину хрипловатым и ощутимо встревоженным голосом. На заднем плане фонил телевизор, Кори слышал его краем уха; этот домашний шум почему-то успокаивал, и пальцы ненадолго забывали о ключице, где пядь кожи постигла преждевременная старость.

— Это я, Мике, — поспешил сказать он, рассеянно и беспокойно вышагивая по комнате вдоль розетки и едва не выдирая из неё вилку зарядного провода. — Я дома. Ушёл с занятий. Так что приходи, если… Если ничем не занят.

«Да чем же я могу быть занят, menino? — отвечал в трубке лузитанец таким странным, непривычным тембром голоса, пропущенного через сигналы вышек, преломленного ими и возвращённого немного незнакомым, будоражащим и чужим. — Сейчас я занят единственно тем, что ожидаю нашей с тобой встречи. Но ты вовремя позвонил: ещё полчаса — и я бы наверняка не усидел и отправился бы на неторопливую прогулку к твоей альма-матер… Жди меня, я скоро буду!».

Предупредив Микеля, Кори испытал одновременно облегчение и панику, которая с каждой секундой лишь нарастала. Он снова метнулся в ванную, пронёсшись через смердящий тухлыми рыбьими потрохами подъезд, и влип в зеркало, то задирая футболку на груди, то оттягивая воротник и с ужасом разглядывая неэстетичные морщины на остро выступающей ключице. В конце концов, осознав, что сделать ничего прямо сейчас с этим не может, он наглухо, под самый ворот застегнул джинсовку и выскочил обратно на площадку. Похватал в каждую руку по пакету, толкнул коленом дверь, распахивая её и оставляя проветриваться — днём в его скромном и тихом переулке почти никого не бывало, и можно было не опасаться, что кто-нибудь посторонний заберётся в дом, — и, шурша мусором, пружинящим шагом зашагал вниз по змеистой дорожке до помойных баков.

Баки эти всегда были забиты до отказа, вывозилось их содержимое не слишком часто, и воняло от них похлеще, чем от вчерашней сардиньяды — всеми сардиньядами мира, помноженными на тухлые яйца и приправленными стариковскими памперсами: на жаре всё это очень быстро доходило до консистенции, над отверстиями с отломанными крышками кружили тучные мухи, но городские власти не считали эту ситуацию проблемой, да и местные жители, что уж греха таить, были с ними равнодушно-солидарны.

И вот у этих баков, топорщащихся мусорными кульками всех размеров и мастей и присыпанных мелкими одиночными отходами, он и наткнулся на кошек.

Кошки в Португалии — явление обычное, а поскольку всякий мусорный бак априори является для любой дворовой кошки Меккой, к которой следует совершить непременное паломничество как минимум трижды в день, то и ничего удивительного в том, что они отирались возле помойки, как будто бы не было.

Вот только в кошках этих Кори Амстелл намётанным глазом с изумлением распознал тех самых питомцев кошатой нищенки, что грелись у её ног, когда она вязала: разномастные, белые в палевых пятнах, сажево-чёрные, мраморно-рыжие и камышового окрасу; некоторые из них, впрочем, показались ему не такими жирными и независимыми, как судьбоносным июлем — что, в общем-то, было вполне объяснимо, учитывая исчезновение брухо из переулка, — но морды их были всё ещё паскудные, а прищур жёлто-зелёных глаз — по-прежнему снисходительным.

Кори увидел кошек и замер как вкопанный в паре шагов от мусорных баков, не в силах сдвинуться с места и опасаясь их спугнуть.

Мысли его зароились, заметались в голове, и, пока он смотрел, как кошки копаются в отходах, вскрывая острыми когтями надёжно запакованные пакеты и погружая в их не просто неаппетитное, а откровенно тошнотворное нутро усатые мордочки, многое успело от отчаяния прийти ему на ум.

Сделку, которую они с брухо заключили той памятной ночью, Амстелл в глубине души считал честной, но инфернальный Тадеуш придерживался иного мнения на этот счёт; инфернальный Тадеуш с пеной на заострившихся от злости клыках клялся, что оторвёт проклятой ведьме голову и отправит её катиться по улице не хуже кокосовой пустышки из числа тех, что предваряли явление El Coco. Тадеуш сделку честной не полагал и хотел — это Кори явственно увидел тогда и по его посеревшему лицу, и по сжавшимся от бессилия кулакам, — вернуть ему утраченную жизнь, считая в этой ситуации несправедливо обокраденным и себя. Было это эгоистично или нет, было это правильно или нет — Кори не знал, но душа его, в ужасе мечущаяся в стремительно стареющем теле и заточенная в нём, как в самой надёжной тюрьме, рыдала, рвалась, требовала и молила, чтобы ей помогли, отменили дьявольский договор, вернули утраченное, вернули радость жизни и — он не знал, что из этого важнее и первостепеннее, — радость их с Микелем близости.

Он тихо, почти неслышно опустил пакеты на брусчатку и замер, приоткрыв рот и во все глаза неотрывно наблюдая за кошками нищенки-колдуньи, а мысли помчались ещё быстрее, завертелись бешеной юлой, Сатурном, сорвавшимся со своих орбит.

Брухо мамурами, это было видно, дорожила — не зря же шубки им кропотливо вязала к зиме! — а значит, чтобы заставить её появиться, всего-то и требовалось, что похитить у неё парочку мамуров, взять их в заложники, запереть где-нибудь в Casa com asas до ночи и подождать, когда хозяйка явится за пропажей. Кого ещё только в его доме не было — один только старик-чарро, на поверку оказавшийся кошмаром из тьмы, чего стоил! — и Кори сомневался, что мамуры будут страшнее этого, что мамуры захотят оставаться в доме, а не попытаются его как можно скорее покинуть; таким образом, можно было как-нибудь изловчиться и изловить этих кошек…

Можно было изловить этих кошек.

Придя к этому заключению, он взволнованно облизал пересохшие губы, скрутил свою гриву в тугой узел, не замечая, как с корнем вырывает ослабевшие волоски, переступил через пакеты и крадучись двинулся к мусорным бакам. Взгляд его перескакивал с одной кошки на другую, вычисляя и выбирая из них ту, что наверняка являлась мамуром, а не была самой обыкновенной усато-хвостатой зверюгой, коих с избытком водилось на португальских улицах, и в конце концов остановился на трёх, более или менее походящих на питомиц брухо.

Сперва он попытался по-хорошему.

Прожив немало лет в Германии, Кори твёрдо усвоил, что фрекен-кошки и герр-коты там откликаются исключительно на «миц-миц», и из-за этого между ними порой случались лёгкие недопонимания: во Франции, где он провёл свои детские годы, кошек подзывали «мину-мину-мину», в Испании — «мини-мини-мини»; вроде бы и в Португалии их приманивали приблизительно так же.

— Мини-мини-мини, — неуверенно начал он, присаживаясь на корточки и выставив вперёд одну руку так, будто там в пальцах было зажато какое-то лакомство. — Мини-мини…

Кошки резко замерли, встрепенулись, бросили копаться в объедках и все как по команде настороженно обернулись от помойного бака к нему, окидывая недоверчивыми взглядами жёлто-зелёных глаз.

Кори сделал по направлению к кошкам ещё один жалкий полушаг, и в его нерешительных, откровенно лживых поползновениях те моментально заподозрили неладное: одна из них сиганула с горы отбросов прямо на мостовую и, поджав хвост, скрылась в ближайшем подвальном оконце, просочившись в узкий прямоугольник гибким тельцем, две другие напряглись, готовясь последовать за ней, а ещё две, очевидно, самые доверчивые, вроде бы даже заинтересовались Амстеллом, принюхиваясь к его руке, но с безопасного расстояния.

Потеряв одного потенциального заложника-мамура, Кори чертыхнулся, но попыток своих не оставил, на корточках подбираясь всё ближе к помойке.

— Мини-мини-мини, — повторял он как заведённый, чувствуя себя кромешным идиотом, что не додумался ничего прихватить из дома, хоть той же колбасы чоризо: мог ведь повременить с отловом и потратить пять минут, чтобы запастись приманкой.

Спасли его пакеты тухлой сардиньяды, брошенные за спиной и совершенно им позабытые, но так восхитительно-отвратно несущие на весь переулок гнилой рыбой, что по силе вони в разы превосходили даже прокоптившиеся на жаре помойные баки. Примагниченные этим многообещающим запахом, кошки как околдованные двинулись навстречу, нацелившись на пакеты, и Кори, быстро сообразив, что требуется для гарантированной поимки, сам метнулся к тем, распутывая тугие узлы, высвобождая ещё больше тухлого рыбного духа и заставляя воодушевлённых кошек ускорить свой бег.

Откуда-то зная наверняка, что никогда уже не встретит нищей колдуньи ни по случайности, ни умышленно, он готов был пойти на крайние меры, чтобы изловить её кошек-мамуров и таким образом заставить её саму явиться к нему на порог. Не считаясь ни с грязью на мощёном пятачке у мусорных баков, ни с тошнотой, которую непроизвольно вызывали у него запахи и внешний вид отбросов, он из положения на корточках опустился на четвереньки и немного попятился, открывая беспрепятственный доступ к пованивающему пакету, а обрадованные кошки подбежали, сунули морды в его горловину…

Этих двух кошек он изловил с первого же раза: ухватил под животы, стиснул им бока, сгрёб в охапку и, воюя с недовольно извивающимся живым комком, пушистым, мягким и тёплым, бросился со всех ног к дверям своего дома, благо что те оставались приглашающе распахнутыми. Влетел в подъезд, запыхавшись, и выпустил свой улов; покуда удивлённые и не особенно испуганные непредвиденным похищением кошки внимательно осматривались, принюхивались к топинамбуру и изучали ступени, ведущие на верхний этаж, выскочил на улицу, торопливо прикрыл за собой дверь до щелчка, чтобы не сбежали, и вернулся обратно к помойке.

Там вполне предсказуемо продолжали разорять развязанный и оставленный без присмотра мешок: копались в нём, выволакивая хребты и поджаристые головы сардин, уже подёрнутые слизью, на мостовую, с хрустом надкусывали рыбьи черепушки и смачно пережёвывали, катая с одной стороны челюсти на другую и отчаянно вгрызаясь в них всеми зубами.

Кори те кошки, которые копались в сардинах, не особенно интересовали.

Сомневался он, что карлики-мамуры даже в дневном своём обличье будут заниматься таким унизительным и недостойным делом, как поедание подачек, да и в том, что легко дадутся в руки, сомневался тоже. Обведя окрестности мусорных баков внимательным взглядом, он отыскал единственного из котов, оставшегося горделиво восседать на скособоченной крышке бака и пристально наблюдающего за своими неразборчивыми собратьями.

Кори нацелился на него.

Медленно, не сводя глаз с кота, он стащил с плеч джинсовку и чуть присел, готовясь в любую секунду совершить бросок. Растянул перед собой куртку, как импровизированный сачок, и двинулся кругом мусорных баков, по широкой дуге заходя к намеченной жертве со спины.

Кот на его манёвры никак не реагировал: продолжал сидеть, чуть ссутулившись, прижав уши, глядел на то, как с упоением жрут отбросы другие кошки, и лишь изредка мелко подрагивающий кончик хвоста выдавал его недовольство.

Закусив от волнения нижнюю губу, Кори неспешно подобрался к коту сзади и замер, выставив перед собой свою ловчую сеть. Кота следовало ловить наверняка, на это была только одна попытка, и если она окажется неудачной, то к попытке второй кот уже скроется в ближайшей подворотне или подвальной отдушине, Кори это прекрасно понимал, а потому, снова отринув брезгливость, примерился и в одном стремительном прыжке накрыл кота своей джинсовкой прямо поверх помоев.

Накрыл, прижал, задавил, намереваясь соединить края куртки и превратить её в куль, да не тут-то было: кот, накрытый тряпкой, в панике забрыкался, вороша когтистыми лапами отбросы и яростно их расшвыривая. Полетели во все стороны, сковырнутые и отправленные в полёт, банановые шкурки, выжатые дой-паки от соусов, надорванные, сцеженные и разящие специфическим звериным придыхом реторт-пакеты от мягких собачьих консервов, скомканная фольга в свином жиру, рыбья чешуя — эта полетела Амстеллу прямо в лоб, а оттуда плавно спикировала под ворот футболки и застряла где-то у талии, за поясом джинсов, — использованные и неаккуратно скрученные женские прокладки, конфетные фантики, упаковки из-под шоколадных батончиков, лимонадные и пивные банки…

Сражаясь с котом, Кори из последних дневных сил вдавливал его в груду мусора, и под конец сумел одержать в этой борьбе полную и безоговорочную победу: закатал его в куртку, прижал к животу, обхватив руками, и бросился к дому, чувствуя попутно, как кот в последнем отчаянном порыве к бегству вкручивается башкой в рукав, намереваясь отыскать отнорок, ведущий прочь из этой ловушки.

Кори добежал до двери, осторожно потянул на себя, носком кеда затолкал вглубь подъезда уже рвущихся наружу первых пленников и протиснулся, еле удерживая пинающийся и извивающийся клубок.

Этот, последний пойманный кот, по прикидкам Амстелла наверняка был одним из мамуров — уж больно много резвости проявлял в сравнении с типично португальскими беспечными котами, уж слишком бешено рвался прочь из рук, да и изловить его удалось только обманом. Рассуждая так, Кори не стал выпускать его из джинсовки, а вмести с брыкающимся кулем взлетел вверх по лестнице, задыхаясь от борьбы и беготни и сдувая с носа слишком быстро отросшую прядку неровно подстриженной Микелем чёлки. Распахнул дверцу одной из двух верхних квартирок — той самой, где они с лузитанцем отыскали зоетроп и жутковатую рыжую куклу, — и кубарем ввалился туда вместе с пленённым котом.

Только там он прикрыл за собой дверь, разжал пальцы, размыкая края джинсовой куртки, и выпустил своего заложника на волю.

Кот плюхнулся, как и полагалось ему по статусу, аккурат на все четыре лапы, мотнул головой, мелко, будто от блошиных укусов, отряхнулся и, не оборачиваясь на Кори — явно ни во что его не ставил, несмотря на потенциально возможную угрозу, исходящую от похитителя, — двинулся вперёд по комнате, рысью обегая все её коробки и углы.

Кори с Микелем теперь частенько пропадали то в одной, то в другой квартирке крылатого дома, поскольку тот весь являлся собственностью Томаса Фурнье и при отъезде последнего был негласно передан приёмному внуку в безраздельное пользование, и разбирали хламные завалы, наводя зачем-то в них порядок, поэтому двери, кроме парадных и чёрных выходов, здесь теперь редко запирались. Убедившись, что все окна наглухо закрыты, Амстелл притворил за собой дверь и вышел в подъезд, где без особого труда изловил двух оставшихся кошек, податливых, мягких и до того доверчивых, что хотелось только тискать их и гладить — он, безусловно, гладил бы, если бы знал наверняка, что не наглаживает по ошибке паскудного карлика-мамура, — и тоже отнёс этих усатых заложников на второй этаж.

Захлопнув дверь, подёргав для верности ручку и только после этого облегчённо выдохнув, он сообразил, в каком непотребном виде собирается встречать Микеля: джинсы, перемазанные на коленях мусорной гнилью, перекрученные и спутавшиеся в колтуны волосы, кусок рыбьей чешуи за пазухой, в руках — вонючая джинсовка, изгвазданная в помоях…

Новоявленные морщины на нежной точёной шее.

Чертыхнувшись, он рванул в ванную, практически на бегу стаскивая с себя испачканную одежду и заталкивая её в корзину для грязного белья. Голышом вернулся в квартирку, выхватил из шкафа первые попавшиеся домашние вещи и вместе с ними окончательно скрылся за створкой ванной комнаты, врубая неохотно нагревающуюся воду и забираясь под душ.

Выбрался он оттуда аккурат к приходу Микеля — вытирая голову промокшим насквозь полотенцем, перекидывая влажные волосы через плечи на грудь, кутаясь в них, точно в вуаль, и неосознанно подтягивая выше на шее узкую горловину мятой чёрно-серой футболки, вышел в подъезд и столкнулся там с ним: лузитанец, распоряжающийся доверенными ему ключами как собственными, давно уже не стучался и вваливался в Casa com asas, словно к себе домой.

Встретившись с Микелем после всего, что успело приключиться за это бесконечно-долгое и гнетущее утро, Кори ощутил растерянность и крайнюю беспомощность. Запнулся, сам не свой замер на половине шага, стушевавшись и полностью утратив былую спесь, и уставился на него испуганными, широко распахнутыми глазами в поволоке нервного истощения и бессонных теней.

— Menino? — моментально заподозрив неладное, считав даже не с облика — с его погруженной в тоскливую синеву души безупречным дешифровщиком кода «Энигмы», Микель напрягся, нахмурил брови, ухватился за юношу цепким взглядом медно-медовых южных глаз, и, возможно, в этот самый миг всё и вскрылось бы к величайшему облегчению обеих сторон, если бы с площадки второго этажа не донеслось требовательное, заунывное и таинственное «Мяу».

Некоторые кошки не просто мяукают, как делает львиная доля представителей кошачьего племени — гортанно, нотно, тягуче-оперно, — но именно выговаривают это свое «мяу» по слогам, заставляя заподозрить, а не перевёртыш-человек ли запрятан в зверином обличье, и уверовать в особые кошачьи Веды, тайные знания, передающиеся по секрету только избранным.

«Мяу», сказанное так отчётливо, капризно и с явственным недовольством, заставило двух участников раннего свидания, больше походящего на очную ставку, вздрогнуть, дружно запрокинуть головы и, раскрыв рты, прислушаться к воцарившейся тишине.

— Мяу? — уточнил Микель, с сомнением вскинув одну бровь. — Я бы подумал, что ты решил завести кота, — осторожно предположил он, в задумчивости потирая подбородок протабаченными с самого утра пальцами и поглядывая на дверь верхней левой квартирки, из-за которой донеслось загадочное и как будто бы не должное иметь источника мявканье, — но скорее предположу, что некий кот забрался к тебе ночью тайком через дымоход… Хотя на кота это похоже, признаюсь, лишь отдалённо… Скажи, menino, что-то произошло? Твоё преждевременное возвращение домой с учёбы уже само по себе порядком меня взволновало.

— Это кот, — коротко и просто ответил Кори, решительно поджимая губы, заставляя себя сдвинуться с мёртвой точки и поступать так, будто ничего и не случилось, будто всё у них как и всегда, обычным порядком. — Три кота, на самом-то деле. И я их не заводил, — прибавил он, под недоуменным взором Микеля разворачиваясь, чтобы только не подставлять ему укутанную в волосы предательницу-шею, и направляясь — сбегая от него — в кухню. — Я их похитил. Звучит дерьмово, знаю, но была причина.

— О, я не сомневаюсь, Sol, — пропел заметно расслабившийся и успокоившийся Микель, посчитавший, очевидно, что этим все текущие проблемы и исчерпываются. — Уж если ты снизошёл до похищения котов, этому безусловно должна быть веская причина: с трудом представляю тебя за подобным занятием. Давай-ка сварю нам кофе — сам я, признаться, проснулся поздно и не успел ещё даже толком позавтракать, — и ты мне всё расскажешь?

Рассказать ему всё Кори никак не мог — правда была похлеще тайного уговора с брухо.

Он мрачно кивнул, почти так же неприветливо, как в первые дни их знакомства, оттеснил Микеля плечом и, чуть ссутулившись, протиснулся в проём никогда не закрывающейся до конца кухонной двери. Оглядел крохотное помещение так, будто впервые увидел всё его убранство: заляпанные подвесные шкафчики, небольшой пузатый холодильник с железной ручкой, разделочный столик, впаянный в стену и заваленный со вчерашнего вечера грязной посудой с остатками влипшей в неё окаменелой еды, замызганную и старую двухкомфорочную плиту, хромой обеденный стол, водружённый на коробки с книгами, — и снова ощутил подкатившую к горлу невольную тошноту.

Одиночество возвращалось в кухню, вползало в неё сквозь окно и дверь, заполняло каждую щель, каждый ящичек стола, каждую полку холодильника, только если прежде оно было здесь желанным гостем, приносящим тишину и обособленный уют, то теперь Кори становилось страшно от его лёгкой и пока ещё отдалённой поступи.

Разумеется, Микель не бросит его сразу же — наверное, не бросит; какое-то время они ещё промучаются в том подобии отношений, что наступят у них, как только лузитанец узнает о неизбежном и скором старении юноши, но в конце концов это непременно закончится.

Это просто закончится — фатально, неотвратимо, как смена сезонов, как осень, что незаметно прогуливалась шуршащей походкой где-то за городом, в налитых спелым теплом виноградниках.

Всё рушилось буквально на глазах, утекало песком сквозь пальцы; даже сейчас он сознательно не понимал и не принимал, что жизнь его стремительно кренится к закату, но где-то в укромных уголках подсознания знал это так твёрдо, что тело непроизвольно выворачивало наизнанку, и все и каждая мелочи ежедневного быта — кухонная обстановка, грязные тарелки, ослепительный луч разыгравшегося сентябрьского солнца, — хоть и косвенно, но совершенно отчётливо напоминали ему об этом.

С трудом удержавшись от рвотного позыва, он сглотнул, заталкивая обратно в глотку едкую горько-кислую массу, и на глазах у Микеля, всё ещё продолжающего в некотором смятении следить за каждым его шагом, бросился к раковине, выхватывая первую попавшуюся кружку и отвинчивая вентиль крана.

— Flor de lírio… — наблюдая, как юноша глушит воду, снова осторожно окликнул его Микель, чутко следующий по пятам. — Что-то стряслось? Пожалуйста, не обманывай меня…

— Ничего! — выкрикнул Кори — получилось слишком, нарочито резко; только идиот бы после этого не уверился окончательно в своих подозрениях, а лузитанец, несмотря на всю свою балбесистость, идиотом отнюдь не был, только вот вывод сделал в корне неверный.

— Что там у тебя в твоём университете? — почти рыча и дыша драконьей яростью, взревел он, хватая его за плечо и рывком насильно разворачивая к себе — так, что волосы взметнулись, обнажили ключицы, едва не сдали, почти открыв пятно одряхлевшей кожи; Кори в истерике вырвался из его рук, ссутулился, накрыл руками голову, будто сбегающий от скандалящих домашних ребёнок, уцепился за волосы и практически повязал их себе на манер женского платка узлом под подбородком.

— Да ничего там нет! — взмолился он, мечтая запрокинуть голову и зарыдать, как подстреленный лесной зверь, но не имея даже такой возможности: шея, будь она неладна, не должна была оголиться на глазах у Микеля. Сожалея, что не додумался надеть вместо футболки какую-нибудь водолазку с глухим и высоким воротом — пусть и не по погоде, но какое тут уже дело до погоды, — он сомкнул крест-накрест руки на груди, уцепился пальцами за плечи, уткнулся острым подбородком в скрещенные запястья и плюхнулся на свой любимый стул за хромоногим столом. — Ничего нет, — бессильно повторил стихающим шёпотом. — Ты кретин, Мике…

— Я — кретин? — закономерно возмутился Тадеуш. — Твоё поведение сегодня — совершенно не такое, как обычно, а объяснять мне его причины ты не спешишь! Естественно, я начинаю думать всякое… Я не знаю, что думать, — вконец поник голосом он и убито спросил: — У тебя появился кто-то другой?

— Нет у меня никого! — в отчаянии взвыл Кори. — Никого и ничего нет!

— Так что же тогда происходит? — не отставал дотошный Микель, но в эту секунду, на счастье Амстелла, с верхнего этажа донеслось повторное взыскательное мяуканье, и лузитанец не выдержал: чертыхнулся, скупо и обрывисто выругавшись, чего с ним обычно не случалось, оставил на время в стороне животрепещущую тему и высунулся в подъезд, снова задирая голову и щуря глаза на окутанную тенистым сумраком в любое время года и суток площадку второго этажа, нависающую над ними бетонной плитой. Нового мяуканья не последовало, однако наверху кто-то тихонько шуршал, что-то скидывал, скрёбся у двери, и лузитанец без лишних слов стал подниматься по ступеням навстречу источнику шума.

Кори, которого даже не удосужились позвать, спешно вылетел за ним следом.

— Только попробуй их выпустить! — предупредил, хватая Микеля за рукав белой рубашки на локте.

— Что ты, bebê, — заверил его Микель. — Я и не думал… Но я, будь оно неладно, своими собственными глазами должен увидеть этих пресловутых кошек, иначе изведусь и попросту не смогу спокойно пить свой утренний кофе! Зачем, кстати, они тебе сдались? — уточнил он, дёргая за ручку закрытую дверь.

Кори помялся-подулся, потоптался на лестнице за его спиной, втайне радуясь, что полумрак скрадывает черты и укрывает шею пеплом теней, и нехотя, заранее предчувствуя, какой будет реакция, сознался:

— Потому что это не кошки. По крайней мере, кто-то из них — я точно не уверен, кто именно.

— Не кошки?.. — изумление до того отчётливо пропечаталось у Тадеуша на лице, что его выражение и черты ненадолго сделались беспомощным: глаза округлились, брови поползли кверху, даже рот непонимающе приоткрылся. — А кто же?

Ручка визгливо скрипнула под его рукой, дверь приотворилась, и в появившуюся щель сразу же попыталась протиснуться маленькая рыжая мордочка. Микель, предотвращая попытку к бегству, присел, запустил кисти в дверной проём и, ухватив первого пленника под мышки, поднял его на вытянутых руках перед собой.

Амстелл, который вообще-то животных любил, но этими конкретными кошками превентивно пренебрегал — поскольку любая из них могла оказаться потенциальным карликом-мамуром, а карлики у него ни малейшего умиления не вызывали, — от греха подальше сунул руки в карманы домашних штанов и вместе с Микелем, продолжающим удерживать в воздухе извивающуюся ужом кошку и улыбаться ей как дебил, вошёл в пустующую квартирку, на время превращённую в кошачий острог.

— Мамуры, — сообщил он, проклиная расщепленную реальность, никогда не пересекающиеся между собой параллели, в которых они с Микелем жили изо дня в день и из ночи в ночь. — Это карлики такие. Блядские карлики той самой брухо…

— Ах, точно! — внезапно воскликнул Микель, высвободив одну руку и хлопнув себя ладонью по лбу — припомнил, не такая уж у него и плохая в целом память была, оказывается, если не принимать в расчёт ночное время суток. Выпустил кошку на волю, как только дверь за ними закрылась, огляделся кругом, выискивая остальных усато-хвостатых узников, и задумчиво проговорил: — Ты что-то такое поначалу рассказывал мне про ту нищенку, только я тогда внимания этому не придал, а напрасно. Так что же, выходит, ты изловил её карликов? Неплохой ход, menino — но только в том случае, если это действительно окажутся карлики, а не кошки. Проверить, как я понимаю, до самой ночи не получится?

— Нет, — лаконично отозвался Кори и отрицательно мотнул головой. — Подожду до полуночи. Если окажутся кошками, там же и выпущу.

В прихожей было пусто, но чуть дальше, в комнате, кто-то шумел, где-то лазил, что-то ворошил, и Кори первым шагнул в царство картонных коробок, пыльных плюшевых стульев и пары обеденных столов, снесённых туда за ненадобностью. Они с Микелем за остаток лета успели здесь изрядно похозяйничать: разобрали почти все коробки, оставив только те, что были набиты совсем уж непригодным мелким хламьём, которое и выбросить жалко, и приспособить не к чему, а старинные игрушки, найденные внутри, расставили по столам, стульям, подоконникам и настенным полкам. Теперь яркие барселушские петушки, выточенные из дерева повозки в виде бочонков, запряжённых лошадьми, куклы, как безликие, тряпичные, сшитые наскоро из подручных лоскутов и перетянутые в поясе истлевшей атласной лентой, так и достаточно детальные, в национальных костюмах, стояли стройными рядами и не то чтобы радовали глаз — половина из них, вроде той самой рыжей Аннабель, откровенно пугала, — но настраивали на особый, созерцательный лад. В завалах отыскались не только простенькие вещицы, вроде повязанных одной ниточкой «кукол дружбы» в брачных нарядах или керамического Зе Повинью, повсеместно известного в Португалии народного любимца, сурово грозящего кому-то дюжим кулаком и на сторонний взгляд Амстелла больше походящего на толстого ирландского лепрекона, но и самые настоящие редкости: винтажный чемоданчик-балетка, хранящий внутри себя выцветшие чёрно-белые фотографии ушедших лет, и раритетный паровозик Vacminel португальского мастера-любителя Мануэля Сараивы, собранный его умелыми руками в сорок третьем году, в самый разгар бушевавшей на континенте войны.

Солнечный свет всегда особенно ярко заливал эту комнату, нескончаемым потоком падая прямо в окна с небес, и в танце невесомой пыльцы, мельтешащей в его лучах, Кори с Микелем быстро обнаружили запертых в комнате кошек: те лазили по стульям, по столам, сбрасывали мелкие игрушки, задевая длинными и гибкими хвостами, ко всему принюхивались и беспокойно прогуливались взад-вперёд по подоконнику, с тоской поглядывая за стекло.

Кроме мраморно-рыжей кошки, встретившей их у самых дверей, здесь было ещё две: камышовая и белая в палевых пятнах, пойманная на мусорном баке в джинсовку. Все они не обращали на вошедших людей ни малейшего внимания, за свою кошачью жизнь успев привыкнуть, что двуногие обитатели Португалии опасности никакой не представляют: при плохом раскладе разве что обругают и несильно пнут, а при раскладе хорошем — чем-нибудь покормят.

— Это понятно, menino, — произнёс Микель, который в мамуров до конца, это было видно, не верил, курсируя вдоль заставленных игрушками столов и беспечно наглаживая то одну, то другую кошачью спину. — Ну, а если они всё-таки окажутся теми самыми карликами, что тогда ты с ними будешь делать? Какова конечная цель твоей авантюры?

Вопрос оказался не просто сложным — он буквально выбил Амстеллу почву из-под ног, заставив лихорадочно подыскивать подходящий ответ, потому что простую правду сказать было невозможно, правда цепляла одно за другое и завершала свой путь сеточкой морщин, испещривших шею у ключицы. Кори никогда бы не стал разыскивать брухо, с которой заключил сделку; Кори изначально считал сделку честной, но происходящее с ним вгоняло в такой кромешный ужас, что он готов был на крайние меры.

Он готов был даже заключить с колдуньей ещё один договор, лишь бы только спастись от того, что с ним творилось.

Лгать он никогда не умел, и на вопрос Микеля, абсолютно невинный и простой, отозвался гробовым молчанием, развернулся спиной и направился дальше по комнате, вкруг столов, мимо плюшевых стульев и подвесных полок, якобы изучая знакомые до оскомины игрушки.

— Menino? — так и не дождавшись ответа, встревоженно окликнул его Тадеуш и вполне предсказуемо психанул: — Да что творится с тобой такое сегодня?! Объяснишь, может быть?

— Я же сказал: ничего! — агрессивно и злобно рявкнул Кори, и тут лузитанец не выдержал. Оставил кошек в покое, прекратив гладить им блестящие меховые бока, в два широких и быстрых шага настиг юношу и, повергая того в некоторое смятение, решительно ухватил за талию, оттаскивая к свободной от полок стене, толкая к ней спиной и моментально наседая, наваливаясь, заглядывая в самые глаза.

— Что?.. — в отчаянии и крайней беспомощности выдавил Амстелл, с мольбой взирая на него в ответ.

— Это я тебя хочу спросить, menino, — покачал головой и пожал плечами совершенно запутавшийся в происходящем Тадеуш. — Что? Что, чёрт возьми, с тобой творится? Ты же ведь не девушка, чтобы стабильно раз в месяц переживать ничуть не дивные перепады настроения — впрочем, о чём это я, у тебя они не раз в месяц, а каждый день, но сегодня случай особенный. Я ведь всё прекрасно чувствую, мой мальчик, я с тобой уже достаточно давно вместе, чтобы заметить неладное и без твоих слов… Но вот разгадать, что именно неладно — у меня вряд ли получится. Пожалуйста, расскажи мне!..

Он нависал над ним, снова и снова всматривался в лицо, надеясь отыскать в нём ответ на мучающий и сводящий с ума вопрос, трогал шероховатыми подушечками пальцев мягкие щёки, гладил их, тёр ему подбородок, где уже пробивались первые волоски взрослости, и Кори, даже невзирая на приключившуюся с ним беду, под этими касаниями плавился, начинал дышать чаще, прерывистее, и вместе с тем — тяжелее. Уловив в нём эту перемену, Микель воспрянул, стащил с носа очки, не глядя отложил их куда-то за спину, на просторную столешницу, склонился ещё ниже, прижался к губам, накрывая их губами своими, и вовлёк в нежный поцелуй. Целовал его, шаря руками по телу, оглаживая и плоскую грудную клетку, и выступающие ребра с подвздошными косточками, и впалый живот, и худосочные ягодицы, в их сумасбродных приключениях и беготне так и не нарастившие на себе ни грамма мягкой плоти, и замер лишь тогда, когда по ногам прошлось что-то мягкое и тёплое: протиснулось между ними, обтёрлось сперва об его голени, затем перебралось к Амстеллу…

Скосив глаза книзу и нехотя разорвав поцелуй, Тадеуш увидел рыжую кошку — самую ласковую и общительную из всей троицы, — недовольно крякнул и почему-то совершил не свойственный ему поступок: схватил юношу за руку, утянул за собой в коридор, захлопывая за спиной дверь, чтобы четвероногие пленники не сбежали, и вытолкнул на лестничную площадку.

Там, в сумеречной тишине второго этажа, он снова впился в его губы, запальчиво целуя, несильно прикусывая их зубами, проталкивая язык глубже в рот и торопливо задирая потряхиваемыми пальцами на юноше футболку. Кори охотно подставлялся под ласки, а когда лузитанец присел на корточки, принимаясь зацеловывать ему низ живота и намеренно спускаясь к лобку — даже расслабился, отпустил напряжённые плечи, беспрепятственно, без своих обычных, вошедших в дурную привычку возмущений позволил приспустить на себе штаны вместе с бельём и с наслаждением прикрыл глаза, ощущая нетерпеливые влажные поцелуи на лобке и у сгибов ног.

Микель ласкал ему кожу вокруг гениталий обветренными губами, горячим и ловким языком, медленно подбираясь к постепенно поднимающемуся пенису, а Кори цеплялся ему за плечи, комкая наброшенную поверху рубашку, и как только головка погрузилась в обжигающий рот — всхлипнул, шумно и глубоко втянул воздух, чуть не упав на подогнувшихся коленях. Лузитанец отсасывал ему часто и охотно, компенсируя тем самым то, что Кори досталась в их отношениях роль принимающего — обоих такой расклад совершенно устраивал, характеры и пристрастия иного и не предполагали, но тело требовало своего, и его потребности удовлетворяли сполна. В гулкой пустоте подъезда все шумы и шорохи отсырелые стены усиливали стократ, и каждый прерывистый вдох, что срывался с губ Амстелла, каждый пошлый звук рикошетил от престарелого камня, возвращался обратно, а вместе с ними накатывало волнами возбуждение.

— Хочу тебя в себе, — выдохнул Кори севшим голосом — получилось обрывисто, гортанно, совсем не так чувственно, как ему хотелось бы, но Тадеуша, кажется, именно этот его низкий тембр и заводил сильнее всего. Он выпрямился во весь рост и развернул юношу к себе спиной, аккуратно подводя к балюстраде у края площадки. Как только декоративная стальная перемычка уперлась Амстеллу в живот, они остановились и замерли у вмурованного в бетон, но всё-таки пугающего своей ненадёжностью ограждения над невысоким обрывом.

— Не двигайся, — прошептал Микель ему на ухо, царапая обветренными суховатыми губами кромку ушной раковины. — Немного экстрима никому ещё не вредило… но лучше всё-таки не дёргайся лишний раз, Flor de lírio: я не уверен в прочности твоего дряхлого домика.

Ещё пуще пугая юношу после этих слов, он подтолкнул его совсем вплотную к балюстраде — так, что носки домашних шлёпанцев с лёгким шорохом цементной крошки зависли над пустотой, — просунул руку меж витых прутьев и через эти же самые прутья обхватил его пенис, медленно наглаживая от головки до лобка.

Пойманный этим пугающим положением в ловушку, Кори испытал поначалу холодный ужас от небольшой, в общем-то, но почему-то кружащей голову высоты под ногами, а потом запоздало на смену этому ужасу пришёл адреналиновый восторг, растекаясь по каждой клеточке взвинченного тела.

Он ничего не ответил — только крепче уцепился за шаткую верхнюю перемычку ограждения, и Микель, давно уже приучившийся угадывать согласие там, где не поступало ни малейших возражений, разжал ладонь, выпуская на время его сочащийся смазкой член, и выудил из кармана тюбик лубриканта, сопровождающий его теперь повсюду наравне с пачкой сигарет и зажигалкой. Пощёлкал колпачком, открывая и закрывая, уже привычным и полюбившимся Амстеллу жестом провёл по опаляющей жаром промежности, размазывая вязкую субстанцию, проскальзывая кончиками сразу двух пальцев в нутро и растягивая привыкшую за их летний секс-марафон к постоянному совокуплению плоть.

Долго дразнить и готовить не стал — снова прижался грудью к лопаткам, подошёл совсем впритык, ухватил за бедра и потянул, заставляя Кори вскинуть задницу и принять в себя легко проскользнувшую головку. Кори ахнул, покачнулся, крепче впился пальцами в поручень балюстрады, а зубами — в свои губы, кусая их, пока в него медленно проникали, заполняя до самого упора. Только ощутив мягкое прикосновение мошонки к ягодицам, он подался чуть-чуть назад, насаживаясь ещё теснее, дразня этим коротким жестом Микеля и требуя немедленного продолжения.

Ограждение под его руками разражалось железным скрежетом, опасно прогибалось, покачивалось, грозя в любую секунду развалиться, отвалиться, полететь вниз и завершить их экстремальный секс ничуть не менее экстремальными травмами, но им обоим по беспечной дурости было плевать: Микель только обманчиво-крепко удерживал Амстелла, обхватив правой рукой поперёк груди — совсем как в незабвенном фильме про Сида и Нэнси, где падают оба, пускай даже один другого и держит, — и аккуратно двигался в нём, плавно качая бёдрами. Они в унисон то закрывали глаза, то смотрели в лицо смешной домашней пропасти под ногами, ровно до тех пор, пока Микель, раззадоренный, ничуть не удовлетворённый теми скромными фрикциями, которые позволяла их позиция, и жаждущий больше сладостной близости, не принялся зацеловывать Амстеллу шею, спускаясь от мочки уха по яремной вене всё ниже к ключице.

Амстелл, на короткое счастливое мгновение позабывший о своей беде, разом всё вспомнил, а вспомнив и ощутив, как подбираются жадные губы к запретному клочку тела — испытал лютый, ледяной страх, прокатившийся по венам формалиновым раствором. Он дёрнулся, неловко извернулся, вскидывая плечо и закрывая шею так, чтобы к ней нельзя было подобраться — мышцы во всём теле тоже срезонировали, член в заднем проходе сжало до обоюдных головокружительных цветастых пятен перед глазами; Микель непроизвольно чертыхнулся и покачнулся, с трудом удерживая равновесие. Они разом навалились на балюстраду общим весом своих тел, та хрустнула где-то у основания балясин, строительное крошево посыпалось вниз, к площадке первого этажа тоненькой струйкой песка из песочных часов, и лузитанец в последнем исступлённом жесте выпростал руку, с громким хлопком упираясь ладонью в стену справа от себя и буквально вонзая в панике пальцы в крашеную штукатурку.

Чудом только удержав их обоих от того, чтобы окончательно рухнуть на ограждение, а оттуда, если ненадёжные прутики не стерпят, и дальше, прямо на жёсткий бетонный пол, он шумно выдохнул из лёгких весь отравленный адреналином воздух и отступил на пару коротких шагов подальше от края, утаскивая за собой мальчишку: перепуганного до полусмерти и немоты, побелевшего, широко распахнувшего глаза и хватающего ртом пропахший сырым топинамбуром подъездный воздух.

— Ты что творишь такое, Sol? — не своим, малость помертвевшим голосом спросил он. — Я думал, ты отдаёшь себе отчёт, что мы можем играючи сверзиться отсюда, и не станешь брыкаться… Или ты хотел добавить в нашу близость ещё больше остроты? Признаюсь, я такого не ожидал…

Его член болезненно пульсировал у Амстелла в заднице, и сложно было сказать, кто из них двоих ощущал в эту секунду больший дискомфорт; между тем, возбуждение ни у одного, ни у другого участника этих опасных игр никуда не делось, и Тадеуш, мечтая скорее достичь разрядки и прийти в себя после едва не случившегося акцидента, грубо толкнул потерянного и совершенно податливого юношу к безопасной и надёжной стене. Сгрёб на затылке распущенные, чуть мокрые после душа волосы, до лёгкого натяжения и сладкой боли стискивая в пальцах, и в несколько быстрых, сильных и глубоких проникновений кончил в него, на остатках эрекции входя в ослабшее, трясущееся тело. Пальцы свободной руки кое-как протиснулись, отыскали стоящий пенис, обвели головку круговым движением и, плотно обхватив в кулак, резко прошлись по ней несколько раз, сильно оттягивая крайнюю плоть, пока в ладони не стало липко и влажно от выплеснувшегося семени.

Только убедившись, что Кори в его объятьях затих, больше не вырывается и, уж тем более, не пытается броситься к балюстраде в каком-нибудь непредвиденном самоубийственном порыве, Микель облегчённо вздохнул и умостил голову подбородком у него на плече. Потёрся колючей небритой скулой об разгорячённую щёку и прошептал еле слышно на ухо:

— Скажу тебе честно, menino: в какой-то миг я уж было подумал, что сейчас мы с тобой грохнемся вместе… Не хотел бы я оказаться в больнице с такой нелепой травмой, — на последней фразе он, видно, оклемался, оправился, и голос прозвучал уже бодро, приподнято: — Хотя, конечно же, это была бы не самая обидная травма, какую только можно получить.

Амстелл так быстро обо всём забывать, как его раздолбай-возлюбленный, не умел: его всё ещё колотило, ноги невольно подгибались в ослабших суставах, и он даже не замечал, как Микель пытается привести его в порядок, как стирает ему с ягодиц и внутренней стороны бёдер влагу куском какой-то ткани — кажется, краем своей рубашки, — и как бережно обвивает за плечи, оттаскивая ещё дальше от опасного обрыва.

— Давай развеемся, bebê, — предложил он ему тихим и чуть охриплым от табака и волнения голосом. — Давай с тобой поедем на Алиадуш… там есть один замечательный спорт-бар, где подают крафтовое пиво и готовят отличные стейки. И ты мне всё расскажешь за ужином… Что бы там ни случилось, я должен знать. Расскажешь ведь? — в бессилии шептал он, зарываясь носом в волосы Амстелла, свободно струящиеся по плечам и укрывающие защитным покровом ключицы и шею. — Если это как-то связано с учебой, то ерунда: я могу и не мешать, я не буду мешать тебе учиться… если это действительно так важно для тебя.

Амстеллу плевать было на учебу.

Сглатывая сухую пустоту, он кое-как отлепился от стены, к которой его прижимали грудью и животом, поправил на себе домашние штаны, подтягивая их пояс на подобающее место; ухватился мерзнущими, несмотря на сентябрьскую жару, пальцами за обнимающую его руку мужчины, попытался что-то выдавить из себя, но получился только жалкий, скулящий звук.

В ту же секунду справа из квартиры, где обитала рыжая Аннабель, Зе Повинью, паровозик Vacminel и другие португальские диковинки, снова донеслось раздражённое, умоляющее и просто надсадное мяуканье, и воодушевившийся Микель, вспомнив про кошек, воскликнул:

— А ведь не мешало бы их покормить, menino! Уж не знаю, карлики это или обычные кошки, но даже карликов негоже морить голодом. Позволь мне кое-что устроить! Много времени это не отнимет — я до ближайшего магазинчика и обратно, а ты как раз успеешь собраться.

Кори только в молчании коротко кивнул, и как только лузитанец, на всякий случай заботливо сведя его по лестнице на первый этаж, исчез за парадной дверью с очередным клятвенным заверением, что скоро вернется — на одеревенелых ногах, подкашивающихся от нервов и быстрого секса, прошёл в свою квартирку прямиком к шифоньеру, распахивая створку и роясь в его внутренностях в поисках того, что помогло бы укутать, спрятать шею.

Понимая, что в водолазке он, скорее всего, попросту рухнет в обморок от теплового удара ещё где-нибудь на подступах к Алиадуш, Амстелл вытащил с полки футболку с самым узким, практически под горло, воротом, какая только у него нашлась, накинул сверху лёгкую джинсовку, разворачивая её сложенный пополам воротничок стоймя и распрямляя, чтобы закрывал до ушей, а в довершение нарыл где-то на нижней полке, забитую в дальний угол сваленными в кучу кедами и кроссовками, половине из которых давно место было на помойке, старенькую чёрную бандану с костями, черепом и розами.

Бандану он повязал на шею, наглухо закутав горло и ключицы, и только тогда наконец немного успокоился.

Микель не солгал, вернулся быстро — Кори как раз выходил из квартиры, наспех распутывая нечёсаные волосы и пытаясь уложить их дополнительным защитным слоем поверх всей своей экипировки, когда лузитанец ввалился в подъезд с огромным пакетом сухого кошачьего корма под мышкой.

Хитро подмигнул Амстеллу — тот недоверчиво приподнял одну бровь и скрестил руки на груди, — и легко, пружинисто взбежал по лестнице на второй этаж.

Кори поднялся за ним следом.

Микель Тадеуш, великовозрастный балбес, умудрившийся и на разменянном третьем десятке своей непутёвой жизни остаться сущим мальчишкой в глубине непостижимой португальской души, вошёл в комнату с игрушками, где были заперты три похищенные Амстеллом кошки, остановился на пороге и надорвал пакет с кормом.

— Всю жизнь об этом мечтал, menino, — поведал он. Пошуршал пакетом, привлекая кошачье внимание, поднял его повыше над головой и радостно объявил: — Вечеринка!

А затем высыпал разом всё его содержимое на пол перед ошалелыми, обрадованными и не верящими своему счастью кошками.

— Ну ты и придурок, — выругался Кори, закатывая глаза и обречённо наблюдая, как вечно голодное дворовое зверьё набрасывается на невиданное угощение. — Они же сдохнут тут к вечеру от обжорства. А если я оставлю им воды — то их просто разорвёт, как каких-нибудь тупых голубей, наклевавшихся риса…

Меньше всего на свете ему хотелось, возвратившись с прогулки домой поздним вечером, ближе к роковому двенадцатому часу, обнаружить в квартире с и без того наводящей жуть рыжей куклой Аннабель до кучи ещё и дохлого мамура, но было уже слишком поздно: Микель обманчиво-виновато лыбился, корм был повсюду, мелкие формованные колёсики раскатились тонким слоем по всему полу, а кошки торопливо, со скоростью пылесоса его подъедали, перемещаясь по этому ковру, источающему специфический зоомагазинный аромат.

В итоге Кори просто махнул на всё рукой, затворил квартирку, запер парадные двери и отправился вместе с лузитанцем на Алиадуш, навстречу гнетущему дню, который больше совершенно его не радовал.

❂ ❂ ❂

Обещанный спорт-бар оказался где-то между Алиадуш и Рибейрой, далековато от первого и чуть ближе к последней: на улице инфанта дона Энрике, в старом доме из тяжёлого серого камня, за сонными тёмными окнами; впрочем, как только они с Микелем вошли внутрь, мрачное ощущение развеялось, и красное дерево, цветастые флаги, винные этикетки, яркие мельтешащие картинки на подвесных экранах, неназойливый шум и фоновая музыка, в столь раннее время сплетённая из фаду и лёгкого рока, сложились в один согревающий коллаж.

Амстелл в подобных заведениях в первые минуты всегда ощущал себя не слишком уютно: зыркал исподлобья, безотчётно сутулился, стараясь держаться поближе к Микелю, ворчал, возмущался и всеми силами выказывал своё недовольство, искренне не понимая, зачем они сюда пришли.

Это потом уже, совместными стараниями Микеля и официантов устроившись где-нибудь в самом дальнем от входа и стойки углу и получив первый напиток, глоток за глотком растекающийся по телу лёгкими нотками расслабляющего хмеля, он отпускал все свои мышцы и мысли, опускал свободно плечи, начинал с интересом смотреть по сторонам и через некоторое время переставал замечать, что они в чужом месте, что вокруг что-то происходит, целиком включаясь в беседу с лузитанцем и забывая обо всём.

Вот и тут он успокоился лишь тогда, когда они выбрали столик, наскоро сделали заказ и получили на чёрном стальном подносе пару высоких запотевших бокалов с пенными шапками, до самых краёв наполненных янтарной жидкостью, пахнущей солодом, мёдом и горьковатыми травами. Меню им оставили на тот случай, если вдруг посетители захотят заказать что-нибудь ещё — в конце концов, разве кто-то приходит в спорт-бар лишь затем, чтобы торопливо поесть и уйти? — и Кори лениво и отстранённо перелистывал страницы, изучая их содержимое, а когда находилось что-нибудь незнакомое и непонятное для него, то интересовался у своего сведущего спутника.

— Что такое мушкатель? — пролистав все закуски с горячими блюдами и добравшись до винной карты, спросил он, поднимая глаза на Микеля, меланхолично подпирая ладонью щёку и ощущая себя совершенно измотанным. — Ты вроде как эксперт по выпивке, я это ещё после той твоей «дерьмовой» лекции понял.

Микель легко, беззлобно и даже с некоторым довольством рассмеялся, одарив его белозубой улыбкой.

— Это такое вино, menino, — отозвался он, закуривая сигарету и стряхивая первый летучий пепел с её кончика в массивную блестящую пепельницу, безупречно отдраенную ещё с ночи для новых посетителей. — Креплёное сладкое вино, делается здесь, в долине Дору, на основе винограда сорта «мускат»… Кстати! Сомневаюсь, что такое когда-нибудь случится — то есть я абсолютно уверен, что никогда не пущу тебя в бар одного, — но всё-таки имей в виду: не вздумай заказать этот напиток в одиночку.

— В смысле? — не понял Кори и нахмурился, ломая голову над значением этих слов и не находя ни малейшей причины, для чего бы лузитанцу взбрело на ум давать ему подобный совет. — Это ещё почему?

— Да потому, мой очаровательный menino, что за мушкателем закрепилась специфическая — и не самая добрая в глазах моралистов — репутация. Видишь ли, у нас считается, что одинокий мужчина или юноша, перед которым стоит рюмка мушкателя, он как бы… в поисках. Но не женщины.

Пиво горчило на языке, справа от барной стойки на одном из трёх экранов транслировался какой-то матч — наверняка повтор, иначе здесь бы уже было битком набито оживлёнными португальскими болельщиками всех мастей и возрастов, — и оттуда доносились то воодушевлённые крики спортивного комментатора, то шум трибун, то осиное гудение фанатских рожков-вувузел, направленное во Вселенную с призывом к победе. Флаги стран и спортивных команд, растянутые за все четыре края по стенам, наградные кубки под бронзу, серебро и золото, расставленные на подвесных полках, жетоны и значки, батарея початых и ещё полных бутылок с крепким алкоголем — в баре за стойкой, гирлянды с треугольными флажками, крест-накрест пересекающие потолок, редкие, спокойные и никого не трогающие посетители, общающиеся между собой или с барменом, лучшим слушателем всех одиночек — всё это почему-то действовало на Кори благотворно. Из подсобного помещения, где крылась кухня, потянулись аппетитные запахи поджаристого мяса, и с каждой секундой ему становилось всё уютнее, теплее, а проблемы, прежде казавшиеся фатальными и кошмарными настолько, что впору пойти и утопиться, переставали сводить с ума своей неразрешимостью.

Он даже начал улыбаться Микелю и посмеиваться над его шутками, откровенно бессмысленными, тупыми, но заразительно-забавными — давно уже приучился к этому, не зная, что каждой своей зимней улыбкой надсекает ему сердце, точно лезвием, — и к тому моменту, как им принесли первое блюдо, закуску «маришкуш» из моллюсков в чесноке, уксусе и белом вине, лузитанец уже держал его за руку, растирая подушечки пальцев своими грубоватыми пальцами и пробуждая каждой невинной лаской вулканический отклик в юном теле. Длилась эта идиллия ровно до тех пор, пока Микель — который, оказывается, хитро и терпеливо выжидал, когда Амстелл достаточно опьянеет для задушевной беседы, — не стиснул его кисть чуточку сильнее, чтобы привлечь внимание.

Амстелл вскинулся, поднял на него недоумевающий взгляд, ощутив в суставах лёгкую боль.

— Что случилось у тебя, Кори? — вкрадчиво спросил Микель, неотрывно и взыскательно глядя ему прямо в глаза. — Поделись со мной…

Амстелл судорожно сглотнул, ощутив наждачную пустоту внутри рта — там моментально пересохло от невинного, на первый взгляд, вопроса; вспомнив всё, что стряслось с ним сегодня утром, он невольно ухватился пальцами за ворот футболки, нащупывая над ним бандану и комкая её от бессилия. Кое-как взял себя в руки и, стараясь ничем не выказывать своей не тревоги уже даже, а кромешной животной паники, подхватил холодеющей и трясущейся рукой со столешницы бокал с белой надписью «Guinness», отпил немного пива, на голодный и немного хворый после недавнего приступа тошноты желудок стремительно пьянея, быстро слизал языком оставшийся на верхней губе пенный след и произнёс, как ему казалось, вполне уверенно и твёрдо:

— Ничего. Я тебе уже говорил, что ничего не случилось.

Микель нахмурился — не верил ни единому слову, это было видно, — и огорчённо протянул:

— А вот враньё, мой милый мальчик, это последнее, что я хотел бы от тебя получить. К сожалению, сейчас это именно оно, и я не знаю, что и думать… Если это какая-то бытовая, ничего не значащая мелочь, вроде возвращения твоего блудного деда, требующего немедленно освободить жильё, то дело поправимое… Почти любое дело, кроме смерти, оно поправимое. Но ведь, насколько я могу судить, никто не умер?

Кори смотрел на него так, словно между их житейским опытом пролегала непреодолимая пропасть; так матрос, побывавший в дальних странствиях, избороздивший все моря, посетивший все континенты, все затерянные в бескрайних океанических просторах острова, и даже издали видевший на краю мироздания обетованные берега Terra Incognita, смотрит на кичливого салагу в портовом кабаке.

Допрос, который Микель Тадеуш собирался устроить Амстеллу, ничем хорошим обернуться для них обоих заведомо не мог, и неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы в спорт-бар по случайному стечению обстоятельств не ввалился какой-то выпивоха.

Португальские пьяницы в подавляющем своём большинстве — субъекты мирные, зачастую даже добродушные и в своих потребностях достаточно скромные: всё, что их интересует, это общение и выпивка; и то, и другое им необходимо вплоть до того момента, пока они не свалятся с ног и не прикорнут где-нибудь вздремнуть. Выпивоха, чуточку пошатывающийся, но пока ещё довольно крепко держащийся на ногах, разрумянившийся от жары и градуса, с характерной застарелой алкоголической сеткой полопавшихся капилляров на щеках и носу, находился ровно в той стадии подпития, когда язык окончательно развязывается, а собеседника для него поблизости не имелось.

Сперва он подсел за стойку к бармену; покуда Микель продолжал безуспешно пытать Амстелла, с каждой секундой всё сильнее раздражаясь стойким рыбьим молчанием, которое раз за разом получал в ответ, и начиная нешуточно ревновать, новый посетитель успел заказать бокал какого-то питья, высокоградусного и довольно крепкого на вид, и попытался завести с барменом беседу. Бармен, оказавшийся к общению в столь ранний час морально не готовым, мягко его спровадил, занявшись небольшой ревизией содержимого барных полок: снимал одни бутылочки, застоявшиеся и полупустые, где алкоголь выветрился или спёкся на летней жаре, и помещал на их место свежие, ещё даже не откупоренные. Выпивоха поприставал к нему немного, но, неизменно получая вялые односложные ответы, в конце концов отстал. Подхватил бокал, поднялся с высокого барного стула и, плавно покачиваясь из стороны в сторону, направился вглубь помещения, лавируя между столиков и выискивая себе подходящую компанию.

Спорт-бар в разгар светлого дня стоял полупустой, иногда заходили небольшой стайкой туристы, нагулявшие за утро на экскурсиях по городу аппетит, или же кто-нибудь из местных заскакивал на бизнес-ланч, но ни те, ни другие в качестве компании ему не подходили, и он, побродив взад-вперёд по помещению, в итоге безошибочно плюхнулся по соседству от Кори с Микелем.

Откинулся на спинку диванчика, расслабленно повёл плечами и принялся за алкоголь, с каждым новым глотком лишь пуще наливаясь сизой краснотой. Микель и Кори, полностью поглощённые выяснением отношений, внимания на него обращали не более, чем на мебель, и какое-то время он просто сидел поодаль, поглядывал на них, прикладывался к бокалу и о чём-то тихо вздыхал себе под нос.

«Всё прекрасное так редко, — доносилось его бормотание между глотками. — Какая красивая девушка, и какая сварливая! Но все жёны рано или поздно становятся до некоторой степени сварливыми; значит, она, по крайней мере, искренняя. Какое редкое и удивительное качество!».

Только малолетний и неискушённый Пепе Пенья или человек в сильном подпитии мог при ближайшем рассмотрении заподозрить в Кори Амстелле девушку — несмотря на длинные волосы и некоторую андрогинность, свойственную детям Восточной Азии, в нём отчётливо угадывался угловатый плечистый подросток, ещё толком не возмужалый, но уже успевший пережить положенную на переходный период перестройку голосовых связок. Он с грохотом опускал пивной бокал на столешницу и ругался с Микелем, как сапожник, рыча и сцеживая сквозь зубы отборный коктейль из французского и португальского мата, перемежая разнообразия ради недавно припомненным матом немецким; если что и было прекрасным и редким, так это дичайшая вавилонская смесь языков в его ругани.

Выпивоха продолжал умиляться «сварливой искренней девушкой» ровно до тех пор, пока с губ Микеля вслед за красочными уменьшительно-ласкательными прозвищами не сорвалось очередное «menino», яснее ясного свидетельствующее, каков реальный пол его юного собеседника. Тогда он насторожился, сощурил глаза, даже бокал из крепких коротковатых пальцев чуть не выронил, и наконец, убедившись, что перед ним действительно юноша, а не девушка, сменил философское бурчание на возмущённое:

«Ну надо же, а!.. Ну и молодежь нынче, что за нравы! Неужели в нашей прекрасной стране не хватает женщин? Что вынуждает их идти против природы и творить такой ужасный содомский грех?».

— У тебя что-то случилось в университете? — тем временем инквизиторским тоном вопрошал Микель, во всех возможных смыслах приперев Кори к стенке: тот и так сидел в самом углу, а он ещё и нависал над ним, хватал за руку, заставлял смотреть прямо в глаза, злился, когда юноша пытался отвести взгляд. — Ты ушёл с занятий раньше положенного, и теперь сам не свой!

— Ничего, сказал же! — агрессивно рычал Амстелл, никуда со своей позиции не сдвигаясь и ничего лузитанцу не рассказывая. — Отъебись от меня! Достал уже! Тебе ведь первым делом и позвонил, тупица! Если бы знал, что такое устроишь — ни за что звонить бы не стал!

В этом был резон, Тадеуш хотел бы ему верить, но, очевидно, не мог: внутреннее чутьё безошибочно угадывало ложь, ложью было пропитано каждое слово мальчишки, он это глубинно знал и от этого болезненного, рвущего на части знания сходил с ума. Им принесли гриль-стейки с луком-пореем, и только тогда он, решив ненадолго заключить перемирие, перестал наваливаться на столешницу, сел на место, привалился к скрипучей спинке стула, усталым жестом стащил с переносицы очки, отложил их в сторону и взялся за нож с вилкой.

Выпивоха рядом с ними бубнил-бубнил, но жалобы его так никто и не заметил и по достоинству не оценил; тогда он с досады крякнул, тяжело поднялся с места и поплёлся куда-то дальше по бару — выискивать себе новую компанию или хотя бы отзывчивого слушателя, и очень скоро нашёл небольшую группу из четверых молодых людей. Молодые люди оказались из местных — смуглые, чем-то неуловимо похожие на Микеля или на Мануэля: такие же беззаботно-развязные, белозубые, улыбчивые, черноволосые и курчавые, они со снисходительными смешками охотно приняли его в свой круг, пустили за столик и даже угостили горячительным, чем несказанно обрадовали. Нащупав плодородную почву и заметно приободрившись, тот продолжил выплёскивать свои жалобы, и очень скоро от шумного столика стали оборачиваться к углу, где сидели Микель с Кори: смеривали недобрым, с оттяжкой, взором с головы до ног, косились с лёгким, пока ещё только шутливым пренебрежением и посмеивались между собой.

Только слепой бы этого не заметил, не почувствовал сверлящего спину взгляда, не ощутил бы на себе постороннего внимания, пристального и с оттенком гадливости, но Микель и Кори, ровно и впрямь ослеплённые, первый — отзвуком лжи в ушах, а второй — её же привкусом на языке, ничего кругом себя на видели.

Футбольный матч закончился, потянулись продолжительные рекламные блоки, и бармен выудил откуда-то из-под стойки пульт, одним взмахом руки переключая канал; на смену футболу заступил бокс, кто-то с кем-то сражался в квадрате красно-синих канатов ринга, двое мускулистых человечков перемещались по экрану мелкими прыжками, пригибались, уходили от прямого удара, подныривали, били снизу, метясь точнёхонько в подбородок противника, и толпа им рукоплескала, толпа ревела в раже и агонии. Бокс привлек внимание молодых людей, они оживились и взбудоражились, выпивоха же, приняв на грудь ещё пару-тройку бокалов с крепким спиртным, напротив, начал понемногу кемарить, норовя свалиться носом прямо в стол.

— Идём, — когда их тарелки опустели, а счёт был оплачен, решительно и сухо сказал Микель, нацепляя обратно на нос свои деловые очки в роговой оправе — совсем такие же, какие были на нём в день их первой встречи на Матозиньюш. — Погуляем с тобой по Рибейре.

От недосказанности и вранья, поселившихся между ними, он сделался немного отчуждённым, и вместе с тем — обострённо-ревнивым; Кори было мучительно ощущать в нём эту перемену, но сделать он ничего не мог, разве ещё глубже зарывать себя в землю неутешительными мыслями, что дальше станет только хуже. Как только Микель поймёт, что Кори стремительно стареет, от былого тепла и близости между ними не останется и следа, представление сделается обоюдно лживым и продлится оно ровно до тех пор, пока не опустят занавес и не погасят свет.

В разрозненных чувствах покидая спорт-бар, они не приметили, что компания молодых людей поднялась и дружно вышла за ними следом.

❂ ❂ ❂

Большие уличные артерии Порту бурлили, по ним бежали — нет, не взад и вперёд, а исключительно вверх и вниз, — многочисленные туристы, лёгкие и беспечные, взирающие на солнечный мир через солнечные очки; где-то в отдалении звенели трамваи, гудели машины, шумел и завывал в ушах ветер, сегодня ожесточённо дующий, будто из гигантских небесных турбин, проносящийся по городу гарцующей лошадью и тянущий изо всех щелей нескончаемым свистом воздушной свирели.

Чтобы срезать путь до Рибейры в тишине, покое и относительном уединении, Кори с Микелем с улицы дона Энрике свернули на Rua da Reboleira, улочку настолько узенькую, что там едва бы смог протиснуться и один-единственный автомобиль, не оцарапав себе лакированных боков. Замшело-гранитная, со стрельчатыми зарешеченными окнами первых этажей, с грузными воротами из чёрного чугуна, с железными балкончиками, пророщенными из камня и покрытыми плесневелой патиной, она оставляла стойкое колодезное ощущение застенков. Дно её было вымощено аккуратно пригнанной полированной брусчаткой, стены и наглухо запертые двери покрывал ветхий бумажный слой ободранных объявлений, которые клеились друг на дружку до того, что превращались в подобие книжного переплёта, а верх обрамляли за́мковые зубцы, посаженные на грубоватую, топорную кладку средневековых домов. Если бы в этих домах обитали горгульи, то у них наверняка были бы отломаны все лапы и отбит нос, а толстая вековая шкура поросла бы хвойной зеленью. Уже привычные витые перемычки фонарей через равные промежутки торчали из облупившихся и крошащихся фасадов, кое-где обнажался непривычный красный кирпич, попадались одна за другой двери из вишнёвого дерева с решетчатыми фрамугами и битым стеклом за ромбовидным узором решётки; улочка изгибалась, извилисто плутала, уходила под скат, а из-за поворота выныривали балконы и окна, окна и балконы, и ровный плотный строй теснящихся друг к дружке зданий.

Rua da Reboleira казалась пустынной и неживой — очередные задворки в самой гуще людного города, — хотя и здесь исхитрилась притулиться пара безвестных ресторанчиков; по ней можно было спуститься к набережной, и Микель с Кори молча, плечом к плечу шли под её серыми и тёмными сводами, поэтому очень быстро заметили, что их сопровождают.

За ними след в след вышагивала гурьбой, заняв всё тесное пространство затрапезной португальской руа, та самая четвёрка молодых людей из спорт-бара, и хотя ни Кори, ни Микель их не узнали, но оба прекрасно ощутили сочащуюся от преследователей угрозу, пока ещё шалую, летучую и толком не оформившуюся.

Микель остановился первым, развернулся к идущим не лицом — на всякий случай, чтобы не бросить ненароком вызов тем, кто даже и не думал ни о чём дурном, — но полубоком, незаметно, неуловимым движением оттеснив Амстелла себе за спину, и стащил с носа очки, убирая их в карман и копаясь там же в поисках сигарет. К тому моменту, как воинственная четвёрка поравнялась с ними, с совершенно ясными намерениями замедляя шаг, он успел воткнуть сигарету в рот, почиркать спичкой об мятый коробок и закурить. Выдохнул дым — сперва в задавленное гранитными коро́бками небо, затем себе под ноги, — и поднял взгляд на молодых людей, дружно замерших прямо перед ними.

— Vocês são viados? — произнёс один из молодчиков; в любой группке, состоящей более чем из двух человек, непременно имелся свой негласный лидер, и это, по всей видимости, был он. Кори, насильно загороженный Микелем, высунулся из-за его спины и схмурил тонкие брови: последнее словцо явно относилось к местному сленгу, и его значения он не знал, хотя интуитивно и догадывался. Происходящее ему до омерзения не нравилось, и он попытался вылезти вперёд, но вовремя выставленная рука Микеля, угадавшего его порыв, остановила, преградила путь, снова настойчиво вернула на место. Кори всё ещё не мог взять в толк, что происходит, однако остро чувствовал подступающее негодование, что помалу, с каждой секундой усиливалось и крепло.

— Чего тебе надо? — спросил Микель, на самом деле отчётливо понимающий, чего было надо преследовавшим их парням: поразвлечься, потравить, унизить не таких, неправильных, негласных изгоев, которых для поддержания репутации прогрессивного европейского общества здесь нехотя, скрипя зубами принимали, которым улыбались в глаза и снисходительно, с важным видом вручали право на жизнь, а за глаза продолжали презирать и ненавидеть, прикрываясь католическими устоями.

— Гляди-ка, не отрицает — значит, и правда! Старикан тот не ошибся.

Законы Португалии уже пару лет как были на стороне Кори с Микелем, и бравой четвёрке это было прекрасно известно, поэтому дерзость их ощущалась вороватой. Окажись поблизости полиция, их всей компанией без лишних разговоров увезли бы в участок, но благодушные и ответственные португальские полицейские по узким улочкам в центре города прохаживались редко, рассчитывать на их своевременное вмешательство было делом гиблым, и поэтому компания с каждой секундой смелела, всё беззастенчивее поглядывая на Амстелла, всё нахальнее наседая на Микеля и пытаясь поочерёдно поддеть то одного, то другого.

— И что ты его такого, в жопу пользуешь? А и впрямь же как девчонка, почти красивый!

— Со спины бы и не признал, что парень.

— Так на таких со спины только и смотрят — ты что, разве не знал?

Кори полыхнул, преисполнившись одновременно обиды и злобы; он снова попытался вылезти вперёд и устроить то, что всегда в таких случаях устраивал, не считаясь с превосходящими силами противника — и, как правило, настолько шокируя своей самоубийственной выходкой этого самого противника, что в большинстве случаев выходил победителем, — но Микель опять не позволил, ухватил за руку, искоса поглядывая на кривящееся от бешенства лицо юноши.

— Одолжишь его нам на пробу? — подмигнул лидер задиристой четвёрки и панибратски похлопал Микеля по плечу, а потом вдруг жалостливо скривился: — Да не кипятись ты, я шучу! Мы из нормальных, таким не занимаемся… Из нас вон, двое даже семейные, женатые. Понимаешь?

Было совершенно очевидно, что ничем хорошим это не закончится, что даже если до откровенного мордобоя дело и не дойдёт, оскорблений всё равно придётся проглотить столько, что у души случится отравление, и Микель, всё это время хранивший не поддающееся расшифровке молчание и только смотревший в упор то на одного, то на другого, вдруг резко ухватил разболтавшегося парня за плечи и с размаху ударил сверху лбом ему прямо в переносицу. Удар этот, один из самых сокрушительных, привёл к тому, что не ожидавший такого поворота парень покачнулся — ноги его подломились в коленных суставах, — схватился рукой за брызнувший кровяной юшкой нос и, теряя равновесие, повалился на мостовую прямо к ногам Микеля.

То, что последовало за этой, тоже по-своему самоубийственной выходкой, было вполне предсказуемым: на Микеля налетели, швырком столкнули к стене и принялись с остервенением избивать куда ни попадя — по лицу, по торсу и животу, по голове.

Позабытый всеми участниками этой стычки Амстелл, которого просто спихнули и смели с пути, плюхнулся на четвереньки, едва не повалился ничком на брусчатку, зацепившись носками за прорехи в её кладке, поспешно вскочил и, отбежав на пару коротких шагов, принялся в отчаянии озираться по сторонам. После Старой тюрьмы он дал себе зарок никогда больше не сбегать, что бы ни случилось, да и не хотелось ему бежать: единственное, чего жаждало его агрессивное существо, это драки, и если он о чём и сожалел, так это об отсутствии под рукой верной фалькаты из тёмного города.

В спешке перескакивая взглядом с одного предмета на другой, он уставился в надломленную решётку одного из окон на первом этаже, где прутья многообещающе торчали и щетинились ежовыми иголками, и бросился к ней, хватаясь то за один, то за другой прут, расшатывая их и дёргая с исступлённой силой в надежде вырвать из кладки.

На четвёртой или третьей попытке он, не веря собственной удаче, чуть не рухнул на спину, отлетев и оставшись с выдранным с корнем куском арматуры в руках. Стиснул его в трясущихся от бешенства пальцах — ощущение оказалось почти привычным, разве что у иберийского меча рукоять была гладкой и вес потяжелее, — развернулся, перешагнул через корчащегося на затёртой брусчатке молодчика с расквашенным носом, не обращая на его попытки подняться ни малейшего внимания, замахнулся и со всей своей жеребячьей дури огрел одного из тех, кто бил Микеля, железякой по затылку.

Тот вскрикнул, резко, почти в прыжке развернулся к нему и тут же получил прутом прямо по лицу. Уже в голос взревел, хватаясь ладонями за переломанную переносицу, а Кори, не удовольствовавшись достигнутым, принялся остервенело его избивать, нанося удары один за другим и не давая ни секунды передышки — в точности так, как рубил в приступе бесконтрольной ярости Вечного тюремщика.

Тут уже двое оставшихся бросили Микеля и в панике обернулись к нему, моментально сообразив, что творится неладное и что «шутливая» стычка, обещавшая им неплохое развлечение, может закончиться натуральным смертоубийством. Один из них первым опомнился, попытался было рвануть, вмешаться, оттащить мальчишку от товарища, но не смог: Микель, которого ожесточённо избивали и к этому моменту только чудом не сбили с ног, внезапно выпростал пятерню и ухватил его за ворот распахнутой рубашки так, что та треснула где-то по шву, пуская нити. Ухватил, дёрнул на себя и всадил кулак прямо под дых, в то самое сплетение, полыхнувшее солнечной вспышкой. Всякий раз, как они пытались броситься и помешать Амстеллу, он осатанело перехватывал, оттаскивал, толкал к стене, лупил, получая удары в ответ, но не подпускал их к нему ни на шаг, с изрядным равнодушием к чужой жизни позволяя своему возлюбленному вершить вендетту. Дружки несчастного, попавшего Амстеллу под горячую руку, надсадно орали, из домов начали высовываться напуганные люди, и лишь когда одна из вишнёвых дверей, казавшаяся уже пару столетий как замурованной, сохранившейся лишь для декора, со скрипом отворилась и на улицу вперевалку выбежала взволнованная полнотелая португалка, Кори опомнился, остановился и выронил прут из рук. В ужасе огляделся вокруг себя, обнаружил у своих ног избитого парня, окровавленного и ревущего, как молодой бык, отыскал глазами Микеля, уцепился за него взглядом в отчаянии и мольбе — и только когда это произошло, тот отпихнул от себя противника, сцапал Амстелла за руку и вместе с ним бегом бросился вниз по переулку.

Если бы добропорядочная португальская полиция прибыла в этот момент на поле брани, то едва ли уже с охотой приняла бы сторону угнетённых сексуальных меньшинств.

❂ ❂ ❂

На променаде Рибейры было людно и шумно, но в этот раз нескончаемый поток людей за спиной успокаивал Амстелла. Он спустился к Микелю на причал, сел рядом на прогретые лисьим сентябрьским солнцем доски — старые, скрипучие, зализанные и промаринованные волнами Дору, — и развернулся лицом к нему, откупоривая бутылку минеральной воды и прикладывая к горлышку простую бумажную салфетку.

— Как оно? — спросил Тадеуш, откидываясь спиной на гранитную стену набережной, чуть сырую от бурунов, поднятых причаливающими и отходящими друг за другом катерами.

— Хуёво, — честно сказал Кори, смачивая салфетку водой и протирая ему лицо. Ветер у закованного в камень русла Дору особенно ярился, налетал, трепал волосы, подхватывал длинные пряди и швырял их прямо в рот, в глаза, застилая видимость, и ему приходилось часто отвлекаться, чтобы убрать их с лица рукой.

— Что, так всё плохо? — с надеждой на обратное спросил Микель, поморщившись и зашипев, когда пальцы юноши нещадно прошлись по кровоточащей ссадине. — Вся рожа избита?

— Не вся, — фыркнул Амстелл: происходящее у них почему-то до некоторой степени его развеселило. — Но бо́льшая её часть.

— Вот же чёрт, — с досадой ругнулся лузитанец. Поёрзал, поднялся чуть повыше, усаживаясь поудобнее, и отобрал у юноши бутылку с водой, чтобы сделать большой глоток и прополоскать рот. Сплюнул чуть в сторону — доски пропитались влагой и окрасились еле различимым красноватым цветом. Тогда он с запозданием вспомнил про очки, предусмотрительно, но тщетно убранные в карман рубашки, и вытащил на свет треснутую оправу с паучьими узорами по стёклам.

— Не везёт мне что-то с ними, — заметил он, удерживая их за левую погнутую дужку. — Прямо хоть вообще не покупай.

— Так и не покупал бы, — предложил ему Кори, с деланым равнодушием пожав плечами. — Ты и без них всё лето прекрасно шатался. — Потом не выдержал, взвился, психанул — очки эти незаметно стали неким специфическим фетишем, без которого было немного не то, — и со злостью сцедил сквозь зубы: — Первый раз у вас тут таких уродов вижу. Жаль, что не перебил их всех к дьяволу.

Воинственности ему было не занимать.

— Таких тут мало, — пожал плечами Тадеуш. — Считай, что нам просто «повезло».

— Как утопленникам… Везунчики, блядь. Как ты… Как ты себя чувствуешь, Мике? У тебя всюду кровь…

— Главное, что ты в порядке, Flor de lírio, — даже не дослушав, с нажимом перебил его Микель. — А всё прочее — ерунда, не заслуживающая внимания. Всего лишь какая-то уличная драка, сущие пустяки. На мне, если что, всё быстро заживает.

— Я знаю, — буркнул Кори. Осёкся и вдруг, мигом обессилев и окончательно сдав, шёпотом проговорил: — Там, в Старой тюрьме, ночью, ты сделал то же самое… Не давал им ко мне приблизиться, чтобы я мог справиться. В одиночку не справился бы ни ты, ни я, но вдвоём… Надо было фалькату мою брать, — скрежетнул зубами и невпопад закончил он, всё ещё сожалея о своём недобитом противнике.

Микель чуть помолчал, а затем медленно произнёс:

— Выходит, ты и правда меня всё ещё любишь, menino, и я просто чокнутый параноик, который сходит с ума без повода…

— Так и есть! — немного виновато — за очередное враньё — буркнул Кори. — Сам будто не видишь?

— В таком случае — прости меня за подозрения, — проговорил Микель, шевеля вспухшими и местами запёкшимися кровавой коркой губами. — Я, видно, совсем поехал крышей от своей ревности. Прости меня, милый Кори… — губы его продолжали вышёптывать ласковые слова, а руки обхватывали юношу за плечи, притягивали к себе, обнимали, и Амстеллу хотелось рыдать.

Потому что у него — сетка морщин на шее.

Потому что никто никогда не будет вот так исступлённо любить юного старика.

Когда они возвращались на Матозиньюш по притихшим улочкам, залитым шипучим малиновым закатом, ветер окончательно утих, и в городе и на побережье наступил штиль. Ранняя осень принесла с собой разве что насыщенную свежесть бриза по вечерам и ночную прохладу, растекающуюся по Порту вместе с речным дыханием, а в остальном здесь царило всё то же вечное лето, никогда до конца не покидающее южные страны, разве что самой глухой зимней теменью. Подступающая осень еле-еле угадывалась лишь по некоторому оживлению, охватившему деловую часть города, да по чуть более холодным дождям, приходящим теперь с Атлантики.

Кори с Микелем бродили по сырому, застуженному ветром пляжу, держась за руки и сплетая пальцы в неразрывный замо́к, долго выбирали себе рыбный гриль в открытой закусочной-бакальяу, где рядом с мангалами на высоких деревянных стеллажах штабелями сушились обезглавленные, выпотрошенные и распластанные тушки трески-клипфиск, вместе пили от головной боли аспирин, обзаведясь в той же закусочной впрок парой пластиковых стаканчиков, но толку от аспирина не было, и они, разочаровавшись в бестолковых таблетках, брали в довесок крепкий кофе, который хоть немного, но выручал. Сидели на самом краю португальской земли, опустив ноги в парны́е волны, и смотрели на присмиревшие облака, такие же ватные, барашковые и неторопливые, как мозги после этого безумного дня. Облака плыли на запад, ныряли за горизонт, погружаясь в солнечное варенье, точно зефир, им на смену приходили всё новые и новые, сталкивались боками, кучковались, собирались в тучу где-то там, далеко за гранью видимости, и Кори старался ни о чём не думать, кроме этих зефирных облаков: ни о том, что было до, ни о том, что будет после. Гудели уходящие корабли — прощально, с той самой надрывной тоской-saudade, — и ему казалось, что гул их неуловимо, но отличается от задорного, бодрого, летнего. Что и они тоже грустят, потому что всё когда-нибудь так или иначе заканчивается.

…На подступах к змеистому переулку с Casa com asas время плескалось уже где-то подле полуночи, и Амстелл, в одну секунду ещё державший за руку лузитанца, в секунду другую вдруг понял, что рядом с ним никого больше нет.

Микель исчез, будто его и не было — как, впрочем, исчезал и всегда, стоило только случиться глухому северному часу, — небо над головой медленно, но верно окрашивалось в лиловый, проступали зеленоватыми светляками на нём турмалиновые звёзды, и по углам, по подворотням и в подвальных отдушинах зачинались неясные шорохи.

Поскорее преодолев несколько метров до дверей своего летучего дома, Кори торопливо отпер парадную дверь и заскочил в подъезд, так же быстро запирая её за собой. Замер, силясь отдышаться, запрокинул голову и прислушался.

Долго стоял так, вглядываясь в темноту на площадке второго этажа — за весь этот долгий день он ни на секунду не забывал про мамуров старухи-брухо, — и вдруг услышал в закрытой квартирке отчётливые шорохи.

Вот только эти шорохи разительно отличались от тех, что издавали днём запертые там кошки.

Chapter Text

Звездопады внезапны и редки,
нанизь бусин кизиловых — вниз,
с ветром мечутся гибкие ветки,
град из ягод колотит карниз.
Здесь случается всё что угодно,
просто помни, что ты не один.

…Осыпаются под ноги звёзды,
гаснет в тёмной воде турмалин.

Кори взбежал по лестнице, спотыкаясь через ступеньку, хватаясь за расшатанные перила, и замер на площадке перед дверью: инфернальная темнота сочилась, как из Марианской впадины, ночной мир ощущался не в пример зубастее мира дневного, и на смену летучим небесным рыбам заступили глубоководные удильщики с фосфоресцирующим светляком приманки-фонаря. Заходить в тёмную квартиру, где что-то происходило, было страшновато, и даже фальката, к чьей тяжёлой, придающей обманчивой смелости рукояти привыкла рука, тут едва ли подсобила бы, ведь сражаться с мамурами Кори и не собирался.

Нужно было войти внутрь, но никакой гарантии, что мамуры от возмущения не набросятся на своего похитителя, никто в здравом уме дать не мог, и он мялся на пороге, хмурился.

Он хотел бы успеть до появления Микеля-полуночника, пускай и понимал, что едва ли успеет, и от нервозной спешки всё-таки решился сунуться в мамурий острог. Чуть потряхиваемыми холодеющими пальцами ухватился за ручку в надежде, что никто его не опередит и не попытается, в свой черёд, отворить двери изнутри, и приоткрыл всего только на небольшую щель.

В образовавшемся проеме гуляла ночная синеватая муть. Сквозило откуда-то сыростью, землистой плесенью; коридор квартиры делал небольшой, но крутой изгиб, и там, за поворотом, за чёрным остриём угла, кто-то топотал мелкими ножками, нарезая по комнате круги, что-то неясно бормотал себе под нос, скидывал вещи или даже швырялся ими, судя по доносящемуся грохоту…

Кори сглотнул пересохшей пустоты и, затаив дыхание, шагнул внутрь, тихо и опасливо прикрывая за собой створку двери. Как только защёлка ручки с еле различимым клацаньем легла в замочные пазы, в комнате на мгновение повисла тревожная, угрожающая тишина, и Амстелл, не испугавшийся даже Вечных тюремщиков, вдруг осознал, что почему-то до чёртиков боится этого мамура — как и всего, что прямо или косвенно было связано с нищенкой-брухо, отнявшей его молодость, урезавшей вполовину его жизнь.

Если бы Амстелл додумался обратиться к штатному университетскому психологу — и если бы тот, конечно, оказался по какой-нибудь немыслимой случайности достаточно безумным, чтобы спокойно, серьёзно и вдумчиво его выслушать, а не отправить на отдых в психиатрический стационар, — то наверняка узнал бы о том, что договор, заключенный с колдуньей, нанёс ему тяжёлую душевную травму, и что страхи, рвущиеся теперь из недр подсознания, не так-то просто будет преодолеть, что их потребуется прорабатывать целым курсом терапевтических сеансов и упражнений…

Первый же сеанс один на один со страхами начался с того, что из комнаты, как прыгучий мячик, выскочил разъярённый мамур, а за ним — от него, в разные стороны, шипя, скаля хиленькие зубки, выгибаясь дугой и дыбя на загривке всклокоченную шерсть, — безумным остервенелым клубком выкатились кошки. Их было две, Кори успел узнать: мраморно-рыжая и камышовая. Они носились по коридору, орали, бросались на стены, из-под лап со скрежетом и полым хлебным шорохом летели колёсики сухого корма, а мамур, при ближайшем рассмотрении оказавшийся рогатым карликом, обряженным в длиннополый вязаный кафтанчик, сиганул прямо с места — на Кори Амстелла, целясь ему в лицо.

Амстелл успел только ахнуть, распахнуть в беззвучном крике рот и инстинктивно вскинуть руки, как в следующий же миг ему в волосы вцепились маленькие ручонки, так исступлённо вонзившиеся в густую чёлку, что оторвать можно было только с ней вместе. Он по инерции отшатнулся, с размаху врезавшись лопатками в дверь, — та обиженно хрустнула в замке и петлях, — и, вместо того, чтобы только крепче схватить набросившегося на него карлика, в истерике дёрнул его, срывая с себя и выдирая клоки собственных волос; сорвал, отшвырнул, надсадно дыша и ошалелым, диким взглядом наблюдая, как тот, паскудно хихикая, скрывается обратно в комнате, часто семеня, шлёпая и шурша разбросанным кошачьим кормом по полу. Руки Амстелла, хорошо запомнившие ощущение прохладного пружинистого тельца, вязаной шерсти и шерсти другой, колкой, жестковатой, природной, часто и крупно тряслись, то же самое происходило и с поджилками в ногах. Какой-то несчастный карлик, мелкая сошка португальской брухо, наводил на него ужас настолько неистовый, что ему хотелось забиться в угол, зажмуриться, накрыть голову руками и рыдать, сбившись в комок, точно ещё нерождённый младенец в материнской утробе.

Ему было так жутко, так безысходно, до ледяного страха в кишках, как ещё никогда в его недолгой жизни.

— Блядь, — сквозь стучащие кастаньетами зубы выдохнул он, чуть не плача и в отчаянии нашаривая за спиной дверную ручку, чтобы поскорее покинуть пугающую его квартиру. — Блядство…

Чем бесплоднее рыскали позади его руки и чем ближе раздавался в комнате с мамуром и рыжей куклой Аннабель частый топоток, тем сильнее его колотило и тем бо́льшая паника охватывала всё его существо. Наконец отыскав дверную ручку, он ударил по ней ладонью, толкнулся в створку спиной и практически вывалился на лестничную площадку, пинком запирая обратно несчастных кошек вместе со шкодливым мамуром.

Дыхание с сипом врывалось в лёгкие и с шумом вытекало сквозь сцепленные зубы; он сделал в сторону края один неверный шаг, нашарил руками перильца балюстрады и, на беду свою позабыв о недавних экстремальных забавах, случившихся у них с Микелем при свете дня, в ночной тьме бездумно опёрся на неё всем своим весом.

Балясины, ещё с полудня расшатанные и надломленные на стыках с бетоном, не выдержали и сдали окончательно: хрупнули — точь-в-точь как передержанная в печке хлебная соломка, — выскочили из пазов в одном месте, в другом, плюнули цементной крошкой, грузным фонтаном осыпавшейся на всё гуще пахнущий земляными грушами пол, и ухнули, проваливаясь этаким железным гамаком.

Кори только и успел, что покачнуться, всплеснуть руками, коротко вскрикнуть и, под непрекращающийся кошачий вой, приглушённый каменными стенами, повалиться прямо на этот гамак из арматуры, но стоило его ладоням с коленями опуститься на угрожающе покачивающуюся конструкцию, как та отвалилась окончательно, вместе с ним отправляясь в короткий и костеломный полёт.

Он бы наверняка что-нибудь себе переломал, свалившись с такой высоты, если бы в его пробуждающийся, задумчиво позёвывающий и почёсывающийся ящеровыми лапами жабодом не просочился инфернальный Микель Тадеуш, своим привычным призрачным манером проступая из створки парадных дверей и обретая сомнительную вещественность. Вошёл он спокойно и даже вальяжно, но в тот же самый миг под ноги ему грянулась всеми гнутыми стальными перекладинами отломанная балюстрада, а вслед за балюстрадой, ровно неумеха-стажёр, вздумавший в темноте уснувшего театра опробовать завидную ему роль Джульетты, да позабывший должным образом закрепить картонные декорации, свалился и Кори Амстелл — Тадеуш только и успел, что выставить руки да припасть перед ним на одно колено, чтобы подхватить у самого пола. От веса, довольно скромного, но помноженного на скорость падения, он тоже покачнулся, запнулся и уже не слишком романтично рухнул на четвереньки, нависая над бледным, как немочь, перепуганным юношей, а цилиндр на его голове накренился, сполз набекрень, точно у загульного пьяницы.

— Príncipe, — резко качнув головой и окончательно скидывая с неё съехавшую шляпу, произнёс он, тяжело дыша, — что ты делаешь?..

Вместо нормального, вполне естественного в такой ситуации ответа Кори вывернулся из его рук и быстро вскочил на ноги, отбегая на два шага в темноту, под сень верхней площадки, и неосознанно пятясь к кухонной двери. Пальцы его по инерции ухватили ворот футболки, отыскали над ним скатавшуюся комом бандану, расправили её и робко обследовали кожу у ключицы, сбивчиво нащупывая состарившуюся кожу, но от спешки ничего похожего не находя.

Живоглот, которым оборачивался Casa com asas в сочной португальской темноте, замешанной и настоянной на чёрном лавре и тягучей камфоре, тем временем уже потягивался, лениво продирал заспанные глаза окон, неторопливо расправлял отросшие перепончатые крылья и намеревался сегодня, это ощущалось по лёгкому покачиванию под ногами, отправиться куда-нибудь полетать.

— Боюсь, если мы задержимся ещё немного, твой домик сорвётся с места и унесёт нас с собой, — озвучил очевидное Тадеуш, поднимаясь во весь рост, оправляя длиннополое пальто с пелериной, похожее на старинный английский каррик, и недоуменно замирая напротив одичавшего Амстелла. — Ну же, Príncipe! Если что-то приключилось, то расскажешь мне об этом снаружи…

— Нет! — резко оборвал его Кори, и окончательно растерявшийся лузитанец развёл руками, выказывая полнейшее непонимание.

— Нет? — удивился он и спросил уже серьёзнее: — В чём дело, menino? Объясни же мне!..

— Пускай летит! — выпалил Кори, кусая обескровившиеся от нервного истощения губы. — Мы останемся здесь. Я должен его поймать.

— Поймать кого? — нахмурившись, уточнил Микель, не сводя с него пристального недоверчивого взгляда, попутно наклоняясь и ощупью нашаривая на полу свою долговязую шляпу в увядших кладбищенских хризантемах.

— Мамура, — коротко сцедил Кори, проклиная себя за необъяснимую слабость, случившуюся с ним в квартирке рыжей Аннабель: если бы не струсил тогда, то давно бы уже того изловил и мог похвастаться своим уловом Микелю. Видя, что лузитанец продолжает смотреть на него в недоумении, уточнил: — Мамура той самой брухо, с которой… Которая дала мне зелье.

Он перешагнул через отломанную балюстраду, ухватился за перила и резво взбежал по ступеням, твёрдо намереваясь попытать удачи во второй раз и хотя бы в присутствии Микеля не отступить, не показать постыдной слабины; взялся за дверную ручку и слегка приоткрыл дверцу, заглядывая в опасную темноту.

В обители рыжей ведьмачьей куклы и её игрушечной братии подозрительно поутихло, даже кошки прекратили голосить, очевидно, забившись где-нибудь в угол или запрятавшись под столы; Кори лопатками ощущал, что Микель остановился за его спиной, улавливал его чуть тёплое дыхание на своем затылке и шее. Собравшись с духом, он раскрыл дверь чуть шире и вошёл в логово похищенного мамура, медленно, крадучись ступая по скрипучему коридорному полу и постепенно продвигаясь к заставленной игрушками комнатке.

Казалось, что в комнате никого нет; под неусыпным присмотром лузитанца Амстелл обошёл её по кругу, приподнимая на столах старые хлопчатые скатерти в плотной и цветастой мадерьянской вышивке «бордадуш» и заглядывая под них, на них, на полки, где каждая вторая игрушка в инфернальной смолистой темени казалась скалящимся криворогим карликом.

— Он пробрался в твой дом? — спросил Микель, никак не способный взять в толк, что затеял непредсказуемый юноша.

Город за окнами накренился, плавно качнулся, поплыл вниз, провожая их полёт черепичными крышами, неровно топорщащимися, как вздыбленная рыбья чешуя; на короткий миг показались многоэтажки, сонные и неживые, словно задрапированные пыльными тряпками, и на смену им заступило лиловое в зеленоватую крапинку небо, изредка перемежающееся тонким, чуть дырявым полотном мелькающих крыл.

— Я сам его заманил, — мотнув головой, шёпотом отозвался Кори Амстелл, напряжённо озираясь по сторонам.

— Для чего же он тебе сдался, menino? — с искренним как будто бы непониманием поинтересовался лузитанец, и Кори, порядком униженный тем, что приходилось оправдываться перед ним, разъясняя причины своих поступков на пальцах, озлобленно огрызнулся:

— Чтобы та брухо за ним явилась, неужели не ясно?!

Когда они добрались до крайней, дальней от дверей точки, где-то за их спинами действительно притаившийся между безделушек мамур сиганул с полки — мелкое тельце шмякнулось об пол, — и тут же часто засеменил к выходу. Хлопнула дверь квартиры, затараторили по лестнице чечёткой частые прыжки, и Кори с Микелем, резко обернувшиеся на звук, вместе бросились обратно в коридор.

— Вот же хитрый гад! — зарычал Амстелл, на бегу пинком распахивая дверь, выскакивая за мамуром и натыкаясь на пустующую лестничную клеть и дремотный подъезд. Беглец мог укрыться как в его квартире, так и в кухне или в ванной; строго говоря, искать его можно было всю ночь до рассвета и, принимая во внимание ловкость и прыть, с которой рогатый карлик ускользал, так и не изловить в итоге.

Кори озлобленно цыкнул и тоже сбежал по ступеням вслед за карликом, по наитию из трёх раскрытых помещений избирая кухню. Скрипнула покосившаяся в петлях и оттого не входящая до конца в дверной проём створка, и перед глазами открылось тесно заставленное пространство, чуть согретое скудно сочащимся с небес лиловым полусветом; если днём сюда проникало много солнца — оно буквально струилось в маленькое окно, будто медовая патока со свежих сот, только-только снятых с пчелиного улья, — то ночью кухню до отказа наполняла темнота, клубящаяся по углам куделью седого ведьминского волокна и плетущая под потолком вдовьи тенета.

Амстеллу в кухне Casa com asas и прежде-то по вечерам, в сгущающихся сумерках, бывало жутко, что уж говорить про ночь — к тому же, ночь не простую, а потустороннюю, — но он решительно переступил порог, чувствуя за спиной обнадёживающее и удесятеряющее силы и волю присутствие инфернального Микеля.

— Menino, — снова некстати заговорил тот, осторожно касаясь его плеча. — Мамур, которого мы ловим…

Договорить он не успел: что-то предательски зазвенело в подвесном ящичке, и воодушевлённый Кори оживился, бросился туда, хватаясь за ручки и распахивая створки…

Наружу тут же вылетела жестяная кружка — пребольно ударилась ему в плечо, отскочила, треснулась об стену, упала на колченогий стол, подпрыгнула и принялась с дребезгом кататься по его поверхности. Вслед за кружкой полетел старый термос с прогнившей от времени термоизоляционной пробкой и треснутой крышкой, но от него Кори уже успел уклониться, а за термосом забившийся в подвесной шкафчик и приготовившийся держать оборону мамур потянулся за ножами, которых там имелось в избытке: утративших ручки, старых, заржавленных, но оттого ничуть не менее смертоносных.

Осознав, что сейчас в него полетит, не собирающийся сдаваться Кори выпростал руку, запустил во внутренности шкафчика и стремительно провёл ей от одной стенки до другой, без разбору смахивая всё, что в нём было, прямо на пол вместе с мамуром. Плюхнулся пакет с кофейным зерном, просыпая на линолеум часть содержимого, зазвенели столовые приборы, сталкиваясь со сковородкой, кастрюлей и джезвой, разбился на осколки стеклянный стакан; Амстелл придавил пятой один нож, другой, пинком отшвыривая их подальше от себя и от мамура, которого во всём этом кавардаке было практически невозможно заметить, не то что поймать.

Понимая, что кухня превращается для него в ловушку и в тупик, мамур отчаянно заверещал и ринулся прочь: прошмыгнул Амстеллу между ног, беспрепятственно миновал стоящего столбом и только с удивлением взирающего на погром Тадеуша и снова испарился в темноте пропахшего жмыхом земляных груш подъезда.

— Чёрт! Да что же ты!.. — вскрикнул Кори, от обиды отпихнув локтём ничем ему не помогающего лузитанца, и выскочил за мамуром следом, спотыкаясь об порог, хватаясь за стены, затравленно дыша и в панике озираясь по сторонам.

Casa com asas куда-то летел, направляясь по одному ему известному воздушному пути; не было никакой гарантии, что загнанный в угол мамур от отчаяния и безысходности не пробьёт рогатой башкой стекло в каком-нибудь окне, не вывалится из него где-нибудь над бесконечными долинами виноградников или гладью обмелевшей за лето реки Дору и не пропадёт там навсегда, оставив Амстелла в его новоявленном кошмаре без надежды на спасение.

— Ты же сам обещал мне найти брухо! — не справившись с накалившимися нервами, в истерике взвыл он, резко оборачиваясь к непростительно спокойному Микелю, хватая за лацканы его объёмного пальто и с силой встряхивая. — Ты обещал, Мике!.. А теперь что? Теперь ты просто стоишь, как истукан, и… Тебе просто похуй! Сволочь… Какая же ты мерзкая, лживая, никчёмная сволочь!

Лузитанец открыл было рот, собираясь что-то сказать в своё оправдание, но терпение Кори к этому моменту иссякло окончательно: не давая ему произнести ни слова, он вдруг запустил обе руки в его карманы и, нашарив там нечто одному ему известное, с победоносным видом выхватил знакомый холщовый мешочек, стянутый завязками у горловины. Микель тут же напрягся, нахмурился и вскинул руку, хватая его за плечо:

— Стой, menino! — но Амстелл вырвался, едва не вывихнув себе сустав, отскочил от него на пару шагов, упреждающе оскалившись и сузив восточные глаза, высыпал на ладонь из мешочка пару игральных костей, сажево-чёрных, глянцевитых, с неровными белыми насечками на каждой из граней, и крепко стиснул их в кулаке.

Видя, что юноша его игнорирует, Микель сжал губы в тонкую нить, заострившуюся от негодования, как кромка лезвия, и сделал по направлению к нему один половинчатый шаг.

— В этом не будет проку, meu céu! Выслушай меня, прежде чем затевать игру!..

— Что я должен выслушивать? — с горечью выпалил Амстелл. Он снова ухватился дрожащей рукой за шейный платок, укрывающий ключицы, потянул его, будто пытаясь сбежать от удушья, и попятился, не позволяя лузитанцу приблизиться, а голос его то стихал, то поднимался, наполняясь колотым стеклом: — Совсем недавно ты обещал… Ты обещал мне… найти её. Пускай я и не собирался, но всё равно! Мне было важно, что тебе не наплевать — но тебе наплевать, как оказалось!

Он поднял руку, где были зажаты чёрные игральные кости, в твёрдом намерении швырнуть их к ногам, призвать на помощь Темноту и с её поддержкой наконец-то поймать рогатого карлика, заточенного в его крылатом доме.

— Menino! — воскликнул инфернальный Микель уже с угрозой, и на лице его очертились, проступили следы белой кости, рисуя зловещий, макабрический контур; было ясно, что выдержка иссякает и у него, что ещё немного — и между ним и Амстеллом случится самая настоящая драка из числа тех, какими изобиловали их первые, ранние встречи. Тоже отчётливо это понимая, Кори поспешил оборвать ссору в зародыше: не давая лузитанцу к нему подступиться, разжал пальцы и выронил кубики.

И в тот же миг его накрыло уже знакомой чернотой, но накрыло по-особенному, совсем не так поверхностно, приливами, как в первую попытку сыграть вместе с Микелем в эту странную игру из инфернального города: если тогда Темнота отступала, стоило только назвать нужную цифру, то теперь от Темноты отбивался не он, цифры называл не он, и она следовала за ним по пятам, клубилась над головой, обступала со всех сторон, давила, окружала коконом из тугой стынущей мастики; ему казалось, что находится на дне давным-давно заброшенного пересохшего колодца, что вокруг — липкие стены в плесневелой слизи, а кругляш неба — недосягаемо-высоко над головой, и дотуда никак не добраться.

Микель, пренебрегший всеми правилами этой игры и откровенно, нарочито их нарушающий, никуда и не подумал сдвинуться со своего места, продолжая стоять напротив Кори, прямо посреди подъезда, на грязном полу, присыпанном пеплом и прахом крошащегося по крупицам мрака.

— Тебе не следует играть в такие игры! — твёрдо произнёс он.

Кори и сам чувствовал, что не следует, что не умеет в них играть, что Темнота, которой он должен управлять и которую должен даже не вести за собой, а запускать вперёд себя, точно свору адских гончих — по дымному следу, пытается раздавить его, раздробить ему кости и возложить на плечи атлантовы своды. Превозмогая давление этой Темноты, сравнимое только с океаническими атмосферами, из последних сил напрягая отказывающее зрение, он мазнул рукой по лестничным перилам и, тяжко дыша, с сипом проговорил:

— Ты должен спрятаться!..

— Príncipe!

— Должен спрятаться… и назвать цифру, — продолжал упрямствовать Кори, всё отчетливее испытывая интоксикацию Темнотой: тело его пошатывало, голова кружилась, и каждый шаг давался ему с титаническим усилием. Ощущение было сродни даже не алкогольному опьянению, а самому настоящему отравлению угарным газом, при котором обманчивая ясность сознания соседствует со спутанностью движений и неимоверной тошнотой, идущей не от желудка, а из самого мозжечка. — Спрячься! — из последних сил потребовал он, задыхаясь и чуть не плача: никто из участников этой опасной потусторонней игры не назвал ещё и первой цифры, а он уже валился с ног, чуть ли не блевал своими внутренностями, и было непонятно, как ему в ней водить.

— Хватит! — сквозь сведённые челюсти разъярённо прорычал Тадеуш. — Ты сошёл с ума, мальчик! Ты не доживёшь до пятнадцатого счета.

Потолок над ними пошатнулся и ухнул — Кори резко вскинул голову, но только успел заметить, как стремительно, словно кометы, рушатся звездчатым октаэдром, пущенным под откос, углы подъездной клетушки крылатого дома, и сквозь вязкую, точно давленый чернослив, субстанцию Темноты принялся инстинктивно хвататься за перила, за стены, за всё, что попадалось ему под трясущиеся и онемевшие руки.

Где-то на грани слышимости пискнул рогатый карлик-мамур, то ли не понимающий, что от него требуется, а то ли попросту не умеющий говорить по-человечьи.

— Спрячься… — уже отчётливо сознавая, что вся его затея бессмысленна и не принесёт никаких плодов, кроме утренней головной боли, тягучей, как синяя топлёная лакрица, прошептал Кори, не чувствуя собственного тела, сделавшегося насквозь ватным.

— Я не буду прятаться, — возразил Тадеуш. — Закончи эту игру. Прямо сейчас.

— Как… как мне её закончить? — помертвевшими, обескровленными и едва ворочающимися губами вымолвил Амстелл.

— Игру можно закончить раньше, но не позже, чем будет названа последняя цифра, — быстро подсказал Микель. — Назови её! И коснись меня рукой.

Кори и слышал, и не слышал одновременно, как в нарывающей бубонным гнойником Темноте прозвучало произнесённое им слово; кажется, он сделал по направлению к Тадеушу один надломленный шаг, другой, вцепился в его шерстяной каррик скрюченными от напряжения пальцами…

Темнота тут же схлынула, куда-то заструилась, завертелась крохотным смерчем и осталась перекатываться у ног парой чёрных кубиков из холщового мешка, обманом отобранных у владельца; сонный паралич, неотъемлемая часть этих пряток, сковал Микеля по рукам и ногам, колени его подломились, и он вместе с проваливающимся в обморок Амстеллом опустился на прелый сыроватый пол. В подъезд крылатого дома понемногу втекала вода — из зарешеченных вентиляционных отдушин и с порожка парадной двери, — с тихим журчанием заполняла углы и стыки стен, будто сбежавшая Темнота из своего дымчатого состояния преобразовалась в состояние жидкое, и Кори успел краем угасающего сознания отметить это необъяснимое явление за секунду до того, как провалиться в пустоту.

❂ ❂ ❂

— Если мамур в одёжке — значит, он отпущен на волю. Хозяйка не придёт за ним, как ты ни старайся, потому что у него больше нет хозяйки. Я думал, ты это понимаешь, menino.

Кори мотнул головой — в ней тут же отозвалось чугунным гудением ветряного гонга и такой же протяжной, ноющей и отупляющей болью, — и только крепче закутался в стащенное с кровати одеяло: несмотря на сентябрьское увядающее тепло, он ощущал наползающую откуда-то сырость, тело пробирал озноб, а вдобавок ещё и штормило, словно на борту корабля.

— Ты никогда меня не слушаешь, а напрасно.

Микель вложил ему в руки большую жестяную кружку — единственную из всех кружек в Casa com asas, что пережила все полёты, скандалы и многочисленные раунды битья посуды, — где дымилось какое-то густо-бордовое варево, а Кори только промычал в ответ нечто невразумительное и пригляделся к её содержимому.

Варево дымилось, однако оставалось холодным, да и электричество в крылатом доме по ночам отсутствовало, а единственная на весь корпус, где ютилась квартирка Амстелла, двухкомфорочная плитка питалась как раз от электросети — стало быть, согреть напиток было не на чем, однако…

Он опасливо принюхался к питью — дымок казался по-зимнему колким, пах инеем, подмороженной рябиной и тем особым, раскалённым добела сухим льдом, какой иногда можно было встретить в тележках у уличных мороженщиков, — и, окончательно сбитый с толку, поднял вопросительный взгляд на Тадеуша.

— Что такое ты мне дал? — спросил в упор, непонимающе хмуря тонкие брови и попутно грея отмёрзшие из-за анемии ладони свежим мятным теплом, струящимся от стальных боков кружки.

— Вино с турмалиновым пеплом, — столкнувшись с удивлённым взглядом, Тадеуш пояснил: — Турмалиновый пепел остаётся на поверхности воды там, где в неё упала звезда, а сама звезда становится твердокаменной и опускается на дно — если, конечно же, её не успеют вовремя выловить… Я собрал немного.

— Немного звёздного пепла? — ещё пуще изумляясь, сморгнул пару раз Кори, неотрывно таращась в кружку: только сейчас заметил, что вино и впрямь переливается из глубины золотистым мерцанием, будто красный авантюрин — совсем как его глаза в отражении зеркала, только в них ночами плескалась морская синь, но такая же блестящая, искристая. Поднял взгляд на Тадеуша и неуверенно спросил: — И где ты мог его собрать?

— Снаружи, meu céu. Там, снаружи, звездопад.

Не в силах постичь до конца смысл его слов, Кори поднялся на ноги, чуть покачиваясь, и медленно подобрёл к окну, не отпуская краёв одеяла, волочащегося за ним, словно шутовская мантия, пошитая из пёстрых лоскутов. Заметив его передвижения, на письменном столе тут же оживилась дверная химера: заверещала, принялась взволновано щёлкать клювом и даже попыталась дёрнуться в сторону, чтобы перевернуться набок и наконец уже увидеть что-нибудь ещё, кроме извечного белого потолка над собой. Краем уха улавливая её скачки по столешнице, но не обращая на них ровным счётом никакого внимания, изнурённый своей первой и единственной короткой игрой в Прятки в Темноте в качестве водящего, юноша подошёл к окну, отставил кружку на подоконник и отдёрнул штору…

…За окном плескались атлантические волны, иногда вздымаясь на метр от беспокойной океанической глади и внахлёст ударяя по чешуйчатым стенам-бокам Живоглота, который плавно и неторопливо перебирал лапами, дрейфуя в солёной воде, а над бескрайними просторами, отражающими лиловое полотно и окрашенными во весь спектр цветов авроры бореалис, кренился небесный свод и осыпа́лся бесконечными звёздами — их падало такое бесчисленное множество, что казалось, будто стоишь под кустом спелого кизила и трясёшь его ветви, и ягоды летят к твоим стопам.

Ничего красивее в своей жизни Кори ещё не видел; он застыл, поражённый льющим за окном звёздным дождём, моросящим по волнистой поверхности Атлантики и выстреливающим при соприкосновении с ней ярчайшими сполохами. Всё кругом вспыхивало, сияло, полыхало мелким зеленоватым огнём, загоралось и снова гасло, а дождь шёл и шёл без начала и края, заполняя пространство до самого горизонта, и сыпались стрелами стремительные ягоды небес, последний раз озаряя мир своим зеленоватым свечением над самой водой.

Где-то вдалеке покачивалась на волнах еле различимая остроносая лодка, осёдланная мелкими человечками: некоторые из них держали над головами товарищей стальные зонты, и звёзды градом колотили по ним, с грохотом отскакивали, иной раз с шипением задевая рыбацкие штормовки и прожигая в них сигаретные дыры, а другие тем временем тащили из воды тяжелую жаберную сеть с мелкими ячейками, до краёв полную остывших зеленоватых камней.

— Такое бывает редко, — заметил Тадеуш, остановившийся прямо за его спиной, и Кори непроизвольно вздрогнул, когда чуть тёплый шёпот коснулся кромки уха. — На моей памяти ни разу не случалось звездопадов.

Оправившись от потрясения и продолжая жадно вбирать глазами звёздный дождь, роящийся и мельтешащий над Атлантическим океаном, Кори отыскал в себе силы приоткрыть окно, с опаской высунуться наружу и тщательно оглядеть залитый водой фундамент, в инфернальной ночи больше напоминающий драконье туловище.

— Что мы здесь делаем? — в ужасе промолвил он, всякую секунду ожидая, что они вот-вот пойдут вместе с домом ко дну.

— Похоже, что твой крылатый домик рыбачит, menino, — непричастно пожал плечами Тадеуш. — Иначе я его купание объяснить не могу. А может, ему тоже нравится смотреть, как падают звёзды.

Приняв предложенное им объяснение за истину — другого, как обычно, не имелось всё равно, — Кори аккуратно прикрыл раму, оставив небольшую щель между ней и оконной створкой, чтобы слышать, как шипит снаружи звёздный ливень и перекатываются под его обжигающей барабанной дробью буруны волн, и подхватил позабытую было кружку.

— Я не умру от этого питья? — снова усомнился он, заглядывая в вино, перемешанное с турмалином в гремучий ядерный напиток. — Выглядит как жидкий радий.

— Не умрёшь, menino, — с оскорблёнными нотками в голосе отозвался Микель, отступая на один шаг и поднимая со столешницы, где продолжал свои безнадёжные прыжки оживший дверной кнокер, щербатую чашку точно такого же напитка. — Разве стал бы я предлагать тебе выпить что-то опасное или, хуже того, смертельное? — Призадумался ненадолго и осторожно уточнил: — Что такое этот жидкий радий? Какой-нибудь яд?

— Вроде того, — откликнулся Кори, колеблясь у самого края кружки и никак не решаясь сделать глоток: любые зелья вызывали у него теперь в теле неосознанную животную панику. Из последних сил собравшись с духом и рассудив, что хуже уже вряд ли будет, он кое-как преодолел свой страх и пригубил замешанного с турмалиновым пеплом вина.

На вкус оно действительно чем-то походило на концентрированный лёд: прохладное, как ментол, острое, как имбирь, и терпкое, как арония, это вино растекалось по телу живым теплом, прогоняя усталость и принося на смену ей бодрость и силу.

Где-то наверху, на чердаке зашебаршило, завозилось в коробках со старым хламом, покрытых многослойной пылью, и Кори нервозно вздрогнул, подбираясь и напряжённо застывая; в тот же миг по лестницам зашуршали чьи-то мягкие лапы, и в комнату трусцой вбежали, пригибаясь и настороженно принюхиваясь, две брошенные в квартирке рыжей Аннабель кошки: мраморно-рыжая и камышовая. Завидев их, он расслабился и облегчённо выдохнул, попутно мысленно отметив, что те спокойно перешли в инфернальный мир, а не остались до рассвета в мире обычном. Но в случае с кошками в этом, наверное, и не было ничего удивительного: не зря же, по поверьям, они умели находиться во всех мирах одновременно.

— Кажется, мамур их напугал, — предположил Кори, плотнее прикрывая оконную створку и рассеянно оглаживая пластичное рыжее тельце, подёрнутое тонким жирком под лоснящейся шкуркой, пока запрыгнувшая на подоконник кошка расхаживала взад-вперёд вдоль стекла, за которым понемногу утихал осенний звездопад. Перехватив вопросительный взгляд Тадеуша, впервые за всё это время заметившего кошачье присутствие, он пояснил: — Днём все мамуры превращаются в кошек. Я не знал наверняка, кто из них есть кто. Раз она… раз брухо не появится, — прибавил с тоской, комкая другой рукой и без того мятую и перекрученную бандану на шее, — то нет разницы, днём я выпущу на волю всех троих…

— Что случилось? — очень весомо и серьёзно спросил Тадеуш севшим, притихшим голосом, останавливаясь против него, опуская ладонь на плечо и сжимая его паучьими тисками, и вот тогда измученный ложью и притворством Кори наконец сдался, не глядя отодвинул подальше от любопытной кошки початую кружку с вином и рывком дёрнул книзу повязку, оголяя шею и выступающие от излишней худобы ключицы.

— Смотри, — с горечью сказал он, до боли закусывая губы: инфернальному лузитанцу открыться и поведать постигшую его беду было проще, ведь тот знал, чем пришлось расплатиться за возможность переступить запретный для человека край. Долго стоял под его взглядом, не поднимая глаз и не говоря ни слова, пока не ощутил, как касаются подбородка прохладные пальцы мужчины, чуть приподнимая и заставляя встретиться с ним взглядом.

— Что я должен увидеть, Príncipe? — глаза Тадеуша, оказывается, обеспокоенно обега́ли его лицо, спускались ниже, внимательно изучали изгиб шеи и надключичную ямку меж двух крылатых косточек, но, по-видимому, ничего необычного не находили, продолжая хранить в своей глубине крепнущее непонимание и растерянность.

Кори встрепенулся, схватился за собственную шею, тщательно ощупывая её от кадыка и до самых плеч, но под пальцами ощущалась ровная юная кожа: упругая, шелковистая, как крыло только-только народившейся бабочки; запоздало он припомнил, что ночь стирала все шероховатости и заживляла на нём любой синяк, любую ссадину или порез. Вряд ли так могло продолжаться вечно, но некоторую фору перед тем, как окончательно и бесповоротно состариться и превратиться в ходячий мешок обвислой кожи и дряхлых костей, она ему выдавала с глумливой милостью.

Яблоком раздора, прокатившимся между ними, оставалась недосказанность, тяготящая Амстелла так, как ничто и никогда ещё прежде не тяготило; он с трудом разлепил губы, окрашенные черноплодным винным соком, и выговорил непосильные, никак не желающие ложиться на язык и слетать с него слова:

— Я старею днём…

Рыжая кошка ластилась, обтиралась тоненькой мордочкой об его руки, трясущиеся от страха и от чудовищного признания, которое пришлось выталкивать из себя через стиснутые зубы, через беззащитность и с замирающим в груди сердцем, норовящим ухнуть в живот и остаться там, в разъедающем желудочном соку, а камышовая тем временем хозяйничала поодаль, на столешнице, обнюхивая сложенные аккуратной стопочкой учебники и игриво поддевая когтистой лапой живой клекочущий кнокер.

— Что?.. — кажется, Микель его не понял или же не расслышал: покачнувшись и ухватившись пятернёй за острую грань оконного проёма, сминая натянувшийся тюль, отозвавшийся у стыков с приколоченным кое-как карнизом грозовым треском, он переступил с ноги на ногу и сильнее, до ломоты в костях сдавил по-мертвецки холодными пальцами другой руки его плечо.

— Что слышал, — огрызнулся Кори, сжимая челюсти до скрипа и стёсанной зубной эмали. — Я старею! — смелее и громче повторил он, а пропасть, разверзшаяся под ногами, раскрыла хищный каменный рот и ринулась навстречу, окутывая темнотой уже совсем иного рода, чем та, в которой они топились во время недавней опасной игры: много, много страшнее и хуже. — Ты бросишь меня, как только это случится. Как только я окончательно…

— Что такое ты говоришь?.. — пробормотал Микель, и Амстеллу мимолётом подумалось, что никогда ещё прежде он не видел его таким потерянным, заблудившимся и беспомощным.

— Половина жизни, — продолжил безучастно говорить он, изо всех сил отводя от лузитанца глаза и глядя на что угодно, только не на него: на рыжую кошку, заинтересовавшуюся турмалиновым вином, на камышовую, вступившую с дверной химерой в неравный и изначально бессмысленный поединок, в котором она норовила ударить ее когтистой лапой, а химера пыталась в ответ хорошенько щипнуть её клювом. — Плата, которую я отдал брухо… Всё почему-то пошло не так. Я думал, что половина жизни — это просто годы, а оказалось, что это ровно половина от всего. И от молодости… от неё тоже. У меня появляются морщины, как… Как у глубокого старика. Ночью всё неясно, но днём… Днём это особенно заметно.

— Что случилось днём?.. — перебив его, потребовал ответа быстро взявший себя в руки Тадеуш. — Тот, другой «я», он уже знает об этом?.. Я уже знаю об этом? — торопливо поправился он, заранее возлагая всю ответственность за то, чего ещё даже не случилось, на собственные плечи и больше не отрицая ни единым жестом, знаком или словом своего незримого и недосягаемого двойника.

— Нет, — коротко и глухо отозвался Кори.

— Ты ничего не сказал мне? Но почему? — нахмурился Тадеуш, и лицо его сделалось похожим на выточенную из кости нэцкэ. — Неужели ты настолько мне не доверяешь?

— Ты совсем идиот?! — не выдержав, взвился тут Кори. — Совсем конченый идиот? Да ты же бросишь меня! Ты меня бросишь сразу же, как только поймёшь, что происходит! Это здесь ещё можно что-то… Можно попытаться найти ту брухо, можно выпить другое зелье… Есть же способы, уж если у вас тут некоторые по шесть рук себе отращивают… А там мы обычные люди. А обычные люди знаешь что в такой ситуации делают? Просто бросают, и всё! Просто сваливают, блядь, в закат!

— Если я такое вытворю, — очень весомо сказал Тадеуш, чернея и мрачнея в беломраморном лице, — напомни мне найти и прикончить эту дневную сволочь. Не больно-то мне его напыщенные письма пришлись по нутру, а если он ещё и такое сотворить посмеет… Ты уверен, что тот он так уж тебе нужен? — вкрадчиво уточнил напоследок с затаённой надеждой в голосе, а Кори в отчаянии запрокинул голову — чтобы только не разреветься с позором прямо у него на глазах, — и, глядя в бликующий отсветами океанической ряби потолок, где трепетала рыбьими хвостами тонкая вуаль синевато-звёздных теней, выстонал кривящимся ртом:

— Но это ты!.. Если тот ты меня бросит, то и этот… Этот ты появился только после того, как тот ты узнал днём мой адрес. Ты не захочешь видеть меня, Мике. Сердце у вас одно и душа одна тоже.

— Тогда тебя не бросит ни он, ни я. И точка на этом, — резко закончил Микель, обрывая все его излияния, обнимая за прикрытые лоскутной мантией плечи — смешная и нелепая мантия принца инфернальной страны, живущей от заката и до рассвета, — и исступлённо прижал к себе, зарываясь носом в его спутанные волосы и решительно в них выдыхая: — Мы что-нибудь обязательно придумаем… Мы что-нибудь придумаем, мой Príncipe, мой Кори…

Chapter Text

Весёлый чёрный голливог
в старинном сюртуке
выходит в город погулять
на шумном празднике:

с вином в кармане красных брюк,
с улыбкой шире красных губ…
…А полдень ужас льёт с небес
и бьётся в хохоте, как бес.

Университетскую столовую Кори Амстелл недолюбливал по многим причинам.

Во-первых, кормили так себе: лучше, конечно, чем он приготовил бы себе сам, но в разы хуже, чем в любой уличной забегаловке-«ташке», даже самой убогой и затрапезной, а стряпня, которую в ней подавали и которой полагалось быть исконно-португальской, таковой почему-то не являлась и неуловимо напоминала обеды в приютской столовой, навеки врезавшиеся в память лёгким, еле уловимым привкусом стираных тряпок в супе, бумаги — в салате, хлорки — в морсе и хорошенько прожаренных носков — во всех основных блюдах.

Во-вторых, цены пытались не хуже ожившего дверного кнокера загрызть Амстелла ещё тогда, когда он подрабатывал в магазинчике и располагал весьма скромным собственным заработком; теперь, конечно, Микель Тадеуш оставлял ему немалые деньги на личные расходы, но привычка оказалась второй натурой: сумма в четыре евро за сомнительного качества обед вынуждала давиться едой от жадности и потом ещё долго мучиться лёгкой навязчивой изжогой от съеденного.

В-третьих, там всегда было слишком людно и шумно: разве что приходить сразу же после первой лекции, но к этому времени Кори обычно не успевал проголодаться, а повара — наготовить плотной еды, и подавали только омлеты, злаковые каши да жалкое подобие «туррады», местных сэндвичей из белого хлеба, политого топлёным сливочным маслом, вместе с «галао» — кофе с молоком в высоком гранёном стакане. Столы в университетской столовой были общими, составленными друг с другом в длинные ряды, укомплектованными вдоль с обеих сторон частыми пластиковыми стульями синего цвета с полукруглыми гнутыми спинками: при желании их можно было сдвинуть ближе и устроиться тесной кучкой, что общительные португальские студенты чаще всего и проделывали.

Довольными в этой ситуации оставались все, кроме Кори Амстелла.

Было ещё и «в-четвертых», и оно происходило с ним прямо сейчас, когда он так неосторожно свернул за обманчиво аппетитными, наваристыми запахами, а в результате получил тарелку густой зелёной бурды, отдалённо походящей на гороховый суп-пюре, с тремя тонюсенькими кружочками редиса, одиноко дрейфующими в этой субстанции, да тарелку пережаренной черемши, тоже почему-то заправленной редисом.

Вяло подковыривая ложкой этот «овощ дня» и недовольно поджимая губы перед тем, как отправить содержимое ложки в рот под чужими давящими взглядами, он мысленно проклинал всё вокруг: университет, столовую, редис, галдящую толпу, успевшую набиться сюда сегодня спозаранку…

…И двоих сокурсников, устроившихся по обе стороны от него и захвативших таким образом в живые тиски.

Выслеживали ли они его от порога аудитории, подкараулили у входа в столовую или в самой столовой — Амстелл не знал. Знал он только то, что стоило ему найти себе пустующий стол подальше от входа и линии раздачи, где всегда кучился народ, стоило только занять выбранное место и поставить перед собой на столешницу зеленоватый обед, как слева от него, выдернув ближний к стене стул, тут же плюхнулся Милян Андрич — с размаху плюхнулся, даже с некоторым нахальством, и с какой-то наскоро купленной, это Кори отчётливо понял, подсохшей булкой в руке, а справа, деловито опустив поднос и окончательно загородив все ходы-выходы, присел Томаш Маседу, близкий друг Андрича и по совместительству такой же в точности сталкер; Кори даже на мгновение заподозрил, что дружба их, начавшаяся только этим семестром, случилась именно на почве общих интересов, то есть сталкерства.

Бежать было некуда, да и стыдно было от них убегать — чего доброго, ещё пустят дурной слушок о его неуравновешенности и укоренившейся социопатии, слушок дойдёт до деканата, а оттуда в приказном порядке и до штатного психолога, — и он остался сидеть на месте, только зауглился в плечах да закостенел в спине.

Перекинул распущенные волосы на грудь, скрутил в узел, затолкал под джинсовку, чтобы тайком не облапали, и угрюмо уставился в тарелку, где продолжали топиться розоватые кружочки едкого редиса и гигантский, пахучий, тёмно-хвойный лавровый листок.

— Как тебе сегодня наша Бранка? — без предисловий выпалил Андрич: этот не имел ни малейшего представления о вежливости, всегда действовал нахрапом и потому бесил Амстелла больше остальных. — По мне, так много экспрессии в одну лекцию. Не сцена же здесь.

Говорил на португальском он, к тому же, еле сносно, не чета немало пожившему и в Испании, и в самой Португалии Амстеллу, которого выдавал разве что французский прононс: фразы строил короткие, корявые, и одному только Богу было известно, как вообще ухитрялся вполне неплохо проходить обучение в чужой стране и на чуждом ему языке.

Учились они все вместе с Амстеллом на гуманитарном факультете, а упомянутая Бранка Мартинью преподавала у них литературу; будучи доктором наук, преподавала она превосходно, но заложенный в ней с рождения актёрский талант, задавленный в зародыше и не нашедший для себя выхода за все сорок лет, нет-нет да и пробивался как росток из плодородной земли, и тогда она начинала отыгрывать по ролям особенно полюбившиеся ей произведения португальских классиков, а всем присутствующим в аудитории поневоле начинало чудиться, что это не кафедра, нет, это — подмостки уличного театра, «аремедильюш» странствующих средневековых жонглеров.

Томаш Маседу справа многозначительно хмыкнул, подхватил треугольник поджаристого тоста и с хрустом откусил, а Кори на этом жесте чуть не подавился супом: никогда не умел есть в присутствии посторонних — сразу же портился аппетит и кусок в горло не шёл, — но люди вокруг него этого даже не замечали, совершенно естественным, ненавязчивым образом поглощая пищу, да ещё и умудряясь попутно болтать без умолку.

Томаш был худощавым и смуглым, а черты его — тонкими, точёными, будто из бронзы отлитыми: профиль индийского божества, выбравшегося поутру из отравленных вод Ганга, отряхнувшегося, облачившегося в рубашку и джинсы и отправившегося на учёбу аккурат к началу первой лекции. Коротко стриженый, с жгуче-кучерявым барашком мелких завитков, он казался даже более смуглым, чем все знакомые Амстеллу португальцы; кожа его колебалась от зимы к лету, перебирая и сменяя все оттенки между красноватой глиной и чёрной маслиной, форма носа была правильной греческой, глаза — миндалевидными, подбородок — чуть вытянутым, острым, а губы — обрисованными красноватой сангиной или коричневатой сепией.

Специфическая природная красота не делала Томаша приятным для Амстелла собеседником, и он предпочёл бы обойтись без его компании точно так же, как и без компании Андрича.

Тем более что цель у Маседу с Андричем была одна общая: сдружиться с Кори Амстеллом, войти в доверие, влезть под кожу и начать потихоньку «капать на мозги» — они не раз уже пытались провернуть подобное, и сегодняшний совместный обед не был исключением.

— Нормально, — с запозданием нехотя выдавил он терпеливо дожидающемуся ответа Андричу, чьё присутствие ощущал слишком остро: плечом, кожей, чутким обонянием, улавливающим все мельчайшие нюансы, и как когда-то распознавшим в духах Микеля Тадеуша чуждое живому подсолнечному миру инфернальное зерно, так и сейчас прекрасно угадывающим запах жареной трески — Андрич проживал в общежитии, и одежда его, очевидно, всегда сушилась в общем пространстве, вбирая в себя кухонные ароматы, — какого-то одеколона с холодными морскими нотками и недорогого шампуня от растрёпанных, чуть подращенных волос, тщательно вымытых с самого утра и повязанных у шеи в короткий куцый хвостик. — Нормально, — повторил он, собирая из осколков свой охриплый, раздробленный голос. — Это же Бранка Мартинью, чего ещё от неё ждать? Хотя бы не уснёшь и со скуки не сдохнешь, как у Боржеша.

Алфреду Боржеш был пожилым португальским профессором, обрюзгшим от лет и поседевшим к декабрю своей жизни, похожим на странную помесь бульдога с мопсом: щёки его свисали небольшими складочками, а круглые глаза смотрели с некоторым удивлением из-под кустистых белых бровей, торчащих кудлатой порослью. Боржеш вёл у них культурологию, и на его лекциях Кори бессовестно отсыпался, оставаясь при этом совершенно безнаказанным: старый профессор относился к нему с необъяснимым теплом, и казалось, будь у него при себе вязаный шерстяной плед — ещё и укрыл бы им сладко дрыхнущего за задней партой нерадивого ученика.

Амстелл к Боржешу относился ровно так же, как и ко всем прочим окружающим людям — индифферентно, то есть никак.

— Обожаю Боржеша! Вы не замечали, что нам его лекции первыми ставят? — белозубо и открыто рассмеялся Томаш и сам же ответил: — Это затем, чтобы выспались как следует под его монотонное зудение. Кстати! Милян рассказывал, что ездил этим летом к себе на родину. В ошп… опш… Ах, будь оно неладно! Как там это твоё предместье называется?

Он обращался к Миляну через Амстелла, сидящего аккурат посередине, меж двух огней, и деться из-под словесного обстрела было совершенно некуда — оставалось только самому отстреливаться вымученными и неловкими ответами, а они как будто нарочно пытались его вынудить, вызвать на разговор.

— Општина Лазаревац, — закатив глаза — видно, Томаш был не первым и далеко не последним, кто никак не мог выговорить его заковыристое место рождения, — простонал с левой руки Милян. — Община Лазаревац, так понятнее будет?

— Спасибо, друг, ты никак не мог сообщить мне это пару недель назад, чтобы я не ломал язык и голову над твоей сербской речью? — беззлобно пошутил со своего места Томаш. И тут же, переключившись на Амстелла, к ужасу последнего, с неподдельным интересом спросил: — А ты уезжал к себе домой, Кори? Ты же вроде бы тоже не отсюда родом?

Амстелл коротко мотнул головой, а зелёный гороховый суп, который он по неосторожности взял в рот и не успел вовремя проглотить, чуть не застрял ему поперёк горла.

Говорить не хотелось.

Говорить было не о чем: Кори заранее знал, что у него спросят и что он им ответит, и от этого едва начавшийся разговор терял весь свой смысл с первой же ноты набившей оскомину мелодии.

— Из Франции он, — великодушно ответил за Амстелла сокурсник-серб. — Правда же, Кори?

Пришлось справиться с собой и проглотить суп, постаравшись при этом не подавиться — а в животе уже раздавались первые нехорошие звоночки начинающегося несварения; прекрасно понимая, что его не оставят в покое до тех самых пор, пока не закончится обед, Амстелл обречённо отодвинул подальше от себя полную тарелку и буркнул:

— Правда.

— Из Парижа же, верно? — не унимался Андрич.

— Верно, — так же сухо и лаконично подтвердил это знание-предположение Кори, с тоской буравя взглядом дальнюю стену столовой, выкрашенную мятной светло-салатовой краской, за которой плескалась листвой и приморским ветром ранняя португальская осень и куда так хотелось сбежать из-под давящих университетских сводов.

— Ты не ездил к себе домой? — радостно, улыбаясь до ушей, спросил Андрич, и тогда Кори не выдержал — выпалил правду, которой делиться ему ни с кем никогда не хотелось:

— У меня нет дома. Так что не ездил я никуда.

Правдой делиться было не только неприятно, но ещё и опасно: за неё цеплялись, точно за нить Ариадны, принимаясь изо всех сил тащить, вытягивая из Амстелла всё больше и больше подробностей и разматывая путаный клубок его жизни так, что он не успевал и глазом моргнуть, как оказывался перед своими собеседниками совершенно беззащитным, открытым, будто на ладони.

Вот и сейчас случилось ровно то же самое, что случалось всегда и из-за чего Кори Амстелл взял за привычку держаться особняком.

— Как это — нет дома? А где же ты там жил?

— В приюте я жил, — огрызнулся он и тут же напоролся на унизительное щенячье сочувствие в глазах Андрича.

Кори знал наперед всё, что они скажут, сделают и даже подумают; все ходы и партии в его жизненной пьесе всегда были настолько чётко прописаны, что к своим восемнадцати годам от этих бесконечных спектаклей он уже начал испытывать моральную тошноту. К счастью, Томаш оказался чуточку способнее и сообразительнее своего приятеля — быстро вскинул руку, пресекая готовые посыпаться вопросы на корню и заставляя Андрича замереть с раскрытым ртом.

— Здесь, значит, оставался? — спросил он, обращаясь к Кори. — И как тебе наша страна? Летом у нас довольно жарко — мне кажется, на порядок жарче, чем во Франции. Что делал целое лето?

Поймав себя на том, что начинает неосознанно раскачиваться взад-вперёд, Кори усилием заставил свое тело остановиться — ткнулся локтями в столешницу, а кончиком правой стопы упёрся в плиточный пол, нащупывая цементный стык между двумя плитками, ввинчивая в него мысок кеда и так отыскивая для себя сомнительную точку опоры, — и неуверенно произнёс:

— Гулял я летом… Что ещё я должен был делать? Гулял и доклады по философии дописывал.

Андрич подался вперёд, склонившись к нему ещё ближе — так близко, что Кори начало не на шутку мутить от бесцеремонного вторжения в его личное пространство, — и на глазах у застывшего в предвкушении Томаша спросил, вроде бы и робко, с осторожностью, но за этой внешней, обманчивой робостью крылась самая натуральная наглость, только для вида припудренная приличием:

— А с тем, кто тебя встречать приходит… С ним вы тоже летом познакомились?..

Кори вдавил локти в столешницу с такой силой, что та даже слегка прогнулась под этой давкой, а недоеденный гороховый суп опасно заплескался в тарелке; на секунду ему подумалось, что было бы неплохо взять эту тарелку и опустить на оборзевшего Андрича, вывернув всё её зелёное содержимое ему на свежевымытую голову, но кисти рук только вяло дёрнулись да остались безвольно заламывать друг дружке пальцы: преждевременное увядание его юной красоты переломило в нём какой-то стержень, и он больше не мог сопротивляться чужому давлению и идти по жизни с гордо вскинутой головой — на это попросту не оставалось моральных сил.

Всё, что он смог, это выдавить севшим голосом жалкое:

— Твоё какое собачье дело?..

Как ни странно, Андричу хватило и этого, чтобы сдуться, сникнуть, заткнуться и действительно остаться сидеть на месте поруганной псиной, уставившись на Кори и часто моргая светлыми глазами, но тут неожиданно подключился Томаш, перехватывая инициативу и напирая с другой стороны; так слаженно могли бы действовать в тандеме ангел и бес, усевшиеся каждый на своём плече — вернее, парочка подозрительных ангелов, следующих рискованной тропой благих намерений.

— Ты стал сам не свой.

Кори не сразу понял, что тот ему говорит; резко обернулся, задев локтём поднос со своим остывшим обедом — суп наконец-то преодолел края тарелки, выплеснулся, растёкся по белому пластиковому подносу, — и впился в Томаша потерянным, опустошённым взглядом, хмуро обегая его лицо, словно выискивал в нём какой-то подвох.

— Ты сам не свой в этом году, с самого первого дня учёбы, — ещё серьёзнее, с нажимом повторил Томаш Маседу. — И выглядишь последнее время очень неважно. Милян говорил, что тебе стало плохо прямо на лекции…

— Тебе что с того? — вымолвил Кори неподатливым, запинающимся и ватным языком: такого на его памяти ещё не случалось, чтобы даже не зрелые люди, а ровесники, его же погодки вмешивались в его жизнь и учили, как правильно жить — он не успел заметить, как все они выросли и превратились в самых обыкновенных взрослых людей, а взрослым людям было свойственно во всё вмешиваться и всему учить.

— Может быть, тебе стоит, ну… подумать как следует? — вкрадчиво, точно вор-домушник, предложил Андрич и на всякий случай немного отодвинулся — кажется, не на шутку опасался, что ему могут вмазать за попытку затронуть слишком уж личные темы, но все его опасения были напрасны, Кори совсем не чувствовал в себе способности ввязываться сейчас в драку: растратил весь свой запал на Rua da Reboleira. Заметив, что на его слова никак не реагируют, Андрич малость осмелел и закончил: — Это ведь не очень нормальные отношения. У меня на родине такое не одобряют.

— Пошёл на хуй, — только и выдохнул Кори с отъявленной злобой, полыхнувшей в нём, как костёр: ещё недавно в туалете этот самый Андрич пытался к нему совершенно недвусмысленно пристать — сколько бы ни прикрывался дружбой, но какая дружба может быть между теми, кто никогда даже не общался? — а теперь вот с самым невинным видом ханжески попрекал.

— У нас здесь к этому нормально относятся, — возразил Томаш Маседу с другой стороны стола, старательно, но бездарно отыгрывая «хорошего копа». — Дело вовсе не в этом, а в том, что, судя по твоему виду, на пользу тебе эти отношения не идут.

— И ты туда же вали, — лаконично сообщил Амстелл и ему, скрипнув зубами и ощущая, как то немногое, что он успел прожевать и проглотить, пока к нему не подсели эти двое, поднимается обратно из желудка по пищеводу под горло.

— Ты выглядишь так, будто у тебя нервное истощение, а ведь ещё даже не сессия, — ввернул «плохой коп» Андрич. — Что же будет во время сессии?

— Мы же твои товарищи, Кори, — прибавил Томаш с показным безучастием: мол, дело, конечно, твоё, но… — Мы желаем тебе добра.

Кори хотел сказать, что даже не догадывался до недавнего времени о существовании этих товарищей, но вдруг почему-то выпалил совершенно иное:

— Не будет меня здесь во время сессии, — и с этими словами наконец-то соскрёб в себе силы подняться из-за стола: отодвинул стул, впечатав гнутой пластиковой спинкой в стену, подхватил брошенную на пол у ног сумку-мессенджер пятнистой военной расцветки с конспектами, перекинул её через плечо и, кое-как протиснувшись между стеной и Томашем, не сдвинувшимся ни на сантиметр, чтобы его пропустить, выбрался на свободу и стремительно зашагал прочь из столовой, так и оставив свой обед несъеденным. Он кожей чувствовал, как сверлит ему спину пара взглядов, как струится вместе с ними порицание, недовольство и даже раздражение; наверное, они хотели бы, чтобы он был таким же как все, в одной общей куче: ничем не выделяющийся, самый обыкновенный прилежный — или не особенно — ученик.

Но он выделялся уже тогда, когда только поступил в университет, не зря же его единственного в студенты так и не посвятили, как ни пытались.

Вмешательство в его жизнь выглядело чинно и благопристойно: двое самопровозглашённых друзей проявляли участие и беспокоились о здоровье, но Кори за этим беспокойством угадывалось совсем другое, угадывалась какая-то неясная корысть.

Внутреннее чутье подсказывало, что беспокойство тут притворное и лживое, что по-настоящему этим людям — как и всем вокруг — плевать на его здоровье, что они не будут слишком сильно переживать и сожалеть, случись с ним какая беда, что они не остались бы в подземельях Старой тюрьмы, чтобы выиграть ему время на спасение, и не спустились бы за ним туда сами, чтобы спасти — скорее всего, не спустились бы…

…Что каждый из них с высокой долей вероятности сбежал бы от него точно так же, как раз за разом сбегали от Микеля Тадеуша те, к кому заглядывал в гости инфернальный Мировой океан; никому ведь на самом деле, как бы они ни твердили обратное, как бы ни мечтали с детства очутиться в диковинном иномирье, в зазеркалье, в стране чудес полуденных снов, всё это было не нужно. Иномирье испугало бы их, оказавшись чуть более реальным и настоящим, чем книжная картинка — ведь даже в обетованной Нарнии иногда кто-то да умирает по-настоящему.

А Кори Амстелл был теперь полноправным жителем той стороны, инфернальной полуночной страны с причудливым названием «Мурама», и с каждым днём почему-то ощущал себя принадлежащим ей больше, чем привычному миру.

Оставаться на лекции не стал — короткая фраза про сессию, нежданно-негаданно сорвавшаяся с губ, потрясла и взбудоражила его самого гораздо сильнее, чем сокурсников, и он перекатывал её туда-сюда в голове, пытаясь доискаться её истоков.

Почему что-то в глубине души подсказывало ему, что сессию он не застанет, что сдавать экзамены не придётся — а значит, не стоило тратить время на то, чтобы учить к ним материал, — Кори не понимал, но знание это было таким непреложным и крепким, что в его истинности не оставалось ни малейших сомнений, и, самое главное, оно его по необъяснимой причине совсем не пугало.

Наоборот, волновало и пробегалось по коже морозными мурашками затаённого восторга.

Он выскочил из тяжёлых парадных дверей университета и окунулся в дотлевающий жарой сентябрь, который совсем вот-вот, совсем скоро должен был смениться увядшим и мягким солнцем октября, когда на усаженном чайками чайном побережье Матозиньюш останутся только упрямые серфингисты да редкие случайные туристы, зашедшие полюбоваться на выгорающие в белизну волны и посмотреть, как большой контейнеровоз в сопровождении буксиров заходит в порт, а дымовые трубы в маскировочной красно-белой окраске, торчащие за пляжной полосой ростками промышленных маяков, начнут дымить по-осеннему серо, тускло, сизым смогом, сливающимся с пасмурным небом и такой же пасмурной водой в одну сплошную безликую хмарь.

Кори обычно нравилось в Португалии осенью, но нынешняя осень его не радовала.

Пересекая быстрым шагом мощёную площадку перед университетом, он на ходу расстегнул застёжку сумки, порылся в её недрах и нащупал задавленный между конспектами сотовый телефон, который теперь всегда брал с собой на учебу: последнее время могло случиться — и случалось чаще частого — всё что угодно. Выудил его на свет, пощёлкал по кнопкам, чтобы разблокировать, с недоверием покосился на индикатор садящейся батарейки и выбрал в адресной книге недавно поселившийся там номер, плотно обосновавшийся между университетским деканатом и Фурнье.

Микель его как будто бы ждал — а может, и впрямь ждал, прогуливать занятия с его появлением Кори стал с завидной регулярностью, — и радостно отозвался в трубку:

— Olá, menino! У тебя что-то стряслось? Или ты просто уже пресытился своей скучной учёбой и созрел до того, чтобы составить мне компанию?

— Второе, — ворчливо отозвался Амстелл, по наитию останавливаясь прямо посреди тротуара и отступая в тень какого-то дома, нависающего над улицей сырым камнем фасада: разговаривать по телефону на ходу он не умел, а если даже и пытался проделать подобный трюк, то непременно во что-нибудь или в кого-нибудь врезался по итогу. Порылся в карманах джинсовки, вытащил измятую и истрёпанную листовку, вручённую ему Микелем как-то в начале сентября, и, хмуро вчитываясь в затёртые буквы, произнёс в фонящую чужим дыханием и как-то по-особому волнующую незнакомыми звуками трубку: — Ты обещал, что пойдём сегодня на этот твой грёбаный фестиваль…

— Кукольный, Flor de lírio, — с деланой невинностью поправил его Тадеуш. — Он не грёбаный, а кукольный.

В голосе его переливалась и играла насмешка, попадала в телефонный динамик и там выкристаллизовывалась, долетая до Амстелла уже в концентрированном виде, отчего тот по своей привычке тут же начал незаметно закипать и беситься, и Микель это почуял, уловил, поспешил исправиться:

— Где тебя встретить, menino? Возле университета или у твоего крылатого домика? Я постараюсь добраться до твоей альма-матер как можно быстрее, если ты всё ещё там…

— Не надо меня встречать, — перебил Кори — ждать под университетскими дверьми, пока лузитанец доедет и заберёт его, было чревато: где-то там всё ещё поджидали товарищи по учёбе, а пересекаться с ними лишний раз ему после сегодняшнего неудавшегося обеда совершенно не хотелось. — Сам к тебе доеду на Алиадуш, тут недалеко…

Вокруг него тихонько подрагивала паутина из каменных руа, старых, крошащихся, изъеденных временем и зализанных волнами граффити, чьи улицы-нити путались, переплетались, приглашали заблудиться в своих гранитных руслах; всё снова сделалось спокойным и понятным только тогда, когда он сел в скоростной трамвайчик, и тот флегматично пополз по стальной лыжне рельсов к центру.

Микель Тадеуш не стал покорно отсиживаться дома, а вместо этого подкараулил его у остановки, без труда разгадав нехитрый маршрут; подкараулил, поймал в кольцо жилистых рук — Кори от неожиданности не сразу сообразил, кто его хватает, на секунду испытал ужас и начал отбиваться, — и повёл куда-то одному ему известными путями.

Далеко идти не пришлось.

Царила «сешта фейра», то есть пятница, первый из трёх заключительных дней десятидневного городского праздника, и оказалось, что центр северной португальской столицы по-прежнему люден и кипуч, как и пару летних месяцев назад, в самый разгар туристического сезона, хотя городское небо и всё чаще теперь делалось совсем бусым, колумбиновым, точно шейка сизого французского голубя, предвещая скорый дождь из надутых и тучных облачных брюшин.

И именно в этот день Порту дневной для Кори впервые сроднился с Порту потусторонним — на мгновение ему даже почудилось, что наступило затмение всех солнц и лун или световой коллапс посреди инфернальной ночи: то, что творилось сегодня на его улицах, немногим отличалось от карнавальной вакханалии, вершащейся в темноте.

Циркачи, акробаты, кукольники — как мастера, так и актёры, — музыканты, танцовщики и танцовщицы, чревовещатели и фокусники — все они заполонили отданные празднику площади и сценические площадки, оккупировали театры и открытые подмостки, прогуливались по улицам сами или собирали вокруг себя прохожих.

— В театр мы не пойдём, — сходу объявил Микель, приобнимая Амстелла за талию и ловко лавируя вместе с ним в толпе. — Это довольно скучно, menino, поверь мне на слово: сидеть пару часов истуканами, мучиться голодом и таращиться на кукол, тогда как можно на них же поглазеть и на воздухе, с большей пользой и удовольствием.

Кори с ним только молчаливо соглашался: здесь действительно было на что поглядеть.

Снежноликие мимы в тельняшках, чёрных беретах и чёрных же широких брюках-палаццо с алыми подтяжками аккуратно касались воздуха мягкими руками, обтянутыми безупречно белыми перчатками, и воздух под их пальцами становился упругим, пружинил, превращался в стекло; невольно вспоминался Париж с его устремлённой в стратосферу башней-ракетой, у подножия которой частенько разгуливали такие же молчаливые уличные чудаки и дарили надувные шарики в форме сердец случайным прохожим.

Акробаты-гулливеры на пружинистых ходулях-кузнечиках, высокие и длинные, в костюмах пиратов, пришельцев или вовсе каких-то непонятных розоватых коралловых губок с крошечными отростками-лапками расхаживали вдоль площадей — а в старом Порту с его неровной и прореженной, что решето, брусчаткой это требовало особого умения и ловкости; циркачи в безразмерных клоунских нарядах и с размалёванными лицами жонглировали светло-салатовыми теннисными мячиками и иногда специально роняли пару штук, чтобы кто-нибудь из любопытных гостей фестиваля смог украдкой подобрать и тоже попробовать; турецкие танцоры исполняли «зенне», мужской танец живота; сладкий и маслянистый запах попкорна смешивался с ароматом жареной трески «бакальяу», плавал в воздухе колдовским туманом из страны Оз, сочился из дверей вместе с неизбывным ветхим духом лежалых и никому не нужных древностей или просто старых вещей.

Кукольники-чревовещатели, держащие в руках крестообразное устройство-вагу и с её помощью заставляющие покорных кукол пробуждаться, двигаться, открывать шарнирный рот и издавать живые звуки, пока сами они еле заметно шевелили губами и выразительно пучили глаза, собирали восторг не только — и не столько — от детей, сколько и от взрослых; это не был детский праздник, и сюжеты постановок встречались порой совсем не детские. Люди здесь говорили с другими людьми не напрямую, а посредством кукол, через проводников: пластиковых, тряпичных, деревянных, стальных и из папье-маше.

Куклы выскакивали из коробки упитанного фокусника, с огромным трудом утянутого в фиолетово-звёздный фрак, чуть рыжеватого, курчавого, щекастого и жизнерадостно улыбающегося всем без исключения — тем, кто проходил мимо него, и тем, кто задерживался ненадолго полюбоваться на короткое представление. Он ловил самовольно разбегающихся кукол и укладывал, заталкивал их обратно в коробку, а они с хохотом бросались из-под рук, ускользали, ныряли под стол и прятались в лакированном картонном цилиндре. Фокусник с притворным вздохом поднимал цилиндр, опускал себе на голову — оттуда тут же густым посевом сыпалось цветное конфетти; он удивлялся, недоуменно снимал его и ставил перед собой, закатывал рукава и запускал руку в его тулью, но сбежавшей куклы там так и не находилось, вместо неё показывались белые заячьи уши, а вслед за ушами — и сам заяц: красноглазый и с большими медными часами в кармане жилета, тоже кукольный. Того и гляди, спрыгнет со стола и побежит, причитая и охая, во дворец к Червонной Королеве…

Здесь всё сегодня подчинялось особым законам, и первым в этом пляшущем, веселящемся и голосящем карнавальном безумстве, что приковало к себе внимание Кори Амстелла, оказалась марионеточная копия Фредди Меркьюри: в своём незабвенном золотом жакете и белом трико, томно, с пафосом распевающая «I want to break free» и танцующая с микрофонной стойкой перед сомкнувшимся кругом восхищённых зрителей. Эта метровая кукла под чутким руководством незаметного кукольника, старающегося оставаться в тени её славы, двигалась до того живо и естественно, что Кори запнулся на половине шага, зацепившись носком за прореху в калсаде, и застыл как вкопанный, дёргая за руку Микеля и вынуждая его остановиться тоже.

Меркьюри пел — музыка лилась откуда-то из портативных колонок, спрятанных в небольшом шатре, имитирующем сцену с её софитами, Кори точно-точно это знал, но уже через мгновение забыл, поверил и, наблюдая за раскрывающимся и закрывающимся ртом куклы, сам раскрыл рот, даже присел на корточки, повинуясь детскому порыву и не выпуская руки Микеля из своих пальцев, чтобы не потерять равновесие и не упасть.

Кукольный Меркьюри шёл по кругу, обходя внимающую ему толпу, — God knows, God knows I've fallen in love…, — задержался ненадолго у самого носа оторопевшего Кори, по мановению руки кукловода исполняя ему этот проникновенный кусочек своей арии, но добился только распахнувшихся в ужасе глаз да помидорного отлива, медленно окрашивающего возмущённо-смятенное лицо, и деликатно двинулся дальше.

Кори с трудом выполз из толчеи, разрывая плотное кольцо и утягивая за собой Микеля Тадеуша, остался в паре шагов — среди большого скопления людей ему сразу же становилось неуютно, — и издали продолжил завороженно наблюдать за танцем ожившей куклы.

Композиция закончилась, прозвучали последние ноты; Меркьюри чуть угловато раскланялся напоследок, а они оставили талантливому актеру денег, вместе с другими восхищёнными зрителями опустив несколько евро-монеток в брошенную на мостовой мятую шляпу из синего фетра, и неторопливо зашагали вперёд.

И чем дальше они продвигались, чем глубже забирались в гущу уличного фестиваля, тем необычайнее становилось увиденное.

Куклы-марионетки, перчаточные куклы бибабо: Гиньоль, Полишинель, Кашперль, Панч и Джуди; малоподвижные вертепные куклы, отыгрывающие свои пьесы-мистерии в деревянном ящике, более всего походящем на большую шарманку с поделенной на два яруса сценой, теневые куклы, проступающие подвижными силуэтами сквозь полупрозрачный мотыльковый пергамент в укрытой темнотой палатке теневого театра, планшетные куклы, балансирующие на кромке планшета-сцены, мягкие куклы-маппеты, напоминающие героев известного американского «Маппет-шоу» и поневоле воскрешающие в памяти образ лягушонка Кермита. Куклы-тантамарески, у которых кукольным было только тело, а голова и руки принадлежали управляющему ими актёру-кукольнику, гапитно-тростевые куклы, обыкновенные пальчиковые, надевающиеся на палец подобно напёрстку, и пальчиковые шагающие, у каких пальцы вдевались в «кармашки» кукольных ног; напольные куклы, большеголовые куклы-великаны, куклы «живой руки»…

Эти последние представляли собой пустой костюм или плащ с головой: голова либо покоилась на груди кукловода, либо закрывала его голову, тряпичные ноги куклы крепились к его ногам, а его руки были вдеты в руки кукольные; одну такую куклу они встретили у площади инфанта дона Энрике — там собралось немало зевак, все чего-то ждали, вот и Кори с Микелем замедлились, примкнули к ожидающим.

Заиграла музыка, с лёгкой медной хрипотцой пробиваясь из старых динамиков видавших виды музыкальных колонок, явно одолженных у какого-нибудь заслуженного театра, и из-за чёрного занавеса сцены показался сеньор.

Худой, пожилой, страдающий от болезни Паркинсона седовласый сеньор с крючковатым носом, трясущимися руками и ходящими ходуном коленями — гротескный, близкий к виттовой пляске тремор охватил его конечности, — стал спускаться с подмостков прямо на площадь, навстречу зрителям; казалось, ещё немного — и он споткнётся, упадёт, рассыплется от дряхлости на ветошь и прах. Далеко не сразу, не в первую секунду Кори сообразил, что это вовсе никакой не сеньор, а всего лишь кукла — вернее, кукольное тряпьё вместе с головой, прицепленное к кукловоду, облачённому во всё чёрное, точно заправский ниндзя.

Вдруг пожилой сеньор выпрямился как по струнке, расправил руки — будто крылья — вышвырнул ненужную трость и вприпрыжку сбежал, с поистине детской лёгкостью одолев оставшиеся ступеньки.

Сеньор раскланялся перед публикой, и тут Кори, запуская пальцы в кулёк с липким попкорном, пахнущим карамелью и — будь он неладен, этот сопутствующий тошнотворный душок! — натуральным свиным жиром, с ещё большим изумлением осознал, что кукловодов было двое: один из них выполнял за старика все па и прыжки, а другой бежал за напарником буквально след в след, умудряясь попутно управлять кукольной головой, весьма красноречиво кивающей, вскидывающей подбородок и метающей в толпу выразительные взгляды.

Hoy para mi es un día especial, hoy saldré por la noche…

«Сегодня для меня особый день, сегодня я выйду ночью, — разлились колонки глубоким и звучным мужским голосом. — Я буду смеяться, мечтать и танцевать, наслаждаясь жизнью…».

Podré reir y soñar y bailar disfrutando la vida…

Сеньор скакал вдоль зрительского круга, ровно молоденький козлик, и его комичные выкрутасы, пируэты, которые он выписывал, вызывали невольную кривую улыбку даже у извечно угрюмого Амстелла: уголки губ сами собой ползли кверху, он моментально забывал, что это вовсе не сеньор, а двое кукловодов-ниндзя с куклой, и с незамутнённым восторгом смотрел на него во все глаза, восхищаясь резвыми прыжками преклонного старика.

И вот когда Кори отвлёкся, увлёкся и ненадолго забыл обо всём, впервые приключилось то, чего он никак не ждал, не предвидел и не мог даже в самом страшном своём кошмаре допустить.

Микель вдруг исчез.

Стоял совсем-совсем рядом, буквально за плечом, согревал ему затылок горячим табачным дыханием, посмеивался на ухо, вроде бы даже держал за запястье, обхватив большим и средним пальцем и сжимая этим волнительным кольцом — и вдруг исчез, испарился, как и не бывало.

Запоздало испытав провалистое, точно бездонная пропасть, чувство пустоты у лопатки, где ещё секунду назад ощущался жар чужой груди, Кори шумно и напуганно втянул воздух, резко обернулся, заозирался по сторонам, выискивая Микеля мечущимся взглядом, но вокруг были головы-головы-головы, всё сплошь смуглые, смолистые головы незнакомых ему людей, покачивающиеся в такт и зловеще хохочущие, как тантамарески — он мгновенно забыл про сеньора, забыл, чему тут все смеялись и рукоплескали, — как созревшие коробочки семян на отравленном маковом поле, шуршащие под степным ветром погремушкой про́клятого маракаса.

— Мике?.. — позвал он, не понимая, что происходит. — Мике! — неуверенно произнёс чуть громче, но звук его голоса утонул в шумящем людском муравейнике.

Грудь сдавило от ужаса, дыхание перехватило — не мог же Микель действительно исчезнуть средь бела дня, в самом-то деле! — и Кори Амстелл, задыхаясь от паники, стал вертеться в людской сутолоке, расталкивая скучившихся зевак локтями, пробираясь куда-то сквозь плотный затор, сквозь эту живую реку, запрудившую площадь инфанта дона Энрике. Умом он понимал, что Микель, скорее всего, заприметил что-нибудь любопытное и решил тихонько отлучиться, чтобы сделать сюрприз — да, так оно, безусловно, и было, иных вариантов Кори и не рассматривал, — но, невзирая на доводы разума, нашёптывающего успокоительные причины внезапного исчезновения лузитанца, его с головы до пят окатило самой настоящей, заунывной тоской — как холодным февральским дождём, какие иногда случались в Париже после зимних заморозков.

Стало так пусто и одиноко, как никогда — как всегда — прежде, и он, обессилев, сдавшись и заблудившись в бесчисленном множестве других людей, пришедших на праздник поразвлечься, прекратил без толку метаться по площади и замер на одном месте.

Ведь так Микелю будет легче его найти, если они каким-то немыслимым образом всё-таки разминулись с ним в толпе, заглядевшись на кукольное представление.

Что-то в глубине души недобро потренькивало, подсказывая ему, что праздник рано или поздно закончится, все разойдутся, а он так и останется стоять неприкаянным на опустевшей площади. Под ногами будут валяться смятые кофейные стаканчики и шуршать перекати-полем обрывки газетных страниц, небо совсем потемнеет, на смену унылому дню заступит коварная ночь, и что она с собой принесёт — лучше было и вовсе не знать.

— Мике!.. — в беспомощном непонимании продолжил звать он, тщась уверить себя в том, что они просто потерялись — где, чёрт возьми, когда стояли рядом и прижимались друг к другу плечами?! — что сейчас всё как-нибудь исправится, и Микель найдётся… — Мике! — в отчаянии взвыл, повышая голос до хрипа, уже практически его надрывая, но не умея перекричать согласный гул зрителей и бренчание музыки.

«Что будет, какая загадка будет ждать меня этой большой ночью, — доносилось до ушей из грохочущих на всю площадь колонок. — И когда я проснусь — в моей жизни появится что-то новое… когда я проснусь…».

Кори зажмурился так, что стало больно глазам. Ему хотелось проснуться.

Ему было страшно, что он уже проснулся.

Если припомнить, то такое с ним уже случалось, когда Микель угодил в ловушку в Старой тюрьме — кто знает, вдруг это и был редкий момент просветления во всём этом красочном сумасшествии португальской фолии, а всё остальное время Кори топился в самообмане, пребывал в невероятной сказке, которую сам же себе и придумал?

Реальность походила на страшный сюрреалистический сон, в котором он был один; он всегда был один и просто сочинил себе от одиночества этого своего португальца-Микеля, как иные заводят воображаемых друзей, сопровождающих их след в след — быть может, именно поэтому его сокурсники так странно на него последнее время смотрели.

«Нет, блядь, нет! — мысленно рявкнул он сам себе, стискивая кулаки с такой силой, что заныли хрупкие суставы пальцев. — Они же тоже говорили о нём! Они знали, что он существует! Значит, я ничего не придумал! Просто эта сволочь… просто…».

Успокоив себя этим, он стал склоняться к тому, что Микель вздумал зачем-нибудь подшутить над ним такой вот недоброй, откровенно поганой шуткой, и, как небезызвестный джин, пролежавший в лампе первую тысячу лет, в течение которой вынашивал планы отблагодарить своего освободителя, на второй тысяче незаметно перешёл к идее прикончить за непростительное опоздание, как только тот появится и откроет крышку.

Ему было совсем не до смеха: оказавшись один-одинёшенек на празднике, в окружении незнакомых ему людей, он испытал стократ усилившуюся бессмысленность собственной жизни. Всё в ней было так зыбко, всё оказалось таким ненадёжным, всё держалось буквально на волоске — на призрачном инфернальном волоске, что в любой момент мог оборваться. Предчувствуя подступающие слёзы, которым раньше не давал воли так часто, как стал давать последнее время, и яростно стискивая губы в тонкую непримиримую ниточку, Кори с несчастным блеском в мокнущих глазах снова полез на то место, где они приблизительно стояли вместе с Микелем ещё несколько минут назад, но обратно к краю импровизированной сценической площадки люди пропускали его неохотно, ругались вслед, косили недобрыми взглядами, однако всё-таки расступались, улавливая ореол животной паники, сопровождающий беспокойного женственного мальчишку.

Не без труда Кори пробился, отыскал ту самую отправную точку, с которой начался его полуденный ужас, залитый ослепительным солнцем и чернотой пустоты, а где-то внутри, под сердцем, всё это время билось остервеневшей бабочкой, рвущейся на свет, кошмарное ощущение, что именно так всегда и было: город, толпа и он.

И никого более.

Уже практически захлёбываясь рвущимися из груди рыданиями без звука и слёз, застрявших у нижнего века и высыхающих раньше, чем успевали как следует проступить каплей солёной влаги, он втиснулся на крошечный пятачок перед мощёной площадкой, где продолжал себе на радостях скакать беззаботный седой сеньор — пришлось заступить на шаг вперёд основной линии, по которой равнялся зрительский круг, чтобы не бранились ему в спину за то, что внаглую влез и загородил весь обзор, — и застыл, ощущая себя липкой и нелепой восковой фигурой, выставленной под палящее португальское солнце.

Солнце пекло с небес по-прежнему. Музыка играла по-прежнему. Микеля нигде не было.

Понимая, что ещё вот-вот — и сойдёт с ума, и заорёт, запрокинув голову, в эти опалённые слепотой небеса, он снова в отчаянии стиснул кулаки…

…И вдруг осознал, что сжимает чьи-то пальцы. Вздрогнул, вскинул голову — Микель Тадеуш стоял за его спиной, смотрел на него в недоумении, чуточку морщась и хмуря лоб; Кори сообразил, что сдавил ему кисть с ненормальной силой и наверняка причинил невольную боль. Торопливо отдёрнул руку, встряхнул ей, раскрыл рот, короткими вдохами захватывая воздух, будто издыхающая рыба, провёл ладонью по лицу и обнаружил, что глаза его всё ещё мокрые.

— Куда ты… — спросил он, поднимая эти позорно зарёванные глаза на Микеля, и тут же столкнулся с таким искренним непониманием и наивным удивлением, что осёкся на половине вопроса.

Как он мог задать ему этот вопрос, когда, по всему судя, тот никуда и не исчезал? Опустив взгляд себе под ноги, Кори заметил, что линия зрительского круга, за которую ему пришлось заступить по возвращении, приблизительно совпадает с уровнем его мысков, а значит, и сам он тоже никуда не уходил, ничего не было, ему просто привиделось, померещилось.

И не такое, говорят, случается с теми, кто подолгу отказывает себе в нормальном сне.

Но в душе льдистой занозой засело тяжёлое ощущение одиночества, отравляя всё своим горьким маковым привкусом.

— Что с тобой, Sol? — взволновавшись от его вида, стал допытываться Микель, вглядываясь в раскрасневшееся, залитое слезами лицо, стискивая его обеими руками, приподнимая шершавой ладонью чёлку и утирая влагу с мягких щёк, а Кори только немотно мотал головой, с присущим ему упрямством глухо повторяя, что всё в порядке, всё в полном порядке, просто показалось.

Сеньор тем временем станцевал, откланялся, подобрал трость, погрозил ей куда-то в веселящуюся толпу, запоздало вспомнил, что у него радикулит и Паркинсон, снова согнулся пополам и под неутихающие аплодисменты скрылся за тяжёлым пыльным занавесом, а кукольное безумство продолжалось, португальский город расцветал бразильским карнавалом — юбки, маски, костюмы, мишура, — весело звенел пчелиным летним ульем…

…Лето неизбежно уходило, забирая с собой белизну небес и лёгкость всего вокруг, оставляя взамен тягучую виноградную нугу ностальгии, приторный портвейн и минорный гул кораблей в готовящемся к зиме порту́.

❂ ❂ ❂

— Любой сувенир, Flor de lírio. Разве можем мы уйти отсюда без сувениров? — Микель казался всепоглощающе-беспечным, беззаботно покусывал зубами свою извечную сигарету, успевшую помяться в фильтре от подобного обращения, и Кори окончательно уверился в том, что случившееся на площади инфанта дона Энрике — не более чем опасные выкрутасы изнурённой психики.

— Не хочу я твоих сувениров, — пусть и не так злобно, как обычно, но всё равно ворчливо произнёс он, поглядывая на прилавки и развалы, полнящиеся сегодня товарами преимущественно кукольной тематики. — Куда мне их девать? Валяются потом без дела и только пыль собирают. Сам видел, что у меня таких «сувениров» полный чердак, мы же с тобой вместе на помойку их выносили…

— Так то чужие сувениры, — никак не унимался лузитанец. — Они ни для тебя, ни для меня ценности никакой не имеют. Да и сам по себе сувенир никакой ценности не имеет, пока не привязан к какому-то важному событию, пока не становится вещью памятной, bebê. Выбери что-нибудь себе на память!

Хотя Кори и не был уверен, что хочет запоминать этот день, до чёртиков напугавший его внезапным приступом полуденного ужаса, просьбе он внял и стал присматриваться к сувенирным палаткам.

Помимо простенькой и незамысловатой продукции от его генетических братцев-китайцев, пестрящей всеми возможными оттенками вырвиглазной палитры и представляющей собой положенный любому празднику ширпотреб — радужные пружины «слинки», прыгучие неоновые мячики, липучки-лизуны, похожие на комок разноцветных соплей, браслеты, светящиеся в темноте, брелоки с весёлым жёлтым Пикачу, плюшевые змеи и гигантские пластиковые молотки, очевидно, не распроданные на летнем празднестве Сан-Жуана, — встречались и по-настоящему редкие вещи, а если точнее, то по-настоящему редкие куклы.

Тряпичные и фарфоровые, литые и шарнирные, куклы-пупсы и куклы-статуэтки, они окружали Кори со всех сторон и своим обилием повергали в невольный трепет: были здесь и привычные глазу образцы, такие как достаточно известные в Европе куклы-пандоры в детализированной старинной одежде, как подвижные деревянные куклы Пег из Германии или богато украшенные фигурки для рождественского вертепа, а были и такие, о которых он слышал впервые: точные копии обрядовой марионетки Брно, найденной в могиле какого-то чехословацкого мага, римские куклы из слоновой кости, из воска и терракота, железистой глины, ритуальные африканские куклы Акуаба с большими головами в форме дисков, японские неваляшки Дарума…

Были здесь даже куклы инуитов из мыльного камня и кости, индейские церемониальные куклы-чучела из древесины тополя, кукурузной шелухи или с головами из сушёных яблок, и жутковатые, демонические куклы-качина с цветастым орлиным опереньем венца-роуча; были русские матрёшки, лурские танцовщицы-Лейли в шёлке и парче, плюшевые мишки Тедди, крошки «poppet», или «кухонные ведьмы», более всего и напоминающие стереотипных ведьм.

Кори пробирался сквозь толкучку вслед за Микелем, нервозно впившись клещами пальцев в его руку и ни на миг её не выпуская, а обступившие их куклы приковывали взгляд, заставляли замедляться, подходить и рассматривать; одна из них до того завладела его вниманием, что он замер как вкопанный, резко дёрнув лузитанца за руку и вынудив остановиться. Потеснив немного других праздных зевак и покупателей, они пробрались прямо к прилавку.

Это оказался прилавок, посвящённый мексиканскому Дню мёртвых: тут имелись и украшенные цветами и самоцветами черепа, настолько натуральные, что в них несложно было заподозрить череп настоящий, некогда принадлежавший живому человеку, и кукольные Катрины с букетом и в торжественном венце, и подвески-скелеты, и алтарные урны, но Кори на них не смотрел.

Вместо этого он впился изумлённым взглядом в фигурку, отлитую из гипса, зловещей чёрно-белой расцветки, с костяным ликом, в старомодном высоком цилиндре с перьями, черепами и латинским крестом, в тёмном сюртуке, сургучно-красном жилете, с тростью в руке и со змеёй, улёгшейся на плечах, точно боа.

— Что это за чертовщина? — непослушными губами произнёс Кори, во все глаза уставившись на фигурку и узнавая, слишком хорошо узнавая в ней инфернального гостя, являющегося ночной порой.

— Это? — переспросил Микель, пытаясь угадать, что приковало к себе внимание юноши. — Это или это, menino? — Он потыкал наугад пальцем в один череп, в другой, в покоящиеся у самого края старенькие погремушки-сонья́ха, проследил ещё раз за взглядом своего спутника и, наконец отыскав источник его изумления, удовлетворённо произнёс: — А, это Барон Суббота. В религии вуду лоа — то есть некий дух, — связанный с сексуальностью и смертью.

— Это ты, — выговорил Кори, ожесточённо хмуря брови. — Вылитый ты — тот, что приходит с полуночью.

— Я — Барон Суббота? — восхищённо присвистнул немало удивлённый таким известием Микель Тадеуш. — Да ты мне льстишь, bebê! Неужто я настолько хорош?

— Мертвяк ты с костяной рожей, — огрызнулся Амстелл, уязвлённый тем, что сделал лузитанцу невольный комплимент, разворачиваясь и отползая подальше от прилавка с затейливой южной готикой. — Не вижу в этом ничего хорошего.

— Хочешь его в качестве сувенира? — уже без былого запала и уверенности предложил Микель, но Амстелл только отрицательно мотнул головой:

— Обойдусь без сувениров… тем более — таких.

❂ ❂ ❂

— Porque estás triste? — шагающая пальчиковая кукла чёрного цвета — та самая, у которой указательный и средний пальцы кукловода вдевались в тряпичные ноги, — ткнулась лохматой, круглой и мягкой, как шапочный помпон, головой в плечо Амстеллу. — Ты непростительно грустный, menino. Так не пойдёт! Что с тобой происходит?

Тот поджал губы и нехотя отвёл глаза; попытался даже переменить позу, чтобы отодвинуться от докучливой куклы — Микель всё-таки прикупил её на одном сувенирном развале и уже битый час мучил своего юного спутника, решив общаться теперь только и исключительно посредством этой бессловесной ожившей игрушки, — но отодвинуться не смог, некуда было двигаться за узким маленьким столиком на двоих, не иначе как чудом доставшимся им в открытом кафе-«сервежарии» на воздухе, прямо в гуще праздника.

Как только они оккупировали этот столик, Микель сразу же объявил, что никуда отсюда не планирует сдвигаться до сумерек, и основательно взялся за толстенное меню, поданное официантом, перелистывая страницы прямо так, с нацепленной на пальцы куклой, и теперь столешница буквально ломилась от заказанных им блюд: жареные сардины в специях и жареный волчий окунь «роболу», осьминоги-гриль, «катаплана» с креветками, мидиями, колбасками чоризо и овощами, бочковые оливки в пряностях…

Это изобилие еды тоже порядком затрудняло манёвры.

— Flor de lírio… — попыталась в очередной раз жалобно пискнуть кукла, и тогда Кори не выдержал — от бешенства прихлопнул её рукой, отшибив попутно и свою ладонь, и пальцы лузитанца, и заставив тарелки со звонким дребезгом подпрыгнуть.

— Хватит! — прорычал он. — Не хочу, чтобы со мной общалась эта непонятная хрень, да ещё и называла меня этими прозвищами… да ещё и твоим, сука, голосом! И вообще… почему ты выбрал такое страшилище? Там ведь были и нормальные куклы, даже симпатичные… А это… Это же какая-то кукла-вуду! Сам не видишь, что ли?

Кукла и впрямь выглядела причудливо: чернокожая, с торчащими во все стороны патлами дредов, с круглыми белыми бляшками глаз, красногубым ртом, скалящемся в жутковатой улыбке, в красных полых штанишках, куда помещались пальцы кукловода, и синем сюртучке, а Кори, так до конца и не оправившийся от того, что приключилось с ним на площади инфанта дона Энрике, теперь нервно реагировал на всё мало-мальски странное и пугающее.

— Вижу, Sol, — добродушно откликнулся Микель, улыбаясь как ни в чем не бывало — только встряхнул занывшей от полученного удара рукой, но своих приставаний посредством куклы не прекратил. — Но ты ошибаешься, это не вуду-худу, а всего лишь безобидный голливог.

— Голли… что? — не понял Амстелл и хмуро уставился на куклу: что бы там Тадеуш в её защиту ни говорил, а она ему всё равно не нравилась.

— Голливог, — повторил лузитанец. И пояснил: — Говорят, они в своё время были очень популярны в Британии, Америке и Австралии. А вот уже в другое время, говорят, кукол этих зачем-то обвинили в расизме — какая чушь, почему бы тогда не обвинить в чём-нибудь заодно и кукол белого цвета? — но, так или иначе, их предсказуемо разлюбили, и популярность голливогов пошла на спад… Я счёл, что это редкая находка, menino.

— Действительно… редкая, — нехотя согласился Кори. — Ты мастер находить всевозможную редкостную дрянь, Мике, и зачем-то её собирать. Держи от меня этого кошмарного «голливуда» подальше!

— Хорошо, menino, — покладисто согласился Тадеуш, стянул куклу с пальцев, отложив на столешницу подле сигаретной пачки и зажигалки, сцепил руки в замок, опершись на локти и умостив подбородок на соединённых кистях, вперил в юношу неотрывный солнечный взгляд и повторил свой вопрос: — Что у тебя стряслось? Это творится уже не первый день, и я не понимаю, в чём проблема. И это начинает не на шутку меня тревожить. Если дело — я надеюсь — не во мне, то в чём же?..

Вместо ответа Кори подхватил поджаристый кусок осьминога, запихнул себе в рот, запил большим глотком приторного местного янтарного пива с привкусом карамели, фруктов и мёда, напоминающего портвейн, поморщился, отставил пенный бокал на высокой ножке в сторону и скрестил руки на груди, а ногу закинул на ногу, хотя для этого изворота и пришлось удариться коленом об столешницу, почти расплескав на ней напитки.

— Достал уже меня пытать, — не выдержав долгого и требовательного взгляда, буркнул он. — Сказал же, что ничего… значит, ничего. Кажется, у меня просто недосып. И кажется, это не очень хорошо сказывается на моей психике.

Услышав такой ответ, Микель резко осунулся и тоже погрустнел; поднял брошенную куклу, бесцельно повертел её в руке, отложил обратно и вместо неё взялся за курево, распаковывая свежую сигаретную пачку и вытаскивая оттуда зубами одну сигарету.

— Не ходи на учёбу, — глухо сказал он, опасаясь предлагать то, что не раз уже было предложено и отвергнуто. — По крайней мере, не вижу смысла исправно ходить туда каждый день.

— Я думал об этом, — вопреки его ожиданиям, тихо откликнулся Кори. — Во мне с каждым днём растёт ощущение, что всё это мне никогда не понадобится… Но что тогда… что тогда будет? Это же учеба… Это вроде как важно.

— Важно? — поморщившись от первой затяжки — табак попался особенно крепкий — хмыкнул Микель. — Я не отрицаю полезность знаний, meu caramelo, я и сам, как ты мог заметить, весьма любознателен. Я отрицаю полезность бесполезных знаний. Важно это или не важно — судить не берусь, но в одном ты точно прав: ничего из того, чему тебя обучают, с большой долей вероятности никогда тебе в жизни не пригодится. Думаешь, я не посещал подобные заведения и не имею представления, о чём говорю? Посещал, поэтому и заявляю это со всей уверенностью. Хочешь страшное откровение? — вопрос был риторическим, но Кори коротко кивнул, и лузитанец охотно продолжил: — Ничего из того, чему пытались меня учить университетские профессора, не потребовалось мне там, где впоследствии пришлось работать. Если ты точно знаешь, кем хочешь работать — если ты вообще хочешь работать, — тогда дело другое, тогда действительно придётся покорпеть… Но ведь ты не знаешь? И — вроде бы — не особенно хочешь?

Кори мотнул головой. Он не знал уже совершенно ничего, и в мире, в правильном мире, к которому он привык, ширилась инфернальная брешь, по июлю пришедшая показать ему всё бессмыслие того, за что принято было цепляться, к чему полагалось стремиться, и чем — дорожить.

— Кстати, у нас треть страны до сих пор не имеет образования, — вдруг сообщил ему Микель.

— Как это? — оторопел Кори, с искренним изумлением распахнув глаза.

— А вот так, — развёл руками лузитанец, пряно дымя зажатой в пальцах сигаретой. — Ты не знал? Это та часть нашего населения, menino, которой довелось застать правление диктатора Салазара. Про него-то ты не мог не слышать, — получив от юноши согласный кивок, он с улыбкой поведал: — Справедливости ради, слыл он таким тихим диктатором, что многие даже и не подозревали, что в Португалии вообще была диктатура. Так вот, даже эта необразованная прослойка живёт себе и не бедствует. У нас главное — обязательно владеть хотя бы одним музыкальным инструментом.

Микель из дневного города понимал Амстелла ровно наполовину — точно так же, как и инфернальный Микель понимал только половину другую, — и было практически невозможно донести до него, что дело вовсе не в будущей работе, не в деньгах, не в общественном одобрении или порицании, нет.

Всё дело было в том, что окружающий мир становился Амстеллу чуждым — гораздо более чуждым, чем ощущался им прежде.

— Então, porque estás triste? — повторил свой недавний вопрос никак не желающий отвязываться лузитанец, снова нацепляя на пальцы пёструю лоскутную куколку и упрямо «вышагивая» ей по деревянной столешнице в направлении юноши. — Всё ведь замечательно, menino, разве не так? Мы с тобой на празднике — так будем же веселиться!

Измученный и вымотавшийся за этот насыщенный событиями день, Кори устало кивнул, обречённо взялся за вилку и наколол кусок волчьего окуня; в стороне от них рыжий фокусник с чуточку пугающей приклеенной улыбкой на лоснящемся лице созывал своих разбегающихся подопечных-кукол обратно в коробку и поминутно недоумевал, куда же делся белый кролик из его цилиндра, а небо к вечеру теряло свои слепящие тона и медленно выгорало в лавандово-розовый, дымчато-белый, в тростниковый сахар, шампань и слоновую кость, чтобы ещё через пару часов окончательно угаснуть и погрузить город Порту в лакричную черноту.

Chapter Text

На причале гаснут огни,
прошуршит подол из теней.
Сердце взмолится: не тяни,
поскорее следуй за ней!
Разузнай, разыщи пути,
чтоб пропащую жизнь вернуть…

…Пустота в подземельях злых,
серебрится вода, как ртуть.

— Boa noite, amigos! Bem-vindo ao feriado…

Окрик среди шумного празднества был вполне ожидаемым, а Кори всё равно подскочил, дёрнулся, резко развернулся на раскатистый женский голос и увидел, как смуглая девица-вамп с копной мелко завитых волос, в алом трико с пайетками и с чёрно-белым корпспейнтом на скуластом лице выбирается из огромного бутафорского черепа, выпрямляется во весь рост, поводит плечами в такт музыке…

С некоторой усталостью он отвернулся от девицы: чего только за этот вечер тут не видел — разве что, наверное, танцующего коня в балетной пачке, да и то, скорее всего, этот конь где-то да был и расхаживал, просто они по случайности с ним разминулись.

Микель тоже без особого интереса покосился на танцовщицу, глубоко затянулся остатком сигареты и задавил окурок об край гранитной урны, возле которой они остановились, чтобы ему покурить.

— Ты утомился, menino? — чутко угадав состояние Амстелла по его немного поблекшему лицу, осторожно спросил он, получил ответный неуверенный кивок и, аккуратно приобняв за плечи, повёл сквозь возбуждённо гудящую толпу.

Праздник достиг своего апогея, и с подмостков, где ещё днём резвилось кукольное племя, теперь гремела тяжёлая танцевальная музыка, светили светофоры прожекторов и валил пышными ватными клубами из генератора дыма молочный туман, рассеиваясь и струясь по площади. Кто-то за кулисами пробовал струны электрогитары, настраивал её — ноты срывались, вибрировали, выскальзывали из-под пьяных пальцев; другой кто-то вытаскивал на сцену барабанную установку и короткими постукиваниями проверял фонящий и рикошетящий эхом микрофон.

Кори впервые хотелось остаться, хотелось хотя бы на одну ночь стать обычным, немножко порочным французским ado, который просто отрывается и прожигает свою юную жизнь, разменивая её на трамвайные билетики, бронзовые сантимы и розовые лепестки, но сама жизнь отказывала ему в этой бесхитростной радости. Жизнь не позволяла ему раскинуть руки и так непривычно для себя, открыто и легко расхохотаться в голос — уже возмужалый, чуточку хрипловатый и сорванный голос, — завязать припозднившимся хиппарским узлом густые волосы, затолкать их под ворот широкой микелевской рубашки, заботливо наброшенной на худощавые плечи от ночной прохлады, и подставлять до самого рассвета разомлевшие губы под тягучие и будоражащие поцелуи.

Близилась полночь, и его утаскивало в другую реальность, где тоже было по-своему интересно, по-своему удивительно, но…

Нельзя было что-то обрести, чего-то при этом не потеряв — мудрость, которой Кори обучился только этим летом.

Поэтому он стоял, вжавшись лопатками в стену, ухватившись пальцами за плечи Микеля, до треска стискивая на них ткань, жмурил глаза и плыл, когда его целовали долгим и глубоким табачным поцелуем где-то в подворотне, в стороне от фестиваля, куда долетали только отголоски утробной вечерней музыки.

Микель его как будто понимал: не отпускал, хотя стрелки часов неумолимо клонились к полуночи, вклинивался коленом меж трясущихся ног, раздвигал их, расталкивал, подсаживал, наваливался всем своим телом, сминал в объятьях и только глубже проталкивал язык и ненасытнее терзал покрасневшие и опухшие губы, охотно раскрывающиеся навстречу.

В какой-то миг Кори почувствовал холодное прикосновение инфернального океана, огладившего мертвенной дланью лицо, кости и сердце, а вместе с ним подоспела и пустота. Руки сжали в себе воздух, сомкнулись, утратив опору, и он по инерции покачнулся, теряя равновесие и понимая, что Микеля больше рядом с ним нет. Город за устьем подворотни тоже неуловимо переменился, загудел по-иному: танцевальные басы и биты исчезли, растаяли вместе с туманом, остро пахнущим электричеством и табаком, и тут же натёк туман другой, с пряным ароматом реки и вощёных роз, а музыка, заступившая на смену, стенала плаксивой скрипкой и звенела колокольцами старой шарманки. Кто-то шмыгал вдоль узкого и тесного переулка, говорил на знакомо-незнакомом баскском языке, ругался, рычал; в отдалении раздавался хохот, и Кори ещё до того, как открыть глаза, сообразил, что в тёмном Порту сегодня тоже что-то происходит.

Скорее всего, это шумел третьенощный карнавал на Алиадуш, который они с Микелем единожды застали, выбравшись на прогулку — чтобы понять наверняка, нужно было высунуться из подворотни, где он так удачно оказался пойман инфернальным миром, но Кори медлил: фалькаты при нём сегодня не было, а страна Мурама всё ещё оставалась достаточно недружелюбной к нему и полнилась всяких малоприятных неожиданностей.

Между исчезновением Микеля дневного и появлением Микеля-полуночника всегда оставался небольшой промежуток, как будто мужчине требовалось некоторое время для перехода из одной своей ипостаси в другую, а ещё — для того, чтобы отыскать Кори, поскольку тот мог находиться в этот момент где угодно.

Микель всегда пробуждался у себя дома, будь то полночь или рассвет, и странное обстоятельство не давало покоя юноше, уже не первый день тщетно пытающемуся постичь причины, почему именно это место служит отправной точкой, ведь квартира лузитанца ничем особенным не отличалась: днём она казалась совершенно обычной и тихой, без скелетов в сундуках, кровавых драм или родовых тайн в летописи, да и ночью, несмотря на все её метаморфозы и подверженность перепадам настроения хозяина, ничего недоброго в ней не ощущалось.

Тем не менее Микель Тадеуш всегда оказывался там, а Кори до его появления частенько оставался ненадолго один, и в этот временной отрезок могло произойти всякое.

Вот и сейчас, вероятно, лузитанец открыл глаза в какой-нибудь из бесчисленных комнат, может быть, быстро привёл себя в порядок — а может, и сразу материализовался во фраке с иголочки и в высокой шляпе гаитянского лоа, украшенной хризантемами и крестами, — подхватил вычурную трость и вышел сквозь стену на ранний ночной променад, по традиции начиная ночь с поисков своего возлюбленного.

Ведомый любопытством и слишком заинтригованный разномастными шумами, доносящимися с широкого проспекта, Амстелл в ожидании Микеля всё-таки не выдержал, сделал по направлению к устью переулка ещё два шага и замер, балансируя на краю дрожащей зыбкой тени и не решаясь её переступить.

Отсюда уже было видно мощёную дорогу, фасады домов на противоположной стороне и инфернальных жителей Порту, заполонивших улицу. Приглядевшись, Кори понял, что кукольный фестиваль не закончился — он просто перешагнул грань вместе с ним, перенёсся в заполуночный город, и куклы здесь были уже отнюдь не такие безобидные и милые, как в городе дневном.

Куклы эти сразу же показались ему ожившими.

Сидели на сувенирных прилавках и развалах, глядели по сторонам, вращая хрусталиками стеклянных глаз, иногда как будто бы даже открывали шарнирные рты и что-нибудь говорили друг дружке или вслед какому-нибудь покупателю. В остальном они оставались самыми обыкновенными, в точности такими, как и днём: кружевные платьица, глянцевые локоны, фарфор и банты, дерево и сталь, тряпки, мех, пуговицы…

Всё было, как и днём, вот только куклы двигались и разговаривали.

Когда же какая-то остроухая девочка в сопровождении таких же остроухих родителей с вытянутыми и по-лисьи рыжеватыми мордами приблизилась к прилавку, замерла напротив большой пухлой куклы в цветастом платье с розовыми оборками и с завитыми каштановыми волосами, забранными в густой низкий хвост, присела в вежливом книксене, сцепила руки за спиной и учтиво заговорила с ней, а та стала ей отвечать, Кори окончательно уверился, что никакой ошибки здесь быть не может, что они действительно живые.

Он так увлёкся происходящим за пределами его закоулка, что забыл оглядываться и следить за тем, что творилось за его спиной, и дёрнулся от неожиданности, когда на плечо ему опустилась рука и легонько стиснула.

— Príncipe, — раздался успокаивающий голос прямо над ухом, и тогда Кори расслабленно опустил напрягшиеся было мышцы, неторопливо обернулся навстречу лузитанцу, прислоняясь спиной к стене и откидываясь на неё затылком, как ещё совсем недавно, всего несколько минут назад делал, нежась под его же ласками и поцелуями. Возбуждение не успело сойти, тело всё ещё жаждало прикосновений, и он запрокинул голову чуть повыше, прикрывая поблёскивающие турмалином глаза и приоткрывая для поцелуя рот. Микель, сегодня одетый просто и без изысков, в обычный чёрный коверкот, строгий тёмно-серый костюм и обыкновенный лакированный цилиндр, обвитый по тулье сухой веткой терновника вперемешку с листьями лавра, шагнул навстречу, замирая в десятке сантиметров от его лица и обдавая дыханием, ещё не пропахшим табаком и хранящим в себе причудливые нотки живой и мёртвой воды.

Руки Амстелла отыскали лацканы его коверкота, цепко ухватили за них, притягивая ещё ближе, а губы с затаённым восторгом встретили первый за эту ночь поцелуй с привкусом инфернального мира и с ароматом отравленных мандаринов из Terra Incognita, с пыльцой белладонны и соком крушины.

— Там шумно, — сказал Амстелл, когда поцелуй закончился и губы Микеля замерли у самой кромки его губ, оставляя на них лёгкий щекочущий зуд. — Что у вас тут сегодня творится?

— Третьенощный карнавал, menino, — отозвался Микель Тадеуш, растягивая хищный рот, чуть треснувший по уголкам, в белозубой улыбке. — И День кукол. Я как раз хотел тебя пригласить… — он подал Амстеллу руку, и тот охотно за неё ухватился, принимая затейливые и изысканные правила этой средневековой игры.

Вместе они пересекли трепещущую полоску тени и вступили на залитое медовым свечением масляных фонарей пространство мощёной улицы, отданное на откуп потустороннему отражению кукольного фестиваля.

Чего тут только не было: марионетки-вуду на тончайших лесках с заштопанными грубой нитью ртами, лохматые, косматые, как моток пряжи, перетянутый пополам стальной проволокой и взрезанный по краям острым ножом, цирковые акробаты в пышных розовых нарядах и дутых белых панталонах, танцующие на пуантах, как балерины, шарнирные куколки в футляре-гробу, обложенные розами и держащие в руках обвязанные атласной лентой бутоньерки, куклы в китайских шелках и с подвижными пальцами, калечные белые зайцы, квадратные, криво пошитые и печально моргающие своим единственным синим глазом-пуговицей. Куклы в белых припудренных париках и с ножницами в руках, прислуживающие продавцу-брухо и срезающие марионеткам лески, когда тех кто-нибудь покупал и забирал с собой, музыкальные куклы-скрипачки, куклы-фэйри с зеленоватыми крыльями и ореолом цветочной пыльцы, куклы — хранители шкатулок, с ключом в большом и просторном кармане, нашитом спереди на прямой подол, куклы с зеркалом вместо лица, куклы-вампиры, жутковатые даже с виду и наверняка охотно сосущие чей-нибудь жизненный сок в угоду владельцу, и, наконец, железные куклы-пауки, посаженные на каркас из восьми шустрых конечностей, где всё было стальным, от вертлуг и до самих лапок, однако лишённые какого-либо заводного механизма и передвигающиеся исключительно посредством магии.

Кори с интересом глазел по сторонам, потом случайно перевёл взгляд на Микеля и вдруг заметил, как из кармана его коверкота выбирается подозрительно знакомый крошечный тряпичный человечек чёрного цвета и что-то тащит за собой. Секунда — и стало ясно, что он пытается вытащить серебряный портсигар. Зачем тот ему понадобился, Кори не представлял; узнав без труда в человечке купленного дневным Микелем на одном из развалов раритетного голливога, он раскрыл было рот, чтобы предупредить, да не успел: вороватый человечек завершил свой манёвр, плюхнулся вместе с портсигаром на мостовую, прибавив к общему праздничному шуму еле различимый короткий железный звон, ухватил добычу и куда-то поволок, лавируя между гуляк.

— Стой, сволочь! — опомнившись и скинув оцепенение, Кори бросился за ним следом, кого-то ненароком грубо столкнул, кого-то оттёр плечом, чтобы протиснуться, а проклятый голливог только хихикал и снова ускользал. Ловить его было — всё равно что мышь в переполненном людьми супермаркете, и Кори наверняка бы потерпел неудачу, если бы рядом с заливающейся хохотом тряпичной куклой не материализовался вдруг из ниоткуда Микель Тадеуш и не наступил бы на неё подошвой лакированного ботинка, придавливая вместе с портсигаром к брусчатке.

— А я тебя предупреждал, что не надо было покупать эту паршивую куклу! — недовольно прорычал Амстелл, когда Микель поочерёдно выудил из-под стопы зажатые той предметы. Портсигар лузитанец сунул обратно в карман коверкота, а голливога поднёс к глазам, удерживая двумя пальцами за мочалистую шевелюру и внимательно оглядывая со всех сторон.

— Не припомню, чтобы я её покупал, Príncipe, — с сомнением произнёс он в ответ, брезгливо относя подальше от своего лица беснующегося и корчащего злобные гримасы человечка. — Но ты прав, лучше будет от неё избавиться, — и с этими словами он зашвырнул куклу куда-то в толпу, где тут же началась суматоха: кто-то взвизгнул, кто-то клацнул звериными зубами, а кто-то возмущённо заголосил.

— Пойдем быстрее отсюда, — видя, что творится там, куда угодил так опрометчиво выброшенный ими голливог, Кори с несколько виноватым видом ухватил лузитанца за руку и потащил сквозь поток инфернальных не-людей.

Некоторое время шли в смятенном молчании и не слишком интересовались тем, что творилось вокруг них на очередном Третьенощном карнавале, однако шум и гвалт за спиной улеглись — вероятно, кому-то удалось изловить шкодливую куклу или попросту разорвать её на клочки, — и Кори немного успокоился, снова стал с интересом посматривать вокруг себя.

Они миновали прилавок с голыми пупсами-младенцами, где торговец предлагал любому желающему приобрести себе готового ребенка и тут же, на месте, его оживлял: подхватывал небольшой мешочек с фиолетовым порошком, щедро посыпа́л им куклу, и уже через секунду она начинала двигаться, шевелить губами и издавать протяжные ноющие звуки, совсем как новорождённый. Порошок поднимался в воздух, летел по всей улице, оседал на предметы, для которых не был предусмотрен, и у одной проходящей мимо дамы случайно ожил лисий воротник, приподнимая с плеча мёртвую голову и приоткрывая пустые глазницы. Другой торговец, разместившийся чуть поодаль, предлагал для пупсов одёжки, и покупатели плавно перемещались от прилавка с куклами тут же к нему.

Сразу за пупсами шли развалы с тяжёлыми рыцарскими доспехами, оснащёнными парой размашистых костяных крыльев — Кори так и не понял, для чего они были предназначены, — а за доспехами обнаружился звездочёт: в серебристом плаще с солнцем и месяцем, в широком гофрированном воротнике «мельничный жёрнов», четырёхрукий, с выступающим острым подбородком и с острым рогатым наростом на лбу, сам похожий на месяц, он продавал упавшие Персеиды в наглухо закрученных дымящихся банках.

Кори долго не мог отвести глаз от небольших, с кулак размером, светящихся каменьев, пульсирующих, как вынутое из груди живое сердце, а когда наконец отвёл, то неожиданно заметил знакомую ему персону.

Рыжий фокусник в фиолетово-звёздном фраке, дрессировавший днём орду своих непослушных кукол, стоял посреди инфернальной толпы и скалился приклеенной улыбкой, только теперь надрез в уголках губ стал острее, ближе к серёдке они налились вишнёвой краснотой, по контуру выцвели мучнистой бледностью, а зубы немного заострились, делая её особенно пугающей. Довершала переменившийся облик фокусника избыточная худоба — он растерял весь свой лоск и всю упитанность в момент перехода, словно Океан слизнул их просоленным языком и утащил с волной: фрак сидел на нём теперь как влитой, а костлявые руки ласково обнимали егозливых кукол, собирали их воедино, и от каждой куклы к его мертвенным ветвистым пальцам тянулась тончайшая цепочка с крепкими звеньями.

Он приподнимал фиолетовый цилиндр, раскланиваясь с покупателями, и тихо говорил:

— Особые куклы. Я держу их на привязи, но вы можете и спустить с неё — если, конечно, купите.

Желающих приобрести особую куклу скопилась предостаточно, и фокусник осторожно снимал кольцо с цепочкой от купленной куклы с пальца и передавал из рук в руки покупателю, который тут же торопливо надевал это кольцо себе на палец.

Кукла озлобленно соскакивала с прилавка и покорно шла за новым хозяином следом — башмачки стучали по глянцевой брусчатке, отбивали кастаньету шарнирные конечности, покачивалась круглая голова, выточенная из дерева и облепленная паклей на клею; к чему были пригодны такие куклы, Кори не знал, но жутью от них веяло за версту.

— Этот фокусник был и днём, — сообщил он лузитанцу, отрывистым кивком указав себе за спину, когда они отошли подальше. — Только днём он казался толстым добряком. — Помолчав немного, спросил с плохо скрываемым любопытством: — Что не так с его блядскими куклами? Что в них особого? Они страшнее, чем моя Аннабель из комнаты с барахлом, да и сделаны кое-как.

— О, ты имеешь в виду цепных кукол? — догадливо подхватил Тадеуш, по инерции тоже бросив назад короткий взгляд, но на Алиадуш собралось сегодня так много гуляющих, что головы успели сомкнуться плотным гудящим лесом, и за ними ничего нельзя было разглядеть. — Это действительно особые куклы, menino. Пусть тебя не смущает их внешняя неказистость: изготавливаются они вовсе не для того, чтобы услаждать глаз. Говорят, что их умеет собирать и оживлять один-единственный мастер, Рыжий Бинджен, и я полагаю, это он самый и есть, учитывая выразительный цвет его волос.

— Для чего эти куклы нужны? — они лавировали в тесной толчее, двигаясь в потоке от прилавка к прилавку, и карнавальная давка сегодня до головокружительной тошноты напоминала тот врезавшийся в память день — а вернее, ночь, — когда на блошином рынке Вандома объявился проголодавшийся El Coco и пожрал половину беспечных гуляк.

— Для того, чтобы спустить их с цепи, meu tesouro, — развёл руками Тадеуш, словно это было очевидно. — Тот, кто приобретает куклу, наверняка уже знает, где, когда и зачем её отпустит. Назови кукле имя — и она станет преследовать носящего это имя до тех пор, пока один из них не будет уничтожен… Чаще всего, надо заметить, побеждает кукла.

— И что потом? — задал очередной вопрос Кори Амстелл, почему-то сегодня оставаясь напряжённым, несмотря на расслабляющую — по инфернальным меркам, конечно же, — атмосферу праздника, и всё высматривая вокруг себя что угодно опасное или даже мало-мальски подозрительное. — Кукла выполнила свою задачу, что происходит с ней дальше?

— Чаще всего она после этого рассыпается, — отозвался лузитанец, закуривая крупную сигару, такую же жирную и коричношкурую, как болотная пиявка. — Магия в ней иссякает, и она разваливается на куски. Мне приходилось встречать останки таких кукол: с виду это просто ломаная пустая деревяшка в тряпье и с клоком волокна вместо волос, но почему-то залита кровью, иногда — ещё красной и свежей, а иногда — уже запёкшейся и почерневшей…

— Смотрю, их неплохо разбирают, — язвительно и желчно заметил Амстелл, оборачиваясь ещё раз, хотя прилавок с цепными куклами и их мастера они давно миновали, а отсюда едва ли можно было разглядеть даже верхушку его лакированного цилиндра в серебряных звёздах, не говоря уже о товаре. — Самим руки марать не хочется?

— Не всякий умеет убивать, menino, — равнодушно пожал плечами Микель. — А эта кукла — умеет. Недурственное оружие, когда ты заведомо слабее своего врага. Впрочем, толковый брухо, скорее всего, с ней справится, если только вовремя почует её присутствие… Но ты, должно быть, проголодался от всего этого шума и болтовни? Предлагаю пока перекусить чем-нибудь на ходу.

С огромным трудом продравшись сквозь сплошной поток инфернальных жителей тёмного града, они некоторое время брели в относительно безлюдной полоске под сенью крыш, у самых фасадов кренящихся домов, состарившихся и одряхлевших за один полночный час, пока не отыскали тележку мороженщика. Тот любезно поприветствовал покупателей, подхватил один из конусных стаканчиков, нанизанных друг на дружку остриём вверх и выложенных невысокой башенкой, снял крышку с большого синеватого чана, пахну́вшего сводящим зубы холодом, и ловко выложил резной мельхиоровой нуазеткой в стаканчик аккуратные формованные шарики разных цветов. Сверху посыпал какой-то душистой красной травы, сбоку посадил длинную леденцовую палочку и укрыл всё это великолепие тягучей паутинкой из жжёного сахара.

— Что это за трава? — отойдя на пару шагов от мороженщика и его тележки, решил уточнить Кори, вытащив один из стебельков и недоверчиво принюхавшись. — Она съедобна?

— Похоже на шафран, — сощурившись, предположил лузитанец. Продолжая наблюдать за тем, с какой печалью Амстелл надкусывает мороженое, он со всей возможной искренностью произнёс: — Я бы с удовольствием отвёл тебя к дону Койоту, но боюсь, там сегодня будет слишком тесно и не окажется свободных столиков, Príncipe, а другим заведениям я не слишком доверяю — всякое в них случается… Хотя есть ещё одно местечко неподалёку, где можно утолить голод, вот только оно специфическое.

— Специфическое? — не понял Кори и нахмурился, силясь уловить в его словах подвох. — Чем оно специфическое? Что там готовят?

— Готовят там совершенно обычные блюда, мой милый мальчик, и довольно неплохо…

— Тогда в чём проблема? — перебил успевший проголодаться Амстелл: прошло довольно много времени с тех пор, как они с дневным Микелем покинули сервежарию, и ходьба по улицам быстро выпивала силы, а морепродукты не могли насытить надолго. — Почему бы нам туда не пойти? И почему мы до сих пор ни разу туда не ходили?

— Потому что — как я и сказал — место это довольно-таки специфическое и незаурядное, — повторил Микель Тадеуш, снова вклиниваясь в галдящую толпу и утаскивая за собой Кори Амстелла. — А ещё потому, что сам я там бывал нечасто. Ты напомнил мне про него, когда спросил о траве. О том, съедобна она или не съедобна. Дело в том, menino, что там, куда мы, так и быть, сейчас направимся, очень много всевозможных трав: как съедобных, так и не очень, а иногда и откровенно ядовитых… Но матушка Ресмунгар тщательно следит за своей репутацией, поэтому беспокоиться ни о чём не стоит.

Его разглагольствования мало успокоили Кори — напротив, только пуще растревожили: мало того, что их впереди поджидала какая-то ворчливая матушка, так она ещё и заведовала ядовитыми травами, а оговорку про её безупречную репутацию он пропустил мимо ушей, посчитав незначительной деталью.

От Алиадуш они двинулись к набережной и, кажется, стали спускаться по Rua da Reboleira, хотя в темноте это была уже не совсем та самая руа, и Кори не был до конца уверен. Он держал Микеля под руку, озирался по сторонам и щурил глаза, но глыбы искрошившихся гранитных стен наседали и сдавливали ощущением крысиной западни, узенькое пространство между ними тянулось сброшенной змеиной шкурой, старой и высушенной, но сохранившей в чешуйках калсады глянцевитый блеск; в самом начале, у входа проулок еле освещало пламя свечи, подрагивающее в одном из окошек на третьем этаже, а дальше свет окончательно мерк, ни единого фонаря не горело над этой каменным капилляром старого города, и разобрать не то что табличку с начертанием названия, а даже и выбоины под ногами становилось совершенно невозможно.

Чем дальше они шли, тем гуще полз по стенам плесневелый мох, с балкончиков свисали скончавшиеся в полночь растения, обернувшиеся измочаленными стеблями и сухими плетьми, покосившиеся вывески закрытых и неживых магазинчиков покачивались над врытыми в фундамент и ведущими в цокольный этаж дверьми, за створками наглухо заколоченных ставень шуршали мелкие и крупные грызуны, а в древнем беломраморном вазоне, проеденном чёрными червоточинами и заполненном водой, стекающей из водостока, охрипло и флегматично квакала огромная бородавчатая жаба-ага, подавая голос приблизительно каждую четвёртую часть минуты.

Когда они поравнялись с агой, Кори сделалось не по себе: жаба, больше походящая на пупырчатый комок сырой и вязкой земли, провожала их до жути осмысленным взглядом, и в глазницах её, где полагалось помещаться ржаво-чёрным бусинам, были обыкновенные человеческие глаза с характерным белком, зрачком и зеленоватой радужкой.

— Эта жаба… — начал было он, но тут они с Микелем как раз остановились, не успев до конца миновать вазон и восседающую в нём агу.

— Пришли, meu céu! — объявил Микель, приподнимая за поля шляпу-цилиндр и внимательно изучая скраденную сумраком деревянную дверь перед ними, будто бы сомневался, та ли это дверь. Ничего особенно примечательного в ней не имелось, внешне она походила на припудренную песком парадную какого-нибудь видавшего виды салуна Дикого Запада — разве что столбики по обеим сторонам от входа, подпирающие козырёк, были увиты живой виноградной лозой с тяжёлыми чёрными гроздями спеющего винограда, и это в такой-то сырости и тени.

— Блядская жаба таращится на нас! — не выдержав наплевательского отношения лузитанца к серьёзным вещам, гневно выпалил Кори. — Ты вообще-то видел её глаза?

— Не стоит так волноваться, это всего лишь голем-привратник матушки Ресмунгар, — пояснил Тадеуш, покосившись на жабу, которая к этому времени высунулась из вазона, сложила лапки на его ободке и продолжила бесцеремонно разглядывать гостей.

Успев сто раз пожалеть о том, что вызвался опробовать специфической кухни, а не настоял на знакомом и привычном ресторане койотов — пускай бы там даже было не протолкнуться от обилия посетителей, — Кори метнул на бородавчатого привратника нервный взгляд и стал спускаться следом за лузитанцем по скошенным и оббитым множеством ног ступеням. Их окутал склепный полуподвальный воздух, потом на смену сырости пришёл тёплый аромат засушенных июньских трав, и аромат этот колебался от душистого и пряного до острого и терпкого, от сладковатого и лимонного до солоноватого и с горчинкой, от умиротворяющего и до опасно-стального. Кошачья мята и анис, шалфей и лаванда, петрушка и кориандр, можжевельник и пихта, тимьян и розмарин, каннабис и мак, олеандр, тростник и вереск — всё это одурительно пахло, запахи переплетались и кружились, плавали в воздухе облаком трухлявой пыльцы, немного напоминали о пыльном чердаке родом из детства, немного — о густом и неухоженном августовском бурьяне в маленьком парке за кладбищем Пер-Лашез, и совсем немного — о приютском яблоневом саду, который Кори никогда не любил воскрешать в своей памяти.

Ступени закончились, скрипнули разболтанные петли, звякнул подвешенный к притолоке колокольчик, и запахи тут же обрушились всей своей сочной концентрированной массой, только теперь к ним прибавился ещё и густой дымок стряпни: копчёностей, овощей, гриля и пикантных супов.

Прямо у входа их поджидал длинный чистый прилавок из светлой древесины, полированный временем и локтями посетителей, сплошь заставленный с обеих своих краёв пузатыми колбами и кривоносыми ретортами. Те и другие покрывал мутный налёт, их узкие горлышки были заткнуты то обточенной пробкой из-под портвейна, то скрученным комком ветоши, то смятым пергаментом; внутри некоторых плескался непривлекательный раствор, а иные стояли пустыми, и только по стенкам расползались узоры таких ядовитых цветов, что поневоле вспоминался один странный урок химии в старших классах, когда им решили рассказать о самых весёленьких ядах и для наглядности устроили в затемнённом кабинете слайд-шоу. Воскрешая перед внутренним взором лазурно-индиговый халькантит, мышьячно-серый таллий, асбест, похожий с виду на грязный лёд, урановый торбернит, который несведущий мог бы играючи спутать с кусковым мятным мармеладом, и кровавую ртутную киноварь, Кори с трепетом рассматривал стеклянные колбы, не мытые уже несколько веков и проеденные окаменелой сеткой разноцветных разводов.

Помимо колбочек, на прилавке обнаружились всевозможные драгоценные и полудрагоценные камни: опал, агат, аметист, тигровый и кошачий глаз, сердолик и яшма, бирюза и гранат, змеевик и кварц, лазурит и цитрин, малахит, горный хрусталь… В самых углах притаились большие дьявольские друзы с кристаллами красного реальгара, там же висели душистые веники, венки и просто связки засушенных трав, и там же вперемешку с ретортами, камнями и травой стояли лепные свечи: чёрные, покрытые мхом, с запаянной у основания шишкой или корешком. Чем дольше он разглядывал прилавок, тем противоестественнее казался ему витающий по помещению запах еды.

Травяная лавка брухо, вот что такое представляло из себя это заведение.

Но не успел он сообщить своё умозаключение Микелю, как тряпьё по ту сторону прилавка — вернее, то, что поначалу показалось тряпьём, — зашевелилось, оборотилось к ним и оказалось полноватой невысокой старушкой в традиционной шали рыбачек из города Назаре, просторно ниспадающей с плеч и обмотанной длинными концами вокруг груди, под мышками. Волосы её отливали серебристой сединой, хотя ещё и хранили у корней былой густо-дымчатый цвет, уложены были небрежно, всклокочены у висков, на затылке забраны клубом пряжи с воткнутыми в него спицами; руки казались не то испещрёнными множеством морщин, не то изрезанными стеблями травы, а указательные пальцы на обеих руках венчали медные напёрстки, которыми она тут же принялась деловито постукивать по прилавку.

Более ничего примечательного в ней не было, но и этого Кори хватило с лихвой, чтобы в смешанных чувствах уставиться на старушенцию своими турмалиновыми глазами — а старушенция тем временем облокотилась об разделяющую их деревяшку, подалась навстречу гостям, сколько позволял её скромный рост, и заговорила, обращаясь как будто бы к ним, но при этом неразборчиво бубня себе под нос:

— Здравствуйте, дорогие, здравствуйте! Ац предупредил меня, что вы пришли, и я споренько возвратилась, пыль ещё с каблуков не успела отрясти, — она громко затопала, лёгкий полый стук пробковых подмёток прокатился по помещению и затих под приземистым потолком. — Но не переживайте, тут и без меня всего наварено, само ведь варится, да вы, наверное, знаете, если за тем пришли! А ежели тра́вы нужны, то выбирайте поживее, я сегодня в делах и в пути. У меня всякие травы есть, со всех уголков: мелколепестник, то бишь эригерон, амарант, льнянка, болотный сабельник, пятнистый болиголов, дурнишник, валериана, амброзия полыннолистная, пижма, осот, золотарник и лебеда, крестовник, ястребиночка, тысячелистник, сиреневый аистник, полынь, донник, дрёма и сухоцвет, копытень, цикорий, лютик, клевер, горец земноводный и альпийская астра, белена чёрная, чесночница черешчатая. Жабья трава имеется, она же топяная сушеница, цмин, то есть бессмертник, кошачья лапка, беладонна… Что желаете? Если долго выбирать будете, позову Аца, Ац нужные травы даст и плату примет… — из её торопливой болтовни Кори не понял ровным счётом ничего, занервничал от этого ещё сильнее, но отступать уже было поздно, и пришлось принять самый хладнокровный вид, хотя с каждой секундой, проведённой в удушливой травяной лавке, ему всё более делалось не по себе.

— Мы пришли за едой, уважаемая Ресмунгар, — остановил её стремительную речь Микель.

— Говорите, чего желаете, — снова поторопила она. — У меня, сами знаете, всё есть!

— Сами знаем? Всё есть? — с подозрением переспросил Кори приглушённым шёпотом, обращаясь при этом к лузитанцу и яростно дёргая его за рукав. — Как такое возможно? Может, пойдём отсюда?.. — впрочем, просто развернуться и молча уйти тоже было страшновато: мало ли какой у этой брухо нрав, ещё рассердится, что отвлекли почём зря…

— А, так вы у меня впервые! — всплеснула руками брухо, заслышав панику в голосе юного посетителя. — У меня всегда готово любое блюдо: какое захотите, то вам и принесут. Хоть самое такое, какое только в детстве ели и давно забыли, но снова мечтаете отведать.

Детство Кори Амстелла особыми вкусностями не изобиловало: как уже упоминалось, питание в его сиротской колыбели качества было весьма посредственного, богатых спонсоров в те времена не водилось, повальное меценатство только набирало обороты и в моду войти ещё не успело, и повторять прямо сейчас далёкий отроческий опыт ему не слишком хотелось.

— Как вы можете угадать, какой у него должен быть вкус, у этого блюда? — с лёгким скепсисом — в инфернальной стране иногда даже самое невероятное оказывалось возможным — спросил он, не находя в себе воли прекратить смотреть на прилавок с колдовскими диковинками.

— Конечно же, мне это не под силу, — неожиданно легко согласилась с ним матушка Ресмунгар. — Но моим помощникам-поварам и не такое посильно. Что же вам подать ко столу? Думайте быстрее: ночь коротка, и мне пора бежать по делам!

Позади неё, сбоку от стойки, что-то зашуршало, и из крошечной дверцы, рассчитанной разве что на младенца или на кошку, выбрался старый согбенный карлик. В простой и даже грубой холщовой одёжке, подпоясанный куском невыделанной кожи, в мешковатом балахоне из сурового полотна, в козьей шкуре-безрукавке с пенковыми завязками и в громких пробковых башмаках, сам сухой, плешивый, угловатый, с большим выступающим носом и подбородком, с крупными, словно доставшимися его мелкому телу от обычного человека, кистями и стопами, он прошлёпал за стойку и принялся там что-то ворошить. Мигом позабыв о хозяйке заведения, матушке Ресмунгар, Кори всё внимание сфокусировал на карлике, с нетерпением дожидаясь, когда же тот снова покажется из-за прилавка, и как только это наконец случилось — карлик выбрался, гружёный охапкой кореньев, игольчатым веником розмарина и выскобленными плодами-пустышками бутылочной тыквы, — не без труда признал в нём дуэнде, обыкновенного португальского домового, дальнего родственника германо-кельтских фэйри и ирландских лепреконов.

Убедившись, что гости стоят истуканами и не спешат делать заказ, матушка Ресмунгар принялась в отчаянной спешке перечислять блюда:

— Могу предложить вам фейжоаду с острыми колбасками, копчёной свининой, капустой и бобами, рис с кровью петуха, «перочинные ножи», «каменный» суп, хлебный суп, суп каштановый и с яйцом-пашот. Рагу с треской, печёного осьминога с картофелем, калдейраду с томатами и моллюсками, варёных улиток «каракойш», крабовую сапатейру. Мусс из манго, молочный пудинг с яйцами и жареной корочкой из сахара, рисовый пудинг с яичными желтками и корицей и лучший шоколадный торт в мире с безе и кремовым муссом из французского шоколада, политый шоколадным ганашем… Любые портвейны и вина, какие пожелаете — только, умоляю, не задерживайте меня более! А то я буду вынуждена позвать Аца, чтобы он вас обслужил.

Запоздало Кори догадался, что Ацем звали привратника-агу, встречавшего их в вазоне у дверей, и ощутил скороспелую панику: жаба с человечьими глазами пугала его сильнее, чем пресловутый Джиперс Криперс из нашумевшего несколько лет назад одноимённого хоррора.

— Что-нибудь, — хрипло попросил он и прибавил: — Если можно, без крови петуха.

— А какую кровь вы предпочитаете? — задумчиво уточнила Ресмунгар. — У меня есть и драконья кровь, но она редкая и стоит довольно дорого…

— Вообще без крови, — перебил её Кори, перевёл злобный и одновременно молящий взгляд на Тадеуша и тихо зарычал: — Я не понимаю и половины из того, что она перечислила! Выбери что-нибудь съедобное, без крови, ножей и камней!

— «Перочинные ножи» — это вовсе не ножи на самом деле, menino, — возразил лузитанец. — Это каниветеш, моллюски. Как раз их мы и возьмём, уважаемая Ресмунгар, а ещё фейжоаду и по два бокала портвейна, белого и рубинового.

Уже за столиком, в стороне от ведьминского закута со сборами, каменьями, зельями и свечами, Кори несколько успокоился, снова принялся поглядывать по сторонам и вдруг поймал себя на том, что травяная лавка ему чем-то даже нравится: всё в ней дышало старым деревянным домом, лесом, дикими луговыми и благородными садовыми цветами, земляной сыростью и мхом. Если бы он не знал наверняка, что лавка эта находится в самом центре Порту, в переулке Rua da Reboleira — вернее, в инфернальном двойнике этого переулка, — то наверняка подумал бы, что угодил в какую-нибудь лесную хижину. Потолок здесь оказался дощатый, вдоль и поперёк его расчерчивали зубрящиеся ежовыми занозами балки, по которым через равные промежутки были вбиты мясницкие крючья, а на крючьях этих охапками висели обхватистые веники заботливо собранных и перевязанных шерстистой бечёвкой трав. Временами они еле заметно колыхались на невидимом сквозняке, и тогда с них осыпа́лась желтоватая труха, парила в свете масляных фонарей, расставленных по столам и углам, поблёскивала пыльцой фей. Дуэнде не сидели в своей каморке — наоборот, носились по всему помещению с очень занятым и сосредоточенным видом, часто семенили крупными стопами по полу, отбивали башмаками чечётку, потом утыкались в стену, но это их не останавливало: тут же начинали подниматься и по ней, презрев закон гравитации, перекочёвывали на потолок, вниз головой добирались по балке до нужной вязанки с травами, выдёргивали из неё несколько стебельков и убегали, скрываясь обратно за небольшой подсобной дверцей.

Матушка Ресмунгар приняла от посетителей плату, с блуждающей улыбкой извинилась и пропала, самым невероятным образом растворившись в воздухе и оставив обслугу на домовых, но это было не так уж и плохо, потому что домовые вели себя очень деликатно, незаметно появлялись и тут же исчезали, а вместе с ними появлялась еда на столе или же исчезали грязные тарелки.

Амстелл подхватил длинную, чуть отливающую изнутри перламутром раковину, своей продолговатой формой и впрямь напоминающую перочинный ножик, сжал её пальцами и пощёлкал несколько раз створками, как футляром. Вымоченные в белом вине, приправленные чесноком и кориандром, сбрызнутые лимонным соком, моллюски по вкусу немного походили на морской гребешок и оказались очень свежими, будто их только-только привезли с первым ночным уловом, да и фейжоада у матушки Ресмунгар — а если быть точнее, то у её подручных-дуэнде, — была ароматной, с большими кусками мяса и крупно нарезанными овощами. Несмотря на превосходную стряпню, посетителей у неё совсем не наблюдалось, только они вдвоём с Микелем сидели в пустующей тёмной комнате, только домовые перешёптывались за маленькой дверцей, только огонь потрескивал в чашах фонарей да шуршали под потолком сухие травы.

— Почему здесь так пусто? — спросил Кори, не справившись с беспокойством, которое каждую секунду подтачивало его всё сильнее. — Еда хорошая, заказать можно вообще всё что угодно, если верить этой брухо… В чём подвох, Мике?

— Подвох, мой мальчик?.. — с притворным удивлением вскинул брови лузитанец, поймав его пальцы, сплетая со своими в замо́к и крепко, до сладостной боли в суставах их стискивая. — Подвох только в цене, а больше ни в чём. Матушка Ресмунгар высоко ценит любые свои услуги.

— Блядство, — глухо ругнулся Амстелл, не обративший внимания, сколько монет и какого достоинства лузитанец отдал за их поздне-ранний ужин, и резко выдернул руку, как ужаленный. — Мог бы и предупредить.

— Пустяки, Príncipe, — рассмеялся Микель. — Тебе не стоит об этом переживать.

Кори помолчал, ещё несколько раз бездумно пощёлкал раковиной «перочинного» моллюска, пока та не треснула и не надломилась в его пальцах, поднял на собеседника серьёзный взгляд и озвучил давно не дающий покоя вопрос:

— Откуда ты их берёшь, эти деньги? Ты всегда только тратишь, но и палец о палец не ударяешь, чтобы заработать. Тот, другой ты, который приходит днём, тоже ни черта не делает, но с ним хотя бы всё понятно… Или у тебя есть философский камень, как у хвалёных средневековых алхимиков?

— Философский камень? — переспросил Микель. Достал из кармана коверкота тяжёлый серебряный портсигар и люциферовы спички, почиркал, высекая сыроватую искру, закурил, и дым, поднявшийся от кончика сигареты, завертелся чёртовой воронкой, но никуда не потёк, попросту растворяясь в воздухе вместо того, чтобы растянуться по помещению туманной завесой, а дуэнде незаметно вынырнул из-под столешницы и подставил гостю под руку чистую пепельницу. — Боюсь, что философского камня у меня нет, menino, да и мало у кого он имеется. Впрочем, в чём-то ты прав, есть небольшая хитрость, которая помогает мне всегда оставаться при деньгах, но объяснять, как именно она работает, скучно и долго, проще показать, и я обязательно тебе покажу, как только представится случай. Твоё здоровье, юноша! — он подхватил второй бокал, с приторным рубиновым портвейном, взамен опустевшему первому, из-под белого вина, Кори в ответ коснулся его бокала своим, и под потолком разлился тончайший хрустальный звон, а один из подоспевших дуэнде ловко поймал его в мензурку, заткнул пробкой и воровато убрал в карман балахона: кто-нибудь из будущих гостей однажды закажет блюдо, чтобы вспомнить о давно ушедшем празднике, а праздничное настроение ведь на дороге не валяется.

Когда они покинули травяную лавку матушки Ресмунгар, время уже было позднее — для инфернального Порту, и раннее — для Порту дневного; привратник-ага дремал в своём вазоне, свернувшись в бугристый земляной комок и прикрыв человечьи глаза, и Кори, метнувшему в его сторону быстрый взгляд, подумалось, что так тот даже кажется довольно милым. Серый сумеречный свет зыбкого предрассветного часа прокисшим молоком сочился с небес, заливал и Rua da Reboleira, просачиваясь в её узкое горлышко и стекая по стенкам, по фасадам старокаменных домов; калсада под ногами обрела чёткость, из иссиня-чёрного выкрасившись в пепел и отливая ртутной белизной, а за пределами этой задавленной глыбами домов улочки с усталым гудением понемногу затихал карнавал.

Спустившись к набережной, они увидели, как тихие хранители города, фонарщики, гасят фонари: их было двое, в домотканых штанах из коричневого сукна с подтяжками, таких же невзрачных коричневых куртках и сплюснутых помятых кепи из фетра, они передвигались короткими перебежками от фонаря к фонарю, и пока один удерживал шаткую лестницу, второй накрывал еле тлеющее пламя гасильником, который несведущий Амстелл по ошибке принял за половник, а затем подреза́л щипцами-съёмцами очерневший фитиль, загодя подновляя его к следующей ночи.

Кукольники и торговцы тоже потихоньку собирали свой инвентарь и товар, складывали кукол в коробки, и они лежали в них, как в гробиках, завёрнутые в белоснежные погребальные полотенца, пахнущие розмарином и каменноугольным дёгтем, удушливым мускусом и старыми нафталинными духами. Их лица-фрески, лица-панно, лица-гобелены, расшитые паутинками тончайших фарфоровых трещинок, не выражали ни единой эмоции, смотрели с холодной пустотой в неуклонно светлеющее небо, где роились пригнанные ветром седые облака. Мимо Кори и Микеля к причалу бодрой походкой спустился Рыжий Бинджен с огромным ящиком-витриной в руке, где в отдельных ячейках стояли запертые цепные куклы, прижимаясь вылепленными из хрупкой глины ладонями к стеклу и бессильно вращая пронзительно-синими хрусталиками глаз. Ему подогнали лодку, он погрузил в неё свой дорожный ящик, забрался сам, подобрав фалды сиренево-звёздного фрака, сложил на коленях худые артритные руки и уставился прямо перед собой, на рябую поверхность курящейся свечными туманами Дору. Кормчий с длинным веслом оттолкнулся от причала, и лодка, покачиваясь, стала медленно дрейфовать по течению, незаметно тая в клубах темноты.

Постояв немного у воды, Кори с Микелем двинулись дальше вдоль набережной; за спиной у них постепенно гасли один за другим фонари, рядом суетились торговцы-брухо, недовольно рычали столкнувшиеся по случайности диаблеро, скаля зубы и помахивая облезлыми хвостами, где-то в отдалении дребезжали последние трамваи, подгоняемые сильными ручищами великанов-хентилов, цветочницы с тоской оглядывали остатки увядающих цветов в корзинах, изящными пальцами приподнимали поникшие бутоны, но подёрнутые речной росой розы это не спасало, и они умирали всё равно. Кори лениво обега́л взглядом пёструю праздничную толпу — балахоны с масками, зверолюди, всякий мелкий народец, — и тут случайно среди разномастных прохожих заприметил одного карлика в красном колпачке, показавшегося ему смутно знакомым.

Тот семенил по улице, часто перебирая короткими ножками, и вёл кого-то под руку: со спины казалось, будто галантный кавалер прогуливает свою даму. У этой дамы были рыжие всклокоченные волосы, беспорядочно торчащие в разные стороны, ситцевое платьице с цветочным принтом и глянцевые конечности из старого синеватого фаянса; более всего она походила на куклу. Когда же карлик на секунду остановился, почесал затылок под колпаком, распугивая блох, и обернулся, чтобы бросить на реку короткий взгляд, Кори с изумлением узнал в нём мамура, которого они гоняли по всему Casa com asas, а при нём — и впрямь куклу, да не какую-нибудь, а ту самую Аннабель. Продавец пупсов наверняка разлил здесь по нечаянности сегодня затейливое зелье, вливающее в неживые вещи живую жизнь, и Кори мог бы поклясться, что кукла улыбалась, вращала глазами и даже неуклюже переставляла только-только научившиеся ходить ножки.

С губ его сорвался короткий потрясённый восклик и тут же затих, упав на мостовую и разбившись на тысячи острых зеркальных осколков, потому что следом за мамуром и Аннабелью, игристо улыбаясь, шагала она.

Высокая, стройная, помолодевшая, ровно скинувшая с плеч третью часть отжитых лет, в струящемся синем платье с кружевным подолом, в полусапожках на шнуровке и со звонкими каблуками, по набережной мимо него прошла та, кого ещё недавно он, по примеру других горожан, мысленно величал кошатой нищенкой — брухо, одарившая его инфернальным проклятьем в обмен на половину земных лет.

Брухо Амстелла не увидела или не узнала. Она улыбалась, и её улыбка рисовала глубокую носогубную складку, а лоб отчётливо прореза́ли три длинные морщины, но не осталось и следа былой ветхости. На вид ей теперь получалось дать лет сорок-пятьдесят, никак не больше, и казалось, что она молодеет прямо на глазах, просто проживая жизнь, с каждой уходящей секундой свежея и хорошея. Кори метнул быстрый взгляд на свои руки — те почему-то тряслись; на мгновение ему померещилось, что их испещрил землистый стариковский невод, и они сделались узловатыми, артритными, точь-в-точь как у Рыжего Бинджена. Не понимая, что творит, он в ужасе ухватил ничего не замечающего Микеля за локоть до болезненного щипка и дёрнул, заставляя остановиться и недоуменно застыть.

— Это она, Мике!.. — не своим, помертвевшим голосом выдохнул он.

— О ком ты, Príncipe? — нахмурившись, уточнил лузитанец и принялся осматривать пространство перед ними, но толпа была живой, толпа двигалась, перетекала волнами из одного русла набережной в другое, потоки её переплетались, тасовали горожан, как карты в колоде, и там, где ещё совсем недавно находился старший аркан Жрицы, теперь красовалась жалкая десятка Жезлов. — Príncipe? — с тревогой повторил он, обегая глазами мощёное пространство Рибейры и декорации навсегда запертых многоярусных домов.

— Она… Брухо, которая дала мне зелье, — сходя на нет, тихо пояснил Кори. — Только что проходила мимо нас, я её узнал.

Ему было немного стыдно, сделка всё ещё оставалась сделкой, и даже если в условиях заключенного договора имелись некоторые разночтения, даже если разночтения эти обернулись для него крушением всей оставшейся жизни, она не теряла от этого своей силы. Брухо не нарушала условий. Она дала ему ровно то, что обещала, и забрала ровно то, что попросила.

Глаза Микеля Тадеуша широко распахнулись и тут же сузились со змеиной злобой; в подтверждение этой злобы инкарнатная змея показалась у него на плечах, заструилась, стекла на мостовую лентой из плавленого сургуча и куда-то метнулась, лавируя меж чужих ног, ловко их огибая и скользя по лаковой калсаде.

— Где она? — с бешенством на оскаленных клыках вопросил он, белея в кости, серея и без того пергаментной кожей и заостряясь в чертах. — Где эта проклятая аферистка?

— Ты не найдешь её так, Мике! — снова дёрнул его за рукав Кори, готовый пойти на попятную. — Да ты её даже не узнаешь…

— Как она выглядит? — резко и требовательно откликнулся лузитанец, полностью игнорируя сомнения и неуверенность в голосе юноши. — Я найду, достану даже из-под земли, если она действительно здесь!

— Не надо! — резко выкрикнул Амстелл, окончательно сдав и только безуспешно пытаясь усмирить так позорно ходящие ходуном руки да унять в коленях предательскую трусливую дрожь. — Что ты ей скажешь?!

— Я не собираюсь с ней говорить, — так, будто это было абсолютно очевидным, с ненавистью выдохнул Микель. — Я собираюсь её прикончить.

— Но ведь она ни в чём не виновата! — не удержавшись, сквозь сцепленные зубы вытолкал из себя самоубийственные слова Амстелл: совесть душила, давила ногой поперёк глотки, и пойти против неё он никак не мог. — Она не нарушала договора. Я сам его с ней заключил!

— Да какая мне разница? — не дослушав, попросту отмахнулся Микель; змеи сновали по площади, устремлялись куда-то, возвращались ни с чем, укладывались витыми кольцами у ног, агрессивно шипели и разевали маленькие клыкастые пасти. — Будь она хоть трижды права — я просто убью её, и всё! Всё на этом закончится, ваш договор утратит силу! Мне нет до неё дела — мне нет здесь ни до кого дела, meu tesouro, сокровище моё, кроме тебя. Но если ты мне не поможешь…

Он развернулся к нему лицом, ухватил за плечи вечно холодными руками и сжал так крепко, что у Кори заныли лёгкой болью суставы, а там, где пальцы вонзились в плоть, налилось сиренью скорых кровоподтёков.

— Ты прав, я никогда её не найду, если ты мне не поможешь! — с отчаянием, запрятанным в глубине желтоватых глаз, признал он, глядя в его печальные искристые глаза. — Ты говорил с ней тет-а-тет, ты знаешь её приметы… Ты не понимаешь, menino! — он запрокинул голову и сделал судорожный вдох, глядя в небесное пепелище, где предрассветная зола мешалась с замаранным снегом облаков, а его рот, растянутый в скорбной улыбке, украсила пара кровавых трещинок в уголках. — Ты совсем ничего не понимаешь! Ты напрасно боялся, что я тебя брошу. Это я страшусь, что ты… бросишь меня здесь одного. Ведь старость неизбежно приводит к смерти. А я не хочу тебя терять. Я готов уничтожить весь этот город — и причастных, и непричастных, всех до единого! — лишь бы только ты оставался со мной, лишь бы ты всегда был рядом. — Кое-как справившись с собой и временно обуздав рвущуюся наружу агоническую ярость, он закончил с мольбой и нотками сухого льда: — Просто помоги мне её найти, Príncipe, а дальше я разберусь уже сам.

— Она… — Кори вяло шевельнул губами, с трудом заставляя себя отвечать и глядя при этом куда-то сквозь Микеля, сквозь его шерстяной коверкот — в пустоту плещущей поодаль речной воды. — Она, наверное, уже ушла. У неё длинное синее платье, и… И она уже больше не старуха. Ещё совсем недавно я считал, что те, кому за сорок, трухлявые пни, но… Блядь! Кажется, я был конченый идиот, Мике, — глухо и беспомощно закончил он.

— Это я не желаю обсуждать, — решительно отрезал Микель, а змея от его ног снова куда-то устремилась, и он быстро зашагал следом, до ноющей боли в кости схватив Кори за руку и насильно утаскивая за собой. Они пробирались сквозь рассеивающуюся толпу, одному лишь Микелю Тадеушу известными путями, и остановились лишь когда добрались до высокого обрыва у пристани с лодками и небольшими кораблями.

С высоты каменистого склона северной португальской столицы Кори успел увидеть, как брухо выходит на переполненный инфернальным народом пирс. Подобно Рыжему Бинджену, она забралась в свою лодку, тускло озарённую парой фонарей, на носу и на корме, а двое прислужников-мамуров оттолкнули маленькое судёнышко от берега, и оно стало медленно спускаться по течению.

Он ощутил, как пальцы Микеля делаются прозрачными, как ускользают из его пальцев, истаивая в них предрассветным туманом, но для восхода усталого южного солнца было ещё слишком рано — а значит, Микель исчезал по собственной воле и прихоти, чтобы появиться уже на самом краю причала или даже на носу уходящей лодки, где сидела сейчас брухо с мамурами. От осознания происходящего его накрыло необъяснимой паникой такой силы, что сознание начало расщепляться на мелкие фрагменты и рассыпа́ться, как паззл. Было это побочное действие испитого зелья или же подсознательный страх за Микеля, Кори не знал, но в ужасе взвыл, выпрастывая руки и из последних сил хватая лузитанца за те части тела, что ещё не успели раствориться в росистом утреннем воздухе.

— Стой! — исступлённым шёпотом взвыл он, опасаясь привлекать постороннее внимание. — Стой, не смей! Не надо, я сказал! Да погоди же ты!

От придушенных воплей и от пальцев, впивающихся в плечи и едва ли не надрывающих плотную ткань коверкота, Микель оторопел, с удивлением замедлился, возвращая утерянную было телесность, и с недовольством обернулся к Амстеллу.

— В чём дело, Príncipe? — нетерпеливо спросил. — Мы только чудом её нашли, и сейчас снова потеряем!.. Да что с тобой творится? — негодующе воскликнул он, обхватывая ледяными ладонями его лицо, сжимая щёки — горячечные, контрастирующие с хладом рук, — сминая их до лёгкой припухлости и заглядывая в смятенные переливчатые глаза. — Почему ты её защищаешь?!

— Я… не защищаю, — в смятении отозвался Кори, выдавливая слова всё тем же хриплым шепотком. — Я… кажется, просто боюсь, Мике, — честно признался, поникнув плечами и насильно отводя взгляд. — Я не могу тебе объяснить ни причин, ни степени моего ужаса, но поверь, что он… Он почти такой, как тогда на блошином рынке. Когда по улице катились эти полые кокосы, никто не мог ни пошевелиться, ни сдвинуться с места, и повсюду клубилась чернота, а мы стояли на мосту и смотрели… Я не понимаю, откуда у меня этот страх. Но пожалуйста, не ходи… Хотя бы не бросайся ты так бездумно!

— И что же ты предлагаешь? — с каждой секундой растрачивая клокочущую в нём ярость, уже с трезвым холодком в голосе уточнил Тадеуш. — Что ты предлагаешь, meu céu? Просто её отпустить? Позволить ей спокойно жить и радоваться дальше, пока ты будешь на моих глазах чахнуть и погибать, теряя жизненные силы? Я отказываюсь сидеть сложа руки. Идём за ней!

Он обхватил вяло сопротивляющегося Амстелла рукой поперёк плеч, другой для надёжности обнял за поясницу, и так, крепко притискивая его к себе, легко и летуче спрыгнул с отвесного обрыва — прямиком к воде. Плавно остановив их падение у самой её поверхности, бьющейся крупной речной рябью у подножья скалы, на который высился город Порту, лузитанец подхватил покорно притихшего юношу — тот прекрасно понимал, что продолжать брыкаться в таком положении совершенно бесполезно, — и с ним на руках зашагал вдоль береговой линии, скрытый от глаз последних праздных гуляк, вслед за быстро ускользающей из вида лодкой брухо.

Сперва чёрное полотно Дору освещали два еле различимых светлячка-фонаря, но затем исчезли и они, погрузив парочку странных путников в туманно-дымную тишину, нарушаемую только плеском воды и лёгким гулом над головой. Наступило пеплистое безвременье, и Кори прикрыл глаза, считая шаги Микеля, прижимаясь вспотевшим лбом, над которым топорщилась шелковистая чёлка, к его шероховатой бритой скуле и стискивая в пальцах шерстяную ткань коверкота; на мгновение ему захотелось, чтобы они просто шли в этой маренговой темноте — без цели, без начала и конца пути, — но желанию его не суждено было исполниться.

Русло реки дало небольшой изгиб, и из-за поворота неожиданно показалась лодка, стоящая на приколе; в ней не было ни брухо, ни мамуров, только фонари со скрипом покачивались на порывистом ветру. От лодки тянулась короткая истёртая верёвка и заканчивалась узлом, наскоро повязанным вокруг торчащего из береговой скалы куска арматуры. Правый бок лодки бился о неровные сколы гранита, о глыбы и нагромождения, а за гранитными валунами зияла разинутой пастью чёрная полость, где переливалась стоялая вода.

Кори моментально узнал это место.

Хитросплетённые лабиринты, ведущие прямиком к Старой тюрьме и дальше, в земляное нутро старого Порту.

Микель опустил Кори на камни и запрыгнул следом, удерживая за руку, пока тот балансировал на мокрой поверхности, выскальзывающей из-под мало пригодных к лазанию по горам и подземельям подошв городской обуви. Вместе они сошли в лужу слюдяной воды и прислушались, но в туннелях было глухо и не доносилось ни единого звука; тогда они медленно двинулись вперед, и каждый их шаг отдавался в ушах звонким, пронзительным всплеском.

Пройдя по главному ходу с десяток метров и не встретив ни единого ответвления на своём пути — ветвиться туннели начинали чуть дальше, где вольготно раскидывались в разные стороны множеством отростков, напоминая собой корневую систему дикого инжира, — Микель ускорил шаг, и они почти бегом преодолели ещё порядочный отрезок каменного рукава, пока не очутились у первой подземной росстани. Там они застыли, чутко вслушиваясь в шумы пустынных переходов: где-то метрономом стучала вода, где-то вальсировало эхо в озёрном гроте, а где-то гудел сквозняк в каменной чаше, выдолбленной постоянной капелью из куска скалы. Взгляд лузитанца метался из стороны в сторону, на его впалых скулах от напряжения даже проступили желваки; не обнаружив в конечном итоге и следов брухо с мамурами, он огорчённо скрежетнул зубами и с сожалением признал:

— Бесполезно, Кори… Мы её упустили. Скоро уже рассвет, и лучше бы нам не задерживаться здесь надолго. Возвращаемся.

Он сжал его руку и уже было развернулся, чтобы повести обратно за собой к выходу из пещеры, как вдруг справа от них вдалеке что-то прошмыгнуло; это что-то было маленьким, шустрым и юрким, и Кори успел мельком разглядеть невысокого тщедушного человечка, похожего на трасго или дуэнде — но те и другие обычно обитали в домах, жилых или же заброшенных, особой разницы не было, а никак не в сырых и безлюдных подземельях. К тому же, у трасго и дуэнде были хоть и крючковатые, но всё-таки вполне человеческого вида конечности, а у шастающего по туннелю существа оказались клешни, как у омара или лобстера.

— Что за чертовщина?.. — внутренне передёрнувшись и поёжившись от увиденного, одними губами вымолвил юноша, не сводя усталых глаз с опустевшего хода, где курились солоноватые натриевые испарения да с подвыванием и посвистом носился незримым волком туннельный ветрило. — Мике, ты это видел?

— Я это видел, Príncipe, — тихо отозвался лузитанец. — Думаю, у нас с тобой найдётся ещё чуть больше четверти часа до того, как взойдёт солнце. И если мне удастся проследить за ним…

— Да что это за тварюжка такая? — перебил его Амстелл. — И что она здесь делает?

— Это марушинью, — нетерпеливо пояснил Микель. — И она здесь живёт. У марушинью в подземельях и дом, и кладовые…

Фурнье знакомил приёмного отпрыска с баскским фольклором всё больше урывками, от случая к случаю, и про марушинью Кори ни разу от него не слышал: быть может, вольный художник и сам о них не знал, учитывая его поверхностное и летучее отношение ко всему в этой жизни, в том числе и к предмету, который брался изучать. Томас Фурнье увлекался фольклором ровно до тех пор, пока ему в голову не ударяло поветрие авангардизма, и он не принимался как оголтелый малевать кубические деревья и кренящиеся во все стороны постройки, будто сложенные из негодных картонных коробок, переводя холст за холстом. Потом его временно отпускало, он наливал себе поздним вечером бокальчик вина, брал замаранными краской пальцами тонкую дамскую сигарету — курил он редко и только по случаю крайне расстроенного состояния, — и принимался вести монологи о том, как вырождается искусство, а холсты с кубами наутро отправлялись в мусорный бак, откуда их иногда выуживали предприимчивые соседи и сносили на барахолку.

Поступающие от художника-деда знания были обрывочными и неполными, и обитающие в подземельях марушинью с клешнями вместо рук оказались для Кори в диковинку. Он продолжал выискивать взглядом движение в туннеле, но ничего не находил, а Микель, не сказав ни слова, поспешно выпустил его руку из своей и растворился в гулкой подземной темноте, буквально просочившись сквозь сплошную монолитную стену.

Вернулся он так же быстро, как и исчез — Кори не успел даже толком разволноваться, оставшись в одиночестве, — раскрыл сжатую в кулак руку, и юноша с лёгким удивлением увидел у него на ладони несколько золотых монет, поблёскивающих в слабых отсветах занимающейся где-то над Дору зари. Выход из пещеры находился относительно недалеко, и Кори, нервно ухватывая краем глаза всё больше этого опасного света, позволил себе подхватить одну монету и внимательно разглядеть.

— Золотой эскудо, — сообщил он, узнав её достоинство и металл. Поднял вопросительный взгляд на Микеля и замолчал в ожидании объяснений.

— Ты спрашивал меня, где я беру деньги, Príncipe, — напомнил Микель. — Так вот: там, где их забыли марушинью. У марушинью имеется множество кладовых под городом: эти создания настолько тощие и вёрткие, что способны просочиться в любую щель. Свои сокровища они прячут в расщелинах и небольших горных мешках, куда даже руку не так-то легко просунуть, а потом обычно об этих тайниках попросту забывают.

— Как белки, что ли? — с усмешкой хмыкнул Кори. — А ты, значит, находишь их тайники и разоряешь? Конечно, зачем тебе мучиться и просовывать туда руку, когда ты можешь пройти сквозь любую стену, чёртов ты полтергейст…

Микель равнодушно пожал плечами, растянув губы в лёгкой бескровной улыбке.

— Старый Порту хранит мириады таких тайников. Некоторые настолько древние, что монеты в них носят на аверсе портреты давно почивших королей, чьи имена никто из ныне здравствующих уже и не упомнит. По крайней мере, марушинью на меня не в обиде, menino.

Кори кисло поджал губы, обводя грустнеющим взглядом его талое лицо, действительно призрачное и с каждой секундой только неуклонно бледнеющее, утрачивающее телесность и очертания. Кажется, Микель это уловил, опустил взгляд на свои руки — полупрозрачные, вот-вот посыплются только добытые монеты в хлюпающую водицу под ногами; тогда он торопливо сжал ладонь обратно в кулак, обхватил кисти Кори и вложил ему в них все найденные золотые эскудо, а затем спешно повёл прочь из подземелий, подталкивая в спину и подхватывая, если вдруг юноша оскальзывался на плесневелых камнях.

Уже у самого выхода Кори почувствовал, как слабеет, делаясь почти неощутимым, прикосновение руки к его лопаткам, а на смену живому присутствию рядом с ним приходит унылая пустота.

В гроте перед посветлевшим речным руслом он очутился уже в одиночестве. Знакомо плескала, изредка переливаясь через гранитный край, синевато-чёрная гладь; было видно отсюда противоположный берег, поредевшие к сентябрю барки, свинцовые фермы моста, неизменную вывеску «SANDEMAN»…

Дору с осенью тоже переменилась: потемнела, чуть похолодела, и если океан до сих пор омывал береговую линию прогретой солью, то её постоянно обновляющаяся вода, питающаяся от земных родников, больше не ощущалась такой парно́й, как по июлю.

Кори помнил, что выбраться прямо отсюда на набережную невозможно — только вплавь до ближайшего причала, безмятежно покачивающегося неподалёку под бледноватым утренним заревом.

Витиевато выругавшись, он плюнул на всё и обречённо полез в воду.

Chapter Text

Белопёрые ангелы, солнечный лик,
чайки ловят себя возле самой земли,
чайки ловят себя, точно бог-Азраил,
осенённые тенью бесчисленных крыл.
Я шагаю за ними, провал за спиной,
я шагаю и жду…

Ты шагаешь со мной.

Когда Кори проснулся — продрогший и измотанный, всё зыбкое утро кутавшийся не только в своё лоскутное одеяло, но и в стащенный из старой комнаты Фурнье плед, — то сделал для себя три важных открытия.

Во-первых, купание в ночной сентябрьской реке и последующая прогулка по городу до ближайшей трамвайной остановки даром не прошли: он простудился, в горле свербело, из носа текло, голова болела, его пошатывало и общее состояние было таким разбитым, что он с трудом заставил себя откинуть груду тяжёлых тряпок, выбраться из согретой постели и подняться на подкашивающиеся ноги.

Во-вторых, пока они с инфернальным Микелем шатались по тёмному Порту, избавленная от кольца химера ухитрилась со скуки и тоски сожрать все его учебники. Книги лежали перед ним на письменном столе: распотрошённые, с выдранными листами, с изжёванными корешками, с покусанными и пробитыми клювом обложками, а он стоял над ними, завернувшись в одеяло, покачиваясь взад-вперёд от накатившего бессилия, и взирал с некоторым непониманием на учинённый в его отсутствие хаос.

Мысли и изречения древних философов, томик по культуре и традициям европейских народов, словарь португальского языка, новейшая история Португалии — все они были измочалены и если не полностью изничтожены, то как-то этак ловко погрызены, что воспользоваться ими при всём желании не оставалось ни малейшей возможности. И ладно бы: философия у Кори давно сформировалась своя, не хуже хвалебной платоновской, культура и традиции познавались эмпирическим путём, на собственном опыте, а португальский язык он в совершенстве отточил, подолгу общаясь с болтуном-Микелем, но сам факт порчи химерой учебников привёл его в отчаяние настолько чернейшее, что он ощущал себя близко к тому, чтобы разрыдаться; словно у него с корнем вырвали спасительный якорь, связывающий с реальным миром живых людей.

Одно дело, когда он с апломбом заявлял, что не собирается сдавать сессию, и гордо уходил в свое заполуночное иномирье, куда простым смертным ход был закрыт, и совсем другое — когда оказывался лишён возможности сдать эту самую сессию, потому что спасённая им тварюжка из иномирья в благодарность сожрала все его учебники.

Но и это было ещё не самое страшное.

Третье открытие по своей кошмарности в разы превосходило два предыдущих, вместе взятые: помимо учебников, принадлежащих Амстеллу и купленных на скудные дедовские подачки, которые тот присылал ему время от времени из своих странствий, химера сожрала ещё и «Чудесные приключения Жоана Смельчака», одолженные у Микеля и подлежащие возврату.

Жоана-смельчака химера потрепала так, что от него остались одни лохмотья, в художественном беспорядке торчащие в разные стороны и более всего напоминающие бутон перецветшей гвоздики, а не книжный томик.

Конечно, они с Микелем встречались — а значит, возврат был условно-обязательным и при некоторых обстоятельствах Кори мог бы и вовсе книгу не возвращать, притворившись, что позабыл о ней, да и сам лузитанец, до крайности рассеянный в быту, наверняка бы и не вспомнил, но…

Но ни сообразить этого, ни прибрать разгром, учинённый паршивой зверюгой, очевидно, не за просто так срезанной с тела, прилепленной ушлым колдуном на бляшку и превращённой в дверной кнокер, Кори Амстелл не успел: в парадных дверях скрежетнул ключ, в подъезде раздалась бодрая поступь, и сразу же вслед за этим распахнулась дверь в его квартиру. Микель Тадеуш потоптался немного в прихожей, снизив громкость шагов и стараясь на всякий случай перемещаться так, чтобы не разбудить потенциально ещё спящего юношу, и сунул вихрастую голову в комнату.

— Flor de lírio? — с изумлением и подоспевшим беспокойством воскликнул он, столкнувшись с укутанным в одеяло Амстеллом, замершим подле письменного стола. — Ты уже проснулся? Что-то случилось?

— Я… — произнёс Кори и тут же понял, что совсем охрип: голос худо ему подчинялся, и с первой попытки сладить с ним не удалось. Чертыхнувшись и решив говорить всё как есть, он подхватил со столешницы поеденную химерой книжку и виновато протянул её ему. — Вот, Мике. Я должен был тебе вернуть, но… Блядь! Будь у меня хотя бы собака, я бы не выглядел сейчас таким психопатом. В общем, моя химера… та самая, которая валяется на столе и притворяется дохлой железякой… она её испортила. Прости.

— Ничего ты не должен был, — только и откликнулся Микель, окинув беглым и ничуть не расстроенным взглядом то, что осталось от книги. Забрал её из бессильно опустившихся рук Амстелла, пролистнул — гвоздика неохотно зашелестела прессованными и проколотыми орланьим клювом лепестками, — помахал ей в воздухе, точно плодом порочной любви кастаньеты и пипидастра, многозначительно хмыкнул и отложил на столешницу к остальным книжным трупикам. — Это всё она учинила? — задумчиво спросил, оглядывая выпотрошенные обложки и жёваные листовые блоки и останавливаясь на дверном кнокере, не подающем ни малейших признаков жизни. — Страшная зверюга, menino. Тебе стоило бы посадить её на цепь.

В голосе его звучал такой чистейший, кристаллический сарказм, что Кори вместо вины моментально ощутил закипающую злость.

— Не смешно! — зарычал он, испытывая острую потребность прекратить стоять истуканом посреди комнаты и в срочном порядке забраться обратно в постель: ноги еле держали, голову мутило, и с каждой минутой, проведённой в вертикальном положении, становилось только хуже. — Сволочь, ты опять думаешь, что я вру?! Или, хуже того, что я ёбаный шизофреник?

— Что ты, bebê! — с невинным изумлением возразил Микель. — Это я — шизофреник. А ты — всего лишь безобидный параноик. Я где-то слышал, что параноик отличается пунктуальностью и педантичностью, а шизофреник за порядком не следит…

— Сука, — выдохнул Амстелл, покачнувшись и поплотнее прихватив края одеяла на своей груди. — Дай только до тебя добраться!..

— Чего же до меня добираться? — охотно подхватил Тадеуш, продолжая невинно паясничать. — Я и так ведь тут, сейчас сам до тебя доберусь.

Сказав так, он преодолел оставшиеся пару шагов и сгрёб Кори в охапку — прямо в одеяле, растрёпанного, полуобморочного и опалённого простудным жаром, — поцеловал в запекшиеся сухой корочкой губы, коротко мазнув по ним своими губами, и только тогда понял, насколько они горячие. Чуть отстранился, с тревогой заглядывая в покрасневшие глаза, поднёс руку к его лбу и, приподняв шелковисто-колкую чёлку, накрыл своей пятернёй, достаточно крупной, чтобы с этим прикосновением Амстелл ощутил и толику успокоения. Ладонь Микеля скользила по его лбу, пальцы ощупывали опалённую кожу, навскидку измеряя температуру, и он не стал дожидаться вердикта — сам вывел непослушными губами:

— Кажется, я заболел, Мике.

— Как же так, menino? Что произошло? — лузитанец укутал его поплотнее, приобнял за плечи и повёл от письменного стола к кровати, где белели перевёрнутая простыня и мятая подушка. Он наконец-то сообразил, что веселье и шуточки сегодня не слишком уместны, и с запоздалой заботой уложил юношу в постель, укрывая стареньким лоскутным одеялом и присаживаясь на краю рядом с ним.

— Ночью пришлось влезть в реку, а потом через весь город в мокрой одежде тащиться, — нехотя рассказал Амстелл.

— Для ночных купаний уже холодновато, bebê, — обескураженно покачал головой Микель; его руки бережно гладили Амстеллу лицо, пальцы убирали спутанные волосы с щеки, распрямляли податливые шелковистые прядки и заводили их за ухо. — Ты расскажешь мне, что было ночью?

Кори молчал, из-под его руки уставившись в пустоту комнаты, где мельтешила в солнечной полоске, падающей из окна на пол, угасающая летняя пыльца.

Слишком много лжи было днём.

Слишком много страшной правды оставалось ночью.

Вместо ответа он смежил и без того слипающиеся болезненные глаза и незаметно погрузился в полудрёму, сквозь которую изредка ощущал присутствие мужчины: тот поправлял ему постель, повыше приподнимая одеяльный край, открывал окна для свежего океанического воздуха, ходил из комнаты в комнату — кажется, пытался поверхностно прибрать скопившийся в квартире у Амстелла перманентный бардак, — и в конце концов, присев подле юноши на корточки, обеспокоенным шёпотом сообщил, что отлучится в аптеку.

Когда Микель покинул Casa com asas, повернув в парадной двери на пару оборотов увесистый старый ключ и отправившись за лекарствами, Амстелла окончательно окутал тихий уют. За отворённым окном шумели каштаны, солнечная истома пахла солью и прогретым камнем, чайки изредка садились на верхние карнизы домов и тоскливо, протяжно кричали, сокрушаясь о собственной неуместности, а город провожал последних загостившихся туристов и готовился к отходящему октябрю и мёртвому ноябрю.

Кори снилось, как покачиваются на розоватой закатной глади реки просмоленные чёрные лодки, снилось, как ветер перебирает листву на аллеях Parque da Cidade, как кто-то на песчаных просторах Матозиньюш подбрасывает в небо большой пляжный мяч, и он подлетает в бездонную синеву, вращаясь разноцветной кометой…

Потом сны сменились: сперва пришёл в бесноватой туземной раскраске Третьенощный карнавал на Алиадуш, где бродили бледные куклы с треснутыми лицами, постукивая при каждом шаге шарнирными сочленениями, за карнавалом стало грезиться старое кладбище, на котором он по ошибке оказался той странной ночью, когда три ведьмы варили в котле свое дурманное зелье — над могилами летала листва из Parque da Cidade, по песчаным дорожкам мело каким-то мелким сором и катились добытые из кладовых марушинью золотые эскудо, — а после кладбища он вдруг очутился в тёмной, заволоченной чернотой квартире Микеля: комнаты вертелись вокруг него безумной каруселью, гарцевали, как скаковые лошади, двери метались по стенам, оказывались на потолке, норовили угодить ему под ноги…

Он резко пробудился от того, что скрипнули ключи во входной двери. Огляделся по сторонам — всё было по-прежнему: каштаны шумели, в окно тянуло солью и солярным теплом, пронзительно кричали где-то в отдалённой вышине белокрылые чайки. Должно быть, он проспал около часа, раз Микель успел за это время сходить в аптеку и вернуться.

Дверь скрипнула, и Кори подался на звук, подтягивая к себе ноги, повыше приподнимая подушку и поудобнее усаживаясь на постели.

Микель Тадеуш вошёл, удерживая в зубах незажжённую сигарету; теперь на нём почему-то была белая рубашка навыпуск и белоснежные летние брюки, какие любят носить многие южане не только в Португалии, но и во Франции. Кожа его показалась Амстеллу куда более загорелой, чем обычно, и улыбка в контрасте с ней сияла просто ослепительно, точно у молодого креольского мачо, только-только выбравшегося из живых и солнечных трущоб, где футбол и банджо, и горящие маком закаты. Он пересёк комнату и остановился прямо перед Амстеллом, склоняясь над ним, чуточку хмурясь и с непониманием всматриваясь в его лицо. Опустил руку на лоб, приподнимая чёлку — будто проверял, температурит ли всё ещё юношу, — и осторожно спросил, глядя прямо в глаза очень чуждым, отстранённым взглядом:

— Что с тобой, Кори?

Он не назвал его ни одним из привычных и полюбившихся прозвищ — ни Flor de lírio, ни даже menino или bebê, — и от звука собственного имени сердце в груди у Амстелла тревожно встрепенулось и заныло; он с непониманием уставился на Микеля в ответ, сталкиваясь с отчуждением в глубине золотисто-карих радужек и маслинных зрачков, и тут внезапно всё осознал, ровно со стороны себя увидел.

Тело его было старым, согбенным и одряхлевшим: кости истончились, сам он весь ссохся, будто пустынный саксаул, кожа висела дряблым мешком, руки и ноги сделались узловатыми и тряслись, а волосы, вороные блестящие волосы белели сединой последнего февральского снега.

Кори в беспомощности раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, чтобы упросить Микеля не бросать, остаться с ним — хотя бы до тех пор, пока старость не сменится последним и самым глубоким сном, — но не успел: Микель выпрямился и отступил от него, доставая из кармана зажигалку и холодно, с безразличием закуривая сигарету.

— Посмотри, на кого ты стал похож, — беспощадно вывели его губы, удерживая её за фильтр и с отвращением кривясь. — Неужели ты думаешь, что это возможно, встречаться со стариком? Любить старика, целовать его и, боже упаси, ложиться с ним в одну постель? Мне всегда нравились молоденькие юноши, Кори. Тебе ли не знать.

Захлёбываясь от истерики и ужаса, Кори протягивал к нему руки, придушенным шёпотом молил не уходить, не смотреть на него так — пускай и не прикасаться, но хотя бы смотреть — по-прежнему!.. — но Микель Тадеуш только виновато пожимал плечами, улыбался сволочной белозубой улыбкой, молча разворачивался и выходил вон; дверь за его спиной захлопывалась с расстрельным щелчком, и океанический бриз, солярный дух, гул каштанов, чаячьи крики — всё это обрушивалось на Кори симфонией безысходности…

Он в страхе распахнул зудящие и ноющие от температуры глаза, глядя в белый потолок над собой, загнанно дыша и ощущая стекающие по щекам слёзы, всё в той же комнате, где его только что бросили — или не бросили: грань между сном и явью постепенно стиралась, становясь всё более тонкой, и день иногда обдавал ему затылок дыханием инфернальной ночи. Неподалёку с пыточной размеренностью тикали часы, с каждой отсчитанной секундой лишь сильнее сводя с ума; откинув край одеяла, Кори поднялся и сел на постели. Огляделся по сторонам — кажется, это всё-таки был сон, — и измученно, но с временным облегчением накрыл ладонями лицо, ощущая себя как никогда беспомощным и одиноким. Пальцы стиснули опожаренные простудой щёки и вдруг нащупали сухое пятнышко ветхой кожи у нижнего века. Его полоснуло таким ледяным ужасом, что от болезненной вялости не осталось и следа: он рывком отшвырнул одеяло, чуть не запутавшись в нём ногами, резко подскочил с постели и выбежал в прихожую, оттуда — в подъезд, и уже из подъезда, хлобыстнув тонкой деревянной створкой, ударив ладонью по выключателю и с громким щелчком зажигая свет, ворвался в ванную.

В сероватом сумраке ванной комнаты, освещённой одной тусклой лампочкой под потолком, он вцепился пальцами в края зеркала и принялся в панике осматривать своё лицо: щёки, лоб, губы, подбородок; начал в бешенстве тереть их подушечками пальцев, пытаясь добиться свежей и спелой яблочной детскости, и вдруг со всем отчаянием понял, что и сам не заметил, как переменился.

Кажется, он вдруг резко повзрослел — так резко, что от осознания этого факта становилось страшно, — и на вид ему теперь никак не получалось дать беспечные восемнадцать, с присущей им восхитительной припухлостью сдобных щёк и круглыми цирковыми лунами на донышках открытых миру глаз. Теперь кожа его стала неуловимо смуглее, щёки сделались немного впалыми, подбородок заострился, глаза очертились той особой взрослостью, что провожает улетающие прочь воздушные шары отрочества, и даже чуть заметные, тончайшие морщинки основательно расселись в самых их уголках и на переносице.

Кори Амстелл больше не был вчерашним подростком — он выглядел так, как пристало выглядеть молодому юноше, переступившему двадцатилетие и начинающему учиться завязывать свои первые в жизни галстуки под острым ошейником воротника.

Если даже он заметил, то как не заметить было Микелю?

Его так напугала случившаяся с ним метаморфоза, что он неловко хлебнул глоток воздуха и поперхнулся им; долго кашлял, давя рвущиеся из горла сухие рыдания, и беспомощно, с отчаянием впивался ногтями в собственное лицо, которое больше не ощущал своим. Поднимал на зеркало застланные мутной пеленой глаза, но ничего в нём толком не видел — отражение, знакомое и привычное, представало перед ним сквозь кривую линзу: искажённым, непривлекательным, стремительно состарившимся, и оценивать свою внешность адекватным образом больше не получалось.

Если бы не так некстати подкараулившая болезнь, не слишком реалистичный сон и не встреча с брухо, случившаяся минувшей ночью, он наверняка бы нашёл в себе силы успокоиться, отдохнуть и трезво обдумать ситуацию, но ни сил, ни даже времени на это у него не было — в дверях скрежетал ключ, вот теперь уже по-настоящему, а значит, Микель Тадеуш вернулся, и надо было выйти к нему, надо было заглянуть ему в глаза и преподнести ещё одну порцию взаимно-успокоительной лжи, но Кори больше не мог.

Стискивая кулаки и почти до крови кусая обветрившиеся после ночного купания губы, он пнул тонкую фанерную переборку ванной так, что загудели водяные трубы, лианами спускающиеся по стене. Шаги снаружи тут же оборвались, затихли; зашуршали поставленные на пыльный пол пакеты, и Микель, быстро пересекая пространство подъездной клети, рванул дверь, замирая на пороге, впиваясь пальцами в притолоку и взволнованно дыша.

— Menino? — выпалил он: взлохмаченный, растрёпанный, в своих износившихся укороченных джинсах и в растянутой за лето безразмерной светло-серой футболке, подранной в двух местах у воротника, где с неряшливой небрежностью топорщились торчащие во все стороны нити. От него пахло табаком и по́том, пахло как-то так по-домашнему, по-родному, что обернувшийся к нему Кори не смог рисовать на себе снова и снова стерильное притворство.

— Мике… — вымолвил он дрогнувшими губами, отползая подальше от безжалостно-честного зеркала, стараясь даже не смотреть в ту сторону, и Микель в два шага сократил разделяющее их расстояние, сгрёб в охапку, зарываясь носом в атлас иссиня-чёрных волос; пускай он ничего и не знал, но, верно, остро чувствовал и угадывал неладное — интуицией, глубинным инстинктом, что живёт в каждом, даже самом толстокожем человеке.

— Да что, что же с тобой, bebê… — исступлённым шёпотом выговорил он губами ему в волосы, целуя их и не ведая, что скоро вместо сливовой синевы в них будет одна лишь млечная седина. — Что с тобой происходит? Я совсем ничего не понимаю, но мне тревожно, как никогда тревожно из-за всего этого…

— Я… — с огромным усилием разлепив запёкшийся болезненной корочкой рот, попытался что-то сказать ему гораздо более измученный, вконец отчаявшийся Кори. В голове его продолжали жестоко тикать часы, шуметь каштаны и надрываться истерикой чайки, в ней солнечное колесо давно сошло со своих шестерёнок и ринулось куда-то огненным жерновом, сметающим всё на своем пути; какая была разница, что сказать, если очевидное всё равно не спрячешь — и он сказал, ощущая себя приговорённым к недолгим мытарствам каторжником и собственноручно подписывая этот смертный приговор: — Я теряю красоту. Я скоро стану некрасивым, и ты меня разлюбишь…

Это была полуправда — большее, что он смог из себя выдавить, — и Микель, конечно же, его не понял или понял совершенно превратно.

— Да что за глупости ты несёшь, bebê, — отмахнулся он, отстраняясь и заглядывая — не в лицо, где таяли последние следы беспечного детства, а прямо в глаза, словно и не замечал случившихся с юношей перемен. — Что ты там себе выдумал и зачем?

— Ничего я не выдумывал! — не выдержав, истернул Амстелл, скидывая с себя его руки, бездумно гладящие лицо, волосы, плечи. — Как будто сам не видишь!

— Не вижу, — несколько осаженный его криком, удивлённо отозвался лузитанец. — Что именно я должен видеть? Я не понимаю, о чём ты, menino. Я только вижу, что ты неважно выглядишь, что тебе нездоровится, но ты красивый. Ты всегда будешь красивым, потому что это ты.

От его слов Кори опешил. Позволил обнять себя за плечи и вывести в подъезд, где пахло топинамбуром и шуршали на сквозняке между кухней и оставленной нараспашку квартирой брошенные пакеты, а в груди заходилось неистовым стуком сердце, рвущееся наружу сквозь клетку рёбер.

— Тебе нужен сон и витамины, — продолжал с пугающей беспечностью болтать Микель, попутно подхватывая свободной рукой сразу оба пакета, затаскивая их в прихожую Кориной квартирки и дальше, в его комнату. — Это всё их недостаток. Гляди-ка, что я тебе принёс! — объявил он, выворачивая прямо на постель целый ворох самых разных фруктов и превращая её в гамак моряка, потерпевшего кораблекрушение и застрявшего на необитаемом тропическом острове.

Во все глаза уставившись на эту щедрую фруктовую россыпь, Кори с изумлением различил в ней мягковатые зелёные шишки «сладкого яблока», по-другому черимойи, до того спелой, что на её бочках проступили лёгкие кофейные пятнышки, худо-бедно угадал гуаву, манго, папайю, маракуйю, местные мелкие бананы «прата» с Мадейры, но затем взгляд его повстречал травянисто-салатовый обрубок какой-то инопланетной кукурузы и на ней застопорился.

— Что это за дрянь? — спросил он, припоминая, что вроде бы видел мельком чешуйчатые початки на прилавках магазинов, но по наивной рассеянности раз за разом проходил мимо, нисколько не интересуясь местной диковинкой.

— Это вовсе не дрянь, menino, — спокойно возразил Микель, уже привыкший к тому, что вредный мальчишка всё новое и странное тут же нарекает дрянью и встречает в штыки, — а деликатесная монстера.

— Разве это фрукт? — не поверил Кори. — Это же кошмарная монструозная кукуруза.

На «монструозную кукурузу» Микель только весело рассмеялся и, пока Амстелл продолжал изучать рассыпанные по одеялу португальские фрукты, взялся за второй пакет, полегче и поменьше размером, доставая на свет аптечные снадобья и какой-то травяной чай, шуршащий сушёными листьями в чёрной жестяной банке.

— Просто попробуй, menino. Вкус у этой «монструозной кукурузы», как ты её называешь, напоминает смесь банана с ананасом, — поведал он, протягивая Амстеллу коробку с растворимыми порошками от жара.

Кори принял коробку, повертел её в руках, уже загодя предвкушая больничный осадок на нёбе и языке, но сразу идти за водой и растворять не стал — отставил в сторону, вместо этого возвращаясь к не дающим покоя невиданным фруктам.

— А это что такое? — спросил, подхватывая прикорнувший сбоку серый бумажный пакет, разворачивая шуршащую обёртку и высыпая себе на ладонь пару непонятных ягод, по размеру напоминающих крупные помидоры черри, а по форме — чищеные, покрытые сургучом и залакированные мандарины. Покатал в руке глянцевые ребристые шарики, поднёс к лицу, принюхался…

— Это питанга, — отозвался Микель.

Кори протёр краем одеяла один шарик и осторожно надкусил: по вкусу питанга оказалась кисло-сладкой, с лёгкой горчинкой; ссыпав в горсть ещё немного этой причудливой ягоды, он присел на корточки и стал дальше рассматривать принесённые лузитанцем фрукты. С огромным трудом распознал рыжую в мелкое жёлтое пятнышко гранадиллу и бордовое тамарилло, плод томатного дерева, канареечную нешперу, по вкусу напоминающую крыжовник, мелкий ананас «абакаши», тоже мадерьянский, а под конец наткнулся на что-то совсем уж невообразимое.

Продолговатый жёлтый фрукт с торчащими изогнутыми чешуйками, похожими на застывшие огненные язычки, казался даже более чужеродным, чем початок кислотной кукурузы, и Кори частью незаметно слоящегося сознания заподозрил, что Микель Тадеуш каким-то немыслимым образом притащил его сюда из инфернального иномирья.

— Питайя, — проследив за его взглядом, охотно подсказал название Микель. — По-иному — «драконье сердце». У вас в Париже такие точно не растут.

Присев на корточки и обхватив «драконье сердце» ладонями, Кори внимательно оглядел его со всех сторон: чешуйки ощущались упругими, но мягкими, а кожица — гладкой; вот-вот — и забьётся гулким пульсом прямо под пальцами.

Будь эта питайя настоящим сердцем дракона, возможно, ей и было бы посильно исцелить Кори Амстелла, спасти от проклятья, но она оставалась фруктом; дневной мир Португалии если и дарил чудеса, то понятные, знакомые, привычные и не особенно, по меркам обывателя, чудесные.

— Не растут, — согласно отозвался он хрипловатым голосом, откладывая её обратно на одеяло, и прибавил: — Я понятия не имею, как её едят. Так что разбирайся сам.

Микель радостно закивал, сгрёб обратно все фрукты в пакет, унёс на кухню; долго там возился, звонко и с медными нотками громыхая джезвой и постукивая ложкой по деревянной разделочной доске — наверное, по лености пытался стряхнуть с неё молотое кофейное зерно вместо того, чтобы сделать шаг до раковины и ополоснуть под краном. Хлопал форточкой, пока курил, звенел чашками и тарелками, и сводимый с ума одиночеством, которое с методичностью надсмотрщика напоминало ему обо всём, Кори не выдержал: тихонько выбрался в пропахший топинамбуром и сырой рыбой подъезд, прошёл по шуршащему соринками полу, приоткрыл кухонную дверцу и осторожно заглянул внутрь, будто находился не у себя дома.

— Знаешь, Flor de lírio, — чутко уловив его присутствие, хотя даже не скосил глаза в сторону подъездной клети, с некоторой задумчивостью произнёс Микель, разливая густой, практически смолистый чёрный кофе по двум маленьким белоснежным чашкам — если бы не окружающий кухонный бардак, можно было бы даже представить, что они находятся где-нибудь в предгорьях на балконе большой асьенды, а прямо перед ними расстилаются долины виноградников… — Во всём этом кроется какая-то удивительная свобода.

— В чём именно? — не понял Амстелл, просачиваясь на кухню — опять, опять словно не на свою кухню, словно он здесь гость! — и усаживаясь за хромоногий стол: в его воображении накрепко засела асьенда, но лузитанец вряд ли мыслил с ним в одном ключе.

— В том, что весь этот огромный пустующий домик принадлежит одному тебе! — отозвался Микель, протягивая ему чашку и, оказывается, тоже в этот момент измеряя реальность некими «асьендными» категориями.

— Вообще-то, деду, — поправил его Кори, — а не мне.

— Выходит, твой дед португалец? — сделал абсолютно логичный и при этом совершенно непредсказуемый для юноши вывод Микель.

— Нет… — немного растерявшись, ответил ему Кори.

— Откуда же у него тогда такой старый дом? — подкинул ему ещё пищу для раздумий лузитанец.

— Не знаю… — вот тут Кори растерялся окончательно, сообразив, что никогда прежде не задавался подобным вопросом; наморщив лоб, он принялся вспоминать: — Кажется, дед у кого-то его купил. По дешёвке. Мы тогда ещё в Испании жили, а он сюда иногда ездил что-то рисовать, ну и к друзьям своим, у него по всему миру куча друзей, таких же двинутых на голову художников. Однажды он объявил, что мы наконец-то переезжаем в собственный дом, и я обрадовался как дебил, пока не понял, что ничего от этого не изменится и ему всё равно будет похуй на меня. Я, вообще-то, не удивлен, что хозяева решили от этой развалюхи избавиться, — прибавил Кори и пояснил: — Мой дед… У него всегда были специфические взгляды на вещи. Он посчитал, что это неплохое приобретение. Ещё трепал, что мы тут станем сдавать комнаты…

— Но вы их не сдавали? — догадливо подсказал Микель, когда Амстелл сбился и притих.

— Да ни хуя мы не сдавали, конечно же! — огрызнулся тот. — Кто бы этим заниматься стал? Не дед же, в самом деле, и не я уж тем более. Когда мы переехали сюда и вселились, оказалось, что за домом нужен уход, что в нём постоянно что-нибудь ломается — то одно, то другое. Не успеешь починить первое, как тут же рушится второе. Дед мой тот ещё домовладелец, у него ёбаная «акуна матата» по жизни, как у того тупорылого суриката из «Короля льва», они с ним даже чем-то похожи, с этим сурикатом — похуистичным прищуром глаз, что ли… Сперва он ещё что-то пытался делать, но потом забил и рукой махнул; мы заперли все корпуса и никогда в них больше не ходили, так и жили себе благополучно, не зная, отвалилось там что или нет. А потом деда здесь просто всё заебало, ему стало скучно, и он свалил обратно в Испанию. Вот тебе и вся история этого дома, никому он не принадлежит, сам себе разве что, летает по ночам, жрёт топинамбур и закусывает рыбой, но я этого не говорил, потому что иначе я опять психопатом выгляжу, как с теми книгами и моим поганым дверным кнокером.

Нож размеренно стучал по разделочной доске, нарезая «драконье сердце» небольшими белыми в частую чёрную веснушку ломтиками, рядом на столе собралась целая гора желтоватых очистков, а щербатая тарелка с традиционным лазурным узором под «азулежу» понемногу наполнялась вымытыми и разделанными фруктами.

— Твоего деда здесь всё равно сейчас нет, — пожал плечами Микель Тадеуш, возвращаясь к началу их разговора. — И как я понял, вряд ли он когда-либо сюда возвратится. А значит, домик всё-таки твой, menino, хоть и временно. Я за свою жизнь привык жить в суете и тесноте: то над головой шумит семейство Гомеш — кстати, они лет пять как съехали, и наверху наконец-то стихло, — то из пары соседних окон переругиваются друг с другом через твоё окно Мария и Эрнандо, и такие там порой разгораются нешуточные страсти, что через некоторое время ты перестаёшь понимать, где у тебя окно, а где — телевизор, то по лестницам вверх-вниз топает стадо слонов… Не могу сказать, чтобы меня это напрягало, конечно, я в этом вырос, но в твоём крылатом домике, Sol, я впервые познал, как звучит тишина.

— Здесь неплохо, — нехотя признал Амстелл, с деланым равнодушием пожимая плечами: что бы он там ни говорил, а Casa com asas давным-давно стал ему родным, почти настоящим домом. — Но для меня слишком тихо. Я тоже вырос в шумном месте и привык жить среди шума, только это было совсем не так, как у тебя, Мике. У тебя это было за стенкой, у соседей, где-то ещё вовне — а у меня всегда происходило рядом со мной.

— Верно, bebê! — виновато припомнил Микель. — Ты же детдомовский цветок. Тогда тебе тем более должно быть комфортно в тишине.

Помолчав немного, Кори приглушённо ответил:

— Нет, — руки обхватили бока маленькой нагретой чашечки, катая в ней насыщенный и густой, что африканский древесный уголь, напиток. — Совсем нет.

— Почему же? — удивлённо переспросил лузитанец, оборачиваясь к нему от разделочного стола, где хитрым способом нареза́л местные диковинные фрукты. Отложил в сторону залитый липким нектаром нож, тоже поднял со столешницы свой кофе и уставился Кори прямо в глаза, а тот под таким пристальным вниманием стушевался, ощущая себя пугающе неуместным, угловатым, непривлекательным. Вынужденно отведя взгляд, юноша отхлебнул обжигающе-горького питья, ожидаемо скривился и откликнулся, лишь бы только поскорее убрать чувство неловкости, которое дарили чужие глаза, глядящие на него открыто и в упор:

— Не знаю, как тебе объяснить… У тебя ведь была семья, Мике. Было место, где ты появился, где рос, где тебе полагалось быть… Это вроде как такое состояние причастности: ты знаешь, что эти люди имеют отношение к тебе, а ты — к ним, и через годы это, скорее всего, не поменяется. Даже если ты куда-нибудь уедешь, эта связь останется всё равно. Ну, по крайней мере, у большинства оно происходит именно так, мне кажется… А когда ты растёшь среди чужих людей, которые никем тебе не приходятся… Формально они твои братья и сёстры, вам полагается так друг дружку называть, но ничего братского или сестринского между вами нет; вы покидаете стены, где росли, каждый в своё время, и отправляетесь дальше, и снова с чужими людьми… Думаешь, я своего деда признаю́ по-настоящему дедом? Да чёрта с два! Он вообще меня здесь кинул одного, ему было клинически похуй — ну, так и мне тоже на него похуй. Поэтому… Поэтому, когда вокруг шумно, это меня немного успокаивает, у меня сразу появляется то самое ощущение причастности, о котором я тебе говорил. Главное, чтобы не трогали, но так обычно не бывает, вот и получается какое-то грёбаное противоречие: я терпеть не могу людей и толпы, но мне некомфортно в одиночестве и тишине.

Пока он высказывал всё это, Микель очень внимательно слушал, изредка отпивая небольшими глотками кофе, а когда закончил свою исповедь — отставил опустевшую чашку и шагнул к нему, неожиданно оказываясь совсем близко, нависая всем своим немалым ростом так, что пришлось запрокинуть голову и с накатившей беспомощностью заглянуть ему в глаза.

Микель никогда не говорил ему того, что сказали бы обычные люди: не выражал положенных слащаво-приторных и лживых соболезнований, не выказывал жалости — ничего такого, что успело набить Кори оскомину и чего он, вопреки глубинному отвращению к подобного рода проявлениям, подсознательно всё-таки ждал.

— Значит, тебе совсем неплохо, когда я тут создаю фоновый шум своей болтовнёй, — с беспечной улыбкой подытожил он, делая собственный калечный вывод и радуясь ему, как дауноватый ребенок — только что отломанной дверной ручке запертого им же изнутри туалета. — Не печалься, menino, есть и неочевидный, но всё-таки плюс: не все семьи одинаково хороши, а в некоторых странах вырваться из-под навязчивой опеки семьи — тот ещё квест! И не дай бог им прознать о тебе неладное: в лучшем случае проклянут и заранее лишат наследства, а в худшем — прикончат, дабы скрыть позор.

— Тебя же не прикончили, — язвительно приложил его Амстелл в отместку. — И наследства, я смотрю, не лишили.

— Не успели, — рассмеялся Микель. — Я их в подробности своих любовных пристрастий не посвящал, так они и преставились в блаженном неведении, мои славные добрые mãe e pai… Зачем бы мне было портить с ними отношения в их преклонных летах?

— Хитрожопая сволочь, — сдавленно ругнулся Кори, кусая губы от неловкости и от близости чужого опаляющего тела: образ дряхлости и старости, примеренный им минувшим утром, не оставлял, никак не желал выветриваться из памяти, стоял перед глазами, окрашивая всё в цвета белой тягучей тоски, и он не знал, куда деть свои руки и куда деться самому.

— Пускай так, — легко принял этот сомнительно лестный эпитет Микель, придвигаясь ещё ближе, склоняясь к самому его лицу, чтобы поймать искусанные и обветренные от простуды губы поцелуем; ладони его обхватили юношеские щёки, стиснули их, прошлись подушечкой большого пальца аккурат там, где совсем недавно Кори нашёл суховатое ветхое пятнышко кожи…

Прикосновение это заставило Кори внутренне взвиться, поднять на загривке невидимую шерсть, подняться на дыбы перепуганной до смерти лошадью. Они оба теперь стали maldito, но каждый оказался проклят по-своему: один вынужден был жить от рассвета до заката и затем от заката до нового рассвета, не помня в светлом времени суток того, что случалось во времени тёмном, и наоборот, другой же…

Другой просто стремительно умирал, старясь не по дням, а по часам.

Обрывки недавнего сна вставали перед глазами пугающе яркими и живыми образами, руки Микеля — почти такие же смуглые, загоревшие за лето, как в том сводящем с ума полуденном видении, — были повсюду, и повсюду могли отыскать на теле Амстелла следы увядания.

Он вдруг понял, что просто пытается всеми силами выкроить себе время, отсрочку от неизбежного.

Пусть даже Микель его и бросит, но не сегодня.

В любой другой день, но не сегодня; в любое другое «завтра», что всегда будет мысленно откладываться, пока не дойдёт до той точки невозврата, за которой поджидает выбеленная тихим снегом старческая седина.

Кори хотел, чтобы Микель всегда оставался рядом с ним, но чем он мог его удержать? Ведь всё, что у него имелось — это красота; из-за красоты Тадеуш с ним связался, и потерять то единственное, что накрепко повязывало их друг с другом, было не просто страшно.

Было смертельно.

— Нет… погоди ты… погоди… — он сбрасывал его руки с себя как никогда исступлённо, пускай и жаждал, чтобы они продолжали его трогать и гладить, а мысли в панике метались, отыскивая хоть малейшую зацепку, хоть какой-нибудь путь к спасению.

Пальцы его сами собой ухватились за джинсы на бёдрах Микеля, ощупали их шероховатый верхний край, прошлись по пустующим петелькам для ремня, замирая на пуговице над ширинкой; легонько, неуверенно подёргали — и лузитанец тоже непонимающе замер под этим необычным для юноши жестом, ожидая, что же последует дальше.

В бессилии кусая губы, Кори потянул края джинсов, и пуговица легко выскочила из растянутой от времени прорези, а замочек на застёжке спустился на пару стальных звеньев. Приободрённый собственной извращённой затеей, он подался вперёд и сполз перед Микелем на пол, опускаясь на колени, чтобы было удобнее осуществить задуманное. Взялся за язычок молнии и потянул его вниз, расстёгивая ширинку, забираясь руками под джинсовую ткань, сбивчивыми движениями приспуская белье…

— Кори, что с тобой?

Рука опустилась ему на макушку, чуть придавила тёплой тяжестью, легонько взъерошила жёсткий шелк волос, чутко останавливая то, чего Кори со своим вздорным и неуступчивым характером никогда бы прежде по доброй воле не сделал. Пригладила встрёпанные волоски, прошлась по чёлке, по мокрым от слёз щекам — и когда он снова успел разреветься? — поймала за подбородок и заставила приподнять голову; ложь перехлёстывала вместе со слезами через край, всё топилось вокруг них во лжи, как в угасающем к зиме солнечном меду.

— Что ты делаешь? — повторил Микель, не сводя с него измученных глаз, где были усталость, недоверие, грусть; где читалось слишком многое и где saudade, достигнув консистенции кислого лошадиного молока, пролитого под закатным небом в дорожной пыли, сворачивалось запёкшейся кровью.

Кори не отвечал, только упорно смотрел на него в ответ, стоя на коленях на грязном кухонном линолеуме, и взгляд его был стеклянный, как правильно сваренная бобовая лапша.

— Да что с тобой, чёрт возьми?! — не выдержав, впервые за всё минувшее время по-настоящему повысил голос Микель, и у Амстелла в ушах он отразился дребезгом и раскатами грома. — Что?! Можешь ты мне сказать?! Или продолжишь и дальше сводить меня с ума?!

Он присел перед ним на корточки, ухватил руками за плечи, до боли впивая пальцы в острые косточки, и хорошенько встряхнул — очевидно, в жалкой надежде вытрясти из него правду, раз уж не получалось её выспросить, — а затем, совсем уж утратив над собой всякий контроль, легонько хлестнул по щеке — получилась даже не пощёчина, а будто птица прошлась по нему крылом, задев в полёте, но, как ни странно, это немного помогло: Кори вздрогнул, вырвавшись из оцепенения, и посмотрел на Тадеуша уже чуточку более осмысленным взглядом.

— Я же сказал тебе, — неживым голосом произнёс он, еле шевеля распухшими и потрескавшимися от простуды губами, — что теряю красоту. Кажется, я состарюсь раньше, чем мне стукнет двадцать, Мике… Я ведь рассказывал, что выпил зелье, чтобы попасть в инфернальный мир… Чтобы пробраться в Старую тюрьму. И ты меня спрашивал, что со мной теперь творится… Вот это и творится. И я не знаю, что мне с этим делать.

Микель смотрел на него так, словно Кори уверял его, что обнаружил сегодня с утра у себя на лбу третий глаз, а никакого лишнего глаза и в помине не было, однако вместе с непониманием во взгляде его сквозило и беспокойство, и с каждой секундой оно лишь возрастало и крепло.

— Что там за дерьмо с этим зельем? — недоверчиво хмуря брови, уточнил он, как назло, уловив самую суть и начиная добиваться от Амстелла таких подробностей, которых тот ему поверять не хотел и не собирался. — Что оно делает с тобой?

— Я же объяснял! — заметно раздражаясь и закипая от злости, зарычал Амстелл в ответ. — Оно помогает попасть в потусторонний мир…

— Это я понял! — резко перебил его Микель, не давая договорить. — Но с тобой-то что делает? Что с ним не так, в чём подвох?

— Я… — правда находилась совсем близко, отдавала цикутной горечью на кончике языка, горела и нарывала язвой и требовала, чтобы её произнесли, и он сделал этот шаг, раскинув руки и падая прямо в пропасть, на краю которой стоял всё это время, терзаемый всеми ветрами. — Брухо ничего никому не даст просто так. За всё полагается плата. Я тоже заплатил за это зелье.

— Чем? — не отставал Микель, на глазах бледнея и продолжая с усиливающейся тревогой обега́ть взглядом его лицо. — Чем ты заплатил?!

— Половиной жизни.

На кухне повисла тишина, только каштаны, сводя с ума мелодией шелеста, рукоплескали за окнами осмелевшим чайкам, тоже срывающимся с карниза, расправляющим крылья и имитирующим самоубийство, но благоразумно прерывающим его у самой земли, только часы где-то незримо и почти неслышимо тикали, только солнце швырялось бликами на грани дневной полуночи, а они вместе сидели на заляпанном пролитым когда-то йодом полу и обречённо смотрели друг на друга, постигая эту правду, поделенную теперь на двоих.

Первым опомнился Микель.

— Ты совсем с ума сошёл, menino, — таким злым шёпотом, что походило на змеиное шипение, выдохнул он, — своей жизнью расплачиваться?

— А чем ещё я должен был ей заплатить? — чувствуя себя свободным — как гору с плеч скинул — и от этой свободы тут же привычным своим манером зверея, ощерил зубы и сузил глаза в ответ Амстелл. — Деньги она не принимает, чтобы ты знал!

— Не надо было вообще с ней связываться!

— И как бы я тогда, по-твоему, туда попал? Я хотел тебя вытащить, тупая ты скотина!

— Сам бы выбрался как-нибудь!

— Да не выбрался бы ты! — рявкнул Амстелл так, что ещё чуть-чуть — и точно сорвал бы голос; закашлялся, с сипом давясь воздухом, а Микель поспешно вскочил, хватая с полки первую попавшуюся кружку и плеская в неё воды из открытой пластиковой бутылки — трубы в Casa com asas были старые, и из-под крана здесь лучше было не пить. Вернулся обратно, плюхнулся на пол перед юношей, вложил ему кружку в ослабшие от недомогания руки, и Кори через глотки, усмиряя застрявший в горле кашель, закончил свою исповедь: — Я должен был сидеть и гадать, выберешься ты или нет? Что, если нет? Сколько я должен был ждать? Пока не станет уже слишком поздно? И ты тоже бы ждал, если бы я…

— Я этого не стою, — перебив его, смято и придушенно произнёс Микель, только тут медленно, по крупицам начиная постигать услышанное. Сгрёб за плечи рукой, подтянул ближе к себе, не замечая, как проливается из накренившейся кружки вода — им обоим на кисти и дальше, к ногам, — и в страшном отчаянии взрослого человека ткнулся лбом ему в тощее и угловатое плечо. Так они просидели недолгое время, когда вдруг он с надеждой вскинул голову, поднял блестящие лёгким помешательством глаза и неуверенно спросил: — А может, всё это ерунда, menino? Может быть, она была просто чокнутая, та старуха, и наплела тебе всяких небылиц? Почему ты решил, что непременно должен состариться? Это ведь нелепо, такого быть не может! Ты не выспался, простудился, тебе нездоровится…

Не дослушав — но при этом слишком хорошо понимая его чаяния безумца, чтобы злиться на эти, с виду только беспечные и легкомысленные, а на деле насквозь пронизанные глубинным страхом слова, — Кори перехватил руку лузитанца — кружка с концами выпала, покатилась под стол, расплёскивая остатки воды и заливая служащие подпорками коробки с книгами, — поднёс её к своему лицу и наугад безошибочно ткнул пальцем в район нижнего века, точнёхонько туда, где с утра заметил следы дышащей в спину старости.

Палец Микеля прошёлся подушечкой по суховатой и шершавой коже, замер на ней, еле ощутимо дрогнул и неверяще обвёл…

— Завтра оно исчезнет, — вороньим каркающим хрипом выдавил из себя Амстелл — чем откровеннее становились их разговоры, тем тяжелее они ему давались, — потому что ночью я снова молодею, но с каждым разом их появляется всё больше, и долго это вряд ли продлится…

Микель потрясённо смотрел на юношу, будто впервые увидел, а где-то в безднах глаз у него осыпа́лось острое крошево битых зеркал; потом он вдруг встрепенулся, скрипнул зубами, стиснул кулаки и выдавил с еле сдерживаемой злостью:

— Где эта проклятая старуха?

Кори тяжело вздохнул и опустил взгляд, безразлично таращась на линолеум, по которому растекалась запрудой вода.

— Её здесь больше нет, — отозвался он, почему-то чувствуя себя круглым дураком, которого обобрали на улице до нитки карточные шулеры. — Я с тех пор её больше ни разу не видел… Днём, по крайней мере.

— Как мне туда попасть? Туда, где ты бываешь ночью?! — взвыл Микель, с мольбой вглядываясь ему в лицо. — Как попасть? Какое зелье я должен выпить?.. Где его достать?..

— Да угомонись ты! — нервный срыв был совсем рядом, Амстелл угадывал его беспокойные тренькающие звоночки. — Ты и так там! И ты… ты пытаешься её найти.

— Чёрт! — выругался лузитанец, вдруг резко вскакивая на ноги, подхватывая со стола сигаретную пачку и распахивая маленькую кухонную форточку в таком бешенстве, что она с дребезгом стукнулась об каменный край оконного проёма. Трясущимися руками выбил из пачки сигарету, не с первого раза кое-как прикурил и прерывисто затянулся, облокотившись о стену рядом с окном и отсутствующим взглядом уставившись за стекло, где чествовало последние дни жаркой сиесты раскалённое померанцевое солнце. — Но сам-то я ничего об этом не знаю! Это сводит меня с ума, Sol. Да будь оно всё проклято, хотя оно и так проклято!.. Это ведь всё из-за меня, Кори. Это всё из-за меня. Зачем же ты со мной связался, милый мальчик… Зачем же я так добивался тебя… Нет, я об этом не жалю, боже! Я эгоистичная тварь, но я ничуть об этом не жалею, хотя и ненавижу себя за это. Что же мне теперь делать? Как мне спасти тебя? Почему я не смог тебя от всего этого уберечь?.. Porque?..

Слова срывались с его губ мелкой дробью, частым ноябрьским дождём, какие иногда заряжали в Париже на целую неделю, полируя асфальт намытым свинцом, и с каждым новым словом неотрывно и испуганно воззрившийся на него Кори видел, как рот мужчины неестественно кривится перевёрнутой улыбкой, а глаза пугающе блестят, словно парижские улицы после осенних ливней.

— Мике?.. — осторожно окликнул его он. — Мике! — позвал уже требовательнее, громче, но реакции не добился.

Тогда он подорвался за ним следом, чуть не поскользнулся на пролитой воде, в мгновение ока оказался рядом и ухватил за локоть сжимающей сигарету руки, не замечая, как сыплется под ноги серый пепел, а крупица тлеющего огонька в нём угасает раньше, чем он успевает долететь до пола, развернул к себе…

— Мике?.. — с потрясением произнёс, непонимающе вглядываясь в его лицо и находя на нём следы слёз, таких немыслимых, не подобающих возрасту и статусу: мужчины ведь не плачут, таково негласное правило, и если себя самого Кори во всей полноте этого слова мужчиной не считал — хоть и ни в коем случае не причислял и к женщинам, — то Микель…

Микель впервые предстал перед ним не самоуверенным инфернальным чудовищем и не балагурящим очкастым балбесом, а обычным несчастным человеком, заблудившимся в жизненном море и потерявшим свой маяк, свой ориентир, свой свет, на который всё это время безошибочно держал курс.

— Что мне делать, Кори? — в полнейшей беспомощности спросил Микель, даже и не пытаясь справиться со слезами и не замечая, как давит в пальцах прогорающую без дела сигарету. — Что мне делать?

— Не знаю я… — перепуганный случившейся с лузитанцем метаморфозой, пролепетал Амстелл и, волевым усилием заставив себя встряхнуться, предупредил: — Только не вздумай меня бросить!

Микель смотрел на него круглыми, непонимающими глазами, красными от слёз, как у болезной бродячей собаки.

— Ты с ума сошёл, что ли, menino? — тихо переспросил он.

— Ты говорил, что я красивый, что всё из-за этого! — полыхнув, точно спичка — нервы у него и так были ни к чёрту, а от всего, что творилось у них изо дня в ночь и из ночи в день, они с концами прохудились, — моментально психанул Кори. — И я не тупой, я знаю сам, что из-за этого! А теперь я красивым быть перестану, уже перестаю, и ты меня бросишь, сука! Это ты сейчас врёшь, что нет!

— Я не буду здесь один, Кори, — ещё тише, окончательно сходя на чуть живой шёпот, возразил ему Микель, покачав головой. — Что мне делать здесь без тебя? Моя жизнь до встречи с тобой была пустышкой, а если я тебя потеряю… Если, не дай бог, я тебя потеряю, то она и вовсе утратит всякую ценность и смысл.

Он ничуть не походил на ту острозубую, разодетую в белое сволочь из ещё не остывшего в памяти сна, и от этой несхожести Амстелла окатывало волнами беспричинного счастья; ему грозила скоропостижная старость и смерть — а он почему-то был счастлив, он падал в эту пропасть не один, и может быть, может, может…

Чайки-самоубийцы подхватывали себя у земной тверди точёными иглами алебастровых крыл, будто маленькие ангелы смерти, сами лишённые права на смерть, и свободно поднимались в закатное небо — и он тоже верил, что они не разобьются, они отрастят эти прокля́тые, про́клятые крылья.

И тоже улетят, обязательно улетят куда-нибудь вместе.

Chapter Text

Этот за́мок — паноптикум, ящер-уроборос,
паутиной порос по колодцам бельмесых глазниц.
В нём ехидна и змей, мантикора и древний коло́сс,
и хтонический ужас, рождëнный на кончиках спиц.

— Что ты делаешь, мой очаровательный Príncipe?

Часы только-только отбили полночь, а Микель Тадеуш, по своему обыкновению, уже стоял возле Casa com asas и с удивлением взирал на Амстелла, который с фалькатой наперевес и железным кнокером в руках топтался у парадного входа, явственно испытывая какие-то затруднения.

— Не видишь, что ли? — злобно огрызнулся тот. — Тварь эту пытаюсь к двери привесить!

Лузитанец немного помолчал, а после вкрадчиво уточнил:

— Неужели я чем-нибудь тебя обидел, menino, что ты всё-таки решил воспользоваться услугами кнокера?

Измученный за те полчаса, что успел провести, бесплодно ползая вдоль своего домишки и выискивая на его фасаде место, куда можно было бы кнокер с пользой для дела и без потерь для имущества приладить, Кори устало выдохнул. Провёл тыльной стороной ладони по лбу, стирая капли пота, проступившие от удушливого и невыносимого штиля, что пожаловал минувшим вечером с океана, обессиленно опустил руки, обернулся к Микелю и откинулся спиной на медленно остывающую стену.

— При чём здесь вообще ты? — спросил, с предвкушением наблюдая за тем, как лузитанец медленно, крадучись подходит, стаскивает с головы свою гротескную шляпу — кажется, совсем ту самую, в которой явился на первое их свидание, с кладбищенскими хризантемами и крестом, — и опирается руками по обе стороны от него, забирая таким образом в плен. — Ты не знаешь, что учинила эта тварь!

— И что же она учинила? — с любопытством поинтересовался инфернальный Микель Тадеуш, в подробности недавнего разгрома пока не посвящённый.

— Сожрала все мои книги! — рявкнул Амстелл, злобно скрипнув зубами.

Когда Микель из дневного Порту исчез, растворился вместе с остатками сумрака, предваряющего сочную южную темноту, что с каждым осенним месяцем только настаивалась, будто напившаяся крови пиявка, он прихватил на всякий случай фалькату, взял со стола подрагивающий и готовящийся ожить кнокер и выбрался наружу, чтобы повесить дверную химеру туда, где ей и полагалось быть — на дверь.

Но снаружи, в пробуждающейся шепотками и шорохами мгле, внезапно выяснилось, что осуществить эту задачу не так-то просто: Casa com asas просыпался тоже, превращаясь в Живоглота и медленно покрываясь чешуёй и слизью, и на всех его дверях не находилось ни малейшей зацепки или крючка, чтобы кнокер прикрепить, а вбивать в живое и дышащее существо гвозди Кори не мог.

Кажется, он неаккуратно перехватил вращающую головой и клюющуюся химеру, и та наконец-то исхитрилась, извернулась и щипнула его за руку; пальцы инстинктивно разжались, бляшка выпала на мостовую прямо под лапы летучему жабодому, чуть не свернув себе гибкую птичью шею, и Кори только чудом успел подхватить её раньше, чем выбирающийся из своего гнезда домишко на неё наступил.

— Видишь! — воскликнул юноша, встряхивая от резкой боли рукой, потирая одним запястьем другое и попутно стараясь не выпустить кнокера из пальцев. — Вот что делает эта гадина!

— Но ведь ты сам захотел её купить, meu tesouro, — справедливо напомнил Микель, всё так же опираясь по обеим сторонам от Кори ладонями в подвижный чешуйчатый бок Живоглота и с толикой мазохизма наслаждаясь их близостью, замерев губами у кромки юношеских губ и выговаривая слова прямо в них: — Кстати, домик твой собрался улетать…

— Я знаю! — быстро отозвался Амстелл, понемногу начинающий соображать, что заниматься кнокером следовало днём, когда мёртвое дерево оставалось всё ещё деревом, и когда можно было попросить дневного Микеля этот кнокер спокойно приколотить на дверь. — Да и к чёрту! — прорычал он, собираясь уже было распахнуть парадный вход и зашвырнуть от злости увесистую бляшку с орланьей головой прямо в подъезд, не заботясь её комфортом.

— Постой, bebê, — тронул его за плечо лузитанец, и еле тёплая тяжесть руки, заботливо сдавившей острую косточку, заставила Кори подобраться и насторожиться — как оказалось, не зря: — Я хотел бы, чтобы сегодня ты отправился на прогулку вместе со своим домиком… Без меня.

— Что-о? — с обидой и ревностью вскинулся Амстелл: его с ног до головы обдало холодком, все внутренности скрутило, у горла и под ложечкой поселился страх, снежно-талый, как первая весенняя вода; он с непониманием, с возмущением и бешенством поднял на Тадеуша турмалиновые глаза и понял, что ему не показалось, не послышалось.

В лице мужчины, в его посерьёзневших и решительных чертах, не осталось ни единой нотки беспечности и веселья; он даже сигареты не закуривал, хотя всегда первым же делом хватался за неё после того, как целовал Амстелла.

Впрочем, и поцелуя сегодня не случилось тоже.

— Что?.. — пугаясь и холодея душой, повторил Кори уже с некоторой беспомощностью: Микель продолжал его удерживать в плену рук, упёртых в бок ёрзающего Живоглота, но только сейчас стало окончательно ясно, что это был действительно плен, а не беспечный игривый флирт.

— Ты пойдёшь обратно в свой домик и запрёшь за собой все двери, — уже детальнее повторил Микель, глядя ему прямо в глаза очень настойчивым взглядом своих желтоватых глаз. — И не выйдешь оттуда до тех пор, пока я не вернусь, или же до утра, menino.

— Какого дьявола… — начал было бунтовать Амстелл, но ему на губы легла прохладная, чуть уловимо пахнущая табаком ладонь, закрывая рот и пресекая этот бунт на корню.

— Не будем тратить время попусту, — перебил Микель, с беспокойством поглядывая на царапающий брусчатку Casa com asas, который вот-вот готовился выбраться из своего гнездовища, расправить перепончатые крылья и сорваться с места в полёт. — Его у нас действительно мало. Знаешь ли ты, menino, куда ведут подземелья, проложенные под Порту? Я слышал, что они уходят к Старой тюрьме и дальше, к Дворцу Алхимиков. Она ушла подземельями, — Кори понимал, что Микель говорит про брухо, и к холодку внутри прибавилась незримая рука, сжавшая и скрутившая кишки в тугой пульсирующий узел. — Раз она ушла подземельями — значит, так оно и есть, из них имеется ход и в подвалы Дворца… Куда бы ещё ей было направиться?

— И ты собрался идти туда один? — оскорблённо выпалил Амстелл, сорвав его кисть со своего рта и упреждающе оскалив зубы. — Какого чёрта?..

— Потому что ты будешь мне мешать, — резонно откликнулся Микель. — Ты точно будешь мне мешать, Príncipe, ты уже попытался прошлой ночью, когда я находился буквально в шаге от того, чтобы весь этот кошмар прекратить… Именно — и только — поэтому я настоятельно прошу тебя остаться дома и дождаться моего возвращения.

Кори смотрел на него, как на ожившую статую каменного Мигеля: в диком ужасе и одновременно с надеждой в глубине поблёскивающих турмалиновым проклятьем глаз.

— В Старой тюрьме ты так не считал, когда я пришёл за тобой, — уязвлённо напомнил он.

Микель тяжело вздохнул, словно бы пытался объяснить какому-то пятилетке-несмышлёнышу элементарные прописные истины:

— Мне не хотелось это вспоминать, menino, но… Сам я покинул бы её сразу же, едва оказавшись внутри: вспомни, для меня не существует ни замко́в, ни преград…

— Да пошёл ты!.. — обидевшись и не став даже дослушивать, выругался Кори и растолкал его руки, выворачиваясь из ловушки. — Не надо строить тут из себя чёртового супермена! А если случится что-нибудь непредвиденное, и ты не сможешь вернуться? Только попробуй туда сунуться в одиночку! — Он всё-таки успел осуществить задуманное: распахнул дверь и не глядя зашвырнул печально пискнувший кнокер куда-то в темноту подъезда, накрепко запер дом, отряхнул демонстративно руки, обернулся к Тадеушу и ультимативно объявил, глядя ему строго в глаза: — Пойдём вместе, ясно? — Поудобнее перевесил фалькату, перекидывая с одного плеча так, чтобы перевязь легла поперёк груди, и тихо прибавил: — Похуй, прав я или не прав, честная сделка или не честная… Не хочу вот так тупо сдохнуть, даже толком не пожив.

Микель на эти вымученные слова вяло улыбнулся уголками плотно сжатых губ, подал ему руку, дождался, когда юноша крепко перехватит его пальцы своими тонкими пальцами, обвил за плечи свободной рукой и вместе с ним буквально взбежал по стене ближайшего из домов. Мимо промелькнула перепончатая рванина — Кори краем глаза успел заметить, как Живоглот расправляет крылья, отправляясь на еженощную прогулку, — под ноги легла черепица, зазвенела от быстрого бега, иногда вываливаясь из пазов и с грохотом отправляясь по неровному скату в последний полёт, а дыхание в горле то и дело перехватывало от каждого сумасбродного скачка, который они совершали, перемещаясь в тесноте португальских улочек от одного домишки к другому, с одной крыши на следующую. Если провал между крышами оказывался слишком велик, Тадеуш без лишних слов подхватывал Кори на руки, вместе с ним преодолевал это расстояние в затяжном воздушном прыжке и только на ровном коньке кровли опускал его обратно на ершащуюся чешуйчатую твердь.

Кори настолько наловчился балансировать на черепице, что и сам без труда держал на ней равновесие, с удивительной сноровкой переступая так, чтобы не соскользнуть, научился на глаз определять худо сидящую черепичину и обходить её стороной.

Из чердаков, из слепых окон высовывали любопытные морды чёрные кошки; некоторые из них уже успели вскарабкаться по отвесной кирпичной стене и оседлать одиноко торчащий ржавый флюгер в форме корабля или лучистой розы ветров, и теперь с шипением отскакивали с пути сумасбродной парочки, выгибая спину и вздыбливая шерсть. Небо проливало на улицы лиловый свет вперемешку с искристой зеленью, перистые облака бежали с бешеной скоростью, подгоняемые лёгким штормом, пожаловавшим с океана на смену непродолжительному липкому штилю, летучие мыши с кожистым хлопаньем крыльев пикировали и цеплялись лапками за перемычки торчащих из стены фонарей, повисая на них вниз головой и раскачиваясь; иногда из чердачных окон высовывался кто-нибудь ещё, кроме кошек, какой-нибудь инфернальный житель-диаблеро, и с лёгкой задумчивостью во взгляде смотрел Кори и Микелю вослед. Поправлял на голове белый ночной колпак, незаметно раздумывая куда-либо идти, выставлял на подоконник старый патефон, устраивался рядышком в кресле-качалке, подперев шерстистую морду когтистой лапой, заводил пластинку, и над городом разносилась усталая мелодия танго, повенчанного с реквиемом.

Кори точно знал, куда они направляются, и когда дома сделались выше, массивнее, тяжелее, он различил в просветах между их гранитными туловами монохромный блеск речной воды и противоположный берег, где теснились безликие склады и разгуливали опасные даже по меркам инфернального иномирья твари.

Напоследок их приютила маленькая крыша какого-то канареечного домика на Рибейре, зияющая пустотами, будто её поклевала гигантская птица, и уже оттуда они с Микелем плавно опустились на тёплые доски причала, легонько покачивающиеся на мягких, как вата, волнах, а с причала по пружинящему под стопами лузитанца воздуху добрались до входа в подземные лабиринты Порту.

Там всё оставалось по-прежнему: плескалась на каменном дне стоялая лужа, где-то капали с потолка понемногу просачивающиеся грунтовые воды, стекал по плесневелым стенам конденсат и закладывало уши ватной тишиной.

— Я не взял фонарик, — запоздало с сожалением сообразил Кори.

— Фонарь только привлечёт к нам лишнее внимание, — покачал головой Микель, вынимая из кармана люциферов коробок и поджигая длинную спичку-лучину, а после с пугающей галантностью офицера с передовой подал юноше руку, помогая перебраться через небольшую запруду.

— Я карманный мог взять, — наблюдая, как мечутся по гранитным щербинам отсветы беспокойного пламени, Кори принял его поддержку и канатоходцем зашагал по торчащим из лужи камням, чтобы не замочить в первую же минуту ноги стылой водицей и не мучиться потом ревматичным хлюпаньем в кедах. — На батарейках. — Получив в ответ чуточку недоумевающий взгляд из-под изогнутых в удивлении бровей, прибавил: — Это такой дневной артефакт… Накопитель энергии, чтобы тебе было понятнее. Единственное, что у вас тут ещё стабильно работает.

Стабильнее всего в инфернальном городе работала темнота, и подземелья Порту служили её колыбелью: она клубилась по многочисленным отросткам туннелей, собираясь беспорядочной куделью по особенно глухим углам, и ничто не нарушало сейчас её абсолютного присутствия, даже цокот мелких лапок марушинью, не иначе как чудом повстречавшегося им здесь минувшей ночью.

Если уж даже марушинью, исконно пещерный обитатель, не жаловал это средоточие темноты, то что было говорить о других, наземных существах: пока Кори с Микелем наугад пробирались по извилистым и вертлявым отросткам-переходам, им не встретилось ни единой живой или неживой души.

Шли они быстро, стараясь держаться широкого главного хода, и нигде не останавливались, лишь ненадолго задержались под провалом Старой тюрьмы, откуда веяло мертвецким холодком и призрачным дыханием нежили. Теперь из пролома над головой не доносилось ни шороха, ни звука — никто не ходил кругами по тюремному залу, охраняя пустующие руины, и только ветер носился по выпотрошенной утробе темницы да привидения что-то с грустью нашёптывали, напевали мягкими листопадными голосами; оттуда сквозило полуночной жутью, стужей могильных плит и сыростью воды заброшенного кладбищенского колодца.

Не желая терять понапрасну времени, Микель настойчивее потянул Кори за собой, и юноша, провожая взглядом сероватое пятно света с неровными каменными краями, вдруг ощутил, как зимний дух из груди медленно растекается по всему телу: так далеко он ещё никогда не забирался — хотя расстояние, конечно же, тут было ни при чем; его личный Рубикон был перейдён, оставлен за спиной граничной лентой, и ладони от страха пополам с волнением покрывались ледяной испариной.

Дворец, куда они с Микелем намеревались проникнуть, наверняка охранялся, и наверняка посторонних там не жаловали; едва ли можно было вежливо постучаться в дверь, должным образом представиться и дождаться, когда пожилой привратник отопрёт замо́к и впустит на порог незваных гостей.

— Ты бывал здесь когда-нибудь… раньше? — пригибаясь от давящих незримой тяжестью на голову и плечи сводов, пугливо спросил Кори, невольно дёргаясь от звука собственного голоса, стократ усиленного подземельями, даже шёпот швыряющими рикошетом эха на амбразуру стен.

— Нет, Príncipe, — покачав головой — Кори этого не видел глазами, но откуда-то знал, подмечал обострившимся внутренним зрением, — откликнулся лузитанец, а гортанные гроты подхватили и его слова тоже, принялись перекидывать туда-сюда, будто пружинистый теннисный мячик с начинкой из чугуна. — Видишь ли, в этих катакомбах нечего делать, здесь пусто и, говоря уж откровенно, довольно скучно. Они соединяют город потайной сетью, и у некоторых из городских строений имеется запасной ход, ведущий в подземелья, но таких построек очень мало. Я слышал, что Дворец Алхимиков как раз одно из них. Ничего удивительного, учитывая, сколь обширные там, по слухам, подвалы…

— Как мы попадём в этот Дворец? — сглотнув пересохшим ртом пустоту и от бьющей по вискам тревоги хватаясь дрожащими пальцами за портупею фалькаты, наискось пересекающую грудь, задал следующий мучительный вопрос Кори Амстелл. — Подземный ход же наверняка заперт, да и кто-нибудь за ним следит…

Микель чуть замедлился, вытолкал из коробка ещё одну длинную спичку, почиркал, с трудом добывая огонь, никак не желающий заниматься в напоенном испарениями воздухе, и вкрадчиво произнёс:

— Дворец Алхимиков — не совсем такой, каким ты его, очевидно, себе представляешь, Príncipe. Не совсем такой и не совсем… то. — Последнее его слово, по-особенному прозвучавшее в застеночной тишине, Кори не понял, не смог правильно расшифровать и нахмурился.

— Не совсем то?.. — переспросил он. — Не совсем что, Мике?

— Не совсем из тех дворцов, где прилежно запирают засовы и выставляют круглосуточно бдеть вооружённого стражника. И охраняется он несколько иным способом. Боюсь, что вся сложность для нас с тобой будет заключаться не в том, чтобы в него войти, meu céu. А в том, чтобы потом из него выйти…

Чем глубже они забирались в хитросплетённую паучью сеть подземных лабиринтов, тем сильнее ветвились туннели, раскидываясь во все стороны жгутиками коридоров, чаще всего оканчивающихся тупиком. Изредка главный ход тоже раздваивался змеиным языком, и приходилось останавливаться на развилке, чтобы выбрать верное направление. Микель всё чаще покидал Амстелла, просачиваясь сквозь твёрдый камень бесплотным фантомом и оставляя своего юного спутника под массивами горных плит в гнетущем одиночестве, потом возвращался, брал за руку прохладными пальцами и безошибочно вёл за собой по одному из двух совершенно одинаковых с виду туннелей.

Камень по мере продвижения тоже менялся: сизоватый гранит делался то маренговым с вкраплениями чёрного, то коричневатым, как жжёная сиена, то алебастрово-белым, то с прозеленью. Когда в прожилках стен начали всё чаще попадаться змеевик и офикальцит, похожие на нефритовый мрамор, их путь расширился и вдруг завершился спуском в просторную пещеру.

Случилось это так неожиданно, что Кори чуть не споткнулся, ухватился за камень, зеленоватый и склизкий, будто в тине измазанный, и обвёл шальным взглядом огромный грот, куда вывел их на исходе туннель: метров тридцать полой пустоты в одну и в другую сторону, высокий потолок, выскобленный гладкий пол, крутая извилистая лестница, прорубленная прямо в скале и теряющаяся из виду нижними ступенями, редкие факелы с огненной смолой, оседающей чёрной сажей по сводам…

И камеры, великое множество камер с решётками из белой кости, как клетки в зверинце, расположенные по стенам этой пещеры на различной высоте.

Приглядевшись, Кори понял, что подвал Дворца Алхимиков начинался прямо отсюда, что никакого особого входа не существовало и в помине — по крайней мере, здесь, под землёй, — и что охраны при нём действительно не имелось, потому как Дворец и без посторонней помощи прекрасно справлялся с этой задачей: решётка одной из пустующих клеток вдруг затряслась, дёрнулась и зевнула, всего лишь на миг приподняв прутья-клыки и тут же с лязгом и клацаньем опуская их обратно.

Дворец Алхимиков оказался в точности таким же големом, как и Casa com asas, разве что был накрепко вращён в земную твердь и летать не умел, а зеленоватый камень, похожий на покрытый тончайшим слоем слизи нефрит и ощущающийся под пальцами непривычно мягковатым, на самом деле являлся стенками его брюха.

Сейчас это брюхо пустовало: сколько бы Кори с опаской и трепетом ни щурил глаза в согретую пляской пламени темноту, ни в одной из камер не заметил ни малейшего движения; собравшись с духом, отлепившись от стены и брезгливо отряхнув перемазанные липкой жижей пальцы, он сделал нетвёрдый шаг вперёд, к обрывистой скальной лестнице.

— Ощущение, будто влез в паучье логово, — голос гулко рухнул в пропасть, когда под ногами раскинулась головокружительная, перехватывающая дыхание пустота со вздыбленной гребёнкой неровных ступеней.

— Оно такое и есть, — согласно отозвался Микель. — И пауки здесь водятся всех возможных сортов, bebê. Чаще всего — ядовитые.

Одна его рука обвила юношу за плечи, другая ловко подсекла ему ноги в коленях; инфернальный лузитанец не стал пользоваться лестницей, попросту её проигнорировав и вместе со своей драгоценной ношей сиганув с обрыва. У самого пола привычно замедлился, коснулся носками полированного камня, опустился на полную стопу сам и опустил Амстелла на твёрдую поверхность.

Подвальная пещера страшила не самой собой, а преддверием чего-то куда более жуткого; они бесшумно, в полном молчании пересекли пустующее пространство от одной её стены до другой и обнаружили маленькую деревянную дверцу, окованную железом. Пальцы Микеля, звякнув соприкоснувшимися с дверной ручкой перстнями, попробовали толкнуть её, ничего не добились, потянули…

Со скрипом в несмазанных, насквозь проржавелых петлях дверь отворилась, а за ней показался узкий земляной ход, слабо согретый отдалённым источником света. Оттуда дохнуло сыростью, плесенью, застоявшейся грунтовой водой, каменной солью и солью другой, с примесью металла и утраченной жизни. Пришлось пригнуться, чтобы протиснуться в этот лаз, но чуть дальше от входа он расширялся во все стороны: потолок поднимался, через равные промежутки его подпирали прохудившиеся и гнилые деревянные крепи, как в рудном забое, и место это совсем не походило на дворец, даже на его чёрный ход.

Под ногами долго слякотно чавкало земляной суспензией, пока пол не отвердел до кремнистого состояния, а коридор-туннель не пошёл на подъём. С каждым шагом делалось светлее, и по стенам начали проступать странные узоры: поначалу это были письмена на незнакомом Амстеллу языке, похожие на древние египетские иероглифы, потом всё чаще среди них стали попадаться лики божков — твердолобые, с тяжёлыми квадратными подбородками, будто сбежавшие с причудливого острова Пасхи, — а ещё чуть позже образы эти обрели поистине гигантские размеры: высеченные от пола и до самого потолка, с разинутыми в крике или оскале ртами, с пустыми глазницами и сколотыми носами, они сопровождали весь их ненадёжный путь до конца туннеля и новой двери, помещённой в распяленной пасти очередного каменного идола и увенчанной смолящим мерзкой маслянистой вонью фонарем.

Идол заскрежетал в гранитных челюстях, приглашающе раскрыл рот ещё шире; Микель ступил под его тяжеловесные губы и коснулся напряжёнными пальцами стальной скобы, вбитой в дверную древесину заместо ручки.

Скрип, которым дверь разразилась на его прикосновение, тоже был заунывно-протяжным, обречённым, и у Кори от мысли об оставленных за спиной каналах подземелий недобро заныло под сердцем и в изъеденных колкой невралгией рёбрах. На всём протяжении пути они пока никого так и не встретили, и если сперва его это радовало, то спустя некоторое время он начал испытывать сильное беспокойство, незаметно перерастающее в панику.

За дверью коридор уже был облицован крупным глиняным кирпичом.

Там тоже находились головы, но совершенно иного рода: самые настоящие, срезанные с чьих-то туловищ, все разных размеров, засушенные, приколоченные на деревянные или бронзовые таблички и в беспорядке раскиданные по стенам; одни — полностью сгнившие, а иные — только начавшие разлагаться и источающие концентрат гнилостной вони, в спёртом и застойном подземном воздухе переплавляющейся в ядовитые пары. На каждой табличке что-то было написано, и Кори против собственной воли смотрел, изучал ветхие кожистые мешки или облезлые белые черепушки, в которые превратились снятые с тел головы неизвестных ему существ. Некоторые из них были размером с кошачью, а то и меньше, совсем крошечные, и, по всей видимости, принадлежали мелкому народцу; другие же в разы превосходили даже голову лошади или буйвола, и при жизни их наверняка носили какие-нибудь великаны-хентилы.

Одна из трофейных голов особенно привлекла внимание Амстелла; кое-как себя обуздав и зажав пальцами нос от запаха тлена, он осторожно приблизился к ней.

Скукоженная, точно вымокшая под дождём, скомканная и неаккуратно просушенная лайковая перчатка, словно мумия из музея естествознания, выкопанная без спросу вооружёнными вседозволенностью учёными и выставленная на всеобщее обозрение, она висела на каменной стене, взирая на мир единственным ослепшим глазом посерёдке широкого покатого лба.

Микель замедлился и коряво застыл на месте, обернувшись к Амстеллу через плечо.

— Príncipe? — нетерпеливо окликнул он юношу.

— Погоди, — завороженно щуря глаза в полумраке, шёпотом отозвался тот и считал надпись с таблички: — «Гароа из рода Тартало»… Это же циклоп, Мике!

— Конечно, — подтвердил лузитанец коротким кивком. — Тартало и есть циклопы.

В этот миг сбоку что-то скрежетнуло, Кори непроизвольно вздрогнул, резко и со страхом обернулся на звук, загнанно дыша, и увидел, как в стене практически на стыке с полом отворяется маленькая дверца, в точности такая же, как в травяной лавке матушки Ресмунгар, а из неё выбирается миловидная девушка невысокого росточка, похожая на прислугу: в длиннополом льняном платьице, кружевном переднике и с позолоченным гребнем, воткнутым в тугой узел густых рыжих волос; сперва она показалась Амстеллу ребенком, но стоило ей сделать первый шаг, как он услышал вместо понятного топота громкое шлёпанье, напомнившее ему о невидимом Прилипале с другой стороны реки.