Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Just hold my hand for a little while

Misery never goes out of style

Misery, Creeper

Когда Ремусу говорят, что война закончилась, он никак не может в это поверить. В небе над его головой расцветают праздничные салюты, в их отблесках то и дело мелькают пёстрые совиные перья, а то и силуэты волшебников на мётлах, но наверняка всему этому можно найти и другие объяснения. Оборотни, собравшиеся прямо на улице, чтобы ничего не пропустить, настороженно поводят носами и нервно переглядываются. Они не уверены, чего ждать от этих вестей. Одно очевидно: Пожирателей смерти из поселения как ветром сдуло, они трансгрессировали в ночь, ничего не объясняя и не оборачиваясь.

И победа Тёмного Лорда, ещё недавно казавшаяся здесь многим незыблемым гарантом их счастливого будущего, сбывающимся на глазах пророчеством, вдруг теряет ясность и становится зыбкой. Постепенно приходит понимание, что, вероятно, они выбрали не ту сторону. Впрочем, у них и выбора особо не было…

Ремус вместе со всеми цедит взглядом холодную октябрьскую ночь, задирает голову так долго и так отчаянно, что начинает болеть шея, но никак не может понять: неужели всё правда закончено? Тёмный Лорд... Волан-де-Морт проиграл. Теперь он сможет вернуться домой. Лили и Джеймс перестанут прятаться. Всё станет как раньше. И Сириус... Нет, в это просто невозможно поверить. Ремус обхватывает себя руками, словно пытаясь удержать рвущуюся наружу радость, заставляет себя перестать улыбаться и рассудительно говорит себе: представь, как будет больно, если окажется, что всё это — не более чем слухи. Нет, лучше подождать, оглядеться по сторонам, на всякий случай оставаться настороже. Заплакать от счастья ты всегда успеешь.

Ремус надеется, что Северус придёт за ним, если война и правда закончена. Они обсуждали этот сценарий с Дамблдором, чтобы получилось до последнего сохранять маскировку на всякий случай. Так что ничего не остаётся — лишь терпеливо ждать, чувствуя, как с каждым мгновением тает надежда, уступая место отчаянию, ещё более беспросветному, чем раньше — ещё бы, ведь теперь он почти почувствовал, как был бы счастлив, если бы война закончилась по-настоящему.

Ночь сменяется утром, но Северус не появляется.

Однако и оборотни всё так же понуры. Фейерверки при свете дня далеко не так заметны, но кто-то продолжает пускать их. Поток сов не иссякает. И если у них над головами проносятся волшебники, все они кричат об одном и том же: возрадуйтесь, братья и сёстры, Тёмный Лорд повержен! Они смеются и выписывают в небе кульбиты, они улыбаются так, что, кажется, вот-вот треснут щёки.

К полудню Ремус совершенно измотан: он ни за что не сможет уснуть, пока не узнает правду, и ожидание стало совершенно невыносимым. Поэтому он решается; может, на его способность принимать разумные решения оказывает ужасное влияние недостаток сна, однако он выбирается из поселения, почти не таясь, забирает волшебную палочку из надёжного тайника и трансгрессирует к воротам школы — единственного места, где последние полтора года он мог задавать вопросы и получать ответы.

Старый замок до странного пуст — даже из классов не доносятся голоса преподавателей, не говоря уже о перешёптываниях скучающих подростков. Никто из первогодок не слоняется по коридору в поисках вечно перемещающихся ванных комнат. Многие портреты пусты, а на оставшихся собираются целые толпы и отчаянно перешёптываются, бросая полные подозрения взгляды на грязного оборванца, смеющего бродить по их Хогвартсу в поисках хоть кого-нибудь, кто был бы способен подтвердить или опровергнуть…

Ему везёт — он и пяти минут не проводит, переминаясь с ноги на ногу у горгульи, размышляя, каким может быть новый пароль, как из-за поворота выныривает профессор Флитвик и настороженно застывает, разглядывая его сквозь запотевшие очки. Конечно, сложно узнать в этом растрёпанном бродяге бывшего студента, тем более, не хватавшего с неба звёзд. И всё-таки Флитвик — один из немногих, кто знает о его настоящей миссии, так что Ремус нетерпеливо делает шаг ему навстречу:

— Филиус…

— Ремус! — вскрикивает Флитвик, наконец-то его узнав. — Боже, что с вами? Вы... прямо оттуда?

Ремус не совсем уверен, что профессор хочет этим сказать, поэтому поясняет вполголоса:

— Да, я от оборотней... Там всё гудит — ходят слухи, что война окончена, что Тёмный Лорд повержен, но как? Каким образом? Это правда? Умоляю, скажите мне! — горячие слёзы затуманивают ему глаза, не давая рассмотреть выражение лица собеседника. Как бы там ни было, вопреки всему, что он успел услышать и увидеть, Ремус почти не сомневается: случилось что-то ужасное, всё пошло не по плану. Флитвик подтверждает его худшие опасения — горестно вздыхает:

— Ох, Ремус... Я думаю, будет гораздо лучше, если вы обсудите это с директором. Настолько я знаю, он пока ещё здесь. Я и сам спешу к нему с докладом. Шоколадные бомбочки! — горгулья вежливо отъезжает в сторону, и оба ступают на извилистую лестницу, начинающую медленное движение вверх. Ремус не может заставить себя повторить ни один из своих вопросов — словно онемел, он почти что не хочет знать, ему страшно от того, что он может услышать. Может, развернуться и побежать вниз по неуклонно ползущим вверх ступенькам, пока не поздно? Но что дальше? Прятаться от ответов всю жизнь? А если он всё-таки не прав в своём ожидании всего наихудшего? Подъём кончается раньше, чем Ремус успевает подготовить себя к тому, что его ждёт.

Дамблдор и правда ещё в своём кабинете, пусть на нём уже осыпанный звёздами выходной колпак: кажется, ему не сидится на месте, и он приветствует Флитвика голосом, в котором явно слышится нетерпение:

— Как раз вовремя, Филиус, — но осекается, когда Ремус тоже переступает порог. — И ты тут, Ремус, — снова это печальное выражение лица. Точно кто-то умер. Но кто? Если бы Тёмный Лорд, они бы праздновали, верно? Как же неуютно под этим пристальным взглядом.

— Он ещё ничего не знает, — вздыхает Флитвик. — Я подумал, что ему будет проще услышать о случившемся от вас.

— Что ж, — на пару мгновений Дамблдор словно застывает на месте, но быстро оттаивает. — Ремус, тебя не затруднит подождать несколько минут? Я только выслушаю Филиуса, а потом, когда с делами будет покончено, нам настанет время поговорить, — Ремусу бы возразить, настаивать на простом «да» или мучительном «нет», хотя бы на едва уловимом движении головы — но он кивает и, не дожидаясь настоящего приглашения, присаживается, а вернее, почти падает на вовремя появившийся из воздуха стул. Очень уж знакомый тон — так целителей в Святом Мунго учат разговаривать с родственниками пострадавших. Кажется, это было целую жизнь назад, но Ремус не забыл — или просто так удачно вспомнилось? Вполуха он слушает, как Флитвик отчитывается о местонахождении студентов: они в Большом зале, за ними присматривают Помона и мадам Помфри, первые родители уже начали появляться, внеочередная неделя каникул — отличная идея, всё равно никто сейчас не сможет сосредоточиться на учёбе…

Может быть, Ремус ненадолго погружается в сон, но, когда он открывает глаза в следующий раз, это оттого, что Дамблдор осторожно касается его плеча. Теперь в кабинете их только двое, а его стул придвинут к массивному столу, на другой стороне которого директор уже устраивается в своём кресле. Прямо перед носом у Ремуса дымится чашка, полная чего-то восхитительно горячего.

— Что это? — и голос хриплый, словно ото сна.

— Шоколад, — Дамблдор позволяет себе мимолётную, но всё такую же грустную улыбку. — Боюсь, тебе понадобятся силы, чтобы выслушать мой рассказ.

— Тёмный Лорд, — Ремус заставляет себя разлепить пересохшие губы, обхватывает заледеневшими пальцами чашку, почти не чувствуя жара, — он не повержен, верно?

— Повержен, — следует мягкое опровержение; здесь бы им обоим пуститься в пляс по загромождённому всевозможными штуковинами кабинету, но Дамблдор только начал говорить. — Не уверен, можем ли мы радоваться победе в полной мере, но не сомневаюсь, что какое-то время мы о нём не услышим. В данный момент он не представляет угрозы. Многие волшебники Ордена, включая тебя, смогут вернуться к нормальной жизни.

— Нет, — выпаливает Ремус, толком даже не подумав, как это звучит. — Это просто не может быть правдой, — тут ему на ум всё же приходит, что он невольно обвинил Дамблдора во лжи, и он затихает, вцепившись пальцами в сиденье стула, словно это — последняя неколебимая часть реальности. — Почему тогда Северус не пришёл за мной? Почему… почему вы не радуетесь вместе со всеми?

— Видишь ли, — начинает Дамблдор медленно, так медленно, что Ремусу не составляет труда понять: то, что он дальше услышит, разобьёт ему сердце, — в это сложно поверить, но Волан-де-Морта остановил маленький мальчик. Ворвавшись в его дом, Тёмный Лорд убил его родителей, — Ремус издаёт полузадушенный то ли вскрик, то ли всхлип, однако директору важно довести свой рассказ до конца, не поддаваясь эмоциям, — и направил палочку на него самого, но по какой-то причине заклинание срикошетило и попало в того, кто попытался его наложить.

— Кто был этот мальчик? — Ремус едва ли не перебивает; он уже знает ответ, но, чтобы поверить, нужно услышать вслух. Дамблдор, можно поспорить, это понимает — в его взгляде сквозит бесконечное сострадание, когда он отвечает:

— Гарри Поттер.

Ремус вздыхает, или стонет, или кричит — он сам себя не слышит, откидываясь на стуле, обхватывая себя руками.

— И Лили и Джеймс, они..?

— Мне очень жаль, — тихо говорит Дамблдор. — Они погибли, защищая своего сына.

— И Гарри? — жадно переспрашивает Ремус, цепляясь за малейшую надежду.

— О, Гарри жив, — тут уж Дамблдор позволяет себе улыбнуться. — Насколько я знаю, с ним сейчас Хагрид, уж он-то никому не позволит его обидеть, — но Ремус уже не слушает. 

Мысли у него в голове бешено мечутся, беспорядочно скачут в разные стороны, не замирая ни на минуту. Очередная развёртывается во всей своей отвратительности, сгибая напополам, и Ремус, сам себе и своим совершенно логическим выводам не желая верить, тихо шепчет, словно надеясь, что его не услышат, выхватят из его губ это отвратительное предположение и изо всех сил грохнут об пол, разбивая вдребезги:

— Значит, Сириус..?

Дамблдор, конечно, ждал этого вопроса. Он на глазах мрачнеет, опускает взгляд, но голос его звучит твёрдо, без тени сомнения, когда он отвечает:

— Боюсь, что так. Насколько мне известно, он был Хранителем Тайны, и Волан-де-Морт не смог бы найти их без его указаний. 

Ремус открывает рот, но он не знает, должен ли что-то говорить, хочет ли — может ли. Лучше уж ему просто замолчать навеки — теперь, когда его лучшие друзья мертвы, а человек, которого он... но это уже неважно. Дамблдор оборачивается к двери; сначала Ремусу кажется, что это не более чем вежливый жест, позволяющий выплакаться, не таясь, однако буквально через пару мгновений даже он, оглушённый навалившимся сверху горем, слышит шаги. Кто-то торопится вверх по лестнице, не ожидая, пока она обернётся вокруг себя змеёй, перепрыгивая через две ступеньки. Раньше, чем Ремус успевает задуматься о том, кто это может быть и чем вызвана подобная спешка, дверь распахивается — это снова Флитвик. Он ненадолго застывает на пороге, уперев руки в ходящие ходуном бока, отчаянно пытаясь отдышаться, выплёвывая отдельные слова:

— Альбус... Только что... Сова... Невероятно... — чтобы потом пискнуть, словно мышь, которую придавили ногой: — Блэк. Его поймали. Но не раньше, чем он устроил резню. Убито двенадцать магглов и... член Ордена, Питер Петтигрю.

Вот так и получается, что жизнь для Ремуса решительно делится на «до» и «после»; пока весь волшебный мир празднует освобождение от страшного гнёта, он валяется в школьном лазарете, измученный бессонницей, истравленный тоской и сожалениями, и отчаянно желает, чтобы всего этого не было. Отмотать бы время немного назад… Вдруг он каким-то чудом сумел бы всё изменить. Поппи готовит ему травяные настои и сокрушённо покачивает головой: по её мнению, в таком состоянии пора бы уже обратиться в больницу Святого Мунго, пройти серьёзный курс лечения соответствующими заклинаниями, но Ремус упирается изо всех немногих оставшихся у него сил: знает, что всё там будет напоминать о Лили. Там они с Джеймсом, кажется, в последний раз говорили лицом к лицу, а не по телефону…

Он жаждет сна, как голодный — пищи, умирающий от жажды — питья, а отчаявшийся — утешения, и умело изготовленные зелья с размаху швыряют его в почти коматозное оцепенение, тяжёлое, словно он под водой и вот-вот задохнётся. Ремус представляет, что он просыпается так же, как мог бы всплывать на поверхность — в последний момент, когда в лёгких заканчивается воздух. И жалеет, что на самом деле он не скользит сквозь тёмные воды, что в сознание его возвращает не подвластная ему сила, — если бы процесс контролировал он сам, он бы, наверное, отказался от борьбы.

Дамблдор разрешает ему задержаться в замке лишь на неделю, пока повсюду не шныряют любопытные школьники, а полнолуние ещё далеко. Не успеешь оправиться — пожалуйста, тебя ждёт уютная койка в Святом Мунго, но Ремус не видит, чем это может ему помочь. Не больше, чем разговоры о смысле жизни, о том, какие планы ему предстоит построить на будущее, — всё это кажется таким бессмысленным, словно детский лепет. О каком будущем может идти речь без четвёрки Мародёров? Он никогда не представлял себе будущее без своих друзей... без своей семьи.

Нет, он не хочет переставать чувствовать боль, только спать, бесконечно и беспробудно. Ремус знает: больше ему ничего не нужно. Уж точно меньше всего на свете (меньше даже, чем проснуться однажды в одной из больничных палат) он хочет встретиться с Сириусом лицом к лицу. Пока суд ещё идёт, он мог бы добиваться свидания, чтобы узнать, что на самом деле произошло, попытаться понять, как Бродяга оказался на такое способен, но, чего уж греха таить, пожалуй, он попросту боится. Хватит ли у него сил не поверить насквозь лживым оправданиям? Из их четвёрки Ремус всегда был тем, кто бежал опасности, а не нёсся радостно ей навстречу. Как бы ему было проще, если бы у него был хоть кто-то... особенно Сириус…

Нет, нельзя, ни в коем случае нельзя оставаться с ним наедине, да что там, даже смотреть ему в глаза на колдографиях и фотографиях, которыми пестрят страницы волшебных и маггловских газет. Ремус отменяет подписку на «Ежедневный Пророк», и даже назвать его трусом за это больше некому. Его одиночество абсолютно — все, кого он когда-то любил, кроме разве что отца, гниют в земле или будут гнить в тюрьме. Ремус днями смотрит в стену и пытается смириться с этим фактом. Он пропускает все похороны. Все громкие аресты и оправдания богатых подлецов, которым что угодно легко сойдёт с рук, как не крути. Сириус мог бы тоже откупиться от суда... Хотя нет, наверное, слишком уж гремит его история, слишком уж он себя запятнал. Малфоя, например, ни в чём не уличишь, даже если многие свято уверены в том, что он сражался в первых рядах Пожирателей смерти. На первый взгляд, руки у него чисты, а помыслы — невинны, а для второго не хватит времени — закроются кованые ворота, ведущие в роскошный сад, по которому бродят раздобревшие и никого не боящиеся павлины.

Интересно, как там подрастает его первенец в роскошном особняке? Окружён лаской и заботой обоих родителей, верно?

Мысли о Гарри — вот первое и единственное, что может вывести Ремуса из оцепенения. И когда Дамблдор приходит его навестить поздно вечером в субботу, словно бы выкроив минутку, наконец-то отделавшись от прочих срочных дел, больше всего вопросов именно о несостоявшемся крестнике. Жаль, ответы неутешительные: мальчик у магглов, он будет воспитываться в семье сестры Лили, у единственных родственников, которые у него остались.

— Петунья ненавидела Лили, — выплёвывает Ремус. — Альбус, я не сомневаюсь в вашей рассудительности, но…

— Ты бы хотел воспитывать мальчика сам, верно? — подхватывает Дамблдор с застенчивой усмешкой. Ремус так и застывает с открытым ртом — удивительно, но эта мысль вовсе не приходила ему на ум. Он отмирает, оправляется от секундного недоумения, вздрагивает плечами на зябком сквозняке непрошенной надежды и строго (в первую очередь — к самому себе) уточняет:

— Никто не доверит воспитание победителя Волан-де-Морта нищему оборотню.

Глаза Дамблдора озорно отблескивают за стёклами очков:

— Ну почему же... я бы доверил, — и, когда Ремус уже успевает затаить дыхание, — но это невозможно по ряду причин, — видно, заметив, как поник собеседник, директор кладёт руку ему на плечо и говорит: — Все они не связаны с тобой. Я никогда в тебе не сомневался, Ремус. Однако у меня есть причины полагать, что Гарри защищает некая древняя магия, которая будет действовать, только если он останется жить в доме кровных родственников.

Всё это звучит откровенно похоже на дешёвое оправдание, которое используют, чтобы ни в коем случае не обидеть. Конечно, Ремус знал, что из этой затеи ничего не выйдет, он даже не стал бы спрашивать прямо, но всё равно ощущает тяжесть разочарования. Последняя память о его друзьях — и вот, вряд ли он сможет хоть раз повидаться с Гарри, по крайней мере, пока он не подрастёт. По рассказам Лили её сестра откровенно против всего волшебного, да что там, всего чуждого и пугающего, а значит, можно поспорить, оборотню, заявившему с визитом, она тоже не обрадуется. Может, это и к лучшему: Ремуса не назвать другом семьи, которого можно без страха и сомнений пускать за порог.

Эта мысль ему кое о чём напоминает.

— Гарри был не единственным ребёнком, которому грозила опасность, верно? Получается, для Долгопупсов всё обошлось?

Дамблдор медленно качает головой, и внутренности Ремуса будто льдом сковывает; ему стыдно, что у него на миг промелькнула гаденькая мысль о том, что Волан-де-Морт вполне мог бы выбрать себе другую жертву... Ну да, можно быть бы и догадаться, что всесильному властелину выбирать нет необходимости.

— К ним наведалась Беллатриса... Фрэнк и Алиса в Святом Мунго, но у лекарей нет уверенности в том, что им можно помочь. Маленький Невилл цел и невредим, его бабушка о нём позаботится.

— Поверить не могу, — вздыхает Ремус. Он пытается представить себе, каково будет им обоим расти без родителей — и к кому бежать, когда посадишь занозу? Кто защитит тебя от монстров под кроватью? И кто всегда будет на твоей стороне, что бы ни случилось? Детство у Ремуса выдалось не самое лёгкое, но, пока мама была жива и здорова, он всегда мог на неё положиться. Можно поспорить, миссис Долгопупс будет оберегать своего внука как орлица, но что насчёт сестры Лили?

Дамблдор вежливо откашливается, прерывая размышления Ремуса, и, дождавшись его вопросительного взгляда, как бы невзначай бросает:

— Ты уже решил, что будешь делать дальше?

— Нет, — честно отвечает Ремус. До этого вечера он и помыслить о будущем не мог, но, кажется, что-то изменилось. Воздух запах по-новому. Боль никуда не делась, но, по крайней мере, появились силы встать на ноги — и бежать всё дальше, спасаясь от собственных мыслей. Куда — это сейчас не так важно. Всё равно сложно представить место, где ему будут рады, особенно сейчас, когда многие ещё думают, что он был на стороне Тёмного Лорда.

— Я хочу показать тебе кое-что, — признаётся Дамблдор. — Но путь нам предстоит неблизкий. Что скажешь?

Ремус недоумевающе склоняет голову:

— А вы не можете просто рассказать мне, что это? Мне обязательно нужно увидеть это своими глазами?

— Да, — Дамблдор торжественно поднимается на ноги и протягивает собеседнику ладонь, чтобы помочь встать, — я думаю, что обязательно.

Что уж тут поделаешь — когда сам директор Хогвартса зовёт тебя на ночную прогулку по его окрестностям, сложно удержаться от подобного приключения. Ремус принимает вызов, пусть даже, когда он встаёт, его пошатывает от слабости. Он едва ли много ел в последнее время — Поппи угрожала, что начнёт кормить его с ложечки, если он не возьмёт себя в руки. Чистая одежда ждёт его на стуле — вещи не новые, но очень опрятные, интересно, кому они принадлежали? Жив ли сейчас этот волшебник? Всовывая руки в рукава, Ремус невольно ёжится — от таких мыслей у него мурашки по спине и плечам. Когда он готов, они пускаются в путь в какой-то зачарованной, словно бы ритуальной тишине.

Мимо хижины Хагрида, мимо его огородов — прямо к лесу, в котором Ремус давненько не был. В последний раз они бродили здесь с друзьями в одну из ночей — уже не вспомнить, на каком курсе это было. В памяти вообще едва ли многое сохранилось — было же полнолуние, но стыд до сих пор заставляет Ремуса опускать глаза, старательно не узнавать лесные приметы, которые они минуют. Известно ли Дамблдору об их похождениях? Об опасности, которой они подвергали других студентов? Ну уж точно об инциденте со Снеггом... Ремус вспоминает их с Сириусом драку у озера, и идти становится совсем уж тяжело.

— Мы можем передохнуть немного?

— Конечно, — кивает Дамблдор, и Ремус с облегчением присаживается на заросший мхом пень, но ненадолго — спутник ждёт на ногах, ни к чему тратить его драгоценное время. К тому же, он наверняка сильно устал за эту сумасшедшую неделю, так что приходится покинуть кажущуюся знакомой поляну раньше, чем Ремус готов, и почему-то именно от этого из всего, что он пережил за последние дни, он начинает плакать — беззвучно, отчаянно, с безмерной благодарностью за чуткую, вежливую тишину, в которой двое продолжают двигаться по тропинке, уходя всё глубже и глубже в лес, туда, куда никогда не забредали даже Мародёры.

Темнота вокруг кипит своей тайной, заветной жизнью: чудовища и сказочные создания рыча и постукивая копытцами проносятся мимо во мраке, никем не узнанные и не замеченные. Некоторые из них наверняка поводят носами, принюхиваясь к запахам двух, вероятно, аппетитных существ, но раньше небо рухнет на землю, чем кто-то посмеет тронуть Дамблдора в его угодьях. Нет, даже здесь с ним в безопасности любой, тем более, оборотень. Ремус беззвучно усмехается, облизывая враз ставшие солёными губы: всё-таки здесь ему самое место. Это далеко не точно, что от него пахнет лёгкой добычей: может, к сладковатому духу человеческой плоти и сейчас примешивается терпкая нотка большого, страшного волка. В форме оборотня он куда более угрожающий, чем в человеческой, которую никто не берёт в расчёт. Ещё недавно Ремус со страшной силой ненавидел свою природу, но теперь... он уже не так уверен. Теперь, когда ему как будто нет места среди людей, он всегда может вернуться в поселение, практически ставшее ему домом. Никто больше не сможет заставить его нанести людям вред! Наоборот, это он смог бы наставить стаю и навести на верный путь, особенно теперь, когда в рядах оборотней царит смятение.

Несомненно, Дамблдор хотел, чтобы его спутник пришёл к этой мысли. Предположение подтверждается ещё и местом их назначения — посреди Запретного леса перед ними вдруг открывается поляна, недавняя вырубка, украшенная, словно самыми драгоценными из камней, маленькими волшебными огоньками, никому не способными нанести вреда, и сиянием светлячков. Почти все хижины уже закончены, а благодаря волшебной помощи выглядят они даже лучше тех, что оборотням пришлось оставить. За покрытыми настоящим стеклом окнами тоже пылают огни очагов, над селением разносятся ароматы, которые даже Ремусу в его состоянии вдруг кажутся соблазнительными.

Скорее почуяв, чем увидев гостей, оборотни распахивают двери; у многих лица ещё хранят отпечаток недавнего ужаса: вопреки всем заверениям, им сложно перестать сомневаться, что Пожиратели смерти не смогут найти их здесь. Однако взгляды становятся мягче, а на лицах появляются улыбки, стоит оборотням узнать Дамблдора. Ну, Ремус так думает, пока его не окликают в первый раз.

— Эй, ты! Смотрите: это же парень, который принёс нам портал!

Пока они с Дамблдором движутся вперёд, выходя в центр поселения, воздух вокруг всё больше полнится перешёптываниями, так что в конце он набит под завязку, точно мешок с хрусткими осенними лицами. Если поначалу оборотни не осмеливались приблизиться, теперь они обступают пришельцев со всех сторон: почтительно склоняются перед Дамблдором, а потом — пожимают Ремусу руку, а то и заключают его в крепкие объятья. Дети, заразившиеся восторгом, расцветившим лица родителей и родственников, виснут на полах мантии Ремуса, радостно пищат, словно спеша похвастаться:

— А я тебя помню! — и окружающим: — Он сажал меня на плечи!

— А меня тоже!

— Меня, меня вообще чмокнул в лоб!

— Ну и что, меня за руку брал!

Негромкий голос Дамблдора, казалось, должен был затеряться в общем гомоне, но Ремус слышит каждое слово так отчётливо, словно директор шепчет ему на ухо:

— Они ещё ничего не знают. Ты скажешь им?

И в первый раз с тех пор, как он узнал, что Волан-де-Морт повержен, Ремус может от души порадоваться этой новости, выкрикивая её во весь голос. Должно быть, они переполошили всех обитателей леса — так громко галдят; кто-то начинает петь, кто-то тут же кружит Ремуса в неуклюжем танце. 

— Значит, мы можем теперь вернуться домой? — застенчиво тянет долговязая девочка-подросток.

— А можно нам и дальше оставаться здесь? — бросая на неё недовольный взгляд, переспрашивает худой, как щепка, мужчина — один из немногих, кто согласился уйти. Наверняка он прекрасно представляет себе, какой приём ждёт его в родном поселении. Ремус знает это тоже; он бросает вопросительный взгляд на Дамблдора, и директор открывает рот — толпа вокруг него тотчас затихает, словно по волшебству. Многие подаются вперёд, надеясь не пропустить ни единого слова.

— Вы можете оставаться здесь столько, сколько пожелаете, — дружелюбно объявляет Дамблдор. — Но мы окажем содействие и тем, кто захочет вернуться туда, откуда пришёл.

Оборотни встречают эту новость ликованием — все остаются довольны. Кто-то бежит готовить еду для праздничного пира... Ремус чувствует, как улыбка слетает у него с лица, точно ветром сдуло; один в этой вихрящейся от счастья толпе он пока ещё не готов отмечать победу. Сказать по правде, вся эта толчея немало его утомила, и хоть он искренне благодарен Дамблдору за ночную прогулку, сейчас бы лучше всего было остаться наедине со своими мыслями, попытаться осознать, что всё это ему даёт.

Можно поспорить, директор понимает и это — очень уж хорошо он изучил движения человеческих душ. Дёргая себя в волнении за пышную бороду, он восклицает:

— Я искренне сожалею, что мы не сможем остаться! Но, увы, нас с мистером Люпином ждут дела... — ещё немного вежливых раскланиваний, обещаний вскоре вернуться и отпраздновать по-настоящему — и вот уже шум деревни остаётся позади, а впереди раскидывается безлюдный, но вовсе не пустынный Запретный лес весь в складках бархатной темноты. У Ремуса будто бы всё ещё шумит в ушах; он и сам чувствует, каким нетвёрдым становится шаг, как всё вокруг точно подёргивается туманным маревом. Он устал, и от этого скорбь наваливается на него с новой силой. Он бы утёр Сириусу нос, приведя его в это место! А как рада была бы Лили! И даже Питер, можно поспорить, перестал бы бояться оборотней, если бы только узнал, как просто и по-человечески они бывают счастливы…

— Спасибо, — выдыхает Ремус, вспомнив, что так и не поблагодарил Дамблдора.

— Не за что. Я и сам был только рад нанести им визит, — благодушнейшим тоном заверяет его собеседник. И тихонько вздыхает себе под нос, словно сам знает, как избито прозвучит то, что он собирается сказать, но уж никак ему не удержаться. — Не забывай, на что ты способен, Ремус. Я понимаю, сейчас слишком рано об этом думать, да и боль ещё свежа... Но ты проделал огромную работу и никто кроме тебя не сможет её продолжить.

Это невиннейшим тоном произнесённое утверждение заставляет Ремуса остановиться так резко, что у него едва не подкашиваются ноги. Кровь шумит в ушах, а сердце колотится так, что даже больно — это закипает, будто в котле зельевара, кровавая ярость, но, ещё пытаясь её сдержать, Ремус продолжает нарочито вежливым тоном:

— Вы... вы предлагаете мне продолжать? Оставить надежду влиться в общество волшебников и дальше жить среди оборотней? Чтобы меня продолжали считать предателем? — к концу фразы голос у него всё же срывается, но Дамблдор, оборачиваясь, остаётся безупречно расслаблен и безмятежен, делает успокаивающий жест рукой.

— Нет, Ремус. Я вовсе не это имел в виду, — понимая, что объяснение просто необходимо, директор не заставляет себя ждать. — Ты скопил невероятное количество сведений о жизни оборотней, их традициях и устройстве их общества. А борьба с Волан-де-Мортом снабдила тебя глубокими познаниями в области тёмных искусств. Далеко не каждый волшебник может похвастаться такой комбинацией опыта. Если ты хочешь знать, что я думаю, — взгляд Дамблдора становится в какой-то мере даже озорным, как всегда бывает, когда он презентует широкой публике свои лучшие идеи, — тебе стоит продолжить развитие в этом направлении — ещё несколько лет практики и обучения, и из тебя выйдет бесценный специалист в области ЗОТИ. В Хогвартсе вечно не хватает преподавателей по этому предмету... — он покачивает седой головой, очень умело и совершенно бессмысленно изображая святую невинность, пока Ремус пялится на него, как молнией пришибленный. Первыми его словами оказываются:

— Неужели вы не шутите?

— Серьёзен как никогда, — отмечает Дамблдор.

— Но у меня нет денег на обучение, — тут же возражает Ремус, хотя шестерёнки у него в голове уже начинают вертеться: если бы он убрался из Великобритании туда, где никто не знает, что он оборотень, у него появился бы шанс вести более ли менее нормальную жизнь. Пришлось бы хорошенько продумать, как скрывать от нового окружения ликантропию, но в целом…

— Знаешь, — тянет Дамблдор. — Есть у меня чудеснейший друг по переписке. Он сейчас проживает в Ирландии и как раз очень интересуется оборотнями: у него немало теоретических знаний, но ему серьёзно не хватает практических наблюдений. Это, осмелюсь заметить, довольно бесстрашный старичок — он знает, что смерть найдёт его скорее рано, чем поздно, и намерен воспользоваться всеми возможностями, которые ему ещё может подбросить жизнь. Я мог бы организовать ваше знакомство: у его уже есть пара учеников, но, видишь ли, ни один не обладает твоим объёмом знаний. Там же, неподалёку проживает несколько профессоров уж слишком почтенного возраста, оставивших преподавание, но знающих свою дисциплину вдоль и поперёк. Если хочешь, можно назвать это... мгм, клубом по интересам. В роли интереса, разумеется, выступают тёмные искусства, недобрые магические создания и защита от них.

— Нет, это всё-таки шутка, — решительно заявляет Ремус. Глаза у Дамблдора и правда смеются — можно поспорить, он упивается радостным недоумением собеседника. Впрочем, долго оно не длится — уж к насмешкам судьбы Ремус привык, хоть добрые шутки ему и в новинку, и пусть у него всё ещё болит в груди, а слабость сотрясает всё тело, он решительно бросает: — Мы не могли бы... отправить сову сегодня же вечером? — но вокруг так темно, а сквозь ветки с такой мучительной нежностью льёт серебристый свет припудренный ломтик луны, что Ремус исправляется: — Ночью?

...Всё это случается с ним так быстро, словно сон, особенно если вспомнить предыдущие год или два, когда каждый день походил на предыдущий: Ремус просыпался, упирался взглядом в дощатый, вечно протекающий потолок и пытался понять, прикрыл он глаза на пару мгновений или уже настал новый день. Нет, теперь калейдоскоп сверкающих событий вращается с головокружительной скоростью: ответная сова от профессора Даррелла с поспешно накарябанным неважным почерком сообщением, что он ждёт Ремуса Люпина у себя как можно скорее; сборы, прощание с отцом (он немного помог с деньгами), чемодан, привязанный к старенькой, потрёпанной метле, и дорожная мантия, в складках которой наверняка можно ещё отыскать пылинки и частички грязи, оставшиеся после исследовательских вылазок Лайелла. Казалось бы, самое время брать курс на запад.

Но Ремус знает: есть ещё одно место, где ему необходимо побывать, поэтому, только взмыв в воздух, он резко сворачивает на восток. Его путь лежит в предместья Лондона, и карта у него в руках дрожит на пронзительном осеннем ветру. Получится ли отыскать хотя бы нужную улицу? Если надо будет, он дождётся рассвета и попробует разузнать у соседей, хотя Снегг наверняка наложил на ныне пустующий родительский дом какие-никакие чары, призванные не привлекать излишний интерес живущих рядом магглов. Всего однажды под покровом ночи, когда даже оборотни в поселении давно уже видели десятый сон, они двое обменялись адресами. Северус бросил с напускным недовольством:

— Так уж и быть. Если всё это когда-нибудь закончится, можешь нанести мне визит.

— Разумеется, — фыркнул Ремус. — А то я не знаю, что ты будешь скучать, — то был один из немногих случаев, когда после секса они ненадолго задержались в одной постели, не то чтобы прижимаясь друг к другу, но и не спеша нарочито отстраниться.

— Мечтай, — беззубо огрызнулся Снегг. — Не факт, что ты вообще застанешь меня дома. Кто бы ни победил, талантливый зельевар и специалист по тёмным искусствам нигде не пропадёт.

Ремус предпочёл не отвечать. Он не хотел рассуждать о будущем — знал, что такими темпами они рано или поздно вступят на запретную территорию: речь того и гляди зайдёт о Лили, а уж тогда Снегг вскочит, как ошпаренный, и, можно поспорить, несколько недель будет избегать встреч. Ремус успел к этому привыкнуть — как и к тому, что он всегда возвращается, даже если иногда на это уходит больше времени, чем обычно.

Никто не получал от него вестей после того, как война закончилась. Дамблдор в ответ на вопрос, наверняка показавшийся ему неожиданным, напомнил, в каком состоянии ещё недавно находился сам Ремус, и заключил, что некоторым людям требуется больше времени, чем другим, чтобы схлынула скорбь. Не то чтобы этот вывод мог действительно утешить: может быть, Дамблдор и догадывается, какое значение имела для Снегга Лили Поттер, но Ремус-то знает об этом наверняка. Сказать по правде, он едва ли не готов найти Северуса мёртвым, однако незнание терзало бы его сильнее. Вдруг в его силах как-то, хоть чем-то помочь?

И улица со странным названием, и даже покосившийся дом, мрачной громадой возвышающийся над соседними, находятся довольно быстро. Если это жилище некогда и охраняли какие-то заклинания, сейчас они явно не действуют: Ремус, настороженно держащий палочку наизготовке, без каких-либо проблем открывает дверь и переступает порог. Сказать по правде, помещение выглядит нежилым, однако определённая вероятность, что Снегг находится здесь, всё-таки есть; по крайней мере, из заключения его по поручительству Дамблдора выпустили довольно быстро. Ещё один не понёсший наказания преступник... Может, какое-то время он и работал на Орден, преследуя свои цели, но убивал и пытал во славу Тёмного Лорда гораздо дольше.

Впрочем, невесело хмыкает Ремус, чья бы корова мычала. Он тоже убивал и пытал вместе с Пожирателями смерти, даже если при этом работал на Орден. Ему бы тоже следовало понести наказание — а он получил награду. Наверное, отчасти поэтому он и продирается через заросшие паутиной комнаты, где все вещи давно покрыл пушистый слой пыли, если не плесени: очень немногие смогут разделить его опыт и понять, что он чувствует сейчас, но Северус…

Да, он определённо дома: какие-то звуки доносятся с верхнего этажа. Полнолуние было всего пару дней назад, но даже всё ещё по-звериному чуткий слух не способен узнать издающий стенания голос, к тому же, приглушаемый звоном бутылок. Не спеша убирать палочку, Ремус бесшумно и быстро преодолевает лестницу и застывает у приоткрытой двери в спальню.

И он, знавший Нюниуса в школьные годы, ещё не видел его таким неряшливым. В порванной, перепачканной чем-то вроде рвоты мантии, со слипшимися тонкими прядями сальных волос, с грязью под отросшими ногтями и липкими пятнами по торчащим из рукавов рукам... Комната под стать хозяину: до отвала забита использованными носовыми платками, пустыми и полупустыми бутылками, коробками, в которых, возможно, когда-то была еда. Существо, в котором сложно узнать могущественного Пожирателя смерти и умелого шпиона, мелко трясётся и раскачивается приобняв колени, а стоны, доносящиеся из его зловонного рта, пробирают насквозь: столько в них неподдельной скорби. У Ремуса она очень даже живо откликается в незажившем сердце, и на глаза невольно наворачиваются слёзы: в конце концов, в какой-то мере они тоскуют об одном, а точнее, об одной. Даже не задумавшись, не было ли бы милосерднее уйти, ничем не выдав своего присутствия, Ремус переступает порог — и тут же оказывается под прицелом направленной точно ему в грудь палочки.

— Люпин? — квакает Снегг, поспешно вытирая рукавом слёзы и сопли (скорее, размазывая их по и без того грязному лицу). — Что ты тут делаешь? — слова у него нетвёрдые, неопределённые, без чётких очертаний, такие, что их и узнать непросто.

Ремус замирает, не будучи уверенным, что предпринять дальше, но, хоть инстинкты кричат ему не делать этого, после нескольких секунд колебания всё-таки роняет палочку на пол, осторожно накрывая ступнёй, чтобы отобрать её при случае было не так-то легко. Воздевает руки в воздух в примирительном жесте:

— Спокойно. Я просто хотел узнать, как ты.

— Как я? — Северус аж замолкает, явно сбитый с толку; из приоткрывшегося рта падает на ворот мантии капелька слюны. — Какого чёрта! — взвизгивает он мгновением позже, словно потревоженная банши, невольно заставляя Ремуса отшатнуться. — Да как ты смеешь являться сюда после того..! того..!

— Я знаю, что ты чувствуешь, — как можно твёрже произносит Ремус, стараясь не поддаться панике: палочка собеседника всё ещё направлена на него. Снегг явно не в том состоянии, чтобы понимать, кто ему друг, а кто враг. Каждый раз, когда он приоткрывает рот, по комнате расползается невероятно сильный запах перегара. — Мы оба пережили ужасную потерю, и я подумал, — тут он начинает говорить тише, сам не уверенный в продолжении фразы, — наверное, Лили хотела бы…

— Не смей! — задыхается от ярости Снегг; он пытается вскочить на ноги, но самым комическим образом (Ремусу, впрочем, ни капельки не смешно) тут же плюхается обратно и продолжает метать громы и молнии из положения сидя. — Не смей произносить её имя своим грязным, порочным ртом! Откуда ты можешь знать, чего бы она хотела? Ты, вонючий выродок!

Ремус только морщится в ответ — подобные оскорбления не задевают его уже давно. Нет смысла воспринимать всерьёз того, кто только и думает, как бы задеть тебя побольнее. Ремуса научили этому соседские задиры в далёком детстве... и, нельзя не признать, Сириус Блэк закрепил урок. Нет, пожалуй, тут поможет только искренность, и именно поэтому Ремус осторожно опускается на грязный пол, присаживается на корточки, как перед напуганным зверьком, чтобы оказаться со всё ещё бормочущим проклятья Снеггом на одном уровне, и только потом говорит:

— Потому что давным-давно, на шестом курсе, помнишь, когда ты хотел, чтобы я уговорил её выслушать твои извинения, именно она попросила меня стать твоим другом, — Северус замолкает, как громом поражённый; ободрённый, Ремус продолжает. — Она знала, что никогда не сможет дать тебе того, что тебе нужно, но ей не было всё равно, что с тобой происходит. Она не хотела, чтобы ты становился Пожирателем смерти, не хотела, чтобы ты был один. Тогда она попросила меня присмотреть за тобой, — какое-то странное чувство... Ремус украдкой касается своих губ и понимает, что улыбается. Снегг теперь уже, кажется, ловит каждое его слово. — Очень в её духе, правда? У неё хорошо получалось командовать, — кажется, на лице напротив от этого тоже проглядывает слабый, тусклый проблеск усмешки. — Поэтому я думаю, что не ошибаюсь, когда говорю: она бы хотела, чтобы мы держались вместе.

Какое-то время они молчат, словно завороженные; на мгновение Ремусу даже кажется, что сейчас всё наладится, однако, конечно, это не может быть так просто. Северус вздыхает, вздрагивает всем телом. Когда он начинает говорить, это даётся ему с трудом, словно приходится выдавливать из себя каждое слово.

— Но я стал Пожирателем смерти, — всхлипывает он. — Я был один, — несдержанные слёзы сотрясают его. — Я сделал всё это ради неё, — отросшие жёлтоватые ногти впиваются в обнажившиеся от неосторожного движения предплечья, как, наверное, не один раз до того, оставляя на бледной, полупрозрачной коже фиолетовые полумесяцы, наслаивающиеся на другие такие же, углубляя не успевающие зажить ранки. — У меня должно было получиться её защитить, — словно вспомнив о том, что в комнате есть другой человек, Северус медленно поднимает на него взгляд пылающих жгучей ненавистью глаз. — Всё получилось бы... если бы не ты!

— Я? — переспрашивает Ремус с искренним недоумением; он всё ещё не понимает, что надо бежать, и полное безыскусного отчаяния:

— Круцио! — застаёт его врасплох, выгибает дугой, с размаху швыряет на пол, заставляя прокатиться спиной по опрокидывающимся бутылкам, тут же бьющимся на осколки, и сминающимся жестяным банкам. — Всё верно! — лютует вскочивший на ноги (видно, ненависть придала ему сил) Снегг. — Если бы не ты, если бы не эти твои... — у него срывается голос, — штучки! Я должен был уделять всё внимание мыслям о том, как её защитить! И уж точно не должен был, — обвинение ложится поверх, как плевок, — спать с тобой!

Отчаянная, скручивающая всё тело мука отступает, и Ремус, дрожа, приподнимается над полом. Он чувствует острую боль в спине, где-то под лопаткой, и мокрое в уголке рта. Украдкой глядится в одну из бутылок — так и есть, его подбородок прочерчивает тонкая тёмная струйка. Ремус вытирает её, не глядя, и тихо, но отчётливо произносит:

— Я ни к чему не принуждал тебя. Это был твой выбор — так же, как стать Пожирателем смерти, как назвать Лили грязнокровкой... Хоть раз в жизни возьми на себя ответственность за свои действия, а не пытайся обвинить в них других.

С непонятно откуда взявшейся силой Северус вздёргивает его в воздух, ставит напротив, встряхивает за плечи, словно пытаясь привести в чувство, и вопит прямо в лицо, опаляя несвежим дыханием:

— Я тебя ненавижу! Хватит читать мне нотации, будто ты хоть в чём-то лучше меня! Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься, — взвизгивает он и тут же расплывается в ядовитой усмешке. — Впрочем, всё обернулось как нельзя лучше. Твой ненаглядный Блэк оказался убийцей и будет гнить в Азкабане! Или даже этого мало, чтобы ты перестал перед ним пресмыкаться?

Это больше, чем Ремус способен выдержать. Ярость ослепляет его, и он наносит удар — без замаха, коротко, в челюсть, а потом ещё, что угодно, куда угодно, лишь бы он замолчал. Снегг даже будто не сопротивляется — он высказал всё, что кипело у него внутри, вот силы и покинули его, так что он успокаивается так же неожиданно, как и взъярился. Валится на пол тряпичным кулем и остаётся лежать без движения, будто сломанная кукла. Ремус падает на него сверху ястребом, встряхивает за шкирку, точно нашкодившего кота, заставляет смотреть в глаза:

— Ты не смеешь со мной так разговаривать! Нюниус, — вырывается у него быстрее, чем он успевает подумать, и Северус, застигнутый врасплох, дёргается, словно от очередного удара, прежде чем разразиться хриплым хохотом, от которого лицо собеседника покрывается кровавыми брызгами.

— Я всегда знал, — цедит он с неизбывным презрением, — что ты ничем не лучше их. Убирайся! — шлёпает тяжёлым кулаком по полу, заставляя подпрыгнуть смятые жестянки. — Вон из моего дома, вшивая шавка, — только оскорбления ещё заставляют вспыхивать мрачной радостью его чёрные, точно дёготь, глаза. Ремусу и правда не остаётся ничего, кроме как убраться отсюда подальше. Теперь он отчаянно жалеет, что вообще решил проведать Снегга. Явно не стоило рассчитывать на слёзы и объятья... Как и на то, что он поможет понять, правда ли Сириус всё это время был в рядах Пожирателей. Для Северуса это было бы слишком уж милосердно.

Ремус ещё не знает, что в следующий раз они встретятся через двенадцать лет.

Он-то думает, что они расстаются навсегда.

Профессор Даррелл живёт в маленьком, точно кукольном, домике, однако у него находится лишняя комнатушка: тоже крошечная, такая, что в ней едва ли помещается что-то кроме кровати и письменного стола, а потолок нависает так низко, что, когда Ремус разгибается, макушкой собирает паутину и пыль. Ничего страшного, к чему ему больше места? Его чемодан отлично влезает в щель между полом и матрасом, а плащ можно вешать на спинку стула. Добрый старичок даже согласен разделить с новым учеником свою скудную пищу, но Ремус никогда бы не позволил себе его объедать: он устраивается на очередную маггловскую работу, а всё свободное время проводит в библиотеке соседского особняка, где собираются престарелые профессора и их немногие верные ученики (особняк, собственно, принадлежит одному из них). 

В этой глубинке граница между миром магии и миром магглов совсем истончилась — богатые наследники древних неволшебных родов вполне себе верят в старые сказки и стремятся изучать таинственных существ, которые, если верить местным старцам, водятся тут же, на болоте и в чаще леса. Да и маги не видят ничего зазорного в том, чтобы поделиться частью накопленных знаний с парочкой чудаков, которым всё равно никто не поверит. Они и сами порой настроены весьма скептично, но милостиво предоставляют старичкам в пользование просторную залу, от пола до потолка заставленную старинными фолиантами, которых тем никогда не бывает достаточно — приносят свои, бережно заворачивая их в полы плащей и укладывая в сумки, которые не выглядят внушительно, но в которые, можно поспорить, помещается целая библиотека (да и весит, к тому же, не тяжелее пушинки).

Кто бы поверил?

Никто из профессоров не скопил богатства к старости: они говорят, что преподавание — неблагодарная профессия, которая подходит только наивным идиотам, и именно поэтому они любят её всей душой. Ремус вполне с ними согласен: даже понимая, что выбрал себе ремесло, которое не принесёт ему денег и власти, он не собирается менять решение. Поразительно, как быстро он умудряется прикипеть душой к этим шамкающим беззубыми челюстями седовласым волшебникам (и парочке волшебниц); видимо, дело в том, что кроме них у него, считай, никого не осталось. К тому же, стоит им раскрыть рот, невольно забываешь обо всём вокруг: такие восхитительные истории они способны рассказать, столь многое они повидали. Только успевай записывать; Ремус чувствует себя так, словно он снова вернулся в Хогвартс: пальцы у него вечно в чернильных пятнах и порезах от страниц. Он может далеко за полночь засиживаться за книгами, и это одно в целом мире приносит ему радость: больше, ещё больше работы, всё что угодно, лишь бы забыть о том, что он оставил позади. 

Получается ли? Сомнительно.

Даже после самых занятых дней, когда, казалось бы, должно проваливаться в сон, словно нырять с головой в пузырёк чернил, чтобы вокруг тебя плескалась сплошная чернота и пеленало по рукам и ногам беззвучие, Ремус всё равно видит их во сне почти каждую ночь. Днём он никогда не плачет, но, просыпаясь утром, отчаянно спешит вытереть мокрые глаза и с укоризной косится на покрытую влажными пятнами подушку. Невозможно перестать о них думать, о них обо всех, но особенно часто во сне ему является Сириус — единственный, кто остался в живых. Он и кричит, и умоляет забрать его, отчаянно пытается вырваться, однако всё тщетно: дементоры уводят его прочь, пока Ремус стоит как громом поражённый, не в силах сделать и шага вперёд, чтобы помочь, остановить всё это безумие. Другие сны ещё хуже — в них Сириус оказывается с ним в одной постели, и они любят друг друга с неистовой силой, касаются там, где никогда не осмеливались наяву, после чего в конец сна жирной кляксой, расплывшейся по пергаменту, ляпается почти милосердная «Авада Кедавра!» — и неясно, который из них убил другого. 

После таких ночей Ремус просыпается особенно разбитым и долго сидит в кровати, поджав под себя ноги, — глаза бы его этот свет не видели. Одно дело — любить человека, который никогда не будет с тобой, но совсем другое — всё ещё сходить с ума по предателю и убийце. А ведь есть и другие сны, наверное, самые страшные: такие, в которых Сириус оказывается ни в чём не виновен, его выпускают на свободу, всё становится хорошо, конечно, не лучше, чем раньше, когда их было пятеро, но… В таких снах они иногда выходят друг за друга замуж, что, конечно, не было бы возможно наяву. Даже детей заводят — и забирают Гарри к себе. А бывает, что приходит полнолуние — но, пусть Ремус настороженно ждёт, его тело не изламывают судороги, оно не покрывается волчьей шерстью и он остаётся прежним…

Хорошие сны — вот что по-настоящему перемалывает на кусочки.

Возвращаться после них в реальность невыносимо.

Мало того, что Ремус чувствует себя таким виноватым, будто это он и никто другой предал своих друзей. Самое худшее в том, что маленькая, но недостаточно маленькая, чтобы её игнорировать, часть его по-настоящему пылко, больше всего на свете хочет, чтобы всё, что он только что видел во сне, оказалось правдой. Он бы всё за это отдал. Он бы даже не спросил цену.

Решительно, это хуже всего, хуже самых кровавых кошмаров, самых сложных воспоминаний. Иногда Ремус почти готов сварить зелье, чтобы стереть себе память; но состав слишком сложный, всё равно ничего бы не вышло, да и не было бы это очередным предательством? Он должен жить и помнить их. Он ни о чём не должен забывать, ведь, если Дамблдор прав, худшее ещё впереди и все его навыки понадобятся в последней битве, которая ещё даже не разразилась.

Однажды вечером, когда Ремус уже собирается попрощаться с профессором Дарреллом и подняться к себе, профессор ставит на стол перед ним пиалу с мутно-зелёным зельем и буднично поясняет в ответ на незаданный вопрос:

— Сон без сновидений. Быстро и почти без проблем. Боюсь, побочные эффекты проявляются при частом использовании, но от пары раз в месяц ничего не станется — я буду варить его по твоей просьбе, в этом нет ничего сложного.

Пальцы Ремуса встревоженно замирают в нескольких дюймах от чаши, не решаясь коснуться её покатого бока. Одна ночь без снов — без кошмаров и без сладких грёз, всего одна, но, может быть, первая за последний год. Может ли он себе это позволить? Такая манящая перспектива… Однако каково будет снова вскрывать только покрывшиеся корочкой раны на следующую ночь? Можно поспорить, ещё больнее.

— Вы очень добры, — вежливо, но как можно твёрже отвечает Ремус в конце концов, стремясь отодвинуть от себя полную соблазна пиалу, однако чужая сухонькая рука с удивительной твёрдостью перехватывает его запястье. Всё-таки столовая в этом доме просто крошечная, нигде не скрыться. Даррелл решительно кивает на вьющийся над мутно-зелёной жидкостью парок, из которого то и дело складываются мягкие, утешающие силуэты, и тихо произносит:

— Не терзай себя, — фыркает себе под нос. — Кожа да кости. От тебя так скоро ничего не останется. А между тем, давно у меня не было такого талантливого ученика. Может быть, и никогда, — однако Ремус не знает, что сказать, и чужая похвала, столь непривычная, вызывает у него не радость, а холодное, настороженное чувство, будто его вот-вот ударят и просто пытаются усыпить бдительность. — Что уставился? — хмыкает Даррелл. Он бывает порой весьма сварлив. — Думаешь, если я старик и ирландец, то я знать не знаю войны? Плохо же ты разбираешься в истории… — на мгновение он замолкает, застывает, задумавшись, точно застигнутый рассветом тролль, но у него стряхнуть окаменение всё-таки получается. — Я бы сказал, что война, которую я видел, даже страшнее: магглы ещё не научились убивать друг друга одним движением, без боли и даже почти без страха. Им приходится неоднократно ранить, марать свои руки кровью. Это вам не просто палочками махать, — в тоне его сквозит едва ли не ворчливое превосходство, заслышав которое, трудно не усмехнуться себе под нос. — Пей, — настаивает профессор, морща свой покрытый пятнами, словно у леопарда, нос. — Сил больше нет слушать, как ты кричишь и плачешь каждую ночь. Когда-то надо уже с этим заканчивать. Ох, молодёжь…

Зелье помогает на удивление хорошо. Ремус закрывает глаза ночью едва ли не со страхом, мысленно готовясь к очередной мучительной пытке воспоминаниями, но, кажется, проходит всего мгновение, а его уже подкидывает от требовательного звона будильника. Одно плохо — спать всё ещё хочется; Даррелл, можно поспорить, этого и ожидает, поэтому, когда Ремус, борясь с зевотой, спускается вниз, его уже ждёт огромная чашка горячего, как в аду, и тёмного, без унции молока, сладкого кофе. Профессор отказывается отпускать его, пока Ремус не выпьет всё до последней капли.

— Вот так-то! — замечает воинственно, вытирая руки висящим на поясе полотенцем. — Не время отлынивать от учёбы, молодой человек! У вас и так на то хватает поводов! — и косится хитро, потирая хиленькую бородку. — Хотя вы и в таком состоянии умудряетесь добывать ценные сведения, так что это как ещё посмотреть.

Ремус давится кофе вместо ответа — он ещё не привык к тому, что его проблемы по мохнатой части упоминаются так легко, почти что походя.

Наставники хвалят его за трудолюбие и сообразительность и сокрушаются, что есть причины, которые заставляют его периодически отрываться от занятий. Конечно, они достаточно умны, чтобы догадаться о его болезни, однако леса здесь густые и тёмные, под их полог и без того отваживаются ступить немногие, тем более, ночью в полнолуние. Местные жители суеверны, и неспроста: Ремус довольно быстро устанавливает контакт с местной стаей оборотней. Её привычки немало отличаются от того, что он видел в Великобритании: оборотни здесь живут очень обособленно, они вообще предпочитают не вступать в контакт с людьми и волшебниками и довольствуются тем, что могут сами поймать или вырастить. В их поселении, куда они с неохотой допускают новичков, царит сущее Средневековье, но, вместе с тем, быт их организован гораздо более ладно, а дома кажутся весьма уютными, хоть в них и не найти ни капли магии.

К счастью, наставники Ремуса достаточно тактичны, чтобы не задавать вопросов о том, откуда у него детальная информация о жизни оборотней. Ремус, в свою очередь, рад, что ему есть чем отблагодарить профессоров за знания, которыми они делятся с такой готовностью. Его рассказы привлекают всеобщее внимание, и он чувствует себя на своём месте, выступая перед столь благодарной, пусть и настроенной довольно критично, не прощающей малейших огрехов публикой с очередным докладом, ещё больше укрепляясь в мнении, что преподавание подходит ему как ничто другое. Ему нравится адаптировать свои лекции под разную аудиторию, а когда его приглашают провести цикл занятий об оборотнях в местную маленькую школу волшебства, пусть и далеко не такую известную, как Хогвартс, Ремусу кажется, он вот-вот подымется в воздух от восторга. Он изобретает демонстрации, которые, как ему кажется, могут привлечь и удержать внимание третьекурсников, и сам удивляется тому, какой фурор они производят. 

Для старшекурсников, которые уже более ли менее определились с тем, что будут делать после школы, подходит более сухая подача информации — чтобы удобнее было конспектировать. Но и они не будут против парочки старых добрых трюков, и Ремус рисует палочкой очертания оборотня, а рядом — очертания волка, заставляя оба силуэта неспешно прогуливаться вдоль классной доски, чтобы каждый сумел рассмотреть их отличия. Увы, торжество несколько портит тот факт, что парочка учеников вынуждена отпроситься с урока — лица у них белые от страха, и тогда Ремус вынуждает силуэты исчезнуть, с горечью признавая, что переусердствовал. Лицезреть оборотней в непосредственной близости от себя привыкли далеко не все.

Однако оборотни — вовсе не единственная тема, в которой Ремус начинает разбираться. Помимо дней в их поселении он проводит часы на болотах, наблюдая за повадками всевозможных злокозненных тварюшек типа красных колпаков и пикси, ловя их и изучая. Что до тёмных чар, можно поспорить, он уже знает о них побольше многих своих учителей, которые лишь читали теорию и никогда не видели их в действии (волшебная война минула Ирландию, в отличие от маггловской, поэтому кое-кто из старичков лучше владеет оружием простецов, чем боевой магией, хотя распространяться об этом они, конечно, не любят). Уж Ремусу пришлось насмотреться на волшебные сражения сполна, но об этом он предпочитает рассказывать поменьше. 

В чём-то жизнь здесь, в этом забытом богом краю, где все друг о друге всё знают, а двери едва ли запираются на засов, тоже можно назвать однообразной, однако такая рутина Ремусу весьма по душе — к тому же, всяко лучше посвящать своё время волшебным загадкам и пыльным фолиантам, чем пыткам и налётам, рисковать жизнью без надежды, без свидетелей, без награды. Годы мелькают, словно страницы очередной книги, и со временем Ремус перестаёт удивляться тому, что его зовут с курсом лекций в мелкие школы континентальной Европы — настолько это становится в порядке вещей. Однажды его приглашают даже в Дурмстранг — за ним приплывает корабль, и он оказывается у мрачных, покрытых наростами льда ворот раньше, чем мог бы задуматься о взятом курсе; ещё выходит с неприязнью и недоумением узнать в Каркарове одного из Пожирателей, с которыми Ремусу приходилось работать, но оба ничем не выдают своего произошедшего при не самых благовидных обстоятельствах знакомства, а в остальном визит протекает гладко, без сучка без задоринки. Уж в Дурмстранге никто не боится дурной славы, тянущей чернильные щупальца за молодым профессором по страницам личных переписок и приказам о выплате гонорара; многим иностранным волшебникам эта самая дурная слава кажется как минимум преувеличенной, но, если до Ремуса попутный ветер доносит отголоски сплетен, ему остаётся только вздыхать: уж он-то знает, что зерно правды во всех слухах есть.

Для британских волшебников он навсегда, наверное, останется в первую очередь оборотнем; для некоторых — предателем, хоть круг доверенных лиц и заметно расширился после окончания войны.

Ремус не хочет повторения истории: он знает, что по истечении какого-то времени зверь в нём начнёт привлекать внимание окружающих гораздо больше, чем человек, поэтому отвергает предложения занять какую-либо должность при одной из школ на постоянной основе и продолжает возвращаться в свою глубинку, к бывшим наставникам (а нынче — коллегам), число которых неуклонно редеет с каждым годом. Вот уже и профессор Даррелл, первый, кто в него поверил, не просыпается однажды утром (кто-то из его друзей жалуется, что уж слишком он злоупотреблял сонными зельями, и Ремусу сложно в это не поверить, ведь он видел на прикроватной тумбочке умершего пиалу с мутно-зелёным налётом на дне). Дом профессор завещает своим беспутным сыновьям, которых любил, несмотря ни на что, как это свойственно родителям, так что Ремусу вновь приходится начать подыскивать себе съёмное жильё, что весьма непросто, когда на локтях пиджака у тебя давно обосновались заплаты, а всё имущество по-прежнему умещается в один чемодан. Проснувшись однажды утром в каморке при библиотеке, где он работал все эти годы, Ремус не может поверить в то, что прошло уже больше десяти лет после того, как Волан-де-Морт был повержен. Как же сильно он старался всё это время не оглядываться назад, вопреки всем снам, и тяжёлым воспоминаниям, и ночи Самайна, когда меньше всего хочется оставаться одному... Он даже не возвращался домой ни разу, хоть и поддерживал всё это время переписку с отцом и Дамблдором.

В последнее время из-за пролива вновь начали долетать нехорошие слухи.

Но и здесь жизнь разладилась: Ремус узнал всё, что он мог узнать, к тому же, почти все его учителя мертвы, так что ему, считай, больше не на кого положиться, и пусть его наставники так в полной мере и не стали ему друзьями или семьёй, ближе них у него никого не было. Вообще никого не было, не считая пары случайных связей — не слишком-то легко найти мужчин, желающих разделить постель с другим мужчиной, в таком захолустье (женщин — проще, и это тоже случалось пару раз, но никогда не длилось долго — бежать было проще, чем оставаться и ждать, пока они не захотят семью, пока они не поймут, что он беден, пока они не задумаются, куда он пропадает в полнолуние). Может быть, дело ещё и в том, что Ремус толком не старался — и нет, не из-за этой маггловской болезни, слухи о которой добрались даже до такого медвежьего угла. Можно подумать, он и впрямь принял бредовые обвинения Снегга близко к сердцу, поверил, что тех, кого он любит, всегда постигают несчастья. Или, наверное, (в этом он не смог бы признаться и самому себе) так и не забыл Сириуса, не сумел, как ни старался, перевернуть страницу и оставить его позади, как дурной сон (ещё бы, ведь он приходил и в добрых). Как бы то ни было, в какой-то момент Ремус сам не заметил как решил, что проще уж быть одному и никого никогда больше не любить с такой неистовой силой, как он когда-то умел.

Есть лишь один человек, способный заставить его вновь ощутить отблеск этого, казалось, давно отгоревшего чувства, вместе с которым в сердце возвращаются странная уверенность, непрошенная нежность и даже нечто вроде ощущения безопасности, которое накрывало обычно после полнолуния, стоило только проснуться в Визжащей хижине не одному, а в кругу вырубившихся где попало после долгой ночи друзей.

С тех пор как Гарри пошёл в Хогвартс, Ремус с нетерпением отыскивает в письмах Дамблдора упоминания о нём. Кажется, мальчишка смышлён не по годам, а впрочем, это у него от Джеймса и особенно от Лили. Досталось ли ему в наследство что-то ещё, кроме, конечно, полуразрушенного дома и галлеонов в банке? Ремус даже думать об этом боится; у него и фотографии нет, чтобы узнать наверняка, а попросить у Дамблдора стесняется — а ну как она попадёт в руки пособникам Волан-де-Морта? Да и имеет ли он, в конце концов, право так переживать — оборотень, даже не крёстный отец? Мальчишка знать не знает, кто он такой, но, пожалуй, в целом мире не найти существа, о котором Ремус Люпин сильнее хотел бы позаботиться. Он без колебания отдал бы за Гарри жизнь — и возможность рискнуть ему вскоре предоставляется.

Потому что однажды (скоро, слишком скоро, раны ещё не успели зажить) сонным летним утром, возвещающим прекрасный летний день, со страниц «Ежедневного Пророка» на Ремуса смотрит рассечённое надвое мрачной усмешкой родное лицо.

Фото явно старое, потому что Сириус на нём похож на себя (что с ним сталось за двенадцать лет в Азкабане — представить страшно). Даже полосатая тюремная роба ему к лицу, а впрочем, ему испокон веков шла любая одежда. Чёрт, холодок по спине от этого взгляда — само прошлое сдержанно любуется Ремусом с первой полосы, и он кладёт газету задником вверх, не успев даже прочитать заголовок. Что там будет? Умер? Мир наконец-то освобождён от этой заразы? Да, так они, наверное, напишут, а у Ремуса в горле ком, как будто он правда теряет старого друга (как будто это не случилось ещё двенадцать лет назад); запихав газету в портфель, так ни разу больше и не взглянув на передовицу, он решительным шагом отправляется на работу в библиотеку из своей съёмной комнатки, даже не попрощавшись с милейшей домовладелицей. Сложно обращать внимание на то, что происходит вокруг, когда внутри бушует такая буря; Ремус умудряется дважды чуть не попасть под машину (причём во второй раз он едва не теряет палочку в суматохе), споткнуться добрых раз пять и забрести в парк, находящийся в противоположной стороне от библиотеки. На скамейке кто-то забыл газету; усмехаясь под нос этой горькой иронии, Ремус присаживается рядом и погружается в невесёлые мысли... погрузился бы, если бы не ощущение, что за ним наблюдают. Но вокруг ни души, даже кошек — и тех не видно, даже голубей.

Ремус настороженно косится на газету — и нет, не может быть, но посреди маггловских, совершенно неподвижных фотографий на трепещущую на ветру страницу налеплен тот же портрет! Неумелый техник над ним работал — может, и не двигается, не переминается с ноги на ногу, но взгляд его всё равно то и дело перемещается — и в том, что он сейчас сфокусирован на Ремусе, нет никаких сомнений. Содрогнувшись, он берёт газету в руки осторожно, словно тикающую бомбу, и всё-таки пробегает глазами сухое сообщение сбоку от фотографии. Конечно, некролог волшебному преступнику в маггловской газете размещать бы не стали — и сердце Ремуса пропускает удар, когда он понимает, что речь идёт о побеге.

Первом за всю историю побеге из Азкабана — об этом уже говорится в куда более подробной статье, посвящённой Блэку в «Ежедневном Пророке», и как бы Ремус ни был испуган, возмущён, взбудоражен, он вдруг находит, что глупейшим образом ухмыляется, раз за разом перечитывая эту строчку. Как же в духе Сириуса делать то, до чего другие не додумались бы, на что у них бы никогда не хватило смелости! Может, не так уж он изменился за эти двенадцать лет... Но какая опасная мысль! Ремус рассерженно трясёт головой и в отчаянии поднимает взгляд на уже начинающее хмуриться небо. Даже лето не исполняет обещаний — что уж можно сказать о людях.

Как бы Ремус ни старался уверить себя в том, что у него есть добрая сотня поводов для беспокойства, одна мысль о том, что он сможет снова увидеть Сириуса, решительно сводит его с ума. Пусть даже увидеть и убить, Мерлинова Борода! Может быть, попрощаться. У Ремуса на сердце больно и горячо — он, конечно же, не идёт ни на какую работу, а возвращается к себе, собирает вещи и исчезает без следа. Метла давно развалилась от старости, но есть немного маггловских денег: можно трансгрессировать ближе к проливу, найти паром, а там... пролистывать каждый день «Пророк», отслеживать перемещения, выйти на след... Ничего другого Ремусу и не надо: сердце у него бьётся в ритме «скорее бы»; не задумавшись ни на мгновение, он бросает место, едва ли не ставшее ему домом, оставшихся в живых друзей, очередную пассию — даже не предупредив. Впервые за много лет у него, кажется, столько сил, что он и пролив мог бы перемахнуть одним прыжком и только боится привлечь внимание магглов.

Дамблдор находит его в Йоркшире, где он ютится на развалинах старого дома, питается тем, что добудет в лесу, и с лихорадочным нетерпением производит вычисления; ничто не может вывести его из этого состояния, прервать столь многообещающую охоту, помешать наконец-то добыть ответы, которые Ремус давным-давно заслужил... ничто, кроме слов, которые даже Дамблдору даются с трудом:

— Насколько мы знаем, он идёт за Гарри.

Вот оно. Ремус сдувается, словно воздушный шарик — резко, со свистом. Надо же, а они правда думали, что кто угодно лучше оборотня в крёстных... Даже Сириус, который не умеет обращаться с детьми. Ну так и Гарри уже не совсем ребёнок — сколько ему там, тринадцать? 

— Чем я могу помочь? — с пылом спрашивает Ремус, и Дамблдор усмехается в молочно-белую от седины бороду, словно даже не сомневался.

— Настало время, — произносит он торжественно и загадочно. — Профессор Ремус Люпин, — кладёт руку собеседнику на плечо, закутанное в латаный-перелатанный пиджак, — могу ли я предложить вам должность преподавателя Защиты от Тёмных Искусств?

Можно поспорить, он и сам знает, каким будет ответ.

Застывая перед входом на вокзал Кингс-Кросс, где-то у поручней, чтобы не мешать бесконечному потоку людей, Ремус странным образом чувствует себя виноватым. Перед Джеймсом, Лили, Питером — за эту безумную попытку отыскать Сириуса. И перед Сириусом — за то, что не довёл её до конца. Лучше бы ему было умереть от руки старого друга, чем принять смерть от дементоров. Но тот Сириус, которого Ремус некогда знал, его бы понял — для него тоже не было никого дороже Гарри. И Джеймс с Лили наверняка простили бы своего Лунатика, увидев, как решительно он бросается на защиту их сына.

Первая встреча с Гарри произойдёт уже очень скоро, даже скорее, чем Ремус может себе представить. Он должен будет соблюдать осторожность... Они с Дамблдором договорились, что мальчишке ничего знать обо всей этой истории. Профессор Люпин останется для него просто профессором — иначе, чего доброго, пришлось рассказать бы и о том, кем Гарри приходится Сириус Блэк, а уж к этому он вряд ли готов. Но и испуганным Ремус его не представляет — истинный гриффиндорец, не раз побеждавший самого Тёмного Лорда, вряд ли боится его слуги. Скорее, он ещё большая заноза в заднице, чем Джеймс, но таковы уж они — подростки; так размышляет Ремус и, конечно, к реальности он оказывается не готов.

Но в первую очередь — к тому, как Гарри с Джеймсом похожи на вид. Словно кто-то отмотал стрелки часов назад, и Ремус снова очутился в одном купе с тринадцатилетним Сохатым, который только придумал им всем прозвища и теперь не может перестать употреблять их; не было ещё поцелуя с Сириусом, не было ещё краткосрочной дружбы с Северусом и взгляд, который Лили бросает на их шумную компанию, полон неприкрытого неодобрения. 

А впрочем, если прошлое возвратилось, почему тогда сам Лунатик чувствует себя ещё более старым? Этому никак не найти объяснения. Ремус склоняется над мальчишкой с его самого удивившей нежностью и терпеливо ждёт, когда откроются эти глаза — не показалось, правда зелёные, как у Лили? Но он не может позволить себе поддаваться эмоциям, не сейчас, когда дементоры ещё близко — Дамблдор предупреждал о них, именно поэтому Ремусу пришлось ехать на поезде с учениками, а не трансгрессировать. К счастью, в своё время один из наставников научил его подходящему заклинанию... ну и без лекции о силе шоколада не обошлось. Правда, Ремусу ещё не приходилось наблюдать, чтобы это средство действовало настолько быстро — ну ещё бы, ведь он видел его влияние на стариков, а не на школьников. Когда поезд останавливается у платформы в Хогсмиде, они уже более ли менее оправились от потрясения — даже Гарри, хотя вид у него по-прежнему сосредоточенный, глубокомысленный. И ни следа от бравады Джеймса…

Ремус провожает его задумчивым взглядом, прежде чем трансгрессировать прямо к воротам Хогвартса. Было бы у него больше времени, он смог бы воспользоваться одним из тайных ходов... Знает ли о них Дамблдор? Да уж наверняка. Только мальчишками они могли воображать, что эти тайны никто до них не раскрыл.

Пока Ремус пробирается коридорами замка, где ещё нет учеников, его охватывает странное чувство, будто он занят чем-то преступным, запретным. Шныряет ночью, как они, бывало, делали, кутаясь вчетвером в мантию-невидимку, которая, разумеется, толком ничего уже не скрывала. А ну как сейчас попадётся на пути Филч... И пусть все преподаватели и сотрудники предупреждены о его приезде, Ремус невольно перемещается крадучись, пытаясь никому не попасться на глаза и сам над собой из-за этого потешаясь.

Его заранее уведомили, где будут располагаться его покои. Найти их в живой громаде замка, где комнаты то и дело перемещаются с места на место, до сих пор не составляет труда, что Ремус не без гордости отмечает, вешая на крючок дорожную мантию и загоняя чемодан под кровать одним взмахом палочки. Надо признать, эта спальня гораздо больше, чем все те, где ему приходилось ночевать до этого. Есть и свой собственный кабинет, да и туалетная комната здесь отдельная. Ванная, правда, у преподавателей общая — наверное, есть какой-то график, согласно которому ей пользуются, надо бы не забыть уточнить этот момент. Зато она наверняка роскошная — уж точно не хуже, чем у старост, где Ремусу бывать уже приходилось, и даже не одному... Да, в этом замке много всего происходило, хмыкает он себе под нос. И лихорадочное веселье вдруг уступает место резкой, звериной тоске.

Покидая свои покои, Ремус тщательно закрывает дверь. Надо же, как удобно: отсюда всего пара коридоров до Большого зала. Там, наверное, ещё никого, ну а впрочем, лучше прибыть раньше, чем опоздать. К тому же, кто-нибудь может встретиться по пути — будет приятно пообщаться на равных со старыми профессорами и познакомиться с новыми. А с некоторыми — возобновить знакомство. Дамблдор, конечно, предупредил его насчёт Снегга, рассказал, как он пытается помочь защитить сына Лили, и по одному этому неосторожному (да что там, можно поспорить, идеально просчитанному) и крайне искреннему «пытается» Ремус прекрасно понял, как обстоят дела. В любом случае, ёкает в груди нездоровое любопытство, будет интересно взглянуть Северусу в глаза — и, например, спросить, как так вышло, что изобретённое им зелье было представлено широкой общественности совершенно другим зельеваром.

Поинтересоваться, как Дамблдор смог уговорить его изготавливать это зелье каждый месяц для человека, которого Нюниус вроде как ненавидит.

Долго ждать возможности задать Снеггу парочку вопросов не приходится — даже во время пира из них двоих волком глядит именно он, и, хоть Ремуса от него отделяют ещё парочка преподавателей, никак не отделаться от ощущения, что Северус смотрит на него весь вечер. И взгляд у него не клейкий, такой, что неприятно липнет к коже, а, скорее, жёсткий и полный неприкрытого желания ранить, словно капкан, смыкающийся на волчьей лапе. Кому угодно станет неуютно от такого не слишком-то гостеприимного приёма, и пусть другие преподаватели безукоризненно-вежливы, многие из них так или иначе дают понять, что не слишком-то довольны его присутствием. Ремус не остаётся в долгу: так же уклончиво намекает, что все вопросы должны быть адресованы Дамблдору, и пытается насладиться огрызком вечера (не слишком-то хорошо выходит). Когда учеников разводят по спальням суетливые старосты, Ремус одним из первых среди профессоров направляется к дверям. Это был долгий день, и ему не помешало бы хорошенько отдохнуть перед первыми занятиями, однако думать, что ему представится такая возможность, с его стороны довольно наивно. Снегг догоняет его во втором коридоре (и то потому, что в первом их мог бы кто-нибудь да подслушать, а этот ведёт вглубь замка, где, насколько Ремус знает, живут немногие преподаватели) и хватает за плечо, резко разворачивая на себя. В горло ему незамедлительно утыкается палочка — ещё бы, на что он вообще рассчитывал? Однако его это как будто вовсе не смущает — разглядывая Ремуса впритык, он выдаёт:

— Значит, у тебя всё-таки хватило наглости сюда заявиться?

— Все вопросы — к директору, — уже почти привычно отчеканивает Ремус. И, не удержавшись, прибавляет: — Не вижу причин, что могли бы помешать мне преподавать в Хогвартсе. Например, встречи со своими старыми любовниками я не боюсь.

Он надеется задеть Снегга этим выверенным упоминанием, и у него получается. Северус отступает на пару шагов и бросает из темноты:

— Именно поэтому ты решил помочь Блэку добраться до мальчишки? По старой памяти?

— Я никогда не причиню вреда сыну Джеймса и Лили, — терпеливо втолковывает ему Ремус с дружелюбной улыбкой, успевшей за эти годы стать его главным оружием в подобного рода словесных перепалках. — Я прибыл сюда, чтобы помочь защищать его. Ты не можешь отрицать, что я знаю Сириуса лучше всех ныне живущих волшебников и что, возможно, у меня получится предугадать его действия.

— Ты всё ещё называешь его по имени, — с отвращением выпаливает Снегг.

— Как и Волан-де-Морта, — холодно парирует Ремус. — Уж ты из всех волшебников должен знать, что все эти ужимки и увёртки ни к чему хорошему не приводят. С чего ты вообще так обеспокоен судьбой мальчика, скажи на милость? Это же сын Джеймса. Или в нём настолько много от Лили?

— Ни капли! — яростно вскидывается Снегг. — Он несносен, бесконечно нарушает школьные правила, обзавёлся своей кликой друзей и не обладает ни каплей таланта…

— К зельеварению? — невиннейшим тоном уточняет Ремус. — Ведь, если он и правда весь в отца, мальчик наверняка одарённый. А впрочем, мне нет нужды всё выпытывать у тебя — я могу уточнить и у других преподавателей. Спорить готов, они найдут у Гарри больше сходства с Лили, чем цвет глаз, — на это Северусу ответить явно нечего. Он молчит, однако не уходит, продолжает стоять где-то в темноте, за пределами видимости, в одной из тех точек, куда свет развешанных по стенам факелов попросту не достаёт. Ремус чувствует его присутствие так отчётливо, точно слышит дыхание или ощущает дрожь, затаившуюся в складках ткани. — Это её сын, Северус, — произносит весомо. — Ты это знаешь и сам, иначе отдал бы его Сириусу и не поморщился.

— Приятно знать, что ты ни капельки не изменился, Люпин, — доносится из темноты задумчивое, если не раздражённое.

— То же самое могу сказать о тебе, Северус, — шутливо раскланивается Ремус. На том и расходятся.

Конечно, Гарри — не единственный ученик, о котором они спорят с таким жаром, особенно после того, как инцидент с боггартом становится общественным достоянием и вся школа принимается с завидным упорством тыкать профессору Снеггу пальцем в спину, радостно обсуждая, в какие ещё тряпки его смешно было бы нарядить. Ремус прекрасно знает, на что напрашивается, и вовсе не удивляется тому, что Северус без предупреждения заявляется к нему в покои тем же вечером, сердито и нетерпеливо барабанит в дверь.

Раскрывая её на узкую щёлочку, Ремус заранее расплывается в дружелюбнейшей из улыбок.

— Северус! Неужели ты решил зайти на чай?

— Чёрта с два! — грохает Снегг и, покоряясь беззвучному заклинанию, дверь распахивается настежь. На пару мгновений между ними воцаряется оглушительная тишина, которая звучит для обоих куда как громче только стихнувшего крика. Затем Ремус нехотя, лениво, нарочито медленно затягивает узлом пояс халата, чтобы запахнулись полы. Его искренне забавляет выражение лица Северуса: ненамеренная пристальность взгляда, а вместе с тем это тягучее недоумение, попытки понять, какую игру с ним ведут. Конечно, откуда ему знать, что такая у Ремуса манера разыгрывать людей — в школе он предоставлял свободу действий остальным Мародёрам, но, если уж берётся за дело сам, его шутки гораздо утончённей.

— Так ты чего-то хотел? — уточняет с напускным равнодушием и, не дожидаясь ответа, проходит вглубь комнаты, чтобы стукнуть палочкой по чайнику и вскипятить воду. Достать чашки, но только не оборачиваться, не сразу, сначала досчитать до десяти…

— Ты сам знаешь, зачем я пришёл, — Снеггу, к его чести, всё-таки довольно быстро удаётся оправиться от замешательства; счёт приходится остановить на шести. — Что это за история с Долгопупсом? — голос его вновь начинает греметь позабытой на пару минут несдержанной яростью. — Разве ты не знаешь, что в Хогвартсе подобное поведение недопустимо? Не знаю, что там у вас за нравы в Ирландии, однако здесь оскорбление коллеги…

— О, так ты знаешь, что я преподавал в Ирландии? — словно бы невзначай перебивает Ремус. — Не припомню, чтобы я кого-то оскорблял, — усмехается во всю пасть, разбавляя чай в своей кружке молоком (тоненькая струйка тянется прямо из кончика палочки). Ремус прекрасно знает, что его широкая улыбка больше похожа на издёвку. — Я проводил урок: подсказал мальчику способ справиться с его страхом. Тут бы, скорее, тебе задуматься, по какой причине бедняга трепещет при виде тебя как осиновый лист. Не слишком ли ты с ним строг?

— Строг? — лицо Снегга искажается надменным презрением, однако вторую чашку он всё-таки притягивает к себе, пусть и автоматическим, неосознанным движением. — Как ещё ты предлагаешь себя вести с таким недотёпой? Если ты знаешь другие способы вколотить в его пустую голову хоть немного знаний, буду рад тебя выслушать! — тянет с издёвкой. — А пока я с нетерпением жду того дня, когда Долгопупс закончит занятия зельями. Вот уж у кого ни на гран таланта!

— Да ладно? — глубокомысленно тянет Ремус. — А мне он показался довольно смышлёным... Сдаётся мне, Северус, проблема тут в другом. После занятия я навёл справки: мальчишка то и дело становится жертвой розыгрышей и насмешек. Друзей у него особо нет, кроме, может быть, малышки Уизли. Пусть он на Гриффиндоре, но история, в общем, знакомая: одинокий мальчик и рыжеволосая девочка. Отсутствие таланта едва ли вызывало бы у тебя подобную бурю эмоций, но мы-то оба знаем, что больше всего на свете ты ненавидишь себя.

— Какой глубокий анализ, — свирепо фыркает Северус. Он пытается звучать насмешливо, однако Ремус мог бы поклясться, что на долю секунды в его взгляде мелькает нечто вроде страха. Что, давненько его никто не видел насквозь? Дамблдор-то ещё может отводить взгляд из вежливости, а вот Ремусу, старому другу, если, конечно, можно так выразиться, все эти ужимки ни к чему. — Можно подумать, ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы делать подобные выводы.

— Знаю довольно хорошо, — невозмутимо подтверждает Ремус. Он-то замечает, что Снегг уже не так ярится — замыкается в себе; так захлопывается раковина, в которую засунул руку неосторожный водолаз. И, невольно сделав из чашки глоток, заглядывает в неё едва ли не с удивлением. Бесспорно, Ремус и сам себя изумил тем, что до сих пор помнит: Снегг предпочитает покрепче и без сахара. — Как тебе чай? Прости, что в пакетиках.

Северус отвечает не сразу — сначала он смотрит. Нет, не так. Не просто смотрит — скользит взглядом снизу вверх, мучительно медленно, оценивающе, и, хоть с приветственного пира прошло всего несколько дней, этот взгляд совершенно другого свойства. Он обволакивает, словно горячий шоколад, заставляет расслабиться плечи не хуже хорошего массажа, и Ремус с ухмылкой кивает, признавая: «туше». В эту игру могут играть двое. Он только не знал, что Снегг будет в этом заинтересован и на такое решится, однако теперь все карты раскрыты, и не сказать, чтобы он удивлён, слыша раскатистое:

— Отвратительно.

Как будто они начали заново с того же места, на котором остановились; как будто и не было этих двенадцати лет. Ремус не знает, к чему всё это и насколько это уместно; пожалуй, всё же совсем не уместно, учитывая, что они нынче преподаватели и ведут свои игры в школе, под завязку набитой любопытными детьми (впрочем, обстановочка всё же поприятнее, чем среди оборотней и Пожирателей смерти), а опасный преступник Сириус Блэк подбирается к Хогвартсу всё ближе. Ремус должен думать о том, как его остановить, а не о том, как бы половчее поддеть Снегга в следующей словесной перепалке. Они кружат вокруг да около, колеблются на грани враждебности, не желая вслух признавать наличие взаимного интереса, но ни капельки не сомневаясь в нём про себя — примерно так же сильно Ремус уверен, что Северус никогда не простит ему смерть Лили (и уж точно никогда не простит себе). Им и правда не стоило бы сближаться снова, в прошлый раз ничего хорошего из этого не вышло — когда они вспоминают, то сцепляются не на шутку, но в остальном…

По крайней мере, Снегг не подводит с зельем — и на вкус оно оказывается точно таким же противным, как Ремус его и помнил, однако даже эта сводящая скулы горечь дарит ему надежду. Впервые за много-много лет он снова получает возможность не беспокоиться о ночи полнолуния: можно с уверенностью сказать, что он никого не убьёт и никому не навредит, что особенно важно теперь, когда он окружён детьми и людьми, чьим уважением крайне дорожит. Он, конечно, мог бы скрываться в чаще Запретного леса и наведываться к живущим там оборотням, но, сказать по правде, ему гораздо приятнее сохранять рассудок в обличье волка, чем рыскать по мрачным дебрям, а о жизни себе подобных он давно уже узнал всё, что хотел.

Нападение Сириуса становится для него такой же неожиданностью, как и для всех остальных, и он знает, что даже Северус не сможет заподозрить его в пособничестве в этом конкретном случае — не после того, как видел его с Гарри днём, когда приносил зелье. К тому же, они оба от начала и до конца присутствовали на пиру в Большом зале. Ремусу, надо признать, это далось нелегко — из-за зелья его и сейчас изрядно знобит и потряхивает, а вечно проявляющаяся перед полнолунием волчья чувствительность обостряется до болезненного. Или это всё из-за Сириуса? Его вполне вероятного присутствия в этом замке, так близко... Они могли бы столкнуться нос к носу в одном из коридоров, словно оба до сих пор ещё школьники. И что тогда? Какой была бы первая встреча за двенадцать лет, теперь, когда они оба наконец знают, кто и на чьей стороне? Но Ремус жёстко одёргивает себя, прерывая хлещущий во все стороны, как из шланга, поток фантазий. Надо думать, Бродяга не так глуп, чтобы просто так шататься по тёмным переходам кишащего волшебниками замка. Сведений, что преступник умудрился раздобыть волшебную палочку, не поступало. Да и наверняка он многое позабыл за двенадцать лет, но это, конечно, не значит, что его стоит так просто сбрасывать со счетов. Сириус невероятно талантлив, вряд ли годы заточения и даже влияние дементоров смогли это изменить.

Наверное, часа в три утра, а может, уже в четыре, словом, в самое глухое и тёмное время, когда кажется, что рассвет никогда не настанет, и уже ясно, что многочасовые поиски окажутся бесплодными, Ремус позволяет себе привалиться к стене где-то по пути из ниоткуда в никуда. Нет, только не садиться — а ну как его сморит сон, если не доконает слабость? Сказать по правде, он вовсе не уверен в том, что силы его не подведут, да и не хотелось бы, чтобы кто-нибудь (тот же Снегг) подумал, что он отлынивает от своих обязанностей или — того хуже — помогает Блэку сбежать. Ремус обещает себе, что остановится всего на минутку, но его раньше настигают торопливые шаги — лёгок на помине, Нюниус выныривает ему навстречу из переплетения всех путей и настороженно замирает, не дойдя пары шагов:

— Люпин.

— Северус, — тянет Ремус с невольной улыбкой. Поднимает в воздух растопыренную пятерню, останавливая: — Только не начинай. Я только на минутку остановился... Сейчас двинусь дальше, — в доказательство он подаётся вперёд и замирает, застигнутый врасплох, раздражённо жмурясь — надо же, попал в полосу лунного света. Полнолуние так скоро, что выщербинку на гладком лунном боку едва ли можно заметить невооружённым, не приспособленным к этому взглядом. Уже завтра. И Ремус возносит молчаливую, но оттого не менее пылкую благодарность кому-то — или чему-то (наверное, луне) — что у него ещё есть эта ночь, чтобы постараться помочь с поисками.

На удивление, Снегг тоже подаётся ему навстречу. И руку поднимает, невольно отзеркаливая позу собеседника, только намерение у жеста другое — как бы не коснуться лица, не задрать подбородок, пристально вглядываясь, изучая подопытный образец.

— Выглядишь неважно, — бросает сварливо. — Замечал какие-нибудь побочные эффекты?

— Всё отлично, — отмахивается Ремус. Смеётся хрипло, и сам замечает, насколько по-звериному звучит: — Лунный свет никогда меня не красил, скажи? — но взгляд у Северуса такой серьёзный, что волей-неволей приходится продолжать шутить. — Осторожнее: Гарри уже выдвинул предположение, что ты собираешься меня отравить. Даже он заметил, как часто ты на меня смотришь.

— И с какой ненавистью, — с наслаждением добавляет Снегг. Однако любое подобие усмешки у него на губах не задерживается. — Возвращайся к себе, Люпин, — бросает он холодно. — Я передам Дамблдору, что тебе нездоровится.

— Он и сам это прекрасно знает, — фыркает Ремус. Отлепиться от холодной, покрывшейся испариной каменной стены оказывается вдруг куда сложнее, чем он себе представлял, почти так же сложно, как выбраться ночью из-под тёплого одеяла. Но не невозможно. — Как я могу отлёживаться в постели в такую прекрасную ночь? — его слегка ведёт, но он успевает выпрямиться раньше, чем Снегг — подхватить. Решительно никакие шутки на него не действуют.

— Тогда пошли вместе, — не предлагает, но приказывает он и терпеливо ждёт, пока Ремус сделает первые шаги по коридору, чтобы двинуться за ним следом.

— Так и не доверяешь мне? — хмыкает Ремус, хотя, несмотря на все подколки, он, пожалуй, искренне благодарен за эту неожиданную, непрошенную заботу, а Северус отвечает настолько в тон его мыслям, что можно было бы и заподозрить его в использовании легилименции:

— Конечно. Но, что важнее, сейчас ты не справишься с Блэком, даже если он выйдет к тебе навстречу безоружным и истекающим кровью.

— С чего бы ему истекать кровью? — Ремус пожимает плечами. — Я бы это почуял... — словно пытаясь что-то кому-то доказать, он прикрывает глаза, но запахи всё те же: старая пыль и холод камня, едкость сушёных трав и жар раскалённого чугуна. Очень тяжело снова заставить себя пялиться сквозь темноту. Всё же коридоры освещены очень неравномерно. В самых дальних, где и днём редко кто ходит, царит кромешная мгла. Маловато им «Люмоса», чтобы не быть застигнутыми врасплох.

Ремус делает шаг, а потом ещё один, целая вереница шагов. В конце концов, он рано или поздно всё равно окажется в своей кровати. Может быть, там его даже будет ждать тёплая грелка. Местные эльфы к нему расположены — ещё бы, Ремус не забывает об их существовании и даже пару раз наведывался на кухню: конечно, чтобы полакомиться редкостными яствами, но и с целью поздороваться, как же без этого. Век эльфов куда как дольше, чем людской, и многие из них ещё помнят Мародёров (а то — можно поспорить, со времён их обучения посетителей на замковых кухнях было немного), но довольно быстро перестают интересоваться их самочувствием — замечают, как у Ремуса от таких вопросов вытягивается лицо, и в своей услужливости готовы на всё, лишь бы не расстраивать профессора. Погрузившись в мысли об их печальных глазах, от пронзительных взглядов которых, кажется, ничто не способно скрыться, Ремус спотыкается и чуть не растягивается на полу, но на этот раз Снегг поспевает вовремя.

Странно это — снова чувствовать его руки на своих плечах.

И это волнение в голосе, в равных, чудесных пропорциях перемешанное с раздражением.

— Повторяю тебе: отправляйся в кровать, Люпин. От тебя здесь не много толку. Если мы по счастливой случайности наткнёмся на Блэка, ты будешь только мешаться под ногами.

— По счастливой случайности... — мечтательно тянет Ремус. — Значит, всё-таки хочешь поймать его собственноручно? — но отвечать Снегг не торопится, а впрочем, отпускать собеседника тоже, хотя равновесие тот уже обрёл. — И с чего это ты так обо мне печёшься? Никогда не понимал…

— И нечего тут понимать, — фыркает Северус, пожалуй, даже слишком поспешно и громко. — Мне никогда не было до тебя дела. 

— Ай-ай-ай, — наставительно покачивает пальцем Ремус темноте переходов. Усталость и слабость заставляют мысли путаться не хуже доброго вина, а впрочем, и его на пиру было выпито немало. — Разве ты не знаешь, что врать нехорошо? По крайней мере, ты изобрёл для меня целое зелье — и я всегда буду благодарен тебе за это.

— Для тебя? — насмешливо переспрашивает Северус, наконец отпуская собеседника и заставляя его сдвинуться с места лёгким тычком в спину. — Так значит, и самомнением ты под стать Поттеру и Блэку?

— Ну а чего ты ожидал, — разводит Ремус руками. — Ну не думал же ты, что я поверю в весь этот бред касательно Пожирателей и переманивания меня на тёмную сторону? Хотя, если уж с этой стороны взглянуть, в какой-то степени у тебя получилось. Мы сражались плечом к плечу в рядах Пожирателей смерти — это считается?

— Болтай больше, — за первым тычком следует второй, и двое выходят в коридор, освещённый факелами. Какая мирная картина — вот уж что явно не пришлось бы по вкусу Сириусу: чтобы Ремус и Нюниус трепались как старые товарищи о кровавых делах минувших дней. Сколько лет понадобилось, чтобы получилось говорить о них вот так просто, без содрогания... Но даже ужас и стыд со временем утекают сквозь пальцы подобно воде или песку. — Мне приходилось работать за двоих, — сварливо признаёт Северус, — чтобы тебя никто не заподозрил. Даже нормального оборотня из тебя не вышло, не то что нормального человека, — Ремус сухо усмехается, признавая долю истины в этом утверждении, и какое-то время они шагают молча, уставшие, давно переставшие размахивать палочками направо и налево, прежде чем Снегг внезапно признаётся: — Сказать по правде, я тоже должен поблагодарить тебя.

— Вот это да, — искренне удивляется Ремус. — И за что же это?

— Я... — порывисто начинает Северус, но тут же замолкает, словно не зная, как выразиться точнее... или, наоборот, осторожнее, уклончивее? Ещё с полминуты он мнётся, то выпуская из плотно сжимающихся губ пару звуков, то загоняя их обратно, словно овец, но в конце концов выдаёт: — Последний раз, когда я говорил с Лили. Это было из-за тебя.

— Вот как, — еле слышно вздыхает Ремус. — Когда?

— В конце седьмого курса, — даже едва заметная нежность в голосе Северуса кажется чуждой, совершенно ему не свойственной. Он становится сам на себя не похож, когда говорит о Лили. Не разобрать, что там: вправду ли любовь или просто тоска по лучшим, более простым временам, по первому и единственному настоящему другу. И есть ли разница, может ли Ремус сам разделить свои мысли о Сириусе на «до» и «после»? По крайней мере, тут он не одинок, поэтому с благодарностью ждёт, пока Северус подбирает слова, выскребает их откуда-то из глубины, будто до блеска отдраивает котёл, выстраивает так и этак, а они, непокорные, заржавевшие от долгого лежания без дела, никак не стыкуются облупленными боками. — После драки, — ему нет нужды уточнять, о которой речь. — Она хотела узнать у меня рецепт волчьего зелья, чтобы суметь приготовить его для тебя. Сказала, что это единственная причина, по которой она могла бы со мной заговорить. Она... — Снегг встряхивает головой, словно отгоняя наваждение, пытаясь отбиться от сладкой иллюзии, но не выходит — вопреки всему губы его растягивает горькая улыбка, — назвала меня дураком. Из-за того, что я тебя оттолкнул. Она так никогда и не поняла, что, кроме неё, мне никто не был нужен.

— Она надеялась, что со временем ты передумаешь, — мягко замечает Ремус, но слово подобрано в корне неверно — даже во мраке невозможно не разглядеть, как у Северуса мрачнеет лицо. Он уже даже открывает рот, чтобы перебить, однако Ремус заговаривает снова, на опережение. — Ладно, не передумаешь. Может быть, просто оглядишься по сторонам и поймёшь, что мир на ней клином не сошёлся, а в море ещё полно рыбы. Разве не вышло именно так? Знаешь, я бы тоже не понял, что тебе никто, кроме неё, не нужен, глядя, как ты убиваешься по Малфою.

— Не нарывайся, — рыкает Снегг, и Ремус разворачивается к нему одним литым, на удивление гибким движением, словно не его слабость только что пригибала к полу. 

— Что, рана ещё свежа? — вопрошающе склоняет голову к плечу. — Только не говори, что за все эти годы вы не сошлись обратно, — взгляд у Северуса становится слишком уж красноречивым — никак не удержаться от ухмылки. — Ох уж мне эти голубки.

— Я не собираюсь с тобой об этом разговаривать, — Снегг обгоняет его, кажется, и вправду разозлившись — а впрочем, удивительно, что Ремус не пересёк черту раньше со всеми этими разговорами о Лили и её светлой памяти. От такой концентрации болезненных тем, рано или поздно у любого бы сдали нервы, не говоря уже об одном и без того раздражительном профессоре зельеварения, у которого на левой руке под плотно прилегающим рукавом мантии всё ещё зияет бездонным провалом метка Пожирателя, напоминая о том, что с рассудительностью у него не лады. — То, что мы с тобой когда-то... не значит, что ты имеешь право интересоваться моей личной жизнью, — продолжает огрызаться Северус, хотя с ним давным-давно никто не спорит. — Я же не спрашиваю, сколько раз вы с Блэком и в каких позах…

— Нисколько, — вежливо подсказывает Ремус. — Ни в каких, — он не собирается дожидаться, пока Снегг обернётся на него с удивлением, лишь холодно пожимает плечами, словно расписываясь в собственной никчёмности, трусости... Если бы он знал, как всё обернётся, хватило бы у него хоть тогда смелости сделать шаг навстречу? Или напротив, он стал бы ещё сильнее бояться своих желаний? — Знаешь, я всё-таки предпочту эту тему многим другим. И тем более молчанию, — помедлив, он всё-таки спрашивает, до последнего сомневаясь, стоит ли. — Ты же помнишь, какая сегодня ночь?

— Как ты можешь сомневаться? — неожиданно глухо, едва ли не безжизненно отвечает Снегг. Впрочем, чего уж тут удивительного, если именно в Самайн, примерно в этот час двенадцать — теперь уже ровно двенадцать — лет назад пал лорд Волан-де-Морт. И жизнь для них обоих, для оборотня и для шпиона, превратилась в изощрённейшую из пыток — такую, какой даже наслаждаешься, когда хоть немного ослабляют тиски и у тебя получается глотнуть воздуха, когда боль становится слабее хотя бы на пару мгновений.

— Признаться, я думал, ты убьёшь себя в первый же год, — невольно вырывается у Ремуса. Замок безлюден и тих, почти торжественен в своём молчании. У Сириуса уж точно хватило ума убраться отсюда подальше. Помнит ли он, какое сегодня число? Или у него в голове всё смешалось давным-давно? Или, конечно, ему нет и не может быть до этого дела. — Да что там год — когда я к тебе приходил, уже боялся найти тебя мёртвым, а уходя, не сомневался, что это наша последняя встреча.

Северус досадливо проводит рукой по лицу, словно стряхивает тончайшую паутинку, струйку скорби, скользнувшую по лицу, и признаётся:

— Мне не хватило…

— Смелости? — фыркает Ремус. — Только не смеши меня. Мы оба знаем, что ты не попал в Гриффиндор исключительно по ошибке, — Снегг окидывает его крайне недовольным взглядом и выдыхает облачком блестящего пара:

— Глупости. Мне не хватило глупости и безрассудности. И именно поэтому я в Слизерине. Что меня по-настоящему интересует, так это то, почему ты всё ещё жив.

— Я бежал, — признаётся Ремус честно. — Не давая себе времени задуматься. Забрался так далеко, как только мог. Несколько лет не читал «Пророк», чтобы не натыкаться на новости о судебных процессах. Много работал, старался забыть обо всём, что пришлось пережить, и перековать печаль во что-то полезное. Не хочу хвастаться, — тонко усмехается он, — но, кажется, получилось весьма неплохо.

— Я знаю, — вдруг говорит Северус. — Я... наводил справки раз в несколько лет. Не то чтобы занятия могли помочь при таком колоссальном отсутствии таланта, — спохватывается он. — При всех твоих стараниях из меня всё равно вышел бы куда лучший преподаватель ЗОТИ. Ты не знаешь и сотой доли того, что мне известно о тёмных искусствах.

— Конечно, — усмехается Ремус наполовину язвительно — но на другую всё-таки искренне. Однако о том, что для преподавания защиты от тёмных искусств не обязательно быть специалистом по их применению на практике, всё-таки не говорит. — Если честно, я тоже... наводил справки, — это признание даётся ему легко. — Пост преподавателя зельеварения почти сразу после падения Волан-де-Морта? Кажется, ты закончил обучение экстерном. Впрочем, чему тут удивляться — ты и в школьные годы мог легко заткнуть Слизнорта за пояс. Было бы тебе ещё правда интересно преподавать, а не просто запугивать детей…

Слишком уж всё это безоблачно. Не стоит терять бдительность — и дело вовсе не в Сириусе Блэке, способном в любой момент выскочить из-за угла. Ремус пытается напомнить себе: Паучий тупик, не первый, но последний Круциатус, которому он подвергся (уж точно самый неожиданный). Чтобы применить это заклинание, нужно по-настоящему хотеть причинить боль. Ну уж нет, Северус Снегг ему не друг, хотя и врагом назвать его язык не повернётся. Они больше не любовники, не соратники... Коллеги. Да, коллеги — нейтрально, спокойно, отстранённо. По крайней мере, пока. Там станет ясно, что случится дальше, и смогут ли они противиться силе притяжения, увязывающей их воедино, — последние осколки недавней войны, которую весь волшебный мир с удивительным остервенением пытается забыть и оставить позади, они одни из немногих знают, что ничего ещё не закончено, и эта общая тайна не может не роднить.

Кстати, о тайнах. Казалось бы, после стольких лет хранить ликантропию в секрете должно было стать легче, но получилось с точностью до наоборот: в своей глуши Ремус совершенно отвык от людей, которые задают вопросы, и забыл, что, даже несмотря на чудесное зелье, с ним остаются болезненная бледность, слабость, усталость. Уважения ученикам они не прибавляют, особенно богатеньким мальчишкам вроде того же Малфоя, а вот для кого-то чуть более любознательного и сообразительного типа Гермионы Грейнджер служат ключиком к тайне. Ближе к Рождеству Ремус уже не сомневается: в замке есть те, кто догадывается о его болезни, но радует хотя бы то, что никто не спешит высказывать свои предположения вслух или делиться подозрениями с преподавательским составом. Зато некоторые профессора… скажем так, ничего не стесняются.

О том, какие уроки Северус Снегг проводил в его отсутствие, Ремус узнаёт не от него самого, но от учеников, однако ничему не удивляется, хотя на дне живота поселяется неприятное, холодное и солёное чувство, словно он проглотил целиком одну из прибрежных скал. Всё это они уже проходили, об этом ещё Лили говорила: больше всего на свете Снегг боится близости и неравнодушия. Если во время войны они и сошлись так тесно, тому были виной нестандартные обстоятельства, но эту ситуацию Северус уже полностью контролирует: если предоставить ему свободу действий, надолго Ремус здесь не задержится.

Впрочем, если правду говорят, что его должность проклята, ему так и так пропадать.

Может, в конце года именно он погибнет от руки Сириуса, а не наоборот?

Может, в глубине души Ремус отчасти на это надеется.

Иначе почему молчит о главной тайне Блэка, пока Министерство сходит с ума, пытаясь его поймать, но упуская снова и снова? Однажды научившись анимагии, забыть её уже невозможно — проще разучиться дышать. Ремус ещё ни разу не видел в окрестностях Хогвартса до боли знакомого чёрного пса, однако почему-то не сомневается, что рано или поздно это случится. И что ему тогда делать — обратиться к Дамблдору? Это было бы правильно, разумно. Словом, именно так, как Ремус приучил поступать себя во взрослой жизни, вдали от влияния друзей. И всё равно — если бы дело было только в поимке преступника, он, несомненно, попытался бы выследить Сириуса сам. Дело осложняется тем, что, чем дальше, тем меньше остаётся сомнений: Бродяга и вправду пытается добраться до Гарри. А раз уж безопасность мальчика на кону…

Это сложная битва — между одной верностью и другой.

Ремус теряет сон, и даже беззубые пикировки со Снеггом утрачивают свой неповторимый вкус. Теперь чаще всего они пьют чай в молчании — но всё-таки пьют вместе, по вечерам, как правило, после ужина. Единственный звук, который может нарушить загустевшую тишину — звон ложечки о бортики чайной чашки. Чай мало того, что в пакетиках, так ещё и самый дешёвый; одному это варево пить просто невыносимо, но вдвоём немножечко лучше — к тому же, Северус и сам едва ли когда-нибудь вёл роскошный образ жизни; прямо-таки не по себе становится от того, сколь во многих аспектах жизни они способны друг друга понять.

Очередное полнолуние выпадает на Рождество — тут бы проклинать судьбу, заламывать руки и грозить небесам кулаком в наикартиннейшем из жестов, но, если честно, Ремус едва ли не рад возможности побыть одному и избавлению от необходимости выглядеть празднично. Что до пира, надо думать, домашние эльфы не оставят без угощения, к тому же, Ремусу не от кого ждать подарков, не считая приятных и в сущности бесполезных мелочей, которыми преподаватели обмениваются скорее из чувства долга, чем в самом деле желая друг друга порадовать. 

Когда в самую волшебную ночь в году (так утверждают магглы, но что они вообще могут знать о волшебстве?) волк растягивается поверх простыней и прикрывает глаза, готовясь скоротать ночь в зябкой полудремоте, уж точно меньше всего он рассчитывает на то, что после полуночи окно в его спальню распахнётся, точно от сквозняка, и не кто иной как Северус Снегг легко проскользнёт в приоткрывшиеся створки вместе с порывом колючего зимнего воздуха. Сначала он по-хозяйски усаживается на подоконник, а после (убедившись, что оборотень не настроен агрессивно) размещается рядом, на кровати, ничуть не стесняясь.

Ремус шутки ради клацает в его сторону зубами, но, видимо, выглядит это вовсе не пугающе — Снегг даже палочку не поднимает в воздух, хотя предусмотрительно держит её на коленях, не зачехляя. Взгляд у него на удивление весёлый, а в кои-то веки чистые волосы даже как будто расчёсаны. И, конечно, можно не сомневаться в том, что он слегка под хмельком. Разноцветные бумажки от волшебных хлопушек осели на плечи, ну точно посыпка на торте. Слизнуть бы их по-собачьи, попробовать на вкус, но уж Ремус прекрасно знает, что механизмы заражения ликантропией пока не изучены до конца, а значит, не стоит так рисковать. С почти человеческим вздохом он прикрывает глаза, всем своим видом показывая, что, наплевав на незваного гостя, собирается дремать и дальше, с нетерпением дожидаясь рассвета, а точнее, того момента, когда полная луна поблекнет и в ней снова появится крошечная выщерблинка — её будет достаточно, чтобы волк внутри Ремуса если не заснул, то хотя бы задремал.

Однако Снегг продолжает его удивлять — в частности тем, как по-хозяйски кладёт руку ему на холку. Сначала просто поглаживает (оборотень настороженно замирает, не выказывая признаков недовольства или наслаждения), потом, разом осмелев, запускает пальцы глубже в шерсть и принимается умело почёсывать. Ремус вздрагивает всем телом — до этого он и не подозревал, что находиться в теле волка может быть приятно. Честное слово, ещё немного — и он заскулит как щенок. Но раньше, чем это успевает случиться, Северус прихватывает его за загривок, вздёргивает морду вверх и с ухмылкой смотрит прямо в бледно-рыжие, словно куски янтаря, глаза зверя.

— Иногда я до сих пор вижу тебя в кошмарах.

Если бы Ремус был человеком, он бы ухмыльнулся в ответ, а так может лишь язык вывалить — так вот к чему всё это всё. Очередная битва со своими страхами, стремление доказать всему миру, что маленького забитого Нюниуса больше не существует. И всё равно, не стоило бы Снеггу подходить так близко — возможно, хватит случайности, микроскопической трещинки в коже. Никто никогда не исследовал ликантропию в таких подробностях (понадобился бы ряд довольно бесчеловечных экспериментов). 

— Да, — соглашается Северус, заставляя волка вздрогнуть в очередной раз. — Даже Тёмный Лорд, надо признать, до этого не додумался. Впрочем, он всегда был об оборотнях невысокого мнения.

Вот как, думает Ремус. И давно ты научился применять легилименцию на животных? Уже пробовал разговаривать с птичками, как Белоснежка? Несомненно, эта сказка Снеггу знакома, хоть волшебницей у него вроде бы была именно мама; он неприязненно морщится, но отвечает на удивление честно:

— Я не знал, что получится, пока не попробовал. Скорее уж, дело в том, что в теле животного ты сохраняешь человеческий рассудок. И в том, что я достаточно хорошо тебя знаю.

Обладаешь богатым опытом в чтении моих мыслей? Вот уж спасибо. Ремус слегка подаётся вверх всем телом, намекая, что он не отказался бы от дальнейших почёсываний, и Северус с неожиданной покорностью уступает — и за ушком скребёт своими тонкими, умелыми пальцами, покрытыми тонкой сеточкой шрамов от давно заживших порезов, и наглаживает по лбу костяшками пальцев, так что Ремусу остаётся только блаженно жмуриться.

— Есть в этом какой-то терапевтический эффект, — признаётся нехотя. — А ещё шёрстка у тебя на удивление мягкая для кровавого убийцы. 

Раньше Ремус мог бы ответить, что никого никогда не убивал. Как же давно это было... По крайней мере, он никого никогда не убивал в обличье оборотня, насколько это ему известно. Хоть какое-то утешение.

Даже если Снегг читает эти мысли, отвечать он не спешит. Комнату постепенно, словно клубящийся над полем туман, окутывает молчание — за открытым окном мягкими, тяжёлыми хлопьями валит снег, сквозняк шевелит Ремусу шерсть на хвосте и перебирает шевелюру Северуса по волоску. Эта тишина едва ли не очищает — полновесная, спокойная, пропитанная тайной уверенностью, что завтра будет хоть немного лучше, чем сегодня. В такую ночь как будто не может случиться ничего плохого. В какой дыре её коротает Сириус? Где бы он ни был, наверняка ему холодно, да и вряд ли он таскает еду прямиком у кухонных эльфов, так что рождественского пиршества тоже ждать не приходится. Что плохого ему сделал Гарри? А Джеймс с Лили? Что в риторике Тёмного Лорда, касающейся чистокровных волшебников, могло привлечь благосклонное внимание Бродяги, который с детства не переваривал эту муть? Разве не из-за этого всё началось?

Он так не хотел походить на своих чистокровных дядюшек, без зазрения совести ложащихся под мужчин…

Ремус еле слышно вздыхает и кладёт тяжёлую, лобастую голову Северусу на колени, пропихивает её под рукой, словно огромный пёс. И всё-таки хорошо, что в эту ночь ему не пришлось оставаться одному. Что бы ни было дальше, он благодарен Снеггу за малейшую кроху тепла — и сам без колебаний готов поделиться своим. Маленькое рождественское чудо — в первый раз за четыре полнолуния в Хогвартсе он умудряется заснуть в облике волка. Не задремать, едва смежив веки, а по-настоящему крепко заснуть, так, что просыпается поздно утром, уже в облике человека.

Сонно оглядывается по сторонам — Северуса, конечно, давно уже и след простыл, окно не просто прикрыто, а закрыто наглухо, и могло бы показаться, что вчерашняя ночь была не более чем бредовым сном, если бы не корзина сладостей на столе — несколько плиток лучшего шоколада, все лакомства, которые Ремус любит от души, но давно уже не мог себе позволить. Ни записки, ни намёка на личность отправителя, но и сомнений тоже никаких. Закидывая в рот перечного чёртика, Ремус лениво размышляет о том, понравился ли Северусу его подарок — самые редкие травы и коренья из глубин Запретного леса, куда не многие отваживаются забраться. Такие ингредиенты не купишь в волшебной лавке, за ними отправляются с лопаткой в одной руке и волшебной палочкой — в другой, зная, что и она вряд ли поможет отбиться от чудовищ, рыскающих в вечной тени деревьев.

Оборотню добыть их куда легче, чем обычному волшебнику.

Идеальная идея для подарка, которую возьмётся воплотить только тот, у кого нет денег, но есть клыки.

Начавшись так прекрасно, эти каникулы и правда оказываются едва ли не самым безмятежным временем, которое Ремус может припомнить, тем более, за последние десять лет. Учеников в замке почти не осталось, торопиться некуда — все сочинения проверены, все занятия проведены. После полнолуния можно хоть целый день проваляться в постели, читая книжку и лакомясь сладостями, которые кончаются на удивление быстро. Прогулки на свежем воздухе, масса свободного времени для собственных исследований — ну и, куда без этого, отменные пиршества чуть ли не каждый вечер, где льются рекой вино, грогг, глинтвейн. Кажется, эти пару недель все преподаватели — даже такие строгие, как Минерва, — немножечко навеселе. По вечерам, к радости завороженно наблюдающих за этим студентов, они творят добрые чары и устраивают шуточные дуэли. Ремус более чем рад схватиться с Северусом — они оба не раз и не два кладут друг друга на лопатки; Снегг побеждает чаще, но каждый вечер они умудряются устроить из поединка настоящее зрелище. И, как бы ни старался декан Слизерина сохранить на лице достойную его репутации маску угрюмости, время от времени она всё-таки едва заметно оплывает по краям, если не трескается посередине. Не только Ремус успевает это заметить — Помона толкает его локтем в бок и задорно шепчет на ухо:

— Кажется мне, ты хорошо влияешь на Северуса! Клянусь волосами Морганы, никогда ещё не видела его таким весёлым.

Ещё бы. Снегг так долго работал над тем, как его должны воспринимать другие, улыбаться себе лишний раз не позволял, чтобы внушать ужас, но ни в коем случае не любовь. Только человек из давнего прошлого мог расколоть эту скорлупу. Была бы здесь Лили... Можно поспорить, для неё одной он бы мог раскрыться по-настоящему. Но, конечно, только если бы она вдруг воскресла из мёртвых, а не если бы провела с ним всю жизнь рука об руку.

Даже на эти редкие проблески веселья Ремус смотрит с печалью: уж он-то знает, что всё вышло как вышло, теперь ничего уже не изменить. Будь он осторожнее или, может, настойчивее, будь он лучше и сумей стать Северусу настоящим другом, возможно, тот был бы сейчас совершенно другим человеком. И не чувствовал бы этой вечной потребности скрывать себя настоящего — не менее едкого, сварливого, неуживчивого, однако куда более чуткого, чем кто-либо способен заподозрить.

И, пожалуй, куда более чувственного.

За эти пару недель их маленькая игра, затихшая было на месяц-полтора, достигает пика, становится, пожалуй, даже неосторожной. Конечно, они не обжимаются по углам, как старшекурсники, пугая студентов (вряд ли Снегг стал бы себя так вести и в бытность прыщавым подростком), но позволяют себе явно больше, чем стоило бы, так что в конце концов на них с недоумением начинает коситься даже Хагрид, а сухонькая преподавательница маггловедения, в очередной раз заметив, как они переглядываются, вспыхивает как маков цвет. Ставки повышаются безнаказанно, ведь на кону не стоит ничего серьёзного. Они оба взрослые люди, а значит, наверное, могут позволить себе любые глупости, уж тем более тщательно выверенные и просчитанные до мелочей.

Все эти перестрелки взглядами и едва заметные касания, способные, пожалуй, свести с ума кого-то, кто менее к ним привычен, получают неожиданный поворот в момент, когда Ремус теряет концентрацию во время одной из их вечерних дуэлей, засмотревшись на завораживающие своей скупостью движения противника. Змея, вызванная умелой «серпенсортией», оказывается вдруг слишком близко — и как лихорадочно горят в полумраке залы глаза у волшебника, из чьей палочки она вылетела, она, ядовитая! Ремус успевает выкрикнуть:

— Левикорпус! — а увернуться — нет. Мгновением позже он чувствует холодное прикосновение к ноге: змея обвивается вокруг лодыжки, вот уже скользит по бедру, и быстрее, чем Ремус даже успевает подумать о том, чтобы её остановить, её клыки впиваются ему куда-то в паховую складку, заставляя охнуть от боли. Это приводит окружающих в чувство: только что они в немом ужасе наблюдали за неожиданным поворотом поединка, а теперь МакГонагалл, как пружина, распрямляется в кресле и, повинуясь едва заметному движению её губ, змея, которую Ремус успел оторвать от себя и теперь с недоумением сжимает в кулаке, исчезает со звучным хлопком.

— Либеракорпус! — на этот раз заклинание произносит Флитвик и вслух, но оба профессора спешат к Ремусу, не позаботившись о том, чтобы смягчить Снеггу падение. — Мне показалось или змея вправду была ядовитая?

— О чём вы только думали? — вскрикивает Минерва, точно разьярённая гарпия, оборачиваясь к Северусу. — Это же самое что ни на есть боевое заклинание, как вам только в голову пришло использовать его в тренировочном бою?

— Я рассчитывал, что настолько простое заклятье профессору Люпину хватит способностей нейтрализовать, — хрипит Северус, поднимаясь на ноги и потирая шею, однако и на его лице каплями застывшего воска мрачно мерцает тревога. Ремус, успевший присесть на пол, находит это крайне удовлетворительным.

— Туше, Северус, победа снова за тобой, — но впечатление сверкающей безмятежности портит невольно кривящееся от боли лицо. — Боюсь, в награду тебе досталась необходимость сварить мне противоядие. Как думаешь, сколько времени у меня есть?

— Что-то около часа, — фыркает Снегг и, расталкивая столпившихся вокруг преподавателей с горсткой скорее взбудораженных, чем испуганных учеников, вдруг запросто подхватывает Ремуса на руки, точно это ему ничего не стоит, а после устремляется прямиком к выходу из зала, не оборачиваясь и никому ничего не объясняя. Из всего этого Ремус делает вывод, что времени у него на самом деле гораздо меньше.

— Ты знаешь, что для этого есть соответствующие заклинания? — уточняет он насмешливо, не слишком-то беспокоясь за свою шкуру: со смертью он на короткой ноге, кроме того, оставить его в живых, чтобы не вылететь с треском из Хогвартса, не может не быть в интересах Северуса. — Или от волнения всё из головы вылетело? А может, змея — всего лишь предлог?

— Не дёргайся! — рявкает Снегг, не считая нужным ответить ни на один из вопросов. — Не знаешь, что ли? Чем больше будешь шевелиться, тем быстрее распространится яд.

В суматохе они влетают в кабинет Северуса, до которого, благо, не так далеко, ведь его хозяин уже начал пыхтеть от напряжения. Он бесцеремонно роняет Ремуса в ближайшее кресло и принимается стаскивать к котлу склянки с необходимыми ингредиентами. Наблюдать за работой зельевара тем более интересно, если от этого напрямую зависит твоя жизнь, поэтому Ремус не отказывает себе в удовольствии напоследок насладиться этим в высшей степени увлекательным зрелищем: как споро и точно Снегг взвешивает на позвякивающих медных весах лепестки и чешуйки, как быстро закипает вода в котле, когда на него направляют палочку, как недрогнувшей рукой Северус мешает отвар по памяти столько раз, что одно это, кажется, занимает минут пять. Видно, не забыв о присутствии в помещении другого человека, он то и дело бормочет — но, уж конечно, не слова утешения:

— Тебе ещё повезло… только вчера закончили настаиваться… и этих осталась последняя горсть…

— Вот уж точно, — серьёзно отвечает Ремус, когда на стол перед ним с всплеском опускается чаша ещё бурлящего настоя, чей фиалковый цвет незаметно становится светлее с каждой минутой, — ещё больше мне могло бы повезти, только если бы ты не натравил на меня змею.

— Ты должен был легко с ней справиться! — горячится Северус. У него даже кончик носа краснеет — от волнения или от вина? Кубок наполняется сам собой, так что никак не проследить, сколько ты выпил, то и дело сбиваешься со счёта. Впрочем, в каком бы Снегг ни был состоянии, невозможно допустить, чтобы он совершил ошибку в зелье. И всё-таки Ремус разглядывает его, лиловеющее сквозь покрывшееся испариной стекло, задумчиво, не спеша делать первый глоток.

— Увы, я залюбовался, — замечает небрежно. — Ненависть тебе к лицу.

— Пей! — не допускает лирических отступлений Северус.

— А не то что? — прищуривается Ремус в ответ. — Будешь плакать? Сколько мне примерно осталось?

Впрочем, не то чтобы ему вправду был так уж нужен ответ на этот вопрос. Он и сам чувствует накатывающую волнами слабость — всё выше и выше, эти потоки вот-вот увлекут его за собой на дно. Как скоро он перестанет чувствовать конечности? И когда в нём не останется ничего, кроме и без того слабой воли к жизни? Он так давно не оказывался у смерти на краю, что почти забыл, какое это манящее ощущение. Ничего не делать, просто поддаться этому зову — и есть надежда, что его окружат улыбающиеся лица родных? Мама, Джеймс, Лили… Питер… Назовут ли они его идиотом? Или удивятся, что он заставил их ждать так долго?

Северус не церемонится — горячая ещё, выпускающая тоненькую струйку пара чаша больно тыкается в губы, край её звякает о зубную эмаль.

— Пей! — не допускает отказа и не успокаивается, пока Ремус не делает первый глоток. Лишь тогда передаёт сосуд ему в руки и отходит в сторону, с выражением крайнего раздражения на лице плюхается во второе кресло. Удивительно, как до сих пор от него не избавился — вряд ли он так уж часто водит к себе гостей, а для того, чтобы отчитывать провинившихся студентов, предлагать им присесть вовсе не обязательно.

— Разве не надо было отсосать яд из раны? — продолжает подшучивать Ремус. Силы возвращаются к нему не сразу, а жжение в месте укуса не проходит вовсе. Ощущение, надо сказать, не из приятных. А вот если бы он умер, его бы это уже не заботило — уйти вот так, спонтанно, едва ли не в рамках шутки… И почему Ремус теперь всерьёз чувствует себя таким разбитым? Будто у него надежду отняли, а не вытянули его с того света.

— Магглам — надо, — с пренебрежением бросает Снегг. От одного взгляда на него становится понятно, что он всё ещё дымится не хуже теперь уже полупустой чаши. Ну конечно, он же не может честно сказать, что волновался за какого-то там пропащего оборотня. И всё равно Ремусу это до странного приятно — у него появляется чувство, что он проиграл битву, но выиграл войну. — И куда тебя укусила змея?

— А то ты не знаешь, — всё ещё посмеивается Ремус. — Это же порождение твоей воли и твоих намерений. Удивительно, что она не успела добраться до моего члена. Или она собиралась заползти мне в задницу? — его самого смущает внезапная вульгарность последней реплики, так что, уткнувшись лицом в чашу, он допивает, удивляясь про себя, что Северус не нашёлся с ответом. Матово поблёскивающее дно сосуда на пару мгновений скрывает собеседников друг от друга — протолкнув вниз по горлу последний глоток и облизнув губы, чтобы поскорее избавиться от горьковатого мыльного привкуса, Ремус, прикрывшись чашей, как щитом, уточняет. — Что, нечего ответить?

— По крайней мере, — фыркает Северус, — я умею признавать правду, а не строю для себя иллюзии, — и голос его звучит совершенно буднично, однако во взгляде, когда Ремус отнимает от лица чашу и смотрит на него, проступает что-то странное, от чего сразу понимается: это случится сегодня. Ну и пусть, что слабость и предчувствие скорой смерти не отступили далеко; может быть, именно поэтому. Был бы Ремус пиратом из детских книжек, в которых больше половины — наверняка выдумка, он бы сейчас сжимал в ладони чёрную метку.

— Ты, не строишь иллюзий?

Они оба смеются, хотя ни одному из них не смешно. Это, скорее, акт единения, чем проявление радости; словно клятву скрепляют кровью, так они заключают это безмолвное соглашение.

Северус поэтому настаивает на том, чтобы проводить его до его покоев, хотя Ремус сопротивляется до последнего — скорее, впрочем, из чистого упрямства, ведь у него и правда подламываются ноги, стоит ему попытаться встать. Приходится Снеггу подхватить его под мышки, чтобы он не рухнул обратно в кресло.

— Может, снова хочешь на ручки? — усмехается косо.

— Пожалуй, воздержусь, — куда мягче улыбается Ремус. — Если уж ты твёрдо решил меня сопровождать, — они оба прекрасно понимают, к чему всё идёт, так что можно не ходить вокруг да около, — не мог бы ты послать патронуса в Большой зал, чтобы сообщить, что со мной всё в порядке? Не хотелось бы, чтобы весь преподавательский состав Хогвартса нагрянул проведать меня в не самый подходящий момент…

— Тебе не кажется, что они подумают, будто я всё-таки тебя прикончил? — насмешливо уточняет Снегг. — Пошли патронуса сам.

Ремус знает, что тут нечего стыдиться, но всё равно опускает глаза. Тем более, в свете того, какие уроки он пообещал давать Гарри…

— Вот какое дело, — начинает деловито, — мой патронус не слишком-то разговорчив… Полагаю, это потому, что ему нужен рот, чтобы заговорить.

— Не можешь вызвать телесного? — переспрашивает Северус с насмешкой. Его не так-то легко сбить с толку. Он привык ко всему миру относиться с истовым недоверием. — Или… не хочешь, потому что он мог бы тебя разоблачить? 

— Нет, порой мне и правда остаётся только удивляться, когда ты успел так хорошо меня узнать, — Ремус качает головой, не зная, рад он этому обстоятельству или, что скорее, не чувствует по этому поводу ничего, кроме тревоги. Слишком уж быстро Снегг его раскусил — ему не застило глаза даже желание видеть в старом враге нечто вроде беспомощного червячка. Это… льстит, наверное?

— Может быть, когда засыпал с тобой в одной постели каждую ночь, — поводит плечом Северус. Слышать это из его уст так неожиданно, что Ремус невольно вскидывает взгляд. Вот так они смотрят друг другу в глаза: настороженно, недоверчиво и голодно. Долго, слишком долго.

— Ты никогда не засыпал со мной в одной постели, — наконец, усмехается Ремус, прикрыв глаза; он и сам не знает, почему ему вдруг стало так грустно. — А теперь вызывай патронуса — и покончим с этим. Если хочешь, я не буду смотреть, но я тоже могу сложить два и два: я видел патронуса Лили, и если ты её правда любил… — ему не приходится заканчивать фразу: в кабинете становится вдруг не холодно, а свежо, точно в тени на опушке леса, и слышится стук копыт. Ремусу кажется, лань застывает у самого его носа: квинтэссенция её сущности, сама по себе — обещание и отказ. И не больно Снеггу видеть её такой? Непослушные губы сами собой бормочут: — О Лили, Лили… — но патронус уже не здесь, и наваждение отступает.

Заперев кабинет взмахом палочки, Северус бесцеремонно и непринуждённо, словно так было всегда, берёт Ремуса под руку церемонным, даже несколько старомодным, но не допускающим возражений жестом. Вместе они пробираются полутёмными, уже пустынными коридорами, время от времени останавливаясь передохнуть. Сразу после одной из таких пауз, безрассудно тратя оставшиеся крохи сил на пустую болтовню, Ремус говорит:

— Я чуть не забыл… спасибо. Спасибо, что не дал мне умереть.

— Профессор МакГонагалл не простила бы мне, если бы я погубил её любимчика, — отмахивается Северус.

— Думаешь, я был её любимчиком? — всерьёз удивляется Ремус. — Ну уж нет, могу поспорить, это был Джеймс. Ему трансфигурация давалась совершенно без усилий. Помнишь?

— Как такое забудешь, — мрачнеет на глазах Снегг, и Ремус невольно жалеет, что об этом заговорил. С самого первого курса значительную часть новых заклинаний Джеймс предпочитал практиковать на своём заклятом враге. Сначала, конечно же, только на его вещах, но на последних курсах... Реже, однако с не менее оглушительным успехом.

— Прости, — вполне искренне извиняется Ремус. — Не самая приятная тема, я понимаю. Наверное, ты и сам знаешь, что никогда не заслуживал наших насмешек.

Северус не отвечает, не сразу, точно не слышал — только шаг ускоряет так, что вскоре Ремусу с его треклятой слабостью становится тяжеловато поспевать. Может, всё-таки проводит до двери и вернётся к себе, чтобы... что он обычно делает, чтобы заглушить боль и обиду? Мастерски варит очередное невероятно сложное зелье? Практикует тёмные заклинания на одном из созданий в расставленных над камином банках? Погружается в книгу? Впрочем, в его кабинете не слишком-то много книг, Ремус невольно обратил на это внимание. Помещение выглядит почти не жилым — минимум мебели, ещё меньше личных вещей. Клетка, в которую Северус запер себя сам.

— Ты не прав, — говорит он внезапно. — Может, талантами ты никогда не блистал, но было в тебе что-то, что вызывало у преподавателей…

— Жалость, — с гортанным смешком заканчивает Ремус. — Ну ещё бы: болезненный хилый мальчик, а кто-то знал и о моей истинной сущности. Потом у меня умерла мать…

— Я хотел сказать «улыбку», — заканчивает Снегг педантично, будто не слышал — или, вернее, даже слушать не хотел. — Немногие так искренне тянулись к знаниям, как ты. Ты никогда не стеснялся задавать глупые вопросы. Даже тем летом, когда вбил в себе в голову, что я смогу сделать тебя сносным зельеваром.

— О, — тянет Ремус с усмешкой, — могу поспорить, тогда я задал тебе немало глупых вопросов. Я не сомневался, что в какой-то момент у тебя кончится терпение, и был приятно удивлён, что этого так и не произошло.

— Это был интересный опыт, — выражается Снегг расплывчатее некуда. И категорически заявляет: — Если бы все студенты тянулись к знаниям, как ты тогда, возможно, моя манера преподавания была бы другой. Возьмём того же Долгопупса…

— Северус, — останавливает его Ремус одним словом. Они уже пришли и замирают напротив двери, не обращая на неё никакого внимания. Терпко-сладкое предвкушение, игравшее с ними, как кошка с мышкой, последние пару недель, достигает пика, когда Ремус тихо, но твёрдо говорит: — Это было прекрасное лето. И я с нетерпением ждал каждого твоего письма. Тогда мне казалось, что мы сможем стать друзьями.

— Вот как, — сухо усмехается Северус, невольно склоняясь ближе; и в его глазах уже зажигаются эти хорошо знакомые Ремусу насмешливые искорки, отливающие голодным ожиданием. — А что тебе кажется теперь?

— Например, — не желая отставать, Ремус тоже подаётся ему навстречу, и разделяющее их расстояние теперь становится чисто символическим, — что ты никуда не спешишь. Да и я вовсе не буду против... если ты зайдёшь.

Это было настолько ожидаемо, должно было произойти так давно, что поцелуй вызывает чувство дежа вю. Рано или поздно кто-то из них всё равно бы не выдержал, так что пусть лучше так — когда не слишком понятно, кто сделал первый шаг, и всё сливается в водовороте запахов, прикосновений, тусклых отблесков факелов в глазах, на влажных после поцелуя губах, на дверной ручке, которую Ремус добрые пару минут пытается нащупать у себя за спиной, чтобы наконец торжествующе сжать, а затем повернуть со скрипом. Они вваливаются в комнату — и сразу на пол, благо, он покрыт плотным, хоть и несколько пыльным ковром. Снегг шепчет заклинание — дверь за ними захлопывается, и становится слышно, как щёлкнул засов.

Ремус утягивает его вниз, на самое дно комнаты, как гигантский кальмар, и целует раз за разом, словно способен вытянуть душу не хуже дементоров, кружащих у ворот замка. Он изрядно изголодался по прикосновениям, тем более, это тело знакомо ему в подробностях, так что снова касаться его — почти как возвращаться домой после долгого отсутствия. Ладно, не домой... Просто в прошлое, где всё ещё было хорошо. Когда они спали вместе в последний раз, Поттеры ещё были живы, Питер не отдал свою жизнь так геройски и бесполезно, а Сириус…

Ремус перестаёт жмуриться и распахивает глаза. Сириус может быть где угодно, в том числе, рядом с ними, хоть бы и в этой комнате — проник сюда, пока никого не было, в самом деле решив попросить о помощи старого друга. Приходит и почти тут же пропадает желание оттолкнуть Снегга, сесть и хорошенько оглядеться. Но как же это было бы глупо — если Бродяга до сих пор не вышел на связь, он наверняка уже понял, что делать этого не стоит. Да и что меняет то, что он может быть где-то рядом? Раньше, гораздо раньше, чем он вырвался из Азкабана, даже раньше, чем он туда угодил, всё изменилось так сильно, что теперь уже ничего не исправить. И даже если Ремус в глубине души ждал столько лет, что что-нибудь вот-вот каким-то чудом наладится, теперь ему кажется, что пора наконец оставить эту наивную надежду позади; более того, может быть, на этот раз у него даже хватит на это сил.

Разве иначе он сможет сразиться с Бродягой без жалости и без колебаний?

Ремус знает, что не должен думать об этом сейчас; он предпочёл бы совсем ни о чём не думать, и именно поэтому вырывает с мясом пару пуговиц на чужой мантии раньше, чем Северус успеет произнести хоть слово, неважно, насмешливое ли, обеспокоенное ли. Даже не думая переместиться на кровать, перекатывается, сбрасывая с себя Снегга, оказываясь перед ним на четвереньках, извиваясь всем телом, чтобы скинуть с себя последние элементы облачения, и замирает в мучительном ожидании, однако Северус издевательски медлит: якобы досадливо морщась, проводит ладонью по уже обнажённой внутренней стороне бедра, танцуя подушечкой пальца вокруг припухшего следа от укуса змеи, сжимает в горсти левую ягодицу, нависает сверху, словно примериваясь для броска, прежде чем протянуть насмешливо:

— Нет, я не могу. Ты едва не умери , наверное, ещё слишком слаб…

— Перестань, — шипит Ремус едва ли не по-кошачьи; он знает, что всё это блеф: Снегг уже применил весь спектр заклинаний — когда только успел. И не поскупился ведь: пара вязких капель от смазывающего падает на ковёр между ног, — когда это ты обо мне беспокоился? Всё в порядке, — заверяет нетерпеливо и совсем уже жалко добавляет: — Пожалуйста.

— Нет, — тянет Северус задумчиво; кажется, будто у него выросла лишняя пара рук, и теперь они успевают везде, касаются ровно там, где надо, причём одновременно. — Не убедил. Попробуй ещё раз.

— Что именно ты хочешь, чтобы я сказал? — категорично уточняет Ремус, обернувшись. Он, кажется, начинает догадываться, к чему клонится дело.

— Скажи, — тянет Снегг торжествующе, — вы с Блэком правда никогда — ни разу — не спали вместе?

Выражение голода на его лице становится внезапно по-настоящему неприятным, если не пугающим. Ремус подавляет желание отодвинуться и вместо этого, предчувствуя долгий разговор, переворачивается на спину, скрещивая ноги, недоверчиво и даже несколько разочарованно уточняет:

— Почему тебя это так волнует?

— Потому что, — против обыкновения Снегг напоминает теперь не мрачную летучую мышь, а сытого, довольно облизывающегося кота; или с такими лицами иные возводили на костёр еретиков? — с каждым днём я всё больше убеждаюсь, что он получил по заслугам. Даже не беря в расчёт его службу Тёмному Лорду, мало кто может вспомнить его добрым словом, так? Вот и ты…

— Что я? — переспрашивает Ремус холодно. Всё его ожидание, всё предвкушение словно вынесло в трубу. На стенках души не осталось ничего, кроме ошмётков пены, тонкого, едва уловимого следа наслаждения; тлеющие угли, которые можно ещё успеть разжечь обратно, но времени осталось не так уж много. Двенадцать лет назад он всё бы отдал за этот разговор, но сейчас… — Что бы я ни чувствовал по отношению к нему, в первую очередь, Сириус был моим другом. Он был ко мне добр. Мне его не хватает, — последнюю фразу он вовсе не собирается произносить вслух, и всё же она вырывается — Непростительным заклинанием, и звучит куда более грязно, чем все слова, которые они прошептали друг другу за последние полчаса; тем более грязно сейчас, когда они оба раздеты, оба возбуждены.

— Какой же ты жалкий, — с насмешливым недоумением тянет Снегг, тянется ближе — не иначе смахнуть с лица прядь отросших волос, продолжить с того момента, где они остановились, но Ремус отталкивает его с непонятно откуда взявшейся силой.

— А сам ты? — от горечи и гнева у него темнеет в глазах. — Ты думаешь, я не вижу? Да ты же до трясучки этого боишься — меня, всего того, что между нами происходит! Только и ищешь предлог, чтобы оттолкнуть меня в последний момент. Лили меня об этом предупреждала — уж она-то видела тебя насквозь, — как всегда, от упоминания этого имени у Северуса что-то перемыкает в мыслях: он вскакивает на ноги, принимается шарить взглядом по полутёмной комнате — не иначе как в поисках палочки… — Что, — продолжает Ремус, отчётливо понимая, что ему стоило бы остановиться, — опять запретишь мне упоминать её имя всуе? Память о ней не принадлежит одному тебе! И сама она никогда тебе не принадлежала!

Снегг может искать свою палочку сколько угодно — когда Ремус выпрямляется, у него в пропотевшем насквозь кулаке крепко зажаты обе. Северус оценивает ситуацию, всматривается пристально, выгадывая себе лишние мгновения на раздумья, коротким, ощетинившимся всеми ядовитыми иголками:

— И что теперь?

— Теперь? — переспрашивает Ремус, нарочито поигрывая палочками. — Убирайся отсюда, — как бы ему хотелось, чтобы он на самом деле имел это в виду! Но, увы, этим вечером, как и всегда, одиночество пугает его больше, чем любые, даже самые страшные оскорбления. — Или, — капелька пота скользит у него по виску. Надо же, как жарко разом стало в нетопленой комнате, — останься и трахни меня так, чтобы я забыл о Сириусе и стонал твоё имя, а не его. Ты это умеешь, — признаёт с тяжелой усмешкой. — Ну а потом, если хочешь, можем заснуть в обнимку — я не обижусь, если прижимаясь ко мне, ты будешь мечтать о Лилз. Только не проси меня побриться.

…В их отношениях никогда не было ничего здорового. Просто два зверька, вцепляющиеся друг в друга клыками с надеждой выжить и полным пренебрежением тем, что второго в процессе может разорвать на части. Всегда скорее противники, чем любовники. И всё-таки Северус, а если не он, так его обнажённое тело и их бессонные ночи обеспечивают Ремусу долгожданную передышку от вездесущих мыслей и угрызений совести, которая ему особенно необходима после того, как Сириус пробирается в башню Гриффиндора.

Только подумать о том, что это могло бы прекратиться в любой момент, но для этого нужно сказать правду и выставить себя в дурном свете, а на это Ремус, как он с ожесточённым презрением к себе понимает, не способен. Не оправдать доверие Дамблдора? Впервые оказаться не безвинной жертвой, а в самом деле виноватым? Это, конечно, сильные доводы в пользу молчания. Но, если бы они были единственными, это значило бы, что со школьных времён Ремус ни капли не изменился, а он всё-таки о себе более высокого мнения. Он уже не подпевала главных задир Хогвартса…

Но он всё ещё одержим если не идеей поймать Сириуса самолично, то хотя бы мыслью о том, что он где-то рядом, так близко, они могут встретиться в любой момент. Поэтому Ремус молчит — даже когда угрызения совести съедают его заживо, обгладывают до косточек. Он теряет сон, но старается не подать виду; он приходит к Северусу каждую ночь, стучится в дверь с чувством вины и предвкушением сладкой усталости, обманчивого забвения, и жаждет Снегга, алкает его, как мог бы топить себя в огневиски или оказаться в плену у наркотиков. Раствориться в другом человеке — он всегда весьма неплохо это умел.

Тяжелее всего, сказать по правде, становится от уроков с Гарри. Каждую неделю два часа общения с неслучившимся крестником. С сыном Джеймса… С сыном Лили… Да, с сыном Лили. Может, внешне они с Сохатым похожи как две капли воды, но если Дурсли чему и научили мальчика, так это робости, а чуткое сердце и неугасимая решительность у него и без того от матери. С другой стороны, эта безрассудная преданность друзьям и эта какая-то даже слишком взрослая уверенность в себе, способность на себя положиться заставляют отвернуться, чтобы скрыть внезапно заслезившиеся глаза, и в такие моменты и правда приходится напоминать себе: это не Джеймс, нет, всего лишь его маленькая копия.

С Гарри Ремус возвращается в прошлое чаще и больше, чем привык. Все события этого года: приглашение в Хогвартс, побег Бродяги, воссоединение с Снеггом, — сами по себе не могли бы макнуть его с головой в былое так, как два часа разговоров с мальчишкой, что жадно тянется к любой крупице сведений о родителях, которых никогда не знал. А всё это в сумме… И Карта Мародёров, каким-то чудом оказавшаяся у Гарри, и каждая крупица сведений о Джеймсе и Лили, которую Ремус неожиданно получает от него… каждый миг, когда кажется, что они тоже здесь, в этой зале, ведь воздух так полон их присутствием, воспоминаниями о них, что не может быть, чтобы этот разговор вели двое, а не четверо.

Пожалуй, стоило бы рассказать ему больше, признаться во всём. Кто мог бы это осудить, тем более, учитывая, что мальчик сам заводит разговор о своих родителях, их друзьях и врагах, снова и снова? Но Ремус медлит. Трусит, если хотите. Боится увидеть недоверие и презрение в глазах напротив, подозревает, что подробный рассказ причинит ему самому ни с чем не сравнимую боль. Поэтому предупреждающе прикусывает свой слишком длинный язык, а потом отпускает — и как ни в чём не бывало беседует с Гарри о том, какая казнь ждёт Сириуса Блэка, когда его поймают. После этого уже тем более не получится сказать ему походя, между делом: да, кстати — я до сих пор вызываю патронуса, вспоминая вечера, которые проводил со своими друзьями, в числе которых были твой отец, твоя мать и человек, который всё равно что убил их обоих…

И всё-таки это правда.

До сих пор.

Этот год не может закончиться ничем хорошим, но Ремус думает о любой развязке с благодарностью. Правда, в этом он оказывается одинок, о чём узнаёт, пробравшись в ванную преподавателей в те пару часов в неделю, которые за собой оставляет Снегг. Хорошо закончить с хождением вокруг да около — можно не пытаться выдумывать предлоги или делать вид, что он ошибся временем. Ремус, не здороваясь, без доли смущения скидывает мантию и с удовольствием погружается прямо в пенные дебри. Вода на его вкус даже слишком горячая.

— Хвоя? — замечает, вынырнув и отряхиваясь по-собачьи, так, что тяжёлые капли и ошмётки пены разлетаются во все стороны. — Лично я предпочитаю тропические фрукты, но о вкусах не спорят.

— Безрассудно, — ворчит Северус, закинувший руки на бортик и неподвижно застывший у поверхности воды в глубокой части ванны, лишь время от времени перебирая ногами, словно большая бледная лягушка. — А если тебя кто-то видел, когда ты сюда шёл?

— Не думаешь, что все уже видели достаточно? — хмыкает Ремус. — Слухами земля полнится. Если ты не был к этому готов, зачем тогда позволил мне всё это затеять? И только не говори, что я взял тебя на «слабо», — вскидывает он руки, вздымая в воздух шлейф радужных брызг. — Клянусь Мерлиновой бородой, тебе не понравится мой ответ.

— Молчу, — мрачно отзывается Северус и правда затыкается, однако вид у него при этом делается едва ли не несчастный. Пожалуй, это первый раз, когда они обнажаются друг перед другом при столь ярком освещении — честное слово, Ремус давно уже не вспоминал, сколько у него шрамов. Утешает лишь то, что у Северуса не меньше — оно и верно, Тёмный Лорд не слишком-то милостив даже к своим вернейшим союзникам — он только требует без конца. Должно быть, Снегг научился этому у него. 

Вот ещё что — встречаясь под покровом ночи (а когда ещё могут выкроить время преподаватели Хогвартса?), они оба совсем отвыкли скрывать друг от друга чувства, поэтому и предпочитают отныне живительную темноту. Ремус вежливо отворачивается, делая вид, что ничего не заметил.

— Я могу уйти, — напоминает дружелюбно. — И, кстати, мы можем перестать в любой момент. У нас нет друг перед другом никаких обязательств. К тому же, разве я не занимаю проклятую должность? Квирелл умер, Златопусту отшибло память... Основываясь на этой выборке, к концу года я либо забуду, что между нами что-то было, либо умру, так что терять тебе особо нечего.

Ремус ныряет снова — на этот раз с таким расчётом, чтобы вынырнуть точно перед Северусом, не дать ему возможности отстраниться и отвернуться. В такой мыльной воде лучше не открывать глаза — приходится вытягивать вперёд руки и пытаться нащупать цель, чтобы понять, когда можно всплывать. Ремус умеет задерживать дыхание довольно надолго, так что, когда ладони его упираются во что-то мягкое и тёплое, он остаётся под водой ещё на пару мгновений, неуклюже облапывая Снегга, без труда узнавая его на ощупь — ещё бы, после стольких ночей. Они давно утратили любое подобие осторожности, даже если во время трапез в Большом зале демонстративно не садятся рядом.

Когда Ремус наконец выныривает, ему требуется ещё несколько мгновений, чтобы проморгаться, но даже сквозь промокшую чёлку он сразу замечает, что к лицу Северуса будто приклеилась недобрая усмешка.

— Значит, вот на что ты надеешься, — он не спрашивает, а утверждает. — Что проклятие позволит тебе так легко от меня избавиться.

— Я этого не говорил, — Ремус кладёт ладони ему по обе стороны лица и поворачивает его на себя. Снегг всегда бреется безупречно гладко, на его щеках никогда не заметить и тени щетины, отчего под определённым углом он иногда кажется совсем мальчиком. — Я имел в виду, что тебе будет легко от меня избавиться. Точнее, тебе даже не придётся ничего делать. Проблема решится сама собой. А раз так, почему бы немного не… позабавиться?

Ремус надеется, что в его голосе не слишком слышна мольба. Этот вечер ему тоже не хочется проводить в одиночестве. Если он не сможет перестать переживать, беспомощно пялиться в Карту Мародёров, пытаясь заметить, не мелькнёт ли где знакомое имя, бродить вокруг замка, подкарауливая огромного чёрного пса, найдёт ли он в себе силы подняться с постели завтра утром? К тому же, близится очередное полнолуние, его и без того колотит…

Как бы ни хотелось всё это скрыть, Северус тоже наловчился читать его переживания по лицу, и поэтому в голосе его сливаются воедино насмешка, недоумение и, пожалуй, искренний интерес, когда он всё-таки решает уточнить:

— Да что с тобой? — в пику обычному молчанию. Оно и верно: в темноте не видно лиц, а Ремус прилагает все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы не дать никому заметить, как ему паршиво.

— Неважно, — отмахивается, но всё-таки, сам себе противореча, вдруг признаётся: — Если меня не доконает проклятье, то сам по себе этот год — так точно. Кажется, что до прошлого можно дотянуться рукой. Ты знаешь… знаешь, что, когда приближаются дементоры, Гарри слышит их крики? Крики Джеймса, его последние слова перед смертью.

— И Лили? — переспрашивает Снегг осторожно. Ремус не находит в себе силы ответить — только кивает.

— Это просто ужасно, — вырывается у него. — Лучше бы на его месте был я.

— Не обманывайся, — фыркает Северус и вдруг прижимает его к себе, ближе, теснее и сердечнее, чем, наверное, когда-либо до этого. — Ты просто хотел бы снова, даже если в последний раз, услышать их голоса, — и ему, видно, сдавливает горло мука, так что он заканчивает неожиданно тихо: — Я тоже.

Его пальцы, бездумно скользящие у Ремуса по спине, вдруг натыкаются на тонкий, как рыбья кость, но длинный шрам под лопаткой, и почему-то замирают поверх, не в силах сдвинуться. От этого у Ремуса по загривку разбегаются вереницы мурашек, и он вдруг вспоминает:

— А знаешь… это, наверное, твой. Помнишь, двенадцать лет назад? — против воли это воспоминание вдруг вызывает у него ухмылку.

— Круциатус? Помню, — задумчиво откликается Северус. — Значит, что бы ни случилось, тебе хоть что-то останется обо мне на память, — добавляет он потом, и на лице его появляется странное выражение, но Ремус не придаёт этому значения. Даже не вспоминает об этом, пока однажды июньской ночью всё не встаёт на свои места — с болезненным хрустом, с мучительным скрипом, совсем не так, как мечталось, однако раз и навсегда.

*

Снегг входит к нему в кабинет без стука, хотя дверь и была закрыта на замок, но даже это неожиданное появление не заставит Ремуса отвернуться от раззявившего перед ним голодную пасть чемодана. Нужно понять, как уместить в него весь этот прошедший год со всеми его радостями и тревогами, со всеми непрошеными, невероятными чудесами. Куда уложить исполнение самого заветного, самого неисполнимого желания? Ну, уж конечно рядом со жгучим стыдом. И отчаянной, раненой яростью.

Горло у Ремуса саднит от воя, от страха; ему кажется, в нём нашлось место для всех эмоций разом, столько чувств едва-едва уживается в нём одном, и если он не успокоится хоть немного, его разорвёт на стаю маленьких волчат. Поэтому он смотрит на чемодан с такой надеждой, словно заглядывает себе в грудную клетку: если получится навести порядок в вещах, переживания разложатся по полочкам сами собой.

— Надеялся уехать, не попрощавшись? — вкрадчиво и издевательски тянет Снегг, подходя ближе, вырастая за спиной чернейшей из теней, но будь Ремус проклят, если он обернётся; ему и без того стоит большого труда не направить на него палочку, не наброситься на него с кулаками.

— Разве не этого ты добивался весь год? — цедит сквозь стиснутые зубы; волк ещё здесь, ещё в нём, он жаждет крови как никогда раньше. Вчера он уже остался без добычи — конечно, это к лучшему, не стоило убивать Питера на глазах у Гарри, однако то, что Хвост сбежал, решительно сводит с ума, досада запрокидывает внутри седую голову и разражается охотничьим кличем. Почему бы не натравить её на другую, не менее желанную добычу? Этим жарким, солнечным утром, от которого тела людей и объектов плавятся в настороженной неге, Ремусу особенно тяжело даётся помнить, что он не животное. Не убийца. Он способен прощать или хотя бы понимать, хоть и меньше всего к этому расположен.

— Тебе не место в Хогвартсе, — не спорит Северус. — И твоя должность по праву принадлежит мне. 

— А я ещё пытался убедить себя, что ты просто хочешь спасти меня от проклятия, — между приоткрытых в оскале губ Ремуса сбегает горький хохоток. — Каков идиот, — он всё ещё отказывается поворачиваться к Снеггу и потому безвозвратно упускает момент, когда по лицу его, словно разряд электрического тока, пробегает странная дрожь. — Как у тебя только хватает сил ненавидеть настолько яростно? Это, должно быть, безумно утомительно.

— Давай уже, — почти милосердно предлагает Северус, и его пахнущее огневиски (должно быть, надирался всю ночь — сначала от радости, после — с горя) дыхание опаляет Ремусу шею, забивается во всё ещё чувствительные, звериные ноздри, заставляя гадливо морщиться. — Скажи это вслух. Расставим все точки над i. 

— Ты знал, — вырывается у Ремуса безжалостное, жалобное обвинение быстрее, чем он успевает себя остановить. Конечно, Снегг только этого и ждёт, чтобы позлорадствовать, но и заткнуться — не выход: молчание раздрабливает позвонок за позвонком, заставляя утратить опору, подбивая рухнуть на пол и заскулить в жесточайшем приступе стыда. — Все эти годы, ты знал, что Сириус невиновен, ты знал, что он не был Пожирателем, но всё равно позволил ему гнить в тюрьме, среди дементоров, ты надеялся, что он умрёт…

— Я знал, — резко прерывает его становящееся совсем уж неразборчивым бормотание Северус. — Но я всегда был его врагом. А ты, один из его ближайших друзей, поверил такому страшному обвинению и никогда не пытался его оспорить. Так кто из нас хуже, Люпин?

Это правда, и она безжалостна. Спорить с ней невозможно, и, как по команде, лютая, огненная, испепеляющая ярость вдруг уступает место отчаянию, чувству вины, крепко утрамбованным, стиснутым вместе так тесно, что у Ремуса оседают покорные силе их притяжения, зовущей из грудной клетки, плечи, опускается голова, а внутри поселяется жгучее ощущение пустоты.

— Я не спорю, — отвечает он глухо, всё ещё не в силах отвести взгляд от пустого чемодана, на дне которого нет даже обломков перьев и пустых чернильных пузырьков, как бывало в школе, но в подкладку зашита фотография, где они вместе, вчетвером, а Сириус то и дело поглядывает на него украдкой и их руки разделяет всего пара дюймов раскалённого, как плавящийся металл, воздуха. — Я ужасно виноват перед ним. Не знаю, смогу ли когда-нибудь искупить эту вину. Но ты... — волна жгучего, как магма, гнева, снова вздымается у него в груди. — Ты всё это время мог его спасти!

— И что бы мне это дало? — кажется, Северус морщится от отвращения; представить это в деталях — всё равно легче, чем обернуться. — Я уже говорил тебе: за решёткой Блэку самое место. Я думал, он хотя бы прикончил Петтигрю, но, значит, он даже с этим не справился, — каждое слово падает Ремусу на сердце, точно капля яда. — Один из самых могущественных волшебников выпуска не смог отомстить за смерть своего лучшего друга! — горько, но всё ещё завистливо смеётся Снегг. — Какая жалость! — вырывается из его паскудного рта торжествующее карканье. — А знаешь, ты ведь благодарить меня должен, Люпин. Многого бы ты достиг в тени своих друзей? Да если бы Блэк не оказался в Азкабане, ты бы так и таскался за ним повсюду! Но посмотри, кем ты стал без него... без них... со…

— Не трогай меня! — вырывается из горла Ремуса самый что ни на есть рык, и он всё-таки оборачивается, кожей чувствуя колебания воздуха, но Северус не спешит отстраниться — его рука зависает в паре дюймов от чужого предплечья невысказанной угрозой, а рот искривляет зловонная усмешка:

— Странно, а пару ночей назад ты говорил совсем другое. «Быстрее, Северус!» — передразнивает он с пьяным старанием. — «Пожалуйста!»

— Ты... Ты... — на миг Ремус вздымает в воздух крепко, до побелевших костяшек сжатый кулак, словно руку для удара заносит, но почти тут же опускает его, медленно и решительно, догадываясь, что выглядит ничуть не менее глупо и жалко, чем исходящий на колкости Снегг.

— А Дамблдор — точь-в-точь Иисус — говорит не отвечать ударом на удар, — довольно комментирует это он, откуда-то вытянув детские маггловские знания. — И оскорблением на оскорбление. Ты очень его уважаешь, не так ли? Поэтому, — тянет он с наслаждением, — если я назову тебя лицемерной похотливой шавкой, ты промолчишь. К тому же, я ведь правду говорю, разве нет?

Усталость наваливается на Ремуса с размаху, словно на плечи ему закинули мешок камней. Уходят и ярость, и отчаяние, все эти сильные чувства, которые позволяли ему держаться на плаву, придавали сил бороться и даже держать голову ровно. Стоит ему перестать лихорадочно молотить руками и ногами, он тут же погружается в океан тупой, ноющей боли, со дна которого тянутся, обвивая ноги, длинные, склизкие водоросли сожаления, пока мимо снуют, поблёскивая матовой чешуёй, мелкие рыбки вины. Но есть и кое-что другое — так сладко болят укусы, глубокие, рваные раны, которые вчера оставил Сириус в облике пса, пытаясь удержать оборотня, как раньше, как можно крепче... Они ещё не успели зажить. И пусть бы не заживали как можно дольше.

— У тебя ничего не получается, — отсекает Ремус. — Как бы ты ни старался. Настоящее, чистое зло без примесей — это Волан-де-Морт. А ты — всего лишь маленький человечишко, не способный перестать чувствовать человеческие чувства и совершающий мелкие пакости именно из-за них. Что бы ты ни делал, как бы ни пыжился, чтобы возвыситься над ними, ты вызываешь у меня жалость, а не ненависть. Ты не стоишь моего времени и моей злости.

Отворачиваясь к чемодану, он понимает, что наконец-то может сдвинуться с места и начать движение, а потому принимается деловито обходить комнату, собирая в охапку одежду, книги, приборы. Он и не ждёт, что Снегг так просто уйдёт — тот и правда никуда не торопится и вольготно разваливается на одном из стульев, не сводя с Ремуса тяжёлого, жаркого, как катящееся к зениту июльское солнце, взгляда покрасневших, уставших глаз.

— Какое разочарование, — тянет с неожиданной искренностью, сердечнейшим отвращением, направленным, может быть (но не стоит тешить себя напрасной надеждой), даже на самого себя. — И что ты теперь будешь делать? Направишься на поиски Блэка, чтобы припасть к его ногам и молить о прощении?

Это интересный вопрос. Ремус сваливает охапку вещей в чемодан и застывает над ним, задумавшись. В самом деле, куда ему теперь податься? Что он точно не станет делать, так это уезжать из Великобритании, пытаться сбежать от прошлого и от себя самого — только не теперь. Или... пойти по следу Питера, куда бы он ни направился, даже если — тем более если — этот след  приведёт в логово самого Тёмного Лорда?

— Я не буду искать Сириуса, — наконец, решает, (почти) не колеблясь. — Ещё не хватало, чтобы на хвост мне сели ищейки из Министерства. Я... наверное, буду ждать, — и сердце его тихонько звенит, едва трепещет, как задетая пальцем на пробу струна. Впервые за много-много лет, это ожидание не будет бесплодным, напрасным. В нём есть восхитительное зерно надежды. — Мы ведь оба знаем, что тучи сгущаются, так что скоро всё это перестанет иметь значение, — замечает Ремус почти добродушно.

— Вот как? — откликается Северус хрипло со своего насеста. — Думаешь, что мы все скоро умрём? — и вдруг выдаёт: — Так почему бы тебе... не подождать со мной? Летние каникулы вот-вот начнутся. Я дам тебе ключи от дома в Паучьем тупике, а дорогу ты знаешь и без того. Всё равно тебе некуда идти. Так у тебя хотя бы будет крыша над головой. Я приеду через пару недель, и…

— Господи, Северус, — в любых других обстоятельствах Ремус попытался бы сдержать смех, чтобы пощадить лучшие чувства собеседника, но сейчас он так устал и так зол, что даже не старается. Вся комната гудит и идёт трещинами от его гомерического, если не истерического хохота. — Но при этом ты меня называешь похотливой псиной.

— Шавкой, — педантично поправляет Снегг.

— Ну пускай, — отмахивается Ремус. Смех нехотя затихает, засыпает у него в груди, но ещё ворочается, выплёскиваясь на губы парой-тройкой колких смешинок за раз. Всё-таки это скорее грустно. — Северус... Что бы ты делал, если бы Лили вернулась из мёртвых? Продолжал бы жить со своими сожалениями... или попробовал бы стать ей другом ещё раз, даже понимая, что надежды мало?

— Вот поэтому, — бормочет Снегг, тяжело поднимаясь со стула и направляясь в сторону двери, — я и хотел, чтобы с Блэком было покончено. И у меня почти, почти получилось... — задерживаясь на пороге всего на миг, он бросает. — Не стоит всё сваливать на меня. Ты мог бы догадаться и сам, причём гораздо раньше. Петтигрю тысячу лет как водился с плохой компашкой. Разве не помнишь тот год, когда я придумал испытывать зелья — и заклинания — на мышах?